скоропортящиеся продукты. Роза распахивает дверцу и
обнаруживает, что внутри, скорчившись в три погибели, сидит полураздетая
женщина. Сразу видно - сидеть в такой позе ей здорово надоело.
- Клянусь, мы наговорили тебе на автоответчик, что ужин отменяется, -
информирует она Розу, а затем добавляет: - И всего-то пять раз.
В ее словах, безусловно, есть свой резон: в правой руке она сжимает
именно это число презервативов, а в левой - коробку из-под них. На женщине
клипсы в виде перьев, которые могла бы надеть шведская журналистка - такие
ездят «встряхнуться» на Мальту и не привыкли говорить
«нет».
На полу лежит журнал, в котором печатается Табата; раскрыт журнал на
странице, где черным по белому написано следующее: «Если вам кажется,
что без подруги вашей подруги вы не можете жить, - действуйте и поменьше
рассуждайте».
Роза сердится - и не только потому, что ей изменили; судя по выражению
его лица, это не измена, а подмена. Она видит, Блондинчик и сам понимает,
что совершил ошибку, - поначалу ему показалось, что в Морковке что-то есть,
однако, исследовав ее пять раз, он ничего особенного в ней не обнаружил.
Роза знает: долго сердиться на Морковку она не будет, но знает она и другое:
позволить себе простить Блондинчика, как бы ей этого ни хотелось, она не
сможет тоже.
Покамест она даже не злится на него за то, что в жизни он
руководствуется исключительно советами из популярных журналов.
Ее руки по-о-о-одымаются. Ночь о-о-о-пускается.
Морковка
В гостиной сидит Свидетельница Иеговы; назвалась подругой Никки -
вернее, «подругой темноволосой девушки, которая здесь живет».
- Вы - ее подруга, а как ее зовут, не знаете?
- Да, - отвечает гостья, совершенно не отдавая себе отчета в том, какую
чушь она несет.
Роза и ее подруга Морковка идут на кухню.
- Я так волнуюсь, - говорит Морковка. - Мы ведь не предохранялись.
На Морковке те самые перьеобразные клипсы, которые носят на Мальте
шведские журналистки. Главный, на мой взгляд, талант Морковки - это ее
беспечность. В данный момент разлучница беспокоится вовсе не из-за той
связи, которая имела место год назад и прочно утвердилась в памяти Розы.
- Зачем же тогда ложилась с ним в постель?
- Спать я с ним не собиралась.
- Зачем в таком случае к нему поехала?
- Поговорить.
- «Поговорить»?! Но ты же знала, что его подруга - в
Америке.
- Понимаешь, было уже поздно... Мне пришлось остаться ночевать, ну и...
- Понимаю, в темноте он спутал тебя со своей подругой.
- При чем тут... Ну ты же знаешь... Надеюсь, я не...
- Скажи, Морковка, а что было, когда ты ночевала у него в предыдущий
раз?
- Когда его подруга была в Исландии?
- Может, и в Исландии. Или я ошибаюсь, и в это время она находилась в
Таиланде. Или в Португалии. Порядок стран я могла перепутать, потому что,
стоит ей уехать, как ты обязательно его навещаешь, вы занимаетесь этим всю
ночь, а потом ты приходишь ко мне и говоришь, что волнуешься...
Морковка изучает содержимое холодильника.
- Хочешь, я тебе приготовлю поесть?
- Нет, спасибо. Так, чего-нибудь погрызу, если не возражаешь. - Она
вынимает из холодильника миску с картофельным салатом и, взяв вилку,
начинает лениво, с отрешенным видом тыкать ею в салат. - Я ужасно волнуюсь.
- По крайней мере по этому поводу волноваться нет никаких оснований. Ты
же историк, выводы должна делать только на основании фактов. Не ты ли
постоянно твердишь мне, что история ничему нас не учит? Если тебе суждено
повторять одни и те же ошибки, то хотя бы по этому поводу не волнуйся.
- Между прочим, сегодня утром меня вырвало.
- Тебя вечно рвет. Рвет, потому что ты боишься не сдать экзамен. Рвет,
потому что боишься потерять работу. Рвет, потому что боишься потерять
мужчину, с которым у тебя многолетняя связь, у которого есть постоянная
подруга и с которым ты спишь два раза в году. Тебя рвет, потому что ты
постоянно боишься залететь. Рвет, потому что боишься, что тебя вырвет.
- С Терри у меня тоже была длительная связь.
- С Терри? Да, двухмесячная - по твоим меркам, и вправду длительная. И
связь эта осуществлялась почему-то не менее чем в пятидесяти милях от
Лондона.
- Он же не виноват, что у него постоянно ломалась машина.
- Как тебе сказать? Когда машина ломается каждый день в течение двух
недель, виноват ее владелец.
- Не двух недель, а недели. И потом, он хотел повезти своих малышей на
море - денег на поезд у нас не было.
- И на бензин, как выяснилось, тоже.
- В жизни бывает всякое. По-твоему, лучше быть такой
предусмотрительной, как ты?
- Что верно, то верно, я бы сильно подумала, прежде чем вступить в
связь с женатым человеком, который рассчитывает вдобавок, что я буду сидеть
с тремя его детьми, давать ему в долг, и который, проведя со мной на шоссе,
под колесами его сломавшейся машины, две недели, заявляет, что между нами
все кончено, ибо от него забеременела другая женщина. И не будем забывать
историю о том, как я нашла кое-кого в холодильнике, принадлежавшем человеку,
с которым мне очень хотелось быть вместе.
- Ты же сама сказала, что на эту тему мы больше говорить не будем.
- Ты права. Извини.
- Впрочем, ты немного потеряла - в постели он был не так уж хорош.
- Морковка!
- Но и не так уж плох, заметь.
Морковка понимает, что этой темы лучше не касаться. Она доедает
картофельный салат и ностальгически взирает на дно пустой миски.
- А что, если я все-таки залетела? - заводит она старую песню.
- Очень может быть. Но если ты действительно волнуешься, что
забеременела, почему бы это не выяснить?
Из холодильника между тем извлекается тарелка с салатом из сырой
капусты.
- Давай я тебе что-нибудь приготовлю.
Морковка отрицательно качает головой.
- Ты права, надо будет сделать анализ.
- Блестящая мысль. И тогда, быть может, наступит долгожданный покой.
Для нас обеих.
- Могла бы мне и посочувствовать.
- А ты могла бы быть не такой беспечной. Первые три раза я тебе
сочувствовала. Очень даже.
- Все произошло так неожиданно. У тебя есть сыр? Знаешь, мне кажется, у
меня стало получаться гораздо лучше, а он ничуть не изменился - фантазии
никакой!
Сыр и салат из сырой капусты, а также кекс постепенно исчезают.
Некоторое время Морковка сражается с банкой маринованной свеклы - и
капитулирует. В отместку нападению подвергается ваза с фруктами.
- На днях звонила твоя матушка, - объявляет Роза.
- Опять?! Чего ей надо?
- Хотела выяснить, где ты. Она не верит, что ты в Камбодже.
- Ты, надеюсь, ей ничего не сказала? А в Сейнсбери бри лучше.
- Нет, я придерживалась твоей версии.
- Господи, покоя от нее нет!
- Она твоя мать, и если б ты разговаривала с ней хотя бы раз в год, она
бы не допрашивала с пристрастием твоих подруг.
- Вечно она ноет. Каждый раз, когда я с ней говорю, она жалуется:
почему я с ней не общаюсь, почему отец...
- А потом она жалуется на то, что ты жалуешься на то, что она жалуется.
- Ага, - говорит Морковка с набитым абрикосами ртом. Просто
удивительно, какой Роза тонкий психолог!
- А потом ты жалуешься на то, что она жалуется на то, что ты жалуешься
на то, что жалуется она. Не пойму только, кто из вас начал первой.
- Я могу уйти, - цедит Морковка, в бешенстве сжимая в руке стаканчик
йогурта.
- Кто-то стучит в окно, - сообщает Свидетельница Иеговы.
Роза идет в комнату и открывает окно в эркере. Под окном сидит на
корточках какой-то тип в бейсбольной шапочке - вероятно, он, как в свое
время Борода, принял выступ Розиного дома за общественную уборную.
- Бумажкой не выручишь, сестричка? - осведомляется он.
Роза возвращается на кухню, наливает полное ведро и, подойдя к окну,
окатывает испражнившегося ледяной водой с ног до головы.
Тип в бейсбольной шапочке уносится прочь, грозясь вызвать полицию.
- А мне ведь когда-то нравилось здесь жить, - вздыхает Роза. - Что ж
это творится? Боюсь, придется продавать квартиру.
Отчаявшись дождаться Никки, Свидетельница Иеговы уходит восвояси.
В коттедже и у колодца
Роза берет меня с собой за город. Меня и постельное белье. В коттедже
она проводит несколько дней. На какое-то время она отлучается, оставив меня
на широкой, залитой солнечным светом полке.
Кругом очень тихо, слышно, кажется, как пролетают пылинки.
Роза отсутствует так до-о-олго, что остается только порадоваться, что
Никки не знает, где я нахожусь, - иначе бы очередного ограбления не
миновать.
Роза возвращается - удручена, раздосадована, и я уношусь с ней в
древние времена, повествую о долгих тридцати годах, проведенных мной во
чреве белокорого палтуса, - это чтобы она не пожирала меня глазами с такой
страстью. Изображаю ей одного хозяина жизни; в момент наивысшего блаженства
он строил столь причудливые гримасы (бывало даже, запускал себе язык в
правое ухо), что не успевал предавать мучительной казни своих хохочущих
наложниц. Роза хмыкает.
На третий день нашего пребывания в коттедже меня несут к колодцу.
- Какие новости? - спрашивает Табата.
- Я решила взяться за дело всерьез и пошла на курсы автосварщиков,
поскольку, по моим представлениям, эти курсы должны посещаться исключительно
мужчинами, однако в автомастерской я обнаружила еще шестнадцать таких же
юных обольстительниц, которые, судя по всему, явились сюда с той же целью -
во всяком случае, на сварку они обращали внимания не больше, чем я, и многие
ушли раньше времени. Даже инструктором была женщина.
- Ничего страшного. Лягушка ведь тоже не сразу стала принцессой.
- Спасибо за комплимент.
Пребывание в колодце явно пошло Табате на пользу.
- А как насчет ваших предыдущих связей? - интересуется она.
- К вам они никакого отношения не имеют.
Мы возвращаемся в коттедж. Я - наперсница, доверенное лицо. Тревога
Розы передается и мне, становится моим уделом.
- Как странно, повсюду, во все времена это ценилось... Расскажи я
кому-то, надо мной бы посмеялись, сочли, что у меня не все дома. Может,
впрочем, так оно и есть?
Протягивает ко мне пальцы. И вновь у меня такое чувство, будто я
заглядываю в нее. Меня захватывают воспоминания. Они выбираются из своих
щелей на солнечный свет.
Я предоставляю Розе мысленно отправиться в Клуб жестокости, сама же
вновь погружаюсь в ее прошлое...
Рооооооза. 21
- Я с вами в постель не лягу, - говорит Роза.
- Вот и отлично, - говорит он и ложится к ней в постель,
- Убирайтесь! - шипит Роза. Она зовет своего соседа по квартире, но тот
пропьянствовал всю ночь, и теперь его не добудишься.
Он поворачивается к ней спиной:
- Уже поздно. Надо же мне где-то переночевать. Я хочу спать, я вас не
трону.
- Вы что, совсем дурой меня считаете? Выкатывайтесь - или я вызову
полицию.
- Вперед. - Он зарывается головой в подушку.
- Убирайтесь, слышите?! - Она что есть силы колотит его кулаками. Он не
обращает на нее никакого внимания. Она сталкивает его ногами с кровати. Он
скатывается на пол вместе с одеялом и подушкой и, свернувшись калачиком,
погружается в сладкий сон. Она в бешенстве мечется по постели. Он храпит.
Спустя три часа, в четыре утра, Розе вдруг приходит в голову, что он и в
самом деле спит, а не ждет, пока она задремлет, чтобы вновь попробовать ее
соблазнить. Она даже немного сердится оттого, что он спит и не пытается ее
обнять.
- Сколько всего у вас женщин? - спрашивает она утром, после того как он
съел ее поджаренный хлеб и остатки ее мармелада. На камине лежит открытка -
поздравление с днем рождения. Сегодня Розе двадцать один.
- Понятия не имею, - отвечает он.
- Что значит - понятия не имеете?
- Не знаю сколько. Я знаю, с кем бы мне хотелось переспать. Я примерно
знаю, какие женщины были бы не прочь переспать со мной. Но сами понимаете:
сегодня она не прочь, а завтра - гонит прочь. - С этими словами он вносит в
Розину комнату три автопокрышки, этажерку и несколько боевых барабанов
племени ватузи.
- Скажите, ваши женщины знают о существовании друг друга?
