а  все  еще хранили четкий отпечаток его утонченной
ущербности.  На  мраморной  доске  туалетного столика лежали трубки и тигель
его  первого  стеклодувного  аппарата, а рядом стояла ваза, которую он выдул
на  пароходе  --  тонкая, стройная вещица из прозрачного стекла высотою около
четырех дюймов, незавершенная и хрупкая, как серебряная лилия.
     --  Они  работают  в  пещерах,  --  кричал  он  из  ванной,  -- к ним надо
спускаться  под  землю  по лестнице. Когда нащупываешь ступеньку, под ногами
сочится  вода,  а  когда  хватаешься  рукой  за стену, чтобы опереться, рука
становится мокрой. Ощущение такое, будто это кровь.
     -- Хорес!
     --  Да,  да,  это  великолепно!  И  ты  уже  издали видишь сияние. Вдруг
неизвестно  откуда  возникает  мерцающий  туннель,  потом  ты видишь горн, а
перед  ним поднимаются и опускаются какие-то предметы; они закрывают свет, и
стены   снова   начинают  мерцать.  Сначала  они  кажутся  просто  какими-то
горбатыми  бесформенными  телами.  Совершенно фантастическими, а на кровавых
стенах,  как  в  волшебном  фонаре,  пляшут  их  тени,  красные  тени. Потом
вспыхивает  яркий  свет,  и  перед  горном,  поднимаясь  и опускаясь, словно
бумажные  куклы,  начинают  мелькать  черные  фигурки.  И  вдруг  появляется
физиономия,  она  дует,  а из красной тьмы выплывают другие лица, похожие на
раскрашенные воздушные шары.
     А  какие  вещи!  Абсолютно,  трагически  прекрасные. Знаешь, совсем как
засушенные  цветы.  Мертвые и нетленные, безупречно чистые, очищенные огнем,
как  бронза,  но  хрупкие, как мыльные пузыри. Кристаллизованные звуки труб.
Звуки  флейт  и  гобоев  или,  пожалуй,  пенье  свирели.  Свирели из овсяной
соломы.  Черт  возьми,  они,  как цветы, распускаются прямо на глазах. Сон в
летнюю ночь, приснившийся саламандре.
     Дальше  ничего  нельзя  было  разобрать  --  невнятные размеренные фразы
взмывали  вверх,  но по высоте и напряженности звучания Нарцисса поняла, что
это  с  звонкогласными песнопеньями низвергаются в преисподнюю мильтоновские
архангелы.
     Наконец  он  вышел  --  в  белой  рубашке  и саржевых брюках, но все еще
парящий  на  пламенных  крыльях  своего красноречия, и под звуки его голоса,
выпевающего  эти  размеренные  слоги,  она  вытащила  из чулана пару туфель,
остановилась  с  туфлями  в  руках,  и  тогда он прекратил свои песнопения и
снова, как ребенок, коснулся руками ее лица.
     За ужином тетушка Сэлли перебила его отрывистую болтовню вопросом:
     -- А своего Сноупса ты тоже привез?
     Этот  Сноупс  был  членом, казалось, совершенно неистощимого семейства,
которое  в  течение  последних  десяти лет тонкими струйками просачивалось в
город  из  маленького  поселка,  известного  под названием Французова Балка.
Первый  Сноупс, Флем, однажды без всякого предупреждения появился за стойкой
излюбленного   фермерами   маленького   кафе   в   одной  из  боковых  улиц.
Утвердившись  здесь,  он,  подобно  библейскому  Аврааму, начал переселять в
город  своих  родственников  и  свойственников  --  семью  за  семьей, одного
человека  за  другим  --  и  устраивать  их  на  такие  места,  где они могли
зарабатывать   деньги.   Сам   Флем   теперь   был   управляющим   городской
электростанцией  и  водопроводом  и  уже  несколько лет состоял чем-то вроде
чиновника  особых  поручений при местном муниципалитете, а три года назад, к
изумлению  и  нескрываемой досаде старого Баярда, который по этому поводу не
раз  отпускал  крепкое  словцо,  сделался  вице-президентом  сарторисовского
банка, где один из его родственников уже служил бухгалтером.
     Он  все еще владел кафе и брезентовой палаткой на его заднем дворе, где
они  с  женой  и  ребенком жили первые месяцы после переезда в город, и ныне
эта  палатка  служила как бы перевалочной станцией для приезжающих Сноупсов,
откуда  те  расползались  по всевозможным третьеразрядным заведеньицам вроде
бакалейных  лавок  и  парикмахерских  (один  из них, какой-то инвалид, жарил
земляные   орехи   на  купленной  у  старьевщика  жаровне),  размножались  и
процветали.  Джефферсонские  старожилы,  наблюдая  за  ними  из своих домов,
солидных  магазинов и контор, вначале посмеивались. Но им уже давно стало не
до смеха.
     Сноупса,  о котором спрашивала тетушка Сэлли, звали Монтгомери У орд. В
1917  году,  незадолго до вступления в силу закона о воинской повинности, он
явился  к  офицеру, ведавшему набором рекрутов в Мемфисе, но тот не взял его
на  военную  службу  из-за  больного  сердца. Позднее, к удивлению всех, а в
особенности   друзей  Хореса  Бенбоу,  он  вместе  с  Хоресом  отправился  в
Христианскую  ассоциацию молодых людей и получил там какую-то должность. Еще
позже  стали  поговаривать,  будто  в тот день, когда он поступал на военную
службу,  он  всю  дорогу  в  Мемфис  держал  под  мышкой плитку жевательного
табака.  Но  этот слух появился уже после того, как он со своим покровителем
уехал.
     -- А своего Сноупса ты тоже привез? -- спросила тетушка Сэлли.
     --  Нет,  --  отвечал  он,  и на его тонком нервном лице появилось легкое
облачко  холодного  отвращения. -- Я в нем совершенно разочаровался. Я даже и
говорить о нем не хочу.
     -- Каждый мог тебе сказать, что это за человек, еще когда ты уезжал.
     Тетушка  Сэлли неторопливо и размеренно жевала, сидя над своею тарелкой
Хорес на минуту задумался, и рука его медленно сжала вилку.
     --  Именно  подобные  типы,  паразиты...  --  начал  было  он, но тут его
перебила сестра:
     --  Кого  интересует  какой-то  там  Сноупс?  И  вообще,  сейчас слишком
поздний час, чтобы говорить об ужасах войны.
     Полным  ртом тетушка Сэлли издала какой-то сырой звук, выражающий некое
мстительное превосходство.
     --  Это все нынешние генералы, -- проговорила она. -- Генерал Джонстон или
генерал  Форрест  -- вот уж те бы ни за что ни одного Сноупса в свою армию не
взяли.
     Тетушка  Сэлли  ни в каком родстве с семейством Бенбоу не состояла. Она
жила  через  дом  с  двумя незамужними сестрами, из которых одна была старше
ее,  а  другая  моложе.  С  тех  пор  как Хорес и Нарцисса себя помнили, она
постоянно  бывала  у  них  в  доме  и  еще  до  того, как они начали ходить,
присвоила  себе  какие-то  права на их жизнь, привилегии, которые никогда не
были  точно  определены и которыми она никогда не пользовалась, но никогда и
не  допускала,  чтобы  кто-либо  подверг  сомнению  обоюдное  признание того
факта,  что  они существуют. Она без предупреждения входила во все комнаты в
доме  и  любила  нудно  и  несколько  бестактно толковать о детских болезнях
Хореса  и  Нарциссы.  Ходили слухи, будто она некогда "строила глазки" Биллу
Бенбоу,  хотя  ко  времени его свадьбы ей было уже лет тридцать пять. Она до
сих  пор  говорила  о  нем  с некоторой снисходительностью, словно о ком-то,
лично ей принадлежащем, и всегда тепло отзывалась об его жене.
     -- Джулия была премилой девочкой, -- частенько говаривала она.
     Когда  Хорес  уехал  на  войну,  тетушка  Сэлли перебралась к Нарциссе,
чтобы  та  не скучала, -- никому из них троих даже в голову не приходило, что
можно  устроить  все  как-нибудь  иначе, и то, что Нарцисса должна держать у
себя  в  доме  тетушку  Сэлли в течение неопределенного срока -- год, два или
три,  --  казалось  столь  же  неизбежным, как и то, что Хорес должен идти на
войну.  Тетушка  Сэлли  была  славной старушкой, но она жила главным образом
прошлым,  мягко, но бесповоротно отгородившись от всего, что произошло после
1901  года. Для нее жизнь шла на конной тяге, и скрип автомобильных тормозов
ни  разу  не  проник  в  ее  упрямый  и безмятежный вакуум. У нее было много
неприятных  причуд,  свойственных  старикам.  Она  любила  звук собственного
голоса,  не  любила оставаться одна ни в какое время суток, а так как она ни
за  что  не  могла  привыкнуть  к вставной челюсти, купленной двенадцать лет
назад,  и  прикасалась к ней лишь для того, чтобы раз в неделю сменить воду,
в  которой  челюсть  сохранялась,  она  весьма  неаппетитно  поглощала  свою
немудреную, но легко поддающуюся пережевыванию пищу.
     Нарцисса опустила под стол руку и снова погладила колено Хореса.
     -- Я так рада, что ты вернулся, Хорри.
     Он  быстро  взглянул  на  нее,  и  облачко  исчезло  с  его лица так же
внезапно,  как  и  появилось,  а  дух  его, подобно пловцу в спокойном море,
медленно погрузился в безмятежную неизменность ее любви.

     Он  был  адвокатом -- главным образом из уважения к семейной традиции и,
хотя  отнюдь  не  питал  особой  склонности к юриспруденции, если не считать
любви  к  печатному слову, к местам, где хранятся книги, думал о возвращении
в  свою затхлую контору с оттенком... не столько нетерпения, сколько глубоко
укоренившейся  покорности  и  даже  почти  удовольствия.  Смысл  мира.  Дни,
неизменные  как  встарь,  быть может, без порывов, но и без катастроф. Этого
не  видишь,  не ощущаешь -- разве что на большом расстоянии. Светлячки еще не
появились,  и  по  обе  стороны  аллеи  вытекала  на  улицу  сплошная полоса
виргинских  можжевельников,  словно  изгибающаяся черная волна с уходящими в
небо  резными  гребешками.  Свет  падая  из  окна  на  веранду и на клумбу с
каннами,  стойкими  как  бронза  --  вот  уж  в  чем  нет  ни тени хрупкости,
свойственной   цветку,   --   а  в  комнате  слышалось  невнятное  монотонное
бормотание  тетушки Сэлли. Нарцисса тоже была там -- она сидела возле лампы с
книгой,  и  от  всего  ее  существа  веяло  неизменным  покоем,  он наполнял
комнату,  словно  запах жасмина, -- сидела и смотрела на дверь, через которую
вышел  Хорес,  а  он  со  своей  нераскуренною  трубкой  стоял  на  веранде,
овеваемый   терпкою  прохладой  можжевельников,  словно  дыханием  какого-то
неведомого живого существа.
     "Смысл  мира", -- еще раз произнес он про себя, задумчиво роняя два этих
слова  в прохладный колокольчик тишины, куда он наконец возвратился опять, и
слушая,  как  они  медленно  замирают  в пространстве, подобно прозрачному и
чистому звону от удара серебра о хрусталь.

