Ориана Фаллачи. Ярость и гордость --------------------------------------------------------------- Удк 882-94 Ббк 84(4 Ита). Ф19 Oriana Fallaci La Rabbia e l'Orgoglio Oriana Fallaci The Rage and the Pride Охраняется законом РФ об авторском праве ISBN 88-17-86983-х (ит.) ISBN 0-8478-2504-3 (амер.) ISBN 5-475-00016-6 (рус.) c Л. Виноградова, перевод, 2004 c А. Проскуряков, оформление, 2004 c Copyright 2001 RCS Libri S-p.a., Milano Изд. "Вагриус", www.vagrius.ru ? http://www.vagrius.ru --------------------------------------------------------------- От издательства Чудовищный акт терроризма, совершенный 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, заставил содрогнуться весь мир. Ориана Фаллачи, итальянская журналистка, уже много лет живущая в Америке и известная своими независимыми взглядами, в тот страшный день оказалась очевидцем трагедии. Потрясенная увиденным, Фаллачи взялась за перо, и на свет появился жесткий антиисламский памфлет - гневная, сверхэмоциональная, далеко не бесспорная и очень личностная книга "Ярость и гордость", которая вызвала невероятный резонанс. Изданная миллионными тиражами во многих странах мира по обе стороны Атлантики, книга Фаллачи везде вызывает бурную, неоднозначную реакцию. Отклики на "Ярость и гордость", как правило, диаметрально противоположны: от безудержной хвалы и поддержки - до гневных нападок и проклятий в адрес журналистки. Во Франции ультрарадикальная мусульманская ассоциация возбудила против Фаллачи судебный процесс, который журналистка, впрочем, выиграла. И по сей день не прекращаются угрозы в ее адрес, но мужества этой женщине не занимать. В годы Второй мировой войны она, тогда четырнадцатилетняя девушка, сражалась в рядах итальянского сопротивления против фашизма. Затем, не раз рискуя жизнью, писала гневные репортажи из различных горячих точек планеты: Вьетнама, Ближнего Востока, Венгрии 1956 года, революционной Латинской Америки 1970-х годов, региона Персидского залива. Во время кровавых событий 1968 года в Мехико журналистка была тяжело ранена. Ее репортажи, аналитические статьи, интервью с известными политиками и общественными деятелями разных стран, среди которых были Голда Меир, Хомейни, Ясир Арафат, Али Бхутто, король Иордании Хусейн, Далай-лама и другие, непременно вызывали огромный интерес. В книге "Ярость и гордость" Ориана Фаллачи с присущими ей бескомпромиссностью и бесстрашием гневно обличает терроризм, причем в выражениях, которые мало кто осмеливается высказывать публично. Она пишет о непримиримых, с ее точки зрения, противоречиях между исламским и западным мирами, о всемирном феномене джихада и о "губительной беспечности Запада". Впитавшая в себя европейскую и американскую культуру, защищая достижения западной цивилизации, Фаллачи проклинает все то, что она называет "слепопой, глухотой, конформизмом и бесстыдством политкорректного подхода". С момента выхода "Ярость и гордость" уже не первый год держится в десятке мировых бестселлеров, активно обсуждается в СМИ, вызывая бурные споры, и сегодня, когда проблема борьбы с терроризмом во весь рост встала перед нашей страной и мировым сообществом, мы приняли решение издать эту далеко не бесспорную, полемичную книгу Орианы Фаллачи. Пусть мы не во всем согласны с автором, тем не менее считаем, что в свободной стране должны быть озвучены самые различные мнения, тем более когда терроризм стал всеобщей угрозой. "Ярость и гордость" Орианы Фаллачи - один взгляд на проблему, безусловно, есть и другие, которые также заслуживают внимания. Именно поэтому настоящее издание - только повод к началу трудного разговора на волнующие весь мир темы. Моим родителям, Эдоардо и Тоске Фаллачи, которые научили меня говорить правду, и моему дяде, Бруно Фаллачи, который научил меня, как писать о ней. ПРЕДИСЛОВИЕ Я выбрала молчание. Выбрала изгнание. Ибо в Америке, скажу это наконец громко и вслух, я живу жизнью политического беженца. Я живу в добровольном политическом изгнании. Я приняла это решение много лет назад, одновременно с отцом. Тогда мы оба осознали, что жить в Италии, где идеалы выброшены на помойку, стало слишком трудно, горько. Разочарованные, обиженные, оскорбленные, мы сожгли мосты, соединяющие нас с большинством наших соотечественников. Мой отец уединился на отдаленных холмах области Кьянти, там, куда политика, которой он, благородный и честный человек, посвятил всю жизнь, не доходила. Я скиталась по миру и наконец остановилась в Нью-Йорке, где меня от этих соотечественников отделял Атлантический океан. Такие параллели могут показаться странными, я понимаю. Но, когда самоизгнание поселяется в глубине раненой и обиженной души, географическое положение не имеет значения, поверь мне. Если любишь свою страну и страдаешь за нее, нет никакой разницы между жизнью писательницы в столице с десяти миллионным населением и жизнью наподобие древнеримского Цин-цинната на отдаленной возвышенности в Кьянти с собаками, кошками и курами. Одиночество везде одно и то же. Чувство поражения - тоже. Кроме того, Нью-Йорк всегда был гаванью для политических беженцев и политических изгнанников. В 1850 году, после падения Римской республики, смерти жены Аниты и бегства из Италии, даже Джузеппе Гарибальди перебрался сюда, помнишь? Он приплыл 30 июля из Ливерпуля, первое, что он произнес, спускаясь по трапу, было: "Хочу просить американское гражданство". Первые два месяца он прожил в доме у торговца из Ливорно, Джузеппе Пастакальди, в Манхэттене: 26, Ирвинг-плейс. (Я очень хорошо знаю этот адрес, потому что там одиннадцать лет спустя моя прапрабабушка Анастасия, тоже бежавшая из Италии, нашла убежище). Затем, в октябре, он переехал на Стейтен-айленд в дом Антонио Меуччи - талантливого флорентийца, который изобрел телефон, но, не имея денег на возобновление патента, видел, как его гениальная идея была присвоена парнем по имени Александр Белл... Здесь Гарибальди вместе с Меуччи открыл колбасную фабрику, но дела шли так плохо, фабрика в скором времени была переквалифицирована в свечной завод, а затем в таверну, где вечерами по субботам оба играли в карты ("Таверна Вентура" на Фултон-стрит). Однажды Гарибальди оставил запись следующего содержания: "К черту колбасу, да здравствуют свечи! Боже, спаси Италию, если можешь". И подумать только, кто жил здесь до Гарибальди! В 1833 году - Пьеро Марончелли, патриот, что в Шпиль-берге сидел в одной тюремной камере с Сильвио Пеллико, а тринадцать лет спустя умер в Нью-Йорке в нищете от ностальгии. В 1835гм - Федерико Конфалоньери, патриот, приговоренный к смерти австрийцами, но помилованный благодаря Терезе Казати, его жене, бросившейся в ноги австрийскому императору. В 1836-м - Феличе Форести, патриот, чей смертный приговор был изменен австрийцами на пожизненное, а затем четырнадцатилетнее заключение. В 1837-м - двенадцать ломбардцев, приговоренных к повешению, но помилованных австрийцами (явно более цивилизованными, чем Папа Римский и Бурбоны). В 1838-м - несгибаемый генерал Джузеппе Авеццана, которого заочно обвинили и приговорили к смерти за участие в первом пьемонтском конституционном движении... Но это еще не все. После Гарибальди сюда приехали многие другие, помнишь? В 1858-м, к примеру, историк Винченцо Ботта, вскоре ставший почетным профессором Нью-йоркского университета. И в начале Гражданской войны, точнее - 28 мая 1861 года, прямо в Нью-Йорке наши Garibaldi Guards сформировали 39-й Нью-йоркский пехотный полк. Да, легендарные Garibaldi Guards - гвардейцы Гарибальди, вместе с американским флагом несшие итальянский флаг, с которым с 1848 года они боролись за свою страну и на котором ими был начертан девиз "Vincere о Morire" - "Победить или умереть"; знаменитый 39-й Нью-йоркский пехотный полк, что неделю спустя в Вашингтоне участвовал в смотре, устроенном Линкольном, а в течение следующих лет отличился в кровавых сражениях: в первом Булл-ранском сражении, при Кросс-Кисе, в Геттисберге, Северной Анне, на Бристоу Стейшн, на реке По, при Майн-Ран, Спотсильва-нии, в Уилдернесе, Колд Харборе, долине Стро-берри, Питерсберге, у Глубокого ручья и дальше, вплоть до Аппоматтокса. Если не веришь, посмотри на обелиск, что стоит на высотах Семетери-Ридж в Геттисберге, и прочти надписи, сделанные в память об итальянцах, убитых 2 июля 1863 года - в день, когда они отбили пушки, захваченные 5-м американским артиллерийским полком генерала Ли: "Умерли до полудня жизни. Кто скажет, что они умерли слишком рано? Вы, те, кто оплакивает их, перестаньте плакать! Такие смерти будут жить в веках". Политических эмигрантов, кто нашел убежище в Нью-Йорке в годы фашизма, гораздо больше. И будучи маленькой девочкой, я знала многих из них, потому что, как и мой отец, они принадлежали к движению "Справедливость и Свобода"; которое основали Карло и Нелло Росселли, впоследствии убитые во Франции кагулярами - французскими наемниками Муссолини. В ]924 году - это Джироламо Валенти, начавший выпускать в Нью-Йорке антифашистскую газету "Нью Уорлд". В 1925-м - Армандо Борджи, учредивший "Итало-американское Сопротивление". В 1926-м - Карло Треска и Артуро Джованнитти, создатели "Антифашистского альянса Северной Америки". В 1927-м - выдающийся Гаэтано Саль-вемини, вскоре переехавший в Кембридж и преподававший историю в Гарвардском университете, он ездил по всем Штатам, будоража американцев своими лекциями, разоблачавшими Гитлера и Муссолини. (В моей гостиной в красивой серебряной рамке я храню одну из афиш этих выступлений. На ней написано: "Воскресенье, 7 мая, 1933, в 2 часа 30 минут Антифашистский митинг в отеле "Ирвинг Плаза". "Ирвинг Плаза", 15-я улица, Нью-Йорк. Профессор Г. Сальвемини, всемирно известный историк, выступит на тему "Гитлер и Муссолини". Митинг будет проводиться под эгидой итальянской организации "Справедливость и Свобода". Вход 25 центов"). В 1931-м в США приехал Артуро Тосканини, его большой друг, которого избил палкой в Болонье отец будущего зятя Муссолини, Костанцо Чиано, за отказ исполнить во время концерта гимн чернорубашечников "Джовинецца" - "Юность, юность, весна красоты". В 1940 году здесь были Альберто Таркьяни, Альберто Чанка, Альдо Гаро-ши, Макс Асколи, Никола Кьяромонте, Эмилио Луссу - интеллигенты-антифашисты, основатели "Общества Мадзини" и ежемесячного журнала "Юнайтед Нейшнз"... Словом, тут я в хорошей компании. Когда я скучаю по Италии (не по той больной Италии, о которой я говорила вначале), а скучаю я по ней все время, мне достаточно вызвать в памяти эти благородные образцы моего детства, выкурить с ними сигарету и попросить их об утешении. "Подайте мне руку, профессор Сальвемини. Подбодрите меня, профессор Чанка. Помогите мне забыться, профессор Гароши". Или вот еще что я делаю - вызываю героические духи Гарибальди, Марончелли, Конфалоньери, Форести, Авецца-ны. Я,могу поклониться им, предложить стаканчик бренди, поставить для них пластинку с хором из "Набукко" в исполнении Нью-йоркского филармонического оркестра под управлением Артуро Тосканини. И когда я начинаю тосковать по Флоренции или по Тоскане (что случается даже еще чаще), мне надо только прыгнуть в самолет и улететь домой. Правда, тайком. Как поступил Джузеппе Мадзини, когда тайно покинул место своей ссылки - Лондон, чтобы посетить Турин и свою возлюбленную Джудитту Сидоли... Во Флоренции и Тоскане я живу на самом деле намного дольше, чем думают. Часто месяцами или целый год. Если об этом никто не знает, то только потому, что я поступаю, как Мадзини. А приезжаю я а-ля Мадзини потому, что мне омерзительно встречаться с поганцами, из-за которых мой отец умер в добровольной ссылке в Кьянти и из-за которых мне грозит такой же конец. Так вот, изгнание требует дисциплины и последовательности. Именно эти качества были мне привиты моими несравненными родителями: отцом, сильным, как Гай Муций Сцевола*, матерью, похожей на Корнелию - мать Гракхов. Оба они расценивали суровость как противоядие от безответственности. И во имя дисциплины и во имя последовательности все эти годы я оставалась молчаливой, как старый, надменный волк. Волк, которого гложет желание вонзить свои клыки в глотку овцы, в шею кролика, но которому удается себя сдерживать. Но бывают в жизни моменты, когда молчание становится преступлением, а слово - долгом. Гражданский долг, моральный вызов, категорический императив - мы не можем уклониться от них. Именно поэтому через восемнадцать дней после нью-йоркского апокалипсиса я нарушила молчание длинной статьей, которую опубликовала в самой главной итальянской газете, а затем в некоторых иностранных журналах. И теперь я прерываю (не нарушаю, а прерываю) мое изгнание этой маленькой книжкой, которая вдвое больше той статьи. В связи с этим я должна объяснить, почему она вдвое больше, как это произошло и вообще каким образом эта маленькая книга появилась на свет. Она родилась внезапно. Она взорвалась, как бомба. Неожиданно, как та катастрофа 11 сентября, которая уничтожила тысячи людей и разрушила два самых красивых здания нашего времени - башни Центра международной торговли. Накануне апокалипсиса я была сосредоточена на другом - на книге, которую называю своим ребенком. Пухлый, требующий большой работы роман, от которого я не отрывалась вот уже много лет и оставляла лишь на несколько недель или месяцев, когда лежала в больнице либо сидела в архивах, подбирая материал для него же. Очень трудный, очень требовательный ребенок, беременность длилась большую часть моей сознательной жизни, роды начались из-за болезни, которая убьет меня, и чей первый плач люди услышат неизвестно когда. Возможно, когда я-умру. (А что здесь такого? Посмертные публикации имеют одно безусловное преимущество. Они избавляют глаза и уши автора от глупостей или предательства тех, кто, не умея ни писать, ни даже зачать роман, претендует на право судить или оскорблять тех, кто зачинает или рожает его). Итак, утром 11 сентября я была настолько увлечена своим ребенком, что, для того чтобы преодолеть душевную травму, сказала себе: "Я не должна думать о том, что произошло или что происходит, я должна заботиться о своем ребенке, и все. Иначе мне грозит выкидыш". Затем, стиснув зубы, я села за письменный стол. Я пыталась сосредоточиться на странице, написанной накануне, вновь перенестись к персонажам романа. К персонажам далекого мира, того времени, когда самолеты и небоскребы конечно же не существовали. Но тщетно. Запах смерти проник сквозь окна вместе с душераздирающими звуками полицейских и пожарных машин, "скорой помощи", вертолетов, военных реактивных самолетов, кружащих над городом. Телевизор (в смятении, я оставила его включенным) продолжал мерцать, на экране вспыхивали картинки, которые я старалась забыть... Неожиданно я вышла из дома. Искала такси, не нашла, пешком направилась к башням, которых больше не было, и... Я не знала, что мне делать. Каким образом стать полезной, помочь кому-то. И как раз когда я бормотала: "Что мне делать? Что я могу?", по телевизору показали палестинцев, которые праздновали победу и аплодировали бойне. Они аплодировали, повторяя: "Победа! Победа!" Почти в это же время пришел приятель и рассказал мне, что в Европе, в том числе и в Италии, многие вторили им, насмехаясь: "Хорошо. Так американцам и надо". И точно солдат, выскакивающий из траншеи и бросающийся на противника, я кинулась к своей пишущей машинке и начала делать то единственное, что могу. - писать, Нервные строчки. Беспорядочные записи - я делала их для себя. Мысли, воспоминания, ругательства, перелетающие из Америки в Европу. Или, я бы сказала, в Италию. Из Италии - в мусульманские страны. Из мусульманских стран - снова в Америку. Идеи, годами заключенные в тюрьме моего сердца и моего мозга, потому что годами я говорила сама себе: "Зачем беспокоить людей? Ради чего? Люди глухи. Они не слушают, не хотят слушать..." Теперь эти идеи хлынули из меня, как водопад. Они упали на бумагу, как безутешный плач. Потому что, видишь ли, я не плачу слезами. Даже если физическая боль пронзает меня, даже если невыносимое горе терзает меня, слезы не льются из моих глаз. Это как некая невралгическая дисфункция или, скорее, увечье, которым я страдаю уже более полувека - с 25 сентября 1943 года. С той субботы, когда союзники в первый раз бомбили Флоренцию и наделали массу ошибок. Вместо того чтобы попасть в цель - поразить железную дорогу, которую немцы использовали для транспортировки оружия и войск, они бомбили соседний район, старинное кладбище на площади Донателло, Британское кладбище, то самое, где похоронена Элизабет Барретт Браунинг. Мы с отцом были возле церкви Пресвятой Аннунциаты, которая находится не дальше трехсот метров от площади Донателло. Посыпались бомбы. Мы спрятались в церкви. Что я могла знать об ужасе бомбежки? При каждом взрыве прочные стены Пресвятой Аннунциаты дрожали, как деревья под натиском бури, окна разбивались, пол трясся, алтарь раскачивался, священник кричал: "Иисус! Помоги нам!" Вдруг я заплакала. Про себя, сдержанно, разумеется. Ни стонов, ни всхлипываний. Но отец тем не менее заметил это, и, чтобы помочь мне, успокоить меня, бедный отец поступил неправильно. Он дал мне жуткую пощечину и, что было еще страшнее, посмотрел мне прямо в глаза, и сказал: "Ты не маленькая девочка, не смей плакать". Итак, с 25 сентября 1943 года я не плачу. Слава богу, если хоть иногда мои глаза становятся влажными, а в горле перехватывает. Однако внутренне я плачу больше, чем те, кто проливает слезы. Часто, ох, часто слова, которые я пишу, это мои слезы. И то, что я написала после 11 сентября, по сути, было неудержимым плачем. По живым и мертвым. По тем, кто кажутся живыми, а на самом деле мертвы. Мертвы, потому что им не хватает пороху для того, чтобы измениться, стать людьми, заслуживающими уважения. Я также плачу о себе самой, той, которая на последнем этапе своей жизни вынуждена объяснять, почему в Америке я остаюсь политическим беженцем, а в Италию приезжаю тайком. Я плакала так шесть дней, потом главный редактор самой главной итальянской газеты приехал в Нью-Йорк. Он приехал ко мне с просьбой нарушить молчание, хотя я его уже нарушила. Так я ему и сказала. И я показала ему нервные строки, беспорядочные записи, и он тут же загорелся, как будто увидел Грету Гарбо, которая, сбросив свои черные очки, показывает лихой стриптиз на сцене "Ла Скала". Казалось, он уже увидел моих читателей, выстроившихся в очередь за газетой, то есть, пардон, толпящихся в партере, в ложах и на галерке театра. В крайнем возбуждении он упрашивал меня продолжать, соединить разрозненные отрывки как мне угодно, хотя бы звездочками, все это оформить как письмо на его имя и сразу же по окончании отослать написанное. Движимая гражданским долгом, моральным вызовом и категорическим императивом, я согласилась. Снова пренебрегая своим ребенком, теперь спящим под этими записями, я вернулась к пишущей машинке, где неудержимый плач стал не письмом, а пронзительным криком ярости и гордости. J'accuse*. Обвинением или проповедью, адресованной европейцам, которые, бросая мне некоторое количество цветов и гораздо больше тухлых яиц, будут внимать мне из партера, лож и галерки его газеты. Я проработала еще двенадцать дней или около того... Без остановок, без еды, без сна. Я не ощущала ни голода, ни желания спать. Вместо еды - кофе, вместо сна - сигареты. Не поддаваясь усталости, короче говоря. Но тут надо сказать вот что. Дело в том, что для меня писать - это очень серьезно, это не развлечение, не отдушина, не облегчение. Потому что я никогда не забываю: написанные слова могут сделать великое добро, но также и причинить великое зло, могут и исцелить, и убить. Изучая историю, ты видишь, что у каждого великого Добра или великого Зла есть свой написанный текст. Книга, статья, манифест, стихотворение, песня. (Например, национальный гимн Италии, сочиненный поэтом Гоффре-до Мамели, или "Марсельеза", или "Янки Дудл"... Библия, Коран, "Капитал" Маркса). Поэтому я никогда не пишу быстро, никогда не делаю набросков: я медленный писатель, я осторожный писатель. Я также взыскательный писатель: я не похожа на тех, кто восхищается всеми своими творениями, будто мочится амброзией. Вдобавок у меня немало маний. Я маньяк ритма (для фраз), мелодии (для страниц), звука (для слов): маньяк метрики. Не допускаю ассонансов, невольных рифм и повторов. Форма для меня важна так же, как и суть, содержание. Это сосуд, внутри которого содержание хранится, как вино в бокале, как мука в банке. Забота о симбиозе содержания и формы подчас замедляет мою работу. Но на этот раз работа не замедлялась. Я писала, не заботясь об искоренении ассонансов, рифм и повторов, моя метрика, моя ритмика расцветали сами по себе, памятуя, что написанные слова способны исцелять и убивать. (Вот какова сила страсти). Однако, когда я остановилась и приготовилась отсылать текст, я поняла, что вместо статьи родила маленькую книгу. Чтобы уменьшить ее, дать газетный объем, я сократила ее наполовину. Например, я убрала кусок об уничтожении двух изваяний Будд в Бамиане. Убрала отрывок о "Кавалере Труда" Сильвио Берлускони, нынешнем правителе Италии, и рассказ о том, как Зульфикара Али Бхутто заставили жениться еще до достижения тринадцати лет... Эти куски я положила в папку красного цвета и положила их спать вместе с моим ребенком. Метры, метры фраз, в которые я вложила душу. Но, невзирая на все сокращения, текст получился ужасно длинным. Главный редактор не находил себе места, пытаясь спасти положение. Две полосы, которые он отвел мне в газетном номере, превратились в три, в четыре, в четыре с четвертью. Таких объемов не печатали никогда ни в одной ежедневной газете мира. Он предложил напечатать материал в двух номерах. Я отказалась, потому что в этом случае материал не достиг бы желаемого эффекта. А желаемый эффект был - раскрыть глаза тем, кто не хочет видеть, прочистить уши тем, кто не хочет слышать, заставить думать тех, кто не хочет думать. Тогда я сократила статью еще больше. Я оставила самые жестокие абзацы. Упростила самые сложные. Без сожаления, признаюсь. Ведь метры и метры фраз складывались в папку красного цвета. Полный текст, маленькая книга. В этом томе, после предисловия, публикуется целиком та самая маленькая книга. Целиком весь текст, написанный за те две-три недели, когда я не ела, не спала, держалась на кофе, гнала сон сигаретами и слова водопадом лились на бумагу. Исправлений почти нет. (Например, я устранила ошибку там, где указывается сумма увольнительного пособия в 15 670 лир, которое я получила от итальянской армии, когда мне было четырнадцать лет, в газете было приведено - 14 540 лир). Зато дополнения многочисленны и почти всегда касаются национал-фашизма, идеи которого повсеместно выражают исламские фундаменталисты... В отвратительной и безграмотной книжонке "Ислам наказывает Ориану Фаллачи", теперь распространяемой во всех мусульманских общинах в Италии, например, так называемый президент Итальянской исламской партии (кстати, лицо весьма известное антитеррористической итальянской полиции) яростно оскорблял моего покойного отца и призывал своих единоверцев убить меня во имя Аллаха. "Иди и умри с Фаллачи!" В Европе вызвал большое возмущение скандальный судебный процесс против меня, попирающий основной принцип каждого демократического общества - принцип свободы мысли. В ходе этого процесса одна ультралевая парижская мусульманская ассоциация пыталась заставить меня замолчать и требовала, чтобы французский суд постановил или конфисковать книг)' "Ярость и гордость", или наклеить на каждый экземпляр этой книги этикетку, как на пачку сигарет: "Внимание! Содержание этой книги опасно для вашего здоровья". Французский суд отклонил иск. Я выиграла, но ассоциация собирается вновь подать в суд, и подобное происходит в других европейских странах. Я потребовала возбудить дело против автора отвратительной безграмотной книжонки "Ислам наказывает Ориану Фаллачи" за клевету и подстрекательство к убийству. Антитеррористическая полиция взяла этого автора под контроль. Но его собратья угрожают мне каждый день, и моя жизнь находится в серьезной опасности. Я не знаю, вырастет ли эта маленькая книга еще больше и принесет ли она мне еще больше неприятностей, чем принесла на сегодняшний день. Но точно знаю, что, публикуя ее, я чувствую себя в роли Сальвемини, который 7 мая 1933 года выступал на Ирвинг-плейс с обличением Гитлера и Муссолини. Сальвемини отчаянно взывал к публике, которая тогда его не понимала. Этой публике было суждено понять его