Ричард Фаринья. Если очень долго падать, можно выбраться наверх --------------------------------------------------------------- Перевод Фаины Гуревич Richard Farina Been Down So Long It Looks Like Up To Me Copyright © Richard Farina, 1966 Перевод, предисловие © Фаина Гуревич, 2003 --------------------------------------------------------------- СОБЕРИ СВОИ ПЕЧАЛИ В середине 40-х годов прошлого века, с трудом переведя дух после войны и Великой депрессии, американское население предалось самому естественному занятию -- стало рожать детей. Нужно, впрочем, отметить, что явление не было чисто американским: оно с успехом распространилось и на другие континенты. Просто так уж вышло, что именно Америка проявила в этом деле наибольший энтузиазм, -- видимо потому, что в силу географического положения меньше других пострадала во время войны. Детей получилось, во-первых, много, а во-вторых, они обладали невиданной до сей поры пассионарностью, которая в 60-е годы позволила подросшим бэби-бумерам перевернуть весь мир то ли с ног на голову, то ли с головы на ноги, да так его и оставить. Но бэби-бумерами их назвали позже, а тогда, в 60-е они именовали себя "дети-цветы" и заявляли, что не желают жить так, как их родители. Они выбирали мир, а не войну; вместо зашоренности нудных контор --расширение сознания, вместо благостного эстрадного сиропа -- рок-н-ролльные вопли, и свободную любовь вместо регламентированного ханжества церковного брака. Сейчас радикальный либерализм не в чести, сейчас все дружно ратуют за возврат к консерватизму и традиционным ценностям -- маятник со всей дури летит в противоположную сторону, все правильно. Полумирная революция стала фактом истории, а те из детей цветов, кому посчастливилось в 60-е не умереть от передозы, в 70-е не слететь на полной скорости с хайвэя и в 80-е не обнаружить у себя СПИД, не застрелиться самим и не быть застреленными полоумным маньяком, превратились в бэби-бумеров, неплохо вписавшись в изрядно измененный их собственными стараниями мир. Другим повезло меньше, их имена известны -- многих, но не всех. Одним из мифов, принижающих движение 60-х, является теория о якобы некреативности этого поколения. Ну хорошо, рок-н-ролл, который критики с большим удобством для себя относят к простому развлечению, а где, спрашивается, ваша литература? Нет смысла доказывать всю несостоятельность этой легенды: каждый может сам вспомнить достаточное количество замечательных писателей замечательного поколения. Данная книга, а также имя ее автора -- еще один кирпич из этого здания. Формально Ричард Фаринья не принадлежит к поколению детей-цветов. Родился 8 марта 1937 года в католическом районе Бруклина, в семье иммигрантов: кубинца Ричарда Фариньи-старшего и ирландки Терезы Крозье. Единственный ребенок в довольно обеспеченной по бруклинским меркам семье, болезненный, страдающий от аллергии на многие продукты, он воспитывался в строгости и заботе, ходил в католическую школу и, по рассказам родителей, не проявлял в детстве интереса ни к литературе, ни к музыке. Но был очень способен, чему свидетельство -- стипендия одного из самых престижных американских университетов, Корнелльского, куда он и отправился после окончания школы, выбрав -- в значительной степени под влиянием отца, свято верившего в технический прогресс, -- инженерный факультет. Но судьба повернула все по-своему. Корнелльский университет в середине 50-х давал прекрасное образование по всем дисциплинам, но славен был литературным отделением. Там преподавали поэт У. Д. Снодграсс, известный автор коротких рассказов Джеймc Макконки и -- Владимир Набоков, находившийся в зените своего мастерства, и лишь за год до этого опубликовавший "Лолиту". Получив первое место на конкурсе студенческих работ по физике, Дик Фаринья распорядился своими талантами иначе: на финальном экзамене, вместо того, чтобы отвечать на вопросы билета, он написал объемную нерифмованную поэму, в которой внятно объяснялось, почему автору сего опуса необходимо выбрать не инженерную, а литературную карьеру. Этот эпизод дает представление также и о характере Фариньи: импульсивный и порывистый; враль, болтун, актер и любимец женщин -- таким вспоминают его бывшие студенты и преподаватели; и, конечно, богемная атмосфера литературного отделения подходила ему куда лучше строгой ауры точных наук. С этим резким поворотом связан еще один трогательный момент: узнав о решении сына, Ричард Фаринья-старший проехал за пять часов расстояние от Бруклина до Итаки и явился к Джеймсу Макконки с вопросом, действительно ли Ричард Фаринья-младший обладает выдающимися литературными способностями. Ответ был дан положительный -- а что еще оставалось делать? Но преподаватель не кривил душой. Просто Дик Фаринья был из тех людей, которым природа в день их появления на свет щедро отсыпала всех мыслимых талантов, забыв сообщить о своем благодеянии. Каким способностям и как проявляться, зависело теперь от случая и обстоятельств. Обстоятельствами был вызван университетский интерес к литературе, они же стали толчком к увлечению фолк-музыкой несколько лет спустя; вполне возможно, останься Ричард Фаринья на инженерном факультете, мы бы все равно о нем услышали. Упорства и трудолюбия ему также было не занимать. "Все вокруг были молоды и талантливы, -- вспоминает его сокурсница, ныне писательница Кристин Остерхолм Уайт, -- но у Дика, кроме этого, были еще вполне серьезные намерения. Ум и способности в обычном понимании -- Дику этого было мало. Он знал свою силу и работал над своим даром". Результаты не замедлили: в марте 1958 года опубликованный в местном литературном журнале рассказ "С книжкой Дилана в руке" победил на конкурсе короткой прозы. Написанный в значительной степени под влиянием Дилана Томаса и Эрнеста Хемингуэя, рассказ, тем не менее, получил множество восторженных отзывов корнелльской критики. "Это был новый и ни на кого не похожий голос, один из тех, что звучат словно бы из внешнего мира -- уверенный, в чем-то опасный, четкий и совсем не похожий на привычное покорное бормотание. Никто в Корнелле не мог толком сказать, что за тип этот Фаринья, кроме разве того, что он пропустил год, путешествуя неизвестно где". Это слова Томаса Пинчона, другого питомца "корнелльской литературной школы" и одного из самых загадочных писателей XX века. Фаринья и Пинчон познакомились и быстро подружились; одно время они даже снимали на паях квартиру, но нелюдимый характер будущего затворника проявлялся уже тогда -- вынести бурную общительность Дика Фариньи, вокруг которого постоянно крутились люди, ему было не под силу. Пинчон сбежал на другую территорию, что, впрочем, не испортило их отношений. Дружба продолжалась много лет, и Ричарду Фаринье Пинчон посвятил свой роман "Радуга земного притяжения". В ночь с 23 на 24 мая 1958 года в Корнелле разразилась демонстрация. То была пристрелка, прелюдия к грядущим студенческим бунтам 60-х: ни о какой политике речь пока не шла -- студенты требовали всего-навсего отмены комендантского часа для девушек. Сейчас в это трудно поверить, но по тогдашним правилам женские общежития запирались в 11 вечера, а нарушительниц ждали суровые меры, вплоть до исключения. Остаться в стороне Дик Фаринья, разумеется, не мог и через несколько дней обнаружил себя в списке исключенных. Однако, появление этого списка лишь подхлестнуло волнения, и администрация пошла на попятную. Но Фаринье становилось тесно в университетских стенах. Его ждала работа в нью-йоркском рекламном агентстве Дж. Уолтера Томпсона, которого не интересовало наличие у будущего сотрудника формального диплома. За несколько месяцев до выпускных экзаменов Ричард покидает университет, переезжает обратно в Нью-Йорк и начинает работать на Манхэттене... Где в это время происходили очень интересные события. Набирала популярность фолк-музыка, и один из центров движения находился как раз в Нью-Йорке. Выглядело это так: в почти каждом крупном городе Америки словно бы независимо друг от друга возникали кафе и клубы, в которых иногда по определенным дням недели, иногда спонтанно собирались молодые люди и под акустическую гитару, к которой позже стали присоединяться более экзотические инструменты, пели песни -- иногда фольклорные, но чаще собственного сочинения. Темы были разные: от традиционной лирики до песен-протестов и первых политических заявлений. Дэвид Хаджду в документальной книге "Явно 4-я улица: Жизнь и время Джоан Баэз, Боба Дилана, Мими Баэз Фариньи и Ричарда Фариньи" объясняет популярность фолка среди молодежи конца 50-х всего лишь реакцией на засилье искусственных материалов. По его мнению, эта "музыка прославляла уникальность и странность, бросала вызов конформизму, обращалась к простоте и регионализму в век масс-медиа и общенациональных стандартов". Возможно, в этом рассуждении есть рациональное зерно, но Ричард Фаринья видел причины популярности фолка в другом. Несколько лет спустя в эссе, посвященном Бобу Дилану, он писал: "Студенты по всей стране с безнадежностью понимали, что их гражданский и политический протест вызывает лишь равнодушную реакцию у бюрократов, родителей, а то и своих же друзей-студентов. Они искали более совершенный язык и нашли его в фолк-музыке -- фолк-певцы становились отныне их ораторами". Центр фолк-движения находился в Кембридже, где в кафе под названием "Клуб-47" сияла в то время звезда Джоан Баэз, но и Нью-Йорк не оставался в стороне от этого увлечения. Тусовка располагалась под разными крышами: в кафе, барах, на открытых площадках и в домах энтузиастов. Не в характере Фариньи было пропустить эту суету и не принять в ней живейшее участие -- несмотря на то, что он никогда раньше всерьез не интересовался музыкой. Два человека оказали на него серьезное влияние. Во-первых, уже сложившийся к тому времени музыкант и художник Эрик фон Шмидт -- он был на семь лет старше Фариньи и в некотором смысле стал его гуру, объяснял некоторые азы; ученик, разумеется, оказался способным. Второе имя -- Кэролайн Хестер. Ко времени их знакомства она уже была известной фолк-певицей, выступала с концертами и успела выпустить первый альбом. Кэролайн родилась и выросла в Техасе -- тогда в Америке это значило примерно то же, что быть шотландцем в древней Британии: гордым и своенравным провинциалом. Через восемнадцать дней после знакомства Ричард Фаринья и Кэролайн Хестер поженились. "Это так похоже на Дика, -- была реакция его университетских друзей, -- увести с вечеринки самую красивую девушку". На некоторое время Дик Фаринья становится оруженосцем: выступает на концертах, рассказывая в перерывах между номерами истории и читая свои или чужие стихи. Любимый поэт -- по-прежнему Дилан Томас. Работу в рекламном агентстве Ричард к тому времени оставил, и семья жила на гонорары за концерты и редкие публикации Дика в литературных изданиях -- он не собирался бросать писательство. Примерно тогда же он начал работу над романом. Музыкальные и литературные пристрастия не мешали друг другу. У Кэролайн был подаренный кем-то дульсимер -- инструмент, напоминающий четырехструнную гитару, но гораздо длиннее и уже. Звук дульсимера тоньше, чем у гитары, он чем-то напоминает балалаечный, но возможности -- намного шире; играют на нем сидя -- либо держа в руках, как гитару, либо положив на колени. Фаринья стал постепенно осваивать дульсимер и сочинять для него свои первые инструментальные композиции. Через несколько лет он станет признанным авторитетом в игре на нем, откроет возможности, о которых до него никто не подозревал, но пока к музыкальным упражнениям Дика Фариньи в фолк-тусовке Манхэттена всерьез не относились. Видимо это полуснисходительное отношение и заставило его в январе 1962 года купить на одолженные у отца деньги билет на пароход до Лондона. Кэролайн выступала в концерте и прилетела туда же две недели спустя. Фолк-движение в Европе только начинало раскручиваться, и Ричард Фаринья рассчитывал на