     -- Как поживает Белл? -- спросил он в первый же вечер по приезда.
     --   У  них  все  хорошо,  --  отвечала  Нарцисса.  --  Они  купили  новый
автомобиль.
     --  Вот  как,  --  рассеянно  заметил  Хорес.  --  По  крайней  мере  хоть
какая-нибудь польза от войны.
     Тетушка  Сэлли  наконец  оставила их наедине и потихоньку проковыляла к
себе  в  спальню.  Хорес  с  наслаждением  вытянул  ноги  в саржевых брюках,
перестал  чиркать  спичками, тщетно пытаясь раскурить свою упрямую трубку, и
устремил  взор  на  сестру,  которая сидела, склонен темноволосую голову над
раскрытым  на  коленях  журналом,  как  бы отгородившись ото всего мелкого и
преходящего.  Ее  волосы,  гладкие,  словно  крылья  отдыхающей птицы, двумя
безмятежными воронеными волнами вливались в низкий простой узел на затылке.
     --  Белл  совершенно  не  способна писать письма, -- сказал он, -- Как все
женщины.
     Не поднимая головы, она перевернула страницу.
     -- Ты часто ей писал?
     --  А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы
служить  мостками,  соединяющими интервалы между поступками -- как интерлюдии
в  пьесах Шекспира, -- рассеянно продолжал он. -- Ты знаешь хоть одну женщину,
которая  читала  бы  Шекспира,  не  пропуская  интерлюдий? Шекспир и сам это
знал,  и  потому  женщин  у  него  в  интерлюдиях  нет.  Пускай себе мужчины
перебрасываются  напыщенными  словесами  -- женщины будут в это время мыть за
кулисами посуду и укладывать спать детей.
     --  Я  не  знаю  ни  одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, --
поправила его Нарцисса. -- Он слишком много говорит.
     Хорес встал и погладил ее по темным волосам.
     --  О,  глубина,  -- сказал он. -- Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты
свела и меряешь свой пол по высоте звезды.
     -- Да, они его не читают, -- повторила она, поднимая голову.
     -- Не читают? Почему?
     Он  чиркнул  еще  одной  спичкой  и поднес ее к трубке, глядя на сестру
сквозь  сложенные  чашечкой  ладони, серьезно и с напряженным вниманием, как
устремленная в полет птица.
     --  Твои  Арлены  и Сабатини тоже много говорят, а уж больше говорить, и
тому  же  с  таким  трудом,  как  старик  Драйзер,  вообще  никто никогда не
ухитрялся.
     --  Но  у них есть тайны, -- пояснила она, -Шекспира тайн нет. Он говорит
все.
     --  Понятно.  Шекспиру  не  хватало сдержанно такта. Иначе говоря, он не
был джентльменом.
     -- Да... Пожалуй, это я и хотела сказать.
     -- Итак, чтобы быть джентльменом, надо тайны.
     -- Ах, ты меня утомляешь.
     Она  снова  начала  читать,  а  он  сел рядом с нею на диван и, взяв ее
руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы. г
     --  Это  похоже на прогулку по саду в сумерках, -- сказал он. -- Все цветы
стоят  на  своих местах, в ночных сорочках и причесанные на ночь, но все они
хорошо  тебе знакомы. Поэтому ты их не тревожишь, а просто проходишь дальше,
но  иной раз останавливаешься, переворачиваешь какой-нибудь листок, которого
ты  раньше  не  заметил,  -- быть может, под ним окажется фиалка, колокольчик
или  светлячок,  а  быть может, всего-навсего другой листок или травинка. Но
всегда будет капелька росы.
     Он  продолжал  гладить  ее  рукою  свое лицо. Другой рукой она медленно
листала журнал, слушая его с невозмутимой и ласковой отчужденностью.
     -- Ты часто писал Белл? -- снова спросила она. -- Что ты ей писал?
     --  Я  писал ей то, что ей хотелось прочитать. Все то, что женщины хотят
видеть  в  письмах. Люди ведь и в самом деле имеют право хотя бы на половину
того, что, по их мнению, им причитается.
     --  Что  же  ты  ей  все-таки  писал?  -- настойчиво спрашивала Нарцисса,
медленно  переворачивая  страницы,  а рука ее, покорно следуя его движениям,
продолжала гладить его по лицу.
     --  Я  писал  ей, что я несчастлив. Возможно, так оно и было, --- добавил
он.
     Нарцисса тихонько высвободила свою руку и положила ее на журнал.
     --  Я  преклоняюсь  перед  Белл,  -- продолжал он. -- Она так благоразумно
глупа.  Когда-то я ее боялся. Быть может... Но нет, теперь нет. Я защищен от
гибели,  у  меня  есть талисман. Верный признак того, что она мне уготована,
как   говорят   мудрецы.  Впрочем,  благоприобретенная  мудрость  суха,  она
рассыпается   в  прах  там,  где  слепой  поток  бессмысленных  соков  жизни
победоносно движется вперед.
     Он  сидел,  не  прикасаясь к ней, на мгновенье погрузившись в блаженное
состояние покоя.
     --  В  отличие от твоей, о Безмятежность, -- проговорил он, возвращаясь к
действительности, и снова принялся твердить: -- Милая старушка Нарси.
     Он  опять  взял  ее  руку.  Рука  не  сопротивлялась,  но  и  не совсем
покорилась.
     -- По-моему, тебе не следует так часто повторять, что я глупа, Хорри.
     --  По-моему,  тоже,  --  согласился  он.  --  Но  должен  же я взять хоть
какой-то реванш за совершенство.
     Потом  она  лежала  в  своей темной спальне. По другую сторону коридора
спокойно  и размеренно похрапывала тетушка Сэлли; а в соседней комнате лежал
Хорес,  между  тем  как  его  ущербный дух, причудливый и неуемный, совершал
свои   странствия   по  пустынным  далям  заоблачных  сфер,  где  на  лунных
пастбищах,  пригвожденных  остриями  звезд к тверди небес у последней кровли
вселенной,  галопом  скакали,  оглашая  гулкий  воздух  раскатистым ржаньем,
паслись или безмятежно покоились в дреме золотокопытые единороги.
     Хоресу  было  семь  лет,  когда  родилась  Нарцисса. На заднем плане ее
благополучного  детства  присутствовали  три  существа  -- мальчуган с тонкой
озорной  физиономией  и неистощимой склонностью к злоключениям; романтически
загадочная  доблестная личность, контрабандой раздобывающая пищу, с сильными
твердыми  руками, от которых всегда исходил волнующий запах карболового мыла
--  существо, чем-то напоминающее Всемогущего, но не внушающее благоговейного
трепета,  и,  наконец,  нежная  фигурка  без  ног  или какого-либо намека на
способность  к  передвижению,  своего  рода  миниатюрная  святыня, постоянно
окруженная   ореолом  нежной  меланхолии  и  бесконечными  тонкими  извивами
цветной  шелковой  нити.  Это  третье  существо,  нежное  и меланхолическое,
никогда  ни  на чем не настаивало, между тем как второе вращалось по орбите,
которая  периодически  выносила  его  во внешнее пространство, а затем снова
возвращала  его бодрую и энергичную мужественность в ее беспокойный мир. Что
же   до  первого  существа,  то  его  Нарцисса  с  непреклонной  материнской
настойчивостью  захватила  в  свою собственность, и к тому времени, когда ей
было  лет  пять  или  шесть,  Хореса заставляли слушаться старших, пригрозив
пожаловаться на него Нарциссе.
     Джулия  Бенбоу  благовоспитанно  отошла  в  мир  иной,  когда  Нарциссе
исполнилось  семь лет, она была удалена из их жизни, словно маленькое саше с
лавандой  из комода, где хранится белье, и в период беспокойного созревания,
между  семью  и  девятью  годами от роду. Нарцисса улещала и терроризировала
оставшихся  двоих.  Затем Хорес уехал учиться в Сивони, а позднее в Оксфорд,
и  вернулся  домой как раз в тот самый день, когда Билл Бенбоу присоединился
к  жене,  покоящейся среди остроконечных можжевельников, высеченных из камня
голубков  и  прочих  безмятежных  мраморных  изваяний,  а потом Хореса опять
разлучили с сестрой нелепые и несообразные дела людские.
     Но   сейчас  он  лежал  в  соседней  комнате,  совершая  странствия  по
безбурным  мерцающим  далям  заоблачных  сфер,  а  она лежала в своей темной
постели  очень тихо и мирно, пожалуй, чуть более мирно, чем требуется, чтобы
уснуть.






        2 



     Он  очень легко и быстро вошел в ритм и делил свои дни между конторой и
домом.  Привычная  торжественность  переплетенных  в  телячью  кожу  затхлых
фолиантов,  к  которым  никогда не прикасался никто, кроме Билла Бенбоу, чьи
отпечатки  пальцев  еще,  вероятно,  можно  было  обнаружить  на  их пыльных
переплетах;  партия тенниса, обычно на корте Гарри Митчелла; вечером карты --
тоже,  разумеется,  в  обществе  Гарри  и  Белл, или, даже еще лучше, всегда
легко  доступное  и никогда не изменяющее очарование печатных страниц, между
тем  как сестра сидела за столом напротив или тихонько наигрывала на рояле в
полутемной  комнате  по  другую  сторону  прихожей. Иногда к ней приходили в
гости  мужчины;  Хорес  принимал  их  с неизменной любезностью и с некоторой
досадой  и  вскоре  отправлялся  бродить  по  улицам или ложился в постель с
книгой.  Раза  два  в  неделю  являлся  с  визитом чопорный доктор Олфорд, и
Хорес,   будучи   отчасти   казуистом-любителем   часок-другой   забавлялся,
притупляя  свои тонко оперенные метафизические стрелы о гладкую ученую шкуру
доктора,  после  чего  оба  вдруг  замечала,  что  за  все  эта  шестьдесят,
семьдесят или восемьдесят минут Нарцисса не проронила ни единого слова.
     --  За  этим-то  они  к  тебе  и  ходят,  --  говорил  Хорес,  -- им нужна
эмоциональная грязевая ванна.
     Тетушка   Сэлли   удалилась  к  себе  домой,  забрав  свою  корзинку  с
разноцветными   лоскутками  и  искусственную  челюсть  и  оставив  за  собой
неуловимое,  но  неизгладимое  напоминание  о  туманных,  однако  же  вполне
определенных  обязательствах,  выполненных  ею ценой некоей личной жертвы, а
также  слабый  запах  старого женского тела, который медленно вывешивался из
комнат,  временами  возникая  в  самых  неожиданных  местах,  так что порою,
просыпаясь  и  лежа  без  сна  в  темноте, Нарцисса, увивавшаяся счастьем от
возвращения  Хореса, казалось, все еще слышала в темной беспредельной тишине
дома мерное аристократичное похрапыванье тетушки Сэлли.
     Порою   оно   становилось  настолько  отчетливым,  что  Нарцисса  вдруг
останавливалась   и  произносила  имя  тетушки  Сэлли  в  совершенно  пустой
комнате.   А   иной   раз   старушка   и  в  самом  деле  отзывалась,  вновь
воспользовавшись  своей  прерогативой  входить  в  дом в любой час, когда ей
взбредет  в  голову,  без  всякого  предупреждения  -- просто для того, чтобы
узнать,  как  они  поживают,  и ворчливо пожаловаться на своих домашних. Она
была  стара,  слишком  стара для того, чтобы легко отзываться на перемены, и
после  долгого пребывания в семье, где ей уступали во всех домашних делах, с
трудом  заново  приспосабливалась  к привычкам своих сестер. Дома ее старшая
сестра  вела хозяйство расторопно и сварливо, и они вместе с третьей сестрою
упорно  продолжали  обращаться  с тетушкой Сэлли так же, как шестьдесят пять
лет  назад,  когда  она была маленькой девочкой, за чьим питанием, режимом и
гардеробом необходим неукоснительный и строгий надзор.
     --  Я  даже  в  ванную  не  могу  спокойно  зайти, -- ворчливо жаловалась
тетушка  Сэлли. -- У меня сильное желание собрать свои вещи и снова переехать
сюда, а они там пусть как хотят.

     Она  капризно качалась в кресле -- по молчаливому соглашению ее право на
таковое  никем  никогда  не  оспаривалось  -- и потускневшими старыми глазами
недовольно оглядывала комнату.
     --  Эта черномазая после моего ухода ни разу тут толком не прибрала. Эта
пыльная мебель... мокрая тряпка...
     --  Я  бы  очень  хотела,  чтобы вы взяли ее обратно, -- сказала Нарциссе
старшая  сестра,  мисс  София.  --  С  тех пор, как она вернулась от вас, она
стала  такой  придирой,  что  с  ней  просто  невозможно  сладить.  А правду
говорят, будто Хорес стал стеклодувом?
     Главные  тигли и реторты прибыли в целости и сохранности. Сначала Хорес
требовал,  чтоб  ему  отдали  подвал,  для  чего нужно было выбросить оттуда
газонокосилку,  садовый инструмент, всю скопившуюся там рухлядь и замуровать
окна,  превратив  помещение  в  каземат.  Однако  Нарцисса  в  конце  концов
уговорила  его  использовать  под  мастерскую  чердак  над гаражом, где он и
установил  свои  горн,  однажды чуть было не сжег все здание и после четырех
неудачных  попыток  создал  почти  безукоризненную  вазу  цвета  прозрачного
янтаря,  более  крупную,  роскошную  и целомудренно безмятежную, чем первая,
которую  постоянно держал у себя на ночном столике, окрестив по имени сестры
Нарциссой,  а  произнося  свои выспренние тирады о смысле мира и безупречных
средствах  достижения  оного,  адресовался  равно к обеим со словами: "О ты,
нетронутая дева тишины".

     С  непокрытой  головой,  с  вышитой  на  кармане  эмблемой Оксфордского
клуба,  в  фланелевых  брюках  и  с ракеткой под мышкой, Хорес обошел вокруг
дома,  и  перед  ним  открылся теннисный корт, по которому неистово метались
два  игрока. Под аркадой с белыми пилястрами и увитыми плющом перекладинами,
словно   бабочка,   устроилась  Белл  в  окружении  приличествующего  случаю
хрупкого  гармоничного  реквизита.  С ней сидели две дамы, чьи силуэты четко
вырисовывались   на   фоне   темной   листвы   еще   не  успевшей  расцвести
лагерстремии.  Вторая  дама  (третьей  была  молодая девица в белом платье с
аккуратной  челкой  цвета темной патоки и с теннисной ракеткой на коленях) с
ним  заговорила, а Белл протянула ему руку с томным видом собственницы. Рука
ее,  теплая  и  цепкая, с тонкими костями и надушенной мягкою плотью, словно
ртуть,  жадно  влилась в его ладонь. Глаза ее напоминали тепличный виноград,
а   полные,  ярко  накрашенные,  подвижные  губы  скривились  в  недовольной
гримасе.
     Она сообщила ему, что лишилась Мелони.
     --  Несмотря  на  весь  ваш аристократизм, Мелони видела вас насквозь, --
заметил  Хорес.  --  Вы,  очевидно,  стали  слишком  небрежны. Она неизмеримо
изысканнее  вас.  Неужели  вы  полагали,  что  вам  удастся вечно обманывать
человека,   который   умеет   обставить   прием   пищи  такими  невыносимыми
церемониями, как это делала Мелони? Или она опять вышла замуж?
     --   Она   занялась  бизнесом,  --  капризно  отвечала  Белл.  --  Открыла
косметический   салон.  Я  только  никак  не  пойму  зачем.  Подобные  затеи
недолговечны,  особенно здесь. Можете ли вы представить себе, что жительницы
Джефферсона  будут  посещать косметический салон -- конечно, кроме нас троих?

