ня, точно двадцать шестого числа, потому что тогда ровно месяц исполнился, как отец ездил к ним и чадо нам привез, и не захотел даже сказать ни где она, ни как она, а мать плача спрашивает: "И ты с ним даже и не виделся? И не попытался заставить его обеспечить младенчика? -- а отец ей: "Нет уж, она н. к центу его денег не притронется". А матушка: "Его по суду можно заставить. Он ничего не может доказать, если только... Джейсон Компсон! Неужели вы были настолько глупы, что..." "Помолчи, Кэролайн", -- отец ей и послал меня, чтобы помог Дилси старую колыбель притащить с чердака. Я и говорю Дилсп: -- Вот и должность моя -- с доставкой на дом. -- Мы ведь все время надеялись, что у них как-то уладится и он не станет ее гнать, и мать все говорит, бывало, что уж мою-то карьеру она просто не вправе подвергать опасности, после того как семья столько сделала для нее и для Квентина. -- А где ей место, как не дома, -- Дилси мне. -- Кому ее растить, когда не мне? Кто ж, как не я, всех вас вырастила? -- Да уж, хвалиться есть чем, -- говорю. -- Ну теперь матушке, по крайней мере, будет чем терзаться. -- Снесли мы колыбель с чердака, и Дилсн поставила ее в бывшей Кэддиной комнате. Того только матушка и ждала. -- Тш-ш, мис Кэлайн, -- Дилси ей. -- Вы же дитя разбудите. -- В эту комнату? -- говорит матушка. -- В эту зараженную атмосферу? Не предстоит ли мне и так тяжелая борьба с тем, что она унаследовала? -- Полно тебе, -- говорит отец. -- Не глупи. -- Где ж ей быть, как не здесь, -- говорит Дилси. -- В той самой спаленке, где я ее маму каждый божий вечер укладывала с тех самых пор, как она подросла и стала у себя спать. -- Тебе не понять, -- говорит матушка. -- Чтобы моя родная дочь была брошена собственным мужем. Бедный невинный младенчик, -- говорит и смотрит на Квентину. -- Ты не узнаешь никогда, сколько ты горя причинила. -- Полно тебе, Кэролайн, -- отец говорит. -- Зачем вы такое при Джейсоне, -- говорит Дилси. -- Я ли не ограждала Джейсона, -- говорит мамаша. -- Как только могла ограждала. И уж все, что в моих слабых силах, сделаю, но ее защищу от заразы. -- Хотела бы я знать, какой ей вред от спанья в этой комнате, -- говорит Дилси. -- Уж вы как хотите, -- говорит матушка. -- Я знаю, что я всего-навсего беспокойная старая женщина. Но я знаю, что нельзя безнаказанно попирать установления господни. -- Сущий вздор, -- говорит отец. -- Что ж, Дилси, тогда поставь ее в спальню миссис Кэролайн. -- Пусть, по-твоему, вздор, -- говорит матушка. -- Но она и узнать никогда не должна. Ни разу не должна услышать это имя. Дилси, я запрещаю тебе произносить это имя при ней. Я вознесла бы хвалу господу, если бы она могла вырасти и не знать даже, что у нее есть мать. -- Ты говоришь как дурочка, -- отец ей. -- Я никогда не вмешивалась в то, как ты воспитывал их, -- говорит матушка. -- Но теперь я уже больше не могу. Мы должны решить это сейчас же, нынче же вечером. Либо это имя никогда не будет произнесено в ее присутствии, либо увозите ее прочь, либо же уйду я. Выбирайте. -- Ну, полно, -- говорит отец. -- Просто ты расстроена. Кроватка здесь пусть и останется, Дилси. -- Как бы вы сами не слегли, -- говорит Дилси. -- Вид у вас -- будто с того света. Идите-ка в постель, я вам стаканчик пунша сделаю, и спите себе. Небось за все эти разъезды ни разу не выспались. -- Никаких стаканчиков, -- говорит матушка. -- Разве ты не знаешь, что доктор не велит? Зачем ты потворствуешь ему? Вся его болезнь в этих стаканчиках. Ты на меня взгляни, я тоже ведь страдаю, но я не так слабохарактерна, и я не пью, не свожу себя в могилу этим виски. -- Чепуха, -- говорит отец. -- Ни аза эти врачи не знают! Зарабатывают себе на жизнь никчемными предписаниями: делай, пациент, чего сейчас не делаешь, принимай, чего не принимаешь, -- и в этом весь предел наших познаний в устройстве выродившейся двуногой обезьяны. Сегодня врача, а завтра ты еще духовника мне приведешь. -- Матушка в слезы, а он вышел из комнаты. Сошел вниз и -- слышу -- скрипнул дверцей буфета. А ночью я проснулся и опять слышу, как он сходит к буфету. Матушка уснула, что ли, потому что в доме стало тихо наконец. И он старается, чтобы не зашуметь, отворил дверцу неслышно, только видно подол ночной рубашки и босые ноги у буфета. Дилси постелила Квентине, раздела, уложила. Как отец внес ее в дом, так она и не просыпалась еще. -- Скоро уж, гляди, из люльки вырастет, -- говорит Дилси. -- Ну вот и ладно теперь. Постелю себе тюфяк тут же рядом через коридор, чтоб вам ночью не вставать к ней. -- Я все равно не усну, -- говорит мамаша. -- Ты ступай домой. Я обойдусь. Я буду счастлива остаток своей жизни посвятить ей, если только смогу оградить ее... -- Тш-ш! -- Дилси ей. -- Мы уж о ней позаботимся. А ты иди-ка тоже спать, -- говорит она мне. -- Тебе завтра в школу вставать. Я пошел, но матушка обратно позвала и поплакала надо мной. -- Ты моя единственная надежда, -- говорит. -- Ежевечерне я благодарю за тебя господа. Сидим с ней ждем, пока скажут "готово", и она мне: "Если уж и мужа я лишилась, то хоть за то благодарение господу, что ты мне оставлен, а не Квентин. Слава богу, что ты не Компсон, ибо все, что у меня теперь осталось, -- ты и Мори", а я и говорю: "Ну, я лично мог бы обойтись без дяди Мори". А он знай гладит руку ей своей перчаткой черной и бубнит невнятно. Перчатки снял, только когда очередь дошла кинуть ком земли лопатой. Он почти самый первый стоял, где над ними держали зонтики, и могильщики то и дело ногами топали, стучали заступами, чтоб налипшую грязь сковырнуть, и комья глухо шлепались на крышку, а когда потом я отошел к карете, то увидел, как он за чьим-то могильным камнем тянет из бутылки. Я думал, он навеки присосался, а на мне мой новый костюм, но хорошо, что на колесах еще не так много было грязи, только все равно матушка увидела и говорит: "Нескоро теперь у тебя будет новый", а дядя Мори ей: "Ну, ну, ну. Не волнуйся ни о чем. Ты всегда можешь на меня рассчитывать". Что верно, то верно. Всегда можем. Четвертое письмо сегодняшнее -- от него, но я и не вскрывая знаю, о чем там. Я его письма уже сам писать бы мог или читать мамаше наизусть, набавив десять долларов для верности. Но то, третье, меня так и подмывало проверить. Прямо чувство такое, что уже надо ждать от нее очередной каверзы. С того первого раза она поумнела все же. Я тогда ей быстро дал понять, что со мной -- это не с отцом иметь дело. Стали засыпать могилу, матушка расплакалась, конечно, и дядя Мори усадил ее в карету и укатил с ней. "А ты, -- говорит, -- сядешь в любой другой экипаж; тебя, говорит, каждый с удовольствием подвезет. А мне придется сейчас сопровождать матушку". Я хотел ему сказать: "Да-да, оплошность ваша, конечно. Вам надо было две бутылки взять, а не одну". Но вспомнил, где мы, и промолчал. Им что, пускай я мокну, зато мамаша хоть всласть набеспокоится, что я воспаление легких схвачу. Подумал я про все это, посмотрел, как они туда землю валят, шлепают грязь заступами, вроде раствор для кирпичей готовят или забор ставят, и стало не по себе как-то так, и я решил пройтись, что ли. Но если пойду по дороге в город, то они нагонят в экипажах, сажать к себе станут, и я подался от дороги к негритянскому погосту. Встал от дождя под деревьями, где слегка только покапывало и откуда видно будет, когда кончат и уедут. Скоро все уехали, я еще чуть подождал, потом пошел оттуда. Трава вся мокрая, и я иду по тропке -- и