позднее, 7 декабря 1941 года, когда японцы, объединившиеся с Гитлером и Муссолини, разбомбили Перл-Харбор. Сальвемини предупреждал: "Если вы останетесь равнодушными и не подадите нам руку помощи, рано или поздно они нападут и на вас!" Однако есть разница между моей маленькой книгой и речью Сальвемини в 1933 году. О Гитлере и Муссолини в то время американцы не знали того, что мы, европейцы, знали и от чего страдали. Я имею в виду национал-фашизм. Они, следовательно, могли позволить себе роскошь не верить тому, о чем политические беженцы кричали в отчаянии, предупреждая о возможных несчастьях, в том числе о несчастьях для Америки. Об исламских фундаменталистах, напротив, мы, европейцы, знаем все. Меньше чем через два месяца после нью-йоркского апокалипсиса Усама бен Ладен сам подтвердил, что я была права, когда кричала: "Вы не понимаете, вы не хотите понять, что свой обратный крестовый поход, войну во имя религии они называют священной войной, джихадом. Вы не понимаете, вы не хотите понять, что для них Запад - это мир, который исламу следует завоевать и поработить". Усама доказал это в видеосъемке, где угрожал даже ООН и назвал ее генерального секретаря Ко-фи Аннана преступником. В этой видеосъемке он угрожал французам, итальянцам, англичанам. В том же духе, как угрожали Гитлер и Муссолини, хотя не столь истеричным голосом и не с балкона Палаццо Венеция и не с Александрплац. "По существу, это религиозная война, и те, кто отрицает это, лгут, - сказал он. - Все арабы и мусульмане должны стать в строй и сражаться; те, кто не встает в строй, не чтят Аллаха. Арабские и мусульманские лидеры, заседающие в ООН и поддерживающие ее политику, - неверные, они не чтят послание Пророка, - сказал он. И еще: - Те, кто отстаивает законность международных институтов, отрицают подлинную законность, законность, идущую от Корана. - И в заключение: - Подавляющее большинство мусульман были счастливы, когда атаковали башни-близнецы. Проведенные нами опросы общественного мнения подтвердили это". Да и была ли нужда в этом подтверждении? От Афганистана до Судана, от Палестины до Пакистана, от Малайзии до Ирана, от Египта до Ирака, от Алжира.до Сенегала, от Сирии до Кении, от Ливии до Республики Чад, от Ливана до Марокко, от Индонезии до Йемена, от Саудовской Аравии до Сомали ненависть к Западу раздувается, как раздувается от сильного ветра погасший костер. Последователи исламских фундаменталистов размножаются, точно простейшие одноклеточные организмы: одна клетка делится на две клетки, потом на четыре, затем на восемь, на шестнадцать, тридцать две и так до бесконечности. Те, кто не осознает этого, пусть всмотрятся в зрелища, которые показывают по ТВ каждый день. Толпы заполняют улицы Исламабада, площади Найроби, мечети Тегерана. Ожесточенные лица, грозные кулаки. В кострах горят американские флаги и фотографии Буша. Кто не верит в это, пусть вслушается, как эти толпы взывают к Милосердному-и-Гневному Богу. Их пронзительные крики: "Аллах акбар! Джихад! Джихад!" Экстремистские крайности?! Фанатичное меньшинство?! Их многие миллионы, этих экстремистов. Многие миллионы фанатиков. Многие миллионы, для которых мертвый или живой Усама бен Ладен - это легенда, подобно Хомейни. Многие миллионы, избравшие бен Ладена после смерти Хомейни своим новым лидером, своим новым героем. Недавно я видела этих людей на площади Найроби, города, о котором редко говорят. Толпа была теснее, чем бывают толпы в секторе Газа или в Исламабаде или в Джакарте. Телерепортер брал интервью у какого-то старика. Он спросил его: "Кто для вас Усама бен Ладен?" "Герой, наш герой!" - восторженно ответил старик. "А что случится, если он умрет?" "Мы найдем другого", - ответил старик так же радостно. Другими словами, тот, кто ведет их, бен Ладен, - это верхушка айсберга. Это макушка горы, уходящей основанием в бездну. Главный герой этой войны не Усама бен Ладен. И даже не та страна, которая приютила его, и не та, которая его породила. Не Саудовская Аравия и не поддерживающие его Ирак, Иран, Сирия или Палестина. Главный герой этой войны - гора. Та гора, что за 1400 лет не двинулась, не стронулась из пропасти своей слепоты, не открыла своих дверей перед завоеваниями цивилизации, знать ничего не желала о свободе, демократии и прогрессе. Короче говоря, неподвижная гора. Та гора, которая, несмотря на постыдное богатство своих реакционных хозяев (королей, принцев, шейхов и банкиров), и по сей день прозябает в скандальной нищете, ведет вегетативное существование в чудовищной темноте религии, не производящей ничего, кроме религии. Та гора, что тонет в безграмотности (не забывайте, что почти в каждой мусульманской стране количество безграмотных превышает 60 процентов). Та гора, где единственным источником информации являются комиксы, которые рисуют продажные художники по заказу диктаторов-имамов. Та гора, которая тайно завидует нам, завидует нашему образу жизни и возлагает на нас ответственность за свою материальную и интеллектуальную бедность. Ошибаются те, кто думает, что священная война закончилась в 2001 году падением талибского режима в Афганистане. Ошибаются те, кто радуется при виде женщин Кабула, которые не должны больше носить паранджу и могут ходить в школу, к врачу, к парикмахеру. Ошибаются те, кто испытывает облегчение при виде мужчин Кабула, сбривших бороды, подобно тому, как итальянцы снимали с себя фашистские значки после падения Муссолини... Они ошибаются. Бороды отрастут, и паранджи будут надеты снова. В последние двадцать лет в Афганистане постоянно чередуются сбритые и отросшие бороды, снятые и надетые паранджи. Они ошибаются: нынешние победители, лучше сказать - так называемые победители молятся Аллаху столь же усердно, сколь и побежденные. Ведь они отличаются от побежденных только длиной бороды. Фактически афганские женщины боятся их так же, как и их предшественников, и терпят те же унижения, ту же несправедливость, что и при талибах. (Не забывайте, в тринадцать лет девочка не может больше мечтать о школе, о прогулках, о том, чтобы посидеть под деревом). Прежние победители воюют, как обычно, друг с другом, создают, как обычно, хаос и анархию. Среди девятнадцати камикадзе Нью-Йорка и Вашингтона не было ни одного афганца. У камикадзе есть другие места, где они могут тренироваться, другие пещеры, где они могут спрятаться. Посмотрите на карту, и вы увидите, что к югу от границы Афганистана находится Пакистан, а на севере лежат мусульманская Чечня, Узбекистан, Казахстан и т. д. К западу от Афганистана - Иран. Возле Ирана - Ирак, Сирия. Сразу за Сирией - почти полностью мусульманский Ливан. После Ливана - мусульманская Иордания. После Иордании - ультра-мусульманская Саудовская Аравия. А за Красным морем - африканский континент с его мусульманскими Египтом, Ливией, Сомали, Нигером, Нигерией, Сенегалом, Мавританией и т. д. Население этих стран рукоплещет священной войне. , . Ошибаются тс, кто не замечает, наконец, что конфликт между нами и ими - не только военный. О, нет. Это религиозный и культурный конфликт. И наши военные победы не остановят продвижения исламского терроризма. Наоборот, они его обострят, усилят. Худшее впереди! Вот горькая правда. Правда не обязательно находится посередине. Иногда правда лишь на одной стороне. В своем выступлении на Ирвинг-плейс Сальвемини тоже пытался убедить слушателей в этом. Он пытался убедить, что правда лишь на одной стороне, но никто не захотел ему верить. При всех сходствах есть, однако, коренное различие между этой маленькой книгой и речью Сальвемини на Ирвинг-плейс. Американцы 7 мая 1933 года слышали и не расслышали вопль души Сальвемини; но в Америке, в их собственной стране, не было гитлеровских эсэсовцев или мус-солиниевских чернорубашечников. Американцев отделяли от нашего мира, увеличивали их недоверие к нам полный океан воды и цельная стена изоляционизма. А сейчас, наоборот, у всех у нас, американцев и европейцев, есть на собственной земле эсэсовцы и чернорубашечники бен Ладена. На нашей земле эти бенладеновские эсэсовцы и чернорубашечники живут без страха, спокойно. В Америке - благодаря непоколебимому уважению к каждой религии: веротерпимость - это один из американских основополагающих принципов. В Европе - благодаря цинизму или оппортунизму, или фальшивому либерализму любителей политкорректности, которые вечно передергивают факты и отрицают очевидное. ("Бедные-несчастные, посмотрите, как их жалко, когда они прибывают сюда со своими надеждами"). Бедные-несчастные?! По всей Европе полно мечетей, и дело не в непоколебимом уважении к каждой религии, как это обстоит в Америке. В Европе, под прикрытием поднявшего голову ханжества, отринута секуляризация, и везде процветают мечети, и мечети эти в прямом смысле слова кишат террористами или кандидатами в террористы. Не случайно, что после нью-йоркского апокалипсиса некоторые из них были арестованы. Было найдено кое-какое вооружение "милосердного и гневного Бога". В Италии, например, многие ячейки "Аль-Каиды" были раскрыты. И теперь мы знаем, что уже в 1989 году ФБР упоминало о "цепочке" итальянских активистов, что уже в 1989 году миланская мечеть была названа логовом террористов. Мы знаем, что в том же году один миланский алжирец по имени Ахмед Рессан был пойман в Сиэтле с шестьюдесятью килограммами химикатов, используемых при изготовлении взрывчатки. В 1990 году двое других "миланцев" по имени Атмани Сайф и Фа-тех Камель были замешаны в диверсии в парижском метро. Кстати, из Милана эти святоши часто наезжали в Канаду. (Характерно: двое из девятнадцати камикадзе 11 сентября приехали в Соединенные Штаты из Канады...) Мы также знаем, что Милан и Турин всегда были центром по "отмывке" и вербовке "бедных-несчастных", включая афганцев, боснийцев и курдов. (Эта последняя деталь добавляет пикантности скандалу с Оджаланом, курдским супертеррористом, который был привезен в Италию депутатом-коммунистом и которого левое правительство поселило на элегантной вилле близ Рима). Мы также знаем, что эпицентрами "бедных-несчастных" всегда были Милан, Турин, Генуя, Рим, Неаполь, Болонья. Что города Кремона, Реджо-нель-Эмилия, Модена, Флоренция, Перуджа, Триест, Равенна, Мессина всегда имели "оперативные сети", "базы логистики", "ячейки по торговле оружием". Это - филиалы "Итальянской структуры единой международной стратегии". Мы также знаем, что Франция, Англия, Германия, Голландия, Бельгия, Испания и в большей степени Италия всегда расценивались ими как "Дар аль Хаб", территория войны. Это территория, где мусульмане, отказывающиеся браться за оружие во имя триумфа ислама, получают от других мусульман ярлык "предателей веры". Власти этих стран, когда приходится, признают, что многие из самых опасных террористов имеют паспорта или удостоверения личности, или виды на жительство, официально выданные чрезмерно толерантными правительствами. По существу, то же самое случилось в Соединенных Штатах Америки, куда некоторые камикадзе 11 сентября были допущены иммиграционной службой, хотя о них знали ФБР и ЦРУ. И где в атмосфере почитания прав всех граждан (Civil Rights) нельзя даже намеком выразить свои подозрения в адрес кого-то с арабскими чертами лица, чтобы не получить немедленного обвинения в нетерпимости, предубеждении, расизме... Нам также известно, где на сегодняшний момент они готовят свои заговоры. И места их встреч не те особняки или дворцы, где, рискуя быть повешенными, наши предки в 1800-х годах объединяли усилия, чтобы освободить Италию от завоевателей. Места встреч этих новых заговорщиков - прежде всего мясные лавки. Этих исламских мясных лавок полным-полно в каждом нашем городе, потому что "бедным-несчастным" годится в еду только мясо животных, которых убили, перерезав им горло, выпустив кровь, а затем содрав мясо с костей. Еще это арабские грили и арабские кафе, арабские публичные дома и арабские бани, арабские магазины и, конечно же мечети. Что касается мечетей: после нью-йоркского апокалипсиса многие духовные лидеры сбросили с себя маски. И это очень длинный список. В него входит марокканский мясник, которого итальянские журналисты почтительно называют религиозным лидером исламской общины Пьемонта. Это благочестивый живодер, который в 1989 году приехал в Турин по