Впрочем,  если  мне и миссис Мардерс он еще может понадобиться, то уж Франки
он совершенно ни к чему.
     --  Что  мне  любопытно,  так это откуда у нее взялись деньги, -- сказала
миссис Мардерс. -- Люди думают, что это вы ей дали, Белл.
     --  С  каких  это  пор  я  стала  дамой-благотворительницей?  --  холодно
отозвалась Белл.
     Хорес слегка усмехнулся. Миссис Мардерс сказала:
     -- Ну, Белл, мы же все знаем, какая вы добрая. Не скромничайте.
     -- Я сказала: дамой-благотворительницей, -- повторила Белл.
     --  Я  думаю,  Гарри  в  любой  момент готов сменять служанку на вола, --
быстро  вставил  Хорес. -- По крайней мере, он сэкономит на содержимом своего
винного  погреба  --  ведь  ему не придется нейтрализовать воздействие вашего
чая  на  многострадальные мужские желудки. Полагаю, что без Мелони чай здесь
больше подавать не будут?
     -- Не болтайте глупостей, -- отвечала Белл. Хорес сказал:
     --  Теперь  я понимаю, что ходил сюда вовсе не ради тенниса, а ради того
бесконечного  и  весьма  неприятного  сознания  собственного  превосходства,
которое  я  всегда  испытывал,  когда  Мелони подавала мне чай... Кстати, по
дороге сюда я встретил вашу дочь.
     --  Да,  она где-то тут поблизости, -- равнодушно отозвалась Белл. -- А вы
все  еще  не  подстриглись. Почему мужчины не понимают, когда им пора идти к
парикмахеру? -- философски вопросила она.
     Выставив  вперед рыхлый двойной подбородок, старшая гостья устремила на
Хореса   и   Белл   холодный   проницательный   взгляд.  Девица  в  простом,
целомудренно  белом  одеянье  спокойно  сидела и загорелой рукой, похожей на
спящего  рыжего  щенка,  придерживала  на  коленях  ракетку. Она смотрела на
Хореса,   как  смотрят  дети  --  со  спокойным  интересом,  но  без  грубого

любопытства.
     --  Они  либо  вообще  не  ходят к парикмахеру, либо напомаживают волосы
всякой дрянью, -- добавила Белл.
     --  Хорес  --  поэт, -- сказала старшая гостья. Кожа небрежно свисала с ее
скул,  как  тяжелая грязноватая бархатная драпировка, а в немигающих глазах,
словно  в глазах старой индюшки, было что-то хищное и слегка непристойное. --
Поэтам многое прощается. Вы не должны этого забывать, Белл.
     Хорес отвесил поклон в ее сторону.
     --  Такт  никогда  не изменял женскому полу, Белл, -- сказал он. -- Миссис
Мардерс  принадлежит  к  числу  тех немногих известных мне людей, которые по
достоинству оценивают профессию юриста.
     --  Полагаю,  что этот бизнес не хуже всякого другого, -- сказала Белл. --
Что вы сегодня так поздно? И почему не пришла Нарцисса?
     --  Я  имею  в  виду  то,  что  меня  назвали поэтом, -- пояснял Хорес. --
Юриспруденция,   как  и  поэзия,  --  последнее  прибежище  хромых,  увечных,
слабоумных  и  слепых.  Осмелюсь  доложить, что Цезарь изобрел юристов, дабы
оградить себя от поэтов.
     -- Вы так умны, -- сказала Белл. Девица вдруг заговорила:
     --  Какая  вам разница, чем мужчины мажут себе волосы, мисс Белл? Мистер
Митчелл ведь лысый.
     Миссис  Мардерс  засмеялась жирным, липким, длинным смешком и, не сводя
с Хореса и Белл холодных, лишенных век глаз, продолжала звонко хохотать.
     -- Устами младенцев... -- сказала она.
     Девица переводила с одного на другого свои ясные, спокойные глаза.
     -- Пойду погляжу, нельзя ли мне сыграть сет, -- сказала она, вставая.
     Хорес тоже встал.
     --  Давайте  мы  с  вами...  -- начал он, но Белл, не поворачивая головы,
взяла его за руку.
     --  Садитесь,  Франки,  --  скомандовала она. -- Они еще не кончили. А вам
вредно  столько  смеяться  на  пустой  желудок,  --  обратилась  она к миссис
Мардерс. -- Да садитесь же, Хорес.
     Девица,  стройная,  с  несколько  угловатой грацией, все еще стояла, не
выпуская  из рук ракетку. Она бросила быстрый взгляд на хозяйку, потом опять
повернула  голову  к  корту. Хорес опустился на стул за спиною Белл. Рука ее
незаметным  движением  скользнула  в  его  руку  и безвольно застыла, словно
быстро  выключив  электричество,  --  так  человек  в  поисках  какого-нибудь
предмета  входит  в  темную  комнату и, найдя то, что искал, тотчас же снова
выключает свет.
     -- Разве вам не нравятся поэты? -- спросил он как бы сквозь Белл.
     --  Они  не умеют танцевать, -- отвечала девица, не поворачивая головы. --
Впрочем,  они,  пожалуй,  ничего.  Они  пошли на войну -- хорошие, по крайней
мере.  Один  здорово  играл в теннис, так его убили. Я видела его портрет, а
вот фамилию не помню.
     --  Ах,  ради  Бога,  не  говорите  о  войне,  -- сказала Белл, и рука ее
шевельнулась  в  руке  Хореса.  --  Мне  пришлось два года подряд выслушивать
Гарри  --  он  объяснял,  почему  не мог пойти на войну. Как будто мне не все
равно, был он там или нет.
     --  Он  должен  был  содержать  семью,  --  с готовностью вставила миссис
Мардерс.
     Белл   полулежала,   откинув  голову  на  спинку  кресла,  и  ее  рука,
спрятанная  в  руке  Хореса,  тихонько  двигалась,  словно  изучая его руку,
беспрерывно   поворачиваясь,  как  самостоятельное,  наделенное  независимой
волей существо, любопытное, но холодное.
     --  Некоторые  из них были авиаторами, -- продолжала девица. Прижавшись к
столу  худеньким  невыразительным  бедром,  она  стояла,  держа  под  мышкой
ракетку,  и  перелистывала  журнал.  Потом  закрыла журнал и снова принялась
наблюдать  две  стройные  фигуры,  метавшиеся  по  корту.  --  Я  как-то  раз
танцевала  с  одним  из  молодых  Сарторисов.  С  перепугу даже не спросила,
который это из двух. Я тогда была еще совсем девчонкой.
     --  Они  были поэтами? -- спросил Хорес. -- То есть тот, который вернулся?
Второй, которого убили, насколько мне известно, действительно был поэтом.
     --  Автомобиль  он,  во всяком случае, водит здорово, -- отвечала девица,
продолжая  смотреть  на теннисистов. Курносая, с прямыми стрижеными волосами
(она  подстриглась  первой  в городе) -- не темными, но и не золотистыми, она
твердой загорелой рукой сжимала ракетку.
     Белл шевельнулась и высвободила свою руку.
     --  Ну ладно, ступайте играть, -- сказала она. -- Вы мне оба действуете на
нервы.
     Хорес с живостью вскочил.
     -- Пошли, Франки. Сыграем с ними один сет.
     Они  вдвоем  стали  играть  против  обоих  молодых  людей.  Хорес играл
великолепно,  безрассудно, но с блеском. Любой хороший теннисист, обладающий
еще  и хладнокровием, мог бы тотчас его обыграть -- для этого достаточно было
предоставить  ему полную свободу действий. Но его противникам это было не по
плечу.  Фрэнки  частенько  просчитывалась,  но  Хорес  всякий  раз ухитрялся
спасти  положение, прибегнув к стратегии настолько дерзкой, что она скрывала
слабость его тактики.
     Когда  Хорес  выигрывал  последнее очко, появился Гарри Митчелл в узких
фланелевых  брюках,  в  белой  шелковой  рубашке и новых шикарных спортивных
туфлях  ценою  в  двадцать  долларов.  Совершенно  лысый, с круглой Как яйцо
головой,  гнилыми зубами и выступающей вперед челюстью, он остановился возле
сидевшей  в  картинной позе жены, держа в руках новую ракетку в лакированном
футляре  с прессом. Выпив обязательную чашку чая, он немедленно соберет всех
присутствующих  мужчин,  поведет  их через дом к себе в ванную и угостит там
виски,  а  на  обратном пути нальет стакан для Рейчел и отнесет ей на кухню.
Последнюю  рубашку  готов  отдать. Гарри весьма удачно торговал хлопком, был
уродлив,  как  смертный  грех, добродушен, догматичен и болтлив, и пока Белл
его не отучила, называл ее мамочкой.
     Хорес вместе с Франки ушел с корта и приблизился к Белл.
     Миссис  Мардерс  теперь  сидела,  погрузив  свои  дряблые  подбородки в
поднесенную ко рту чайную чашку.
     Девица вежливо и решительно обернулась к Хоресу.
     --  Спасибо,  что  вы  со  мной сыграли. Надеюсь, я когда-нибудь научусь
играть лучше. А вообще-то мы их побили.
     --  Вы  с  барышней  дали  им  жару,  старина?  -- спросил Гарри Митчелл,
обнажив  желтые  зубы. Его тяжелая выдающаяся челюсть слегка сужалась книзу,
а потом, словно обрубленная, задиристо уходила назад.
     --  Это все мистер Бенбоу, -- уточнила своим ясным голосом Франки, садясь
рядом с Белл. -- Я все время пропускала их мячи.
     --  Хорес,  --  сказала  Белл,  --  ваш  чай  стынет. Чай подавал человек,
объединявший в одном лице
     функции  садовника,  конюха и шофера, временно втиснутый в белую куртку
и  издававший  запах  вулканизированной  резины  и  аммиака.  Миссис Мардерс
вынула из чашки свои подбородки.
     --  Хорес играет очень хорошо, я бы даже сказала, слишком хорошо. Другие
мужчины  просто ни в какое сравнение с ним не идут. Вам повезло с партнером,
детка, -- произнесла она.
     --  Да,  мам, -- согласилась девица. -- Вряд ли он еще раз рискнет со мной
играть.
     --  Чепуха!  --  отозвалась  миссис  Мардерс. -- Ему было приятно играть с
такой молоденькой, свеженькой девочкой. Разве вы не заметили, Белл?
     Белл  промолчала.  Она  налила  Хоресу  чаю,  и в эту минуту на лужайке
появилась  ее  дочь  в  платье  цвета  желтого крокуса. Глаза у нее были как
звезды,  мягче  и  нежнее,  чем у лани, и она окинула Хереса быстрым сияющим
взглядом.
     -- Как дела, Титания? -- сказал он.
     Белл  полуобернулась, держа чайник на весу над чашкой, а Гарри поставил
свою  чашку  на  стол,  пошел  навстречу  дочери и, словно подманивая щенка,
опустился  на  одно  колено.  Девочка  приблизилась и, все еще не отрывая от
Хореса   сияющих,  застенчивых  и  нежных  глаз,  позволила  отцу  обнять  и
погладить себя короткими толстыми руками.
     -- Доченька моя, -- сказал Гарри.
     Она  ласково, хотя и с некоторым беспокойством позволила ему смять свое
тщательно отглаженное платьице. Глаза ее снова засияли.
     --  Смотри  не сомни платье, милочка, -- заметила Белл. Девочка осторожно
выскользнула из рук отца. -- Ну, чего тебе? Почему ты не играешь?
     -- Ничего. Я просто вернулась домой.
     Она подошла к матери и робко остановилась возле ее стула.
     --  Поздоровайся с гостами, -- сказала Белл. -- Разве ты не знаешь, что со
старшими надо здороваться?
     Девочка  робко  и  вежливо  поздоровалась  со всеми по очереди, и тогда
мать обернулась, притянула ее к себе и погладила по мягким прямым волосам.
     --  А  теперь  беги  играй.  Почему тебя всегда тянет к взрослым? Тебе с
ними совершенно нечего делать.
     --  Ах,  позволь  ей  остаться,  мама,  --  вступился  Гарри. -- Она хочет
посмотреть, как папа с дядей Хоресом будут играть в теннис.
     --  Беги,  беги,  --  повторила  Белл,  последний раз погладив девочку по
головке, -- И смотри не запачкай платье.
     --  Да,  мэм,  --  отвечала  девочка  и,  послушно  повернувшись, еще раз
бросила  на  Хореса быстрый сияющий взгляд. Хорес смотрел, как она подошла к
кухонному  крыльцу,  как  Рейчел  открыла ей дверь, что-то ей сказала, и она
поднялась по ступенькам на кухню.
     -- Какая воспитанная девочка, -- заметила миссис Мардерс.
     --  С  ними  так трудно, -- отозвалась Белл. -- Она унаследовала некоторые
черты своего отца. Допей свой чай, Гарри.
     Гарри  ваял  со  стола чашку и принялся шумно и добросовестно втягивать
ее содержимое.
     --  Как  вы  насчет партии, дружище? Эта милашка воображает, будто может
нас обыграть.
     --  Франки  хочет еще поиграть, -- вмешалась Белл. -- Дай девочке немножко
побегать по корту, Гарри.
     Гарри  уже  вынимал из футляра ракетку. Он остановился, подняв свирепую
физиономию с выдающейся челюстью и тусклыми добрыми глазами.
     --  Нет,  нет,  --  быстро  возразила Фрэнки. -- Я уже наигралась. Я лучше
посмотрю.
     --  Глупости! Они могут играть в любое время. Пусть она поиграет, Гарри,
-- сказала Белл.
     --  Конечно,  барышня  может  поиграть, -- отозвался Гарри. -- Пожалуйста,
играйте сколько хотите.
     Он  снова  наклонился,  сунул  ракетку  обратно  в  затейливый футляр и
принялся завинчивать гайки, сердито нахохлившись, как обиженный мальчишка.
     -- Пожалуйста, мистер Митчелл, -- настаивала девица.
     --  Валяйте,  --  повторил  Гарри. -- Эй вы, бездельники, как насчет того,
чтоб пригласить барышню на сет?
     --  Не  обращайте  на  него  внимания,  --  сказала  Белл девице. -- Они с
Хересом   могут  сыграть  как-нибудь  в  другой  раз.  Он  все  равно  будет
четвертым.
     Двое игроков вежливо остановились и ждали.
     --  Конечно, мистер Гарри, идемте. Мы с Фрэнки сыграем против вас и Джо,
-- предложил один из них.
     --  Играйте  без  меня,  ребята,  -- повторил Гарри. -- Мне надо кое о чем
поговорить с Хересом. А вы валяйте сами.
     Он  отклонил  вежливые протесты молодых людей, и они снова заняли корт.
Гарри многозначительно подмигнул Хересу.
     --  Ступайте  с ним, -- сказала Белл. -- Он ведь как маленький. -- Не глядя
на  Хореса,  не  прикасаясь  к  нему, она обдала его волною жарких обещаний.
Миссис  Мардерс  сидела со своей чашкой по другую сторону стола, наблюдая за
ними  любопытным,  проницательным  и холодным взглядом. -- Если, конечно, вам
не хочется еще раз сыграть с этой глупышкой.
     --  Глупышкой?  --  повторил  Хорес.  --  Она  слишком  молода, чтобы быть
бессознательно глупой.
     --  Ступайте  и  скорее возвращайтесь, -- сказала ему Белл. -- Мы с миссис
Мардерс уже порядком друг другу надоели.
     Хозяин,  блестя своей упрямой лысиной, короткими шажками пошел в дом, и
Хорес  двинулся  вслед  за  ним. Из кухни доносился ровный голосок маленькой
Белл,  рассказывающей о каком-то чудесном происшествии, и время от времени --
в  виде  антистрофы  -- звучное восклицание Рейчел. В ванной Гарри вытащил из
шкафа  бутылку,  и  тотчас,  предшествуемая  тяжелым  топотом усталых ног по
лестнице, в дверях без стука появилась Рейчел с кувшином ледяной воды.
     --  Не  понимаю, чего вы не идете играть, если вам хочется? -- возмущенно
спросила  она.  --  И  вообще,  почему  вы  позволяете,  чтоб эта женщина так
обращалась  с  вами  и с девочкой? Взяли бы палку и надавали ей как следует.
Устраивает  мне  на  кухне  кавардак  в  четыре  часа  дня. Да и от вас тоже
никакого  толку, -- заявила она Хересу. -- Налейте мне глоточек, мистер Гарри,
пожалуйста, сэр.
     Рейчел   протянула   стакан,  Гарри  налил  ей  виски,  и  она,  тяжело
переваливаясь,  вышла,  они услышали, как она медленно и тяжело спускается с
лестницы на своих отекших ногах.
     --  Белл  не  может  обойтись  без  Рейчел, -- сказал Гарри. Он ополоснул
ледяной  водой  два  стакана  и поставил их на крышку унитаза. -- Она слишком
много  болтает  --  как  все  черномазые. -- Наполнив оба стакана, он поставил
бутылку  на  пол.  --  Послушать  ее,  так  Белл  просто дикий зверь. Тигрица
какая-то.  Но мы с Белл отлично друг друга понимаем. Женщинам надо во многом
уступать.  Они  ведь  не такие, как мужчины. Дух противоречия от природы: не
угодишь  им  --  жалуются, угодишь -- все равно жалуются. -- Долив себе немного
воды,  он  вдруг  ни  с  того  ни с сего сказал: -- Если кто-нибудь попробует
разрушить  мой  семейный очаг, я убью его, как ядовитую змею. Ну, давайте по
одной, старина.
     После  этого он плеснул в пустой стакан воды, проглотил ее и вернулся к
своим прежним обидам:
     --  Никак  не  доберусь  до  собственного корта. Белл ежедневно собирает
здесь  всю эту дурацкую компанию. Что мне надо -- так это корт, на котором я,
придя  с  работы,  каждый  вечер  мог  бы  сыграть пару хороших сетов. Перед
ужином,  для  аппетита.  Но каждый божий день я прихожу домой и натыкаюсь на
банду  девчонок и мальчишек, которые ведут себя так, словно это общественный
корт в каком-нибудь дурацком парке.
     Хорес  пил более умеренно. Гарри закурил сигарету, бросил спичку на пол
и поставил ногу на унитаз.
     --  Не  иначе  как мне придется сделать для собственного пользования еще
один  корт,  обнести  его колючей проволокой и повесить крепкий замок, чтобы
Белл  не  могла  устраивать  на нем пикники. Там у забора еще много места. И
деревьев  нет.  Устрою  его на самом солнцепеке -- может, тогда Белл позволит
мне на нем поиграть. Ну ладно, пошли отсюда.
     Он  повел  Хореса  через  свою спальню, остановился, чтобы похвастаться
новым  ружьем, которое он только что приобрел, и навязать ему пачку папирос,
выписанных  из  Южной Америки, после чего они спустились вниз и увидели, что
день  уже  клонится  к  вечеру.  Солнце  светило  теперь  прямо  на корт, по
которому,  мягко  шлепая  резиновыми  подошвами,  во всю прыть носились трое
игроков,  следуя  за  стремительным  полетом  мяча. Миссис Мардерс, утопая в
своих  бесконечных  подбородках,  сидела  на  прежнем месте, хотя собиралась
уходить,  еще  когда  они  поднимались  наверх  Белл повернула к ним голову,
откинутую на спинку кресла, но Гарри потащил Хореса дальше.
     --  Мы  пойдем  искать место для теннисного корта. Я, пожалуй, сам начну
играть в теннис, -- с тяжеловесной иронией сообщил он миссис Мардерс.
     Позже,  когда  они вернулись, миссис Мардерс уже не было, а Белл сидела
в  одиночестве  с  журналом  в  руках.  За  девицей  по имени Франки приехал
молодой  человек в потрепанном "форде", потом явился еще один, и когда Хорес
и  Гарри подошли к корту, все трое гостей принялись вежливо приглашать Гарри
сыграть с ними сет.
     --  Возьмите  Хореса,  --  сказал Гарри, явно весьма польщенный. -- Он вам
даст жару.
     Но Хорес отказался, и все трое продолжали приставать к Гарри.
     --  Ладно,  пойду возьму ракетку, -- согласился он наконец, и Хорес пошел
через корт, следуя за его суетливо виляющим толстым задом.
     Белл на мгновенье подняла голову.
     -- Ты нашел место?
     --  Нашел,  --  отвечал  Гарри, вынимая ракетку. -- Там можно будет иногда
самому  поиграть.  Подальше  от улицы, чтоб каждый встречный и поперечный не
мог увидеть и зайти.
     Но  Белл  уже  снова  погрузилась в чтение. Гарри отвинтил пресс и снял
его с ракетки.
     --  Сыграю  с ними один сет, а потом мы с вами сыграем еще один, пока не
стемнело, -- сказал он Хоресу.
     --  Ладно,  --  согласился  Хорес.  Он  молча наблюдал, как Гарри тяжелым
шагом  входит на корт и занимает позицию. После первой подачи журнал в руках
Белл зашуршал и шлепнулся на стол.
     -- Пошли, -- сказала она, вставая.
     Хорес  встал  и  вслед  за  нею  двинулся  по  лужайке  в дом. На кухне
возилась  Рейчел. Они прошли по комнатам, куда все звуки доносились смутно и
приглушенно  и  где  в  сгущающихся вечерних сумерках мирно поблескивала еле
различимая  мебель.  Белл  взяла  Хореса  за руку, прижала его руку к своему
шелковому  бедру  и  через  темный  коридор ввела его в музыкальную комнату.
Здесь  тоже было пусто и тихо, и она остановилась, вполоборота повернулась к
нему,  поцеловала,  но тотчас отняла губы и пошла дальше. Он выдвинул из-под
рояля скамейку, и, усевшись на ней, они поцеловались еще раз.
     --  Ты не говорил мне, что любишь, уже давно не говорил, -- сказала Белл,
касаясь кончиками пальцев его лица и спутанных мягких волос.
     --  Верно,  со  вчерашнего  дня,  --  согласился  Хорес,  но тут же начал
говорить,  и  она,  прижавшись  к  нему  грудью,  слушала  с каким-то жадным
сладострастным  невниманием, словно большая тихая кошка, а когда он кончил и
нервными   топкими   пальцами   принялся  гладить  ее  по  лицу  и  волосам,
отодвинулась,  открыла  рояль  и  ударила  по  клавишам. Она играла наизусть
популярные  слащавые  мелодии,  которые  можно  услышать  в  любой оперетте,
играла  поверхностно, с пристрастием к приторным нюансам. Они долго сидели в
полумраке,    и    Белл,    снова    погрузившись    в   вакуум   мимолетной
неудовлетворенности,   воздвигала   в   нем  искусственный  мир,  в  котором
двигалась  она  --  романтичная,  тонкая,  несколько  трагичная Белл, а Хорес
сидел  с  нею  рядом,  наблюдая  одновременно  и Белл в придуманной ею самой
трагической  роли,  и  себя,  Хореса,  исполняющего  свою  собственную  роль
подобно  старому  актеру,  у которого волосы поредели, уходящий в подбородок
профиль   расплылся,  но  который  умеет  молниеносно  отозваться  на  любую
реплику,  между тем как актеры помоложе с черной завистью кусают себе пальцы
за кулисами.
     Вскоре  до них донесся тяжелый топот в нечленораздельные раскаты голоса
Гарри,  который  в  сопровождении  очередного гостя поднимался по лестнице к
себе  в  ванную. Белл перестала играть, опять прильнула к Хоресу и впилась в
его губы долгим поцелуем.
     --  Это невыносимо, -- сказала она, быстрым движением головы отнимая губы
от  его  рта.  Оттолкнув  от  себя его руку, она громко ударила по клавишам,
потом  оторвалась  от  рояля  и,  запустив  пальцы  в волосы Хореса, с силой
притянула   его   к   себе,  поцеловала,  но  тотчас  снова  отняла  губы  и
проговорила:
     -- Пересядь подальше.
     Хорес  послушно  отошел.  Было  уже  почти  совсем темно, и в полумраке
виднелись  только  очертания  ее  фигуры  --  склоненная  голова, трагическая
неподвижная  спина, и, глядя на нее, он вновь почувствовал себя молодым. "Мы
все   время   неожиданно  выскакиваем  из-за  угла,  --  подумал  он.  --  Как
подозрительные  старые  дамы,  шпионящее  за служанками. Или нет, скорее как
мальчишки, которые пытаются перегнать марширующих солдат".
     -- Всегда остается развод, -- сказал он.
     -- Как, еще раз выйти замуж?
     Руки  ее  упали на клавиши, и аккорды слились и снова затихли в миноре.
Над  головой  грохотали  тяжелым  стаккато шаги Гарри, от которых содрогался
весь дом.
     -- Ты будешь никуда не годным мужем.
     -- Не буду, пока не женюсь, -- возразил Хорес. Она сказала:
     --  Иди  сюда,  --  и  он  подошел к ней, и в сумерках она показалась ему
трагически  юной и близкой и снова пробудила в нем щемящее чувство утраты, и
он  познал  печальное плодородие мира и полную надежд безнадежность времени,
обманывающую самое себя.
     --  Я  хочу  иметь  от тебя ребенка. Хорес, -- сказала она, и в эту самую
минуту  ее  собственный  ребенок  прошел  по  коридору и робко остановился в
дверях.