- Кто как. Стейси знает про Алекс, потому что Алекс - ее лучшая
подруга, но Алекс про Стейси не знает ровным счетом ничего. Сью ничего не
знает ни про Алекс, ни про Стейси, ни про всех остальных - вот что значит
жить в Сент-Олбанс! Живущая в Манчестере Джо подозревает, что я сплю с
Чарли, что очень смешно, так как с Чарли я как раз не сплю, зато навещаю
Стефани и Сару, которые работают с ней в одном турагентстве.
Звонит его мобильный телефон. «Да-а-а, да-а-а, - с придыханием
шепчет он, - я только что провел ночь с прелестницей, которая обольщала меня
как могла, - но я спас себя для тебя».
- А вот Софи и Николь друг про друга знают, - продолжает он, внося еще
один туземный барабан размером в две Розы. - На танцах в Донкастере они даже
из-за меня подрались. Уж не знаю почему, но меня на всех хватает.
- И вы всерьез рассчитывали со мной переспать? - допытывается Роза. -
Вы, который спит с каждой второй англичанкой и не моется годами. - Роза
входит в раж. - Ваше чувство прекрасного умерло не родившись. И почему вы
заносите сюда все это барахло?!
Появляется гонг.
- Вы очень меня выручаете.
- Что вы во мне нашли ?
- Много чего.
Она хватает его за локоть и старается ущипнуть побольнее. Он
вскрикивает.
- Вив и Грейс не дадут мне соврать. Вы - единственная женщина, которая
не испытала моих возможностей.
- По-вашему, есть что испытывать?
- А вы поспрашивайте. Не может же столько женщин ошибаться.
Роза пытается оторвать от пола один из барабанов.
- Неужели они настоящие?
Барабанщик остается ночевать довольно часто. Роза начинает подозревать,
что такое положение дел его устраивает - ведь здесь его столь потребный
орган остается невостребованным. Во всяком случае, в общепринятом смысле. Их
любимая фаллическая игра: он кладет на кончик своего прибора кусочек сахара
и катапультирует его в другой конец комнаты, где Роза ловит сахар ртом. Так
они проводят вместе два года, и все убеждены, что Роза давно уже попала в
его донжуанский список. Сознавать, что ее имя у всех на устах, доставляет ей
удовольствие. Барабанщику звонят по мобильному телефону другие женщины, и он
- поразительное дело - отшивает всех до одной. Он не дарит ей любовных
наслаждений - но и не изменяет. Она многое узнает от него про мужчин и
женщин.
Он умирает без звука от неисправности в звуковой системе, о чем я узнаю
из ее третьего любимого сна. Ей снится, как он входит, все лицо обожжено; он
пришел забрать свой папуасский боевой барабан, видит на столе банку
маринованной свеклы и пытается ее открыть. «Хорошо, что ты его не
выбросила, - говорит он, поглаживая потертый барабан, - ведь это же никакой
не барабан, это символ благопристойности, без него мир давно бы рухнул. Кто
бы мог подумать, что я так буду им дорожить?»
Мыслями Роза по-прежнему в Клубе жестокости. Вот еще один
запоминающийся эпизод.
Рооооооза. 22
- Собака съела свет, - говорит он.
Сегодня Роза изменила своим принципам. И напилась. А напившись, сняла
свои оборонительные редуты. В спальне холодно и шатко - качаешься, как в
гамаке. Входя в темную спальню, она видит, как за ней следом ползет из
коридора тусклый свет. Свет изжеванной лампы. Все в доме как-то не так, все
распадается, держится на честном слове. Ступени стонут и уходят из-под ног.
Потолок так низок, что она с трудом выпрямляется. Постель маленькая,
убогая - беспостельная. Подходит и неловко на нее падает. Из-под дверей,
там, где пути пола и двери расходятся, пробивается огромный клин света.
Снимает с себя наиболее существенные предметы туалета... ощущение холода,
расслабленности не дает ей раздеться до конца. Эмметт, эколог - надо же было
так представиться! - в ванной, чистит перышки. Видит ее и в молчании, от
которого закладывает уши, делает шаг назад. Она не настолько пьяна, чтобы не
испытывать благодарности за потушенный свет. Она знает: если б она увидела
его раздетым, ей пришлось бы пересмотреть свое решение. Теперь-то она
сожалеет, что отказалась от услуг молодых и здоровых... И почему здесь так
знобко, почему так стыло и уныло?
Он скорее суетлив, чем похотлив. Больная лабораторная мышь, насторожена
- как бы чего не вышло, как бы не обидели. Ну, за дело. Набирается мужества
и раскованным движением сбрасывает лифчик. Слышит осторожные, неуверенные
шажки, потом гулкий стекольно-бутылочный звон и глухой стук. Короткое,
звучное «о». Что-то лихорадочно, суетливо шевелится на полу,
свет в коридоре вспыхивает вновь - и выхватывает из темноты Эмметта-эколога.
Он лежит в луже крови. Его пенис ничуть не больше дефиса в слове, набранном
петитом. Роза аккуратно через него переступает. Он наступил на пустую
бутылку из-под лимонада и упал на другую такую же. Незадача, Роза не хочет
везти его в больницу; она не настолько бессердечна, чтобы одеться и уйти, но
и не настолько сердечна, чтобы оказать ему помощь.
Клуб жестокости Розе еще не надоел. Ощущает ли она, что кто-то другой
обрывает плоды ее фантазии? Еще одна история в том же духе.
Рооооооза. 24
Роза лежит на спине. На постели. Эта - поудобнее. Сняла лифчик и
трусики и приняла как можно более соблазнительную позу. Его прибор вытянулся
по стойке «смирно». Уперся в пупок. Ляжки удачливого шоумена.
Гладкий, упитанный. Себя любит.
А вот Роза его - нет, хотя, сказать по правде, сегодня она не прочь.
Шоумен глядит на Розу, как в зеркало, где видит только себя - единственного
и неповторимого. Ласкает - в качестве разминки - свой ратный жезл.
Комната погружена в интимный мрак. Шоумен - в преддверии, в
предвкушении, в боевой стойке. Член - как примкнутый штык. Затишье перед
боем. Осыпает ее грудь короткими, хищными поцелуями. Мастер своего дела. Она
сдавленно вскрикивает. Идея хорошая. Левая грудь Розы заглатывается почти
целиком - Шоумен находит ее вполне съедобной. Розу обволакивает победоносный
запах мыла и мускуса. Он слегка отодвигается. Говорит: «Может быть
больно», - словно предупреждая о вхождении.
Короткое, звучное «о». Еще одна попытка - и еще одно
короткое, звучное «о». «Постой», - говорит он и
включает свет; долго, вдумчиво смотрит куда-то вниз, после чего подымает
руку. На руке кровь. «А ведь больно совсем не было», - думает
про себя Роза и тут только замечает, что его прибор в крови.
Лицо Шоумена каменеет. Вызревает решение: никаких необдуманных и
поспешных шагов, пока не скажут свое веское слово лучшие в мире врачи.
Заворачивает член в бумажные полотенца с таким тщанием, будто это не
детородный орган, а новорожденный королевских кровей. «Вызови
"скорую"», - шепчет он, боясь, как бы от громкого голоса кровотечение
не усилилось.
Просмотр эпизодов из серии «Клуб жестокости» близится к
завершению. Одна история краше другой. Вникать в прошлое Розы я, пожалуй,
больше не буду. А то в следующий раз, когда она прикоснется ко мне пальцами,
от ее прошлого ничего не останется.
Трапеция
Мы возвращаемся к Розе.
Никки разыгрывает традиционный спектакль: «А я уже вас
заждалась!» Она печет блины. После ужина, когда Роза моет посуду,
раздается звонок в дверь, и Никки впускает в квартиру какого-то типа с
гигантским кактусом в руке.
- Никки, можешь меня поздравить. Я ушел от жены. Теперь я весь твой.
Эти слова Никки расценивает как нарушение первой заповеди
прелюбодеяния.
- Вот что я тебе скажу, дружок, - говорит она, бросая на него злобный
взгляд. - Слушай и мотай на ус. Прежде чем уходить от законной жены, да еше
уносить из дому комнатные растения, следует поинтересоваться у подруги, что
она по этому поводу думает. А то она задаст тебе такой же вопрос, как и я:
«Ты что, охренел?!»
Кактус неохотно уходит. Цветы в горшках даются ему лучше, чем женщины.
Кого-кого, а Никки не проведешь.
- И тебе не надоело? - спрашивает Роза.
Никки пожимает плечами.
- Ой, чуть не забыла. Как же ее зовут? Да, Элен. Тебя искала Элен.
Насчет вазы.
Вот оно что. Значит, Мариус ее торопит.
Утром Роза уходит - на этот раз без меня. Никки, естественно, тут как
тут. Через три минуты сорок секунд после того, как Роза отправляется на
свидание с каким-то «деятелем», меня крадут. В три тысячи двести
одиннадцатый раз.
- Чтобы не страдала самооценка, нужен успех, - обращается ко мне Никки.
- Вот ты его мне и обеспечишь.
На старьевщиков мы больше времени не тратим и едем прямиком на аукцион,
тот самый, с которого все и началось. Никки, впрочем, этого не знает. Она
ищет аукционистку, но той нет на месте. Хочется надеяться, что она и Роза
вот-вот появятся - тогда даже Никки при всей своей изворотливости выкрутится
вряд ли. Мы отбываем.
Меня везут туда, где Никки обычно тренируется. Ей хочется размяться.
Здесь овладевают цирковым ремеслом, искусством смешить - хи-хи-хи -
людей. Вспоминаю танцовщиц с Крита. Многие сотни лет цирк притягивает к себе
людей - и не искусством циркачей, а распространением небылиц. Тем, что есть,
оказывается, и в жизни счастье. Что есть успех. Что есть красота. Что есть
отвага, есть начало и конец. Все это имеет место на арене цирка. Бытует
мнение, будто цирковая арена, как всякий круг, - это символ отсутствия
начала и конца; на самом же деле арена цирка - это символ того, что начало и
конец могут наступить в любой момент. Вот почему работать в цирке так
тяжело. Циркач должен быть лучом света во мраке жизни, он должен покончить с
несчастьями, обуздать страдания.
Несколько часов Никки раскачивается на трапеции. Она выделывает трюки,
которые на профессиональном языке называются «драная кошка» и
«полуангел». Ее тонкий стан обманчив: она обладает огромной
физической силой, она отважна, и все же в сравнении с красноречием тех, кто
зарабатывает этим искусством себе на жизнь, она - заика. В помещении пахнет
дешевым кофе и жидким чаем. Никки болтает с униформистами, намекая на
отсутствие денег. Но вот арена пустеет и появляется Ятаган.
Предстоит потеха.
Одежда спадает на пол. Никки подходит к Ятагану сзади и выкручивает ему
соски - точно переводит стрелки уличных часов. Его мужское начало (оно же -
конец) взмывает вверх, как шлагбаум на железнодорожном переезде. С тех пор
как я последний раз за ним наблюдала, ему удалось значительно
усовершенствовать свой станок; он ввел в уретру тонкий металлический
стержень, который закрепил, вогнав в одно из отверстий фиксатор. С потенцией
у него проблем нет, и металлический стержень - несомненное излишество, сам
он, однако, так не считает, ибо извлекает металлический наконечник в виде
головы улитки и насаживает его на стержень.
Они взмывают под купол цирка. Трапеции подвешены ровно под тем углом,
который необходим.
Ятаган передвигается с восхитительной легкостью, ни один мускул на его
теле не напряжен, впечатление такое, будто всю свою жизнь он прожил на
дереве. Такой, дай ему волю, всю Европу может перетрахать. Никки еще вполне
бодра, но гибкости, упругости Ятагана недостает, пожалуй, даже ей; время уже
наложило на ее тело некоторый отпечаток - партнеры, впрочем, внакладе не
остаются.
Раскачиваясь, они понемногу сближаются; Никки забрасывает ноги Ятагану
на плечи и, энергично и сноровисто поерзав, насаживает себя на него, после
чего они начинают плавно вращаться в воздухе, словно качаются в гамаке.
В таком положении особенно не подвигаешься, однако, извиваясь, помогая
себе истошными выкриками и звучными вздохами, они, несмотря ни на что,
начинают стучаться во врата рая. Страдания Никки становятся все заметнее,
ведь верхняя часть тела при всем ее желании не может соответствовать нижней.
Целиком отдавшись удовольствию, поступающему, увы, дозированными порциями,
она, разумеется, не замечает, как внизу появляется Туша.
У них нет никакой страховки, предохранительная сетка не натянута.
Находятся они на высоте двадцати футов, и если упадут, то многочисленные
травмы и повреждения им обеспечены.
Угнетенные постоянным безденежьем, циркачи уныло бродят внизу и на
творящиеся под куполом безобразия особого внимания не обращают - то ли
отгого, что такое происходит постоянно, то ли потому, что в цирке принято
вести себя так, будто такое происходит постоянно.