туристической визе, а затем меньше чем за десятилетие открыл пять мясных лавок плюс пять мечетей, превратив, таким образом, изысканный город Кавура в вонючую казбу (грязный, бедный квартал). Боголюбивый кровопускатель теперь поднимает, словно знамя, портрет Усамы бен Ладена и объявляет: "Как говорится в Коране, наша священная война - правильная и оправданная война. Все братья Турина хотят в ней участвовать". (Скажите, дорогие министры внутренних и иностранных дел, почему вы не отошлете его обратно в Марокко или не посадите в тюрьму?) В тот же список входит и председатель исламской общины Генуи - речь о еще одном знаменитом городе, превращенном в казбу. А также имамы Неаполя, Рима, Болоньи. Хорошенькое выражение "Имам Болоньи", дожили. Этот имам изрекает: "Башни Нью-Йорка были разрушены американцами, которые использовали бен Ладена как прикрытие. Если это были не американцы, то - израильтяне. В любом случае бен Ладен невиновен. Опасность - не в бен Ладене, а в Америке". И не будем забывать, что за сутки до нью-йоркского апокалипсиса в мечети Болоньи некоторые верующие распространяли листовки, прославляющие терроризм, да еще и предвещающие "исключительное событие". Эх! Почти что всегда внуки коммунистов, тех, кто отрицал или одобрял преступления Сталина, покровители наших гостей, заверяют, что в исламской иерархии имам - незначительный персонаж: мелкое духовное лицо, его функция - проводить молитвы по пятницам, безобидный священник, не имеющий никакой власти. Бред! Имам ~ головная фигура, он ведет за собой всю общину и полновластно ею управляет. Боголюбивый ли это живорез, добродетельный ли кровопускатель или же нет, так или иначе, он священник высокого ранга, он манипулирует и безгранично влияет на умы и поступки своих последователей. Это лидер агитпропа, во время молитвы по пятницам он распространяет политические послания. Все так называемые исламские революции идут от имамов, из мечетей, включая и так называемую иранскую революцию. Не из университетов, в чем вышеупомянутые внуки коммунистов хотят нас уверить. За каждым исламским террористом стоит имам, и Хомейни был имамом. Главные лидеры Ирана были и есть имамы, хочу тебе напомнить. И я утверждаю, что многие имамы (слишком многие) являются духовными проводниками терроризма. То есть, в сущности, сами они террористы. Что касается Перл-Харбора, который навис над нами. Нет никакого сомнения в том, что химическая и биологическая война входит в стратегию этих эсэсовцев и чернорубашечников, размахивающих Кораном. В одном из своих выступлений по видео бен Ладен лично пообещал прибегнуть к этим методам... (Мы знаем, что Саддам Хусейн всегда был склонен к этим видам убийства. Мы знаем, что у Саддама выращиваются бактерии, которые распространят по миру бубонную чуму или сифилис, или проказу, или тиф, или сибирскую язву, или еще что-то в этом роде. Наряду с этим он разрабатывает ядерное оружие и производит сумасшедшее количество нервно-паралитических газов.) Мы знаем, что до сегодняшнего дня все эти угрозы еще не выполнены. Поэтому защитники наших врагов так любят болтать вздор о том, что моя ярость несправедлива, преувеличена, основана на заблуждении. Но Перл-Харбор, о котором я говорю, не имеет ничего общего с описанными угрозами. Я говорю об угрозе, которую представители ФБР описывают словами: "Вопрос не в том, случится ли это, вопрос лишь в том, когда это случится". Об угрозе, которой я боюсь больше, чем бубонной чумы, больше, чем проказы, больше, чем нервно-паралитического газа и даже ядерного оружия. Угроза, которая ударит сильнее по Европе, чем по Америке. Я говорю о том, что угрожает нашим памятникам, нашим шедеврам искусства, нашим историческим ценностям. Угрожает самой сущности западной культуры. Говоря, что вопрос не в том, случится ли, что вопрос в том, когда случится, представители ФБР беспокоятся конечно же о своих ценностях. О статуе Свободы, о мемориале Джефферсона, о памятнике Джорджу Вашингтону, о колоколе Свободы в Филадельфии, о мосте "Золотые ворота" в Сан-Франциско, о Бруклинском мосте в Нью-Йорке и т. д. И они правы. Я боюсь за них тоже. Я боюсь за них гак же, как боялась бы за Биг Бен или Вестминстерское аббатство, будь я англичанкой. За Нотр-Дам и Лувр, и Эйфелеву башню, будь я француженкой. Но я итальянка. Следовательно, я еще больше боюсь за Сикстинскую капеллу, за собор Св. Петра, за Колизей. За 1глощадь Святого Марка и музеи, и дворцы на Большом Канале в Венеции. За Миланский собор, Атлантический Кодекс и "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи в Милане... Я из Тосканы. Следовательно, я еще сильнее боюсь за Пизанскую башню и пизанскую Площадь Чудес, за Сиенский собор и сиенскую площадь дель Кампо, за сохранившиеся башни Сан Джиминьяно... Я флорентийка. Следовательно, я еще больше боюсь за собор Санта Мария дель Фьоре, за Баптистерий, колокольню Джотто, палаццо Питти, галерею Уффици, понте Веккио. Кстати, это единственный оставшийся древний мост, потому что все другие были взорваны в 1944 году Гитлером - образцом для подражания бен Ладену. - Я также боюсь за флорентийскую библиотеку Лауренциана с ее восхитительными миниатюрами, с ее бесподобным Кодексом Вергилия. Я также боюсь за флорентийскую Академическую галерею, где хранится микельандже-лов Давид. (Скандально обнаженный, бог ты мой, а значит, особо осуждаемый Кораном). И если "бедные-несчастные" разрушат хотя бы одно из этих сокровищ, всего лишь одно, клянусь, я сама стану святым воином. Я сама стану убийцей. Так что послушайте меня, вы, последователи Бога, который проповедует око-за-око, зуб-за-зуб! Я родилась во время войны. Я выросла на войне. О войне я знаю многое, поверьте мне - у меня больше мозгов, чем у ваших камикадзе, у которых хватает мужества умереть лишь тогда, когда смерть означает убийство тысяч людей. Включая младенцев. Вы хотели войну, вы хотите войну? Хорошо. Что до меня, войну вы получите и война будет. До последней капли крови. Dulcis in fundo. А теперь с легкой улыбкой. Само собой разумеется, что, так же как и смех, улыбка порой означает прямо противоположное. (В юности я узнала, что, когда фашисты пытали моего отца, требуя выдать, где он спрятал оружие, сброшенное на парашютах американцами для нашего движения Сопротивления, мой отец смеялся. У меня оледенела кровь, когда я услышала об этом. Однажды я не выдержала: "Отец! Это правда, что когда-то ты смеялся под пытками?" Отец нахмурился и хрипло пробормотал: "Дорогой мой ребенок, в некоторых ситуациях смех - это то же, что и слезы. Сама узнаешь... Когда-нибудь ты сама узнаешь...") Так пот, когда публикация этой книги была анонсирована, Говард Готлиб, профессор Бостонского университета (университет десятилетиями собирает и хранит мои работы), позвонил мне и спросил: "Как нам следует обозначить жанр "Ярости и гордости"?" - "Не знаю", - ответила я. Я добавила, что моя книга не является романом или репортажем, или эссе, или мемуарами, или, по моему мнению, даже памфлетом. Потом я поразмыслила. Я перезвонила ему и сказала: "Напишите, что проповедь". Правильное определение. Я уверена, потому что на самом деле моя книга и есть проповедь. Она зачиналась как письмо главному редактору основной итальянской газеты в ответ на его вопрос о войне, объявленной Западу сынами Аллаха. Но пока я писала письмо, оно превратилось в проповедь. После публикации ее в Италии профессор Готлиб снова позвонил мне и спросил: "Как итальянцы восприняли ее?" - "Не знаю", - ответила я, прибавив, что эффективность проповеди определяется по результатам. Эффективность не определяется аплодисментами или свистом. Следовательно, прежде чем я смогу оценить эту эффективность, пройдет много времени. Много. "Нельзя претендовать на то, что мои ярость и гордость вдруг разбудят спящих, профессор Готлиб. На самом деле я даже не знаю, проснутся ли они вообще когда-нибудь". И я действительно не знаю. В то же время мне известно, что, когда моя статья об 11 сентября была опубликована, было продано больше миллиона экземпляров газеты. Наблюдались трогательные случаи. В Риме, например, один читатель выкупил все тридцать шесть имеющихся в газетном киоске экземпляров и раздавал их прохожим. В Милане одна женщина сделала множество ксерокопий с газетного текста и бесплатно раздавала их всем, кто пожелает. Тысячи итальянцев в письмах благодарили меня, коммутатор телефона издательства и линия Интернета были перегружены в течение многих часов, только меньшинство читателей со мной не согласилось. К сожалению, эта пропорция не видна по подборке писем, опубликованных под общим заголовком "Италия раскололась надвое из-за Ори-аны"! Я позвонила редактору, сделавшему эту подборку, и кричала на него, что поскольку подсчеты - это не точка зрения, а объективная реальность, то если только голоса тех, кто против меня, не весят каждый в десять раз больше, нежели голоса тех, кто за меня, нельзя говорить ни о каком "надвое". Разделилась, да не пополам, кричала я, и вдобавок вовсе не из-за Орианы. Италия разделена по меньшей мере со времен гвельфов и гибеллинов со средневековья, и никогда эта привычка не менялась. Да что тут говорить, если даже гарибальдийцы, прибывшие в Америку сражаться в Гражданской войне, сразу же разделились на две части. Только половина из них направилась в Нью-Йорк и вступила в армию северян, то есть в тот самый 39-й Нью-йоркский пехотный полк. Другая половина решила вступить в армию Конфедерации и доехала до Нового Орлеана, где сформировались "Гвардейцы Гарибальди" 6-го Луизианского итальянского батальона народного ополчения. Батальона, который в 1862 году влился в 6-й пехотный полк европейской бригады. Они тоже шли в бой под трехцветным флаг с девизом "Vincere о morire - Победить или умереть". Они также отличились в битвах Гражданской войны: в первом Булл-ранском сражении, при Кросс-Кисе, в Геттисберге, Северной Анне, на Бристоу Стейшн, на реке По, при Майн-Ран, Спотсильвании, в Уилдернесе, Колд Харбо-ре, долине Строберри, Питерсберге, у Глубокого ручья и дальше, вплоть до Аппоматтокса. А знаешь, что произошло 2 июля 1863 года в битве при Геттисберге, где полегло пятьдесят четыре тысячи солдат Севера и Юга? Триста шестьдесят пять гарибальдийцев-гвардейцев 39-го полка под командованием генерала УС. Хенкока оказались перед тремястами шестьюдесятью гарибальдийцами-гвардейцами генерала Дж. Эрли. Первые в голубых, вторые - в серых мундирах. Те и другие под трехцветным флагом Италии - под тем самым флагом, под которым они вместе сражались за ее объединение. Флаги с девизом "Vincere о morire - Победить или умереть". Они кричали: "Гады южане", а другие: "Гады северяне". В яростной рукопашной битве за высоты, названные Кладбищенским холмом, среди гарибальдийцев 39-го Нью-йоркского полка погибло девяносто девять человек. Шестьдесят - среди гарибальдийцев европейской бригады 6-го пехотного полка. На следующий день в последнем бою в той долине погибло еще и вдвое больше. Мне известно, что среди меньшинства читателей, не согласных со мной, были такие, кто, очевидно, хотел наслать на меня порчу; они писали: "Фаллачи так расхрабрилась, поскольку очень больна и стоит одной ногой в могиле". На эту злобу я отвечаю: нет, господа, нет. Я не расхрабрилась. Я всегда была храброй. В мире и на войне, лицом к лицу с гвельфами и с гибеллинами. С так называемыми правыми и так называемыми левыми. Я каждый раз платила очень высокую цену, я не боялась ни физических и моральных угроз, ни преследований, ни клеветы. Перечитайте мои книги, убедитесь сами. Насчет ноги в могиле - типун вам на язык, и позвольте пожелать вам того же. Допустим, я не богатырского здоровья, согласна, но такие умирающие, как я, как правило, хоронят здоровых и крепких. Не забывайте, что однажды я выбралась живой из морга, куда меня швырнули, посчитав мертвой. Наконец, мне известно, что после моей статьи та омерзительная Италия, Италия, из-за которой я живу в ссылке, подняла шум в защит}' сыновей Аллаха. В связи с этим главный редактор, тот, кто совсем недавно был в полном восторге, стал совсем вне себя от страха. Он спрятался за спину моих клеветников. Ситуация, которая могла бы стать прекрасной возможностью защитить нашу культуру, превратилась в грязную ярмарку, жалкую ярмарку