ой придерживает у подбородка. Дуга дороги пустынна. Я нашарил монету, дал девочке. Четверть доллара. "Прощай, сестренка", -- сказал я. И пустился бегом. Во весь дух, без оглядки. У самого лишь поворота обернулся. Стоит фигурка посреди дороги, к грязному платьицу прижала хлеб, смотрит неподвижно, черноглазо, немигающе. Побежал дальше. В сторону от дороги -- проулок. Свернул туда и немного погодя с бега перешел на быстрый шаг. Слева и справа задние дворы некрашеных домов -- на веревках тряпье, веселое, цветное, как то платье в окне; провалившийся сарай мирно догнивает среди заросшего бурьяном буйнокронного сада, среди деревьев розовых и белых, гудящих от солнца и пчел. Я оглянулся. В устье проулках -- никого. Еще сбавил шаг, и тень моя ведет меня, головой влачась по кроющему забор плющу. Проулок дошел до ворот, заложенных брусом, и канул в свежую траву, стал дальше тропкой, тихим шрамом в мураве. Я перелез через ворота, миновал деревья, пошел вдоль другого забора, и тень позади меня теперь. Здесь плющ и лоза увивают ограды, а у нас на юге -- жимолость. Запах густо из сада, особенно в сумерки, в дождь, и мешается -- как будто без него недостаточно тяжело, недостаточно невыносимо. "Ты зачем ему далась поцеловать зачем" "Это не он а я сама хотела целоваться" И смотрит. А меня охватывает злость Ага не нравится тебе! Алый отпечаток руки выступил на лице у нее будто свет рукой включили и глаза у нее заблестели "Я не за то ударил что целовалась". Локти девичьи в пятнадцать лет. Отец мне: "Ты глотаешь точно в горле у тебя застряла кость от рыбы Что это с тобой" Напротив меня Кэдди за столом и не смотрит на меня за то что ты с каким-то городским пшютиком вот за что Говори будешь еще Будешь Не хочешь сказать: не буду?" Алая ладонь и пальцы проступили на лице. Ага, не нравится тебе Тычу ее лицом в стебли трав впечатались крест-накрест в горящую щеку: "Скажи не буду Скажи" А сам с грязной девчонкой целовался с Натали" Забор ушел в тень, и моя тень в воду. Опять обманул свою тень. Я и забыл про реку, а улица берегом ведь повернула. Влез на забор. А девчушка -- вот она, жмет к платьицу свой хлеб и глядит, как я спрыгиваю. Стою в бурьяне, смотрим друг на друга. -- Что ж ты не сказала мне, сестренка, что живешь у реки здесь? -- Хлеб уже проглядывает из обертки, новая нужна бы. -- Ладно, так и быть, доведу тебя, покажешь, где твой дом с грязной девчонкой с Натали. Идет дождь и в пахучем высоком просторе конюшни нам слышно как он шелестит по крыше "Здесь?" дотрагиваюсь до нее "Нет не здесь" "Тогда здесь?" Дождь несильный но нам ничего кроме крыши не слышно и только кровь моя или ее шумит "Столкнула с лесенки и убежала оставила меня Кэдди гадкая" "Кэдди значит убежала А ты здесь ушиблась или вот здесь?" Шумит Семенит под локтем у меня, блестит своей макушкой чернолаковой, а хлеб все больше вылезает из обертки. -- Скорее домой надо, а то вся бумага на хлебе порвется. И мама тогда забранит. "А спорим я тебя поднять могу" "Не можешь я тяжелая" "А Кэдди куда убежала домой из наших окон конюшни не видно Ты пробовала когда-нибудь увидать конюшню из" "Это она виновата Толкнула меня а сама убежала" "Я могу тебя поднять смотри как" Ох Шумит ее или моя кровь Идем по легкой пыли, бесшумно, как на каучуке, ступаем по легкой пыли, куда косые грифели солнца вчертили деревья. И снова ощутимо, как вода течет быстро и мирно в укромной тени. -- А ты далеко живешь. Ты прямо молодчина, что из такой дали сама в город ходишь. "Это как бы сидя танцевать Ты танцевала когда-нибудь сидя?" Слышно дождь и крысу в закроме и давний запах лошадей в пустой конюшне. "Когда танцуешь ты как руку держишь вот так?" Шумит "А я танцуя так держу Ты думала у меня не хватит сил поднять" Шумит кровь "А я держу я так танцу то есть ты слышала как я сказал я сказал" Шумит ох Шумит Дорога стелется безлюдная и тихая, и солнце все ниже за листвой. Тугие косички на концах стянуты малиновыми лоскутками. Угол газеты отлохматился, на ходу болтается, и выглядывает горбушка. Я остановился. -- Послушай-ка. Ты правда живешь там, дальше, куда ведет эта дорога? Мы прошли уже милю, а домов ни одного не видно. Смотрит на меня черным, таинственным, дружеским взглядом. -- Да где же твой дом, сестренка? Верно, в городе там позади остался? В лесу пташка где-то за косым и нечастым солнечным накрапом. -- Твой папа, верно, тревожится, где ты. И попадет же тебе, что не прямо домой пошла с хлебом. Пташка опять просвиристела невидимкой свой однотонный звук, бессмысленный и многозначащий, замолчала, как ножом отрезало, и опять пропела, и где-то вода течет быстро и мирно над тайными глубями -- неслышная, невидная, лишь ощутимая. -- Ах, будь оно неладно. -- Пол-обертки оттеребилось уже и болтается. -- Проку все равно от нее никакогоm -- отодрал лохмот и бросил на обочину. -- Пошли, сестренка. Придется в город возвращаться. Мы берегом пойдем сейчас обратно. Свернули с дороги. Среди мха бледные цветочки, и эта ощутимость воды, текущей немо и невидимо. "Я держу так танцу то есть я танцуя так держу" Стоит в дверях и смотрит на нас подбоченясь. "Ты столкнула меня Я из-за тебя ушиблась" "Мы танцевали сидя А спорим Кэдди не умеет сидя танцевать" "Не смей Не смей" " "Я только с платья сзади хочу стряхнуть сор" "Убери свои гадкие руки Это из-за тебя Ты толкнула меня Я на тебя сержусь" "Ну и пускай" Смотрит на нас "Сердись хоть до завтра" Ушла Вот стало слышно крики, всплески; загорелое тело блеснуло. Хоть до завтра сердись. Дождь сразу рубашку и волосы мне намочил Теперь крыша громко шумит и сверху мне видно как Натали уходит домой через сад под дождем. Ну и иди мокни вот схватишь воспаление легких узнаешь тогда морда коровья. Я с маху прыгнул вниз в свиную лужу и вонючие брызги желто облепили по пояс Еще еще упал катаюсь по грязи -- Слышишь, как купаются, сестренка? Я и сам бы не прочь. -- Будь у меня время. Когда время будет. Часы мои тикают, грязь теплей дождя, а запах мерзкий. Отвернулась, но я спереди зашел. "Знаешь, что я делал?" Отворачивается, я опять спереди зашел. Дождь разжижает на мне грязь, а ей сквозь платье обозначает лифчик. А запах ужасный. Обнимался с ней, вот что я делал". Отвернулась, но я сам забежал спереди. "Я обнимался с ней, слышишь". "А мне все равно мне чихать" "Все равно Все равно Я заставлю, заставлю чтобы тебе не все равно". Ударом оттолкнула мою руку но я другой рукой мажу ее грязью Шлепнула мокро и я не почувствовал Сгребаю грязь с ног и мажу Кэдди мокрую тугую верткую она ногтями по лицу но мне не больно, даже когда у дождя стал на губах сладкий привкус. Те, что в реке, увидели нас прежде. Головы и плечи. Крик подняли, и на берегу один вскочил, пригибаясь, и прыгнул к ним вниз. Как бобры, и вода лижет им подбородки Кричат: -- Убери девчонку! Зачем привел сюда девчонку? Уходите! -- Она ничего вам не сделает. Мы только посмотрим немного, как вы плаваете. Присели в воде. Головы сгрудились, глядят на нас, и вдруг кучка распалась и -- ринулась к нам, хлеща на нас воду ладонями. Мы отскочили. -- Полегче, мальчики. Она же вам ничего не сделает. -- Уходи давай, студент! -- Это тот мальчик с моста, второй, что вымечтал себе фургон и лошадь. -- Водой на них, ребята! -- Давайте разом выскочим и в речку их! -- сказал другой. -- Испугался я девчонки, что ли. -- Водой их! Водой! -- И к берегу, хлеща на нас воду. Мы еще отошли. -- Уходите совсем! -- кричат. -- Уходите. Уходим. Они под самым берегом присели, гладкие головы их в ряд на блестящей воде. Идем от них прочь. -- оказывается, нам нельзя. -- Сквозь ветви солнце все горизонтальнее крапит мох. -- Ты ведь девчонка, бедная малышка. -- Среди мха цветочки, никогда не видел таких меленьких. -- Ты ведь девчонка. Бедная малышка. -- На тропку вышли, вьется берегом. И вода опять мирная -- темная, тихая, быстрая. -- Всего лишь девочка. Бедная сестренка. -- В мокрую траву упали переводим дух Дождь по спине холодными дробинами "Теперь-то не все равно тебе не все равно" "Господи как мы измазались Вставай" Лоб под дождем защипало Рукой коснулся стала красная и дождь стекает с пальцев розово "Болит" "Конечно А ты как думала" "Я прямо глаза тебе хотела выцарапать Ну и разит от нас Давай сойдем к ручью отмоемся -- Вот и город опять показался Теперь, сестренка, тебе домой надо. А мне -- в свою школу. Ведь скоро уже вечер. Ты теперь прямо домой пойдешь, правда? -- Но она только молча смотрит на меня таинственно-черным и дружеским взором, жмет к себе хлеб с остатками обертки. -- А хлеб подмок. Я думал, мы успели вовремя отскочить -- Я вынул носовой платок, принялся вытирать, но стала сходить корка, и я бросил. -- Сам высохнет. Держи его вот так Держит. Вид у него такой, как будто крысы грызли, а вода выше, выше по окунающимся спинам грязь отшелушивается всплывает в кипящую от капель рябь как жир на горячей плите "Я сказал заставлю чтоб тебе не все рано" "А мне и теперь все равно" Мы услышали топот за собой, остановились, оглядываясь -- бежит тропинкой парень, и косые тени по ногам его мелькают. -- Спешит куда-то. Давай-ка мы посторо... -- Тут я увидел еще одного, за ним пожилой бежит тяжело, в руке палка, а за ними голый до пояса мальчик, на бегу штаны придерживает. -- Это Джулио, -- сказала девочка, и ко мне метнулось итальянское лицо парня, глаза -- он прыгнул на меня. Мы упали. Он кулаками в лицо мне, кричит что-то, кусаться лезет, что ли, его оттаскивают, рвется, отбивается, орет, его за руку держат, ногой хочет пнуть меня, но его оттащили. Девчушка вопит, прижимает к себе хлеб обеими руками. Полуголый мальчик скачет, вертится, штаны подтягивает. Кто-то меня поставил на ноги, и в это время из-за тихого лесного поворота выскочил еще мальчик, голехонький, и с лету шарахнулся от нас в кусты, только зажатые в руке одежки вымпелом протрепетали. Джулио рвется по-прежнему в драку. Пожилой, меня поднявший, сказал: "Тпру, голубчик. Попался". Поверх рубашки у него жилетка. На жилетке полицейская бляха. В свободной руке он держит узловатую, отполированную дубинку. -- Вы Анс, да? -- сказал я. -- Я вас искал. За что он на меня? -- Предупреждаю, все ваши слова будут использованы как улики, -- сказал полисмен. -- Вы арестованы -- Я убию его, -- сказал Джулио. Вырывается. Двое держат. Девочка не переставая вопит и хлеб прижимает. -- Ты крал мою сестру. Пустите, мистеры. -- Украл его сестру? -- сказал я. -- Да я же... -- Хватит, -- сказал Ане -- Судье расскажешь. -- Украл его сестру? -- сказал я. Джулио вырвался, снова ко мне, но Ане загородил дорогу, сцепился с ним, и остальные двое опять скрутили Джулио руки. Тяжело дыша, Ане отпустил его. -- Ты, иностранец чертов, -- сказал Ане. -- Я, кажется, и тебя арестую сейчас, за оскорбление действием. -- Ане повернулся ко мне. -- По-доброму пойдешь или наручники надеть? -- По-доброму, -- сказал я. -- Что угодно, только возьмите... примите... Украл его сестру... Украл... -- Я вас предупредил, -- сказал Ане. -- Он вас обвиняет в уводе с преступными целями. Эй ты, уйми свою девчонку. -- Вот как, -- сказал я. И засмеялся. Еще два мальчугана с прилизанными водой волосами -- глаза круглые -- явились из кустов, застегивают рубашки, сразу же прилипшие к плечам. Я хотел унять смех и не смог. -- Гляди в оба, Ане, -- он, кажется, тронутый. -- Сейчас п-перестану, -- выговорил я сквозь смех. -- Через м-минуту оно кончится. Как в тот раз, когда охало: оx! оx! Дайте присяду. -- Сел, они смотрят, и девочка с лицом в грязных полосах и с хлебом, словно обгрызенным; а под берегом вода быстрая и благодатная. Скоро смех весь иссяк. Но горло еще сводит -- точно рвотой напоследок, когда желудок уже пуст. -- Хватит, -- сказал Ане. -- Возьми себя в руки. -- Да-да, -- сказал я, напрягаясь, чтобы усмирить горло. Снова желтый мотылек порхает, будто сдуло одну из солнечных крапин. Вот уже можно и не напрягаться так. Я встал -- Я готов. Куда идти? Идем тропой, те двое ведут Джулио и девчушку, и мальчики позади где-то. Тропа берегом вывела к мосту. Мы перешли мост и рельсы, на нас люди глядят с порогов, и все новые мальчики возникают откуда-то, так что когда мы повернули на главную