Одна бритоголовая девица ест поп-корн и рассказывает своей подруге, что
хочет навестить друга, который сидит в тюрьме на юге Франции; у нее есть
машина, но такая старая, что наверняка сломается по дороге, да и денег на
бензин нет. Нет у нее и водительского удостоверения, а с французской
полицией, говорят, шутки плохи. Ее друг, специалист по вырезыванию
бамбуковых австралийских труб, тоже поехал на юг Франции навестить свою
подругу, консультанта по выпечке фисташковых тортов, которую посадили в
тюрьму, потому что она поехала на юг Франции без водительского удостоверения
навестить своего друга, который по глупости поехал на юг Франции без
водительского удостоверения навестить подругу, дизайнера лесных шалашей,
которую посадили в тюрьму за то, что у нее не оказалось водительского
удостоверения, но которую, пока он до нее доехал - машина постоянно
ломалась, да и на бензин не всегда хватало, - успели уже выпустить.
Входит еще одна девица, некоторое время наблюдает за «полетом под
куполом цирка», потом открывает сумочку и вынимает оттуда фотоаппарат.
Вспышка. Утробные звуки на мгновение смолкают, и Никки в бешенстве кричит:
«Не сметь фотографировать!»
От злости и «подвешенности» она не замечает, как Туша
извлекает меня из-под ветровки Никки. На Тушу никто внимания не обращает,
все думают, что репетируется какой-то номер.
Мы садимся в автофургон и терпеливо ждем, Туша читает одну и ту же
(тринадцатую) страницу какого-то словаря, а я думаю о том, как
расстраиваются планы, как перевираются новости, какой низкой бывает высокая
мораль. Я знаю притягательную силу порядка. Через час и двадцать три минуты
из здания цирка вылетает раскаленная от страсти и бешенства Никки, и мы
следуем за ней домой.
Туша
Мы входим - оказывается, ключи к Розиной квартире подобраны у Туши
давным-давно.
Никки собирает вещи; замечает Тушу и застывает на месте. Первый раз
вижу ее растерянной: в глазах неподдельный ужас, не знает, что делать, чем
крыть.
- Привет, Никки.
Никки мучительно пытается оценить ситуацию. Заговорить? Попросить
прощения? Выпрыгнуть из окна?
- По-моему, ты не ожидала меня увидеть.
Никки бормочет что-то невнятное. У нее дрожат колени. Наконец она
обретает дар речи:
- Согласись, трудно рассчитывать на встречу с человеком, в которого я
собственноручно выпустила шесть пуль.
Произносит она эти слова с некоторой задумчивостью, подобно школьнице,
пытающейся сообразить, сколько времени пройдет, прежде чем двенадцать
земляных червей, которые в девять вечера отправились на дискотеку в Боготе,
попадут под машину. Она вовсе не притворяется равнодушной, не пытается
скрыть подступающее бешенство - она просто демонстрирует образцовое
безразличие.
Никки приходит к выводу, что в ближайшие несколько секунд она не умрет,
а даже если - ввиду отсутствия режущих предметов - на тот свет и отправится,
то сделать все равно ничего не сможет: теперь уж Туша своего не упустит.
- Шесть пуль - в грудь, - уточняет Туша, - а седьмую - в голову. - На
ее лице, впрочем, следов седьмой пули не видно - о ранении свидетельствуют
разве что два передних золотых зуба.
- А ты хорошо выглядишь, - делает подруге комплимент Никки. - Чаю
хочешь?
Ловкий ход: проявить гостеприимство и заодно незаметно переместиться на
кухню, где имеется доступ к холодному оружию. Никки обретает уверенность.
По пути на кухню она замечает, что я стою на своем законном месте.
- Так это ты ее принесла?
- Да. Я.
- Никогда б не догадалась. Непривычно видеть тебя с крылышками.
- Я пришла передать тебе послание.
- Послание?!
- Послание оттуда. Для того чтобы тебе его передать, мне пришлось
умереть.
- Умереть?!
- Ты ведь убила меня. Я умерла. Шесть выстрелов в грудь и один в
голову.
Никки ставит чайник.
- Прости меня, если можешь. Понимаешь, пистолет сам разрядился, вижу -
ты ранена, испугалась, что ты меня на части разорвешь, и стала дальше
стрелять. Когда опомнилась, обойма уже пустая была...
- Я тебя винить не могу. И потом, сама ты себя все равно уже простила.
У меня и впрямь был тяжелый характер. Тебя можно понять.
- Не такой уж и тяжелый.
- В конечном счете ты поступила правильно, ведь твой поступок изменил
наши жизни - и твою и мою.
- Так как же было дело? Тебя отвезли в больницу? Прости, что я не
вызвала «скорую», просто решила, что тебе она уже не
понадобится.
- Нет, в больницу меня не положили. Решили, что я умерла. А я взяла и
передумала.
- Как это тебе удалось?
- Санитар в морге уговорил...
- Что-что?
- По-мужски... Вот видишь, даже извращенцы способны на хороший
поступок. Странно, что ты ничего не слышала про мое выздоровление. Сенсация!
- Я дала деру. Бросила пистолет и дала деру. Когда тебя привезли в
больницу, я была уже в аэропорту.
- Выходит, ты все это время жила за границей?
- В основном... Какое же послание ты мне привезла?
- Суть этого послания в том, что дальше так жить нельзя.
- И ты специально спустилась с небес на землю, чтобы сообщить мне эту
новость? Могла бы и открытку послать.
Уже хамит. Панического страха как не бывало. Теперь она понимает - ей
ничего не грозит. Среди людей, умеющих читать чужие мысли, Никки занимает в
моей коллекции почетное сто тридцать второе место, в крайнем случае сто
тридцать третье.
- Я многое передумала, пока лежала в больнице. Грехов ведь за мной
особых не числилось. Верно, избила несколько человек до полусмерти, но ведь
в этом состояла моя работа. И потом, они сами виноваты. В молодости
приходилось делать кое-что и похуже. Зайдешь, бывало, в паб и гаркнешь этим
пивным будкам: «Ребята, вам что, девушка моя приглянулась?» Если
скажут «да», я их смертным боем бью, если скажут
«нет», говорю: «Ах нет?! Это почему же?» - и опять
же мордую.
- А если б они сказали, что им надо подумать?
- Этого не сказал никто. Им было наплевать - за это я их и невзлюбила.
Что верно, то верно, нет ничего хуже всеядности, благодушия. Нет хуже
тех, кто считает, что колодец, в котором сидят они, - самый глубокий.
- Ты в компьютерные игры играешь? - интересуется Туша.
- Случается.
- Жизнь устроена точно так же. Каждая сложная игра сложна по-своему, и
в зависимости от сложности может быть различная тактика. Можно вооружаться
разными инструментами. Садовым совком, или атомной бомбой, или африканским
муравьедом. Или чем-то еще. Все мы играем в эти игры: и ты, и я, и все
остальные.
- Но ведь свою собственную сложность мы оценивать не должны, верно?
- Мы ее не знаем - в этом и состоит игра. Мы знаем только одно: все,
что представляет ценность, труднодостижимо.
- Не скажи, многие трудные вещи абсолютно никакой ценности не
представляют. Они трудные, и все тут.
- Когда я лежала в больнице, то вовсе не была уверена, что выживу. И
когда ждала смерти, не жалела, что у меня было мало денег или что я мало
занималась любовью. Если я о чем и жалела, то лишь о том, что сделала мало
добра людям.
- И как же, по-твоему, мне следует изменить свою жизнь?
- Перестать воровать, перестать причинять зло, перестать обманывать,
перестать стрелять из пистолета, перестать отправлять людей на тот свет.
- А подводным плаванием заниматься можно? - интересуется Никки. -
Ну-ка, покажи мне свои шрамы. - С этими словами она подходит к неподвижно
сидящей Туше, расстегивает на ней блузку, берет в руки две ее огромные -
каждая величиной со сторожевого пса - груди и сводит их вместе, чтобы один
язык мог одновременно лизать два соска. Никки заводится, как гоночный
автомобиль, однако после восьмидесяти секунд тяжких охов и вздохов глохнет -
Туше совершенно безразлично, лижут ли ей грудь или мусолят языком подоконник
в соседней комнате.
- У меня есть для тебя заветное слово. Anhedonia. Я - вне удовольствий.
- Энн Гедония - вот бы меня так называли. Так ты действительно померла,
без дураков?
- Поверь, все мирское спадет к твоим ногам, как грязное белье. Твое
собственное естество рассыплется, как труха.
Интересно, почему никто не спрашивает труху, как она себя при этом
чувствует?
- Ты, стало быть, веришь в существование добра и зла?
Меня, надо сказать, всегда поражала популярность добра и зла, этой
неразлучной парочки. Лично мне всегда казалось, что борьба в этом мире идет
не между добром и злом, а между злом и злом, а чаще, увы, - между злом и
злом и злом. Случалось - между злом и злом и злом и злом. Бывала я
свидетелем и того, как сражаются между собой зло и зло и зло и зло и зло и
зло и зло.
- Говорю тебе, ты должна перемениться. Когда я лежала в больнице, то
дала клятву, что изменю мир. А значит - и тебя.
Туша безмятежно взирает на Никки. Никки задумывается.
- Неужели ты это серьезно? Что ж теперь, на диете сидеть? Один ведь
человек Богу молится, а другой - бифштексу.
- Говорю тебе то, что чувствую.
- Будешь, значит, за мной следить?
- Да. Принимать решения будешь ты сама, но если решение примешь
неправильное, я появлюсь и дам тебе возможность принять правильное.
- Да ну? - Вместо леденящего ужаса Никки испытывает теперь лишь
невыразимую скуку. Сейчас она думает только об одном - как использовать Тушу
в своих интересах.
- У тебя много друзей? Кто-нибудь из старых приятелей на горизонте
возник? Не иначе, чтобы шею тебе свернуть?
- Как там Вонючка?
- Нормально. Его бизнес прогорел.
- Странно. Такие жулики, как он, обычно не прогорают.
- А ты-то сама как? Ты-то чем можешь похвастаться? Штопаным бельем?
- Что правда, то правда, таких роскошных крыльев, как у тебя, у меня
нет. Я на одном месте не сижу. В Маркет-Харборо, когда мне исполнилось
четырнадцать, я загадала желание. Я готова была попасть в рабство, в брюхо
акулы, стать жертвой насильника в какой-нибудь темной подворотне - лишь бы
уехать подальше от этого треклятого Маркет-Харборо, самой вонючей дыры на
свете, какую я только могла себе вообразить. Мне же хотелось чего-то
невообразимого.
- Мы все творцы своего счастья.
- Чего?
- Я сама тебя выбрала. Кого мне винить, кроме самой себя?
- Вот именно.
- Я вижу, мои слова не произвели на тебя впечатления. Попробуй задаться
вопросом: «Зачем мне все это? Зачем мне игла? Зачем секс?»
- То есть как это «зачем»? Потому что в кайф.
- Ты врешь - и сама это знаешь.
- Когда я была маленькой, мне подарили глобус, и я с ним играла - ты
понимаешь, в каком смысле. Я сама не знала, что делала, но было здорово.
Может, поэтому мне всегда хотелось засунуть мир себе между ног. Однажды я
проткнула глобус вязальной спицей, чтобы отыскать место на другом -
противоположном - конце света. В дальнейшем эти места никогда не совпадали.
В этом и состоит смысл жизни - постоянно находиться в пути, быть самой
собой, девочкой, обвешанной мальчиками.
Вот что значит быть неодушевленным предметом! Чего только с нами -
глобусами, вазами - не вытворяли! Взять хотя бы меня. Каким только унижениям
меня не подвергали - казалось бы, их не способен перенести ни один уважающий
себя керамический сосуд, а ведь и мы знаем, что такое либидо. Свидетелями
того, что мы можем служить связующим звеном между искателем удовольствий и
их источником, являются не только мужчины, которые вечно стремятся
куда-нибудь погрузить свой стержень - в замочную скважину, в обивку кресла,
в арбузную корку или в ароматную мякоть дыни, - но и женщины.
- И что же ты сказала в полиции?
- От тебя я подозрения отвела, - успокоила ее Туша, - так что женщина с
твоей тогдашней кличкой может спать спокойно. В качестве подозреваемой я
описала им коротко стриженную толстуху лет тридцати пяти. Им и в голову не
пришло, что описала я саму себя. Впрочем, в том, что произошло, есть и моя
вина. Я ведь преследовала тебя, и если б ты так меня не боялась, то никогда
бы не начала стрелять. От ответственности все равно не уйти.
- И не говори, - отозвалась Никки, разливая чай.
- А у тебя разве так не бывает? Совершишь дурной поступок, а потом
мучаешься.
- Тоже мне мучения! Жизнь ведь как устроена: если не предашь ты,
предадут тебя. Одно из двух.