тщеславия. Ситуация превратилась в комический хор: "И я, и я, и я тоже". Подобно теням из прошлого, которое никогда не умирает, те, кого я часто называю "стрекозами", развели большой костер, чтобы сжечь еретичку, и давай вопить: "В огонь ее, в огонь! Аллах акбар, Аллах акбар!" И давай обвинять, осуждать, оскорблять... Каждый день - нападки или клевета. Они напоминали суд над салемскими ведьмами. "Повесьте ведьму, повесьте ведьму". Дошло до того, что они коверкали мое имя, издевались над моим именем: в своих статьях они дали мне прозвище Оргиена. Мне говорили об этом те, кто взял на себя труд прочитать их. Я же - нет. Во-первых, потому что знала, о чем в них говорится, и любопытства не испытывала. Во-вторых, потому что в конце моей статьи я предупреждала, что не буду участвовать в пустых дискуссиях и в бесполезной полемике. В-третьих, потому что "стрекозы" неизменно являются людьми без идей и без качеств. Это наглые пиявки, постоянно пристраивающиеся в тени тех, кто на свету. Это посланники пустоты. Их журналистика скучна. Старшим братом моего отца был Бруно Фаллачи. Великий журналист. Он ненавидел журналистов. Во времена моей работы в газетах он прощал меня только тогда, когда я рисковала жизнью на войне. Но он был великим журналистом. Он был и великим главным редактором и, перечисляя правила журналистики, громогласно заявлял: "Главное правило - никогда не застав ляй читателей скучать". "Стрекозы" же навевают на читателей скуку. В-четвертых, потому что я веду очень суровую и интеллектуально богатую жизнь. Я люблю учиться так же сильно, как и писать, я наслаждаюсь одиночеством или обществом образованных людей, и такой способ существования совершенно не оставляет места для посланников пустоты. Наконец, я всегда следую совету моих прославленных соотечественников. Вечный изгнанник Данте Алигьери сказал: "Они не стоят слов: взгляни - и пройди мимо". В сущности, я пошла дальше, чем он: проходя мимо, я на них даже не гляжу. Однако теперь я хотела бы развлечься отступлением. Я имею в виду некую "цикаду", заслуживающую особого внимания, чье имя, или пол, или личность мне неизвестны и которая приписала мне два крупных преступления: незнание "Тысячи и одной ночи" и непризнание того, что понятие нуля было введено арабами. Э нет, дорогой сэр или мадам, или ни то ни се. Нет, наглая пиявка, посланец пустоты. Я люблю математику, и я достаточно хорошо знакома с понятием нуля и его происхождением. Подумайте о том. что в моем романе "Иншаллах" ("Дай бог!"), который, кстати, весь строится на основе формулы Больцмана, "энтропия вычисляется посредством постоянной Больцмана, помноженной на натуральный логарифм возможных статистических состояний вещества", я строю сюжет именно на понятии нуля, я строю на нем сцену, в которой сержант убивает Паспарту. Я делаю это, используя дьявольски коварную задачу, которую в 1932 году преподаватели Нормальной школы в Пизе (так называется университет) предложили решить на экзамене своим студентам: "Объясните, почему единица больше нуля". Задача настолько дьявольски коварна, что может быть решена только "ab ab.surdo". Ну так вот: утверждая, что понятие нуля было введено арабами, вы можете сослаться только на арабского математика Мухаммеда ибн Мусу Аль-Хорезми, который около 810 года нашей эры ввел десятичную систему исчисления и прибег к тлю. Но вы ошибаетесь. Потому что Мухаммед ибн Муса Аль-Хорезми сам заявлял в своих трудах, что десятичной системой счисления мы обязаны не ему, нет. Он заимствовал ее у индийцев, в частности у известного индийского математика Брахмагупты. Брахмагупта - автор астрономического трактата "Усовершенствованное учение Брахмы", автор, живший в самом начале VII века, работавший над этими проблемами. Добавлю, что согласно мнению некоторых современных ученых Брахмагупта открыл понятие нуля позже, чем оно появилось у ученых майя. Говорят, что уже в V веке ученые майя обозначали дату рождения Вселенной нулевым годом, так же как и первый день каждого месяца - нулем. Когда в их подсчетах отсутствовало число, они заполняли пробел нулем. Кроме того, для обозначения нуля они не использовали странную точку, как греки. Майя рисовали маленького человечка с запрокинутой назад головой. Этот маленький человечек с запрокинутой головой является причиной множества сомнений и дискуссий. Так что примите к сведению, что девять историков математики из десяти признают открытие нуля за Брахмагуптой. А теперь, уважаемый сэр или мадам, или ни то ни се, давайте поговорим о "Тысяче и одной ночи". Господи, кто вам сказал, что мне неизвестно это великое творение?! Когда я была маленькой девочкой, я спала "в библиотеке". Это неподходящее название мои безденежные родители дали маленькой комнатке, буквально забитой книгами, купленными в рассрочку. На полке, повешенной над крохотной софой, которую я называла своей кроватью, стояла огромная книга, на обложке которой была изображена улыбающаяся женщина под покрывалом. Она улыбалась мне, и однажды я ответила улыбкой на улыбку, удовлетворяя свое любопытство, то есть взяла книгу и прочла первые страницы. Моя мама была против. Едва увидев "драгоценность" в моих руках, она выхватила ее так, как если бы это был словарь грехов, разврата. "Как тебе не стыдно, как тебе не совестно: это не для детей". Потом она все же передумала и разрешила: "Ладно, читай, читай эту книгу. Это все же добавит тебе знаний". Поэтому "Тысяча и одна ночь" стала сказкой моего детства, и с тех пор она постоянная часть моей библиотеки. "Тысяча и одна ночь" есть и в моей квартире во Флоренции, и в моем загородном доме в Тоскане, и в Нью-Йорке, где у меня коллекция ее в разных изданиях. Последнее - на французском языке. Я купила эту книгу у Кеннета Глосса, антиквара и книжного торговца в Бостоне, у которого я часто бываю. Я купила эту книгу вместе с "Полным собранием сочинений мадам де Ла-файет", напечатанным издательством "Д'Отей" в 1812 году, и полным собранием сочинений Мольера, вышедшим у Пьера Дидо в 1799 году. "Тысяча и одна ночь" у меня во французском издании Хиа-ра, книготорговца и издателя "Библиотеки любителей изящной словесности", 1832 г. Я страстно, как сокровище, берегу эту книгу. И все же не стоит ставить эти милые сказки в один ряд с "Илиадой" и "Одиссеей", с "Диалогами" Платона, с "Энеидой" Вергилия, с "Исповедью" Св. Августина, с "Божественной комедией" Данте, с комедиями и трагедиями Шекспира, "Критикой чистого разума" Канта и т. д. Это было бы несерьезно. Конец легкой улыбке. Переход к последнему вопросу. К вопросу, который меня крайне беспокоит, поскольку он касается достоинства, морали и чести. Я живу на свои книги. На свои писательские заработки. На свои авторские гонорары: на проценты, которые автор получает с проданных экземпляров. И горжусь этим. Горжусь, несмотря на то, что процент этот мал, я бы сказала, ничтожен. На эти деньги, особенно на проценты от изданий в бумажной обложке (а проценты от переводов на другие языки и того ниже) не купишь и полкарандаша у сына Аллаха, продающего карандаши на улицах Флоренции. (Он-то, понятно, слыхом не слыхал о "Тысяче и одной ночи"). Мои авторские гонорары очень мне нужны. Если бы у меня их не было, продавать карандаши на флорентийских улицах пришлось бы мне. Но я не пишу ради денег. Я никогда не писала ради денег. Никогда. Даже когда я была очень молода и мне нужны были деньги на учебу в университете (факультет медицины з то время стоил очень дорого). В семнадцать лет меня взяли репортером в одну из ежедневных флорентийских газет. А в девятнадцать лет я была уволена без предупреждения за отказ стать продажной журналисткой. Тогда от меня требовалось написать ложь о выступлении известного лидера, к которому я питала глубокую неприязнь (лидер тогдашней Итальянской коммунистической партии Пальм и-ро Тольятти). Кстати сказать, статью мне предлагали не подписывать. Я ответила, что неправду писать я не буду. Главный редактор, жирный и чванливый, из партии демократических христиан, орал мне, что журналист - это писака, который обязан писать то, за что ему платят. "Нельзя плевать в тарелку, из которой ешь". В бешенстве и негодовании я ответила, что такую тарелку он может оставить себе и что я лучше умру от голода, чем стану таким писакой. Он немедленно уволил меня. По этой причине, оставшись без зарплаты, я не могла платить за университет и так и не получила медицинский диплом. Да, никто и никогда не сможет заставить меня писать ради жалких денег. То, что я написала за свою жизнь, не имеет никакого отношения к деньгам. Я всегда отдавала себе отчет в том, что написанные слова могут гораздо сильнее влиять на человеческие умы и поступки, чем бомбы, чем штыки, и что чувство ответственности, порожденное осознанием этого факта, не может соседствовать с мыслью о деньгах или обмениваться на деньги. Соответственно моя статья об 11 сентября была написана не ради денег. Не из-за денег я подчинила себя бешеному рабочему ритму, который разбил мое измученное тело. Мой ребенок, мой важный роман был уложен спать не для того, чтобы дать мне заработать больше денег, чем мои небогатые авторские гонорары. Тут-то и наступает самое интересное. Наступает самое интересное, потому что, когда возбужденный главный редактор прилетел в Нью-Йорк и попросил нарушить мое уже нарушенное молчание, мы не договаривались о гонораре-. Он просто игнорировал эту тему, а что касается меня, я считала аморальным говорить о деньгах в отношении работы, изначально связанной со смертью множества человеческих существ и, кроме того, направленной на то, чтобы прочистить уши глухим и раскрыть глаза слепым. Когда раздули огонь костра, на котором меня как еретика должны были сжечь, и все было готово для того, чтобы повесить меня, как салемскую ведьму, он все-таки неожиданно сообщил мне о том, что плата за бешеную усталость была готова. Очень-очень-очень щедрая плата. Такая щедрая (я не знаю сумму и не желаю ее знать), что она с лихвой возместила бы мне крупные расходы на долгие межконтинентальные звонки, добавил он. Ну так вот. Хотя я и понимала, что, согласно законам экономики, плата мне справедливо причитается (не случайно ведь статьи, написанные для его газеты моими клеветниками, регулярно и щедро оплачивались), очень-очень-очень щедрая оплата так и не попала в мой карман. Я сразу же отказалась от нее. Или точнее, услышав, что плата готова, я почувствовала те же замешательство и удивление, которые почувствовала за пятьдесят шесть лет до того, когда узнала, что итальянская армия собирается выплатить мне как юному солдату Корпуса добровольцев в борьбе за свободу, увольнительное пособие за мою борьбу с нацистами и фашистами. (Я вспомнила про этот эпизод потому, что в 1946 году я приняла деньги - чтобы купить приличные туфли, которых ни у меня, ни у моих сестренок не было). Ну а теперь... Мне сказали, что от моего отказа главный редактор, остолбенел, как Лотова жена при последнем взгляде на родной Содом. Мне также сказали, что многие сочли мой жест наивным с налетом высокомерия. (Что, может, и правда). Но всем: и ему, и им - еретик и ведьма отвечает: "Теперь приличные туфли у меня есть. Даже если бы у меня их и не было, я бы предпочла ходить босиком по снегу, чем иметь в карманах эту очень-очень-очень-щедрую-щедрую-щедрую плату. Даже один-единственный цент ее запятнал бы мою душу". Нью-Йорк, декабрь 2001 Флоренция, сентябрь 2002 Ты просишь меня, на этот раз, высказаться. Просишь хотя бы теперь нарушить избранное мною молчание. Молчание, на которое я обрекла себя все эти долгие годы, не желая смешивать свой голос с голосами "стрекоз". Я так и делаю. Потому что я услышала: в Италии кое-кто радовался 11 сентября точно так же, как радовались в тот вечер показанные по телевидению палестинцы в секторе Газа: "Победа! Победа!" Мужчины, женщины, дети. (Конечно, если те, кто способен на подобное, могут называться мужчинами, женщинами, детьми). Я слышала, что некоторые политики или так называемые политики, так же как и некоторые интеллигенты или так называемые интеллигенты, те, кто не имеет права считаться цивилизованными людьми, по существу, вели себя таким же образом. Что они радостно резюмировали: "Хорошо. Так американцам и надо". Я очень, очень, очень зла. Моя злость - это