улицу, то возглавляли уже целую процессию. У кондитерской стоит большой легковой автомобиль, а в пассажиров я не вгляделся, но тут миссис Блэнд произнесла: -- Да это Квентин! Квентин Компсон! За рулем Джеральд, а на заднем сиденье Споуд развалился. И Шрив тут. Обе девушки мне незнакомы. -- Квентин Компсон! -- сказала миссис Блэнд. -- Добрый день, -- сказал я, приподнимая шляпу. -- Я арестован. Прошу прощения, что ваше письмо не застало меня. Шрив вам сказал уже, наверное? -- Арестован? Простите. -- Шрив грузно поднялся, по ногам их вылез из машины. На нем мои фланелевые брюки, как перчаточка обтягивают. Я и забыл, что не вложил их тоже в чемодан. И сколько у миссис Блэнд подбородков, я тоже забыл. И уж конечно, та, что посмазливей, впереди рядом с Джеральдом. Смотрят сквозь вуалаьки на меня с этаким изящным ужасом. -- Кто арестован? -- сказал Шрив. -- Что это значит, мистер? -- Джеральд, -- сказала миссис Блэнд. -- Вели этим людям уйти. А вы, Квентин, садитесь в авто. Джеральд вышел из машины. Споуд и не пошевелился. -- Что он тут натворил у вас, начальник? -- спросил Споуд. -- В курятник забрался? -- Предупреждаю: не чинить препятствий, -- сказал Анс. -- Вам арестованный известен? -- Известен? -- сказал Шрив. -- Да мы с... -- Тогда можете проследовать с нами. Не задерживайте правосудия. Пошли! -- дернул за рукав меня. -- Что ж, до свидания, -- сказал я. -- Рад был всех вас видеть. Простите, что не могу к вам присоединиться. -- Ну что же ты, Джеральд, -- сказала миссис Блэнд. -- Послушайте, констебль, -- сказал Джеральд. -- Предупреждаю: вы чините препятствия служителю закона, -- сказал Ане. -- Если желаете дать показания про арестованного, то пройдемте в суд, там их дадите. -- Идем дальше улицей. Целое шествие, а впереди я с Ансом. Мне слышно, как те им объясняют, за что меня взяли, и как Споуд задает вопросы, потом Джулио бурно сказал по-итальянски что-то, я оглянулся и увидел, что девчушка стоит с краю тротуара, глядит на меня своим дружеским и непроницаемым взором. -- Марш домой! -- кричит на нее Джулио. -- Я из тебя душу выбию. Мы свернули с улицы в поросший травой двор. В глубине его -- одноэтажный кирпичный дом с белой отделкой по фасаду. Булыжной дорожкой подошли к дверям, в дальше Ане никого, кроме причастных, не пустил. Вошли в какую-то голую комнату, затхло пропахшую табаком. Посредине, в дощатом квадрате с песком, железная печка; на стене -- пожелтелая карта и засиженный план городка. За выщербленным и захламленным столом -- человек со свирепым хохлом сивых волос. Уставился на нас поверх стальных очков. -- Что, Ане, поймали-таки? -- сказал он. -- Поймали, судья... Судья раскрыл пыльный гроссбух, поближе придвинул, ткнул ржавое перо в чернильницу, во что-то угольное, высохшее. -- Послушайте, мистер, -- сказал Шрив. -- Фамилия и имя подсудимого? -- произнес судья. Я сказал. Он неторопливо занес в свой гроссбух, с невыносимым тщанием корябая пером. -- Послушайте, мистер, -- сказал Шрив. -- Мы его знаем. Мы... -- Соблюдать тишину в суде! -- сказал Ане. -- Заглохни, Шрив, дружище, -- сказал Споуд. -- Не мешай процедуре. Все равно бесполезно. -- Возраст? -- спросил судья. Я сказал возраст. Он записал, шевеля губами. -- Род занятий? -- Я сказал род занятий. -- Студент, значит, гарвардский? -- сказал судья. Слегка нагнул шею, чтобы поверх очков взглянуть на меня. Глаза холодные и ясные, как у козла. -- Вы с какой это целью детей у нас похищать вздумали? -- Они спятили, судья, -- сказал Шрив. -- Тот, кто его смеет в этом обвинять... Джулио встрепенулся. -- Спятили? -- закричал он. -- Что, не поймал я его? Что, не видел я собственными гла... -- Лжете вы! -- сказал Шрив. -- Ничего вы не... -- Соблюдать тишину в суде! -- возвысил голос Ане. -- Утихомирътесь-ка оба, -- сказал судья. -- Если еще будут нарушать порядок, выведешь их, Ане. -- Замолчали. Судья посозерцал Шрива, затем Споуда, затем Джеральда. -- Вам знаком этот молодой человек? -- спросил он Споуда. -- Да, ваша честь, -- сказал Споуд. -- Он к нам из провинции приехал учиться. Он и мухи не обидит. Я уверен, ваш полисмен убедится, что задержал его по недоразумению. Отец у него деревенский священник. -- Хм, -- сказал судья. -- Изложите нам свои действия в точности, как было. -- Я рассказал, он слушал, не сводя с меня холодных светлых глаз. -- Что, Ане, похоже оно на правду? -- Вроде похоже, -- сказал Ане. -- Эти иностранцы чертовы. -- Я американец, -- сказал Джулио. -- Я имею документе. -- А девочка где? -- Он ее домой отослал. -- Она что -- испуганная была, плакала и все такое? Да нет, покамест этот Джулио не кинулся на задержанного. Просто шла с ним к городу береговой тропинкой. Там мальчишки купались, показали нам, в котором направлении. -- Это недоразумение, ваша честь, -- сказал Споуд. -- Дети и собаки вечно вот так за ним увязываются. Он сам не рад. -- Хм, -- сказал судья и занялся созерцаньем окна. Мы на судью смотрим. Слышно, как Джулио почесывается. Судья обернулся к нему. -- Вот вы -- вы согласны, что девочка не потерпела ущерба? -- Не потерпела, -- хмуро сказал Джулио. -- Вы небось бросили работу, чтоб бежать на поиски? -- А то нет. Я бросил. Я бежал. Как шпаренный. Туда -- смотрю, сюда смотрю, потом один говорит, видал, как он ей кушать давал. И с собой брал. -- Хм, -- сказал судья. -- Думается мне, что ты, сынис, обязан возместить Джулио за отрыв от работы. -- Да, сэр, -- сказал я. -- Сколько? -- Доллар, думается. Я Дал Джулио доллар. -- Ну, и с плеч долой, -- сказал Споуд. -- Полагаю, вачесть, что теперь ему можно восвояси? Судья и не взглянул на Споуда. -- А что, Ане, далеко пришлось вам за ним бежать? -- Две мили самое малое. Часа два ухлопали на розыск. -- Хм, -- сказал судья. Задумался. Смотрим на него, на его сивый хохол, на сидящие низко на носу очки. На полу желтый прямоугольник окна медленно растет, достиг стены, всползает по ней. Пылинки пляшут, снуют косо. -- Шесть долларов. -- Шесть долларов? -- сказал Шрив. -- Это за что же? -- Шесть долларов, -- повторил судья. Глаза его скользнули по Шриву, опять на меня. -- Но послушайте, -- сказал Шрив. -- Заглохни, -- сказал Споуд. -- Плати, приятель, и идем отсюда. Нас дамы ждут. Найдется у тебя шесть долларов? -- Да, -- сказал я. Дал судье шесть долларов. -- Дело слушанием кончено, -- сказал он. -- Возьми квитанцию, -- сказал Шрив. -- Пусть даст расписку в получении. Судья мягко поглядел на Шрива. -- Дело слушанием кончено, -- сказал он, не повышая тона. -- Будь я проклят, если... -- начал Шрив. -- Да брось ты, -- сказал Споуд, беря его под локоть. -- До свидания, судья. Премного вам благодарны. -- Когда мы выходили из дверей, снова бурно взлетел голос Джулио, затем стих. Карие глазки Споуда смотрят на меня с насмешливым, холодноватым любопытством. -- Ну, приятель, надо думать, с этих пор ты ограничишь свою растлительскую деятельность пределами города Бостона? -- Дурень ты несчастный, -- сказал Шрив. -- Какого черта ты забрел сюда, связался с этими итальяшками? -- Пошли, -- сказал Споуд. -- Нас там заждались уже. Миссис Блэнд сидит в машине, занимает девушек беседой. Мисс Хоумс и мисс Дейнджерфилд; бросив слушать миссис Блэнд, они снова воззрились на меня с изящным и любознательным ужасом. На белых носиках вуальки приотвернуты, и глаза за сеткой зыбкие, загадочные. -- Квентин Компсон, -- произнесла миссис Блэнд. -- Что бы сказала ваша мать? Молодому человеку свойственно попадать в переплеты, но -- арестантом по улице, пешком, под конвоем какого-то сельского полисмена? В чем они обвиняли его, Джеральд? -- Ни в чем, -- сказал Джеральд. -- Вздор. Ответьте вы мне, Споуд. -- Он пытался похитить ту маленькую замарашку, но был вовремя схвачен, -- сказал Споуд. -- Вздор, -- сказала миссис Блэнд, но голосом угасающим как бы, и уставилась на меня, а девушки тихо и согласованно ахнули. -- Чепуха, -- бодро сказала миссис Блэнд. -- Выдумка в духе этих невежественных простолюдинов-северян. Садитесь в авто, Квентин. Мы со Шривом поместились на двух откидных сиденьях. Джеральд завел мотор, сел за руль, мы тронулись. -- А теперь, Квентин, извольте рассказать мне, из-за чего весь этот глупый сыр-бор, -- сказала миссис Блэнд. Я объяснил; Шрив гневно сутулится на откидном сиденье, а Споуд снова развалился рядом с мисс Дейнджерфилд. -- Пикантность здесь в том, как ловко все это время Квентин дурачил нас всех, -- сказал Споуд. -- Мы его считаем юношей примерным, которому каждый может доверить родную дочь, и вдруг нате вам -- полиция разоблачает его черные делишки. -- Перестаньте, Споуд, -- сказала миссис Блэнд. Мы спустились к реке, и через мост, и проезжаем дом, где розовое платье висит в окне. -- Это вам за то, что не прочли моей записки. Почему вы не вернулись, не прочли ее? Мистер Маккензи ведь сказал вам, что вас ждет письмо. -- Да, мэм. Я намеревался, но так и не зашел к себе. -- А мы бы сидели и ждали вас не знаю сколько времени, если бы не мистер Маккензи. Он сказал, что вы Ив зашли за письмом и мы пригласили его третьим кавалером вместо вас. Разумеется, мы и так всегда рады вам, Мистер Маккензи. -- Шрив молчит. Скрестил руки, сердитый взгляд устремлен вперед, мимо каскетки Джеральда, английские спортсмены-автомобилисты носят такие каскетки. По словам миссис Блэнд. Миновали дом и три соседних, а во дворе четвертого, в воротах, стоит та девчушка. Без хлеба уже, и по лицу разводы, точно сажей. Я помахал рукой -- не отвечает, только тихо поворачивает голову за машиной, смотрит не мигая вслед. Едем вдоль стены, тени наши бегут по стене, потом на обочине мелькнул лоскут газеты, и меня снова начал разбирать смех. К горлу подступило, и я стал глядеть в листву деревьев, где косо просвечивал день, стал думать про тень клонящийся, про пташку, про мальчишек в реке. Но смех одолевал, я понял, что заплачу, если буду сдерживаться чересчур, и стал думать уже думанное: что я давно уже недевствен, раз столько их бродит в тени, головками девичьими шепчут, затаясь по тенистым местам, и оттуда на меня слова, и духи, и глаза, невидимые, ощутимые; но если все это до того просто, то ничего оно не значит, а если ничего не значит, то из-за чего тогда я... И миссис Блэнд сказала: "Вы что, Квентин? Ему нехорошо, мистер Маккензи?" -- и Шрив пухлыми пальцами Тронул меня за колено, а Споуд заговорил, и я перестал сдерживаться. -- Если ему мешает корзина с бутылками, то пододвиньте ее к себе, мистер Маккензи. Я захватила корзину вина, поскольку считаю, что молодым джентльменам пить следует виноградные вина, хотя отец мой, дед Джеральда "ни разу Ты ведь ни разу еще" В серой тьме растворено немного света Руками -- Было бы вино, а уж джентльмены не откажутся, -- сказал Споуд -- Верно, Шрив? -- обхватила колени себе голова запрокинута На лице на горле запах жимолости сплошь разлит -- И от пива тоже, -- сказал Шрив. Снова тронул за колено. Я снова убрал ногу, как тонкий слой сиреневой краски Все о нем говорит заслоняя себя им -- Тогда ты не джентльмен, -- сказал Споуд, и очертания ее не сумраком уже размыты -- Нет, я канадец, -- сказал Шрив все о нем да о нем Мигают весла движут его переблесками у английских автомобилистов такие каскетки а время несется внизу и только они двое очертаньем слитным навсегда Он в армии служил и людей убивал -- Обожаю Канаду, -- сказала мисс Дейнджерфилд. -- Дивная страна. -- А одеколон тебе пить приходилось? -- спросил Споуд, одной рукой он мог поднять ее на плечо себе и унести бегом Бегом -- Нет, -- ответил Шрив, убегает зверем о двух спинах и она размыта в переблесках весел Бегом как Эвбулеевы свиньи спорясь на бегу "А сколько их Кэдди" -- И мне не приходилось, -- сказал Споуд. "Не знаю слишком много Во мне было что-то ужасное, ужасное" Отец я совершил Ты ведь ни разу еще Мы ни разу ни разу А может -- ...