- Пока живешь, все время кажется, что ты чего-то недобрала. Только и
думаешь: «Почему я взяла из кассы сорок фунтов, а не сто? Почему я не
побила заодно и Вонючку? Почему я побила одного Фила? Почему я не проломила
Вонючке череп? Почему я не потребовала себе больше? Почему не взяла
больше?» Когда же отправляешься на тот свет, то рассуждать начинаешь
иначе: «Почему я не дала Альме в долг, когда она так нуждалась? Почему
было не дать Софи больше? Зачем было ее обманывать? Ради чего я доставила
нам обеим столько неприятностей?» Надо понимать, что в данный момент
важнее всего. Как-то я попыталась помочь одному парню, который попал в
аварию: дверцу его машины заклинило, он оказался в металлическом капкане, я
видела, что он обливается кровью. Поделать ничего было нельзя. В этот момент
ему не нужны были деньги, он не хотел слушать стихи, любоваться картинами,
делать заявления для прессы. В этот момент ему хотелось только одного -
чтобы ему протянули руку, все равно кто. Я знаю, о чем говорю.
- Итак, ты пришла сюда, чтобы сделать меня счастливой? - осведомляется
Никки.
Туша утвердительно кивает.
- А теперь проваливай.
- Хорошо, я уйду. Свое послание я тебе передала и могу уйти. Но имей в
виду, Никки, я ухожу не потому, что ты меня об этом попросила. Сделать тебя
счастливой вовсе не значит идти у тебя на поводу. Не забывай, я ведь тебя
неплохо изучила.
Туша идет к двери. Достает кошелек.
- Если тебе действительно нужны деньги, можешь взять у меня. Я нашла
тебя. Не забывай об этом. Думаю, искала тебя не одна я... Да, вот еще что...
Спасибо, что ты меня застрелила.
- На здоровье.
Туша уходит. А ведь они могли с тем же успехом поговорить о ценах на
овощи. Насколько я понимаю, Туша и Никки прожили вместе несколько месяцев
года три назад; чем Туша могла привлечь к себе такую, как Никки, остается
загадкой, однако ясно одно: увлечение это относится к разряду тех, которые
принято называть пагубными.
Теперь же их решительно ничего не связывает. Если б не семь выпущенных
из пистолета пуль, трудно было бы себе представить, что одно время (три раза
еженощно) они были близки. И вовсе не близость явилась предметом их
размолвки. Никаких улик. Чисто сработано. Люди теряют все: серьги, зубы,
надежды, лютых врагов и закадычных друзей, воспоминания, самих себя;
единственно, что они утратить не могут, - это утрату. Утрата утраты. Конец
конца. Такой коллекции нет ни у кого. Спросите у опытного коллекционера.
Человек, которого вы когда-то любили, может выветриться из вашей памяти
без остатка, но вот человек, которого вы застрелили, забывается редко.
Спросите у старого солдата.
Змея подколодезная
Роза вновь предъявляет на меня свои права. Вернись она домой десятью
минутами позже, меня украли бы в очередной раз.
Мы едем за город. Идем к колодцу. Внутри никто ничего не бормочет -
мертвая тишина. Роза освещает дно фонариком - на тот случай, если Табата
затаилась и хранит гордое молчание. В колодце пусто.
Пленница исчезла. Роза теряется в догадках.
Она беспокоится за Табату и, естественно, не может не думать о
последствиях ее таинственного исчезновения. Никки бы такой поворот событий
показался вполне забавным. Никки - но не Розе. Мы возвращаемся домой.
Опустившись в новое кресло, Роза открывает газету и просматривает
статью о двух специалистах в области СПИДа, которые, приехав на
международный конгресс по СПИДу, провели вместе ночь, после чего подали друг
на друга в суд за заражение СПИДом.
Появляется Никки:
- У тебя невеселый вид.
- Было много работы на аукционе. Настроение такое, что даже по
магазинам пошляться не хочется.
- Плохой знак.
Табата не выходит у Розы из головы. Она принимает решение. Встает.
Прогноз: сейчас отправится на ее поиски.
- Если позвонят, скажи, что меня некоторое время не будет дома.
Роза уходит. Никки провожает ее участливой улыбкой.
А как же я? Опять умыкнут. У-ник-нут.
Бессловесный и Невозмутимый
Никки идет к себе в комнату - уложить вещи. Передумывает: идет в ванную
и принимает душ - напоследок.
Они входят бесшумно - точно соткались из воздуха; дверной замок ими,
как видно, изучен заблаговременно. Терпеливо ждали, пока Роза уйдет.
Одежда в глаза не бросается; дешевые, популярные в народе джинсы,
дешевые, популярные в народе майки, дешевые, популярные в народе бейсбольные
кепки - все такое просторное, что, как они сложены, и не скажешь. Внешность,
словом, самая незапоминающаяся - что они есть, что их нет. Вязаные шлемы
они, по всей видимости, напялили уже в дверях - чтобы ничем не отличаться от
дешевых заказных убийц. Перчатки. Бритые затылки. Зомби.
Киллеры под номером сорок один. Такие возвращаются после убийства домой
и с аппетитом ужинают. Самое смешное, что в вязаных шлемах или без них они
везде одинаковы. Никакой суеты, с трудом сдерживают зевоту. Рутина. Хлеб
насущный.
Никки - в ванной, слушает музыку. У Бессловесного (в моей коллекции
номер сто шестьдесят пять) в руке сумка; раскрывает ее. Невозмутимый (номер
девяносто пять) достает оттуда небольшой пистолет с глушителем и,
предварительно убедившись, что в квартире никого нет, задергивает на окнах
занавески.
Бессловесный извлекает из сумки видеокамеру и миниатюрную цепную пилу.
Переглядываются - пора начинать.
В квартиру неожиданно входит Роза - что-то забыла. Уж не меня ли?
В это же самое время из ванной выходит Никки, и все четверо
сталкиваются в коридоре. Бессловесный и Невозмутимый делают женщинам знак
лечь на пол.
- Ваза там, - информирует налетчиков Роза.
Полное отсутствие интереса.
- О Боже! - вскрикивает Роза. - Вас подослала Табата, признавайтесь?
- К тебе это никакого отношения не имеет, - подает голос Никки.
Бессловесный делает ей знак, чтобы она разделась. Никки снимает лифчик.
С еще большей готовностью, чем обычно. Но лифчика Бессловесному мало.
- Все снять? - спрашивает она. Он кивает. Сказано - сделано.
- Вас прислал Самогонщик? - живо интересуется Никки.
Никакой реакции.
- Фил? - Никакой реакции. - Тогда, значит, братья Налом?
Бессловесный опускается на корточки и привязывает ей руки к ножке
стола.
- Господи! - Никки вдруг прозревает: методом исключения она
догадывается, кто подослал киллеров.
Волноваться за свою жизнь у нее теперь есть все основания.
- Я заплачу вдвое больше, чем вам посулили...
Бессловесный как ни в чем не бывало разминает пальцы.
- Здесь у меня этих денег нет, но...
Бессловесный уже включил музыку и прогрел цепную пилу.
- Хотите, я немножко вас побалую?.. Сначала развлечемся, а уж потом за
дело, - предлагает Никки. Ее голос - не верю своим ушам! - дрожит от страха.
Невозмутимый устанавливает видеокамеру и жестом дает понять Бессловесному,
что с камерой что-то не то. Бессловесный, несмотря на вязаный шлем и
природную немоту, не скрывает своего гнева.
В этот момент, словно выполняя прыжок в длину, в коридор врывается
входная дверь. Бессловесный и Невозмутимый обмениваются выразительными
взглядами.
- Это уж слишком, - цедит Бессловесный, чувствуя, что он живет в мире,
где профессионализм осмеиваем и наказуем. Перед ними с белыми крылышками за
плечами стоит Туша. Вид ничуть не менее внушительный, чем обычно.
- Всего наилучшего, джентльмены, - говорит Туша таким невозмутимым
голосом, что кажется, будто она свихнулась окончательно. Бессловесный
пятится назад. В руке у него пистолет, но, вместо того чтобы пустить его в
ход, он почему-то медлит. Ни с того ни с сего стреляет Туше в ногу,
рассчитывая, что она рухнет на пол и забьется в конвульсиях. Если бы
Бессловесный прострелил ей колено, он, быть может, и добился бы желаемого,
но пуля лишь царапнула по ее пышному бедру, оставив на стене малиновые
брызги. В результате, вместо того чтобы пасть к его ногам, она хватает его
за руку и вращает ее, точно пропеллер, не обращая ни малейшего внимания на
жутковатый хруст.
Членовредительство налицо.
В следующий миг она обрушивает карающую длань на вязаный шлем. Лица как
не бывало.
- Хочу, чтобы ты выучил одно слово, - говорит она, но Бессловесный
становится по совместительству Безмозглым: пытаться увеличить его запас слов
- занятие совершенно бесперспективное. - Только одно -
«анальгезия».
В руках у Невозмутимого цепная пила. Компенсацию, и немалую, за
физический ущерб пришлось бы выплачивать ему, ибо в поединке один на один
цепная пила - оружие серьезное. Однако, то ли считая неспортивным применение
цепной пилы в рукопашном бою, то ли желая пустить в ход приемы, за овладение
которыми в спортклубе он выложил в свое время солидную сумму, Невозмутимый
принимает решение нанести противнику удар ногой в лицо, который, придись он
в цель, привел бы к летальному исходу. Недостаток такого приема заключается,
пожалуй, лишь в том, что эффективен он только при стопроцентном попадании.
Туше удается перехватить ногу противника в шести дюймах от своего лица. В
уличной драке, как и на войне, вторых и третьих призов не бывает.
- Это тебе за несдержанность, - говорит Туша, выворачивая Невозмутимому
ногу с такой страстью, что почти не слышно, как рвутся сухожилия и ломаются
кости.
Прогноз: мощным коленом - в пах.
- А это - сам знаешь за что, - продолжает Туша, хватает Невозмутимого
за яйца, отрывает от пола и пробивает его головой потолок. Такого пируэта
даже я никогда не видела. Я аплодирую - насколько это в моих силах. Туша
отходит в сторону, тело Невозмутимого падает к ее ногам, душа же
устремляется в сторону прямо противоположную.
- Жаль, что видеокамера вышла из строя, - с деланным безразличием
замечает Никки. - Между прочим, я привязана.
Туша развязывает веревку, а Роза тем временем пытается свыкнуться с
мыслью, что в ее квартиру только что ворвались двое наемных убийц, чуть было
не отправили ее на тот свет и уже успели получить по заслугам.
- Спасибо, - произносит Никки не совсем привычное для себя слово и
одновременно натягивает юбку. - Как ты догадалась?
Туша улыбается. Улыбка эта наводит Никки на тревожные мысли. Ей
начинает казаться, что Туша и в самом деле обладает сверхъестественной
силой, однако дело тут не столько в сверхъестественной силе, сколько в
подслушивающем устройстве, которое она подложила в принесенную назад вазу.
Бессловесный тихо постанывает; Никки с остервенением бьет его ногой в живот.
- Я позвоню в полицию, - говорит Туша. - Полагаю, им доставит
удовольствие поболтать с нашими друзьями.
- В полицию?! - Никки в ужасе. Никки в бешенстве. - Ты шутишь?
- У тебя есть другие соображения? - Туша - само терпение. Да, у Никки
есть другие соображения, однако по здравом размышлении ей приходится от них
отказаться. Она замолкает и в ожидании полиции развлекается тем, что время
от времени бьет ногами своих жалобно стонущих обидчиков. Когда полиция
приезжает, она, по обыкновению, застывает в подобострастной позе
подмороженного цветка.
- Вам не больно? - спрашивает у Туши Роза.
- Нет.
Этого Роза постичь не в состоянии.
- Когда-то у меня на кухне поселилась мышь, - говорит она невпопад.
Чаепитие. Двадцатое
Обменявшись с представителями правопорядка мнениями о случившемся, они
возвращаются. В их отсутствие меня - без малейшего энтузиазма - охраняют
младшие чины Лондонской королевской полиции. Дверь вернули на место,
уговорив ее не совершать больше необдуманных действий и выполнять свои
привычные функции.
- Теперь если что моей квартире и грозит, так только поджог, - замечает
Роза.
- Прости, - говорит Никки почти что искренне. - Я съеду, если хочешь.
- Не стоит. Зачем? Все, что могло произойти, уже произошло. На самом
деле настроение у меня неплохое, ведь за последнее время на меня обрушилось
больше несчастий, чем отпущено человеку на всю жизнь. Так что теперь, будем
надеяться, меня ожидает бесконечная череда удач.
Из дырки в потолке, напоминающей по форме человеческую голову, льется
музыка.
Чай заварен.
- И все-таки я не совсем понимаю, почему твоя приятельница Туша, вместо
того чтобы уехать, сидела возле дома в машине, - замечает Роза.
- Если честно, я - тоже, - задумчиво говорит Никки. - Таких, как она,
можно любить всем сердцем, но заставить уехать невозможно никакими силами.
- А кто такой Самогонщик? - любопытствует Роза. - Как ты назвала этих
братьев? Налим?
- А кто такая Табата?
- Видишь ли...
- У Самогонщика... впрочем, не важно. Я-то знаю, кто их подослал. Это
Лэл, брат одного моего клиента. Не помню, как его звали, - человек он был
незапоминающийся. Зато клиент - первый сорт.