     На  мгновение  Белл  превратилась  в безобразное, обезумевшее от страха
животное.  Стремительным  грубым  движением  оторвавшись  от Хореса, она изо
всех  сил ударила по клавишам, и инстинктивный порыв к самозащите охватил ее
с  такой  безумной силой, что неотвратимо нарастающая волна отчаянной злобы,
затопив вечерние сумерки, задела даже и Хореса.
     --  Поди  сюда,  Титания,  --  сказал  он. Силуэт девочки вырисовывался в
дверях.
     --  Ну, чего тебе? -- В голосе Белл явственно зазвучали нотки облегчения.
-- Пересядьте подальше! -- зашипела она на Хореса. -- Чего тебе, Белл?
     Хорес отодвинулся от нее, но не встал,-
     -- У меня есть для тебя новая сказка, -- проговори" он.
     Но  маленькая  Белл  все  еще  робко  стояла на месте, словно ничего не
слышала, и мать сказала ей:
     -- Ступай играть, Белл. Почему ты вернулась? Ужин еще не готов.
     -- Все ушли домой, -- отвечала девочка, -- мне не с кем играть.
     --  Тогда  отправляйся  на  кухню  и  поболтай с Рейчел, -- сказала Белл,
снова  ударив  по клавишам. -- Ты до смерти мне надоедаешь, слоняясь без деда
по дому.
     Девочка постояла еще немного, догом послушно повернулась и ушла.
     --  Пересядь  подальше,  --  еще раз повторила Белл. Хорес сел на стул, и
Белл  снова  заиграла  --  громко, быстро, с каким-то холодным остервенением.
Над  головой  снова раздался топот Гарри -- они с гостем теперь спускались по
лестнице.  Гарри  что-то  говорил,  потом  голоса  удалились и смолили. Белл
продолжала  играть; в темной комнате все еще витал слепой порыв к самозащите
--  так  судорога  мышцы  держится  еще  долгое  время  после того, как исчез
вызвавший ее импульс страха. Не оборачиваясь, Белл спросила:
     -- Ты останешься ужинать?
     -- Нет, -- отвечал он, внезапно возвращаясь к действительности.
     Она  не  встала  вместе с ним, не повернула головы, и он через парадную
дверь  вышел  в  поздние  летние  сумерки  и  увидел,  что  над неподвижными
деревьями  уже  мерцает бледная звезда. На дорожке возле самого гаража стоял
новый  автомобиль  Гарри.  Сам  Гарри  копался в моторе, а дворецкий -- он же
садовник,  он  же  конюх  --  держал  над  его нависшей, словно утес, годовой
переносную  лампу,  освещавшую  мягким  синеватым  сиянием  склоненную спину
Гарри,  а  также  его  дочь  и  Рейчел, которые, держа в руках инструменты и
извлеченные  из  чрева  автомобиля  детали,  с  сосредоточенным вниманием на
несхожих  лицах стояли рядом с ним. Хорес направился к своему дому. Не успел
он  дойти  до  угла,  где  ему  надо  было  сворачивать,  как уличные фонари
зашипели,   мигнули,  погасли  и  снова  вспыхнули  под  сводами  листвы  на
перекрестках.





        3 



     В   этот   вечер  состоялся  концерт  маленькой  Белл  --  торжественное
завершение  ее  музыкального  учебного  года. В течение всего вечера Белл ни
разу  на  него  не  взглянула,  не  сказала ему ни слова -- даже в прощальной
суматохе  у  дверей, когда Гарри пытался зазвать его наверх выпить стаканчик
на  сон  грядущий  и когда он на мгновенье ощутил ее близость и почувствовал
крепкий  запах  ее  духов. Но она не сказала ему ни слова даже и тогда, и он
наконец  отодвинул  Гарри  в  сторону,  закрыл  дверь,  за  которой осталась
маленькая  Белл и полированный купол Гарри, шагнул в темноту и убедился, что
Нарцисса его не дождалась. Она была уже на полдороге к улице.
     -- Если тебе со мною по пути, пойдем вместе, -- крикнул он ей вслед.
     Она  не ответила, не замедлила шаг, и когда Хорес ее догнал, продолжала
идти в том же темпе.
     --  Интересно,  почему  взрослые  создают себе столько хлопот, заставляя
своих  детей  делать  нелепые  вещи?  --  начал он. -- Белл собрала полный дом
людей,  которые  ей  совершенно  ни  к  чему  и  большинству  которых она не
нравится,  заставила  маленькую Белл сидеть три часа после того, как ей пора
ложиться  спать,  и  в  результате  Гарри напился, Белл в дурном настроении,
маленькая  Белл  так  возбуждена, что не сможет уснуть, а мы с тобой жалеем,
что не остались дома.
     -- Зачем же ты тогда к ней ходишь? -- спросила Нарцисса.
     Хорес  внезапно  умолк. Они шли через тьму к следующему фонарю, на фоне
которого ветви деревьев казались отростками черных кораллов в желтом море.
     --  Ах,  вот  оно что, -- сказал Хорес. -- Я видел, как ты разговаривала с
этой старой кошкой.
     --  Почему  ты  называешь  миссис Мардерс старой кошкой? Потому, что она
сообщила мне нечто интересующее меня и, по-видимому, давно известное всем?
     --  Вот  кто, значит, тебе рассказал... А я-то думал... -- Он взял ее под
руку, но рука ее осталась безответной. -- Милая старушка Нарси.
     Миновав сквозистые тени под фонарем, они снова вошли в темноту.
     -- Это правда? -- спросила она.
     --  Ты забываешь, что ложь -- это борьба за существование, -- сказал он, --
способ,  при помощи которого слабый человечек приспосабливает обстоятельства
к  предвзятому  понятию  о  самом себе как о личности, играющей значительную
роль в мире. Месть злобным богам,
     -- Это правда? -- настаивала Нарцисса.
     Они  шли  под  руку;  она  мрачно  настаивала  и  ждала,  а он мысленно
составлял  и  отбрасывал фразы, при этом ухитряясь еще находить время, чтобы
посмеяться   над   собственным   фантастическим  бессилием  перед  лицом  ее
постоянства.
     --  Люди  обычно не говорят неправду о том, что их не касается, -- устало
отвечал  он.  --  Они  глухи  к  миру,  даже  если  они  не глухи к жизни. За
исключением   тех   случаев,   когда  действительность  оказывается  намного
интереснее их представления о ней.
     Она мрачно и решительно высвободила свою руку.
     -- Нарси...
     -- Не смей, -- сказала она. -- Не смей меня так называть.
     На  следующем  углу,  под следующим фонарем, им надо будет сворачивать.
Над  сводчатым  каньоном  улицы  бледными  немигающими глазами смотрели вниз
злобные  боги. Хорес сунул руки в карманы и некоторое время шел молча, между
тем  как  его  пальцы изучали обнаруженный ими в кармане незнакомый предмет.
Он  вытащил  его  --  это  оказался листок толстой почтовой бумаги, сложенный
потопам  и  пропитанный  уже  начинавшими  выдыхаться  крепкими духами. Этот
запах,  так  хорошо  ему  знакомый,  на  минуту сбил его с толку -- как лицо,
которое  смотрит на вас с гобелена. Он понимал, что лицо сейчас всплывет, но
пока  он  держал  в  руке  записку,  пытаясь  отыскать это лицо в лабиринтах
охватившей  его  рассеянности,  рядом  неожиданно  и  жестко  заговорила его
сестра:
     -- Ты весь пропитался ее запахом. О, Хорри, она такая грязная!
     -- Знаю, -- удрученно отозвался он. -- Знаю.