этой новой сцене сделать себе имя. Ожидания частично оправдались: никому не известного, но обаятельного американца встретили весьма доброжелательно, в марте того же года состоялось его первое сольное выступление. Примерно через год, в январе 1963-го, поддавшись уговорам друга, в Лондон приехал Эрик фон Шмидт, и вместе с Ричардом и Этаном Сайнером в подвале лондонской студии "Dobell's Jazz Record Shop" они записали альбом "Дик Фаринья и Эрик фон Шмидт". В том же альбоме под псевдонимом Слепой Солдат участвовал Боб Дилан, которому контракт с фирмой "Коламбиа" запрещал записываться под своим именем. Но отношения между Кэролайн Хестер и Диком Фариньей стали портиться: его больше не устраивала роль оруженосца, а ей было трудно изменить сложившийся стереотип. После апрельской поездки в Париж трещина стала непреодолимой. Их общий друг Джон Кук организовал тогда пикник, в котором кроме Дика и Кэролайн участвовали несколько фолк-певцов из Шотландии, а также жившая тогда с родителями в Париже семнадцатилетняя Мими Баэз -- родная сестра знаменитой фолк-звезды Джоан Баэз. Симпатия с первого взгляда, флирт, возвращение в Лондон, ссора между Диком и Кэролайн по, казалось бы, постороннему поводу -- в результате Кэролайн возвращается в Америку с твердым решением найти в родном Техасе адвоката, специалиста по бракоразводным делам. Решение осуществилось несколько месяцев спустя -- в сентябре, после того, как вновь приехав в Англию на фолк-фестиваль в Эдинбурге, Кэролайн встретила там Мими. На следующий день после парижского пикника Мими Баэз получила от Фариньи письмо с посвященным ей стихотворением. Это положило начало полуторагодовому эпистолярному роману; весной 1963 года, Дик перебрался во Францию, и в апреле они тайно поженились в парижской мэрии. Месяц спустя Мими закончила школу, молодожены на пароходе вернулись в Америку, некоторое время жили в Нью-Йорке с отцом Дика, затем в августе на взятой напрокат машине переехали через всю страну в Кармель, Калифорния, где тогда жила Джоан Баэз. В Кармеле была сыграна полноценная свадьба, на которую приехал из Мексики Томас Пинчон. Тогда же Фаринья показал Пинчону незаконченную рукопись романа. "Я надавал ему кучу советов, сейчас уже не помню, каких именно, -- вспоминал позже Пинчон. -- К счастью, он не воспользовался ни одним из них". С самого детства роли между сестрами Баэз распределились традиционно: умная и талантливая старшая -- и красавица младшая. Они вместе начали учиться играть на гитаре, до переезда семьи во Францию вместе появлялись в кембриджском "Клубе 47". Мими, прекрасно владевшая гитарой, подыгрывала Джоан на концертах, иногда подпевала, но никогда не задумывалась о собственной музыкальной карьере. С Ричардом она запела. Гитара и дульсимер, не такой сильный, как у сестры, но нежный и мелодичный голос Мими, баритон Фариньи -- они составили прекрасный дуэт, который фолк-общественность тут же окрестила "принц и принцесса фолка". Титул короля по праву принадлежал Бобу Дилану, королевы -- Джоан Баэз, а если учесть, что как раз на это время пришелся пик их романа, и Дилан почти все время жил у Джоан в Кармеле, то можно сказать, что королевское семейство собралось вместе и неплохо проводило время. Фаринья сочинял песни, публиковал стихи, рассказы и работал над книгой, Дилан в то время тоже был занят преимущественно литературой. Сейчас трудно сказать, чего больше было в их отношениях -- дружбы или соперничества, -- да это и неважно. Первое официальное выступление Мими и Ричарда Фариньи как фолк-дуэта состоялось в июне 1964 года на фестивале в Биг-Суре, Калифорния, сразу по завершении которого они получили предложение от фирмы "Vanguard" записать пластинку. В сентябре они приезжают на Манхэттен, где в студии "Olmstead" записывают альбом под названием "Праздник серого дня". После записи снимают квартиру в Кембридже. В марте 1965 года издательство "Random Hоuse" заключило с Ричардом Фариньей договор на публикацию романа и даже выплатило весьма солидный по тем временам аванс. В конце июля 1965 года в Ньюпорте проходил ежегодный фолк-фестиваль -- традиционно главное фолк-событие года. Сенсаций было две: выступление Боба Дилана с рок-программой и дуэт Ричарда и Мими Фаринья, заставивший народ дослушать их выступление, несмотря на проливной дождь. В августе почти сразу после фестиваля Ричард и Мими возвращаются в Кармель, где работают в основанном Джоан Баэз "Институте изучения ненасилия". В сентябре они записывают свой второй альбом "Отражение в хрустальном ветре". Примерно в это же время Ричард Фаринья заканчивает работу над романом "Если очень долго падать, можно выбраться наверх". Издатель отправил рукопись на рецензию Томасу Пинчону, опубликовавшему к тому времени две своих первых книги, получившему престижную премию и заработавшему в писательских кругах солидный авторитет. В ответе редактору Пинчон писал: "Давно не приходилось мне читать ничего настолько захватывающего и столь наполненного радостью с первой и до последней страницы. Эта книга -- как Аллилуйя, исполненная на двухстах прекрасно настроенных казу -- сильно, свингующе, мастерски, почтительно -- и в то же время с медным гулом нахальства. Фариньей движет безошибочный и виртуозный инстинкт: он точно знает к чему в этой бестолковой республике следует относиться серьезно, а над чем смеяться; плюс -- предельная честность, с которой он это делает. Закручивая свою пряжу, он втягивает туда и читателя, с головой погружая его в микрокосм, умудряющийся в одно и то же время быть поразительным, завораживающим, сексуально притягательным, глубоким, сумасшедшим, отталкивающим и прекрасным". Дику он написал то же самое, но более привычным для них языком -- письмо наполовину состояло из повторяющегося словосочетания "охуеть можно". Книга вышла 28 апреля 1966 года, а 30 апреля у Мими был день рождения. Утром в книжном магазине Монтерея состоялась презентация с раздачей автографов, вечером в доме самой старшей из сестер Баэз -- Полин, незадолго до того тоже переехавшей в Калифорнию, -- Дик устроил для жены вечеринку. У одного из гостей, почти незнакомого им приятеля Полин, был мотоцикл, на котором Фаринья с хозяином отправились кататься. Сорок минут спустя Мими услыхала вой полицейских сирен. Тот, кто видел затянутые вечерним туманом калифорнийские дороги, знает, что по ним даже на четырех колесах опасно ездить быстрее сорока миль в час. Подстегиваемый радостными воплями Дика Фариньи, мотоциклист разогнал машину до девяноста. Они не вписались в поворот. С тяжелыми травмами водитель был доставлен в больницу, пассажир погиб на месте. Все. Несмотря на трагедию, критика приняла роман мягко говоря, прохладно. Из более чем десятка современных книге рецензий положительной оказалась лишь одна. В такой реакции не было ничего удивительного, господа литературоведы привыкли к литературе совсем другого сорта. Вместе с Ричардом Фариньей о себе заявляло новое поколение, с которым никто не знал, что делать. Действительно, кто он такой -- Гноссос Паппадопулис, совершенно очевидно "альтер эго" автора? Грек с претенциозным именем? Странник, который так носится со своей Исключительностью, что сам не верит в ее существование? Прометей, Дракула, Святой Дух, Пластиковый человек, хранитель огня, вечный девственник -- и все это в одном лице? Преданный или предатель? "Среди больных обладать Иммунитетом" -- это кредо? В конце концов, критика назвала главного героя романа антигероем и на том успокоилась. Ричард Фаринья прекрасно знал, о чем его книга. В коротком эссе, которое должно было появиться в одной из сан-францисских газет 1-го мая 1966 года, он писал: "Разрешение конфликта между Внутренним и Внешним (микро- и макрокосм) -- вот, между прочим, совершенно определенный мотив, которым руководствуется главный герой. Школьному учителю, считающему этот конфликт невразумительным, я бы рекомендовал теорию происхождения Вселенной на стр. 237. Для скромников, кто видит в книге неприкрытый секс, подойдет калькуляция на стр. 106. "Минитмэнам", заподозрившим в гедонизме протагониста замаскированный призыв к бунту, настоятельно советую обратиться к тому месту в романе, где немец анализирует третье измерение. Все прочие вопросы предлагаю оставить до воскресенья 1-го мая, где во время встречи в книжном магазине "Дискавери" я обещаю поискать ответы среди коллекции керамических голов". Встреча, по очевидным причинам, не состоялась. Время, как обычно, все расставило. Книга выдержала шесть переизданий, последнее -- в серии издательства "Пингвин" "Классика двадцатого века"; в 1971 году был снят фильм с тем же названием, по общему мнению -- неудачный. В том же году рассказы и стихи Ричарда Фариньи друзья издали в сборнике "Долго возвращаться, долго уходить"; в середине 70-х на Бродвее прошел спектакль "Ричард Фаринья" с никому тогда не известным Ричардом Гиром в главной роли; записи выступлений, два альбома, посвящение на первой странице "Радуги земного притяжения" Томаса Пинчона и множество цитат, на которые натыкаешься повсюду, от песен Джима Моррисона и словаря слэнга до газетных статей на экономические и бытовые темы. "Собери свои печали", -- пели они под проливным дождем на фолк-фестивале в Ньюпорте, и толпа в несколько тысяч человек пела вместе с ними: Бестолку кричать, плакаться в жилетку, Имена печалям раздавать -- Времена плохие, времена глухие, Никто не в состоянии понять Но если ты вдруг сможешь собрать свои печали, То все отдай их мне. Тебе осточертело, а я найду им дело -- Отдай печали мне. Бестолку бродить, прятаться под крышу, Смотреть на след блуждающей звезды -- Никого рядом с ласковым взглядом, Никто не понимает, кто же ты. Бестолку спорить, шарить в темных окнах, Разглядывая тень чужой мечты. Много ошибок, глупых улыбок -- Никто не видит то, что видишь ты Бестолку скитаться, рыскать по дорогам, Никто не скажет, как тебя найти. Много тропинок, много запинок, И нет никого позади Но если ты вдруг сможешь собрать свои печали, То все отдай их мне. Тебе осточертело, а я найду им дело -- Отдай печали мне. ...Еще бы он этого не знал, "сумасшедший муж сестренки Мими и мистическое дитя тьмы" -- так писала о Дике Фаринье Джоан Баэз. Микро- и макрокосм, свет и тьма -- чего больше в его книге: все испытавшей мизантропии Одиссея или плюшевой радости Винни-Пуха? Бум-бум-бум, вниз по дурацкой лестнице. Фаина Гуревич Это -- МИМИ "Я должен скоро покинуть Сцену..." Бенджамин Франклин из письма Джорджу Вашингтону 5 марта 1780 года СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВА 1 Гноссос находит дом. Фицгор и Хеффаламп видят призрака. Разработан план поиска пропитания. Кассирша знакомится с королем Мексики. ГЛАВА 2 Тип земляческого курильщика. "Пэлл-Мэлл" с парегориком. Начало саги о клизме. Памела Уотсон-Мэй: ура, и вот она во всей красе. ГЛАВА 3 Доброе утро, блюз. Матушка Хеффаламп. Монсиньор Путти. Первое столкновение с деканом человеков. ГЛАВА 4 Блэкнесс и темная богиня. Гноссос рассказывает историю из прошлой жизни. Карри на ужин. Миссис Блэкнесс в сари приносит пинцет, чтобы накормить пауком плотоядный цветок. Тоска и брожение в гриле Гвидо (или) как заваривалась каша. Второе столкновение с деканом человеков. ГЛАВА 5 Разносчик газет Джимми Браун? Два удивительных странника, пастуший кнут и стеклянный глаз. Весьма необычное предложение. Правило Лопиталя и убийственное возвращение Уотсон-Мэй. Апофеоз в рюкзаке. ГЛАВА 6 Утреннее мартини и стронций-90: дым застилает глаза. Гончая и зайчишка (взаимосвязанные эпифании). Счастливые грюнчата, оранжерея и трава среди травы. Основной риторический вопрос. Прорицательница Хеффаламп. Кредо? ГЛАВА 7 Зомби, вампиры и девушка в зеленых гольфах. ГЛАВА 8 Любовь среди Черных Лосей. Гноссос рассказывает еще одну историю. Моджо и мазохистский микроавтобус. ГЛАВА 9 Песня горлицы, Гноссос в роли Прометея. В унитазе обнаружен задержавшийся объект. ГЛАВА 10 Сон перед ужином. Две невинности: конфронтация. Парадокс несмываемыми чернилами. ГЛАВА 11 Овус. Каша густеет. ГЛАВА 12 Ага, ура, счастливая пара. Как сойти с ума посредством прагматического метода. ГЛАВА 13 Блэкнесс, птицы и пчелы. Гардемарин Фицгор на полу туалета. Явленная Дефлорация. Дэвид Грюн объясняет третье измерение. ГЛАВА 14 Гноссос увлекается. Теория происхождение Вселенной, различие точек зрения и незваный гость. ГЛАВА 15 Карта Невинности бита. Бет Блэкнесс и расхождения в терминологии. ГЛАВА 16 Посеяны семена сомнений. ГЛАВА 17 Америка на колесах, розничная торговля, рандеву с Капо, социальная болезнь и другая страна. ГЛАВА 18 И Паппадопулис впереди. ГЛАВА 19 Невинность восстановлена. Генерал Уильям Бут отправляется на небо. Полулежачий Будда. ГЛАВА 20 Ирма признается во всем. Среди вражды и смуты Гноссос заключает сделку. Бесплатный билет для Кристин. ГЛАВА 21 Гонец с дурной вестью. КНИГА ПЕРВАЯ 1 Теперь в Афину. Юный Гноссос Паппадопулис, плюшевый Винни-Пух и хранитель огня, возвращался из асфальтовых морей и великих пустых земель: о, автотрасса номер 40 и нескончаемый 66-й тракт, и вот я дома, среди проеденных ледником ущелий, пальчиковых озер и прекрасных дев Вестчестера и Шейкер-Хайтс. Встречайте меня -- с моей трескучей ложью, топотом огромных сапог и бурлящими от идей мозгами. Домой в Афину, где Пенелопа корчится в возвышающей страсти измены, где Телемах уже нацелился, чтобы ударить ненавистного отца в пах ногой, где старый терпеливый Аргус трусит навстречу усталому хозяину, готовый вонзить клыки в его сведенную судорогой ногу и залить ее пеной смертельного гидрофобного ужаса. Так здравствуй же, псих, что из снов возвратился домой, сатир, чтоб косить косой, пока не высохла роса, а есть солнце или нет, не так уж важно, ибо в этих холмах, вознесенных геологическими векторами и провалами, всегда слишком много дождя. Топоча по вздыбленному склону, разметая подошвами усыпанные пеплом снежные курганы, воняя зайцами и олениной, и выдыхая анисовый аромат некой восточной жидкости. Никто его не видел (а если кто и видел, то их свидетельства отметались как невозможные, ибо людская молва постановила: дикие ослы Большого Каньона выели ему глаза после того, как распростертый у края Светлой Тропы Ангелов он умер от жажды; в Нью-Мексико татуированные пачуко сожгли его заживо тысячей вымоченных в царской водке сигарет; в Сан-Францисском заливе его сожрала акула, выплюнув ногу на берег Западной Венеции, и еще, если верить Г. Алонзо Овусу, он замерз до синевы в Адирондаках), и вот теперь он бредет вперевалку от тех озер (его нашли на куче сосновых веток: ноги сложены в полный лотос, знак загадочной касты на месте третьего глаза, абсолютно голый, с эрекцией -- таким его обнаружили Дочери Американской Революции из Сент-Реджис-Фоллс, когда отправились наблюдать за повадками зимних птиц). Я невидим, часто думает он. Я -- Исключение. Мне дарован Иммунитет, ибо я не теряю хладнокровия. Полярность выбрана произвольно, я не ионизирован и не обладаю валентностью. Называйте меня инертным и бесцветным, но Берегитесь: я Тень, я волен покрыть собою человеческое сознание. Кто догадается, какое зло таится в сердце человека? Я Дракула, смотри мне в глаза. Оторвавшись от горохово-зеленой стены городской автобусной станции, он волочит ноги по улице с безжизненным названием авеню Академа; он плотно закутан в парку (одеяло Лайнуса, тепло лесов, портативное чрево), а рюкзак набит тем, что необходимо ему в этой жизни: кодограф Капитана Полночь, сто шестьдесят девять серебряных долларов, календарь нынешнего 1958 года, восемь пузырьков парегорика, целлофановый мешочек с экзотическими семенами, пакет листьев виноградной лозы в специальном хумидоре, банка феты, обрезки проволочных вешалок, заменяющих шампуры для шашлыков, рубашка от бойскаутской формы, две палочки корицы, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, смена белья с этикеткой "Ткацкие плоды", выкопанная на распродаже в "Блуминдейле", запасная пара вельветовых штанов, бейсбольная кепка 1920-х годов, губная гармошка "Хенер"-фа, шесть кусков вяленой оленины и произвольное количество свежеотрезанных и засоленных заячьих лапок. Пролистывая около автостанции пачку нераспроданных афинских "Глобусов", он наткнулся на объявление: в доме номер 109 сдается на время весеннего семестра квартира. Теперь он кружил перед этим домом, пыхтя после подъема, прицениваясь, вычерчивая пути к возможному отступлению, пересчитывая окна и двери. Кирпичный дом в деревянном каркасе, американская готика, свежая краска, белая отделка, швейцарские резные наличники на окнах. Легкий пасторальный налет, так славно проснуться майским утром в обжигающем похмелье и, запрокинув голову, вдыхать аромат незабудок. Он неуверенно постучал и был встречен девушкой, тоньше которой никогда раньше не видел. Махровый халат с воротником из кошачьего пуха, длинные каштановые хвосты перетянуты желтыми аптечными резинками, бровей нет. -- Вы пришли насчет квартиры? Английский акцент. Убийца кипрских крестьян; врожденная антагонистка, будь осторожен. Соври: -- Меня зовут Иан Эвергуд, мисс, вы абсолютно правы. Позволите взглянуть? -- Здесь беспорядок -- мы как раз переезжаем в квартиру над Студенческой Прачечной. Вы знаете, где это? Боже мой, высокие каблуки с халатом, под ним что-нибудь есть? Будь благоразумен. -- Не уверен -- я больше года отсутствовал, а здесь все время что-то меняют. Роскошная квартира. -- Да, неплохая. Чертовски умно. Именно квартира, а не хата. Она меня разглядывает. -- Я немного охотник. Был в Адирондаках. Придется вам простить меня за такой вид. -- Охотились? На животных? -- Некоторым образом. -- Как это ужасно. Убивать несчастных маленьких существ, которые не могут дать сдачи. -- Вообще-то, это был волк. Медведь-шатун. -- Правда? Медведь? Проходите уж, какой смысл стоять в коридоре. -- Четвертовал троих детей, пока я до него не добрался. Ужас, ужас. Выстрел, однако, получился превосходный. -- Вы англичанин? -- Грек. -- А-а. Зря, можно было сказать что угодно. Попробуем еще раз. -- С примесью крови Маунтбаттенов. Мебель здесь останется? -- Вот эти два плетеных кресла -- их, -- она кивнула в сторону запертой створчатой двери в соседнюю квартиру. -- Третье мое, и это парусиновое тоже. Могу продать, если вам действительно нужно, они не очень удобные; по крайней мере, сидеть неудобно. А что удобно? Кожа у нее над глазами изгибается, как настоящие брови. Почему бы не попробовать. На кухне что-то булькает, может, пожрать на халяву? -- Мне бы все равно пригодились. А у вас там не чайник кипит? Я просто заглянул посмотреть... -- Да, конечно. Смотрите как следует, вы первый. -- Ушла в кухню, боже, она еще и в чулках. -- Вам со сливками или с сахаром? -- И с тем, и с другим. -- Спальни нет -- просто часть комнаты в дальнем углу отгорожена бамбуковыми шторами, не очень хорошо. Но все остальное вполне прилично: абажуры из рисовой бумаги, белые стены, индейский ковер, широкий диван, камин. Посмотрим, что в кухне. -- Меня зовут Памела, -- сказала девушка, наливая через деревянное ситечко чай в кружки без ручек. Халат слегка приоткрылся у шеи, кошачий пух отогнулся, светлые волоски на груди, от которых -- острый спазм желания. -- Вы на каком факультете? -- В промежутке между двумя чашками. -- Астрономия, -- соврал он. -- Теории происхождения, разбегающиеся галактики, квантовая механика, и все такое. А вы? -- Архитектура. -- Как получилось, что вы не в общежитии? -- Есть надежда. -- Я на пятом курсе. Кухня вам нравится? Холодильник громадный, и хозяин дает столовое серебро. Ваша фамилия действительно Эвергуд? -- Взял фамилию матери, когда отец ушел к бенедиктинцам. -- А. Я просто из любопытства. -- Ничего. Теперь шлет мне бренди и монастырский хлеб. Чай потрясающий. Памела -- а дальше? -- Уотсон-Мэй. Вы действительно застрелили медведя-шатуна? Это же, наверное, очень опасно? А то. У тебя мороз по ляжкам от одной только мысли. Жаль, еще рано, никогда не удавались дневные спектакли. Хорошо, что парка длинная, а то бы заметила. Не люблю тощих, но эти каблуки и волосы. Нажмем немного: -- Не обязательно. Все зависит от человека и от первого выстрела. -- Хо-хо. -- Да, конечно. -- Нужно или сразу бить наповал, или обходить и стрелять в сердце. Но это тяжело вспоминать. У вас нет ничего покрепче? -- А не рано? -- Сегодня можно. -- Где-то должен быть джин и, кажется, осталось немного скотча. -- А "Метаксу" вы не держите? -- Что? -- Скотч будет в самый раз; его можно прямо в чай. Попробуйте, хорошо успокаивает нервы, как я всегда говорю, ха-ха. Она налила скотч и, чуть разведя ноги, села в парусиновое кресло. Халат задрался выше коленных чашечек, чахоточная рука вцепилась в воротник у самой шеи. Гноссос решил, что ему срочно нужен "Пэлл-Мэлл" с парегориком -- отфильтровать боль, чтоб не лезла в мозги. Скотч помогал, но мало. -- Так вам понравилась квартира? -- Сколько за нее нужно платить? -- Вопрос и глоток. -- Семьдесят долларов; если с кем-то разделите пополам, то, соответственно, тридцать пять. -- Конечно. А свет-вода? -- Все, кроме телефона -- я могу его оставить, если вы вернете мне задаток. Не вопрос. -- Кто там живет? -- кивок, -- за дверью? -- Раджаматту. Джорж и Ирма. Они из Бенареса, кажется, но очень милые люди. Целыми днями пьют джин с тоником, и еще гранатовый сироп, никого не беспокоят. Есть какая-то связь? -- Чем они занимаются? В школе, я имею в виду. -- Джордж, кажется, учится на администратора отеля. Теория обслуживания, бакалавр по барам, в таком духе. Радушный прием в пенджабском "Хилтоне". Паппадопулис вылил себе в чашку все, что оставалось в бутылке. -- Пожалуй, я сюда перееду, старушка. Нужно разговаривать с агентом? -- Нет, будешь платить мне. Хозяин живет за городом. А мышам раздолье? Раздался робкий стук в дверь. Памела крикнула: -- Минуточку, -- поставила чашку, плотнее запахнула воротник из кошачьего пуха. Полиция? Разъяренный папаша? Знакомый голос ничуть не изменился. -- ...объявление в газете; вот и подумал, нельзя ли взглянуть... -- Мне очень жаль, но здесь мистер Эвергуд, он, видимо, ее снимет. -- Уж не Фицгор ли это? -- В дверь просунулись морковно-рыжие патлы и веснушчатый нос, от неожиданности побелевший. -- Господи Иисусе. -- Заходи, старик. -- Но ты же сдох! Замерз на каком-то севере. Есть бог на свете, Папс. -- Я воскрес, только и всего. И выбирай слова. Папс -- это кастрированный папуас. -- Мне плохо. -- Пэм, можно налить этой дохлой редиске чуть-чуть джина из той бутылки? Располагайся, чучело, в моей новой хате, отдыхай. -- Он встал, потряс вялую руку, похлопал низкорослого приятеля по плечам и подтолкнул к плетеному креслу, куда тот и провалился со слабой улыбкой. -- Блин, кроме шуток, тут было столько воплей. Какая-то история с Большим Каньоном, но потом тебя видели в Лас-Вегасе. -- Всего лишь тепловой удар, старик, искал богов солнца на Ранчо Привидений. Ты знаком с Памелой? Фицгор судорожно кивнул и недоуменно уставился на коктейль цвета вишневой кока-колы. -- Это гранатовый сироп, -- объяснила девушка. -- Так пьют в Бенаресе. -- Еще говорили, что в Сан-Францисском заливе... -- Меня вытащил фараон. Рыба-молот отъела ему ногу; такая вот сокрушительная ирония -- спастись в законе. -- Мать-Богородица! -- Ничего божественного. Обычный легавый. Кажется, ему дали очередную лычку, медальку с Микки-Маусом, точно не помню. Ладно, где Овус? -- В больнице -- приходит в себя после моно. Еще ходят слухи про триппер. -- Никакого воображения у этого Овуса. Надо будет навестить. Допивай свой джин, прошвырнемся по кампусу. -- У меня лабораторная, Папс, школа же началась. Ты вернулся учиться или как? -- Всего понемножку. -- Многозначительная ухмылка. -- Оформляться еще не поздно? -- Могут оштрафовать на пять долларов, -- сказала Памела; она включила проигрыватель и поставила пластинку, подхватив полупраздничное настроение. Девушка не без способностей, проскочила мысль. Фетиш? -- К