- А что, бывают клиенты второго сорта?
- Еще бы. Некоторые из них - полное дерьмо. Знаешь, сколько этих
мазохистов я на своем веку перевидала... Думала по глупости, с ними хлопот
меньше. Первым таким клиентом был здоровенный шотландец, болван каких мало.
Достает свой прибор и говорит: «Сделай мне больно». Больно - так
больно, беру плетку и хвать ему по члену, не сильно, даже нежно, а он
поворачивается и кулаком мне в морду. «Больно же, сука!» -
кричит. Думала, он мне челюсть свернул. Поначалу кажется, что с мазохистами
проблем не будет. Явится какой-нибудь коммивояжер из Азии, упадет на колени,
будет ползать по полу, лизать тебе подошвы и молить: «Накажи меня,
повелительница, я - ничтожество. Только захоти - отвезу тебя в Карачи,
озолочу».
Он тебе и комнату пропылесосит, и окна вымоет, и обувь начистит -
дел-то в доме всегда хватает. Со временем я этих мазохистов и к соседям
посылать стала: цветы в садике польют, в туалете пол вымоют, в магазин
сходят. С соседями ведь, сама знаешь, хорошие отношения невредно
поддерживать. Потом я иначе развлекаться стала: одного клиента заставляла
бардак в доме устраивать, в тарелки испражняться и все прочее, а следующего
- порядок наводить. Но мне и это надоело: вечно эти мазохисты за тобой
ходят, только и ждут, что ты их либо кнутом огреешь, либо как-нибудь еще
обидишь, спасу от них нет: в паб не сходишь, телевизор спокойно не
посмотришь, да и проку от них в общем-то мало. Велела я как-то одному в
ванной убраться, а он - ни в какую. Я его тогда так измочалила, что он мне
полсотни накинул.
Но со временем ведь все приедается, вот и я всех несговорчивых
отвадила, и тут мне пришла в голову мысль упечь моих мазохистов в тюрьму. Не
в настоящую тюрягу, естественно, а в конуру - у нас с ними это тюрьмой
называлось. Запрешь их в «тюрьме» - и делаешь что хочешь. И все
счастливы: им ведь это даже выгодно - два дня в конуре обходились им дешево;
лишнее я с них брала, только если они меня упросят пару раз в день к ним в
конуру заглянуть и на них помочиться.
Так вот, брат Лэла был одним из лучших моих клиентов. Работал он
клерком в электрической компании и зарабатывал, понятно, гроши, но зато
сидел в бухгалтерии, а у меня за электричество за год не плачено было. Чего
только со мной не делали: и свет грозились отключить, думали даже улицу
вскопать, чтобы меня от сети отрезать, - а он взял и мой счет аннулировал. Я
с ним - за скромную мзду - и насчет соседей договорилась: он и их счета
аннулировал, и скоро вся улица, почти весь квартал, все местные фирмы и
рестораны перестали за электричество платить. Меня весь наш район на руках
носил, а мой клиент все выходные в «тюрьме» просиживал.
Сидит однажды мой Электрик в «тюрьме», а в соседней конуре
- еще один живчик, из муниципалитета. Воскресенье, лето, жара; в
«тюрьме» они с пятницы, ни еды, ни питья, одна ругань да вонь -
самое время их на свободу выпустить. А я в тот день отличилась: квартиру
убрала, гимнастикой позанималась, надо, думаю, чем-то себя развлечь -
заслужила. И решила: пойду-ка навещу своего соседа, наркодельца.
Делец этот, надо сказать, - кретин каких мало. Даром что доктор Смак.
Тот еще «смак»! Настоящее его имя было мне неизвестно, он его
официально поменял, но могу поручиться - такие имена забываются в следующую
секунду. Жил этот Смак в пяти минутах ходьбы от меня, а на улице тепло,
солнышко - дай, думаю, до него догуляю, и домой. Прихожу, запасаюсь, как
водится, товаром, собираюсь уже уходить, а Смак почему-то вдруг
рассиропился, не отпускает, демонстрирует новые «препараты»,
предлагает водки выпить, а заодно и кольнуться. Почему бы и нет, думаю.
Вижу, Смаку страсть как пообщаться хочется - ему такое счастье не часто
выпадает, да и мазохисты мои наверняка рады будут еще на полчасика в
«тюрьме» задержаться. Выпиваю рюмку, колюсь. Нездешний кайф.
Многое мне в жизни не удавалось, но с наркотиками - полный ажур. Чувствую:
сегодня вколола я себе то, что надо. Последнее, что я помню: Смак
протягивает мне какую-то змею на тарелке, и вид у него при этом немного
взволнованный. А потом - провал.
Если б Смак не был таким козлом, я бы решила, что он это все нарочно
подстроил. Новое средство на мне испытывал. Что произошло потом, я
восстановила уже гораздо позже. Отрубилась я - а вид такой, будто концы
отдала. Смак, натурально, в штаны наложил, все свое зелье в туалет
быстренько спустил и вызывает «скорую» - делать-то нечего.
«Скорая», стало быть, в дороге, я - в отрубе, а Смак лихорадочно
соображает, какую бы такую лапшу врачам на уши повесить. А поскольку дело
происходит летом, на мне, сама понимаешь, надето не много. Вот Смак и
думает: пока «скорая» приедет, надо бы ее по-быстрому трахнуть -
не в том она состоянии, чтобы отказываться.
Брюки приспустил - и за работу, и тут - бывают же совпадения! - входит
его подружка. А надо тебе сказать, что Смак собирал всякий хлам. Квартира у
него - как лавка старьевщика, чего в ней только не было. И водолазный
костюм, и чучело казуара...
- Казуара?!
- Да, чучело казуара. Казуар, он вроде страуса. Знаешь, зачем Смак это
чучело приобрел? Затем, чтобы все подумали, что это страус, и спросили:
«Откуда у тебя чучело страуса?» А он бы тогда ответил:
«Нет-нет, это не страус, это казуар». Приобретал он весь этот
хлам исключительно для выпендрежа - вот только на какие деньги, не знаю. На
наркотиках он бы столько не заработал. И ни на чем другом тоже. Зуб даю. Но
все эти заморские чучела обошлись ему недешево - это факт. Понимаешь, если б
тебе такое кто другой рассказал, ты подумала бы: «Интересно, я и не
знала», когда же слышишь это от Смака, то думаешь: «Тоже мне,
нашел чем хвастаться!» Коллекционировал он и средневековое оружие.
Так вот, хватает его подружка со стены лук и выпускает стрелу прямо
Смаку в голую задницу, после чего бьет его для верности по голове счетами.
Нокаут. То ли по дурости, то ли потому, что на столе недопитая бутылка водки
стоит, подружка решает, что я либо пьяна, либо просто люблю поспать без
трусов у Смака на паркете. Лезет она ко мне в сумку, находит там наркотик,
колется - и через несколько секунд валится на Смака и тоже отрубается.
Тут появляются еще два наркодельца. Смаку они дают промышлять этим
бизнесом только потому, что, во-первых, любят время от времени хорошенько
его взгреть и, во-вторых, регулярно собирают с него дань. Что произошло
дальше, мне до сих пор не вполне понятно. Дельцы, как видно, между собой
повздорили - то ли из-за того, что в тайнике не оказалось наркотиков, то ли
потому, что не смогли поделить обнаруженные в кармане у Смака деньги, то ли
потому, что поспорили, кто меня первым трахнет. Повздорили и подрались -
наверное, все-таки из-за наркотиков, и один огрел другого - нет, ты только
представь! - замороженной игуаной, которую Смак в морозилке держал, так как
воображал себя таксидермистом. Чучела эти валялись у негоповсюду и выглядели
так, словно побывали в серьезной аварии, поскольку таксидермист из Смака
получился ничуть не лучше, чем наркоделец. По-видимому, удар игуаной достиг
цели - во всяком случае, вся квартира была залита кровью. А ведь бедняге
пришлось еще и от гепарда отбиваться; гепард, правда, под кайфом был.
- Гепард?! Под кайфом?!
- Ну да, гепард под кайфом. Сама-то я его не видела - Смак гепарда в
другой комнате взаперти держал, он ведь в муниципальной квартире на
двенадцатом этаже жил. А завел он этого гепарда все по той же причине -
чтобы любой ценой внимание к своей особе привлечь. Иногда Смак сажал его на
иглу - чтобы можно было спуститься в паб и сказать: «У моего гепарда
ужасная привычка, знаете ли!» В потасовке гепард участия не принимал,
пока не обнаружил вдруг, что кто-то наматывает его хвост на руку и вращает
его над головой.
Тут входит врач «скорой помощи». Входит, поскальзывается на
залитом кровью полу, падает, ударяется головой о дверной косяк и вырубается.
Не успевает войти второй врач, как второй наркоделец наносит ему страшный
удар замороженной игуаной - врача он принял за еще одного переодетого
наркодельца, который пришел взять со Смака мзду; принял потому, что Смак,
которого несколько раз довольно сильно избивали, пришел в себя и бросился к
двери. А может, он просто решил деру дать; ему так не терпелось поскорей
покинуть помещение, что он пулей вылетел за дверь и, перебегая через дорогу,
угодил под автобус.
Очнулась я только через два дня, в больнице. Смотрю, передо мной
медсестра, а за ней целый выводок фараонов. Сестра вручает мне приз.
«Это, - говорит, - вам от сотрудников больницы. Присуждается приз
каждый год самому нестандартному пациенту». Обычно награды у них
удостаивался тот, кому в задний проход выдра залезет или у кого член в
пылесос засосет, но, хотя сейчас еще только август был, да и с
передозировкой к ним попадали многие, они сочли, что награда досталась мне
по праву - уж больно им мой рассказ понравился.
И тут до меня вдруг дошло, что отсутствовала-то я целых два дня. Два
самых жарких дня в году, как потом выяснилось. Вспоминаю про
«тюрьму», бегу из больницы и кое-как добираюсь до дому. Смотрю:
одна из «тюрем» перекочевала за это время из одного конца
комнаты в другой - это Электрик пытался наружу выбраться. Бедолага отдал
концы, и теперь ему предстояло уже у небесной повелительницы в ногах
валяться. Что же до сотрудника муниципалитета, то этот привык без дела
лежать, а потому еще дышал, хоть и находился в коматозном состоянии.
- Повезло ему.
- Ага. А может, он остался жив потому, что перед уходом к Смаку я ему
выпить дала. «Ну и жарища!» - только и успел пролепетать он,
прежде чем я умчалась в аэропорт. Естественно, я чувствовала себя виноватой,
но, с другой стороны, кто не рискует, тот не пьет шампанское, верно? Мне
всегда хотелось в Америку, и все бы обошлось, если б не брат моего
Электрика, Лэл этот, - чувство юмора у него напрочь отсутствует. Стоило
как-то раз двум-трем семилетним сосункам напасть на улице на Электрика, как
Лэл начал в отместку все подряд полицейские машины вскрывать. Близких
отношений у него с братом, насколько я знаю, не было, но ему не хотелось,
чтобы ребята в пабе шептались у него за спиной: «Слыхал? Братан-то его
в коробке из-под торта Богу душу отдал».
- Ты еще какое-то имя упомянула. Самогонщик, кажется?
- Лучше не спрашивай. Это уже в Америке было. Не будем о грустном.
- Тебе надо книгу написать.
- Кто ж мне поверит?
Чаепитие. Двадцать девятое
Звонок в дверь. Никки отсутствует - качается на трапеции. Роза дома, в
делах. Это Табата. Привыкнув за последнее время к самым большим
неожиданностям, Роза впускает Табату с таким видом, будто ждет ее уже очень
давно.
- Странно, что вы сразу же не позвонили в полицию, - говорит Роза.
- Собиралась. Что с вашей дверью? С молоком, без сахара. Спасибо.
- Как же вы выбрались из колодца?
- Пыталась вылезти, прижимаясь к стенкам спиной, упираясь ногами и
подтягиваясь на локтях, но из-за слабого пресса у меня сначала ничего не
выходило, однако я не пала духом, и дело постепенно пошло на лад.
- С каждым днем у вас получалось все лучше и лучше?
- Я бы этого не сказала. Больше всего от этой гимнастики пострадало мое
платье. В конце концов я все же выбралась наружу, и, если б в коттедже был
телефон, я, наверное, действительно прибегла бы к помощи парней в голубой
форме, однако пока я добиралась до телефона-автомата, я немного успокоилась.
Во-первых, я поняла, что, сидя в колодце, я сильно похудела; кроме того, мне
пришло в голову, что у вас и в самом деле имелись некоторые основания меня
изолировать: какой смысл в моей профессии, если я не могу оказать реальную
помощь? В конечном счете вы же не виноваты, что вам захотелось меня украсть.
В ушах у Табаты агатовые серьги, они напоминают ворчливого старичка,
который брюзжит, что надо бы сменить вывеску на его пивной, где пиво
отвратительное, разбавленное и где все хозяина ненавидят. Табата ничего
этого не знает; такое не может прийти ей в голову.