     Была  уже  середина  июня,  и  запах пересаженного мисс Дженни жасмина,
волна  за  волною  вливаясь в дом, оставался в нем постоянно, как затихающие
отзвуки  виолы.  Ранние  цветы  уже  отошли,  птицы склевали вею землянику и
теперь  целыми  днями  сидели  па  фиговых  деревьях,  ожидая, когда поспеют
плоды;  дельфиниум  и  циннии  цвели  без  всякого участия Айсома, которого,
поскольку  Кэспи более или менее вернулся в нормальное состояние, а до сбора
урожая  было еще далеко, можно было найти на теневой стороне живой изгороди,
где  он  огромными  садовыми  ножницами  по  одному срезал листья с веток, а
когда  мисс Дженни возвращалась в дом, уходил из сада и остаток дня лежал на
берегу  ручья, надвинув на глаза шляпу и придерживая пальцами ног бамбуковую
удочку.
     Саймон  ворчливо  слонялся по усадьбе. Его полотняный пыльник в цилиндр
собирали  пыль и мякину на гвозде в конюшне, а лошадь нагуливала жир, лень и
дерзость  на  лугу.  Теперь  пыльник  и  цилиндр снимали с гвоздя, а лошадей
запрягали  в  коляску только раз в неделю -- по воскресеньям -- для поездки на
богослужение  в  город.  Мисс  Дженни  сказала, что она слишком стара, чтобы
ставить   под  угрозу  вечное  блаженство,  гоняя  в  церковь  со  скоростью
пятьдесят  миль  в  час,  что  грехов  у  нее уже столько, сколько она может
позволить  себе  при  нормальном  образе  жизни,  и к тому же она должна еще
как-то  водворить  на  небеса  и душу старого Баярда, особенно теперь, когда
они  с молодым Баярдом носятся по округе, ежедневно рискуя сломать себе шею.
О душе молодого Баярда мисс Дженни не беспокоилась -- у него души не было.
     Он  между тем ездил по ферме и в своей обычной холодной манере подгонял
арендаторов-негров  или,  надев  штаны  цвета  хаки  ценою  в  два доллара и
высокие    сапоги    стоимостью    в    четырнадцать    гиней,   возился   с
сельскохозяйственными  машинами  и  с  трактором,  который  по его настоянию
приобрел   старый   Баярд,   --   словом,   временно   превратился   в  почти
цивилизованного  человека. В город он теперь ездил лишь изредка и по большей
части  верхом и в общем проводил свои дни настолько благонравно, что его дед
с тетушкой даже немного нервничали, полагая, что это не к добру.
     --  Попомните  мои слова, -- сказала мисс Дженни Нарциссе, когда та снова
приехала  к  ней  с визитом. -- Он до поры до времени держит свои дьявольские
штучки  при себе, но в один прекрасный день они все вырвутся наружу, и тогда
хлопот  не  оберешься. Бог знает, что это будет -- может, они с Айсомом сядут
на  автомобиль и на трактор и устроят скачки с препятствиями... А вы зачем к
нам пожаловали? Еще письмо получили?
     --  Я  получила  еще несколько, -- рассеянно отвечала Нарцисса. -- Я коплю
их, пока не наберется достаточно для книги, и тогда привезу вам все сразу.
     Мисс  Дженни  сидела  напротив,  прямая,  как  заправский  гвардеец,  с
присущей  ей  холодной  деловитостью,  которая заставляла незнакомых людей и
коммивояжеров  заикаться  в  предчувствии  неудачи  еще  до  того,  как  они
начинали  излагать  свои  предложения.  Гостья сидела неподвижно, положив на
колени мягкую соломенную шляпу.
     --  Я  просто  заехала  вас  навестить,  --  добавила она, и в лице ее на
какую-то  долю  секунды  мелькнуло выражение такого глубокого и безнадежного
отчаяния,  что  мисс  Дженни  выпрямилась  еще  больше и устремила на гостью
пронизывающие серые глаза.
     --  Что  случилось,  дитя  мое?  Надеюсь, этот человек не явился к вам в
дом?
     -- Нет, нет.
     Выражение  исчезло,  но  мисс  Дженни  все  еще  смотрела на нее своими
проницательными  старыми  глазами,  которые, казалось, видят гораздо больше,
чем вы думаете -- или хотите.
     -- Может быть, я немного поиграю на рояле? Я уже давно не играла.
     -- Ну что ж, -- согласилась мисс Дженни, -- сыграйте, если вам хочется.
     Рояль был покрыт пылью. Нарцисса изящным движением открыла крышку.
     -- Если вы дадите мне тряпку...
     --  Ничего,  я  сама  вытру, -- заявила мисс Дженни и, задрав подол юбки,
принялась яростно тереть клавиши. -- Ну вот, теперь все в порядке.
     После  этого  она  выдвинула  из-за рояля стул и уселась. Задумчиво и с
некоторым  любопытством она продолжала смотреть на профиль гостьи, но вскоре
старинные   мелодии   разбередили   ей   память,   глаза  ее  смягчились,  и
воспоминания  о безвозвратно ушедших в небытие днях и все еще не побежденных
заботах  самой  мисс  Дженни  поглотили  и  гостью,  и тревогу, на мгновенье

промелькнувшую  в  ее  лице,  и  она не сразу заметила, что, играя, Нарцисса
тихонько плачет.
     Мисс Дженни наклонилась вперед и коснулась ее руки.
     --  А  теперь  расскажите  мне,  что  случилось,  --  скомандовала она. И
Нарцисса, все еще плача, своим низким контральто рассказала ей все.
     --  Гм,  -- произнесла мисс Дженни. -- Этого следовало ожидать от человека
вроде  Хореса,  которому  больше  нечего  делать.  Не понимаю, почему вы так
огорчаетесь.
     --  Но  эта женщина! -- Нарцисса вдруг всхлипнула, как ребенок, и закрыла
лицо руками. -- Она такая грязная!
     Мисс   Дженни  вытащила  из  кармана  юбки  мужской  носовой  платок  и
протянула его гостье.
     -- Что вы этим хотите сказать? Она что -- не любит умываться?
     --  Да  нет,  совсем не то. Она... она... -- Нарцисса вдруг отвернулась и
опустила голову на рояль.
     --  Ах,  вот  оно что. Все женщины таковы, если вы это хотите сказать. --
Мисс  Дженни  сидела  все так же подчеркнуто прямо, созерцая опущенные плечи
гостьи.  --  Гм.  Хорес потратил на свое образование столько времени, что так
ничему  и  не  научился...  Но  почему  вы  его не остановили? Неужели вы не
видели, к чему все это клонится?
     Нарцисса  немного  успокоилась,  перестала  плакать,  подняла  голову и
вытерла глаза платком мисс Дженни.
     -- Это началось еще до его отъезда. Разве вы не помните?
     --  Верно.  Я  теперь  припоминаю всевозможные бабьи сплетни. Кто же вам
все-таки сказал? Хорес?
     --  Сначала  миссис  Мардерс. А потом Хорес. Но я никогда не думала, что
он...  Я  никогда не думала... -- Она опять закрыла голову руками, уронила ее
на рояль и, всхлипывая, произнесла: -- Я бы с Хоресом так не поступила.
     --  Ах,  это  Сара  Мардерс?  Можно было бы догадаться... Я ценю сильный
характер,  даже  если  он  скверный.  Однако  слезами  горю  не  поможешь, --
объявила  она,  решительно  вставая.  --  Мы подумаем, что тут можно сделать.
Только  я  бы  предоставила  ему полную свободу -- ему пойдет на пользу, если
она  возьмет  да  и  сделает  из  него коврик для вытирания ног. Жаль, что у
Гарри  не  хватает  твердости,  чтобы...  Впрочем,  я  думаю,  что он только
обрадуется,  я  бы  на  его  месте  была  очень  рада...  Ну полно, полно, --
добавила  она, заметив, что Нарцисса встревожилась. -- Гарри его не обидит. А
теперь  утрите  слезы,  ступайте  в ванную и приведите себя в порядок. Скоро
вернется Баярд, а вы ведь не хотите, чтоб он видел, как вы плачете, правда?
     Нарцисса  быстро  взглянула  на  дверь  и  приложила к лицу платок мисс
Дженни.
     Потом  он  будет  искать  ее  по  всему дому, выйдет на аллею и в лучах
вечернего  солнца  зашагает  через  лужайку  туда,  где  она  в одном из его
любимых  белых  платьев  сидит  под дубом, на который каждый вечер прилетает
петь  свои  песни  пересмешник. Он принесет ей последнее произведение своего
стеклодувного  искусства.  Теперь  их было уже пять -- все разных цветов, все
доведенные  почти  до совершенства, и у каждого было свое имя. И всякий раз,
закончив  их и даже не дав им как следует остынуть, он непременно должен был
пройти  с  ними  по  лужайке и отнести их туда, где она сидела с книгой или,
быть  может,  со  смущенным  гостем;  он  приходил  в  грязной  расстегнутой
рубашке,  с  черным  от  дыма  лицом,  чуть-чуть одержимым, одухотворенным и
прекрасным,  с измазанными сажей руками, в которых покоилась ваза, хрупкая и
скромная, как пузырек.





        4 


     Земля  на  какое-то  время приняла его в свое лоно, и оп познал то, что
называется  удовлетворенностью.  Он  поднимался на рассвете, сажал растения,
наблюдал  за  их  ростом  и  ухаживал за ними; бранил и погонял черномазых и
мулов,  не давая им стоять без дела; наладил и пустил в ход мельницу, научил
Кэспи  управлять  трактором,  а  в  обод и по вечерам приносил с собой в дом
запах  машинного  масла,  конюшни  и  перегноя; ложился в постель с приятным
ощущением  отдыха  в  благодарных мышцах, со здоровым ритмом природы во всем
теле  и  так  засыпал.  Но  порой  он вдруг ни с того ни с сего просыпался в
мирной  темноте своей спальни, весь в поту и натянутый как струна от давнего
страха.   И   тогда  мир  мгновенно  отступал,  и  он  снова  превращался  в
загнанного,  попавшего  в  ловушку  зверя  высоко в синеве, полного безумной
жажды  жизни,  запутавшегося  в  той самой коварной материи, которая предала
его  --  того, кто слишком часто испытывал судьбу, и в голове опять всплывала
мысль:  о,  если б только, когда тебя настигнет пуля, ты мог бы разорваться,
взлететь  наверх -- куда угодно, лишь бы не на землю. Нет, нет, это не смерть
наполняет  твою  глотку  блевотиной,  а  то  ощущение  взрыва,  которое тебе
суждено  испытать  бессчетное  множество  раз  еще  до  того,  как ты будешь
сражен.
     Но  во  всяком  случае дни его были полны до краев, и он снова открыл в
себе  гордость.  Теперь  он  ездил  на  автомобиле  в город за дедом лишь по
привычке  и,  хотя  по-прежнему  считал,  что  сорок пять миль в час -- всего
только   крейсерская   скорость,   уже   не  упивался  холодным  дьявольским
наслаждением,  когда  срезал  на  двух колесах виражи или, ударив бампером в
оглоблю  фургона,  выбивал  из упряжки мулов. Старый Баярд все еще требовал,
чтобы  в  поездки  он  брал  его  с собой, но теперь чувствовал себя гораздо
спокойнее  и  как-то  раз  даже  поделился  с  мисс  Дженни  своей  растущей
уверенностью в том, что молодой Баярд уже не ищет насильственной смерти.
     Мисс  Дженни  --  она была настоящей оптимисткой, то есть всегда ожидала
худшего  и потому ежедневно испытывала приятное удивление -- быстро разрушила
его  иллюзии. Впрочем, она заставляла молодого Баярда пить побольше молока и
вообще  со  свойственным  ей педантизмом следила за его питанием и режимом и
иногда  по  ночам,  когда  он уже спал, заходила к нему в комнату и сидела у
его постели.
     Как  бы  то  ни  было, молодой Баярд изменился к лучшему. Совершенно не
замечая  течения  дней,  он, однако же, полностью погрузился в их монотонную
смену,  был захвачен ритмом повседневных обязанностей, которые повторялись и
повторялись  до  тех  пор, пока его мускулы настолько привыкли к работе, что
тело  его  проводило  день  за  днем  без  всякого  участия  сознания. Ловко
обманутый  этой  древней  Далилой-землею,  он даже не знал, что ему остригли
волосы,  не  знал,  что  мисс  Дженни  и  старый  Баярд гадают, скоро ли они
отрастут опять.
     "Ему  нужна  жена,  --  думала  мисс  Джении,  -- и тогда он, быть может,
останется  стриженым.  Молодая  женщина, которая делила бы с ним его заботы.
Баярд  слишком стар, а у меня слишком много дела, чтобы делить заботы с этим
долговязым дьяволом".
     Время  от  времени он встречал в доме Нарциссу, иногда за столом, и все
еще чувствовал, что она его избегает  и испытывает к нему неприязнь, и порою
мисс Дженни наблюдала за ними  --  задумчиво  и  с  некоторой досадой оттого,
что они явно не замечают друг друга.
     "Он  обращается  с вей как собака с хрустальным кувшином, а она смотрят
на  него,  как хрустальный кувшин мог бы смотреть на собаку", -- говорила она
про себя.
     Потом  время сева прошло, наступило лето, и он вдруг обнаружил, что ему
совершенно  нечего  делать.  Так  человек,  изумление  восстав  ото  сна, из
теплых,  солнечных, населенных людьми долин вдруг попадает в края, где средь
пустынных  пространств громоздятся холодные мрачные пики исступленного горя,
а над ними сияют исступленные черные звезды.