черту, -- сказал Фицгор. -- Гуляю лабу. -- Вы из ирландцев, мистер Фицгор? -- спросила Памела. На пластинке оказался Бах. Блин, до чего же они все одинаковы. Одна и та же полудюжина долгоиграющих дисков, стандартные книжки, восемнадцать перфокарт для "Унивака" в бирюзовом чехле, рядом фотография любимой подружки из женского землячества. Бетховен, Брубек, избранные симфонии, "Пророк", тщательно подобранные антологии, "Теперь нам шесть". -- Зови его христианским именем, Памела. Харди набожен, блюдет традиции. -- Харди, это действительно так? -- Повелось издавна, -- сказал Фицгор. -- Ирландский Салем. Предки из Бэк-Бэя. Теряем время. -- Мисс Уотсон-Мэй, -- Гноссос перешел на формальный тон и встал, -- нам действительно нужно бежать. Квартира просто прекрасная, но есть одна вещь, о которой я должен предупредить, -- это шум. -- Вы его не любите? -- Он его производит, -- сказал Фицгор. -- Постоянно. Ничего не могу поделать, греческая натура берет свое. -- Если честно, мне это безразлично. -- На самом деле моя фамилия Паппадопулис. Зови меня Гноссос, если не против, Г -- приглушено, ладно? До новых встреч. -- Со слегка разочарованным видом она выключила Баха. Разочарована тем, что мы уходим? -- Ты вечерами дома? -- Видимо буду паковать вещи. -- Может заскочу. Так и передай Раджаматтам. Мы с Фицгором, как ты это называешь, разделим квартиру пополам. -- Погоди, -- последовал протест. -- Я хотел один, мне нужно заниматься... -- Хаа! -- проревел Гноссос, -- еще как будешь. Не сомневайся. Спустившись по заледенелым ступенькам, они вышли на улицу и двинулись по склону пологого холма вверх, к кампусу. Повсюду горы расползающегося снега, типичная зима Мистических Озер, не ко времени налетевшая с севера; зловещее небо распухло, непрерывно вываливает из себя огромные ворсистые хлопья, они сглаживают яркость спектральных тонов, стерилизуют очертания и глушат звуки, не впуская первые потоки оттепели, первые прищуры безоблачного солнца. Я не ионизирован и не обладаю валентностью. Но есть дыхание души того, кто мертв настолько, что себе не говорит в тиши: -- Что-нибудь вообще происходит, Фицгор? -- В каком смысле? -- В смысле дряни. В ответ -- шепот, рыжая голова по-черепашьи спряталась в капюшон, глаза забегали вверх-вниз по переполненному проспекту, окнам и дверям, где в каждом -- яйцеклетка судьбы, дожидающаяся оплодотворения: -- Ты имеешь в виду наркотики? -- Что там насчет Овуса, он точно не закосил? -- Нет. Ни разу с тех пор, как ты уехал. И говори потише, я хочу получить диплом. Осталось всего полгода, знаешь ведь. -- Еще бы. А что сейчас в "Черных Лосях", как Толстый Фред? -- Белые туда не ходят -- никто. -- Посмотрим. Я привез с собой парегорик -- так, на всякий случай. У кого-нибудь есть вентилятор? -- Святой Дух, Папс, ты просто поцелуй смерти. -- Это не я, а Танатос, но тоже грек, между прочим. А вокруг -- прекрасные девы скупают лакомства в Кавернвилле. Даже сейчас, в этой взъерошенной стуже скачут в кроссовках и шерстяных носках, в кремовых плащиках. Поколение, отлитое по единому образцу, Великий Белый Модельер возлежит, усмехаясь, на своей роскошной постели, пока застывает жидкость. Но он еще не знает силы моих легких. Здесь тот, кто будет дуть и рушить домики. Второкурсники в молодежных пиджаках, словно субботние журналы, отпечатанные в четверг. Учебники в новеньких обложках только что из книжного магазина; логарифмические линейки в длинных кожаных футлярах; палаши в ножнах; вытертые до девственных хлопковых волокон брючки; накрахмаленные до бритвенной остроты складки; оксфордские рубашки с выложенными поверх свитеров воротниками; стреляющие по сторонам голубые глазки, потрясенные андроидной синтетикой витаминов по штуке в день, апельсиновым соком "Тропикана", свежими деревенскими яйцами, крафтовским гомогенизированным сыром, пирамидками обогащенного молока, хлопьями со спелыми бананами, жареными в кукурузной муке цыплятами, пломбиром с горячим сиропом, легким пивом с мороженым "Снежинка", чизбургерами, тертой гибридной кукурузой, экстрактом рибофлавина, пивными дрожжами, хлебцами с арахисовым маслом, запеканками из тунца, оладьями с искусственным кленовым сиропом, куриными отбивными, случайным омаром из Мэна, бисквитами к чаю, обезжиренной пророщенной пшеницей, концентратами "Келлогг", рубленой фасолью, "Чудо-Хлебом", шоколадным сиропом "Боско", мороженым горошком "Птичий глаз", мелконарезанным шпинатом, луковыми кольцами, салатом эскариоль, чечевичным рагу, потрохом домашней птицы, ореховым печеньем, миндальными пирожными, ауреомицином, пенициллином, антистолбняковым токсоидом, вакциной от краснухи, алка-зельцером, "эмпирином", жаропонижаюшими от "Викса", "арридом" с хлорофиллом, спрэем от насморка "суперанахист", деконгестантом "дристан", миллиардами кубических футов здорового повторно-кондиционированного воздуха и еще более здоровыми плодами земляческих упражнений, доступных западному человеку. Ах, регламентированная добрая воля и насильно впихнутое доверие тех, кто не кроток, но все равно унаследует царствие земное. Он вспомнил, как они с Хеффом встречали в прошлом году Рождество. Мексиканская трава и корытце мартини, машина, угнанная с пурпурной пьянки Ди-Фи -- тогда в "Копье Гектора" они стояли перед импортными яслями, полчаса таращились на склоненные над колыбелью фигуры высотой почти в ярд и слушали грегорианские песнопения, разливавшиеся из динамика над головами. Один пастух явно страдал косоглазием. Секи, Хефф, -- Себастьян. Где? Вон тот косой чабан. За стариной Иосифом. А, да, смотри -- точно косой. Безвкусица, правда? Кто бы говорил? У него же все двоится, сечешь? А-а. Младенцев-христосиков тоже получается двое. Иди ты. Нехорошо это. А? Два маленьких иисусика, понимаешь, Господи, это же римский парадокс. Я врубился, Папс. Сейчас мы одного уберем, и все встанет на место. Паппадопулис подхватил гипсовую статую младенца и сунул ее себе под парку, словно бутылку марочного шампанского; затем они развернулись, как ни в чем ни бывало, и не торопясь зашагали к брошенной в неположенном месте машине. Потом долго сидели со включенным мотором. Знаешь, Хефф? Богородица все просекла. Думаешь, врубилась? У нас будут неприятности. Давай и ее заберем. Хефф ушел к яслям, снял оттуда статую Девы и, неуклюже прижимая к груди, двинулся к машине, но на ступеньках поскользнулся -- Мария, описав в воздухе вытянутую дугу, стукнулась о камни, голова отлетела в сторону и покатилась по улице. Папс, старик, она потеряла голову. Ага, сунь в карман. Выруливая по заснеженному кампусу к ручью Гарпий, Паппадопулис нежно поглаживал статую младенца, щекотал ему шейку, засовывал мизинец в пупок и ощупывал пеленки, не сделал ли тот пи-пи. Остановил машину на мосту и перешел на другую сторону. Традиция, старина Хеффаламп. Ага. Только б мост не обвалился. Они по очереди чмокнули статуи и бросили их в снежную пустоту: фигуры покатились по замерзшему обрыву. Раздался хруст -- два приглушенных удара. Вернемся за Себастьяном, Папс? Пусть говорит, что засек четырех похитителей, а не двоих. Поехали. Плененный пастух возвышался на пластиковом столе гриль-бара Гвидо, народ распевал вокруг него рождественские гимны и произносил тосты во славу косоглазого истукана. Давясь от хохота, Хефф пропел песню собственного сочинения: Младенец святой, Так хрупок и нежен, Спи в небесных обломках... Небесные обломки. Кстати: -- Ты уже поимел какую-нибудь жопу в этой плющовой лиге, Фицгор? -- Господи, ты задаешь совершенно невозможные вопросы. -- Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я -- Исключение. -- Есть тут одно нимфо, в "Цирцее III", с тех пор, как Хефф ее бросил, дает всем, но у нее бородавки. -- Хеффаламп Великолепный всегда любил уродок. И как она, ничего? -- Не хочу даже думать. Напилась до зеленых чертей и заблевала мне всю машину. Если на то пошло, эта девушка Памела меня интересует больше. -- Машина? У тебя появилась тачка? -- Предок отдал к последнему курсу "импалу". -- О, роскошь. Роскошь, роскошь, болезнь и гниение. -- Послушай, Папс, серьезно. В этом семестре я сажусь за книги. У меня восемнадцать часов, и я в списке. -- И что? -- И то, что я должен пробиться. -- Может когда-нибудь, слышишь, крысиный ублюдок и предатель предков, -- когда-нибудь я и спрошу тебя, зачем. Но не сейчас, ясно? Пошли к Луи. -- Его сносят. -- Что? -- Строят на его месте что-то под названием пансион "Ларгетто". Ради Бога, Папс, все меняется. Нельзя же болтаться целый год по стране, и вернуться в тот же пейзаж с теми же тараканами. Брось, пошли пить пиво в "Дыру Платона". Наклонившись так, что тело составляет с землей шестидесятиградусный угол, и с трудом взбираясь на никогда не выравнивающийся холм, Гноссос думает о студентах, что карабкались сейчас слева и справа, глухие к зову судьбы. Возникают мастерские и магазины -- на радость проходящим поколениям. Новое фотоателье, на снимках в витрине модели в драматичных позах, черный фон, освещенные снизу лица, трубочный дым, призывные взгляды: смотри на меня, я бюст Гомера. В Студенческой Прачечной снуют, путая свое и чужое белье, коротко стриженные честолюбивые юноши, студенты-шоферы радостно запрыгивают в студенческие микроавтобусы к студентам-курьерам, снег скрипит под заляпанными грязью бело-розовыми замшевыми тапочками, и у всех своя доля в общем деле. На что бы их раскрутить, думает Гноссос, вспоминая, как они с Хеффом гоняли у себя в подвале рулетку. Неожиданно скрипнула шарнирами вывеска: УНИВЕРСИТЕТ МЕНТОР, ОСНОВАН В 1894 ГОДУ. Видение усатых третьекурсников, целлулоидные воротнички, солидный, как и полагается выпускникам, словарный запас, соблюдение традиций. Переведите-ка мне на викторианский "жопа новый год"? Бывшие коровьи пастбища. Общага "Юпитер" с остроконечной крышей -- знак того времени. Миновали юрфак со его университетской готикой. Насмешка над Йелем, на самом деле, милый дворик, роскошное место для дуэлей. Головы изредка поворачиваются в его сторону, изумляясь, откуда взялось это кудрявое чучело. Новые лица, невероятные фигуры юных американских дев -- невероятные даже под пальто. Избегайте моего взгляда, леди, не то прочтете в нем желание. Не перепихнуться ли с маньяком, прежде чем выходить за адвоката? Немного семени Гноссоса -- вдруг муж окажется бесплодным после всех своих мартини. Вот эта, в зеленых гольфах. Где-то ее уже видел. -- Кто это, Фицгор? -- Где? -- В зеленых гольфах с мокасинами. -- Не знаю, какой-то гений социологии, кажется. Невероятные ноги. Если б они знали, как это было давно. Софизм золотой середины. Какого черта -- ее стоит запомнить. -- А это что такое? -- Новый инженерный корпус. Будут строить полный квадрат вокруг химического. Разве его еще не было, когда ты свалил? -- Точно не было. -- Тонированные алюминиевые блоки, длинные пластины закаленного стекла, димаксионовые торсионы: синтетическое счастье из архитектурного мешка с подарками -- одного на всех. Чистое, светлое, экономичное, функциональное, снести и за пару дней построить новое, оттащить на вертолете в Лас-Вегас -- возможность уничтожения предусмотрена проектом. Поклон смерти. Квартерон Хеффаламп сидел в "Дыре Платона" за складным лакированным столиком у музыкального автомата под пластмассовой кадкой с убогим искусственным плющом. Тощая угловатая фигура сжалась над "Красной Шапочкой", словно та собралась сбежать. Рядом девушка: прическа Жанны д'Арк и мужская одежда. Подкрасться осторожно, чтобы не заметил. -- Неужели это Хеффаламп, Фицгор? Вся морда в пене -- о чем задумался, а? Тощие, как у паука, руки-ноги взлетают в воздух, "Красная Шапочка", стукнув по столу, разливается шипучей лужей. -- Гаааааааа! -- Глаза -- как две недоверчивых луны. -- Совсем сдурел? Тут припрешься домой из великого похода, и некому даже руку пожать. Филистеры. -- Иисус и Мария! Так ты не сдох?! -- Фицгор мне уже сообщил. -- Пачуко в Техасе или где там еще, Овус сказал, тебя