- Вас никто не искал?
- Нет. Даже обидно. Собираешься на семинар, а попадаешь на две недели
на дно колодца. Возвращаешься домой - и обнаруживаешь лишь пару квитанций да
несколько сообщений на автоответчике: звонившие вежливо интересуются
последним номером журнала. Даже комнатные цветы вполне сносно перенесли мое
отсутствие. Все сочли, что я либо уехала по делам, либо устроила себе
незапланированный отпуск.
- Я законченная неудачница, - признается Роза.
- На законченную вы не тянете. Послушайте, я хочу пригласить вас на
вечеринку. Мы вас пристроим. Несправедливо, что такая хорошенькая молодая
женщина, как вы, и не пристроена. - Табата берет со стола банку маринованной
свеклы и пытается отвернуть крышку.
- «Пристроиться», как вы выражаетесь, я могу и сама - за
пять минут. Для этого достаточно выйти на улицу и остановить первого
встречного самца. Вот только самец мне не нужен. Хотелось бы, чтобы это было
существо на двух ногах, а не на четырех.
- Вечеринка - это именно то, что надо. Мужчинам мы скажем, что будет
очень много женщин, мы пригласим как можно больше незнакомых людей. Чем
больше, тем лучше.
- И почему я так устроена? - недоумевает Роза. - Почему я не могу быть
просто шлюхой?
Они выпивают по второй чашке чая.
- Доверьтесь мне, - заверяет Розу Табата. - Зачем жить на этом свете,
если мы не в состоянии помочь друг другу? - Она доедает ореховый торт, и
Роза провожает ее до двери. Снаружи обильно мочится какой-то тип в
бейсбольной кепке. Он застегивает штаны, передергивается и вынимает нож.
Ограбление.
- Я вполне вас понимаю, - говорит Табата. - Но я не могу отдать вам
деньги, потому что вы сделаетесь преступником и это будет на моей совести.
Кепка выхватывает у Табаты из рук сумку.
- Предупреждаю вас, - говорит Табата, - у меня прекрасная память. Если
вы немедленно не вернете мне мою сумку, я опишу вас полиции во всех
подробностях.
Кепка неторопливо уходит, рыгая и копаясь в сумке Табаты. На асфальт
падают патрончики помады, тюбики с пудрой.
- И все это наших рук дело, - вздыхает Табата.
Зануда номер один
- Не понимаю, отчего люди хотят разбогатеть. Отчего сходят с ума из-за
денег, остается для меня загадкой, - говорит Мариус, так нежно улыбаясь
Розе, словно он все еще надеется, что она по-прежнему считает его своим
добрым дядюшкой. - Детоубийцы. Детоубийцы. Им все помогают, их все жалеют.
Этим подонкам хотят угодить тысячи людей, их слушают, за них переживают. Им
сочувствуют. Но если вы богаты, если трудитесь людям во благо, если владеете
компаниями, которые помогают людям улучшить свою жизнь, - вас ненавидят все.
Ночи не спят - думают, как бы вас ограбить либо выкрасть из дома вас или
членов вашей семьи. Если б вы знали, как утомительно ни на минуту не сводить
глаз со своих денег!
- В таком случае дайте мне пару миллионов, Мариус, - говорит Роза,
глядя на хозяина жизни так, будто он с ног до головы покрыт гнойными язвами.
- Я слишком хорошо к вам отношусь, чтобы осложнять вам жизнь, - говорит
Мариус проникновеннейшим голосом все того же доброго дядюшки. - Деньги ведь
- это сплошные хлопоты. Знаете ли вы, сколько банков, больших банков, в
которых работают умные, образованные люди, банков, которые находятся в
благополучных странах, где нет войн, разоряются каждый день? Еще вечером они
были, а утром - пуф! - и нет. Рушатся банки - рушатся миллионы надежд. И
ничего ведь не поделаешь! Я вынужден был даже несколько гор купить. С
горой-то уж ничего случиться не может, а? Не украдут же ее, в самом деле?
- Отчего же, при определенной сноровке можно, наверное, и гору украсть.
Каждый день - по камешку.
На какую-то долю секунды лик Мариуса омрачается.
- Вы вот шутите, - продолжает он, - но ведь даже горы могут осыпаться.
Один эксперт скажет вам, что в горы вкладывать так же безопасно, как и в
жилые дома. Другой - что именно эта гора внушает ему опасения, а третий
глубокомысленно заметит: «Да, сейчас в эту гору вложить средства
можно, но кто знает, сколько она простоит? За дополнительный гонорар могу
провести еше одну экспертизу». Может, слыхали? Неделю назад в
Индонезии гора рухнула. Кошмар! Доверять нельзя никому и ничему.
Пришел Мариус за мной.
Ему и невдомек, что я спрятана в шкафу. Роза сказала ему, что меня
отдали аукционистке, а та, о чем Роза знает, отбыла на две недели в отпуск,
и связи с ней, разумеется, нет. Что, кстати, Розу устраивает вдвойне,
поскольку и аукционистка тоже мной интересовалась. Держать меня у себя Роза
ни под каким предлогом больше не может.
Мариус говорит не переставая. Возможно, он ждет возвращения Никки,
чтобы облизать ее с ног до головы. А может, он везде одинаково говорлив -
лопочет без умолку, пока его не выставят за дверь. Розе следовало бы начать
кашлять ему в лицо или же выпустить в него струю из его же огнетушителя. Его
кривая ухмылка напоминает клавиши сброшенного в пропасть пианино.
- Все тебя ненавидят. И те, на кого ты подал в суд. И те, кто на тебя
работает. И те, на кого ты не подал в суд. Ненавидят тебя даже те, кто еще
не родился на свет Божий. Они еще не знают, что ты существуешь, а уже
ненавидят тебя лютой ненавистью. Тебя возненавидят миллионы, сотни миллионов
- ведь у бедных мало денег, зато очень много детей. Нет, деньги - это тяжкий
крест. Остается утешать себя тем, что мои страдания будут способствовать
счастью будущих поколений.
Может, и в самом деле каждый получает именно то, чего заслуживает?
Боюсь, что Мариус всерьез замахнулся на звание «зануды номер
один» всех времен и народов. Впрочем, соперники у него есть достойные.
На сегодняшний день я бы все же отдала свой голос беотийцу Агафону,
жителю одной миролюбивой деревни, которая благодаря своему миролюбию была
исключительно бедна, ибо всякий живущий на расстоянии ста миль, пользуясь ее
миролюбием, мог прийти и присвоить себе все, что ему только придет в голову
и что он сможет унести. В конце концов деревня, где жил Агафон, обеднела
настолько, что число желающих поживиться за ее счет существенно уменьшилось.
Будучи людьми на редкость миролюбивыми, жители деревни превозносили
аскетизм, так как считали, что аскетизм укрепляет здоровье. Однако в
пропаганде своей жизненной философии у них возникали определенные сложности,
ибо, когда какой-нибудь житель деревни доходил до слов: «Мы верим в
мир, потому что...» - тот, кому предназначались эти слова, обыкновенно
наносил ему удар в челюсть, после чего, дабы прекратить дальнейшие попытки
продолжать проповедь, избивал его до потери сознания. Так вот, Агафон ходил
по деревне и неустанно повторял фразы типа: «Что ж тогда хорошего в
миролюбии?» В любом другом обществе его бы стерли с лица земли или
посадили в мешок, насыпали бы туда камней - чтоб не скучно было, и утопили в
море. Однако жители деревни были миролюбивы и свято верили в свободный обмен
мнениями, к которому незамедлительно и приступили. «Да, и все-таки что
ж тогда хорошего в миролюбии? - настаивал на своем Агафон. - Отсыпьте мне в
таком случае фасоли. Или дайте участок земли на вершине горы». Потом
он говорил: «Или участок земли у подножия горы». А потом:
«Или участок земли на полпути между вершиной горы и подножием».
Когда же ему дали участок земли на полпути между вершиной горы и ее
подножием, он спустя несколько недель говорил: «Зачем вы мне дали эту
землю? Она ни на что не годна».
- Но ведь ты сам ее попросил.
- Не надо было меня слушать.
Жители деревни попытались было от него спрятаться. Не ложились спать
всю ночь. Не ложился спать и Агафон. Попытались скрыться в доме на краю
деревни. Агафон нашел их и там. Он не спал ни ночью, ни днем и ежеминутно
приставал ко всем с самыми непотребными вопросами: «Ты знаешь, что у
тебя на носу вскочил огромный прыщ? Что у тебя выпали все зубы?»
Жители деревни, известные своим миролюбием, слабо сопротивлялись.
- Мы провели собрание, Агафон, - сообщили ему они, - и проголосовали за
то, что впредь ты не имеешь права задавать вопрос «Что ж тогда
хорошего в миролюбии?».
- Проголосовали, и что дальше?
- Решение было принято единогласно.
- Как же единогласно? Моя фасоль не голосовала.
- Фасоли не положено голосовать, Агафон.
- Почему, собственно?
- Ладно, предположим, фасоли разрешается голосовать. В таком случае
наша фасоль проголосовала против твоей.
- Ничего подобного. Вы ее подговорили.
Кончилось тем, что как-то ночью снялась с места вся деревня. Жители
скрылись в лесу, легли спать, а когда проснулись, Агафон был тут как тут.
«Мне кажется, мы не голосовали, что переберемся на другое
место», - заявил он.
Тогда миролюбцы стали распространять слухи о том, что в нескольких
сотнях миль на берегу есть некая сказочная деревня, где всех, кого зовут
Агафон, будут услаждать и развлекать самые прекрасные женщины на свете.
Агафон даже глазом не моргнул. Тогда жители деревни, воспользовавшись тем,
что Агафон, разморенный жарой, прилег вздремнуть, разошлись в разных
направлениях и, несколько часов проплутав по лесу, встретились вновь. К
месту встречи Агафон пришел одним из первых. «Мы, между прочим, за это
не голосовали», - заметил он.
Миролюбцы непрерывно меняли место жительства, и наконец, спустя
десятилетия невыносимых страданий и унижений, испытав самые невероятные
лишения, заплатив за свое миролюбие расквашенными носами, проломленными
черепами, грыжей и кровавым поносом, залитые мочой, которой их обильно
поливали местные жители, они решили, что им придется лишить Агафона жизни.
- Тем самым мы изменим нашим принципам, - сказал один из них.
- Нет, нет, нет. Тем самым мы лишь отступим от них на секунду-другую.
Надо будет бросить жребий, кому из нас это сделать.
Лишили они Агафона жизни или нет, я так и не узнала, поскольку меня,
яйцевидный кувшин, единственное к тому времени достояние миролюбцев, забрал
проходивший мимо спартанец, который изо всех сил ударил несшего меня в левое
ухо, что повергло того в величайшее уныние, ибо он, страдая мучительной
зубной болью, рассчитывал, что удар будет нанесен в челюсть.
- За деньги, - говорит Мариус, - нельзя купить то, что действительно
хочется. Когда я был ребенком, у меня не было ничего. Тогда я этого не
понимал. Почему-то считается, что иметь - значит приобретать. Да, у меня
было ощущение, что мы недоедаем и мерзнем, но только теперь, вспоминая нашу
холодную, темную комнату, я понимаю, каково нам было. Сколько сейчас ни ешь,
за голодные годы все равно не наешься. Былого не вернешь. Ребенком я
голодал, потому что у нас ничего не было, а сейчас, в старости, я вынужден
голодать потому, что у меня есть все и я растолстел.
Мариус на диете - обхохочешься. Вместо пяти десертов ограничивается
четырьмя. Сплошное лицемерие. Бывает, и от золотого слитка пахнет
экскрементами - точно так же, как можно уронить золотую пылинку на кучу
дерьма. От природы не уйдешь.
Мариус нервничает: он боится, что его люди могут выкрасть у него
особняк и скрыться.
- За кирпичи можно ведь получить много денег, уверяю вас.
Роза приходит ко мне.
Кладет на меня руки, и я рассказываю ей, что делает любо-о-овь с
предметом любви-и-и-и.
Любовь на расстоянии
Он любил игристое белое вино - но не шампанское. «Каждый раз,
когда пьешь шампанское, даешь деньги французу», - говорил он.
Еще он любил, чтобы вино ему наливали молодые женщины - вовсе не
обязательно стройные, или грудастые, или высокие, или блондинки. Он был
неприхотлив. «И тебе не стыдно?» - спросили его однажды.
«Жизнь коротка. Моя в том числе», - отвечал он.
У него была записная книжка с адресами всех женщин, с которыми он
переспал (по понятиям сексуальных гигантов, их было не так уж и много), а
также с адресами и с описанием многих женщин, с которыми он не спал, но за
которыми ухаживал. Он посылал им поздравительные открытки на день рождения и
на годовщину знакомства, а также скромные, но трогательные подарки,
отвечавшие вкусам каждой в отдельности: тщательно подобранные серьги,
роскошные наборы шоколадных конфет, редкие духи. Он очень любил делать
покупки и часто приобретал подарок заранее, за полгода до дня рождения своей
подруги, чтобы с его подарком не мог сравниться никакой другой.