     Дорога  плавной  рыжеватой дугою спускалась вниз между соснами, которые
жаркий  июльский  ветер  наполнял протяжным гулом, словно проходящий вдалеке
поезд,  спускалась  к  зарослям  светло-зеленого  ивняка,  где  под каменным
мостиком  протекал ручеек. На вершине холма низкорослые, похожие на кроликов
мулы  остановились,  негр  помоложе  слез, снял с повозки сучковатую дубовую
жердь  и,  просунув  ее  поперек оси между кривыми, перевязанными проволокой
спицами,  заклинил  правое  заднее  колесо.  Затем  он снова вскарабкался на
шаткую  повозку,  в  которой неподвижно сидел второй негр, постарше, держа в
руках плетеные веревочные вожжи и наклонив голову в сторону ручья.
     -- Чего это там? -- спросил старший негр.
     -- Чего "это"? -- отозвался младший.
     Старший  негр  застыл  в  позе,  выражающей сосредоточенное внимание, и
молодой  тоже  прислушался, но не услышал ничего, кроме протяжного завывания
ветра в тихих соснах и тягучего посвиста куропатки в их зеленой твердыне.
     -- Чего ты там слышишь, отец? -- еще раз спросил молодой негр.
     --  Там  внизу  чего-то  треснуло.  Может,  дерево какое свалилось. -- Он
дернул вожжи. -- Но, но, мулы!
     Мулы   захлопали   длинными  кроличьими  ушами,  повозка  зашаталась  и
докатилась,  скрипя  и  дребезжа  заклиненным  колесом, оставлявшим в мягкой
рыжей  пыли  блестящую  синеватую полосу. У подножья холма дорога пересекала
мост  и  снова  поднималась  вверх;  под  мостом  в зарослях ивняка, сверкая
коричневыми  переливами, журчал ручей, а в воде возле моста лежал вверх дном
автомобиль.  Передние  колеса  все  еще вращались, и мотор, урча на холостом
ходу,  испускал мерцающую струйку выхлопных газов. Подъехав к мосту, старший
негр   остановил  мулов,  и  оба  неподвижно  уставились  на  длинное  брюхо
автомобиля.
     --  Он там! -- воскликнул молодой негр. -- Он в воде, под этой штукой. Вон
его ноги торчат, я их вижу.
     --  Он  наверняка  там  утонет,  --  с  интересом и неодобрением произнес
старший,  после  чего оба негра слезли с повозки, и младший скатился вниз по
берегу  ручья.  Старший  аккуратно  намотал  вожжи  на  одну  из перекладин,
поддерживающих  днище  повозки на раме, сунул под сиденье свой околеный прут
из  гикори,  вытащил  из  колеса  жердь  и  положил ее в повозку. Потом тоже
осторожно  скатился  по  берегу  туда,  где, рассматривая погруженные в воду
ноги Баярда, сидел на корточках его сын.
     --  Ты,  парень,  близко  к этой штуке не подходи, -- сказал он. -- Того и
гляди взорвется. Ты что, не слышишь, как у ней там внутри ревет?
     -- Надо этого парня вытащить, -- отвечал ему сын. -- Он утонет.
     --  Не  смей  его  трогать. Белые скажут, что это мы виноваты. Подождем,
может, какой-нибудь белый проедет.
     --  А  он  пока  что захлебнется там в воде, -- возразил молодой негр. Он
босиком  вошел  в  воду,  остановился,  и сверкающие коричневые струи начали
обтекать его тощие черные икры.
     -- Эй, Джон Генри! Отойди от этой штуковины! -- крикнул ему отец.
     --  Надо  его  оттуда вытащить, -- настаивал юноша, и оба негра -- старший
на  берегу  и  младший  в  воде  -- затеяли беззлобную перебранку, а вода тем
временем  плескалась  вокруг  носков Баярдовых ботинок. Потом молодой негр с
опаской  приблизился  к Баярду, взял его за ногу и потянул. Тело отозвалось,
двинулось,  снова  застряло,  и  тогда  старший  негр, сердито ворча, сел на
землю, снял башмаки и тоже влез в воду.
     --  Он  там  застрял,  --  сказал  Джон Генри, сидя на корточках в воде и
просунув  руки  под  автомобиль.  --  Застрял за рулевым колесом. А голова не
совсем под водой. Дай-ка я возьму жердь.
     Он  вскарабкался  на берег, вытащил из повозки дубовую жердь и вернулся
к  отцу, который невозмутимо с любопытством и неодобрением созерцал Баярдовы
ноги,  и с помощью жерди они вдвоем приподняли автомобиль и вытащили Баярда.
Потом  они отнесли его на берег, и он, раскинув руки, лежал на солнцепеке, а
оба  негра,  переминаясь с ноги на ногу и выжимая свои комбинезоны, смотрели
на  его  спокойное мокрое лицо, спутанные волосы и ботинки, из которых текла
вода.
     --  Никак  это  полковника  Сарториса внук, -- проговорил наконец старший
негр.  Сердито  ворча  и пыхтя, он тяжело опустился на песок и стал надевать
башмаки.
     -- Да, сэр, -- подтвердил его сын. -- Он мертвый?
     --  А  неужели  ж нет? -- с досадой отозвался отец. -- .После того-то, как
этот  ихний  томобиль  свалился с этого моста с ним вместе, а потом придавил
его  в  ручье.  Что  ж  с  ним  тогда,  если он не мертвый? И что ты скажешь
властям, когда тебя спросят, как ты его нашел? Вот что ты мне ответь.
     -- Скажу, что ты мне помогал.
     --  А  я  тут  при  чем?  Я, что ли, эту ихнюю штуковину с моста толкал?
Слышь, как она там ревет да стучит? Отойди, пока не взорвалась.
     --  Давай-ка  лучше  отвезем его в город. Вдруг тут сегодня больше никто
не  проедет,  --  сказал  Джон Генри. Нагнувшись, он поднял Баярда за плечи и
придал ему сидячее положение. -- Помоги мне втащить его на берег.
     --  А я тут при чем? -- повторил отец, однако же наклонился и взял Баярда
за ноги. Когда его подняли, он, не приходя в сознание, застонал.
     -- Ишь ты! Слыхал? Он не мертвый! -- воскликнул Джон Генри.
     Но  Баярд  с  таким  же  успехом  мог быть и мертвым -- его длинное тело
неподвижно  повисло,  а  голова  беспомощно  билась о плечо Джона Генри. Оба
негра, крепко вцепившись в него, повернули к дороге.
     -- Полезай наверх! -- воскликнул Джон Генри.
     С  трудом  вскарабкавшись  по  осыпающемуся  склону,  они  поднялись на
дорогу, и здесь старший опустил ноги Баярда на землю и перевел дух.
     -- Уф! Тяжелый, как бочка с мукой.
     -- Давай положим его на повозку, -- сказал Джон Генри.
     Отец  снова  нагнулся,  они  подняли  Баярда,  к  мокрым ногам которого
прилипли комки красной пыли, и, пыхтя, взвалили его на повозку.
     --  Ни  дать  ни  взять мертвяк. Я сяду назад и буду держать ему голову,
чтобы об дно не билась.
     --  Вытащи  жердь,  зачем ты ее там в ручье бросил? Джон Генри спустился
вниз,  достал  жердь,  снова  забрался  в  повозку  и положил себе на колени
голову  Баярда.  Отец  его  размотал вожжи, уселся на продавленное сиденье и
взял в руки прут.
     -- Не люблю я такие дела, -- сказал он. -- Но, но, мулы!
     Мулы  дернули,  и повозка снова двинулась вперед. Позади остался лежать
в  ручье  перевернутый  вверх колесами автомобиль. Мотор его все еще работал
на холостом ходу.
     Владелец  автомобиля, безжизненный и неподвижный, болтался из стороны в
сторону  на  тряской  повозке.  Так  они проехали несколько миль. Джон Генри
своей  рваной  соломенной  шляпой  закрывал  от солнца лицо белого человека.
Потом тряска усилилась, и Баярд опять застонал.
     --  Езжай  потише,  отец,  а  то он от тряски просыпается, -- сказал Джон
Генри.
     --  Еще чего. Я этот ихний томобиль с моста не толкал. Мне надо в город,
а потом домой. Веселей, мулы!
     Джон  Генри  попытался  уложить  Баярда  поудобнее,  чтобы  его  не так
трясло,  и Баярд снова застонал и поднес руку к груди. Потом он пошевелился,
открыл  глаза, но тотчас снова зажмурился от солнца. Лежа головой на коленях