и дед Джеральда всегда сам нарвет тебе мяты до завтрака, пока на ней еще роса. Даже своему старому Уилки не разрешал -- помнишь, Джеральд? -- всегда сам нарвет, и сам приготовит себе джулеп. Был педантичен в этом, как старая дева, отвешивал и отмеривал дозу по особому рецепту. Помнил этот рецепт наизусть, и только с одним человеком поделился им, а именно с Да У нас было Как ты могла забыть Подожди сейчас я напомню тебе Это было преступление мы совершили страшное его не скрыть Ты думала скроешь но подожди Бедный Квентин ты же ни разу еще А я говорю тебе было ты вспомнишь Я расскажу отцу и тогда волей-неволей Ты ведь любишь отца и мы уйдем на ужас и позорище в чистое пламя Я тебя заставлю подтвердить я сильнее тебя Заставлю тебя вспомнить Ты думала это они а это был я Слышишь я тебя обманывал все время Это я был Ты думала я в доме остаюсь где не продохнуть от проклятой жимолости где стараюсь не думать про гамак рощу тайные всплески дыханье слито пьют неистовые вздохи да Да Да да -- самого пить виноградное вино не заставишь, но всегда говорил, что без корзины вин (в какой вы это книге вычитали -- должно быть, там же, где про канотье) джентльмены на пикник не ездят "Ты любила их Кэдди любила их" "Когда они дотрагивались я мертвела" Застыла в дверях на миг а в следующий Бенджи уже вопя тащил за платье в коридор и вверх по лестнице Вопит Толкает ее выше к двери в ванную Встала спиной к двери прислонилась прикрыв лицо сгибом руки а он вопит толкает в ванную К ужину сошла Ти-Пи его кормил как раз Он снова Сперва тихо захныкал но лишь подошла и коснулась он в голос Встала глаза зверьками загнанными Потом я бегу в сером сумраке пахнет дождем и всеми цветозапахами какими насыщен парной этот воздух А в траве вовсю пилят кузнечики но вместе со мною чуть опережая скользит островок тишины Из-за забора смотрит Фэнси смутно-пегая как лоскутное одеяло на веревке Вот чертов негр опять забыл задать ей корму Я сбежал к ручью в кольце кузнечиковой немоты скользящем как дыхание по зеркалу Она лежит в ручье головой на песчаном намыве и вода обтекает ей бедра На воде чуть светлей чем вокруг Подол намок тяжело зыблется с боков в такт течению зыбь гаснет и возникает опять из своего же струения Я стал на берегу Весь просвет водный в запахе жимолости а сверху так и сеет сеет жимолостью и треском кузнечиков и это даже кожей чувствуешь "Что Бенджи плачет еще" "Не знаю Да плачет Не знаю" "Бедный Бенджи" Я сел на берегу Трава волглая Так и есть промочил туфли "Выйди из воды с ума сошла" Но она лежит Лицо смутно белеет волосами откаймленное от смутного песка "Выйди сейчас же" Она села затем встала Юбка хлюпает вода стекает Вылезла на берег хлюпает подолом села "Выжми же Простудиться захотела" "Да" Вода шумит бормочет по песку и дальше отмелями между темных ив зыблясь как ткань и свет на плесе еще теплится как всегда на воде вечерами "Он плавал по всем океанам кругом всего света" И стала говорить о нем обхватив мокрые колени запрокинув лицо в сизой мгле в запахе жимолости В маминой комнате свет и у Бенджи Там Ти-Пи его укладывает спать "Неужели ты любишь его" Протянула ко мне руку я не двигаюсь Пальцы ощупью скользнули по плечу нашли мою ладонь притянули ее к груди к бьющемуся сердцу "Нет не люблю" "Тогда он силой значит он принудил он же сильней тебя и он Завтра я убью его клянусь А до того отцу и знать не надо а после мы с тобой уедем Никто и не узнает никогда На те деньги что мне за ученье платить Я не поеду в университет Кэдди он тебе мерзок правда, правда" Прижимает ладонь к груди Сердце гулко бьется Я повернулся к ней схватил за локоть "Кэдди ты его ненавидишь правда" Прижала мою ладонь выше у горла там сердце колотится "Бедный Квентин" Лицо запрокинуто кверху а небо нависло так низко что все запахи и шумы ночи сгустились у земли как под осевшей парусиной палатки и гуще всего жимолость забила ноздри мне а ей сизой мглой осела на лицо и шею Кровь ее колотится в ладонь мне а рука которой оперся о землю вдруг дрогнула заплясала и я с трудом ловлю воздух тяну из этой густой сизой жимолости "Да ненавижу Пусть бы я умерла для него я уже для него умирала я каждый раз мертвею когда он" Оторвал от земли руку она горит от врезавшихся вперекрест стеблей и веточек "Бедный Квентин" Откинулась назад не расцепляя пальцев на коленях "Ты ведь ни разу еще" "Что ни разу" "То что у меня с ним" "Тыщу раз с тыщей девчонок" Заплакал Рука ее опять коснулась и я плачу ей в мокрую блузку Лежит смотрит поверх головы моей в небо Под зрачками мерцают полоски белка Я ножик раскрыл "Помнишь в тот день когда умерла бабушка как ты села в ил запачкала штанишки" "Помню" Приложил острием к горлу ей "Одна секунда всего секунда и конец А потом и себе тоже потом и себе" "Хорошо А ты сам себе сможешь" "Смогу лезвие длинное Бенджи спит уже" "Да" "Одна секунда и все Я постараюсь чтобы не больно" "Хорошо" "Закрой же глаза" "Нет с открытыми Только надо сильней нажать" "Возьми своей рукой тоже" Не берет Глаза широко раскрыты глядит поверх головы моей в небо "Кэдди помнишь как Дилси тебя за грязные штанишки бранила" "Не плачь" "Я не плачу Кэдди" "Сильней Что ж ты" "А ты хочешь" "Да Сильней коли" "Возьми своей рукой" "Не плачь Бедный Квентин" Но никак не перестану Прижала голову мою к тугой влажной груди Слышу как сердце уже не колотится стучит спокойно мерно и вода журчит меж ивами во тьме и волнами накатывает жимолость а плечо и рука подо мной онемели "Ты чего Что ты хочешь" Мышцы ее напряглись. Я приподнялся сел "Да ножик уронил" Привстала тоже "Который час" "Не знаю" Поднялась на ноги Я шарю по земле "Я ухожу брось искать" Она стоит Я слышу запах ее сырой одежды слышу ее над собой "Он здесь где-то" "Пусть лежит завтра найдется Идем" "Подожди минуту Я сейчас найду" "Боишься что" "Вот он Лежал тут все время под носом" "Вот как Ну идем" Я встал пошел вслед Поднимаемся склоном и кузнечики смолкают перед нами "Смешно как бывает Уронишь в траву рядом а после ищешь, ищешь всюду" Мглистый косогор от росы сизый восходит в сизое небо а вон и деревья вдали. "Чертова жимолость распахлась как" "Ты раньше любил этот запах" Вышли наверх идем Хотела повернуть к опушке натолкнулась на меня не стала поворачивать Ров зачернел шрамом на сизой траве Опять повернула натолкнулась на меня коротко глянула не стала Дошли до рва "Пойдем здесь" "Зачем" "Посмотрим не истлели еще Нэнсины кости Я давно не ходил смотреть а ты" Во рву все спутано от лоз и колючек темно "Они вон там валялись но мне теперь не разглядеть отсюда а тебе" "Хватит Квентин" "А ты иди и не сворачивай" Ров сузился сомкнулся она повернула к деревьям "Дай пройти" "Кэдди" "Пусти" Держу не пускаю "Я сильней тебя" Напряглась не поддается но не вырывается "Я не хочу с тобой драться пусти лучше пусти" "Кэдди не надо туда Кэдди" "Все равно не поможет сам знаешь не поможет дай пройти" Жимолостью кропит и кропит Трещат кузнечики чутким кольцом обступив нас Обошла меня направилась К опушке "А ты возвращайся домой тебе незачем" Но я иду следом "Почему ты домой не идешь" "Чертова жимолость" К изгороди подошли Она пролезла Я тоже пролез разогнулся вижу он из деревьев в сизую мглу вышел идет к нам высоким плоским и недвижным силуэтом даже на ходу как бы храня недвижность Навстречу ему пошла "Это Квентин Я мокрая на мне все промокло Подымешь пеняй на себя" Их силуэты слитной тенью голова ее поднялась в небо маячит выше чем его Две головы в небе очерчены "Пеняй на себя самого" И головы слитно уже Сумрак пахнет дождем сырой травой листьями Сизая мгла кропит жимолостью накатывает влажными волнами Ее лицо белеет на плече у него Он держит ее как ребенка на одной руке другую протянул мне "Рад познакомиться" Пожали руки стоим Она высоко тенью на тени их силуэты слитной тенью "Ты куда теперь Квентин" "Пройдусь немного лесом выйду на дорогу и вернусь через город домой" Ухожу "До свидания" "Квентин" Я остановился "Что тебе" В лесу древесные лягушки распелись к дождю словно шарманки игрушечные вертятся с натугой и жимолость "Иди сюда" "Что тебе" "Иди сюда Квентин" Я вернулся Она смутной тенью нагнулась тронула мое плечо склонясь пятном лица с его высокой тени Я отстранился "Осторожней" "Иди прямо домой" "Мне спать не хочется пойду пройдусь" "Иди у ручья подожди меня" "Нет я пройдусь" "Я скоро приду подожди меня слышишь" "Нет я пойду лесом" Иду не оглядываюсь Лягушки без умолку не стесняясь меня ничуть Мглистый свет как мох на ветках каплющий а дождя еще нет Спустя немного повернул назад вышел на опушку и сразу же опять запахло жимолостью На здании суда часы освещены и в небе отсвет городских огней над площадью а вдоль ручья темнеют ивы В маминых окнах свет и в комнате у Бенджи горит еще Я пролез под изгородью лугом побежал в сизой траве бегу среди кузнечиков а жимолостью пахнет все сильнее Потянуло водой вот она мглисто-жимолостная Я лег на берегу лицом к земле чтобы не слышать жимолости И правда теперь не слышу Лежу чувствую как земля холодит сквозь рубашку слушаю шум воды и скоро дышать стало легче и я лежу и думаю о том что если головы не подымать то жимолость не проникает и дыханья не теснит а потом ни о чем не стал думать Идет берегом остановилась я лежу "Уже поздно не останавливайся иди домой" "Что" "Домой иди поздно уже" "Ладно" Шуршит по траве подолом Лежу Шуршание кончилось "Говорят тебе домой иди" "Ты мне сказал что-то" "Кэдди" "Да раз ты хочешь да" Я приподнялся сел Она сидит на берегу колени обхватив "Иди домой говорят тебе" "Да я сделаю все что ты хочешь все сделаю да" А сама не смотрит даже Схватил за плечо ее с силой потряс "Замолчи" Трясу ее "Замолчишь ты Замолчишь ты" "Да да" " Подняла лицо но по мерцанию белков я понял смотрит Мимо "Вставай" Тяну ее обмякшую на ноги ставлю "Ну иди теперь" "Когда ты уходил Бенджи плакал еще" "Иди же" Перешли по отмели ручей Вот крышу стало видно потом окно верхнее "Он уже спит" Задержался у калитки запирая она уходит в мглистом свете в запахе дождя а дождя все нет жимолость увившая забор уже дохнула прихлынула Кэдди вошла в тень шаги лишь слышно "Кэдди" Стал у ступенек крыльца шагов не слышно "Кэдди" Слышно шаги Рукой коснулся не горячая не прохладная просто неподвижная а платье еще не совсем высохло "Любишь его теперь" Не дышит, дышит медленно как будто вдалеке "Кэдди любишь его теперь" "Не знаю" Двор в сизой мгле и предметы как тени как утопшие в воде стоячей "Лучше бы ты умерла" "Ну тебя Входи же в дом" "Ты о нем сейчас думаешь" "Не знаю" "Скажи о чей ты сейчас думаешь скажи мне" "Перестань не надо Квентин" "Замолчи ты замолчи слышишь замолчи замолчишь ты или нет" "Молчу молчу Мы шумим слишком" "Я убью тебя слышишь ты" "Отойдем к гамаку Ты в голос прямо" "Я не плачу Ты сказала плачу" "Нет Тише а то проснется Бенджи" "Иди в дом иди в дом говорю тебе" "Иду Такая уж я Не плачь Я скверная и ничего ты тут не сделаешь" "Это проклятье на нас мы не виноваты чем мы виноваты" "Тс-с Иди и спать ложись" "Не пойду на нас проклятье" Наконец я увидел его Он входил как раз в парикмахерскую Взглянул Я прошел дальше стал ждать "Я ищу вас уже два или три дня" "Что разговор есть" "И безотлагательный" Быстро в два приема свернул сигарету о ноготь большого пальца зажег спичку "На улице тут неудобно Где б нам встретиться" "Я приду в номер вы в гостинице ведь" "Нет там тоже не совсем удобно Знаешь тот мост через ручей за городом" "Да Хорошо" "В час ровно" "Да" Я повернулся уходить "Весьма признателен" "Слушай" Я остановился обернулся "Что-нибудь с ней" Как из бронзы отлит в своей защитной рубашке "Что-нибудь неладно Я ей нужен спешно" "В час потолкуем" Она слышала как я велел Ти-Пи седлать Принса в первом часу Глаз не спускает не ела почти вышла следом "Что ты затеял" "Ничего Нельзя верхом проехаться мне что ли" "У тебя на уме что-то Что ты затеял" "Не твое дело шлюха, шлюха" Ти-Пи уже подал Принса к заднему крыльцу "Я раздумал пешком пойду" Аллеей вышел из ворот и свернул в проулок и бегом Еще издали увидел его на мосту Стоит облокотился на перила Лошадь в зарослях привязана Покосился на меня через плечо и больше не взглядывал пока я не подошел вплотную В руках у него кусок коры обламывает и роняет с перил в воду "Я пришел вам сказать чтобы вы уезжали из города" "Отломил кусочек не спеша аккуратно бросил в воду Глядит как уплывает" "Слышите сегодня же" Поглядел на меня "Это она послала тебя" "Я не слова отца передаю вам или чьи-либо Это я от у тебя велю вам убираться" "Слушай горячиться