Мысль о том, что он о ком-то забудет или кем-то будет забыт, была для
него совершенно непереносима. «Нам необходима военная дисциплина, -
говорил он. - Мы ведем войну против забвения. Всякий раз, когда кто-то нас
забывает, умирает частичка нашего бытия».
Его любовь к женщинам была поистине безграничной; ничто не огорчало его
больше, чем письмо, которое возвращалось к нему нераспечатанным оттого, что
либо его подруга переехала, либо он ей наскучил. Он дарил женщинам цветы, он
срывал с них одежды, он помечал в записной книжке дни их рождения, их
любимый цвет и любимую музыку. Ложась с ними в постель, он говорил:
«Нет тебя прекраснее» - и с его стороны это не было
славословием.
И, несмотря на все это, разводился он трижды. Когда жена подымалась к
нему в комнату и говорила: «Ты загубил мою жизнь!» - он приходил
в неописуемую ярость.
После третьего развода он решил, что больше не свяжет свою жизнь ни с
кем - и не потому, что пожалел себя, а потому, что не мог свыкнуться с
мыслью, что женщина с ним несчастна. Была у него и еще одна слабость -
глиняная посуда. У него имелись великолепные сферические арибаллосы с
умопомрачительными рельефными изображениями и ваза с головой Горгоны,
черепки которой числом двести тридцать шесть были найдены по чистой
случайности.
Однажды поздно вечером, выглянув из окна во мрак ночи, столь же
непроницаемый, как и мрак в его душе, он обнаружил вдали освещенное окно. А
поскольку к чужой жизни он всегда относился с нескрываемым любопытством, он
вооружился подзорной трубой, которую вместе с другими вещами оставил ему на
хранение один его старинный приятель.
В подзорную трубу он увидел лестницу, ведущую наверх, в комнаты, одна
из которых, судя по всему, была спальней, а другая - ванной. Он сидел в
темноте, без всякого интереса взирал на эту лестницу и раздумывал над тем,
можно ли понять, как устроена жизнь других людей, если незаметно наблюдать
за ней со стороны. А вдруг тут скрывается некая тайна?
По ступенькам скользнула и скрылась в левой комнате какая-то тень.
«Похоже, это женщина», - сказал он себе и просидел у окна еще с
полчаса, которые показались ему одним мгновением. Женщина вошла в ванную. Он
увидел, как за матовым стеклом зажегся свет. Вероятность того, что она,
может статься, в эти секунды раздевается, повергла его в трепет.
Долгое время (а точнее, полтора часа) он просидел не двигаясь и был
наконец вознагражден: женщина передвигалась из комнаты в комнату, сколько он
мог разобрать, в одном белье. Разумеется, ему ничего не стоило насладиться
куда более откровенным зрелищем куда более обнаженных, куда более
привлекательных женщин. Однако именно эта женщина вызвала во всем его теле
непередаваемую дрожь.
«Докатился», - заметил он сам себе.
С этих пор он занимал свой пост у окна каждый день поздно вечером, дабы
стать свидетелем ее омовений. При свете дня видны были лишь опущенные
занавески, зато ночной мрак дарил ему свет. Он фиксировал все - ее белье,
его цвет, фасон. Время, проведенное в ванной. Время, когда выключался свет в
спальне. Его многократно усиленный подзорной трубой глаз разглядывал, покуда
не появлялся предмет его желаний, складки на обоях, трещины на лестничных
перилах, ворс на ковре. Он чувствовал, как сам превращается в лестницу, в
ковер под ее ногами.
И вот настал великий день, когда она, обнаженная, застыла на какое-то
мгновение на верхней ступеньке, а затем стала спускаться вниз, и мгновение
это заняло в его памяти больше места, чем целые годы жизни. Он был повержен.
В возрасте сорока двух лет он вдруг обрел силу и фантазию влюбленного юноши.
Ему было немного стыдно от того, что он делал, но ведь он вторгался в
ее жизнь не более, чем дневной свет; подзорная труба лишь укрупняла картину,
доступную каждому обладавшему хорошим зрением. И тратил он на это массу
времени. Он раздражался, когда она поздно возвращалась домой, огорчался,
когда уезжала отдыхать, недоумевал, к чему она столько времени проводит в
ванной.
«Никто внакладе не останется», - говорил он, понимая, что
удовольствие, которое он получает, никак не может ей повредить, сказаться на
ее жизни.
Дневное время и дневной свет мало что для него значили - только с
наступлением темноты в его жилах начинала пульсировать кровь. Ему хотелось
извлечь ее из ванной, насладиться сполна ее наготой. Но вот как-то раз в его
почтовый ящик по ошибке опустили чужое письмо; изучив имя и адрес на
конверте, он подумал, что адресатом вполне могла быть она. Он обошел весь
квартал и отыскал нужный дом - дом и в самом деле принадлежал ей. В эту
самую минуту она как раз вышла на улицу, и ему представилась отличная
возможность с ней познакомиться - в конце концов, исправив ошибку, он
любезно принес письмо по нужному адресу. Однако он счел, что подзорная труба
лучше личного знакомства, и, дождавшись, пока она уйдет, бросил письмо в
ящик.
И все же он незамедлительно бросился в ближайшую телефонную будку и
отыскал в справочнике ее имя и номер телефона. Ему пришло в голову, что,
если телефон у нее на первом этаже, он мог бы ей позвонить, когда она
находится в ванной, и тогда она, решив, что звонят по срочному делу (как это
нередко бывает поздно вечером), сбежала бы вниз нагишом.
Мысль эта не давала ему покоя. Он набрал ее номер, чтобы
удостовериться, что телефон работает. Он так волновался, что вынужден был
пролежать в постели весь день и занял место у окна на несколько часов раньше
времени. Уперев локти в стол, он терпеливо дождался, пока она пойдет в
ванную, отсчитал несколько минут, дав ей время пустить воду, поглядеться в
зеркало, расчесать волосы, смыть косметику, побрить подмышки, выдавить
несколько угрей, сбросить с себя одежду, после чего набрал номер и услышал в
трубке длинный гудок.
Она спустилась вниз без блузки, зато в новом лифчике. Он чуть с ума не
сошел. Мысль о том, что теперь она в его власти, совершенно вывела его из
равновесия. Зрелище этой эфемерной наготы было для него не менее ценным
сексуальным опытом, чем самые пылкие и длительные любовные связи.
Надо сказать, что к телефонным звонкам он прибегал довольно редко.
Во-первых, он боялся, как бы она, что-то заподозрив, не переменила номер
телефона, а во-вторых, когда она подолгу себя не обнаруживала или же ничего
стоящего не демонстрировала, одного только вида нежданно возникшей голой
ножки ему было более чем достаточно. Не зря же говорят: если хочешь чего-то
добиться, наберись терпения.
Он лелеял любую, самую незначительную мелочь в ее жизни. Ему были
ненавистны поздние звонки ее ухажеров - таковые, правда, случались не часто.
Он посылал ей шелковые шейные платки и прочие подарки и любил смотреть, как
она надевает их и снимает. Он поймал себя на том, что часто насвистывает
что-то веселое, а его друзья подмечали, что последнее время он находится в
отличном расположении духа.
И вот однажды вечером, набрав заветный номер, он увидел, как она
стремглав вылетела из ванной в серьгах, которые он сам же послал ей и
которые свидетельствовали о том, что она собирается в компанию, где
решительно никого не знает. Он видел, как она устремилась вниз по лестнице,
упала и осталась лежать. Она сломала себе шею.
Опять Морковка
- Ты не поверишь! - говорит Морковка. - Сижу в поезде, читаю мемуары о
Первой мировой войне, и тут эти два идиота начинают драться. Хватают друг
друга за грудки и у меня над головой кулаками машут. И что ты думаешь: оба
одновременно теряют сознание и, обливаясь кровью, падают на меня. Я - под
ними, книжка, которую я читала, - в крови. Из-за того, что я не смогла
из-под них выбраться, я даже станцию свою проехала... Ну-ка, признавайся,
что там у тебя? - С этими словами она вынимает из сумки консервный нож и
набрасывается на банку маринованной свеклы.
- И не спрашивай, - говорит Роза.
- Жду не дождусь того дня, когда мужчин заменит сперма в пробирках. Ни
тебе войн, ни тебе преступности. Слушай, почему на улице висит объявление о
продаже квартиры? Ты что, переезжаешь?
- Нет, это кто-то сверху. А может, это дело рук подонков, которые по
всему городу расклеивают объявления о продаже квартир, чтобы все подумали,
что цены падают. На что ты собираешься жаловаться на этот раз?
- С чего ты взяла, что я пришла жаловаться? - вспыхивает Морковка,
бросает банку со свеклой и переключается на миску, доверху наполненную
салатом из сырой капусты.
- С того, что каждый раз, когда ты меня посещаешь, ты еще в дверях
начинаешь жаловаться на жизнь. Бывает, правда, что для разнообразия ты
приходишь, чтобы поесть или что-то попросить.
- Ничего подобного, - с обидой в голосе говорит Морковка. - Давай-ка
лучше поговорим о тебе, Роза. Как жизнь?
- Отлично - если не считать того, что на днях приходил наемный убийца,
который ужасно наследил.
- Знаешь, что он сказал мне вчера вечером?
- Пока нет.
- Он сказал: «Угадай, почему я люблю, когда ты мне сосешь. Потому
что в это время ты молчишь».
- Ого.
- Согласись, разве можно говорить такое?
- Нельзя. Скажи, Морковка, это тот, с кем ты познакомилась в Кью?
- Он самый.
- Не он ли сказал тебе при знакомстве: «Держись от меня подальше.
Я - отъявленный мерзавец»?
- Он.
- Итак, ты знакомишься с человеком, который, по твоим же собственным
словам, не хорош собой, сам называет себя мерзавцем, да еще хвастается, что
две его подружки свели счеты с жизнью. А теперь - поправь меня, если я
ошибаюсь, - ты сидишь и жалуешься, что он был с тобой груб.
- Нет, ты мне лучше скажи, почему все мужчины одинаковы. Вечно они
куда-то торопятся. Взять хотя бы этого. Придет, кончит - и убегает. Опять
придет, опять кончит - и нет его. Мы с ним больше никуда вместе не ходим.
- Позволь, Морковка, я дам тебе десятку.
- С какой стати?
- Ты можешь мне ее не отдавать, пока в очередной раз не скажешь, что
беременна, что предпочитаешь засовывать его себе в рот поглубже, чтобы,
когда глотаешь, не чувствовать вкуса, и что мужчины с каждым днем становятся
все хуже и хуже.
- Не злись. У кого искать сочувствия, если не у друзей?
- На мое сочувствие можешь рассчитывать в любое время дня и ночи. -
Роза обнимает Морковку за плечи. - Но не выпрашивай, чтобы тебя пожалели, -
такое сочувствие не помогает.
Тут Морковка замечает картофельный салат.
- Больше всего меня угнетает, что он крутит с кем-то с факультета.
- С исторического, как и ты?
- В том-то и дело, да еще похожа на меня - такие же короткие темные
волосы. «И что ты в ней такого нашел? Чем я хуже?» - спрашиваю.
«Вообще-то вы похожи, - отвечает. - Это мне в ней и нравится. Но она
моложе, и у нее сиськи до полу - не то что у тебя». Откровенно по
крайней мере... Как же я тебе завидую, Роза! Нет, правда. У тебя ведь всех
этих проблем нет. Хорошо быть одинокой.
- Хочешь, я тебе что-нибудь приготовлю поесть?
- Нет, спасибо, - говорит Морковка, не сводя глаз с пюре. - А хлеб у
тебя есть?
- Да, вон он. Нет, что ни говори, а хочется, чтобы жизнь пошла
по-другому. Сначала тебя чуть было не убивают, потом ты сама пытаешься - да
еще неудачно - похитить человека, и после всего этого приходится вдобавок
пол мыть. Ужасно скучно убирать собственную квартиру. Надо бы придумать
такую систему, чтобы убирать не у себя, а у соседей, - тогда по крайней мере
увидишь чужие фотографии и картинки на стене, другие обои и занавески, будет
непривычный вид из окна, другие подоконники, двери...
Роза права. Мировую историю можно постичь, выяснив, кто, где и когда
вытирал пыль. Сельское хозяйство, медицина, военное дело изменились до
неузнаваемости, а вот замены ветхой домработнице, штопающей ветхую сорочку,
не предвидится. Туризм, разумеется, тоже не претерпел существенных
изменений. Хочешь увидеть мир - вступай в банду мародеров.
- Ты пыталась похитить человека? - интересуется Морковка, доедая пюре.
- Шутка.
- Партнер он, в общем, неплохой, но не первый класс.
- Я тебя, по-моему, об этом не спрашивала.
- Ну и что? Не затыкай мне рот.