убили... -- Овус -- воплощенная тяга к смерти, малыш. И не Техас, а Нью-Мексико -- в Таосе сожгли бойскаута. А я зато посидел в кутузке. -- Без говна, старик. -- Хефф нервно захихикал. -- Все думали, тебе кранты. -- Народ вокруг начал оглядываться. Фицгор засмущался, скормил музыкальному ящику монету и растворился в очереди за пивом. Жанна-д'Арк протянула руку: -- Меня зовут Джек. А ты, должно быть, Папс. -- Сиплый баритон. -- Гноссос, подруга. -- Удостоверившись в силе рукопожатия, сел за столик. Хеффаламп так и стоял с открытым ртом, недохихикав: огромные зубы торчат вперед, как у бобра. -- Ну и ну, -- сказал он. -- Ты правда не слышал? -- Было что-то насчет Адирондаков, но точно никто не знал, да и с порядком какая-то хрень. Непонятно, то ли ты возвращался, то ли уходил. -- Я и сам не знал. Скорее -- просто бежал, без этого никак. Эпифания на Норт-Бич, потом вдруг стал отражаться в чужих лицах. Главное -- не потерять Исключительный статус, правда? Пришлось бежать. -- Почему? -- спросила девушка по имени Джек, брови нахмурены, вид чересчур серьезный. -- Кто знает? На прыжок опередить мартышку-демона. Были знаки. -- Вернулся Фицгор, огляделся, поставил на стол три банки эля, ушел за чем-то еще. -- И почти всегда -- вовремя. -- Беда прячется в рюкзаке за последним серебряным долларом. -- Ты еще крутишь рулетку, Хефф? -- Шшшш! Господи, если узнают, мне кранты. -- Новое начальство? -- Тетка, зовут Сьюзан Б. Панкхерст. Вице-президент по студенческим делам. -- Девственница? Хеффаламп только простонал в ответ -- подавившись элем, он теперь таращился на мокрые джинсы. Джек засмеялась и шарахнула Хеффа по спине, чтобы тот прокашлялся. Лесби -- от бедра и выше. -- Хату ищешь? -- спросила она. -- Уже снял на Авеню Академа вместе с Фицгором. Одна английская цаца как раз съезжает. -- Английская? -- С Фицгором? -- переспросил Хефф, -- Он же был в землячестве. -- Мемфис Слим назвал это квартирным вопросом. К тому же у Фицгора теперь тачка. Музыкальный ящик вопит "Пэгги Сью", Бадди Холли заходится в икоте. Фицгор ставит на стол чай, тыча вилкой в тающие куски сахара. -- Когда вселяемся, Папс? Я пока в доме, и сегодня у нас что -- второй день школы? Хефф облизывает отверстие в банке. -- Вечером узнаю. -- Гноссос. Вдруг удастся потрогать роскошные волоски. О грудях там речи нет, но ведь прошло столько времени. Ноги тоже важная штука. Можно соорудить полуночный ужин, долма с виноградными листьями, на гарнир яично-лимонный соус, муссака. Нужна "Метакса". Где вообще так поздно кормят? У Фицгора в землячестве? Теперь "Пегги Сью" хрюкает припевом. -- У тебя сегодня в доме принимают, Фицгор? -- Всю неделю. Наверное, сдерут с меня за то, что перееду. -- Вилкой выжимая чайный пакетик о стенку чашки. Проверим. -- Будут возражения против греков? -- Не думаю. Вдруг до него дошло, чашка остановилась у рта, он вытаращился поверх ободка, на лбу морщины. -- Погоди. Что ты собрался делать? -- Ну, сопру где-нибудь харрисский твид, может, от "Дака", галстук из шалли -- а что, вполне годится для лучшего дома на всей горе. -- Мы такой трюк устроили два года назад с "Ди-Фи". -- Хефф. -- У него хорошо получается. -- Я неотразим. Блеск остроумия, салонные игры, шарады, декламация греческого алфавита, народ валяется. В каком ты доме? -- "Д-Э". Но... -- Dikaia Hypotheke. Роскошный девиз. Можно сказать, вдохновляет. -- Быстро допить эль, уже пробирает, желудок скрутило, кислота нетерпения. -- Дом открытый, насколько я помню. Никаких рукопожатий, паролей-отзывов, ритуал принесен в жертву честной игре. Кто знает, Фицгор, вдруг я проникнусь и вступлю в ваше братство? Всю адскую неделю буду носить тюбетейку с пропеллером, а в классы таскать пищалки. -- Господи, Папс, ты ведь просто собрался на халяву пожрать. Может, кто-то из них тебя знает. -- Чем там у вас кормят? Филе-миньон? С запеченными хвостами омаров? Каким еще деликатесом можно меня удивить? -- Для начала, у тебя нет нормальной одежды. -- Хефф? -- Есть костюм от "Брукса", только что из прачечной. -- Все сходится. -- Джек опять засмеялась сиплым баритоном и потерла руки. Все равно симпатичная. Интересно, она живет с подружкой? -- Заберешь меня у Хеффа, скажем, в шесть. -- Господи, Папс, я прямо не знаю. -- Они меня полюбят. -- Быстро в рюкзак благословить мгновенье, серебряный доллар и кусочек феты, наощупь сквозь влажные заячьи лапки и белье, мимо склянок с парегориком. Скрутив крышку, он отломил четыре кусочка комковатого козьего сыра и, подняв их над головой, с серьезным видом пробубнил: -- Confiteor Deo omnipotente, Beatra Pappadopoulis, semper virgini, Beatra Pappadopoulis, semper paramus. Небольшое пресуществление. -- Это мое тело, пацаны. -- Затем, толкая вперед банку "Красной Шапочки", -- Это моя кровь. -- Козий сыр, яство из гальванизированных чанов -- символов дурацких ячеек бытия. Щепотью он положил по кусочку сыра на каждый из вытянувшихся к нему языков. -- Я искуплен, -- сказал Хефф. -- Аминь. -- Джек. Щелчком отправив серебряный доллар Фицгору, Гноссос сказал: -- Вот солидный процент моего состояния, купи на него еще крови. -- Ладно, только я буду чай. -- Смирившись с предстоящим обедом, Фицгор послушно отправляется в очередь. Джек улыбается и странно смотрит. Осторожно, может, она девушка Хеффа. Хватит неприятностей из-за чужих женщин. Фицгор слишком быстро вернулся из очереди. -- Не берут. -- Что? -- Твой серебряный доллар. -- Не берут? -- Говорит, что никогда таких не видела, тетка в кассе. Взвиться в воздух, глаза сверкают, парка над широкими плечами, как зимний плащ колдуна, волосы трепещут над ушами. Прямо в голову очереди: две студенточки с кукурузными кексами резво отдернули носочки кроссовок от звучного топота его сапог. Женщина за кассой: вместо лица -- картофелина, кожа -- цвета пшеничных хлопьев. Он видел ее сотни раз в придорожных забегаловках и мотелях, в бессчетных супермаркетах и на подвальных распродажах: приземистая, в ситцевом платье, туфли на гвоздиках, запах дешевых тайн из "Вулворта", губы сморщены, вся страсть высосана и выссана за ненадобностью двадцать лет назад. Покорность -- вот мой враг. Три открытых "Красных Шапочки" и чашка чая стоят на прилавке. С весомым лязгом он опустил на стойку серебряный доллар. -- Не годится, -- сказала женщина. -- Я ж тока что говорила. -- Что? -- Не годится. Опуская обе ладони на прилавок и перегибаясь так далеко, что она отшатывается: -- Я глубочайше и идиотически прошу прощения, но ЭТО годится, и ВЫ его возьмете. -- Прости, конечно, сынок, но... -- Сынок? СЫНОК? ДА ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, КТО Я ТАКОЙ? "Дыра Платона" замерла, наполнилась тишиной, головы за складными столиками повернуты на его рев. -- Я король, блять, МОНТЕСУМА, вот кто я такой, и это -- монета моего королевства. Женщина беспомощно оглядывается по сторонам, пальцы судорожно вцепились в ключик от кассы, челюсть отвалилась, локти ищут опоры. -- И если вы без должного почтения отнесетесь к символу моего королевства, я вырву вам сердце -- ага?! ВЫРВУ ВЫРВУ ВЫРВУ прямо из груди. -- Она ахнула. -- И на вершине пирамиды. -- Она качнулась. -- Съем его СЫРЫМ! Девушки, побросав кукурузные кексы, рванули подальше от этого психа; у женщины за кассой кровь отлила от лица. Подхватив эль и чай, Гноссос прошипел: -- Не нужно сдачи, детка. Купи себе грелку. За столиком, под покровом благоговейного шепота они быстро допили все, что он принес, затем переместились на темневшую улицу, где в воздухе тихо серели снежинки, да глухо лязгали по асфальту цепи на колесах проезжавших машин. 2 По всему голубоватому кампусу, вокруг подсвеченной Часовой башни, по склонам множества холмов, расчерченным следами круглых санок, между корпусами общежитий, земляческих домов и Кавернвиллем снуют взад-вперед машины. Наэлектризованная атмосфера нависает над первозданной тишиной конца зимы, пахнет озоном, а лихорадочно сверкающие глаза новичков обозначают низшую точку этой высшей сложности человеческих отношений; нервы взбудоражены по случаю окончания моратория -- наконец-то можно раствориться в братстве и учтивой элегантности высшего класса. Лучшие из лучших на "тандербердах" и "корветах", "эм-джи" и "остин-хили"; попадаются белые "линкольны" с опущенным верхом -- навстречу ветру и приключениям. По Лабиринт-авеню в полном снаряжении грохочет приписанная к "Хи-Пси" пожарная машина. Все эти составляющие тактической магии измыслены в предшествующие недели -- долгие часы между семестрами не зря потрачены на согласованную диссектомию коллективного разума; каждая сущность подтверждена и подшита в личное дело: имя, родной город, школа, увлечения, должность отца, доход семьи, происхождение, раса, религия, особенности характера, имя портного (если есть), нюансы, симпатии и антипатии. Маслобойка голубоглазого общества незримой центробежной силой отделила субстанцию из первоклассных сливок. Гноссос тем временем зажат на заднем сиденье угольно-серого четырехместного "астон-мартина" между двумя футбольными героями-первокурсниками, прибывшими из Александрии, Вирджиния: рты андроидных голов натянуто бормочут, и вид у атлетов такой, словно за каждой щекой у них по крутому яйцу. Здравствуй жопа новый год. На меня нет личного дела, я Исключение. Тайная сущность под надежной защитой, ибо я Пластиковый Человек, способный одним включением воли превратиться в кегельный шар, мостовую, дверь, корсет, слоновий контрацептив. -- У вас там что, яйца? -- Ты о чем, чемпион? -- О яйцах. -- Ха-ха-ха. Это не у меня, чемпион. -- Ха-ха-ха. Вряд ли. -- Негнущийся палец на адамово яблоко, и он подавится смертью. Окинавское карате эстетичнее. Он так и не узнает своего Врага. Резкий поворот на стоянку перед "Д-Э", у распахнутых дверей топчутся облаченные в харрисский твид распорядители домов, руки готовы вцепиться, челюсти застыли в улыбке. Неудобный у Хеффа костюм, прищемил мне яйца. Господи помоги, если они увидят носки из Сент-Луиса, все пропало. Чувствую, что надрался, а не должен. Парегорик топорщится в боковом кармане. Хорошо, что Хефф одолжил лампу. Нужно будет найти подходящее место -- наверное, мужской туалет в доме. Памела потом. С первого раза, может, не вкатит. А вот и Фицгор. Посмотрите только, как он волнуется. Спокойно, воткнем диалекта: -- Здорово, Фися, чего слышно? -- Все хорошо, Папс. -- Быстрый взгляд по сторонам, натянутая улыбка, слишком много нужно играть ролей. Сейчас начнет фамильярничать, зашепчет: -- Слушай, давай полегче, ладно? Все думают, что ты перевелся. Цель: оглядеться, познакомиться с ребятами, легкие разговоры, никакой полемики. -- Когда ужин? -- Боже. Ты опять за свое. Примерно через полчаса. Но сначала -- немного потусоваться, прощупать обстановку. -- Мне нужно в туалет. -- О господи. Вверх по лестнице, вторая дверь направо. -- И в спину: -- Второй этаж, Папс. На хвосте двое из братства, еле успел. Внутри -- ореховые панели, кожаные кресла, латунь. Что там насчет Тюдоров? С виду, однако, удобно. О, в сортире никого. Гноссос открыл окно, захлопнул дверцу и сел на горшок. Оба косяка еще влажные, лишь немного прогрелись на горячей лампочке в заплесневелой комнате Хеффа. Он помахал ими, чтобы слегка подсушить на воздухе, потом, потеряв терпение, зажег первый, затянулся как можно глубже и почти на полминуты задержал в легких пропитанный влагой дым. Превосходная дыхалка, почти ничего не выходит наружу. О, да. Да. Еще одна затяжка, на этот раз не такая долгая, затем серия коротких, карбюрированный воздух засасывается шумными порциями. Теперь выдох. Хммммммммммммммммм. Он докурил первый косяк. Хорошо. Хорошее некуда. Второй оставим на потом, с нетерпением на сегодня все. Он медленно встал, открыл дверь и обнаружил в зеркале свое лицо. Очень веселые глаза. Слишком экстравагантно. Нужно с этим что-то делать. Ох. А хорошо бы сейчас глоток доброго греческого винца... Чья это комната? Он пошел на цыпочках. На стенах плакаты с корридой и большая репродукция "Монмартра" Утрилло. Пластинка с калипсо Белафонте прислонена к открытой крышке проигрывателя, затейливые бутылки из-под "кьянти", все пустые, подвешены на гвоздях, некоторым в горлышки воткнуты свечи. Поищем в спальне. Под потолком на кнопках подружки из "Плейбоя", аккуратно заправленные кровати. Нектара не видно. Оп-па, кто-то идет. В шкаф. Йеех, бутылка "Катти-Сарк". Хо-хо-хо. Он вытащил пробку, приставил горлышко ко рту и опрокинул. Все вместе -- восхитительно. Небольшая провокация для моих пропитанных опиумом клеток. Теперь послушаем: -- ...