успеешь Я хочу знать ничего с ней не случилось У нее вышли дома неприятности да" "Уж это не ваша забота" Затем я услышал как губы мои сказали "Даю вам сроку до заката" Он отломил кусочек бросил в воду положил кору на перила свернул сигарету в эти два быстрых приема щелчком послал спичку в ручей "А если я не уеду что ты сделаешь" "Убью вас Пусть я кажусь вам мальчишкой" Из ноздрей его дым двумя струйками перечеркнул лицо "А сколько тебе лет" В дрожь бросило а руки мои на перилах и я подумал Что если уберу их он поймет почему "Даю вам до вечера сроку" "Слушай приятель забыл твое имя Бенджи это дурачка вашего а тебя" "Квентин" Это губы а совсем не я сказал "Даю вам сроку до заката" Он аккуратненько снял пепел с сигареты счистил его о перила не спеша и тщательно словно очиняя карандаш Руки мои уже не дрожат "Слушай Ты зря мальчик так к сердцу принимаешь Ты же за нее не ответчик Ну не я так другой бы" "А у вас была когда-нибудь сестра Была" "Нет но все они сучки" Я взмахнул рукой чтобы пощечину не дав пальцам сжаться в кулак Его рука с той же быстротою что моя Сигарета полетела за перила Тогда я левой он и левую поймал еще и сигарета воды не коснулась Сжал мои обе в одной руке а другая скользнула под мышку в пиджак За плечами его солнце и где-то за солнечным блеском поет пташка Смотрим друг на друга а пташка поет Выпустил мои руки "Гляди сюда" Он взял кору с перил и бросил в воду Кора вынырнула подхватило течением уплывает Его рука лежит на перилах держит небрежно револьвер Стоим ждем "Попадешь в нее отсюда" "Нет" Кора плывет В лесу ни шороха Пташка снова пропела вода журчит Вот поднял револьвер и не целясь вовсе Кора исчезла затем куски всплыли веером Еще поразил два кусочка с доллар серебряный не больше "Хватит пожалуй" Открыл барабан дунул в ствол тонкий дымок растаял Заново зарядил три гнезда закрыл барабан протянул мне рукояткой "Зачем Я не собираюсь состязаться" "Судя по твоим словам он тебе понадобится Бери ты видел бой отменный" "Убирайтесь к черту с вашим револьвером" Я снова взмахнул рукой Давно уже он поймал мои обе руки а я все ударить пытался, пытался Но тут он точно за цветное стекло от меня ушел В висках шумит Потом небо вернулось и ветви и солнце косое сквозь ветви а он держит за плечо и не дает упасть "Вы меня ударили" Что-то ответил не слышу "Что" "Да Прошло уже" "Прошло Пустите" Пустил Я прислонился к перилам "Как себя чувствуешь" "Хорошо Отстаньте" "Домой дойти сам сможешь" "Уйдите Отстаньте" "А то садись на мою лошадь" "Не хочу уйдите" "А после зацепишь поводья за седло и пустишь сама вернется на конюшню" "Отстаньте уйдите оставьте в покое меня" Оперся на перила гляжу в воду Слышу как он отвязал лошадь уехал и скоро все затихло лишь вода а вот и снова пташка Я сошел с моста сел прислонился спиной и затылком к дереву закрыл глаза Сквозной солнечный луч упал на мои веки я подвинулся уходя от луча Пташка снова пропела вода шумит А затем все от меня как бы отхлынуло ушло и мне стало почти хорошо после всех этих дней и ночей когда жимолость из темноты накатывает в мою комнату а я заснуть пытаюсь Почти хорошо Хотя чуть спустя мне сделалось ясно что вовсе он меня не вдвинул что это он солгал ради нее тоже а со мной просто обморок был как с последней девчонкой но даже и это было уже мне все равно Привалился к дереву сижу а солнечные зайчики скользят лицо щекочут желтолистой веткой Слушаю шум воды и ни о чем не думаю И даже когда услышал быстрый топот лошадиный то не открыл глаза Слышу как песок зашуршал из-под круто вставших копыт и бегущие ноги и ее твердые пальцы бегущие по ним? "Дуралей ох дуралей ты ранен" Я открыл глаза ее руки бегут по моему лицу "Я не знала куда за тобой скакать пока не услыхала выстрелы Не знала в какую ты сторону Я же не думала что он тебя Зачем ты убежал улизнул Я же не думала что он" Обеими руками обхватила мне лицо и стукает о дерево затылком "Перестань перестань" Схватил ее за руки "Перестань говорят тебе" "Я знала он не тронет я знала" И опять затормошила затрясла меня "А я-то ему сейчас сказала чтоб больше и заговаривать со мной не смел А я-то" Тянет руки вырываясь "Пусти руки" "Не пущу я сильнее тебя и не пробуй" "Пусти Я же должна догнать его и извиться Пусти руки Ну пожалуйста Квентин Пусти Пусти" И вдруг перестала и руки обвяли "Ну что ж Я и после могу Он и после поверит всегда" "Кэдди" Она не привязала Принса Надоест ему стоять и порысит домой "Он мне всегда поверит" "Любишь его Кэдди" "Люблю ли" Смотрит на меня затем глаза пустые стали как у статуй незрячие пустые безмятежные "Приложи руку вот сюда" Взяла мою руку прижала к ключице "Теперь говори его имя" "Долтон Эймс" Гулко толкнулась кровь в ладонь Еще еще все убыстренней "Повтори опять" А лицо вдаль обращено где солнце в деревьях и пташка "Повтори опять" "Долтон Эймс" Кровь неустанно и гулко стучит, стучит в ладонь Все течет и течет, а лицо мое холодное и словно омертвело, и глаз, и порез на пальце щиплет снова. Слышно, как Шрив качает воду у колонки, вот вернулся с тазом, в тазу колышется круг сумеречный, с краешков желтоватый, как улетающий воздушный шар, затем появилось мое отражение. Стараюсь разглядеть лицо. -- Не течет уже? -- спросил Шрив. -- Дай-ка мне свою тряпку. Тянет из руки у меня. -- Не надо, -- сказал я. -- Я сам могу. Почти уже не течет. -- Я опять окунул носовой платок, разбив шар. Вода окрасилась. -- Жаль, чистого нет. -- Сырой бы говядины к глазу -- вот что хорошо бы, -- сказал Шрив -- А то будешь завтра светить фонарем. Подарочком этого сукина сыча. -- А я ему не засветил? Я выжал платок, стал счищать им кровь с жилета. -- Так не сойдет, -- сказал Шрив. -- Придется отдать в чистку. Приложи лучше опять к глазу. -- Хоть немного, да сниму, -- сказал я. Но почти не отчистилось -- А воротник тоже выпачкан? -- Да ладно, -- сказал Шрив. -- Ты к глазу приложи. Дай сюда -- Полегче, -- сказал я. -- Я сам. А я ему, значит, совсем ничего? -- Я, возможно, не заметил. Отвлекся в ту секунду он может, моргнул. Но он-то тебя разделал по всем правилам бокса. Как тренировочную грушу. Какого дьявола ты полез на него с кулаками? Дурила несчастный. Ну, как самочувствие? -- Отличное, -- сказал я. -- Чем бы мне отчистить жилет? -- Да забудь ты про свои одежки. Болит глаз? -- Самочувствие отличное, -- сказал я. Вокруг все вроде как лиловое и тихое, а небо иззелена-золотистое над гребнем крыши, и дым из трубы султаном в безветренную тишину. Опять кто-то у колонки. Мужчина с ведром, смотрит на нас через плечо свое качающее. В дверях дома женщина прошла, не выглянув. Корова мычит где-то. -- Кончай, -- сказал Шрив. -- Брось тереть, приложи к глазу. Завтра прямо с утра пошлю твой костюм в щетку. -- Ладно, кончаю. А жаль, пусть бы я его хоть моей кровью заляпал немного. -- Сукин он сын, -- сказал Шрив. Из дома вышел Споуд -- говорил с той женщиной, Должно быть, -- пошел к нам через двор. Смотрит на меня смешливо-холодными глазами. -- Ну, брат, -- сказал Споуд. -- Свирепые, однако, у тебя забавы. Похищенья малолеток, драки. А на каникулах чем ты душу отводишь? Дома поджигаешь? -- Ладно, -- сказал я. -- Ну, что говорит миссис Лэнд? -- Жучит Джеральда за то, что кровь тебе пустил. А потом возьмется за тебя, что дался раскровянить. Она не против драки, ее кровь шокирует. Думаю, ты малость упал, приятель, в ее глазах, поскольку обнаружил недержание крови. Ну, как себя чувствуешь? -- Разумеется, -- сказал Шрив. -- Уж если не родился Блэндом, то наиблагороднейшее, что тебе осталось, -- Это, зависимо от пола, либо блуд сотворить с представителем Блэндов, либо, напившись, подраться с таковым. -- Совершенно верно, -- сказал Споуд. -- Но я не знал, что Квентин пьян. -- Не пьян он, -- сказал Шрив -- А у трезвого руки разве не чешутся двинуть этого сукина сына? -- Ну уж мне потребуется быть крепко пьяным, чтобы полезть с ним в драку после Квентина. Где это Блэнд выучился боксу? -- Да он ежедневно занимается у Майка в городе, -- сказал я. -- Вот как, -- сказал Споуд. -- И ты знал это и полез драться? -- Не помню, -- сказал я. -- Да. Знал. -- Намочи опять, -- сказал Шрив. -- Может, свежей принести? -- И эта хороша, -- сказал я. Снова намочил платок, приложил к глазу. -- Жаль, нечем жилетку отчистить. -- Споуд все еще смотрит на меня. -- Скажи-ка, -- Споуд опять. -- За что ты ударил его? Что он сказал такого? -- Не знаю. Не помню за что. -- Ты вдруг вскочил ни с того ни с сего, спросил: "А у тебя была когда-нибудь сестра? Была? -- он ответил, что нет, и ты его ударил. Я приметил, что ты все смотришь на него, но ты вроде и не слушал, о чем разговор, а потом вдруг вскочил и задал свой вопросец. -- Шел обычный джеральдовский треп, -- сказал Шрив, -- о женщинах Джеральда. Ты же знаешь его манеру заливать перед девчонками, напускать туману подвусмысленней. Разные намеки-экивоки, вранье и просто чушь несусветная. Насчет бабенки, с которой он на танцульке в Атлантик-Сити уговорился о свидании, а сам пошел к себе в отель, лег спать, и как он лежит, и ему ее жалко, что она там ждет на пристани, а его нет, и некому ее удовлетворить. Насчет телесной красоты и низкого ее предназначенья, и как, мол, женщинам несладко, их удел навзничный -- этакой Ледой таиться в кустах, поскуливая и томясь по лебедю. Ух, сукин сын. Я б сам его двинул. Только я бы схватил корзинку ее чертову с бутылками -- и корзинкой бы. -- Скажите, какой заступник дамский, -- сказал Споуд. -- Приятель, ты возбуждаешь не только восторг, но и ужас. -- Смотрит на меня насмешливо-холодным взглядом. -- Ну и ну! -- Я жалею, что ударил его, -- сказал я. -- Как у меня вид -- удобно мне вернуться к ним и помириться? -- Извиняться перед ними? Нет уж, -- сказал Шрив. -- Пусть катятся куда подальше. Мы с тобой сейчас домой поедем. -- А ему бы стоило вернуться, -- сказал Споуд, -- показать, что он как джентльмен дерется. То есть принимает побои как джентльмен. -- Вот в этом виде? -- сказал Шрив. -- Заляпанный кровью? -- Что ж, воля ваша, -- сказал Споуд. -- Вам видней. -- Он еще не старшекурсник, чтобы щеголять в нижней сорочке, -- сказал Шрив. -- Ну, пошли. -- Я сам, -- сказал я. -- А ты возвращайся в машину. -- Да ну их к дьяволу, -- сказал Шрив. -- Идем. -- Что прикажете доложить им? -- спросил Споуд. -- Что у тебя с Квентином тоже драка вышла? " -- Никаких докладов, -- сказал Шрив. -- Скажи ей, что время ее истекло с закатом солнца. Пошли, Квентин. Я сейчас спрошу у этой женщины, где тут ближайшая оста... -- Нет, -- сказал я. -- Я домой не еду. Шрив остановился, повернулся ко мне. Очки блеснули желтенькими лунами. -- А куда же ты сейчас? -- Не домой. Ты возвращайся к ним. Скажешь им, Что и я бы рад, но лишен возможности из-за одежды. -- Слушай, -- сказал Шрив. -- Ты чего это? -- Ничего. Так. Вы со Споудом возвращайтесь на пикник. Ну, до встречи, до завтра. -- Я пошел через двор на дорогу. -- Ты ведь не знаешь, где остановка трамвая, -- сказал Шрив. -- Найду. Ну, до встречи, до завтра. Скажите миссис Блэнд: я сожалею, что испортил ей пикник. -- Стоят, смотрят вслед. Я обошел дом. Мощенная камнем аллейка ведет со двора. С обоих боков растут розы. Через ворота я вышел на дорогу. Дорога к лесу спускается под гору, и в той стороне у обочины виден их автомобиль. Я пошел в противоположную сторону, вверх по дороге. По мере подъема кругом становилось светлее, и не успел я взойти на гору, как услышал шум трамвая. Он доносился издали сквозь сумерки, я стал, прислушиваюсь. Автомобиль уже неразличим, а перед домом на дороге стоит Шрив, смотрит на гору. И желтый свет за ним разлит по крыше дома. Я вскинул приветно руку и пошел дальше и вниз по склону, прислушиваясь к трамваю. Вот уже дом скрылся за горой, я встал в желто-зеленом свете и слушаю, как трамвай громче, громче, теперь послабее, -- и тут звук разом оборвался. Я подождал, пока трамвай снова тронулся. Зашагал дальше. Дорога шла вниз, и свет медленно мерк, но не меняясь в своем качестве -- будто это не он, а я меняюсь, убываю. Однако даже под деревьями газету читать было бы видно. Скоро я дошел до развилки, свернул. Здесь деревья росли сомкнутей и было темнее, чем на