у  Джона  Генри,  он стал браниться. Потом снова пошевелился, пытаясь сесть.
Джон  Генри  не пускал его, и тогда он опять открыл глаза и начал вырываться
у него из рук.
     -- Пусти, черт бы тебя побрал! Мне больно, -- сказал он.
     --  Да,  сэр,  капитан,  пожалуйста,  лежите  тихо... Баярд изо всех сил
дернулся,  схватился  рукою  за  бок, между его растянутыми губами сверкнули
зубы,  а  пальцы  второй  руки, как железные крючья, вцепились в плечо Джона
Генри.
     -  Стой!  --  заорал  он,  уставившись  диким  взором в затылок старшего
негра.  --  Останови  его,  заставь  его  остановиться! У меня из-за него все
ребра наружу вылезут.
     Он  снова  выругался и, пытаясь встать на колени, опять схватился одной
рукой  за  бок,  а  другой  за  плечо  Джона Генри. Старший негр обернулся и
посмотрел на него.
     --  Стукни  его  чем-нибудь! -- кричал Баярд. -- Заставь его остановиться.
Мне больно, черт бы вас всех побрал!
     Повозка  остановилась.  Баярд  теперь  стоял  на  четвереньках,  и  его
свисающая  голова  болталась из стороны в сторону, как у раненого зверя. Оба
негра  невозмутимо  на  него  смотрели,  и он, все еще держась рукою за бок,
попытался  выбраться  из  повозки.  Джон  Генри  спрыгнул  наземь,  чтоб ему
помочь,  и  тогда  он потихоньку вылез и с судорожной ухмылкой на бескровном
потном лице оперся о колесо.
     --  Садитесь  обратно,  капитан, -- сказал Джон Генри, -- поедем в город к
доктору.
     Глаза  Баярда,  казалось,  тоже  побледнели.  Он прислонился к повозке,
облизывая  губы.  Потом  сел  на обочину и принялся расстегивать пуговицы на
рубашке. Оба негра молча за ним наблюдали.
     -- Есть у тебя нож, парень? -- спросил Баярд.
     -- Да, сэр.
     Джон  Генри  достал  нож  и,  следуя  указаниям  Баярда,  разрезал  ему
рубашку.  Потом  с  помощью  негра  Баярд плотно обвязал ею грудь и встал на
ноги.
     -- Папироса есть?
     Папиросы у Джона Генри не было.
     -- У отца есть немножко жевательного табаку, -- предложил он.
     -- Ладно, дай горсточку.
     Они  дали ему горсть табаку и помогли снова забраться в повозку и сесть
на  сиденье.  Старший негр взялся за вожжи. Повозка со звоном и дребезжаньем
покатилась  по  красной  пыли,  из  тени  на солнце, вверх и вниз по склонам
холмов.  Баярд  держался  за грудь, жевал табак и не переставая ругался. При
каждом  толчке,  при  каждом  вдохе  сломанные  ребра больно впивались ему в
тело, а повозка все катилась и катилась, из тени на солнце и снова в тень.
     Наконец  последний  холм  остался  позади,  дорога вырвалась из тени на
плоскую  безлесную  равнину и влилась в шоссе. Здесь повозка остановилась, и
под  палящим  солнцем,  обжигавшим  его  плечи  и  непокрытую  голову, Баярд
вступил  в  спор  со  старшим  негром,  который ни за что не хотел везти его
домой.  Баярд  ярился  и  бушевал,  негр ворчал, но твердо стоял на своем, и
тогда  Баярд отнял у него вожжи и, нахлестывая ими изумленных мулов, во весь
опор погнал их вперед.
     Последняя  миля  была самой тяжелой. Со всех сторон к мерцающим в дымке
холмам  уходили  возделанные  поля.  Земля,  пропитанная зноем, ворочалась и
перекатывалась  и,  опьяненная  зноем, источала его всеми своими порами, как
дыхание  алкоголика  источает  запах  винного  перегара.  Редкие низкорослые
деревья  вдоль  дороги  не давали никакой тени, и мулы, задыхаясь в поднятой
их  же  копытами  пыли,  перешли  на  медленный, доводящий до бешенства шаг.
Баярд  вернул  негру  вожжи  и, закрыв глаза, перед которыми плавали красные
круги,  вцепился  в  сиденье,  ощущая  только  ужасную жажду и чувствуя, что
теряет  сознание.  Негры  тоже поняли, что у него плохо с головой, и младший
снял свою рваную шляпу и отдал ее Баярду.
     Мулы  с их забавными длинными ушами принимали фантастические очертания,
бессмысленно  расплываясь,  уплывая  и  выплывая вновь. Временами появлялось
ощущение,  будто  они движутся назад, без конца проползая мимо одного и того
же  дерева  или  телефонного  столба,  и  ему  казалось,  что  все они -- три
человека,  два  мула  и  дребезжащая  повозка  --  попали в какую-то страшную
мельницу и мечутся по бесконечному, бесцельному и безысходному кругу.
     Наконец,  когда он уже совсем перестал воспринимать окружающее, повозка
въехала  в  железные ворота. На его голые плечи упала тень, он открыл глаза,
и  перед  ним,  плавая  в  бледном тумане, как мираж, возник его собственный
дом.  Тряска  прекратилась, негры помогли ему сойти, и младший пошел с ним к
ступенькам,  поддерживая  его  под  руку.  Но  Баярд оттолкнул его, поднялся
наверх  и  прошел  через  веранду.  После  яркого наружного света в прихожей
нельзя  было ничего разобрать, и он на секунду остановился, моргая глазами и
шатаясь от подступающей тошноты. Потом из тьмы выплыли белки Саймона.
     --  Господи  Боже  ты  мой, да что это опять с вами случилось? -- спросил
Саймон.
     --  Саймон? -- Баярд зашатался и, пытаясь сохранить равновесие, наткнулся
на что-то в темноте. -- Саймон.
     Саймон быстро подошел и взял его за руку.
     -- Говорил я вам, что этот томобиль вас прикончит, говорил я вам!
     Обхватив  Баярда  за  талию,  он  повел его к лестнице, но тот не хотел
подниматься,  и  тогда  Саймон  через  прихожую провел его в кабинет, где он
остановился, держась за стул.
     --  Ключи,  --  заплетающимся  языком  выговорил  он.  -- Тетя Дженни. Дай
выпить.
     --  Мисс  Дженни  уехала  в  город  с мисс Бенбоу, -- отозвался Саймон. --
Никого  нет,  никого,  одни  черномазые.  Говорил я вам! -- завопил он снова,
ощупывая Баярда. -- Крови нет. Идите, ложитесь на диван, мистер Баярд.
     Баярд  двинулся  вперед.  Хотя  Саймон  его  поддерживал, он зашатался,
обошел стул, упал на него и схватился за грудь.
     -- Крови нет, -- бормотал Саймон.
     -- Ключи, -- повторил Баярд. -- Достань ключи.
     - Да, сэр, сейчас достану.
     Саймон  продолжал бестолково ощупывать Баярда, пока тот, выругавшись, в
ярости  его  не  оттолкнул.  Все  еще со стоном повторяя "крови нет", Саймон
повернулся  и  суетливо выбежал из комнаты. Баярд сидел, наклонившись вперед
и  держась  руками  за  грудь.  Он слышал, как Саймон поднялся по лестнице и
затопал  над  головой.  Потом Саймон вернулся, и Баярд стал смотреть, как он
открывает  конторку  и  достает  графин  с  серебряной  пробкой. Он поставил
графин  обратно,  снова  выбежал,  вернулся  со стаканом и увидел, что Баярд
стоит  возле конторки и пьет прямо из графина. Саймон посадил его обратно на
стул  и  наполнил  стакан. Потом принес ему папиросу и в отчаянии бестолково
засуетился вокруг него.
     -- Разрешите мне позвать доктора, мистер Баярд.
     -- Нет. Дай еще выпить. Саймон повиновался.
     --  Это  уже  будет  три  стакана.  Разрешите,  я  позову  мисс Дженни и
доктора, пожалуйста, мистер Баярд, сэр.
     -- Нет. Оставь меня в покое. Уходи отсюда.
     Он  выпил  и  этот  стакан. Тошнота и фантастические видения исчезли, и
ему  стало  лучше.  При  каждом  вдохе  в  бок  впивались горячие иглы, и он
старался  дышать  неглубоко. Если б он только мог вспомнить... Да, ему стало
гораздо  лучше,  и поэтому он осторожно поднялся, подошел к конторке и выпил
еще.  Правильно  Сэрат  говорил  -- это лучшее лекарство от любой раны. Как в
тот  раз,  когда  его  ранило трассирующей пулей в живот, и желудок принимал
только  молоко  с  джином. Ну, а это чепуха -- подумаешь, вдавило пару ребер.
Чтоб  закрутить его фюзеляж струной от рояля, десяти минут хватит. Не то что
Джонни.  Ему  вся  эта  дрянь  попала  прямо  в  бок.  Проклятый мясник даже
нисколько не поднял прицел. Не забыть бы, что не надо глубоко дышать.
     Он  медленно пересек комнату. В полутемной прихожей перед ним мельтешил
Саймон,  который  размахивал  руками,  глядя, как он медленно поднимается по
лестнице.  Он  вошел  в свою комнату -- в комнату, которая принадлежала ему и
Джону,  --  прислонился к стене и постоял немного до тех пор, пока снова смог
делать  неглубокие  вдохи.  Потом направился к стенному шкафу, открыл его и,
осторожно  опустившись на колени и держась рукою за бок, открыл стоявший там
сундук.
     В  сундуке  лежало  всего  несколько  вещей:  какая-то  старая  одежда,
маленькая  книжечка  в  кожаном переплете, патрон дробовика, к которому была
прикручена  проволокой высохшая медвежья лапа. Это был первый медведь Джонни
и  патрон,  которым  он  застрелил  его в долине реки около фермы Маккалема,
когда  ему  было  двенадцать  лет. Книга была Новый Завет; на форзаце стояла
выцветшая  коричневая  надпись:  "Моему  сыну  Джону в день его семилетия 16
марта  1900  года от мамы". У него имелась точно такая же; в тот год дедушка
распорядился  остановить  утренний товарный поезд, чтобы отвезти их в город,
где  они  должны  были ходить в школу. Одежда представляла собой парусиновую
охотничью  куртку,  она  была  запятнана и забрызгана тем, что когда-то было
кровью, изодрана колючками и все еще пропитана слабым запахом селитры.
     Не  поднимаясь с колен, он по очереди вынул из сундука все эти предметы
и  сложил  на  полу.  Потом  снова  взял куртку, чуть-чуть г отдающую кислым
запахом  плесени,  и  на  него повеяло жизнью и теплом. "Джонни, -- прошептал
он,  --  Джонни".  Вдруг  он  поднес  куртку к липу, но тут же остановился и,
держа   ее   в   поднятой   руке,   быстро  глянул  через  плечо.  Мгновенно
успокоившись,  он  повернул  голову,  упрямо  и  вызывающе  поднял куртку и,
прижавшись к ней лицом, еще некоторое время стоял на коленях.
     Потом  он  встал,  взял  книгу,  охотничий  трофей  и куртку, подошел к
комоду,  снял  с  него  фотографию  Джона  в  клубной столовой Принстонского
университета,  сунул  ее  под  мышку вместе с остальными вещами, спустился с
лестницы  и  вышел  через  черный  ход.  Когда  он  выходил,  Саймон как раз
проезжал  по  двору  в  коляске,  а  Элнора  низким мягким голосом монотонно
выводила одну из своих бесконечных мелодий.
     За  коптильней  притулился  черный  котел и стояли деревянные лохани, в
которых  Элнора в хорошую погоду стирала. Сегодня у нее как раз была стирка,
с  веревок  свисало  мокрое  белье,  а под котлом в мягкой золе еще клубился
дымок.  Он  перевернул  ногой  котел,  откатил  его  в  сторону,  принес  из
дровяного  сарая  охапку  смолистых  сосновых  поленьев и бросил их на золу.
Скоро   занялось   пламя,  бледное  в  солнечном  свете,  и,  когда  поленья
разгорелись,  он  бросил  в  огонь куртку, Евангелие, трофей и фотографию и,
тыкая  в них палкой, переворачивал до тех пор, пока они не сгорели. Из кухни
слышалось  монотонное  пение  Элноры.  Ее  низкий  мягкий  голос  печально и
скорбно  разносился  по  солнечным  далям.  Только  бы не забыть, что нельзя
глубоко дышать.

     Саймон  мчался  в  город, но его уже опередили. Негры рассказали одному
лавочнику,  что  нашли  Баярда  на  дороге, новость достигла банка, и старый
Баярд  послал  за  доктором  Пибоди.  Но  доктор Пибоди уехал ловить рыбу, и
поэтому  он  позвал  доктора Олфорда, и когда они ехали в автомобиле доктора
Олфорда,  на  окраине  города  им встретился Саймон. Саймон повернул назад и
поехал  за ними следом, но когда он добрался до дому, Баярду уже дали наркоз
и  временно  лишили  его способности натворить еще каких-нибудь бед, а когда
через  час  ничего  не подозревающие мисс Дженни и Нарцисса въехали в аллею,
он  уже  был  перевязан  и  снова пришел в сознание. Они ничего не слышали о
случившемся.  Мисс  Дженни не узнала автомобиля доктора Олфорда, но при виде
чужой машины, стоявшей у дома, сразу же сказала:
     --  Этот  идиот  в  конце  концов  разбился,  --  и,  выйдя из автомобиля
Нарциссы, прошествовала в дом и поднялась по лестнице наверх.
     Баярд,  бледный,  тихий  и  немного  смущенный, лежал в постели. Старый
Баярд  и  доктор как раз уходили, и мисс Дженни дождалась, чтоб они вышли из
комнаты.  После  этого  она принялась в ярости кричать и браниться и гладить
его  но  голове,  а  Саймон,  кривляясь  и  подпрыгивая  в углу за кроватью,
твердил:
     -- Правильно, мисс Дженни, правильно! Я ему все время говорил!
     Затем  она  оставила  его  и  спустилась  на  веранду, где стоял доктор
Олфорд,  совершая  по  всей форме церемонию отбытия. Старый Баярд ждал его в
автомобиле,  и  при  появлении  мисс Дженни доктор снова принял свой обычный
чопорный вид, завершил церемонию и вместе со старым Баярдом уехал.
     Мисс Дженни оглядела веранду, заглянула в прихожую.
     -- А где же... -- сказала она и громко позвала: -- Нарцисса!
     Откуда-то послышался ответ.
     -- Где вы? -- спросила мисс Дженни.
     Ответ  послышался  снова,  и  мисс  Дженни  вошла  обратно  в  дом  и в
полумраке увидела белое платье Нарциссы, сидящей на табурете у рояля.
     -- Он пришел в себя, --сказала мисс Дженни, -- можете к нему зайти.
     Нарцисса встала и повернулась лицом к свету.
     --  Что  это  с  вами?  -- вскрикнула мисс Дженни. -- У вас вид во сто раз
хуже, чем у него. Вы бледны как полотно.
     -- Ничего, -- отвечала девушка. -- Я...
     Она с минуту смотрела на мисс Дженни, прижав руки к бедрам.
     --  Мне  пора  ехать. Уже поздно, и Хорес... -- пролепетала она, выходя в
прихожую.
     --  Вы  что,  не  можете  подняться  и  поговорить с ним? -- с удивлением
спросила мисс Дженни. -- Крови там нет, если вы этого боитесь.
     -- Да не в этом дело, -- отвечала Нарцисса. -- Я не боюсь.
     Мисс Дженни подошла и окинула ее проницательным, любопытным взором.
     --  Ну что ж, -- мягко сказала она, -- как хотите. Я просто подумала, что,
раз  уж  вы  здесь, вам захочется самой убедиться, что он цел и невредим. Но
раз вам не хочется, то и не надо.
     -- Нет, нет, мне очень хочется. Я зайду.
     Пройдя  мимо  мисс  Дженни,  она  направилась к лестнице, остановилась,
дождалась мисс Дженни и, отвернувшись от нее, быстро пошла наверх.
     --  Да что это с вами? -- спрашивала мисс Дженни, стараясь заглянуть ей в
лицо. -- Что с вами случилось? Уж не влюбились ли вы в него?
     -- Влюбилась? В него? В Баярда?
     Нарцисса  остановилась,  потом  опять  побежала  наверх, крепко держась
рукой  за  перила.  Она тихонько засмеялась и приложила другую руку к губам.
Мисс  Дженни,  проницательная, любопытная и холодная, не отставала от нее ни
на  шаг.  Нарцисса быстро бежала по лестнице. На площадке верхнего этажа она
остановилась  и,  все  еще  отворачивая  лицо  от мисс Дженни, пропустила ее
вперед,  потом  подошла  к  двери и прислонилась к косяку, стараясь подавить
смех  и  дрожь. После этого она направилась в комнату, где за ней наблюдала,
стоя у кровати, мисс Дженни.
     В  комнате  еще  стоял тошнотворный сладковатый запах эфира, и она, как
слепая,  подошла к кровати и остановилась, спрятав за спиной сжатые в кулаки
руки.  Лицо  Баярда,  спокойное и бледное, напоминало гипсовую маску, омытую
легкой  волной отработанного неистовства; он смотрел на нее, и она некоторое
время  не  отрывала  от  него взгляда, а потом мисс Дженни, и комната, и все
вокруг поплыло и закружилось у нее перед глазами.
     --  Ах  вы, дикий зверь! -- прошептала она. -- Почему вам непременно нужно
проделывать свои фокусы у меня на глазах?
     -- Я не знал, что вы там были, -- тихо, с изумлением отвечал Баярд.
     По  просьбе  мисс Дженни она несколько раз в неделю приезжала, сидела у
его  постели и читала ему вслух. Он совершенно не интересовался книгами и по
собственному  желанию  едва  ли  когда-нибудь  прочел  хоть  одну, но теперь
спокойно  лежал  в гипсе, слушая, как ее глубокое контральто звучит в тишине
комнаты.  Иногда он делал попытки с ней заговорить, но она игнорировала их и
читала  дальше,  а  если  он  настаивал,  поднималась  и  уходила.  Скоро он
научился  лежать  с  закрытыми глазами и в одиночестве бродить по бесплодным
пустыням  своего  отчаяния,  между  тем  как  голос  ее все звучал и звучал,
покрывая  доносившиеся  издали звуки -- воркотню мисс Дженни по адресу Айсома
или  Саймона  в  комнатах  или  в  саду,  щебетанье птиц на дереве за окном,
бесконечные   стоны   водяного  насоса  под  сараем.  Иногда  она  умолкала,
взглядывала на пего и убеждалась, что он мирно спит.