А ванная у вас здесь, Гаррик ты мой? Правильно, мы не паримся по общажным раскладам, как и в других домах. Для балех неудобно, понимаешь, о чем я, ха-ха. -- Да, всем в школу вставать по-разному, одна такая большая комната... -- Еще бы, ха-ха... Ушли. Глотнуть еще, и побольше, пульсирует, вот так. Он аккуратно разместил бутылку под стопкой рубашек и выскользнул из комнаты. Я невидим. Нужно запомнить это место, пригодится после ужина. Вниз по лестнице. Вот дерьмо крысячье, кто-то идет, вид официальный, зубы наверняка полощет "лаворисом". -- Не уверен, что мы знакомы, Гнусс. Я -- Джон Дельтс. Ребята зовут меня Делец. -- Не рука, а поршень. Делец -- а делает, что? По ночам в штаны? Осторожно, играем, он может унюхать. В мозги, однако, не влезет. -- Гноссос вообще-то, Дельце, но старина Фися зовет меня Папс. -- А, конечно, старина Фися. Отличный парень. Большая ценность для нашего дома. Он сказал, ты откуда-то перевелся. -- Так и есть. Принстон надоел. Дамы там -- говорить не о чем. Ха-ха. -- Да-а, никогда об этом не задумывался. Ты здесь на стипендии, он сказал. -- Небольшая астрономическая контора, платят за все, втихую тратят деньги, ну, ты понимаешь. -- Голова идет кругом, может, лучше удрать? -- Правда? Кто-то из ребят в доме брал индивидуальный курс, нужно было по физике, говорили, очень сурово. -- Еще как. У меня усложненный, жутко трудный. Принципы относительности, спиралевидная туманность в Coma Berenices и все такое прочее. Придется попотеть. Сплошная долбежка. Не пикник. Подходят еще двое, захватывая конец разговора. Будь в стаде. -- Здорово. -- Чуть-чуть фамильярности. -- Я Папс. -- Пара шишек на ровном месте. -- Эл Строзьер, Огайо. -- Майк Пил, Чикаго. -- Папс тут мне рассказывал об астрономии. -- Суровая штука, -- сказал Пил, стрижка ежиком, воротник с петельками, кожаный пиджак, на пейслийском галстуке булавка -- череп с кинжалом. -- Чикаго? -- Гноссос, опиум ползет все выше. -- Зал мистера Келли, Петля, центр Адлера-Салливана... -- Последнее -- это что, Папс? Филистеры. -- Что-то вроде оперного театра. Идеальная акустика. Сейчас закрыт. Во время войны там был кегельбан, ОСА и все такое. Ну, вы знаете. Он гений, старина Салливан. Фанатик. Умер в одиночестве. -- Так всегда бывает, -- сказал Строзьер вязким и слегка подозрительным голосом, взгляд остановился на голове Гноссоса. -- Ты чего уставился на мои волосы? Три лица смущенно вспыхнули. -- Ха-ха, -- Строзьер огляделся по сторонам, -- Ха-ха-ха. -- Ты пялился на мои волосы. Они для тебя слишком экстравагантны? Почуяв беду, появился Фицгор, и в тот же миг позвонили к обеду. -- Пошли есть, Папс. -- Пусть полюбуется на мои носки, если ему не нравится прическа. -- Задирая вверх узкие брючины и обнажая шартрезные всполохи носков, тут же привлекшие к себе взгляды. -- Ужин, Папс, забыл? Пшли. Все довольно чинно двинулись в столовую; каждый кандидат в сопровождении специально назначенного члена братства, маневрируя и разворачиваясь, приближался к месту, которое, как ему представлялось, он выбирал себе сам. Все стояли до тех пор, пока президент не подал знак садиться. Насквозь плющовый лакроссовый тип, наверное, из Чеви-Чейза. Торжественный звон тарелок, серебра, плеск наливаемой воды, деловые разговоры. Два длинных стола из грубо обтесанного дерева, кресла под старину, панели витражей из мореного дуба, люстры в стиле "колеса фургонов", гуммигутовые шторы. Брага? Танцовщицы? Бочки вина? Кружки эля? Паппадопулис закрыл глаза, мгновенно перенесясь в средиземноморскую оливковую рощу, рядом -- восемнадцатилетняя сильфида в сандалиях, теплый бриз раздувает легкое ситцевое платье, под ним ничего, небритые ноги и подмышки, в мочках позвякивают кованые артефакты. Там, под его опущенными веками, она манила его. Гноссос открыл глаза, надеясь увидеть, как она сидит, скрестив ноги, перед ним на столе, но вместо этого обнаружил тарелку супа с макаронным алфавитом и мокнущим на поверхности кусочком тоста. Слева сидел Фицгор, а справа прилежно моргал за роговой оправой кто-то еще. Длинным глотком Гноссос всосал в себя вымоченный в супе тост, а половину того, что оставалось в тарелке, вытер бубликом "Паркер-Хаус". Волны хохота. Надо мной? На фиг паранойю. Симптомы и болезнь неразличимы. Опиум еще действует. Фицгор о чем-то говорит, Пил и вся эта толпа глазеют с другого края стола. Окатить бы их ночью цианидом из распылителя. Ш-шухх, вдохните смерти. -- ...давно хотел с тобой познакомиться, Папс. Байрон Эгню, Гноссос Паппадопулис. Вялая рука тянется от самой роговой оправы. -- Как дела, Папс, Фися тут говорил, что ты зведочет. У меня литература по главной специальности, а факультативом -- театр. Что с того. И откуда этот карлик-китаец за соседним столом? Галлюцинация? Берегись мартышки-демона. Сзади? Нет. Эгню еще чего-то говорит: -- ...упоминал, что ты любишь рассказывать, ну, истории. Хотелось бы узнать, какие? -- Никакие. Больше вообще никаких историй, если ты понимаешь, о чем я. -- Ну, не очень. -- Подрывная форма искусства, архаическое искажение страсти, просек? -- Подрывная? -- Вопрос прозвучал серьезно. У Фицгора над бровью и верхней губой выступили нервные капельки пота, боится, что я отрежу этому балбесу ухо. -- Рассказчики всегда притягивают беду, Эгню, оставляя за собой груды мусора, согласен? Социальные шизофреники: мрут под заборами, прыгают с эстакад с гирями на ногах, устраивают ужасные сцены, большинство -- педерасты. Даже Микеланджело педераст. -- Микеланджело? Но разве он не скульптор, ха-ха? Не художник? -- Рассказчик, детка. Отрадно спать, правильно? Не возражаешь, если я процитирую? -- О, конечно нет. -- На чем я остановился? -- Что-то насчет того, что сон -- это отрада. -- Точно. О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не чувствовать -- удел завидный. Опасная дрянь -- вот что это такое. Кошака пробило на камни, сечешь? Ты случайно не знаешь, чего они там застряли на кухне, Эгню? Во мне проснулся зверский голод. Подавали бы вино, чтоб заполнить паузы. -- Ха-ха. Это в точку. На приемах в землячествах никакой выпивки. СЗ запрещает. Только на обменных обедах, а это у нас совсем другое мероприятие. СЗ. Кругом полиция. Осторожно, в лампочках запрятаны микрофоны. Или даже в супе. Какая-нибудь макаронина с транзистором. -- Чем же вы меняетесь? Вцепился в бублик, вылупился на мои пятнистые зубы: -- Ха-ха. Сам знаешь. "Три-Дельта" или "Каппа" шлют нам студенток, а мы им -- парней. Налакаться "пурпурной страсти" и бегом наверх щупать друг дружку под нижним бельем. Репетиция перед настоящим, кончить в трусы и потом притворяться, что они не влажные. Господи, как есть хочется. Ммм. -- Ммммм. Фицгор дергается и осторожно шепчет: -- Что с тобой? -- Спокойно. Всего лишь сигнал пищеварительного тракта. Мммммммм. -- Ради бога, на тебя ребята смотрят. -- МММММММ. -- О господи. -- Фицгор кусает стакан. -- Значит, ты больше не рассказываешь истории? -- Сообразительный Эгню уводит разговор в сторону. -- Так, Папс? -- Порнография. Ставлю номера под названием "Хроники сестер Салли". Сейчас в работе эпизоды с застрявшим грузовым лифтом. -- В самом деле? Эпизоды? -- Трио нимфоманок с арабскими лютнями, южноамериканская группа, сиамские близнецы. Мммммм. Резкий хриплый шепот отчаявшегося Фицгора: -- Папс! Поразительно, как Эгню делает вид, что ничего не замечает. Прямо англичанин запаса. Попробуем ему в лицо, напустить в очки туману: -- ММММММММММММММММММММММММ. Уже лучше, по столу побежало беспокойное бормотание, головы повернулись посмотреть, кто. -- Сиамские близнецы? Правда? -- Соединенные левыми ляжками. Все трахают всех. Все воткнуты, собраны вместе, Идеальная Машина, сечешь? Близнецы как-то выкручиваются, чтобы машина все время работала. Капелька слюны в углу рта у Эгню. -- Как это у них получается? -- Вытаскивают и втыкают в следующую. Едва появляются вакансии. На секунду пауза, но машина работает. -- Мммм, -- проговорил Эгню. Все уставились на них, короткое совещание братьев из высшего класса, и как раз в этот момент вносят отбивные. Грибная подливка, жареный лук, печеная картошка со сметаной и зубчиками чеснока, стручковая фасоль и белый соус, салат из листьев эндивия, бутылки с кетчупом. -- Омммммммммммммм. -- Карлик-китаец все еще здесь, я не спятил.-- Фицгор, прости на минутку, кто этот чертов карлик-китаец? -- Шшшш! Ради Христа, Папс, это Гарольд Вонг. -- Сынок номер один? -- У него наглости на всю олимпийскую сборную. -- О, роскошь, роскошь. Эгню с видом заговорщика наклонился поближе. -- История не слишком длинная? -- Ты педераст? -- Что? -- Я просто хотел уточнить. Есть ли у тебя гомосексуальные наклонности? -- У меня? -- Рука у сердца. -- Он пьян, -- объяснил Фицгор отчаянным шепотом, наклонившись и стараясь, чтобы никто не услышал. -- Ты же, кажется, хотел есть, ради бога. Паппадопулис берет отбивную в руки и резцами отгрызает от нее огромный шмат. -- Ммчхнмм. -- Внимание всей комнаты сосредоточилось на главном блюде. Может статься, меня изувечат еще до того, как принесут кофе. Сначала наесться. Он подмел все, что лежало на тарелке, набрал еще, съел, опять набрал и съел. Долгая тишина и лязг посуды. Он смочил кончик указательного пальца и плавно провел им по ободу полупустого стакана, издавая при этом едва различимый ноющий звук; затем отпил немного воды и повторил движение -- звук на этот раз получился чуть другого тона. -- Что это за скрип? -- спросил сидевший во главе стола Пил. Гноссос отпил еще на дюйм, погрузил палец в воду и повторил трюк. -- Ми-диез и верхнее до. -- Побелевший Фицгор есть уже не может. Пломбир с помадкой на десерт -- лишь бы произвести впечатление на кандидатов; Гноссос съедает две порции, оставляя помадку на потом. Вдруг придется всю ночь сидеть в тюрьме, хлеб и вода, по пути домой можно попасть под грузовик. Всегда хорошо есть. Калории корчатся в самой сердцевине англо-саксонской жратвы. Вокруг меня роботы. Осторожнее. Мы -- то, что мы едим. Он залез в карман пиджака, достал вторую из высушенных на лампе сигарет, подкурил незаметно от Фицгора, одной вдохновенной затяжкой высосал почти до половины, и задержал дым, разбавив его сдавленными глотками воздуха. Плечи согнулись, глаза выкатились, распорядители о чем-то беспокойно зашептались, кто-то идет к Фицгору, докладывай. Выдох. Прекрасно, никакого дыма. Еще одна затяжка, почти все, пфууу. Фицгор принюхивается. -- Что это ты куришь, Папс? Не время разговаривать, работают легкие. Пропитать все волокна этой губки. Слышишь, как гудят нервы? Да. О, да. Фицгор говорит им по секрету, что выведет меня на улицу. Не совсем так, детки. Пятьдесят на одного, но они не знают, что такое Тень. Исчезаем. -- Вууууууууууууууууууууууу... Фицгор подскакивает. -- Хватит, Папс, пошли, довольно. -- Вуууууууууу-ХУУУУУУУУУУУУ! -- ПАПС! -- СГАЗАМ-М! -- И вот он на столе, грохочет громом, скачок в центр столовой, палец тычет в Гарольда Вонга. -- Берегись мартышки-демона, Вонг. -- И всем изумленным рожам, застывшим гримасам, прерванным разговорам. -- Запирайте двери, братва. Забивайте окна в спальнях. Он может и талисман вашего дома -- сейчас, но пройдет десять лет -- фью -- вернется в Пекин, уже комиссаром. Ш-шух... -- Гноссос уже за дверью, хлопает крыльями, словно птица на взлете. За спиной шаги. Бежать. Куда? "Катти-Сарк". По лестнице со свистом, через три ступеньки. Голоса следом. Какая