дороге, но когда я вышел к трамвайной остановке -- опять к деревянному навесу, -- то вступил все в тот же неизменный свет. Так поярчело кругом, как будто я прошел тропкой сквозь ночь и вышел снова в утро. Вот и трамвай. Я поднялся в вагон -- оборачиваются, глядят на мой подбитый глаз, -- и сел на левой стороне. В трамвае уже горело электричество, так что, пока проезжали под деревьями, не видно было ничего, кроме собственного моего лица и отраженья женщины -- она сидела справа от прохода, и на макушке у нее торчала шляпа со сломанным пером; но кончились деревья, и опять стали видны сумерки, этот свет неизменного свойства, точно время и в самом деле приостановилось, и чуть за горизонтом -- солнце, а вот и навес, где днем старик ел из кулька, и дорога уходит под сумерки, в сумерки, и за ними ощутима благодатная и быстрая вода. Трамвай тронулся, в незакрытую дверь все крепче тянет сквозняком, и вот уже он продувает весь вагон запахом лета и тьмы, но не жимолости. Запах жимолости был, по-моему, грустнее всех других. Я их множество помню. Скажем, запах глицинии. В ненастные дни -- если мама не настолько плохо себя чувствовала, чтоб и к окну не подходить, -- мы играли под шпалерой, увитой глициниями. В постели мама -- ну, тогда Дилси оденет нас во что похуже и выпустит под дождь: молодежи дождик не во вред, говаривала Дилси. Но если мама на ногах, то играем сперва на веранде, а потом мама пожалуется, что мы слишком шумим, и мы уходим под глицинии. Вот здесь мелькнула река в последний раз сегодня утром -- примерно здесь. За сумерками ощутима вода, пахнет ею. Когда весной зацветала жимолость, то в дождь запах ее был повсюду. В другую погоду не так, но только дождь и сумерки, как запах начинал течь в дом; то ли дождь шел больше сумерками, то ли в свете сумеречном есть что-то такое, но пахло сильнее всего в сумерки; до того распахнется, бывало, что лежишь в постели и повторяешь про себя -- когда же этот запах кончится, ну когда же он кончится. (Из двери трамвая тянет водой, дует крепко и влажно). Повторяешь-повторяешь и уснешь иногда, а потом так оно все смешалось с жимолостью, что стало равнозначно ночи и тревоге. Лежишь, и кажется -- ни сон ни явь, а длинный коридор серого полумрака, и в глубине его там все опризрачнено, извращено все, что только я сделал, испытал, перенес, все обратилось в тени, облеклось видимой формой, причудливой, перековерканной, и насмехается нелепо, и само себя лишает всякого значения. Лежишь и думаешь: я был -- я не был -- не был кто -- был не кто. Сквозь сумерки пахнет речными излуками, и последний отсвет мирно лег на плесы, как на куски расколотого зеркала, а за ними в бледном чистом воздухе уже показались огни и слегка дрожат удаленными мотыльками. Венджамин, дитя мое. Как он сидит, бывало, перед этим зеркалом. Прибежище надежное, где непорядок смягчен, утишен, сглажен. Бенджамин, дитя моей старости, заложником томящийся в Египте. О Бенджамин. Дилси говорит: причина в том, что матери он в стыд. Внезапными острыми струйками прорываются они вот этак в жизнь ходиков, на мгновенье беря белый факт в черное кольцо неоспоримой правды, как под микроскоп; все же остальное время они -- лишь голоса, смех, беспричинный с твоей точки зрения, и слезы тоже без причин. Похороны для вас -- повод об заклад побиться, сколько человек идет за гробом: чет или нечет. Как-то в Мемфисе целый бордель выскочил нагишом на улицу в религиозном экстазе. "На каждого потребовалось по три полисмена, чтобы усмирить. Да, наш господине. О Иисусе благий. Человече добрый. Трамвай остановился. Я сошел, навлекая внимание на свой подбитый глаз. Подошел городской трамвайполон. Я стал на задней площадке. -- Впереди есть свободные места, -- сказал кондуктор. Я взглянул туда. С левой стороны все заняты. -- Мне недалеко, -- сказал я. -- Постою здесь. Переезжаем реку. Через мост едем, высоким и медленным выгибом легший в пространство, а с боков -- тишь и небытие, и огни желтые, красные, зеленые подрагивают в ясном воздухе, отображаются. -- Пройдите сядьте, чем стоять, -- сказал кондуктор. -- Мне сейчас сходить, -- сказал я. -- Квартала два осталось. Я сошел, не доезжая почты. Впрочем, в этот час они все уже где-нибудь лоботрясничают, и тут я услыхал свои часы и стал прислушиваться, не прозвонят ли на башне; тронул сквозь пиджак письмо, написанное Шриву, и по руке поплыли гравированные тени вязов. На подходе к общежитию в самом деле раздался бой башенных часов и, расходясь, как круги на воде, обогнал меня, вызванивая четверть -- чего? Ну и ладно. Четверть чего. Наши окна темны. В холле никого. Я вошел, держась левой стороны, но там пусто -- только лестница изгибом вверх уходит в тени, в отзвуки шагов печальных поколений, легкой пылью наслоившихся на тени, и мои ноги будят, поднимают эти отзвуки, как пыль, и снова оседает она, легкая. Еще не включив света, я увидел письмо на столе, прислоненное к книге, чтобы сразу увидел. Мужем моим окрестили. Но Споуд ведь говорил, что они куда-то еще едут и вернутся поздно, а без Шрива им не хватало бы одного кавалера. Притом бы я его увидел, а следующего трамвая ему целый час ждать, потому что после шести вечера. Я вынул часы -- тикают себе, и невдомек им, что солгать они теперь и то не могут. Положил на стол вверх циферблатом, взял письмо миссис Блэнд, разорвал пополам и выбросил в корзину, потом снял с себя пиджак, жилет, воротничок, галстук и рубашку. Галстук тоже заляпан, но негру сойдет. Скажет, что Христос этот галстук носил, оттого и кровавый рисунок. Бензин отыскался в спальне у Шрива, я расстелил жилет на столе, на гладком, и открыл пробку. Первый автомобиль в городе у девушки Девушка Вот чего Джейсон не выносит ему от бензинного запаха худо и тогда он еще злее потому что девушка Девушка У него-то сестры нет Но Бенджамин, Бенджамин дитя моей горестной Если бы у меня была мать чтобы мог сказать ей Мама мама Бензина извел уйму, и теперь не понять, кровяное ли еще пятно или один бензин уже. От него порез на пальце снова защипало, и я пошел умываться, повесив прежде жилет на спинку стула и притянув пониже электрический шнур, чтобы лампочка пятно сушила. Умыл лицо и руки, но даже сквозь мыло слышен запах острый, сужающий ноздри слегка. Открыл затем маленький чемодан, достал рубашку, воротничок и галстук, а те, заляпанные, уложил, закрыл чемодан и надел их. Когда причесывался, пробило половину. Но время у меня, по крайней мере, до без четверти, вот разве только если на летящей тьме он одно лишь свое лицо видит а сломанного пера нет разве что их две в такой шляпе но не в один же вечер две такие будут следовать в Бостон трамваем И вот мое лицо с его лицом на миг сквозь грохот когда из тьмы два освещенных окна в оцепенело уносящемся грохоте Ушло его лицо одно мое вижу видел а видел ли Не простясь Навес без кулька и пустая дорога в темноте в тишине Мост выгнувшийся в тишину темноту сон вода благодатная быстрая Не простясь Я включил свет, ушел в спальню к себе от бензина, но запах слышен и здесь. Стою у окна, занавески медленно приколыхиваются из темноты к лицу, словно кто дышит во сне, и медленным выдохом опадают опять в темноту, оставив по себе касанье. Когда они ушли наверх мама откинулась в кресле прижав к губам накамфаренный платок. Отец как сидел рядом с ней так и остался сидеть держа ее за руку а рев все раскатывается точно в тишину ему не уместиться В детстве у нас была книжка с картинкой -- темница и слабенький луч света косо падает на два лица, поднятых к нему из мрака. "Знаешь, что б я сделала, когда бы королем была? (Не королевой, не феей -- всегда королем только, великаном или полководцем). Разломала бы тюрьму, вытащила б их на волю и хорошенько бы выпорола" Картинка оказалась потом вырвана, выдрана прочь. И я рад был. А то все бы глядел на нее, пока не стала бы той темницей сама уже мама, -- она и отец тянутся лицами к слабому свету и держатся за руки, а мы затерялись где-то еще ниже, и нам даже лучика нет. А потом примешалась и жимолость. Только, бывало, свет выключу и соберусь уснуть, она волнами в комнату и так нахлынет, гуще, гуще до удушья, и приходится вставать и ощупью, как маленький, искать дверь руки зрят осязаньем в мозгу чертя невидимую дверь Дверь а теперь ничего не видят руки Нос мой видит бензин, жилетку на столе, дверь. По-прежнему коридор пуст от всех шагов печальных поколений, бредших в поисках воды, с глаза невидящие сжатые как зубы не то что не веря сомневаясь даже в том что боли нет Щиколотка голень колено длинное струение невидимых перил где оступиться в темноте налитой сном Мама отец Кэдди Джейсон Мори дверь я не боюсь но мама отец Кэдди Джейсон Мори уснув настолько раньше вас я буду крепко спать когда дверь Дверь дверь И там тоже никого, одни трубы, фаянс, тихие стены в пятнах, трон задумчивости. Стакан взять я забыл, но можно руки зрят холодящую пальцы невидимую шею лебяжью Обойдемся без Моисеева жезла Пригоршня вот и стакан Касаньем осторожным чтоб не Журчит узкой шеей прохладной Журчит холодя металл стекло Полна через край Холодит стенки пальцы Сон промывает оставив в долгой тиши горла вкус увлаженного сна Коридором, будя в тишине шуршащие полк шагов погибших, я вернулся в бензин, к часам, яростно лгущим на темном столе. А оттуда -- к занавескам, что вдохом наплывают из тьмы в лицо мне и на лице оставляют дыхание. Четверть часа осталось. И тогда меня не будет. Успокоительнейшие слова. Успокоительнейшие. Non fui. Sum. Fui. Non sum!. Где-то слышал я перезвоны такие однажды. В Миссисипи то ли в Массачусетсе. Я был. Меня нет. Массачусетс то ли Миссисипи. У Шрива в чемодане есть бутылка. Ты даже и не вскроешь? Мистер и миссис Джейсон Ричмонд Компсон извещают о Три раза. Дня. Ты даже и не вскроешь свадьбе дочери их Кэндейси напиток сей нас учит путать средства с целью. Я есмь. Выпей-ка. Меня не было. Продадим Бенджину землю, чтобы послать Квентина в Гарвардский, чтобы кости мои стук-постук друг о друга на дне. Мертв буду в. По-моему, Кэдди говорила: один курс. У Шрива в чемодане есть бутылка. Отец к чему мне у Шрива Я продал луг за право смерти в Гарвардском Кэдди говорила В пещерах и гротах морских им мирно крошиться колеблемым донным теченьем Гарвардский университет звучит ведь так утонченно Сорок акров не столь уж высокая цена за красивый звук. Красивый мертвый звук Променяем Бенджину землю на красивый мертвый звук. Этого звука Бенджамину надолго хватит, он ведь его не расслышит, разве что учует только на порог ступила, он заплакал Я все время думал, он просто один из тех городских шутников, насчет которых отец вечно поддразнивал Кэдди, пока не. Я и внимания на него не больше обращал, чем на прочих там заезжих коммивояжеров или. Думал, это у него армейские рубашки, а потом вдруг понял, что он не вреда от меня опасается, а просто о ней вспоминает при виде меня, смотрит на меня сквозь нее, как сквозь цветное стекло "Зачем тебе соваться в мои дела Знаешь ведь что ни к чему Предоставь уж маме с Джейсоном" "Неужели это мама подучила Джейсона шпионить за тобой Я бы ни за" "Женщины умеют лишь играть на чужих понятиях о чести Она ведь из любви к Кэдди" Даже расхворавшись, не уходила к себе наверх, чтобы отец не трунил над дядей Мори при Джейсоне. Отец шутя сказал, что дядя Мори неважный знаток античности и потому избегает риска личной встречи с бессмертным слепым сорванцом. Только ему следовало бы избрать в почтальоны Джейсона, ибо Джейсон способен допустить оплошность лишь того же рода, что и сам дядя Мори допустил бы, но отнюдь не чреватую глазоподбитием. И верно, мальчишка Паттерсонов был младше и щуплей Джейсона. Они клеили змеев и продавали по пяти центов штука, пока не рассорились из-за дележа доходов. Тогда Джейсон подыскал себе нового партнера, еще замухрышистей, надо думать, потому что Ти-Пи сказал, что Джейсон опять казначеем. Но, говорит отец, зачем дяде Мори работать? Если он, отец то бишь, может содержать полдюжины негров, у которых только и дел, что сидеть, сунув ноги в духовку, то уж, конечно, он может время от времени предоставлять дяде Мори стол и кров и деньжат ссужать малую толику -- зато ведь дядя Мори поддерживает в нем и раздувает огонь веры в небесное происхождение нашей породы; и тут мама, бывало, заплачет и скажет, что отец ставит ее род ниже своего, что он насмехается над дядей Мори и нас тому же учит Не понимала она, что отец тому единственно учил нас, что люди всего-навсего труха, куклы, набитые опилками, сметенными с мусорных куч, где все прежние куклы валяются и опилки текут из ничьей раны в ничьем боку не за меня неумершего. В детстве я воображал себе смерть пожилым господином вроде моего деда, другом, что ли, его близким и особым -- вот как письменный стол дедушкин был для нас особым, мы к нему робели и притронуться и в комнате, где этот стол стоял, даже не говорили громко; я всегда представлял себе так, что они вдвоем где-то вместе все время -- на каком-то холме, за можжевельником -- и ждут, чтобы к ним подсел старый полковник Сарторис, а он где-то еще повыше, ведет за чем-то удаленным наблюдение, и вот они жду г, когда полковник кончит наблюдать и сойдет к ним. Дедушка в своей генеральской форме, и голоса их все время бормочут за деревьями -- ведут беседу, и дедушка все время прав Вот и три четверти бьет Первая нота раздалась размеренная, безмятежная и, отзвучав спокойно и бесповоротно, освободила медленную тишину для следующей; в чем все и дело, если б люди так могли менять друг друга навсегда, преображаться, взвихрясь пламенем на миг, и чистыми затем быть уносимы сквозь прохладный вечный мрак, а не лежать у себя в комнате, стараясь забыть про гамак, пока, наконец, к можжевельнику не прилип этот яркий мертвый запах духов, которого так не терпит Бенджи. Стоило мне представить тот виргинский можжевельник, и казалось -- слышу шепоты и всплески, чую толчки горячей крови в одичалом неукрытом теле, вижу -- на красном фоне век-стадо на волю пущенных свиней, спарено кидающихся в море. А отец: Нам должно лишь краткое время прободрствовать пока неправедность творится -- отнюдь не вечность А я: И краткого не нужно если обладаешь мужеством Он: Ты считаешь это мужеством Я: Да сэр считаю а вы нет Он: Каждый человек волен в оценке своих качеств То что ты считаешь такой поступок мужественным важнее самого поступка В противном случае твое намерение несерьезно Я: Вы не верите что я серьезно Он: Думаю, что чересчур даже серьезно и мне можно не тревожиться иначе ты не чувствовал бы надобности в этой выдумке насчет кровосмешения Я: Я не лгал я не лгал Он: Ты хотел акт естественной человеческой глупости возвысить до грозного ужаса и очистить затем правдой Я: Я чтоб отгородить ее от грохочущего мира чтоб ему иного выбора не было как исторгнуть нас обоих из себя и тогда былое бы звучало так, как если б никогда его и не было Он: И ты склонял ее к этому Я: Нет я боялся Я боялся она согласится и тогда б оно не помогло Но если вам отцу скажу то оно совершится тем самым и упразднит все что у нее с другими было и мир прочь угрохочет Он: Вернемся к другому твоему намерению Ты не солгал и в этом но ты еще не разбираешься в себе в той части всеобщего закона что правит сцеплением событий и причин и чья тень на челе, у каждого не исключая Бенджи Тобою не взята в расчет конечность всего на свете Тебе рисуется апофеоз в котором нынешнее -- временное -- состояние твоего духа будет симметризировано и вознесено над телесным, но сохранит навеки в себе ощущенье и себя и тела и ты не вовсе будешь устранен собственно даже не мертв Я: Временное Он: Тебе невыносима мысль что когда-нибудь твоя боль притупится Мы с тобой подходим к самой сути Ты кажется смотришь на смерть как на некую встряску которая так сказать сединой тебе выбелит голову за ночь но в остальном не коснется твоего облика Не в таком настроении кончают У игры свои законы Странней всего что человек само уже зачатие которого случайность и чей каждый новый вдох подобен очередному пробросу костей насвинцованных шулером что человек никак не хочет примириться с неизбежностью финального кона а прибегает к насилию ко всяческим уловкам вплоть до мелкой подтасовки неспособной и ребенка обмануть -- пока однажды в крайнем отвращении на одну слепую карту бросит все Не в первом яростном приступе отчаяния горя угрызений кончают с собой а лишь когда осознают что даже и отчаяние горе угрызения твои не столь уж важны для сумрачного Игрока Я: Временное Он: Нелегко осознать что любовь ли горесть лишь бумажки боны наобум приобретенные и срок им истечет хочешь не хочешь и их аннулируют без всякого предупреждения заменят тебе другим каким-нибудь наличным выпуском божьего займа Нет ты не сделаешь этого ты прежде придешь к осознанью что даже и она быть может не вовсе достойна отчаяния Я: Никогда я не приду к такому Никто не знает того что я знаю Он: Возвращайся-ка ты лучше теперь в свой Кеймбридж а не то на месяц съезди в Мэн Денег хватит если экономно Тебе будет на пользу Копеечные развлечения врачуют успешней Христа Я: Допустим что я уже пробыл там неделю или месяц и понял то что повашему я там пойму Он: Тогда ты вспомнишь что мать с момента твоего рождения лелеяла мечту что ты кончишь Гарвардский а разрушать надежды женщин это не покомпсоновски А я: Временное Так будет лучше для меня и всех нас А он: Каждый человек волен в самооценке но да не берется он предписывать другим что хорошо для них что плохо А я: Временное И он: Нет слов грустней чем был была было Кроме них ничего в мире И отчаяние временно и само время лишь в прошедшем Последняя раздалась нота. Отзвенела наконец, и снова темнота затихла. Я вошел в нашу общую комнату, включил свет, надел жилетку. Бензином пахнет уже слабо, еле-еле, и пятно незаметно в зеркале. Глаз, во всяком случае, куда заметней. Надел пиджак. Письмо Шриву хрустнуло в кармане, я достал его, проверил адрес, переложил в боковой. Затем отнес часы к Шриву в спальню, спрятал ему в столик, пошел в свою комнату, достал свежий носовой платок, вернулся к дверям, поднял руку к выключателю. Вспомнил, что зубы не чищены, и пришлось снова лезть в чемоданчик. Вынул щетку, взял у Шрива из тюбика пасты, пошел в ванную, зубы вычистил. Выжал щетку посуше, вложил обратно в чемодан, закрыл, опять пошел к дверям. Прежде чем выключить свет, огляделся вокруг, не забыл ли чего. Так и есть: забыл шляпу. Мне идти мимо почты, и непременно когонибудь встречу из наших, и подумают, что я правоверный гарвардец и корчу из себя старшекурсника. Шляпа нечищена тоже, но у Шрива есть щелка, и чемоданчик не надо больше открывать. 6 апреля 1928 года По-моему так: шлюхой родилась -- шлюхой и подохнет. Я говорю: -- Если вы за ней не знаете чего похуже, чем пропуски уроков, то это еще ваше счастье. Ей бы в данную минуту, -- говорю, -- в кухне быть и завтрак стряпать, а не у себя там наверху краситься-мазаться и ждать, пока ее обслужат шестеро нигеров, которые сами со стула не могут подняться, пока не набьют брюхо мясом и булками для равновесия. А матушка говорит: -- Но чтобы дирекция и учителя имели повод думать, будто она у меня совсем отбилась от рук, будто я не могу... -- А что, -- говорю, -- можете разве? Вы и не пробовали никогда ее в руках держать, -- говорю. -- А теперь, в семнадцать лет, хотите начинать воспитывать? Помолчала, призадумалась. -- Но чтобы в школе... Я не знала даже, что у нее есть дневник. Она мне осенью сказала, что в этом году их отменили. А нынче вдруг учитель Джанкин мне звонит по телефону и предупреждает, что если она совершит еще один прогул, то ее исключат. Как это ей удается убегать с уроков? И куда? Ты весь день в городе; ты непременно бы увидел, если бы она гуляла на улице. -- Вот именно, -- говорю. -- Если бы она гуляла на улице. Не думаю, чтоб она убегала с уроков для невинных прогулочек по тротуарам. -- Что ты хочешь сказать этим? -- спрашивает мамаша. -- Ничего я не хочу сказать, -- говорю. -- Я просто ответил на ваш вопрос. Тут мамаша опять заплакала -- мол, ее собственная плоть и кровь восстает ей на пагубу. -- Вы же сами у меня спросили, -- говорю. -- Речь не о тебе, -- говорит мамаша. -- Из всех из них ты единственный, кто мне не в позор и огорчение. -- Само собой, -- говорю. -- Мне вас некогда было огорчать. Некогда было учиться в Гарвардском, как Квентин, или сводить себя пьянством в могилу, как отец. Мне работать надо было. Но, конечно, если вы желаете, чтобы я за ней следом ходил и надзирал, то я брошу магазин и наймусь на ночную работу. Тогда я смогу следить за ней днем, а уж в ночную смену вы Бена приспособьте. -- Я знаю, что я тебе только в тягость, -- говорит она и плачет в подушечку. -- Это для меня не ново, -- говорю. -- Вы твердите мне это уже тридцать лет. Даже Бен уже, должно быть, это усвоил. Так хотите, чтобы я поговорил с ней об ее поведении? -- А ты уверен, что это принесет пользу? -- говорит матушка. -- Ни малейшей, если чуть я начну, как вы уже сошли к нам и вмешиваетесь, -- говорю. -- Если хотите, чтоб я приструнил ее, то так и скажите, а сама в сторонку. А то стоит мне взяться за нее, как вы каждый раз суетесь, и она только смеется над нами обоими. -- Помни, она тебе родная плоть и кровь, -- говорит матушка. -- Само собой, -- говорю. -- Только эту плоть умертвить бы немножко. И чуточку бы крови пустить, была б моя воля. Раз ведешь себя как негритянка, то и обращение с тобой как с негритянкой, независимо кто ты есть. -- Я боюсь, что ты погорячишься, -- говорит матушка. -- Зато уж вы, -- говорю, -- со своими методами многого добились. Так желаете, чтобы я занялся ею? Да или нет? Мне на службу пора. -- Ох, знаю я, что жизнь твоя тратится в каторжном труде на всех нас, -- говорит матушка. -- Ты знаешь сам, что, будь моя воля, у тебя была бы сейчас своя собственная контора и часы занятий в ней, приличествующие Бэскому. Ты ведь Бэском, не Компсон, несмотря на фамилию. Я знаю, что если бы отец твой мог предвидеть... -- Что ж, -- говорю, -- отец тоже имел право давать иногда маху, как всякий смертный, как простой даже Смит или Джонс. Она снова заплакала. -- Каково мне слышать, что ты не добром поминаешь своего покойного отца, -- говорит. -- Ладно, -- говорю, -- ладно. Пускай по-вашему. Но поскольку конторы у меня нет, то мне сейчас надо на службу, на ту, какая у меня есть. Так хотите, чтобы я поговорил с ней? -- Я боюсь, что ты погорячишься, -- говорит матушка. -- Ладно, -- говорю. -- Тогда не буду. -- Но надо же что-то делать, -- говорит матушка. -- Ведь иначе люди будут думать, что я сама ей разрешаю прогуливать уроки и бегать по улицам или что я бессильна воспретить ей... О муж мой, муж мой, -- говорит. -- Как мог ты. Как мог ты покинуть меня в моих тяготах. -- Ну-ну, -- говорю. -- Вы этак совсем расхвораетесь. Вы либо на день ее тоже бы запирали, либо препоручили б ее мне и успокоились на том бы. -- Родная плоть и кровь моя, -- говорит матушка и плачет. -- Ладно, -- говорю. -- Я займусь ею. Кончайте же плакать. -- Старайся не горячиться, -- говорит она. -- Не забывай, что она еще ребенок. -- Постараюсь, -- говорю. Вышел и дверь затворил. -- Джейсон, -- мамаша за дверью. Я не отвечаю. Ухожу коридором. -- Джейсон, -- из-за двери снова. Я сошел вниз по лестнице. В столовой никого, слышу -- Квентина в кухне. Пристает к Дилси, чтобы та ей налила еще кофе. Я вошел к ним. -- Ты что, в этом наряде в школу думаешь? -- спрашиваю. -- Или у вас сегодня нет занятий? -- Ну, хоть полчашечки, Дилси, -- Квентина свое. -- Ну, пожалуйста. -- Не дам, -- говорит Дилси, -- и не подумаю. В семнадцать лет девочке больше чем чашку нельзя, да и что бы мис Кэлайн сказала. Иди лучше оденься, а то Джейсон без тебя уедет в город. Хочешь опять опоздать. -- Не выйдет, -- говорю. -- Мы сейчас с этими опозданиями покончим. Смотрит на меня, в руке чашка. Отвела с лица волосы, халатик сполз с плеча. -- Поставь-ка чашку и поди на минуту сюда, в столовую, -- говорю ей. -- Это зачем? -- говорит. -- Побыстрее, -- говорю. -- Поставь чашку в раковину и ступай сюда. -- Что вы еще затеяли, Джейсон? -- говорит Дилси. -- Ты, видно, думаешь, что и надо мной возьмешь волю, как над бабушкой и всеми прочими, -- говорю. -- Но ты крепко ошибаешься. Говорят тебе, чашку поставь, даю десять секунд. Перевела