- А ты чего от него ждала? Он ведь все-таки не полный мерзавец, как бы
он ни хотел им казаться, иначе б он тебя не предупредил, верно? Он относится
к категории незаконченных мерзавцев.
- И кто же у нас незаконченный мерзавец? - вступает в разговор
вернувшаяся Никки.
- Очередной дружок Морковки. Но у него есть все шансы стать
законченным.
- Мне ли не знать законченных мерзавцев, - обращается к Морковке Никки,
не дожидаясь, пока Роза их познакомит. - В четыре минуты укладываются. В
постели, я имею в виду. Цветочками и болтовней женщин не охмуряют. Я как-то
с одним таким имела дело - как сейчас помню, в пятницу вечером, в чужой
квартире, на другом конце Лондона, в Хорнчерче. В двадцать два тридцать
пришли - в двадцать три ноль ноль разошлись. Ничего, кроме траха. Он,
помнится, сказал жене, что пошел кружку пива выпить. Только это и умеет - но
умеет неплохо, ничего не скажешь. Нет, что ни говори, а законченный мерзавец
лучше всех недоделанных, вместе взятых. Особенно - по второму разу.
- По второму разу? - Морковка недоумевает.
- Ну да, по второму. Если, конечно, на первый все получилось. По
второму разу и к партнеру притираешься, и новизну еще чувствуешь. Самое оно.
А дальше, как правило, по убывающей идет.
- Может быть. Вино хорошее? - любопытствует Морковка, инспектируя
холодильник.
Отдает вину должное.
- И почему так трудно найти мужчину? - вздыхает Морковка. - Пока
хорошего партнера отыщешь, забудешь, как это делается.
- А может, так было всегда? - делает предположение Роза. - Может быть,
еще первобытные женщины жаловались друг другу: мужчин днем с огнем не
сыскать, найти такого, чтоб нравился, так же сложно, как избавиться от того,
кто не нравится. Жизнь, может, в том и состоит, чтобы мечтам, с которыми мы
все родились, не давать ходу. Может, наши мечты - это та оболочка, которая
предохраняет нас от жизни, от ее грубых лап, помогает нам дотянуть до конца.
Помню, как-то вечером мама мыла посуду, повернулась ко мне и говорит:
«Главное, на удочку не попадайся». Если б мы знали, что нам
предстоит, никто бы не покинул материнской утробы по собственной воле. Всех
бы кесарить пришлось.
- А что, если бывший возлюбленный возьмет и зарежет? - замечает, в
ответ на свои мысли о будущем, Морковка.
- Да, в наши дни такое творится... - вносит свою лепту в разговор
Никки. - Я с этим бразильским транссексуалом еще до его операции трахалась.
Ни слова не понимала из того, что он лопотал. Или она? У него и сиськи были,
и член - небольшой, правда, - его ему потом и вовсе лечением вывели.
Вообще-то он хотел, чтобы его культурист трахнул, - но тут я подвернулась,
по ящику в тот вечер ничего не было, нацепила я искусственный член и вдула
ему в задницу по полной программе. Я-то, если честно, ничего особенного не
почувствовала, зато он визжал как резаный, бубнил что-то непонятное, я
сначала думала, это он по-бразильски, а потом сообразила, что он мое
тогдашнее имя выкрикивает. Чего только в жизни не бывает!
- Могу себе представить, - говорит Роза. - Между прочим, Туша так до
сих пор в машине под окнами и сидит. Ну как, на работу устроилась?
Они пьют вино допоздна. Позвали и Тушу - молча сидит посреди комнаты:
туша тушей. Никки интересуется, откуда у Морковки такое имя. Оказывается,
Морковка купила другу на свою годовую стипендию машину, а потом вынуждена
была целый год по овощным рынкам побираться.
- А что же друг?
- Сел в машину и укатил - только его и видели.
Послушать историю на сон грядущий Роза приходит лишь в четверть
четвертого. Я и на этот раз рассказываю ей о превратностях любви...
Трубный глас
Его постоянно видели в компании его любимой свиньи, которую он называл
Свиньей. Еще у него была собака по имени Собака, а у его жены кошка - Кошка.
Однажды утром он проснулся и понял, что должен избавиться от своей
благоверной во что бы то ни стало.
Он решил, что несчастный случай вполне его устраивает, и часто - как
правило, в плохую погоду - отправлял жену к сестре, которая жила на другом
берегу реки. Паром, тонувший довольно часто, ни разу не утонул, когда на нем
плыла жена. Тогда он стал посылать жену к брату, который жил в другом конце
графства, но в лапы разбойников она тоже почему-то не попадала.
Он подмешал жене в пищу яд, но сам же и слег, а она заботливо за ним
ухаживала. Он отнес ее одежды умирающим от страшных болезней и заставил их
эти одежды надеть, однако в результате заболел сам, она же безропотно за ним
ходила.
Они совершали прогулки в горы.
- Посмотри, какой внизу прекрасный вид, - говорил он, подталкивая ее к
краю пропасти.
- Не стой у самого края, - говорила его благоразумная жена.
- Нет, ты все-таки посмотри - вид совершенно сказочный, - сказал он
как-то, заглянул вниз и свалился в ущелье. Ему повезло: он упал на площадку,
находившуюся всего в двадцати футах от вершины скалы, и два часа, крича от
боли, пролежал со сломанной ногой, пока удалось опустить ему веревку. Жена
заботливо за ним ухаживала.
Он пошел к предводителю местной шайки разбойников, прихватив с собой
все свои сбережения в золотых слитках.
- Завтра в это самое время по этой самой тропинке пройдет моя жена.
Надеюсь, ты примешь от меня это подношение, устроишь засаду и обязательно
жену изнасилуешь. Но этого мало - прошу тебя, лиши ее жизни: на ней будут
умопомрачительные драгоценности.
- Любопытно, - отозвался разбойник, - но я хотел бы задать тебе один
вопрос. Как ты думаешь, что мне помешает взять у тебя золото, посмеяться над
тобой, привязать вон к тому дереву и сечь до тех пор, пока с тебя не сойдет
вся кожа, а потом держать с друзьями пари, выживешь ты или нет?
- Ровным счетом ничего.
- Вот и я того же мнения.
Вся кожа с него все-таки не сошла, и каким-то чудом ему удалось
доползти домой, после чего он несколько месяцев пролежал в постели, мучаясь
от нестерпимой боли, на какую бы сторону он ни переворачивался. Жена
заботливо за ним ухаживала.
Он ее напоил, уложил в постель и поджег дом. Дождавшись, когда пламя
перекинется на второй этаж, он сделал вид, что только что вернулся после
долгой прогулки, и поднял крик. Весь дом сгорел дотла - нетронутыми остались
лишь кровать, жена - без единого опаленного волоса, ее сундук, доверху
набитый самыми любимыми туалетами, и великолепный кувшин из огнестойкой
глины. А вот его любимая свинья погибла. После пожара они переехали жить к
сестре жены, которая всегда была о нем невысокого мнения.
Однажды он отправился к местному эскулапу и вручил ему солидный
подарок, купленный на деньги, которые пришлось взять в долг.
- На что жалуетесь? - поинтересовался эскулап. - У вас нелады с
почками, признавайтесь?
- Ни на что я не жалуюсь. Абсолютно ни на что. Просто чувствую, что вас
здесь недостаточно ценят, и мне приятно находиться в вашем обществе. А
теперь скажите, вы слышали историю о человеке, не помню его имени, который
жил в этом городе, не помню точно где... но я слышал, он придумал
оригинальный способ убийства жены. Придумал очень, очень хитро - никто
ничего не заподозрил, не было обнаружено ни следов насилия, ни яда... очень,
очень ловко придумано, но вот беда, никак не могу вспомнить, в чем этот
способ состоял. Вы не припоминаете?
- Оригинальный способ, говорите? Да, мне кажется, я знаю, о каком
убийстве идет речь. История эта в свое время наделала здесь много шума. Я
тоже не помню, как его звали и где он жил, но жену он убил и впрямь
оригинальным способом. Он приник ртом к нижним губам своей супруги и начал
дуть ей во влагалище, как будто это была труба, фанфара; сжатый воздух
вызвал так называемую эмболию, в результате чего сердце у нее остановилось,
как будто в порыве неистовой страсти.
- Он сыграл на ее губах какую-то конкретную мелодию?
- Мелодия никакого значения не имеет. Играй что хочешь, но не забудь:
овладение музыкальным мастерством требует регулярных упражнений и терпения.
Терпение и труд все перетрут. Да, кстати, у меня через месяц день рождения,
а я, знаете ли, очень люблю гуся.
Он пошел в спальню к жене и впился ей между ног с невиданной страстью.
Жена была несколько смущена, однако страсть не утихала всю следующую неделю,
и каждый раз ей приходилось уговаривать мужа отвлечься и принять пищу. Все
это время он с таким рвением играл на ее половых органах, что в конце месяца
отдал Богу душу.
- Не одна, так другой, - подытожил врач. - Жаль, что мне не достался
гусь.
У-у-уф! Руки упали.
Но Роза по-прежнему смотрит на меня. Сон ее не берет - она поистине
неутомима. Женщинам сколько ни дай - все мало; то ли дело мужчины... У меня
ассортимент историй богатый, но каждый раз, когда Роза вслушивается, она все
ближе и ближе к истине, и я начинаю подозревать, что ее любовь к прошлому
становится своего рода запоем. Прошлое, будущее - все это туристические
забавы; в отличие от них настоящее - это бедный родственник Времени; за все
несчастья в ответе оно одно.
Ее руки ложатся на меня. Вно-о-овь.
Яма
Она была помолвлена с самым крупным парнем в деревне. Он целыми днями
избивал парней поменьше, а когда ему это надоедало, подучивал одних парней
расправляться с другими:.«Хук правой, апперкот левой, а теперь хватай
его за яйца и посылай куда подальше, а не то сам приду - ему хуже
будет».
Еще он любил во всех самых красноречивых подробностях демонстрировать,
что он сделает со своей невестой, когда они останутся наедине, - так что по
поводу первой брачной ночи оснований для беспокойства у жителей деревни не
было никаких. Он разгуливал по улицам, виляя бедрами, и звучно чмокал
языком, демонстрируя похоть. Смотреть на его невесту не разрешалось никому.
«Не хочу даже, чтобы кому-то пришло в голову подумать такое, - говорил
он, мучительно соображая, правильно ли он построил фразу. - Не дай Бог, если
кому-то придет в голову даже подумать о том, чтобы подумать такое».
Пустозвон был настолько глуп, что даже когда он говорил: «Полижи мне
жопу» - слова эти воспринимались собеседником совершенно буквально.
Его невеста была красива. А также благожелательна: она не могла
поверить, что будущий ее жених так уж плох; она была слишком
благожелательна, чтобы жаловаться на судьбу.
- Ты так красива, - говорил ей парень с членом невиданных размеров.
Когда он родился, повивальная бабка заметила: «Этот не женится
никогда. С таким, как у него, - не женятся». Все матери до одной
уговаривали своих дочерей поиграть с ним - дочки же по молодости лет не
могли понять почему.
- Все женщины красивы, но некоторые лишь на несколько минут, -
продолжал Невиданный. - Это бывает ночью или когда никого нет поблизости.
Тебе же повезло - ты будешь красивой всегда, в любое мгновение своей жизни.
Благожелательная улыбнулась - комплимент ей был сделан очень умелый. А
еще она улыбнулась потому, что для такого комплимента нужно было обладать
яйцами величиной с гири. Ее улыбка вовсе не являлась приглашением к
действию, но была столь благожелательна, что воспринималась именно так.
- Я не могу смотреть на других девушек. А жаль - ведь многие из них
очень хороши собой, и потом, это было бы гораздо безопаснее. Видишь пару
старых лошадей, запряженных вместе? - И Невиданный показал на двух стоявших
рядом тощих кляч. - Видишь, как у них выпирают кости? Они измучены,
истощены, обе в шорах - однако друг к другу льнут. Жизнь у них удалась,
потому что они неразлучны. Я хочу, чтобы и мы с тобой были такими же, как
эти две клячи.
Свою любимую Невиданный мог бы сравнить с простым, но непревзойденным в
своей простоте глиняным кувшином, который стоял поблизости. Он мог бы
сравнить ее тело с безупречным совершенством его форм, но этого не сделал.
Вот она, печальная судьба совершенства.
Благожелательная улыбнулась вновь, что явилось величайшим комплиментом,
неслыханным в этих местах за последние сто лет. Тайный воздыхатель был очень
мил. В качестве награды она хотела показать ему свои груди, но потом решила,
что это было бы несколько преждевременно.
- Я думал принести тебе цветы, но это было бы слишком просто, - сказал
Невиданный. (И всем заметно.) - Вместо этого я решил выкопать тебе самую
глубокую яму на свете.
Она улыбнулась и спросила, что он имеет в виду, - в виду же он имел
именно то, что сказал.
Началась война. Война с теми, кто языком и внешностью был похож на
жителей этой деревни. Началась так внезапно, что не был