ярость, холодная, ясная, рациональная. Ярость, исключающая какую бы то ни было беспристрастность, какое бы то ни было снисхождение, она велит мне отвечать им и плевать в лицо. И я плюю в эти лица. Такая же, как и я, разъяренная афро-американская поэтесса Майя Анжелу вчера вечером прорычала: "Будь злой. Это правильно быть злой. Это полезно для здоровья". Прекрасно... Полезно ли это мне, не знаю. Но я знаю точно, что им это будет вредно. Я имею в виду тех, кто восхищается бен ладенами и поддерживает их своим пониманием или симпатией, или солидарностью. Когда я нарушу молчание, тогда придет в действие детонатор, который слишком долгое время собирался взорваться. Бот увидишь. Еще ты просишь меня выступить свидетелем и рассказать, как я пережила этот апокалипсис. С этого и начну. Я была дома, мой дом находится в центре Манхэттена, около девяти часов утра у меня возникло предчувствие опасности, которая, вероятно, не грозила непосредственно мне, но которая определенно имела ко мне отношение. Это было ощущение, которое приходит в бою, когда каждой клеткой кожи чувствуешь пулю или приближающуюся ракету и слух обостряется, и тем, кто рядом с тобой, ты кричишь: "Ложись! Вниз, вниз!" Я отогнала это ощущение. Я сказала себе: не во Вьетнаме же я, слава небесам. И ни на одной из тех проклятущих войн, что с самой Второй мировой войны терзают мою жизнь. Тем изумительным сентябрьским утром, 11 сентября 2001 года, я была в Нью-Йорке. Но это необъяснимое, непостижимое ощущение продолжало овладевать мной, и я включила телевизор. Непонятно почему, звука не было. Экран, наоборот, работал. И по всем каналам {у нас в Нью-Йорке около сотни каналов) показывали одну из башен Центра международной торговли, которая начиная с восьмидесятых этажей горела, как гигантская спичка. Короткое замыкание? Легкомысленный пилот, потерявший контроль над маленьким самолетом? Или ловко организованный акт зрелищного терроризма? Почти парализованная, я продолжала смотреть, а пока смотрела, снова и снова задавая себе эти три вопроса, на экране показался какой-то самолет. Большой, белый пассажирский самолет. Он летел очень низко. Чрезвычайно низко. Летя низко, чрезвычайно низко, он направлялся ко второй башне, как бомбардировщик, который целится в мишень и входит в мишень. Тогда я поняла. Я поняла еще и потому, что как раз в этот момент звук появился и послышался хор сдавленных криков. Сдавленных, неуверенных, бессильных. "Боже! О Боже! Боже, Боже, Боже! О, мой Бо-о-о-о-о-о-г!" Дальше самолет вошел во вторую башню, как нож входит в кусок масла. Было 9.03. И не спрашивай, что я чувствовала в тот момент и сразу же после него. Я не знаю. Не помню. Я была куском льда. Даже мой мозг был заледеневшим. Не помню даже, происходило ли то, что я видела, на первой башне или на второй. Например, люди выпрыгивали из окон-восьмидесятых и девяностых, и сотых этажей, чтобы не сгореть заживо. Кто разбивал оконные стекла, кто вылезал из окон и прыгал так же, как выпрыгивают из самолета с парашютом. Дюжинами. И падали так медленно. Медленно взмахивая руками, медленно плывя по воздуху... Да, казалось, что они плывут но воздуху. И никогда не приземлятся. Никогда не достигнут земли. Однако на уровне тридцатых этажей наступало ускорение. Они начинали в отчаянии жестикулировать, думаю, пожален о поступке, моля о помощи. Пожалуйста-помогите-мне-пожалуй-ста! И, возможно, они действительно это делали. В конце концов, они падали, как камни, и разбивались! Видишь ли, большую часть своей жизни я провела на войнах... На войнах я видела много ужасов, я считала себя закаленной войнами, после войн ничто больше меня не удивляет. Даже когда я злюсь. Даже когда испытываю презрение. Но на войне я всегда видела, что людей убивают. Я никогда не видела людей, которые убивают себя сами, людей, выбрасывающихся без парашюта из окон восьмидесятых, девяностых или сотых этажей... Они продолжали прыгать и выбрасываться, пока около 10 или 10.30 утра башни не разрушились и... знаешь, кроме людей, которых убивали, на войнах я видела и взрывы. Что-то взрывалось потому, что его взрывали. А тут башни разрушились не потому, что их взрывали. Первая рухнула в результате имплозии, всосав саму себя внутрь, поглотив саму себя, вторая же растаяла, превратилась в жидкость, как кусок мыла. И все это произошло, или мне так только казалось, в могильной тишине. Неужели? Стояла ли действительно тишина или она была внутри меня? Возможно, тишина была во мне. Заключенная внутри собственного молчания, я услышала о третьем самолете, рухнувшем на Пентагон, и о четвертом, упавшем в лесу Пенсильвании. Заключенная внутри этого молчания, я начала подсчитывать число погибших и почувствовала, что задыхаюсь. Потому что в самом кровавом бою, который мне привелось видеть во Вьетнаме, под Дак-То, я видела около четырехсот мертвых. В бойне в Мехико-Сити, в той бойне, в которой в меня тоже всадили несколько пуль, убитых было около восьмисот. И когда, предположив, что я мертва, спасатели отправили меня в морг, а я там пришла в себя, мне показалось, что трупов, среди которых я пришла в себя, было еще больше. Теперь, зная, что в этих башнях работало почти пятьдесят тысяч людей, я не могла -~ у меня не хватало духа - подсчитать количество жертв. Первые сводки говорили о пяти или шести тысячах пропавших. Одно дело "пропавшие", другое дело "погибшие". Во Вьетнаме мы всегда отличали пропавших от погибших. Не все пропавшие погибали... Но тут, я думаю, точного числа мы никогда не узнаем. Как посчитать? По тем кусочкам, что были найдены среди обломков? То нос, то палец? И всюду коричневая липучка, вроде кофейной гущи, но в действительности - органическая масса: остатки тел, распавшихся в долю секунды, сгоревших. Вчера мэр города Джулиани прислал десять тысяч мешков для трупов, но из них только несколько сотен были использованы. x x x Что я думаю о неуязвимости, которую столь многие в Европе приписывают Америке, что я чувствую по отношению к девятнадцати камикадзе, виновникам трагедии? Так вот, к камикадзе - никакого уважения. Никакой жалости. Не чувствую жалости. Я, которая чувствовала жалость всегда ко всем. Но начиная с японских камикадзе времен Второй мировой войны, я ненавидела тех, кто совершает самоубийство с целью убить других. Никогда не считала их доблестными, благородными людьми, такими, как наш Пьетро Микка, пьемонтский солдат, который, для того чтобы остановить наступление французских войск и спасти Турин, 29 августа 1706 года поджег пороховой склад и взорвался вместе с врагами. Я никогда не считала камикадзе солдатами. Тем более я не считала их мучениками или героями, как с воплями и брызгами зловонной слюны мистер Арафат именовал их в беседе со мной в 1972 году. Это было, когда я брала у него интервью в Аммане - месте, где, кроме всего прочего, он проводил подготовку банды террористов Ra-дера-Майпхофа. Я считаю камикадзе убийцами, которыми руководит тщеславие. Эксгибиционистами, которые, неспособные добиться успеха в кино, политике или спорте, ищут славы в своей собственной смерти или смерти других людей. Они, вместо того чтобы бороться за "Оскар", министерское кресло или олимпийскую медаль, ищут место в Джанне - в раю, обещанном Кораном. В благодатных садах, куда, согласно Пророку, попадают все герои, где героев услаждают девственные гуран. Я уверена, что они тщеславны и физически, эти камикадзе. У меня перед глазами фотографии двух камикадзе, которых я описала в книге "Иншаллах!". Мой роман начинается со сцены резни, убийства четырехсот тридцати шести американских и французских солдат миссии мира в Бейруте. Я смотрю на фото... Представляешь, это предсмертные фото. Оба перед смертью ходили к парикмахеру. Тщательно сделанные стрижки, аккуратно подровненные усы, опрятные бороды, ухоженные бакенбарды... Но особенно недостойны уважения и жалости, по-моему, те, кто "разыграл" свою смерть в Нью Йорке, Вашингтоне и Пенсильвании. Прежде всего Мухаммед Аттах, что оставил два завещания. В одном он пишет: "На моих похоронах я не хочу нечистых существ, а именно: животных и женщин". В другом добавляет: "И к моей могиле пусть не допускают нечистых существ. Особенно самых нечистых: беременных женщин". Вот так... Огромное удовольствие доставляет мне лишь тот факт, что у него никогда не будет ни похорон, ни могилы, что от него не осталось ничего, даже волоса. Представляю себе, какая истерика начнется у Арафата, если он прочитает эти строки. Ведь мы, мистер Арафат и я, не в добрых отношениях. Он так и не смог простить мне острое расхождение во мнениях во время амманского интервью. Я тоже не простила ему ничего, а посему желаю ему всего самого плохого, да и он желает мне того же. Мы упорно избегаем друг друга. Но если мне все же доведется повстречаться с ним снова, я выкрикну ему в лицо все, что думаю о его мучениках и героях. "Во-первых, кто настоящие мученики, - выкрикнула бы я, - это пассажиры самолетов, захваченных и превращенных в живые бомбы вашими учениками, последователями. Среди пассажиров была четырехлетняя девочка, она превратилась в пыль, разбившись о вторую башню. Настоящие мученики - служащие, работавшие в башнях-близнецах и в Пентагоне. Это четыреста восемнадцать пожарных и полицейских, которые погибли, спасая людей. А теперь, болтун, поговорим о героях. Настоящие герои - это пассажиры самолета, который должен был врезаться в Белый дом, но разбился в лесах Пенсильвании, потому что его пассажиры оказали захватчикам сопротивление. Понял, идиот!" Проблема в том, что теперь болтун, идиот влез на место главы государства. Новоявленный Муссолини без срока годности, он наносит визиты Папе, посещает Белый дом, шлет соболезнования президенту США. Истый хамелеон, постоянно противоречит себе и опровергает себя, и с него станется даже ответить, что-де я права. Это лжец, единственный момент искренности которого наступает, лишь когда в приватной беседе он отрицает право Израиля на существование. Лицемер, которому нельзя верить, даже когда он отвечает, который час. Это псевдореволюционер, который не способен дать своему народу ни клочка демократии. Я не говорю о той демократии, которая есть в Израиле, я говорю хотя бы о клочке. Это псевдовояка, никогда не снимающий военную форму, как Фидель Кастро и Пиночет, а на войну посылает каких-то несчастных, обездоленных, верящих ему. Это невежда, который не в состоянии сформулировать мысль, произнести вразумительную фразу. Это вечный террорист, способный лишь на то, чтобы натаскивать террористов, держать свой народ в дерьме, посылать своих людей на смерть. Убивать и умирать... Но хватит о нем, хватит. Он не заслуживает моего времени. Поговорим о той неуязвимости, которая по мнению столь многих свойственна Америке. Неуязвимость? Чем больше общество открыто и демократично, тем сильнее оно подвержено опасности терроризма. Чем более свободна нация, тем более она подвержена риску угодить в бойню, которые (из-за палестинцев) многие годы случались в Италии и остальной части Европы. Настала очередь Америки. Отнюдь не случаен тот факт, что недемократические государства принимали у себя террористов и помогали им - прежде всего бывший Советский Союз и его страны-спутники, в первую очередь Китай. Затем Ливия, Ирак, Иран, Сирия, Пакистан, Афганистан, Ливан. Затем Египет, где Анвар Садат также был убит террористами. И Саудовская Аравия, откуда родом бен Ладен. Затем все мусульманские регионы Африки... В аэропортах и самолетах этих стран я всегда чувствую себя в безопасности, поверь мне. Спокойно, как спящий младенец. В европейских аэропортах и европейских самолетах, напротив, я всегда нервничаю. В американских аэропортах и американских самолетах нервничаю вдвойне. А в Нью-Йорке втройне. Почему, ты думаешь, во вторник утром я ощутила тревогу, такое предчувствие опасности, что вопреки своим привычкам я включила телевизор? Почему, ты думаешь, в числе трех вопросов, которые я задавала себе в то время, когда пылала первая башня, был вопрос о хорошо спланированном террористическом акте? Почему, ты думаешь, что, как только появился второй самолет, я поняла всю правду? С тех пор как Америка является самой богатой и самой сильной страной в мире, самой мощной, самой капиталистической, с тех пор как ее военное превосходство