глаза с меня на Дилси. -- Засеки время, Дилси, -- говорит. -- Когда пройдет десять секунд, ты свистнешь. Ну, полчашечки, Дилси, пожа... Я схватил ее за локоть. Выронила чашку. Чашка упала на пол, разбилась, она дернула руку, глядит на меня -- я держу. Дилси поднялась со своего стула. -- Ох, Джейсон, -- говорит. -- Пустите меня, -- говорит Квентина, -- не то дам пощечину. -- Вот как? -- говорю. -- Вот оно у нас как? -- Взмахнула рукой. Поймал и эту руку, держу, как кошку бешеную. -- Так вот оно как? -- говорю. -- Вот как оно, значит, у нас? -- Ох, Джейсон! -- говорит Дилси. Из кухни потащил в столовую. Халатик распахнулся, чуть не голышом тащу чертовку. Дилси за нами ковыляет. Я повернулся и захлопнул дверь ногой у Дилси перед носом. -- Ты к нам не суйся, -- говорю. Квентина прислонилась к столу, халатик запахивает. Я смотрю на нее. -- Ну, -- говорю, -- теперь я хочу знать, как ты смеешь прогуливать, лгать бабушке, подделывать в дневнике ее подпись, до болезни ее доводить. Что все это значит? Молчит. Застегивает на шее халатик, одергивает, глядит на меня. Еще не накрасилась, лицо блестит, как надраенное. Я подошел, схватил за руку. -- Что все это значит? -- говорю. -- Не ваше чертово дело, -- говорит. -- Пустите. Дилси открыла дверь. -- Ох, Джейсон, -- говорит. -- А тебе сказано, не суйся, -- говорю, даже не оглядываясь. -- Я хочу знать, куда ты убегаешь с уроков, -- говорю. -- Если б на улицу, то я бы тебя увидел. И с кем ты убегаешь? Под кусточек, что ли, с которым-нибудь из пижончиков этих прилизанных? В лесочке с ним прячетесь, да? -- Вы -- вы противный зануда! -- говорит она. Как кошка рвется, но я держу ее. -- Противный зануда поганый! -- говорит. -- Я тебе покажу, -- говорю. -- Старую бабушку отпугнуть -- это ты умеешь, но я покажу тебе, в чьих ты сейчас руках. Одной рукой держу ее -- перестала вырываться, смотрит на меня, глазищи широкие стали и черные. -- Что вы хотите со мной делать? -- Сейчас увидишь что. Вот только пояс сниму, -- говорю и тяну с себя пояс. Тут Дилси хвать меня за руку. -- Джейсон, -- говорит. -- Ох, Джейсон! И не стыдно! -- Дилси, -- Квентина ей, -- Дилси. -- Да не дам я тебя ему. Не бойся, голубка. -- Вцепилась мне в руку. Тут пояс вытянулся наконец. Я дернул руку, отпихнул Дилси прочь. Она прямо к столу отлетела. Настолько дряхлая, что еле на ногах стоит. Но это у нас так положено -- надо же держать кого-то в кухне, чтоб дочиста выедал то, что молодые негры не умяли. Опять подковыляла, загораживает Квентину, за руки меня хватает. -- Нате, меня бейте, -- говоритm -- если сердце не на месте, пока не ударили кого. Меня бейте. -- Думаешь, не ударю? -- говорю. -- Я от вас любого неподобства ожидаю, -- говорит. Тут слышу: матушка на лестнице. Как же, усидит она, чтоб не вмешаться. Я выпустил руку Квентинину. Она к стенке отлетела, халатик запахивает. -- Ладно, -- говорю. -- Временно отложим. Но не думай, что тебе удастся надо мной взять волю. Я тебе не старая бабушка и тем более не полудохлая негритянка. Потаскушка ты сопливая, -- говорю. -- Дилси, -- говорит она. -- Дилси, я хочу к маме. Дилси подковыляла к ней. -- Не бойся, -- говорит. -- Он до тебя и пальцем не дотронется, покамест я здесь. А матушка спускается по лестнице. -- Джейсон, -- голос подает матушка. -- Дилси. -- Не бойся, -- говорит Дилси. -- И дотронуться не пущу его. -- И хотела погладить Квентину. А та -- по руке ее. -- Уйди, чертова старуха, -- говорит. И бегом к дверям. -- Дилси, -- мамаша на лестнице зовет. Квентина мимо нее вверх взбегает. -- Квентина, -- матушка ей вслед. -- Остановись, Квентина. Та и ухом не ведет. Слышно -- бежит уже наверху, потом по коридору. Потом дверь хлопнула. Матушка постояла. Стала спускаться дальше. -- Дилси, -- зовет. -- Слышу, слышу, -- Дилси ей, -- сейчас. А вы, Джейсон, идите выводите машину. Обождете ее, довезете до школы. -- Уж можешь быть спокойна, -- говорю. -- Доставлю и удостоверюсь, что не улизнула. Я взялся, я и доведу это дело до конца. -- Джейсон, -- мамаша на лестнице. -- Идите же, Джейсон, -- говорит Дилси, ковыляя ей навстречу. -- Или хотите и ее разбудоражить? Иду, иду, мис Кэлайн. Я пошел во двор. Слышно, как Дилси на лестнице: -- Ложитесь сейчас же обратно в постельку. Знаете ведь сами, что нельзя вставать, пока не отхворались! Идите ложитесь. А я ее отправлю сейчас в школу, чтоб не опоздала. Я пошел в гараж к машине. А оттуда пришлось идти искать Ластера, обойти вокруг всего дома, пока не увидал их. -- Я как будто велел тебе укрепить там сзади запасное колесо, -- говорю. -- У меня не было времени, -- Ластер в ответ. -- За ним некому больше глядеть, пока мэмми в кухне стряпает. -- Само собой, -- говорю. -- Кормлю тут полную кухню черномазых, чтобы ходили за ним, а в результате шину и ту некому сменить, кроме как мне самому. -- Мне не на кого было его оставить, -- отвечает. Кстати и тот замычал слюняво. -- Убирайся с ним на задний двор, -- говорю. -- Какого ты тут дьявола торчишь с ним на виду у всех. Прогнал их, пока он не развылся в полный голос. Хватит с меня и воскресений, когда на этом треклятом лугу полно людей, гоняют шарик чуть побольше нафталинного -- чувствуется, что нет у них домашнего цирка и полдюжины негров кормить им не надо. А Бен знай бегает вдоль забора взад-вперед и ревет, чуть только завидит игрока; еще, того и гляди, станут взимать с нас плату за участие, и тогда придется мамаше с Дилси взять по костылю, а вместо мячей -- пару круглых фаянсовых дверных ручек, и включиться в игру. Или же мне самому заняться гольфом -- с -- фонарем ночью. Тогда, возможно, всех нас сообща отправят в Джексон. То-то праздник был бы у соседей по сему случаю. Пошел в гараж опять. Колесо стоит, прислоненное к стене, но будь я проклят, если сам к нему притронусь. Я вывел машину, развернул. Квентина стоит ждет в аллее. Я говорю ей: -- Что учебников у тебя нет ни единого, это я знаю. Я хотел бы только, если можно, спросить, куда ты их девала. Натурально, я никакого права не имею спрашивать, -- говорю. -- Я всего-навсего тот простофиля, который выложил за них в сентябре одиннадцать долларов шестьдесят пять центов. -- За мои учебники платит мама, -- она мне. -- Ваших денег на меня не тратится ни цента. Я лучше с голоду умру. -- Да ну? -- говорю. -- Ты скажи бабушке -- услышишь, что она тебе ответит. И насчет одежек -- ты вроде не совсем еще голая ходишь, -- говорю, -- хотя под этой штукатуркой лицо у тебя -- самая прикрытая часть тела. -- По-вашему, на это платье пошел хоть цент ваших или бабушкиных денег? -- А ты спроси бабушку, -- говорю. -- Спроси-ка, что со всеми предыдущими чеками сталось. Помнится, один она сожгла на твоих же глазах. -- Она и не слушает, лицо всплошную замазано краской, а глаза жесткие, как у злющей собачонки. -- А знаете, что бы я сделала, если бы думала, что хоть один цент ваш или бабушкин потрачен был на это? -- говорит она, кладя руку на платье. -- Что же бы ты сделала? -- спрашиваю. -- Бочку бы надела вместо платья? -- Я тут же сорвала бы его с себя и выкинула на улицу, -- говорит. -- Не верите? -- Как же, -- говорю. -- Ты уже не одно платье так выкинула. -- А вот смотрите, -- говорит. Обеими руками схватилась за вырез у шеи и тянет, будто хочет разорвать. -- Порви только попробуй, -- говорю, -- и я тебя так исхлещу прямо здесь же, на улице, что запомнишь на всю жизнь. -- А вот смотрите, -- говорит. И я вижу: она в самом деле хочет разорвать, сорвать его с себя. Пока машину остановил, схватил ее за руки -- собралось уже больше десятка зевак. Меня до того досада взяла, даже как бы ослеп на минуту. -- Перестань, -- говорю, -- моментально, или ты у меня пожалеешь, что родилась на свет божий. -- Я и так жалею, -- говорит. Перестала, но глаза у нее сделались какие-то -- ну, думаю, попробуй только разревись сейчас на улице, в машине, тут же выпорю. Я тебя в бараний рог скручу. На счастье ее, сдержалась, я выпустил руки, поехали дальше. Удачно еще, что тут как раз переулок, и я свернул, чтобы не через площадь. У Бирда на пустыре уже балаган ставят. Эрл уже отдал мне те две контрамарки, что причитались нам за афиши в нашей витрине. Она сидит отвернувшись, губу кусает. -- Я и так жалею, -- говорит. -- И зачем только я родилась... -- Я знаю по крайней мере еще одного человека, кому не все в этой истории понятно, -- говорю. Остановил машину перед школой. Звонок уже дали, как раз последние ученики входят. -- Хоть раз не опоздала, -- говорю. -- Сама пойдешь и пробудешь все уроки или мне отвести тебя и усадить за парту? -- Вышла из машины, хлопнула дверцей. -- И запомни мои слова, -- говорю, -- я с тобой не шучу. Пусть только еще раз услышу, что ты прячешься по закоулочкам с каким-нибудь пижоном. На эти слова обернулась. -- Я ни от кого не прячусь, -- говорит. -- Все могут знать все, что я делаю. -- Все и знают, -- говорю. -- Каждому здешнему жителю известно, кто ты есть. Но я этого больше терпеть не намерен, слышишь ты? Лично мне плевать на твое поведение, -- говорю. -- Но в городе здесь у меня дом и служба, и я не потерплю, чтобы девушка из моей семьи вела себя как негритянская потаскуха. Ты меня слышишь? -- Мне все равно, -- говорит -- Пускай я плохая и буду в аду гореть. Чем с вами, так лучше в аду. -- Прогуляй еще один раз -- и я тебе такое устрою, что и правда в ад запросишься, -- говорю. Повернулась, побежала через двор. -- Помни, еще только раз, -- говорю. Даже не оглянулась. Я завернул на почту, взял письма и поехал к себе в магазин. Поставил машину, вхожу -- Эрл смотри на меня. А я на него смотрю: давай, если желаешь, заводи речь насчет опоздания. Но он сказал только: -- Культиваторы прибыли. Поди помоги дядюшке Джобу поставить их на место. Я вышел на задний двор, там старикашка Джоб снимает с них крепеж со скоростью примерно три болта в час. -- По такому, как ты, работяге моя кухня тоскует, -- говорю. -- У меня там кормятся все никудышные нигеры со всего города, тебя лишь не хватает. -- Я угождаю тому, кто мне платит по субботам, -- говорит он. -- А уж прочим угождать у меня не остается времени. -- Навинтил гаечку. -- Тут у нас на весь край один только и есть работяга -- хлопковый долгоносик. -- Да, счастье твое, что ты не долгоносик и не заинтересован кровно в этих культиваторах, -- говорю. -- А то бы ахнуть не успели, как ты бы уработался над ними насмерть. -- Что верно, то верно, -- говорит. -- Долгоносику туго приходится. В любую погоду он семь деньков в неделю вкалывает на этом адовом солнце. И нет у долгоносика крылечка, чтоб сидеть смотреть с него, как арбузы спеют, и суббота ему без значения. -- Будь я твоим хозяином, -- говорю, -- то и тебе бы суббота была без значения. А теперь давай-ка высвобождай их от тары и тащи в сарай. От нее письмо я вскрыл первым и вынул чек. Жди от бабы аккуратности. На целых шесть дней задержала. А еще хотят нас уверить, что могут вести дело не хуже мужчин. Интересно, сколько бы продержался в бизнесе мужчина, который бы считал шестое апреля первым днем месяца. Когда матушке пришлют месячное извещение из банка, она уж обязательно приметит дату и захочет знать, почему я свое жалованье внес на счет только шестого числа. Такие вещи баба в расчет не берет. "Мое письмо про праздничное платье для Квентины осталось без ответа. Неужели оно не получено? Нет ответа на оба последних моих письма к ней -- хотя чек, что я вложила во второе, предъявлен к оплате вместе с вашим очередным. Не больна ли она? Сообщи мне немедленно, иначе я приеду и выясню сама. Ты ведь обещал давать мне знать, как только у нее будет нужда в чем-нибудь. Жду ответа до 10-го. Нет, лучше дай сейчас же телеграмму. Ты вскрываешь мои письма к ней. Я знаю это так же твердо, как если бы сама видела. Слышишь, телеграфируй мне сейчас же, что с ней, по следующему адресу". Тут Эрл заорал Джобу, чтобы поторапливался, и я спрятал письма и пошел во двор -- расшевелить немножко Нигера. Нет, нашему краю просто необходимы белые работники. Пусть бы эти черномазые лодыри годик-другой поголодали, тогда бы поняли, какая им сейчас малина, а не жизнь. Вернулся со двора -- десятый час. У нас сидит