комната? Сюда. В шкаф, хо-хо. Он нашел под стопкой рубашек бутылку, вылил треть содержимого в рот и сунул бутылку за ремень горлом вниз, забыв воткнуть пробку, так что остатки холодного виски полились по ноге в носок и ботинок. Перевод добра. Изверг. Должно быть еще. Под рубашками? Нет. Жлобская харя. Заберем тогда шмотки, коробку с запонками. Туалетная вода "Старая Пряность", собьет запах виски. Это что? Святый Боже, клизма! Берем, мало ли что. Голоса ближе, меня ищут. Шаги в соседней комнате. Жди, пока не увидишь белки их глаз. Уже у шкафа. Бах! Дверь нараспашку, три незнакомых лица и Пил. Напугать. -- ХАААААА! Они в шоке отпрянули, стукнувшись друг о друга. Гноссос проскочил мимо, точно лассо, размахивая над головой клизмой. Опять по лестнице, через тюдоровскую гостиную, мимо группок, что собрались у серебряного самовара и лопочут сейчас высоким контральто, как кастрированные бурундуки. -- Пааааберегись, стерильцы! -- На улицу через парадную дверь. Хо-хо. Куда? Убежище. Портативное чрево. Отличный обзор. Вверх, вверх и прооооочь. Супермен летит над Метрополисом, плащ вьется на вольном ветру. Пока никто не достал из свинцовой коробки криптонит -- в безопасности. Уиииии, по гаревой дорожке за юрфаком, народ отпрыгивает в стороны, уступая дорогу. И правильно. Стальной Человек непобедим, рентгеновский взгляд видит каждое ваше движение. Теперь на Авеню Академа, мигающие огни, неоновый газ в ломких трубках вычерчивает наши кишки тончайшими ионовыми цепочками. В левом ботинке хлюпает пойло. Ебаный бог, полиция. В подъезд. Он прятался в фотоателье, за дверью черного хода, пока красная мигалка благополучно не исчезла. На улицах народу не так уж много. Из-за поворота с Дриад-роуд показалась полузнакомая фигура и медленно прошла мимо, заглядывая в витрины закрытых магазинов. Волосы собраны медной заколкой, зеленые гольфы, мокасины, что-то мурлычет еле слышно, вся в себе. Ушла к кампусу, руки сложены на груди. Кто? Но берегись мартышки-демона, когда ищешь перемен. Повернув голову, он бросил резкий взгляд за плечо, собираясь застать врасплох притаившегося в темноте наемного убийцу, но вместо этого обнаружил фотографию Хеффалампа -- тот подмигивал ему в отраженном красном свете Студенческой Прачечной: поза Хамфри Богарта, к губе прилипла сигарета, один глаз полузакрыт от дыма, в яркой вспышке умного фотографа играет марево. Бобровьи зубы. Мырг, мырг, мырг. Теперь по улице, вниз с холма, легавых уже нет, бегом от любых преследователей, посмотри налево-направо, где же он, черт побери? Вот, белые швейцарские наличники, 109. Вверх по ступенькам к двери. Поправить галстук. Звонок. Шаги. -- Да, пожалуйста. Господи. Желтые глаза глядят на меня с бенаресского лица. Скажи что-нибудь. -- Что такое? -- Простите, пожалуйста, но? -- Длинные волосы, в костлявой руке вишневая шипучка. Одет в марлевый балахон. Пьян. -- Видимо, ошибся дверью. На самом деле, ищу Памелу. -- Вы мистер Паппадополум, конечно, да? Конечно. Примерно. А также Дракула. Но откуда ты узнал? Прячь горло. -- Вы мистер Матту? -- Раджаматту, разумеется. -- Четкий, разжиженный, певучий акцент. -- Когда перевезете свои принадлежности, вы обязательно должны прийти к нам с женой определенно познакомиться. -- Обязательно. Может быть... -- Дверь захлопнется у меня перед носом? -- Тогда всего доброго. Мисс Памела безусловно несомненно дома. -- Ушел. Господи. Гноссос на цыпочках обошел крыльцо и заглянул за бамбуковую штору. Сидит в одиночестве на индейском ковре у камина и доедает полуфабрикатный ужин. Черпает ложкой оттаявшую и разогретую пищу из одноразовой жестяной тарелки. Тертая кукуруза, говядина с соусом, мятая картошка. Глаза, как у водяного спаниеля. Постучать по стеклу. Поднимает взгляд. Меня не видит, здесь слишком темно. Прижать нос к стеклу. Не бойся, птичка, это всего лишь Резиновая Маска. Он вернулся к двери и стал ждать. -- О, мистер Эвергуд, здравствуйте. С чем на этот раз? -- Всего лишь небольшой подарок. -- Протягивая ей туалетную воду "Старая Пряность", одновременно пряча коробку с запонками и клизму. Несуществующие брови теперь подрисованы. -- Что ж. Спасибо. Надумал зайти? -- Просто шел мимо и решил посмотреть, как ты здесь пакуешься. -- Уууф. -- От тебя запах, как из винокурни. -- Пропуская его в дверь. Медленно обернуться, улыбнуться; ради Христа, дышать в сторону. -- С вечеринки? -- Ее вопрос. -- Всегда. Мое обычное состояние. Только меня зовут Паппадопулис. -- Да, ты что-то такое говорил; если честно, я решила, что это шутка. Пять слогов, слишком много для благозвучного имени. Для ушей лучше три. Бакингэм. Боулинброк. Паттербол. Мама родная, какой в хате бардак: коробки, разбросанные книги, женские штучки. Что за фотография? -- Твой муж? -- коварно спросил он. -- Жених. В прошлом году закончил фермерскую школу. -- Не слышу энтузиазма в голосе. Одета все в то же кимоно, кошачий пух, высокие каблуки. -- Знаешь что, ты ешь, не обращай на меня внимания. Лишняя энергия не повредит. -- Разжечь камин, станет уютнее. Белый медвежий ковер. Черная месса. Пока она несла в рот второй кусок говядины, японский халат слегка распахнулся, и Гноссос разглядел на груди волосок. -- Ты действительно студент, Паппадопулис? Ничего, что спрашиваю? -- Буду, как только оформлюсь. А что? -- Ты не совсем тот тип. -- Смотрит на меня. Хо-хо, начинает веревочка виться. -- Без этого никак. Вообще трудно классифицировать. Но однозначно лучше, чем просто болтаться. -- Кивок в пустоту, означающий время, проведенное за городской чертой Афины. Скотч -- чистая амброзия. После еды парегорик вставляет меньше. -- Я не совсем понимаю. Чем лучше? -- Все из оргонового ящика. Что-то там происходит в микрокосме. -- Никакой ответственности, ты хочешь сказать. -- Точно. -- Очень впечатляет, всюду одно и то же. Будь скромнее. Ври. Настойчивый взгляд Брандо: -- Гмм, а когда вы собираетесь пожениться? Замялась, рассеянно оглянулась через плечо, ложка с тертой кукурузой остановилась на полпути ко рту. -- Я не до конца уверена. Понимаешь, у него ферма, гибридная кукуруза в Айове. Зависит от того, как идут дожди и все такое. -- Господи. -- Почему господи? -- Ужасное место. Свиньи-людоеды и "Б-47". В прошлом августе прошел пешком половину штата, никто даже не подвез. -- Ты был один? Напустить печали: -- Всегда. Вечно повторяю одну и ту же ошибку. Застрял в провинции, выпил пару кружек пива и потащился по 40-й трассе: хоть бы кто подобрал. Приходится топать до следующего города, понимаешь? Над головой бомбардировщики, вокруг моря химических зерен, без этого никак. Говорят, должны хорошо плодоносить, но на вид совсем пустыня. Понимаешь, короче. Слишком густо. Масляно. Промотали, спустили на жир. Боже, храни Америку. Будь здорова. -- Он глотнул еще. Заинтригована. -- Это интересно, так мотаться? -- Не имеет значения. -- Должно иметь, раз ты этим занимаешься. То медведи, то автостоп. Последняя ложка, ура. Нельзя приставать к человеку, пока он ест. -- Я разведу огонь? -- Да, конечно. Можешь налить мне выпить, пока ты на ногах, если не трудно. И еще один себе. Не перенестись ли нам в Маргейт или в Брайтон, белый коттедж, английские розы в цветочных горшках, окованная дверь шести дюймов толщиной. Выключить лампу. -- Зачем ты это сделал? Осторожнее. -- Камина не видно. -- А. -- Затем: -- Ты ведь не астроном на самом деле, правда? Это из той же серии, что и мистер Эвергуд, да? -- Простой звездочет. -- Я так и подумала -- ты слишком лирик. -- Самосознанию моей иллюзорной расы нет до меня дела, малышка. Но я держусь, если ты понимаешь, о чем я. -- Ты не можешь говорить без загадок? Всегда будь движущейся мишенью. -- Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда? Иди сюда. -- Нет. То есть, подожди. Мне хочется узнать тебя получше. -- Еще бы. Но у тебя на груди волосок, и он меня заводит. -- Оххх. Как ты можешь такое говорить. -- Но покраснела не от омерзения. Двигаемся поближе. Коснись руки. Вот так. Клизму на пол. -- Какая гладкая кожа. Лосьон "Джергенс" и прочее. -- Пожалуйста. Я же просила тебя не... -- Шея, кончиками пальцев по шее. Ха, посмотри, глаза закрываются, что я говорил. Колено? -- Пожалуйста... -- Тебе понравится. -- Ты слишком уверен. -- Опыт. -- Правда, это ужасно... Мой бог, сисек нет вообще. Даже не прыщики. Но этот волосок. Какой прекрасный изъян. Попробуем бедро. -- Ох, пожалуйста, подумай о Симоне. -- Симон? -- Что еще за Библия? -- Мой жених. -- Точно. -- Поцелуй в шею: ага, извиваешься. -- Ты ужасно вульгарен. -- Я заведу тебя, малышка. Глотнуть скотча, уложить ее на спину. Я знал, я точно это знал. -- Нет. -- Да. Ох, как пьян. Кимоно прочь, нечего. -- Что ты делаешь? -- Ммммммм. -- Охх. -- МММММ. -- Каблуки -- надо снять. -- Аххмммммм. -- Охх, чудовище. Но тебе же нравится. Господи, я еще одет. Осторожные маневры, чтобы не поднялась с пола. Пиджак узкий. Так. Черт с ней, с рубашкой. Штаны. -- Подожди, у тебя есть эти штуки? Господи, в кармане парки. Соврать: -- Да. -- Брюки вниз, слишком узкие, ботинки не вытащить, мода плющовой лиги. Оставим как есть. -- Ты не носишь белья? -- Никогда. -- Ты не обрезан? -- Посмотри. -- О, и правда нет. -- Католик. -- Ужасно. -- Почему. -- Я где-то читала про рак. -- Иммунитет. Вот тебе. -- Охххххх... -- Я унесу тебя на небо, крошка. -- Ох! Влез. Глаза дикие. Может, бешеная? Нет, такого счастья не дождаться. Вот так, полегче. Так. Так. -- Хмммм. Глоток пойла, мы не спешим. -- Выпить хочешь? -- Что? Сейчас? -- На. -- Нет. Дальше, дальше. Теперь немножко вбок. Ого, вот это ноги. К каблукам хорошо бы шпоры. Легче, легче легче легче. Потом пойдет быстрее. -- Оххххххххххххххххххххххххх. -- Мммммм. -- В каком ритме? "Ночь в Тунисе". Чарли Паркер. Литавры. Уже близко. Вууууу. Быстрее... -- О Боже... Никаких молитв, детка, Гноссос здесь. Еще ближе. легче легче легче анх Анхх. АНХ! -- Ооооо. -- Вот. -- Господи. -- Это правда. -- Ты -- ты его хорошо надел? -- Кого? -- Эту штуку. -- Какую штуку? -- Контрацептивную. -- Я ее не нашел. -- Что? -- Страсть обуяла. -- ЧТО? -- Памела выскользнула из-под него, перекатилась на бок. В семени бухло и парегорик, надо бы сказать что-то ласковое. -- Парегорик. -- Что? -- Во мне слишком много дряни, ты не оплодотворишься. -- Ох, что за гадкое слово. Что мне делать? Оно у меня внутри. -- Держи, -- протягивая ей клизму. -- Спринцовка для успокоения души. -- Свинья. Памела выхватила у него из рук клизму и помчалась в ванную. Гноссос остался сидеть в спущенных до ботинок брюках, все еще в рубашке, галстуке и с медленно вянущей эрекцией. Допил стакан скотча и налил новый. За стеной слышались мучительные стоны и фырканье воды. Нужно что-то сказать. -- Тебе помочь? -- Отвали. Спасибо на добром слове. Он ретировался к проигрывателю, перебрал всю коллекцию и, не найдя ничего стоящего, остановился на Брубеке. Послышались шаги. -- Помогло? -- Надеюсь. Мне плохо. -- Первородный грех. -- Без тебя не обошлось, спасибо за помощь. И чего ты тут расселся без штанов? Шел бы пока, а? Хоть ненадолго? Подъем, штаны еще мокрые. От нее? Нет, "Катти-Сарк". Боже, совсем забыл об ужине. Бедный Фицгор. -- Сегодня можно будет переехать? -- Нет! Ох, как мне плохо. Бедный Симон. Надо бы отлить. Придется поискать другое место. -- Ладно, детка, до новых встреч. -- Забирай, -- протягивая ему мокрую сплющенную клизму. Он швырнул ее за спину, пожал плечами, несколько мгновений грустно смотрел, как Памела стоит у камина, скрестив руки на животе и вздрагивая, затем повернулся, шагнул за дверь и побрел по улице. Он замедлил шаг только раз, когда из теней появилась странная танцующая фигура: запястья свободно качались, глаза в мрачной безлунной ночи вспыхнули злобой -- и пропали. Гноссос таращился на то место, где она только что была. Лысый череп? Сгорбившись от холода он пробирался по снегу. Что за черт. Semper virgini. Без особого на то соизволения мембрана остается ненарушенной. Скоро, снова говорил он себе, скоро: придет