пугает мир, американцы питают иллюзию о своей неуязвимости. Но уязвимость Америки порождается, мой друг, именно ее силой. Ее богатством, могуществом, ее суперкапитализмом. Я имею в виду, что в силу этих причин она вызывает все виды зависти и ненависти. Кроме того, причина заключается и в ее многонациональной сущности, в ее терпимости, в ее уважении к своим гражданам и гостям. Видишь ли, дело в том, что несколько миллионов американцев - это арабы, мусульмане. Когда какой-нибудь Мустафа или Али, или Мухаммед приезжает из Афганистана, чтобы, предположим, навестить своего дядю, никто не препятствует его обучению в летной школе с целью стать пилотом 757-го "Боинга". Никто не запрещает ему поступить в университет для изучения химии или биологии: двух наук, необходимых для раздувания биологической войны. Никто. Даже если секретные службы опасаются угона самолета и предвидят бактериологическую войну. Но давайте вернемся к первоначальному аргументу. Что является настоящими отличительными чертами Америки, символами ее силы, богатства и мощи, ее суперкапитализма, военного превосходства? Я бы сказала, не джаз и рок-н-ролл. Не жвачка и гамбургеры, не Бродвей и Голливуд. А американские небоскребы, американские самолеты, американский Пентагон, американская наука, американская технология... Впечатляющие небоскребы. Такие высокие, такие крепкие, прочные и такие красивые, что когда смотришь на них, то забываешь даже пирамиды и божественные дворцы нашей старины. Эти вездесущие самолеты и вертолеты. Такие огромные, такие быстрые, способные перевозить любой предмет: сборные дома, живые цветы, свежую рыбу, спасенных слонов, безденежных туристов, боевые полки, бронированные танки, атомные бомбы... (Между прочим, именно Америка развила свой воздушно-военный потенциал до истерической степени, помнишь?) Это вселяющий ужас Пентагон - мрачная крепость, которая испугала бы Наполеона и Чингисхана вместе взятых. Это вездесущая, всемогущая, всепожирающая наука. Это безграничная технология, которая за несколько лет перевернула наш быт и наш многовековой уклад жизни. Что же избрал своей мишенью бен Ладен? Небоскребы, Пентагон. Что он избрал своим средством? Американскую науку, американскую технологию. Кстати, знаешь, что поразило меня больше всего в этом зловещем ультрамиллионере, в этом экс-плейбое, который в 20 лет развлекался в ночных клубах, а теперь стал грозным Саладином? Его огромное богатство основывается на прибылях корпорации, которая специализируется на подрывных работах по сносу, и в этой области он настоящий эксперт. Знаток своего дела, непревзойденный мастер. x x x Если бы я могла взять у него интервью, одним из моих вопросов был бы вопрос как раз об этом. Я имею в виду то удовольствие, которое его психика почти наверняка испытывает от разрушения. Само собой разумеется, что в следующем вопросе речь пошла бы о его усопшем супермногоженце отце, который произвел на свет пятьдесят четыре ребенка и любил описывать семнадцатого (его) такими словами: "Он самый милый, самый славный, лучший". Другой вопрос касался бы его сестер, которые в Лондоне или на Ривьере любили фотографироваться с непокрытыми головами и лицами. С пухлыми бюстами, нарочито подчеркиваемыми плотно облегающими свитерами, с толстыми задницами, демонстрируемыми брюками в обтяжку. Никакой тебе паранджи, никакой чадры. Еще один вопрос - о связи, которую он продолжает поддерживать с Саудовской Аравией. С этим вонючим сейфом, набитым деньгами. С этой страной средневековых феодалов, которая порабощает нас за счет распроклятой нефти, жадной, отсталой, тайно подкармливающей международный терроризм. Я спросила бы его: "Мистер бен Ладен, сэр, сколько денег получает "Аль-Каида" от ваших соотечественников и от членов королевской семьи?" Но вместо того чтобы тратить время на вопросы, вероятно, мне следует просто сообщить ему, что он не поставил Нью-Йорк на колени. Чтобы доказать, достаточно было бы рассказать ему, чему Бобби, восьмилетний мальчик из Манхэттена, научил нас вчера утром. "Мама всегда предупреждала меня: "Бобби, если ты потеряешься по дороге домой, не пугайся. Найди сперва башни-близнецы, а наш дом в десяти кварталах от них, идя вдоль Гудзона". Теперь башен нет. Злые люди взорвали их вместе с теми, кто был внутри. Я стал думать: "Как же я, Бобби, дойду до дома, если потеряюсь?" И я сказал себе: "Бобби, теперь нет башен, но есть добрые люди. Если я потеряюсь, спрошу добрых людей. Они помогут. Самое важное - нельзя пугаться". В связи с этим я бы хотела добавить кое-что о нас с тобой. Когда ты приезжал ко мне на прошлой неделе, я увидела, как поразили тебя героизм и сплоченность, проявленные американцами в ответ на этот апокалипсис. О да, несмотря на все недостатки, которыми мы непрестанно тычем Америке в глаза, поцрекая и осуждая ее (европейские недостатки на поверку много хуже), Америка - это страна, у которой мы могли бы многому научиться. Что же касается ее героической дееспособности, тысячи похвал по праву заслуживает мэр Нью-Йорка. Тот самый Рудольф Джулиани, которого итальянцам следовало бы благодарить на коленях, потому что (как и многие пожарные и полицейские, погибшие в башнях) он носит итальянскую фамилию и, будучи итальянского происхождения, великолепно представляет нас перед лицом всего мира... Скажу еще раз (я, человек, который не хвалит никогда и никого, начиная с себя): воистину великий мэр, Рудольф Джулиани! Достойный преемник другого великого мэра с итальянской фамилией, Фиорелло Ла Гуардиа, и многим нашим мэрам следовало бы поучиться у них. Нашим мэрам следовало бы с поклоном прийти в нью-йоркский муниципалитет и попросить: "Мистер Джулиани, сэр, не могли бы вы научить нас работать?" Он не перекладывает обязанности на чужие плечи, как они. Он не разрывается между задачами мэра и обязанностями конгрессмена, как они. Когда случился апокалипсис, он немедленно бросился к башням, рискуя сгореть вместе ними. За три дня он привел в чувство город, девять миллионов человек, из которых почти два миллиона живут в Манхэттене. Как ему это удалось, остается загадкой. У него та же беда, что и у меня. Ты знаешь. Много лет назад проклятый рак добрался и до него. Но он никогда не устает, не выказывает даже намека на утомление, страх. "Первое из гражданских прав - это свобода от страха. Никогда не бойтесь", - говорит он. Он говорит и действует подобным образом, потому что окружен людьми, похожими на него. Крепкими людьми. Например, пожарный, которого я видела вчера по телевизору. Парень с волосами цвета спелой пшеницы, с голубыми глазами цвета чистого моря и с очередной итальянской фамилией: Джимми Грилло. Его спросили, собирается ли он менять профессию. Он ответил: "Я пожарный и буду пожарным всю жизнь. Безотлучно, здесь, в Нью-Йорке. Чтобы защищать мой город, мою семью и моих друзей". Что до восхитительной способности объединяться в случае беды почти по-военному, этой способности американцев, скажу тебе: сознаюсь, 11 сентября я тоже была поражена. Конечно, я знала, что это качество уже проявлялось в прошлом. Взять, к примеру, Перл-Харбор. Страна сплотилась вокруг Рузвельта, и Рузвельт объявил войну гитлеровской Германии, Италии Муссолини и Японии Хирохито. Такая же атмосфера была после убийства Джона Кеннеди. Но за убийством Кеннеди последовали мучительные разногласия, вызванные войной во Вьетнаме, и в некотором роде эти разногласия напомнили мне их Гражданскую войну. Когда я увидела черных и белых, которые обнимались, когда я увидела демократов и республиканцев, поющих вместе "Боже, храни Америку", я реагировала так же, как и ты. Я была потрясена, когда услышала Билла Клинтона (человека, по отношению к которому никогда не испытывала ничего похожего на нежность), взывающего: "Сплотимся вокруг Буша, поверим в нашего президента". Я поразилась, когда эти слова были повторены его женой Хиллари, сенатором от штата Нью-Йорк. И когда они были многократно повторены сенатором Джо Либер-маном. (Только потерпевший на выборах поражение Альберт Гор сохранял и до сих пор хранит жалкое молчание). То же самое я ощутила, когда Конгресс единодушно проголосовал за то, чтобы принять войну и наказать виновных. То же, когда обнаружила, что их девизом является благородный латинский афоризм, гласящий: "Ex Pluribus Unum. Из множества - единство". (Иначе говоря, все за одного). Да, я была поражена, а теперь я завидую. Завидую и даже умиляюсь. О, если бы наша страна могла воспринять их урок! Насколько она разделена, разрозненна, эта наша страна. Насколько по-сектантски ограниченна, отравлена древней племенной мелочностью! Итальянцы не способны держаться вместе даже внутри своих собственных политических партий. Даже при сходной идеологии их заботит только свой собственный мелкий успех, собственная мелкая слава. Они предают и обвиняют друг друга, швыряют друг в друга грязью... Я абсолютно убеждена в том, что если бы Усама бен Ладен разрушил колокольню Джотто или Пизанскую башню, итальянская оппозиция обвиняла бы в этом правительство, а итальянское правительство чернило бы оппозицию. Главы правительства и оппозиции обвиняли бы своих товарищей. А теперь я объясню, откуда берется удивительная способность американцев к объединению, когда с почти военной сплоченностью они реагируют на беды и врагов. Она берется из патриотизма. Не знаю, видел ли ты по телевизору, что случилось, когда Буш приехал благодарить спасателей, разгребавших ту самую кофейную гущу, без устали, не сдаваясь. Так вот, на вопрос о том, как они держатся, они отвечали: "Мы можем позволить себе быть усталыми, но не побежденными". Не знаю, видел ли ты, как они поднимали американские флаги и пели: "Америка, Америка, Америка". А я видела. Будь это тоталитарная страна, я бы подумала: 59 Ориана ФАЛЛАЧИ "Гляди, как власть их заорганизовала!" Об Америке так не подумаешь. В Америке такие вещи организации не поддаются. Их невозможно устроить, нельзя навязать. Особенно в такой трезвой столице, как Нью-Йорк. Это не проходит с такими парнями, как рабочие Нью-Йорка. Жесткие ребята, эти нью-йоркские рабочие, крепкие орешки с крутым нравом, своевольные, как ветер. Индивидуалисты, скажу я вам, не подчиняющиеся даже своим профсоюзам. Но стоит затронуть их Родину... В английском языке слова "Patria" (Родина) не существует. Для того чтобы сказать "Patria", нужно соединить два слова и произнести Father Land (страна отцов), или Mother Land (страна матерей, страна-мать), или Native Land (страна, где родился). Или просто My Country - моя страна. Все же существительное "патриотизм" существует, впрочем, как и прилагательное "патриотический". И не считая, может быть, Франции, я не могу представить себе другую более патриотичную страну, чем Америка. Я чувствую униженность, глядя на тех рабочих с флагами, поющих: "Америка, Америка, Америка". Я чувствую униженность, потому что никогда не видела итальянских рабочих с триколором(Триколор - флаг, составленный из трех разноцветных полос. Итальянцы называют свой флаг (он состоит из зеленой, белой и красной вертикальных полос) просто триколором. Эта привычка бытует со времен Рисорджименто, то есть с эпохи борьбы за воссоединение Италии, когда зелено-бело-красный триколор (но по непонятной причине итальянцы говорят "бело-красно-зеленый", bianco rosso e verde) был создан по образцу красного, белого и голубого триколора, рожденного в эпоху Французской революции.), поющих: "Италия, Италия, Италия". Никогда. Я видела их с огромным количеством красных знамен. Там был реки, озера, океаны красных знамен, но итальянских флагов не было никогда. Одураченные тупыми вождями, коммунистической партией, служанкой СССР, - итальянские рабочие всегда оставляли трехцветный флаг своим противникам. Нельзя сказать и чтобы их противники хорошо его использовали. В результате сегодня трехцветный флаг можно увидеть только на олимпийских играх, когда мы случайно завоевываем медаль, или на стадионах во время международных футбольных матчей. Вот единственная возможность услышать: "Италия, Италия, Италия". Да, есть большая разница между страной, где флагом Родины, Отчизны размахивают только воинствующие футбольные фанаты на стадионах или спортсмены, завоевавшие олимпийскую медаль, и страной, где такие флаги - в руках