коммивояжер какой-то. До десяти еще осталось время, и я пригласил его пойти тут рядом выпить кока-колы. Разговор у нас зашел насчет видов на урожай. -- Толку мало, -- говорю. -- От хлопка прибыль одним биржевикам. Забьют фермеру мозги, давай, мол, урожаи подымай -- это чтоб им вывалить на рынок по дешевке и оглоушить сосунков. А фермеру от этого единственная радость -- шея красная да спина горбом. Потом землю кропит, растит хлопок, а думаете, он хоть ржавый цент выколотит сверх того, что на прожитье нужно? Если урожай хороший, -- говорю, -- так цены до того упадут, что хоть на кусту оставляй, а плохой -- так и в очистку везти нечего. А для чего вся чертова музыка? Чтоб кучка нью-йоркских евреев -- я не про лиц иудейского вероисповедания как таковых, я евреев знавал и примерных граждан. Вы сами, возможно, из них, -- говорю. -- Нет, -- отвечает -- я американец. -- Я не в обиду сказал это, -- говорю. -- Я каждому отдаю должное, независимо от религии или чего другого. Я ничего не имею против евреев персонально, -- говорю. -- Я про породу ихнюю. Они ведь не производят ничего -- вы согласны со мной? Едут в новые места следом за первыми поселенцами и продают им одежду. -- Вы старьевщиков-армян имеете в виду, -- говорит он, -- не правда ли? Первопоселенец не охотник до новой одежды. -- Я не в обиду, -- говорю. -- Вероисповедание я никому в упрек не ставлю. -- Да-да, -- отвечает. -- Но я американец. У нас в роду примесь французской крови, откуда у меня и этот нос. Я коренной американец. -- То же самое и я, -- говорю. -- Немного нас теперь осталось. Я про тех маклеров говорю, что сидят там в Нью-Йорке и стригут клиентов-сосунков. -- Уж это точно, -- говорит. -- В биржевой игре мелкота как муха вязнет. Законом следовало бы воспретить. -- Может, я неправ, по-вашему? -- говорю. -- Нет-нет, -- говорит. -- Правы, конечно. На фермера все шишки. -- Еще бы не я прав, -- говорю. -- Обстригут тебя как овцу, если только не получаешь конфиденциальной информации от человека, который в курсе. Должен вам сказать, я держу прямую связь кой с кем там на бирже в Нью-Йорке. У них в советчиках один из крупнейших воротил. Притом мой метод, -- говорю, -- в один прием большой суммы не ставить. Я не из тех сосунков, что думают, они все поняли, и хотят за три доллара убить медведя. Таких-то сосунков и ловят нью-йоркцы. Тем и живут. Пробило десять. Я пошел на телеграф. День начался с небольшого повышения, как они и предсказали мне. Я отошел в уголок и перечел их телеграмму, на всякий пожарный случай. А пока читал, телеграфист принял новую сводку. Акции поднялись на два пункта. Наши, что на телеграфе собрались, все поголовно покупают. Это уже из разговоров их понятно. Мол, прыгай скорей на подножку, ребята, а то укатит счастье. Как будто трудно понять, к какому клонится исходу. Как будто закон такой и обязали тебя покупать. Ну что ж, и нью-йоркским евреям жить надо. Но что за времена настали, будь я проклят, если любой сволочной иностранец, светивший задом у себя на родине, где его господь бог поселил, может являться к нам в страну и прямо тащить барыши у американца из кармана. Еще на два пункта поднялись. Итого, на четыре. Но черт их дери, они же на месте там и в курсе дела. И если поступать не по их советам, так на кой тогда платить им десять долларов ежемесячно. Я уже ушел было, но вспомнил и вернулся, дал ей телеграмму. "Все благополучно. К напишет сегодня". -- К напишет? -- удивляется телеграфист. -- Да, -- говорю. -- Ка. Буква такая. -- Я просто для верности спрашиваю, -- говорит. -- Вы давайте шлите, как написано, а уж верность я вам гарантирую, -- говорю. -- Заплатит получатель. -- Телеграммы отбиваем, Джейсон? -- встревает Док Райт, заглядывая мне через плечо. -- Что это-шифровка маклеру, чтоб покупал? -- Да уж что бы ни было, -- говорю. -- Вы, ребята, своим умом живете. Вы ведь больше в курсе, чем ньюйоркские дельцы. -- Кому же, как не мне, в курсе быть, -- говорит Док. -- Я бы деньги сэкономил нынче, если б играл на повышение -- по два цента за фунт. Еще сводка пришла. Упали на пункт. -- Джейсон продает, -- говорит Хопкинс. -- По физиономии видать. -- Да уж продаю ли, нет ли, -- говорю -- Продолжайте действовать своим умом, ребята. Этим богачам евреям из Нью-Йорка тоже надо жить, как всем прочим. Я пошел обратно в магазин. Эрл занят у прилавка. Я прошел в заднюю комнату, сел к столу, вскрыл то письмо, что от Лорейн. "Милый папашка хочу чтоб ты приехал Мне без папочки не та компания скучаю об миленьком папашке". Еще бы. Прошлый раз я дал ей сорок долларов В подарок. Женщине я никогда и ничего не обещаю и вперед не говорю, сколько дам. Это единственный способ держать их в узде -- Пускай сидит гадает, какой сюрприз я ей преподнесу. Если тебе нечем бабу другим удивить, удиви оплеухой. Я порвал письмо и зажег над урной. У меня правило: с женским почерком ни клочка бумаги у себя не оставляю, а им я вообще не пишу. Лорейн меня все просит -- напиши, но я ей отвечаю: все, что я забыл тебе сообщить, подождет до следующего моего приезда в Мемфис. Ты-то, говорю, можешь написать мне иногда, без обратного адреса на конверте, но посмей только по телефону вызвать -- и ты кувырком полетишь из Мемфиса. Когда я у тебя, то я клиент не хуже всякого другого, но телефонных звонков от бабья не потерплю. На, говорю, и вручаю ей сорок долларов. Но если, говорю, спьяна тебе взбредет в голову позвонить мне, то советую прежде посчитать до десяти. "Когда же теперь?" -- говорит. "Что?" "Ждать тебя". "Там видно будет", -- говорю. Она хотела было заплатить за пиво, но я не дал. "Спрячь, -- говорю. -- Купи себе платье на них". Горничной тоже дал пятерку. В конце концов, я считаю, что деньги сами по себе не имеют цены; важно, как ты их тратишь. Трястись над ними нечего, они же не наши и не ваши. Они того, кто их умеет поймать и удержать. Тут в Джефферсоне у нас есть человек, Наживший уйму денег на продаже неграм гнилого товара. Жил он у себя над лавкой, в каморке размером со свиной закут, сам и стряпал себе. А лет примерно пять назад он вдруг заболел. Струхнул, видно, крепко, и когда поднялся на ноги, то начал в церковь ходить и миссионера содержать в Китае. Пять тысяч долларов ежегодно в это дело всаживает. Я частенько думаю -- ну и взбесится же он, если после смерти обнаружит вдруг, что никаких небес нет и в помине и что плакали его ежегодные пять тысяч. По-моему, умер бы уж лучше без проволочек и деньги бы сэкономил. Догорело письмо, я хотел было сунуть обратно в пиджак остальные, но меня будто толкнуло что-то -- дай-ка, думаю, еще до обеда вскрою письмо, которое Квентине; но тут слышу, Эрл орет, чтобы шел обслужить покупателя. Спрятал я письма, вышел к ним, стою жду, пока чертов вахлак четверть часа решает, какой ему ремешок взять для хомута -- за двадцать центов или же за тридцать пять. -- Брать -- так уж хороший, -- говорю. -- С дешевеньким инвентарем далеко, братцы, не уедете, хозяйства вперед не подвинете. -- Если этот негодящий, -- говорит, -- так для чего он на продажу выставлен? -- Я не сказал, что этот не годится, -- говорю. -- Я сказал, тот лучше. -- А откуда вы знаете? -- говорит. -- Вы что, пробовали их на хомуте? -- Я оттуда знаю, -- говорю, -- что у того цена выше на пятнадцать центов. Оттуда ясно, что тот лучше. Мнет в руках двадцатицентовый ремешок, пропускает его через пальцы. -- Пожалуй, этот все ж таки возьмем, -- говорит. Я предложил завернуть, но он смотал его колечком и сунул в карман своей робы. Потом вытащил кисет, развязывал-развязывал, вытряс на ладонь несколько монеток. Отделил четвертак. -- А на пятнадцать центов я в обед перекушу, -- говорит. -- Что ж, -- говорю, -- дело хозяйское. Только на будущий год не приходите жаловаться, что новую сбрую надо покупать. -- До нового года еще ого-го, -- говорит. Отделался от него наконец, но стоит мне только вынуть из кармана этот конверт, как опять что-нибудь. Они все приехали в город на представление, прямо косяками хлынули отдавать свои денежки ловкачам, от которых городу ни пользы, ни дохода, если не считать того, что хапуги в городской управе поделят между собой. А Эрл хлопочет, суетится, как курица по курятнику: "Слушаю вас, мэм. Мистер Компсон вас обслужит. Джейсон, покажи-ка даме маслобойку", -- или: "Джейсон, отпусти на пять центов гардинных колец". Да уж, Джейсона работа любит. Конечно, говорю матушке, в университеты нас не посылали, не обучали в Гарвардском, как ночью прыгать с моста, не умея даже на воде держаться; а в Сивонийском вообще, что такое вода, не проходят. Так и быть, говорю, пошлите меня в университет нашего штата -- может, выучусь пипеткой стенные часы заводить и заступлю на место Бена, и тогда Бена сможете послать служить на флот. А нет -- так в кавалерию, там мерины в ходу. А тут еще она Квентину прислала ко мне на прокорм. Что ж, говорю, и это тоже правильно -- чем мне на север ехать куда-то на должность к ним в банк, так они мне прямо на дом прислали мою должность. Тут матушка в слезы, а я ей: -- Что вы, что вы, я не возражаю, пусть живет; чтобы вам сделать удовольствие, я и службу могу бросить, и сам буду нянчить ее, а уж вы с Дилси позаботитесь, чтоб у нас мучная кадь не пустовала, или Бена в кормильцы приспособьте. Отдайте его напрокат в бродячий цирк, непременно где-нибудь в других местах найдутся охотники платить за погляденье десять центов. Тут опять слезы и причитания -- дескать, мой бедный убогий малютка, а я ей: Да-да, дайте ему только подрасти, большим помощником вам будет, а то теперь он всего в полтора раза выше меня ростом. А она мне: Скоро я умру, и тогда всем вам будет лучше, -- а я на это ей: Ладно, ладно, пускай по-вашему. Спору нет, она вам действительно внучка, вопрос только, кто у нее другая бабушка. Но, говорю, время покажет, кто прав. Если вы думаете, что она сдержит обещание и не будет ездить к ней сюда, то вы сами себя дурачите. -- На похоронах и объявилась в первый раз. Мать сидит причитает -- хоть то слава богу, что в тебе ничего компсоновского, кроме фамилии, ты все, что у меня теперь осталось, -- ты и Мори, а я ей: Ну, лично я мог бы преспокойно обойтись без дяди Мори, -- и тут они входят и говорят, что все готово, можно ехать. Матушка перестала плакать. Опустила вуаль, сошла вниз. Дядя Мори выходит из столовой, платочком прикрывает себе рот. Все расступились, сделали для нас проход, мы вышли на крыльцо -- как раз вовремя, чтоб увидать, как Дилси гонит за угол Бена с Ти-Пи. Сошли с крыльца, в карету сели. Дядя Мори все бубнит: "Бедная моя сестрица, бедная сестрица", -- и гладит мамашину руку, а во рту у него что-то есть. -- Ты не забыл траурную повязку? -- спрашивает она. -- Трогали бы уже, пока Бенджамин не вернулся им всем на посмешище. Бедный мальчик. Он и не знает. Не способен даже осознать. -- Ну, ну, ну, -- бубнит дядя Мори, не раскрывая рта, и руку ей поглаживает. -- Так оно и лучше. Пусть не ощущает своего сиротства, пока может. -- У других женщин дети служат опорой в годину утраты, -- говорит матушка. -- Я тебя Джейсон есть и я, -- утешает дядя Мори. -- Это такой ужас для меня, -- говорит она. -- За каких-то два неполных года потерять их обоих, и как потерять. -- Ну, ну, ну, -- бубнит тот. А чуть погодя поднес ко рту руку потихоньку и выкинул их за окно. Тут я понял, чем это пахнет для него. Гвоздичками, жевал, чтоб заглушить. Он, должно быть, посчитал, что на отцовских похоронах прямой его долг клюкнуть, а может, это буфет спутал его с отцом и не дал пройти мимо. По-моему, если уж приспичило тогда отцу продавать имущество, чтобы послать Квентина в Гарвардский, то куда больше проку бы нам всем было, если бы он продал лучше этот буфет и на часть денег купил себе смирительную рубашку с одним рукавом. Должно быть, оттого во мне, по мамашиным словам, и компсоновского ничего нет, что он проспиртовался без остатка, пока до меня дошла очередь. По крайней мере, я не слышал, чтоб он хоть раз предложил продать что-нибудь и меня послать в Гарвардский. Сидит, мямлит: "Бедная сестрица", -- и руку ей гладит своей в черной перчатке -- за эти перчатки прислали счет через четыре д