любовь. Черная распухшая депрессия накрыла его собой и всей тяжестью прорвалась внутрь -- через кровь и лимфу его ночи. 3 Тарантул. Безглазый и мохнатый, прочно уселся во рту, протиснув сквозь сжатые губы темно-коричневую колючую ногу. Как он туда попал? Гноссос повернул голову и попробовал сплюнуть, но тарантул увернулся и остался во рту. А что если он кусается? Кусок дымящегося сала, воткнутый мне в горло. Он очень осторожно перевернулся, пытаясь нащупать подушку, но нашел только грязный коврик на полу. За ночь надышался пылью, и тарантул -- на самом деле не тарантул, а его собственный язык. -- Пить! -- Слабая попытка. Легкое шебуршание в соседней комнате -- как будто кто-то одевается -- затем тишина. Усилия, которых потребовала эта хилая просьба, взболтали частицы яда, щепка едкой тошнотной боли прошибла голову от виска к виску, и он лежал тихий, словно закрытая книга, дожидаясь, когда тошнота успокоится. Двигаться очень медленно. Подбородок упирался в ковер; Гноссос открыл один глаз и увидел чьи-то потерянные волосы, обрезки ногтей, гнутые скрепки, катыши пыли, кошачью шерсть, засохшие цветочные лепестки, шелушинку лука и мумифицированную осу. Закрыл глаз. В позвоночник вгрызался паразитический червь неизвестной породы. Спокойно. -- Хефф! -- Новый всплеск боли. Дверь из соседней комнаты отворилась, и появился Хеффаламп -- босой, в джинсах, с наброшенным на шею полотенцем. В одной руке он держал стакан с пузыряшимся бромозельцером, в другой еще один стакан с налитым в него на два пальца желто-коричневым ужасом. -- Пей, -- поступил безжалостный приказ. -- Гггггг, -- Гноссос заглотил ледянящие пузыри. -- Никогда не мешай дурь с бухлом, -- последовало нравоучение. -- Блять, какая гадость. -- На. -- Виски пронесся по жилам спазматическим вихрем, раздражая перепуганные нервы и кровяные тельца. Затем -- успокоительное тепло. -- Лучше? -- Немного. У меня во рту, ты не поверишь. -- Ты похож на смерть. Что-то брезжит. -- Я ее видел ночью. На Авеню Академа. -- Неужели? -- Не то лысая кошка, не то подросток. -- Пригласил бы пропустить стаканчик -- через пару лет, когда ты пережрешь герыча, бедняге не придется тебя искать. -- Хватит изображать мамашу! Боже, старик, у меня что-то выросло в передней доле. Оооо. -- Можно отрезать. Неплохая идея. Стану капустой -- и никаких эмоциональных реакций. -- Почему я на полу? -- Сам захотел. Ты очень переживал из-за низколетящих самолетов. Даже вызвал монсиньора Путти, он с минуты на минуту появится. Есть будешь? -- Господи, нет. У тебя все равно нет мороженой клубники. А зачем Путти? -- Ты решил, что пришло время собороваться. Вставай давай, найдем чего-нибудь в "Дыре Платона". -- Оооооххх... -- Тут близко, старик... -- Это "Красные Шапочки", с них началось. -- И как оно в землячестве? -- Оххххххх. -- Мы так и думали. А может возьмут? Будешь у них домашним сумасшедшим. -- Болтая банку апельсинового сока "Дональд-Дак". -- Собирайся, тебе разве не надо оформляться? -- О, и мне сока. Британская цаца сказала, с меня сдерут пятерку, оформление стоит бабок, а я почти пустой. -- Лимонную кислоту в бухой желудок не наливают. -- Матушка Хеффаламп. -- У тебя в рюкзаке же полно серебра. -- Откуда, старик, купоны на скидки? -- Колесико, господи, неужели забыл? Смутные воспоминания. -- Какое колесико? -- Ты выиграл сто с чем-то баксов. Проктор Джакан, наверное, уже выписал ордер. -- Ты серьезно? В рулетку? У кого? -- Какая разница? У мекса в ковбойском костюме и у парня из менторского "Светила". Вставай, старик, вид у тебя, как у поварешки с вареной смертью. -- Сто баксов? Охххх. -- Что теперь? -- Тетка за кассой. -- Брось угрызения, одна обуза. -- Хефф вытащил из мешка с грязным бельем пару заскорузлых носков. -- Сходи на исповедь, что ли? -- Покаяние ложно, детка, только умножает боль. Раненые клетки просят мирра. Ты меня подкалывал насчет монсиньора Путти, да? Нафига он мне? -- Ты даже написал инструкцию. Хочешь посмотреть? -- Молитва -- это все. Пост, Сатьяграха. Из глубин я взываю к тебе, Господи. -- Слушай, старик, сделай милость, вставай, я должен узнать, выгнали меня из школы или нет. -- De Profundis, semper hangovum... -- Блять. -- Хефф повалился в кресло-качалку, носки сползли со щиколоток. Длинные кости, долговязое квартеронское тело, след ватузской крови уже почти растаял, но еще заметен. К тому ж -- голубые глаза, что редко бывает, девчонкам очень нравится. -- Ты прекрасна, Хеффаламп, я должен на тебе жениться. -- Гхм. -- Охххх, затылок. Больнее всего в затылке, ты замечал? И в левом глазу. Хефф лениво перелистывал "Анатомию Меланхолии" и насвистывал что-то из Рэнди Уэстона, потом равнодушно спросил: -- Поедешь со мной на Кубу на весенних каникулах? -- Вот только не надо этого маминого распорядка. И, между прочим, пора вырастать из синдрома приключений. Сейчас 58-й год, а не 22-й. -- Там, по крайней мере, что-то происходит; поговаривают о революции, чтоб скинуть маньяка Батисту. -- Ты же все равно не отрастишь бороду, так в чем расклад? Охх, для моей головы это чересчур. Может, поставишь Майлза? У тебя есть Майлз? Хоть как-то успокоить ушибленную корку? Ууф. --Раскорячившись, он сел, с усилием распрямился и в треснутом зеркале на другом конце вонючей комнаты обнаружил свое распухшее отражение. Не смотреть. Смертельно. Утром трудней всего. Хефф послушно насаживал пластинку на ось одолженного проигрывателя, поглаживая свободной ладонью ручки усилителя "Хиткит". Рядом с лампой, на которой вечером сушились косяки, валялась полупустая склянка с парегориком и пипетка. Гноссос с трудом поднялся и поболтал высунутым языком. Стащил с себя перепачканные остатки пыльного костюма, в котором проспал всю ночь, и нагишом, скребя мошонку, потопал через всю комнату к раковине. Побрызгал мокрыми пальцами в глаза, с натугой проморгался и направился к рюкзаку прятать улики. Надо задобрить церковь-прародительницу, вляпаться из-за попа -- слишком много иронии. Повернувшись в сторону динамика и прищелкивая пальцами, он вдруг обнаружил, что прямо на него глядит сморщенный пенис. И только когда тот пошевелился, Гноссос признал собственное отражение. -- Господи, надень что-нибудь. -- Хефф, смотревший на то же самое, швырнул ему черный махровый халат. -- После распутства твое тело непристойно. -- В этом слове нет смысла, старик. -- Тогда похотливо. Как, черт возьми, женщины вообще занимаются с тобой любовью, -- это выше моего понимания. -- На улице шум машин, мир еще функционирует. -- Никак. Я им просто втыкаю. И вообще, я до сих пор девственник. Любовь впереди, ага? В дверь вежливо постучали. -- Господи, се Человек. Хефф выскочил из кресла. -- Ложись куда-нибудь, быстро. И ради Христа, прикройся халатом! Завернувшись в махру, Паппадопулис метнулся к ободранному дивану, шкура которого слезала драными полосами. Хеффаламп набросил ему на колени армейское одеяло, подоткнул со всех сторон, дождался, пока руки сложатся в молитве, и только после этого направился к дверям. Монсиньор Путти ждал, нервно теребя короткими пальцами черный ранец из свиной кожи. Войдя, он остановился, чтобы ему помогли стащить тяжелое пальто. -- Это пациент? -- спросил он, натянуто улыбнувшись. Поверх роскошной сутаны намотана алая лента. Вздутое брюхо, лысеющий череп, волосы начесаны с затылка на макушку в щегольской попытке ее прикрыть. Мнээ, а грудь впалая. -- Ему тяжело говорить, -- предусмотрительно пояснил Хефф. -- Помогай нам Бог. Доктор уже был? -- Он отвергает медицинскую помощь. -- Батюшки, разве это разумно? -- Он верит только в, ну, вы понимаете... Слабая рука поднялась с дивана и ощупала воздух: -- Отец. Это вы, отец? Монсиньор заинтересованно обернулся к Хеффу. -- Может все же стоит позвонить в больницу, в конце концов... -- И движения, понимаете, резкие движения причиняют ему невыносимую боль. -- Да, да... -- Дрожащими руками открывая свинокожую сумку и доставая хрупкий флакончик елея. Пухлые розовые пальцы. Господи, это же Майлз. -- Отец. -- Да, сын мой? Шепотом: -- Подбавь верхов, мы теряем высокие. -- О чем это? Что он сказал? -- Он опять бредит, Отец. Это повторяется каждые полчаса. -- Хефф подошел к усилителю и подкрутил ручки. -- Так лучше. -- Голос с дивана. -- Сын мой, я, гм, я тронут, что в страдании своем ты обратился к церкви, но, возможно, доктора... -- МЯСНИКИ, -- неистово возопил Гноссос, биясь под армейским одеялом. -- АТЕИСТЫ! -- Батюшки. -- Видите, Отец, и так все время. Понизив голос, словно приглашая наклониться поближе, цепляясь за ускользающий рукав монсиньора, уставившись на него одним глазом -- второй закрыт -- дыша в лицо бромозельцером, парами виски и похмельными газами: -- Я знаю, что они делают, Отец. Эти докторишки, образованцы, я знаю, что они делают, очень хорошо знаю. Режут человеку живот и ищут там душу, вот что. Они ищут душу среди кишок, а когда не находят, говорят: "ХА! Нет никакой души! Селезенка есть, а души нету!" -- Выпустив рукав и с тяжелым вздохом падая обратно на диван, -- А у меня есть душа, правда? У меня есть -- скажите им, что у меня есть душа. -- Да, сын мой, да. -- Бессознательно отряхивая рукав и ища взглядом поддержки у Хеффа, который как раз вовремя успевает проглотить ухмылку. -- Помогите мне, Отец, я грешен. Я кругом виноват. Моя бессмертная душа в опасности. -- Да, да, конечно, постарайся успокоиться, сейчас, минуточку. -- Ошарашенно бросая взгляды на случайные предметы в заплеванной комнате, словно пытаясь защититься хоть чем-то знакомым, священник дрожащими руками открыл елей для растерзанной души. Щурясь, торопливо помолился об отпущении грехов, которыми управлял каждый орган чувств. Повисла пауза, а после нее -- поразительное эротическое ощущение в подошвах. Опустив глаза, Гноссос с изумлением обнаружил, что умащиванию и отпущению грехов подвергаются его ноги. -- Ой, а это еще зачем, мужик? Священник хранил молчание, и лишь закончив, со слабой улыбкой ответил: -- Грехи в ногах. -- В ногах? -- Не обошлось без большого пальца. Блейковский фетиш. -- Они несут человека к грехам. -- А-а. -- Он уставился на свои внушительные весла с нелепо торчащими щиколотками, мистер Прав и миссис Лев, пара гермофродитов. Познакомьтесь еще раз, помазанные грешники. Привет, симпатяга. И тебе привет; хош, пощекочу? -- Ну, что ж. -- Священник встал и спрятал в сумку флакончик с елеем. -- Мы конечно же не забудем тебя в наших молитвах. Слишком редко нас призывают исполнять такой прекрасный ритуал. Многие, видите ли, думают, что он предназначен только умирающим. -- Охххххх, -- прижимая указательные пальцы к вискам. -- Что такое, сын мой? -- Опивки боли, охххх. -- М-да. Нельзя все же настолько отвергать секулярную медицину. -- Взгляд на Хеффа, словно просьба о помощи. -- Симптоматичный вздор, Отче; им не вылечить эту болезнь. Вот. -- Он потянулся за рюкзаком и выудил два серебряных доллара. -- Вот, для бедных. -- О. Что ж, благодарствуйте. М-да. Но что они такое? -- С любопытством вертя монеты в розовых пальцах. -- Серебро, Отец. Сейте и да пожнете. -- Да, хорошо. Хорошо, я пойду. Когда поправишься, обязательно вступай в Ньюман-клуб. Там пока совсем мало народу. -- Обязательно, Отец. А можно привести с собой этого падшего ангела? -- От такого заявления Хеффаламп чуть не подпрыгнул на месте. -- Конечно, возможно, вас даже заинтересует наш маленький хор. Что ж, мне пора. Прекрасный ритуал. Рад был служить. -- Он втиснулся в тяжелое пальто, и, не успел Хеффаламп встать, был уже в дверях. -- Нет, нет, я сам. Спасибо. -- И ушел. -- Уиии, -- заверещал Гноссос, как только стихли шаги. -- Сечешь? Сечешь, кто я теперь? Отпущенный, очищенный и безгрешный. -- У тебя все ноги жирные. -- Язычник. Ты разве не боишься гнева Божия? -- Я-то боюсь, старик, а вот ты, похоже, нет. Все, вылезай из койки. Пить будешь? -- Только церковное вино. О, ты послушай этого Майлза. Видишь, я исцелился. -- Скатываясь с дивана и на четырех конечностях подползая к динамику. --