всех. Например, патриоты-рабочие, проводящие раскопки в той самой кофейной гуще в поисках останков людей, разорванных на части сынами Аллаха, и не находящие ничего, кроме кусочка носа, кусочка пальца. Дело в том, что Америка - необыкновенная страна, мой друг. Страна, которой действительно завидуют. Да. Страна, к которой и которую действительно ревнуют по причинам, не имеющим ничего общего с ее богатством, ее огромной силой, ее военным превосходством. А знаешь, почему? Потому что Америка - это нация, порожденная потребностью души в Родине (Patria) и благороднейшей из идей, чье воплощение в жизнь едва ли может быть достигнуто Западом: идеей Свободы, соединенной с идеей Равенства. Необыкновенная страна еще и потому, что это случилось, когда идея Свободы не считалась модной. Идея Равенства - тем более. Только некие философы, называемые просветителями, говорили об этих вещах в то время. Только огромная и дорогая книга в семнадцати томах (которые с добавлением восемнадцати томов-таблиц превратились в тридцать пять томов), опубликованная во Франции под руководством неких Дидро и Д'Аламбера и названная "Энциклопедией. Толковым словарем науки, искусств и ремесел", объясняла эти понятия. И не считая интеллектуалов и аристократов, у которых были деньги на приобретение семнадцати, а затем тридцати пяти томов большой дорогой книги или книг, вдохновивших ее, - кто знал о Просвещении в то время? Кто боролся за возвышенную идею? Даже французские революционеры не помышляли об этом, поскольку Французская революция началась в 1789 году, то есть пятнадцать лет спустя после американской революции, начавшейся в 1776-м, но зародившейся в 1774 году. (Эту деталь антиамерикански настроенные левые, как правило, забывают или делают вид, что забывают). Прежде всего, Америка является необыкновенной страной в силу того, что идея Свободы, соединенная с идеей Равенства, была осознана крестьянами, в основном неграмотными или необразованными людьми, крестьянами тринадцати американских колоний. Она является необыкновенной страной в силу того, что эта идея воплотилась в жизнь благодаря потрясающим лидерам, людям высокой культуры, выдающихся качеств и великого воображения: Отцам-Основателям. Господи, да представляем ли мы себе Бенджамина Франклина, Томаса Джефферсона, Томаса Пэйна, Джона Адамса,Джорджа Вашингтона и т. д. и т. д.?! Ничего общего с крючкотворами-юристами, т. е. "awocatic-chi", адвокатишками (как Витторио Альфьери презрительно называл их), Французской революции. Ничего общего с мрачными, истеричными палачами времен террора: всякими Маратами, Дантонами, Демуленами, Сен-Жюстами, Робеспьерами и т. д. Отцы-Основатели были люди, которые знали греческий и латынь так, как наши преподаватели греческого и латыни никогда знать не будут. Люди, которые читали Архимеда, Аристотеля и Платона по-гречески, а Сенеку, Цицерона и Вергилия по-латыни. Они изучали принципы греческой демократии лучше, чем современные марксисты изучали теорию прибавочной стоимости. (Если считать, что современные марксисты прибавочную стоимость действительно изучали). Джефферсон знал даже итальянский, который он называл тосканским. На итальянском он разговаривал, писал и читал с исключительной легкостью. Так, вместе с двумя тысячами срезанных виноградных лоз, тысячей оливковых саженцев и нотной бумагой, которую в Вирджинии не так-то легко было найти, в 1774 году флорентийский врач Филиппо Маццеи привез ему пять экземпляров книги, написанной Че-заре Беккариа; "Dei Delitti e delle Репе" ("О преступлениях и наказаниях"). Что касается самоучки Бенджамина Франклина, это был гений. Ученый, печатник, писатель, редактор, журналист, политик, изобретатель. В частности, он открыл электрическую природу молнии, изобрел громоотвод и систему отопления помещений без очага. Великий герцог тосканский Пьетро Леопольдо купил два таких дымохода для своего кабинета в палаццо Питти во Флоренции. И именно с подобными необыкновенными лидерами, людьми высокой культуры, выдающихся качеств и великого воображения, в 1776 году неграмотные и необразованные крестьяне тринадцати американских колоний восстали против Англии и сражались в войне за Независимость. Вот она, американская революция. Они сражались, несмотря на кровь, являющуюся платой за любую из войн, но без мерзостей Французской революции: без ужасов гильотины, без резни в Тулоне, Лионе и Бордо, без кровавой бойни в Вандее. Они сражались за листок бумаги, который вместе с потребностью души, с потребностью в Отчизне воплощал благороднейшую идею Свободы, соединенную с Равенством. За Декларацию Независимости. "Мы считаем самоочевидными истины, что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми Правами, к числу которых относится право на Жизнь, на Свободу и на стремление к Счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства". И этот листок бумаги, на который со времен Французской революции и по наши дни равняется весь Запад, вдохновляющий каждого из нас, все еще составляет основу Америки. Составляет основу ее жизненной лимфы. Знаешь, почему? Потому что эти слова превращают подданных в граждан. Потому что эти слова превращают плебеев в Народ. Потому что они побуждают, даже приказывают плебеям, превращенным в граждан, восстать против тирании и управлять самими собой, выражать собственную индивидуальность, искать свое собственное счастье, то есть это шанс для бедных, для плебеев стать богатыми. Короче говоря, прямая противоположность тому, что делали коммунисты, которые практически запрещали людям быть самостоятельными, самовыражаться, богатеть, сажая на трон его Величество Государство. "Коммунизм - монархический режим, причем монархия старого стиля, - говорил обычно мой умный отец. - Соответственно, коммунизм кастрирует. А когда мужчина кастрирован, он перестает быть мужчиной". Кроме того, он обычно говорил, что, вместо того чтобы спасать плебеев, коммунизм, наоборот, превращает всех в плебеев, заставляет умирать от бедности и голода. Так вот, по-моему, Америка спасает, освобождает плебеев. По существу, в Америке все плебеи: белые и черные, желтые и коричневые, глупые и умные, бедные и богатые. По существу, в большинстве случаев самые что ни на есть плебеи - как раз богатые. Жутко неотесанные! Сразу видно, что они никогда не читали учебник хороших манер монсиньора Делла Каза, что они никогда не имели дела с утонченностью, с изысканностью. Возьмем, к примеру, их обычную еду. Или, скажем, то, как они одеваются. Большинство из них настолько не элегантны, что в сравнении с ними английская королева выглядит шикарной, как модель высокого класса. Но, бог ты мой, они спасены! Они освобождены! А в этом мире ничего нет более жизненно важного, более значительного, более непоколебимого, чем Освобожденные Плебеи, Спасенные Плебеи. Спасенные, освобожденные плебеи кому хочешь обломают рога. И уже обламывали: англичанам, немцам, русским, мексиканцам, нацистам, фашистам, коммунистам... В конце концов, даже вьет-намцам-хошиминовцам. Те тоже после своей победы фактически были вынуждены прийти к соглашению с ненавистной Америкой. Когда экс-президент Клинтон приехал к ним с визитом, они были на седьмом небе: "Добро пожаловать, Ваше Высокопревосходительство, добро пожаловать! Будем делать бизнес с Америкой, правда? Много денег, много денег, правда?" Проблема в том, что сыны Аллаха - не вьетнамцы и с ними война будет очень жесткой. Очень долгой, очень трудной, очень крутой. Она будет длиться до тех пор, пока мы, европейцы, не перестанем накладывать в штаны и вести двойную игру с противником, отказываясь от собственного достоинства. Это мнение я со всем необходимым почтением адресую также и Папе Римскому. "Скажите, святой отец: правда ли, что недавно вы просили сынов Аллаха простить крестовые походы, в которых ваши предшественники боролись за то, чтобы вернуть себе Гроб Господень? А просили ли вас когда-либо сыны Аллаха простить их за то, что они Гроб Господень забрали? Принесли ли они извинения за то, что на протяжении более семи веков порабощали католический Иберийский полуостров, всю Португалию и три четверти Испании, так что если бы Изабелла Кастильская и Фердинанд Арагонский не изгнали их в 1490 году, мы все сейчас говорили бы по-арабски? Этот вопрос волнует меня, святой отец, потому что они никогда не просили у меня прощения за преступления, совершенные сарацинами в XVII и XVIII веках на побережьях Тосканы и Тирренского моря. Я имею в виду, когда они похищали моих предков и, заковав им цепями руки, ноги и шеи, везли в Алжир, Тунис, Танжер, Константинополь и продавали на базаре. Они держали их в рабстве всю оставшуюся жизнь, запирали молодых женщин в гаремах, наказывали их за попытки сбежать, перерезая им горло: помните? Конечно, вы помните. Общество освобождения белых рабов, которых они держали в Алжире, Тунисе, Марокко, в Турции и т. д., было основано итальянскими монахами, не так ли? Именно Католическая церковь вела переговоры об освобождении тех, у кого были деньги на выплату выкупа, да? Вы действительно ставите меня в тупик, пресвятой отец. Вы так упорно прилагали усилия для того, чтобы увидеть крушение Советского Союза. Мое поколение, поколение, которое прожило всю свою жизнь в страхе третьей мировой войны, должно особенно благодарить вас за чудо, в которое никто из нас не верил: Европа освобождена от кошмара коммунизма, Россия просит принять ее в НАТО, Ленинград снова называется Санкт-Петербургом, Путин является лучшим другом Буша, его лучшим союзником. И после такой победы вы заигрываете с личностями, которые хуже Сталина, заигрываете с теми, кто мечтает построить мечети на территории Ватикана? Пресвятой отец... При всем моем уважении, вы напоминаете мне немецко-еврейских банкиров, которые в 1930-х годах, надеясь спастись, снабжали деньгами Гитлера, а несколько лет спустя закончили свою жизнь в печах крематория". x x x Разумеется, я не обращаюсь к стервятникам, которые при виде того, что произошло 11 сентября, издевательски хихикали: "Отлично. Так американцам и надо". Я обращаюсь к тем, кто, не будучи ни глупым, ни злым, обольщается из-за сочувствия, нерешительности или неуверенности. Именно им я говорю: "Очнитесь, люди, очнитесь! Вы боитесь грести против течения, боитесь выглядеть расистами (чрезвычайно неточное, помимо всего прочего, слово, поскольку проблема заключается не в расе, а в религии). А обратный крестовый поход на марше. Ослепленные близорукостью и глупостью политической корректности, вы не понимаете или не хотите понять, что война религии уже ведется. Война, которую они называют джихад. Война, которая, возможно (возможно?), не нацелена на завоевание нашей территории, но определенно нацелена на завоевание наших душ и на уничтожение нашей свободы. Война, которая ведется в целях разрушения нашей цивилизации, нашего образа жизни и смерти, того, как мы молимся или не молимся, едим, пьем, одеваемся, учимся, наслаждаемся Жизнью. Ошеломленные потоком пропагандистской лжи, вы не можете или не хотите взять себе в голову, что, если мы не прибегнем к самозащите, если не станем бороться, джихад победит. Победит, да-да, и разрушит мир, который, так или иначе, мы сумели построить, изменить, улучшить, сделать более разумным, то есть менее ханжеским или не ханжеским вовсе. Перечеркнет нашу культуру, наше искусство, нашу науку, нашу индивидуальность, нашу мораль, наши ценности, наши удовольствия... Господи! Неужели вы не видите, что все эти усамы бен ладены считают себя вправе убивать вас и ваших детей, потому что вы пьете алкоголь, потому что вы не отращиваете длинную бороду и отказываетесь от чадры и паранджи, потому что вы ходите в театр и в кино, потому что вы любите музыку и поете песни? Танцуете и смотрите телевизор? Носите мини-юбки или шорты, на пляже и около плавательного бассейна вы загораете почти обнаженными или обнаженными, занимаетесь любовью, когда хотите и с кем хотите? Или потому что вы верите в Бога? Я, слава богу, атеистка. И не имею ни малейшего желания быть за это наказанной реакционными фанатиками, которые, вместо того чтобы вносить свою ленту в прогресс, по пять раз на дню задирают задницы и молятся". В течение двадцати лет я повторяю это. Двадцать лет. Двадцать лет назад я написала передовицу в более мяг