        5 


     Старик  Фолз,  пройдя  сквозь  пышную июньскую зелень, явился в город с
первыми,  еще  горизонтальными  лучами утреннего солнца и в своем аккуратном
запыленном  комбинезоне  сидел  теперь  напротив  старого  Баярда, одетого в
безупречную  белую  рубашку  с  цветком  алой,  как  свежая  кровь, герани в
петлице.  В  комнате  было прохладно и тихо, в окна вливался прозрачный свет
раннего  утра,  и  порою  залетала пыль, поднятая на улице дворником-негром.
Теперь,  когда  старый Баярд достиг преклонного возраста, оглох и закоснел в
своих  неизменных  привычках,  он  стал  все  больше  и больше окружать себя
предметами  по  своему  образу  и  подобию  и  у  него появилась невероятная
способность  выбирать слуг, которые соответствовали его жизненному укладу по
причине  своей  безнадежной  никчемности  и  лени.  Дворник, который величал
старого  Баярда генералом и которого старый Баярд и все его клиенты, коим он
без  конца, хотя и весьма небрежно и нерадиво оказывал разные мелкие услуги,
именовали  Доктор Джонс, был одним из них. Черный, сгорбленный от старости и
от  сварливого  характера,  он  садился  на шею каждому, кто это позволял, и
старый  Баярд  с  утра до вечера его бранил, но сквозь пальцы смотрел на то,
как  он  ворует  у него табак, ведрами таскает уголь, запасенный на зиму для
отопления банка, и продает его другим неграм.
     Окно,  у  которого  сидел  старый  Баярд  со  своим гостем, выходило на
пустой  участок,  заваленный  всякой рухлядью и заросший пыльными сорняками.
Его  окружали  задние  стены одноэтажных дощатых строений, в которых ютились
всевозможные   мелкие,   часто  безымянные  коммерческие  предприятия  вроде
ремонтных   мастерских  и  лавок  старьевщиков.  Днем  участок  использовали
сельские  жители  под  стоянку для своих упряжек. Здесь уже стояло несколько
мулов,  сонно жующих жвачку, а над испускающим тяжелый запах аммиака пометом
многих  поколений  этого  долготерпеливого  племени вились говорливые стайки
воробьев,  между  тем  как  голуби,  скрипя,  словно ржавые петли от ставен,
пробирались  бочком,  чистили  перышки  или  расхаживали  в  гордом и хищном
великолепии, переговариваясь между собой глухим гортанным воркованьем.
     Старик  Фолз  сидел  у  набитого  мусором камина и чистым синим платком
вытирал себе лицо.
     --  Это все мои проклятые старые ноги, -- извиняющимся голосом выкрикивал
он,  -- раньше я, бывало, пройду миль двенадцать -- пятнадцать на какой-нибудь
там  пикник  или  певческий  праздник  -- и хоть бы что, а теперь еле-еле три
мили до города проплелся.
     Он  вытирал платком лицо, загорелое и бодрое лицо старика, скоротавшего
свой век на простой и обильной земле.
     --  Похоже,  что  они  у  меня  скоро  и вовсе отнимутся, а ведь мне еще
только девяносто три стукнуло.
     Он  продолжал  вытирать  себе лицо, держа в другой руке пакет, словно и
не собирался его развязывать.
     --  Почему  ты  не  мог  посидеть  на  дороге,  пока не проедет попутная
повозка?  --  прокричал  старый  Баярд.  -- Всегда какой-нибудь болван с возом
сорняков тащится в город.
     --  Пожалуй  что  и  мог,  --  согласился  Фолз. -- Да только если б я так
быстро  сюда  приехал, я б себе весь праздник испортил. Я ведь не такой, как
вы, городские. У меня нет столько времени, чтоб его вперед подгонять.
     Он  убрал  платок,  встал,  осторожно положил пакет на каминную доску и
вытащил  из  кармана  рубахи какой-то маленький предмет, завернутый в чистую
ветхую  тряпицу.  Вскоре  в  его  осторожных  медлительных пальцах появилась
оловянная  табакерка;  от  старости  и  частого  употребления  она давно уже
отполировалась  и светилась тусклым серебряным блеском. Старый Баярд сидел и
смотрел,  терпеливо  смотрел,  как он снимает крышку и осторожно откладывает
ее в сторону.
     -- А теперь повернитесь лицом к свету, -- скомандовал старик Фолз.
     --  Люш  Пибоди  говорит,  что  у  меня  от  этой  мази  заражение крови
сделается, Билл.
     Фолз,   продолжая   свои   неторопливые  приготовления,  сосредоточенно
поглядел на Баярда невинными голубыми глазами.
     --  Люш  Пибоди  этого  не  говорил,  --  спокойно возразил он. -- Это вам
какой-нибудь молодой доктор сказал, Баярд. Повернитесь лицом к свету.
     Старый  Баярд сидел прямо, прислонившись к спинке кресла и положив руки
на  подлокотники,  серьезно глядел на гостя проницательными старыми глазами,
полными   чего-то  непостижимого,  внимательными  и  печальными,  как  глаза
старого льва.
     Старик  Фолз  подцепил  одним  пальцем  комок  темной  мази,  осторожно
поставил  табакерку на свой освободившийся стул и поднес руку к лицу старого
Баярда.  Однако старый Баярд хотя и вяло, но все еще сопротивлялся, глядя на
него  с  чем-то  неизъяснимым  в  глазах.  Старик  Фолз мягко, но решительно
повернул его лицом к свету.
     --  Ну,  ну.  Я уже не молод, и у меня нет времени вредить людям. Сидите
смирно,  а  то  я могу запачкать вам лицо. Рука у меня уже не такая твердая,
чтоб снимать ружейные пули с раскаленной печки.
     После  этого  старый  Баярд  сдался,  и  старик  Фолз  быстрыми ловкими
движениями  намазал  ему  шишку  мазью.  Потом  он  взял клочок тряпки, снял
излишек  мази,  вытер  пальцы,  бросил  тряпку  в камин, тяжело опустился на
колени и поднес к ней спичку.
     --  Мы  всегда  так  делаем,  --  пояснил  он.  -- Моя бабушка достала это
снадобье  у  индианки  из племени чокто еще лет сто тридцать назад. Никто из
нас никогда не знал, что это такое, но следов оно не оставляет.
     Он  тяжело  поднялся  и  отряхнул  колени.  Потом  так же неторопливо и
аккуратно  закрыл крышкой табакерку, убрал ее, снял с каминной доски пакет и
опять уселся на стул.
     --  Завтра мазь почернеет, а когда она чернеет, она действует. Не мочите
лицо  водой  до  утра, а через десять дней я опять приду и намажу еще раз, а
на...  --  он  задумался и стал медленно загибать узловатые пальцы, беззвучно
шевеля  губами, -- на девятый день июля все отвалится. Только не давайте мисс
Дженни и всем этим докторам вас запугивать.
     Он  сидел,  держа  на сдвинутых коленях пакет, и теперь, неукоснительно
следуя   заведенному  исстари  ритуалу,  принялся  его  развязывать,  дергая
розовую  тесемку так медленно, что человек помоложе наверняка бы не выдержал
и  начал  на  него  кричать.  Старый  Баярд, однако, просто закурил сигару и
вытянул  ноги  на  каминную  решетку,  и в конце концов старик Фолз развязал
узел,  снял  тесемку и повесил ее на подлокотник своего стула. Тесемка упала
на  пол,  и тогда он нагнулся, поднял ее, повертел в своих толстых, коротких
пальцах  и  снова  повесил  на  подлокотник,  проследив за ней еще некоторое
время  на  случай,  если  она  снова упадет, а потом развернул пакет. Сверху
лежала  картонная  коробка  с  жевательным  табаком, и он вынул одну плитку,
понюхал,  повертел  в  руке и понюхал еще раз. Потом, не откусив ни кусочка,
отложил  ее  в  сторону  вместе  с остальными плитками и стал рыться дальше.
Выудив   в   конце   концов  бумажный  кулек,  он  открыл  его  и  невинными
мальчишескими глазами с жадным любопытством заглянул внутрь.
     --  Да, сказать по чести, мне иной раз даже стыдно, что я такой страшный
сластена. До смерти люблю сласти, -- сказал он.
     Все  еще  бережно держа другие предметы на коленях, он перевернул кулек
вверх  дном  и  вытряс  на ладонь два или три полосатых, похожих на креветок
предмета, сунул один в рот, а остальные отправил на место.
     --  Боюсь,  скоро  у  меня  зубы  выпадать  начнут, и тогда придется мне
конфеты  сосать  или  одни мягкие есть. А я мягкие конфеты всегда терпеть не
мог.
     Его  дубленая щека размеренно надувалась и опадала, как бы при выдохе и
вдохе. Он снова заглянул в кулек и взвесил его на руке.
     --  Было  время,  году эдак в шестьдесят третьем или четвертом, когда за
такой  кулек  конфет  участок  земли  купить  можно  было,  да  еще  парочку
черномазых  в придачу. Много раз, когда дела у нас плохо шли -- ни сахару, ни
кофе,  есть  нечего,  --  украдешь,  бывало, кукурузы да и ешь, а не найдешь,
чего  украсть,  так и траву из канавы жуешь, как на бивуаке ночью под дождем
стояли,  вот  оно  как  было...  --  Голос  его замер среди древних призраков

стойкости  духа  и  тела, в краях блистательных, но бесполезных порывов, где
такие духи обитают. Он крякнул и снова взял в рот мятную конфету.
     --  Как  сейчас  помню  тот  день, когда мы от армии Гранта уходили и на
север  двигались. Грант тогда был в Гренаде, и полковник нас собрал, мы сели
на  лошадей и соединились с Ван Дорном. Это было, еще когда полковник на том
серебристом  жеребце  ездил.  Грант  все стоял в Гренаде, а Ван Дорн однажды
взял  да  и  двинул  на север. Зачем -- мы не знали. Полковник, тот, может, и
знал,  да  нам  не  говорил.  Впрочем, нам оно и ни к чему было -- раз мы все
равно к дому шли.
     --   Ну  вот,  мы  и  ехали  сами  по  себе,  чтоб  потом  с  остальными
соединиться.  По  крайней  мере, остальные думали, что мы с ними соединимся.
Но  полковник, тот по-другому думал -- у него еще кукурузу не обработали, вот
он  и  решил  на  время  домой  завернуть.  Мы не бежали, -- пояснил он. -- Мы
просто  знали,  что Ван Дорн неделю-другую и один продержится Он ведь всегда

держался. Храбрый был парень, -- сказал старик Фолз, -- очень храбрый парень.
     --  Все  они  тогда храбрые были, -- согласился старый Баярд, -- да только
вы, ребята, слишком часто бросали воевать и по домам разбегались.
     --  Ну  и  что ж такого, -- сердито возразил старик Фолз. -- Даже если вся
округа  полна  медведей,  человек  не  может все время за ними гоняться. Ему
надо  иной  раз  передышку  сделать  -- хотя бы чтоб лошадям и собакам роздых
дать.  Да  только  те  лошади  и  собаки  не хуже любых других могли идти по
следу,  --  задумчиво  и  гордо  добавил  он. -- Конечно, не каждый мог за тем
дымчатым   жеребцом  угнаться.  Во  всей  конфедератской  армии  его  только
одна-единственная  лошадь  обскакать  могла  --  та, что Зеб Фозергил с одной
конной заставы у Шермана угнал, когда он в последний раз в Теннесси ездил.
     Никто  из наших знать не знал, зачем Зеб туда ездит. Полковник говорил,
что он просто лошадей ворует.
     Он  и  правда  всегда  хоть  одну,  да приведет. Однажды он привел семь
таких  дохлых кляч, каких на всем свете не сыщешь. Хотел обменять их на мясо
и  маисовую  муку,  да  только  никто  их  не брал. Тогда он решил отдать их
пехоте,  но  пехота  и  та от них отказалась. В конце концов он их отпустил,
явился  в  штаб  Джо  Джонетона и сказал, чтоб ему заплатили за тот десяток,
который  он  кавалерии  Форреста продал. Не знаю, какой ему дали ответ. Нейт
Форрест  не  хотел  их  брать.  Их  навряд  ли даже и в Виксбурге съели... Я
никогда  не  доверял  Зебу Фозергилу, уж очень он часто в одиночку туда-сюда
ездил.  Впрочем,  в  лошадях  он толк знал, и когда, бывало, на войну уедет,
обязательно  доброго  коня домой приведет. Но такого, как этот, он больше ни
разу не добывал.
     Щека  у  него опала, и он вытащил карманный нож, отрезал кусочек табаку
и  губами  подобрал  его  с лезвия. Потом завернул пакет и снова завязал его
тесемкой.  Пепел  сигары  старого  Баярда  легонько  трепетал  на ее тлеющем
кончике, но еще не осыпался.
     Старик Фолз аккуратно сплюнул коричневую слюну в холодный камин.
     --  В тот день мы были в округе Кэлхун, -- продолжал он. -- Стояло славное
летнее  утро,  люди  и  лошади  поели,  отдохнули и резво скакали по полям и
лесам,  кругом  пели  птички,  и крольчата через дорогу прыгали. Полковник и
Зеб  ехали  бок о бок на этих самых двух конях -- полковник на Юпитере, а Зеб
на  своем двухлетнем гнедом -- и, как всегда, друг перед дружкой похвалялись.
Юпитера  полковничьего  мы  все  знали,  ну а Зеб, тот твердил, что он ничью
пыль  глотать  не  станет.  Дорога  шла  прямо  по  долине к реке, и Зеб все
приставал  да  приставал  к  полковнику,  пока тот не сказал: "Ну ладно". Он
велел  нам  ехать вперед, а они, мол, с Зебом будут нас у моста дожидаться --
эдак с милю от того места, а потом они оба встали рядом и поскакали.
     Я  таких добрых коней сроду не видывал. Рванули они с места словно пара
ястребов  --  ноздря  в  ноздрю.  Мы  и оглянуться не успели, ан их уж и след
простыл,  пыль  столбом,  и  только  по  ней  за ними уследить можно -- ровно
томобили  эти  нынешние  посередь  дороги летят. Как добрались они туда, где
дорога  к  реке  спускалась,  полковник Зеба ярдов на триста обошел. Там под
холмом  протекал  ручеек,  и  когда  полковник взлетел на гребень, он увидел
целую  роту  янки  --  лошади  на  привязи,  ружья составлены в козлы, а сами
кавалеристы  сидят у ручья и обедают. Полковник потом рассказывал: сидят они
там  под  холмом,  в  руках  по кружке кофе да по ломтю хлеба, а ружья ихние
футов  за сорок в козлы составлены. Увидали они его там на гребне холма, рты
разинули да глаза на него вылупили.
     Поворачивать  назад  было поздно, да и навряд ли он бы повернул, если б
даже  и  время  было.  Скатился  он  на них с гребня, разметал ихние костры,

людей  и  оружие,  да  как заорет: "Окружай их, ребята! Ни с места -- а не то
вам  всем  тут  крышка!"  Кое-кто хотел дать тягу, но полковник схватился за
пистолеты,  выпалил,  и  они  сразу  вернулись  и в общую кучу втиснулись, и
когда  Зеб туда прискакал, они все там со своим обедом в руках и сидели. Так
мы их и нашли, когда минут через десять сами туда подъехали.
     Старик  Фолз  опять аккуратно сплюнул коричневую