только у самой уже почти могилы увидал ее: стоит в черной дождевой накидке и на цветы глядит. Я сразу понял, кто это, -- еще прежде чем она обернулась, посмотрела, подняла вуаль. -- Здравствуй, Джейсон, -- говорит и руку подает. Поздоровались мы с ней. -- Ты зачем здесь? -- говорю. -- Ты же как будто дала обещание не ездить к нам. Я думал, у тебя хватит ума не приезжать. -- Да? -- говорит. Отвернулась, смотрит на цветы. Их там было долларов на пятьдесят, не меньше. И Квентину на плиту кто-то положил букетик. -- Ума, говоришь? -- Впрочем, меня это не удивляет, -- говорю. -- Ты же на все способна. Ты ни о ком не думаешь. Тебе на всех плевать. -- А, -- говорит. -- Ты про свою должность. -- Смотрит на могилу. -- Мне жаль, Джейсон, что так получилось. -- Сильно тебе жаль, -- говорю. -- Теперь, значит, кроткие речи в ход пущены. Только напрасно приехала. Наследства нету ни гроша. Мне не веришь -- спроси дядю Мори. -- Да никакого мне не нужно наследства, -- говорит. Смотрит на могилу. -- Почему не сообщили мне? -- говорит. -- Я случайно увидела в газете. На последней странице. Совсем случайно. Молчу. Стоим, смотрим на могилу, и мне вспомнилось, как мы маленькие были и всякое такое, и опять стало не по себе, и досада какая-то давит, что теперь дядя Мори все время будет торчать у нас и распоряжаться, как вот сейчас оставил меня под дождем одного добираться домой. -- Да, много ты о нас думаешь, -- говорю. -- Только умер -- сразу шмыг обратно сюда. Но впустую ты хлопочешь. Не думай, что тебе удастся под шумок домой вернуться. Не усидела в седле -- пешком ходи, -- говорю. -- У нас в доме даже имя твое под запретом, -- говорю. -- Понятно? Мы знать вас не знаем, тебя, его и Квентина, -- говорю. -- Понятно тебе? -- Понятно, -- говорит. -- Джейсон, -- говорит и смотрит на могилу. -- Если ты устроишь, чтобы я ее на минутку увидела, я дам тебе пятьдесят долларов. -- Да у тебя их нету, -- говорю. -- А сделаешь? -- говорит и на меня не смотрит. -- Сперва деньги покажи, -- говорю. -- Не верю, чтоб у тебя было пятьдесят долларов. Смотрю, задвигала руками под накидкой, потом показала руку. А в руке, будь ты неладно, полно денег. Две или три желтенькие бумажки светят. -- Разве он до сих пор шлет тебе деньги? -- говорю. -- Сколько в месяц? -- Не пятьдесят -- сто дам, -- говорит. -- Сделаешь? -- Но только на минуту, -- говорю. -- И чтобы все, как я скажу. Я и за тысячу долларов не соглашусь, чтобы она узнала. -- Да, да, -- говорит. -- Все, как ты скажешь. Только дай мне увидеть ее на минутку. Я ни просить, ни делать ничего больше не стану. Сразу же уеду. -- Давай деньги, -- говорю. -- Ты их после получишь, -- говорит. -- Не веришь мне? -- говорю. -- Не верю, -- говорит. -- Я слишком тебя знаю. Мы ведь вместе росли. -- Уж кому бы говорить насчет доверия. Ну что же, -- говорю. -- Под дождем мне стоять здесь нечего. Прощай, -- говорю и вроде ухожу. -- Джейсон, -- говорит. Я остановился. -- Что -- Джейсон? -- говорю. -- Скорее только. Льет ведь. -- Ладно, -- говорит. -- Бери. -- Вокруг никого. Я вернулся, беру деньги. А она еще не выпускает их. -- Но ты сделаешь? -- говорит, глядя на меня из-под вуали. -- Обещаешь? -- Пусти деньги, -- говорю, -- пока никого нет. Хочешь, чтоб нас увидел кто-нибудь? Разжала пальцы. Я спрятал в карман деньги. -- Но сделаешь, Джейсон? -- говорит. -- Я бы тебя не просила, если бы иначе как-нибудь могла устроить. -- Вот это ты права, что иначе никак не можешь, -- говорю. -- Обещал -- значит, сделаю. Или, может, я не обещал? Но только чтобы все, как я тебе сейчас скажу. -- Хорошо, -- говорит, -- согласна. -- Я сказал ей, где ждать, а сам в городскую конюшню. Прибежал -- они как раз выпрягают из кареты. Я к хозяину -- заплачено, спрашиваю, уже за карету, он говорит -- нет, тогда я говорю, что миссис Компсон забыла одно дело и ей опять нужна карета, -- и мне дали. Править сел Минк. Я купил ему сигару, и мы до сумерек ездили по разным улочкам подальше от глаз. Потом Минк сказал, что лошадям пора в конюшню, но я пообещал еще сигару, подъехали мы переулком, и я прошел к дому задним двором. Постоял в передней, определил по голосам, что мать и дядя Мори наверху, и -- на кухню. Там Дилси с ней и с Беном. Я взял ее у Дилси, сказал, что матушке потребовалось, -- и обратно в дом с ней. Там с вешалки снял дяди Морин макинтош, завернул ее, взял на руки -- ив переулок с ней, в карету. Велел Минку ехать на вокзал. Мимо конюшни он боялся, пришлось нам взять в объезд, а потом смотрю -- стоит на углу под фонарем, и я говорю Минку, чтобы ехал вдоль тротуарной кромки, а когда скажу: "Гони", чтобы хлестнул лошадей. Я раскутал макинтош, поднес ее к окошку, и Кэдди как увидела, прямо рванулась навстречу. -- Наддай, Минк! -- говорю, Минк их кнутом, и мы пронеслись мимо не хуже пожарной бригады. -- А теперь, как обещала, -- кричу ей, -- садись на поезд! -- Вижу в заднее стекло -- бежит следом. -- Хлестни-ка еще разок, -- говорю. -- Нас дома ждут. Заворачиваем за угол, а она все бежит. Вечером пересчитал деньги, спрятал, и настроение стало нормальное. Это тебе наука будет, приговариваю про себя. Лишила человека должности и думала, что это тебе так сойдет. Мне же и в мысль не приходило, что она не сдержит обещания, не уедет тем поездом. Я тогда их еще мало знал, как дурачок им верил. А на следующее утро -- пропади ты пропадом -- является прямо в магазин, хорошо еще, вуаль опущена и ни с кем ни слова. День субботний, так что с утра Эрла не было, я сижу за столом в задней комнате, и она прямо ко мне быстрым шагом. -- Лгун, -- говорит. -- Лгун. -- Ты что, с ума сошла? -- говорю. -- Ты что это? Да как ты смеешь сюда со скандалом? -- Осадил ее тут же, не дал и рта раскрыть. -- Ты уже стоила мне одной должности, а теперь хочешь, чтоб и эту потерял? Если у тебя есть что сказать мне, то встретимся, когда стемнеет, гденибудь. Только о чем у нас может идти разговор? -- говорю. -- Что я, не выполнил все до точки? Уговор был на одну минутку, так или нет? Минуту ты и получила. -- Стоит и только смотрит на меня, трясет ее как в лихорадке? руки стиснула, ломает себе пальцы. -- Я-то, -- говорю, -- сделал все по уговору. Это ты солгала. Ты ведь обещала сразу же на поезд. Ну что? Не обещала, скажешь? Или денежки обратно захотелось? Дудки, -- говорю. -- Я на такой риск шел, что тысячу долларов если бы взял, и тогда бы ты мне еще должна осталась. Семнадцатый пройдет -- если не сядешь на него и не уедешь, я скажу матери и дяде Мори, -- говорю. -- А тогда можешь крест поставить на своих свиданиях. Стоит смотрит только и сжимает руки. -- Будь проклят, -- говорит. -- Будь проклят. -- Правильно, -- говорю. -- Давай, давай. Только учти мои слова. Не уедешь семнадцатым поездом -- и я им все расскажу. Ушла она, и у меня настроение опять стало нормальное. Теперь-то, говорю себе, ты дважды подумаешь, прежде чем лишать человека обещанной должности. В то время я ведь еще зеленый был. Верил на слово. С тех пор поумнел Притом я как-нибудь уж без чужой поддержки в люди выйду, с детства привык стоять на собственных ногах. Но тут я вдруг вспомнил про Дилси и про дядю Мори. Дилси она улестит без труда, а дядя Мори отца родного продаст за десять долларов. А я сижу как прикованный, не могу уйти из магазина, чтобы оградить родную мать от посягательств. Если уж суждено, говорит матушка, было мне лишиться сына, то хвала господу, что оставил мне тебя, а не его: в тебе моя опора верная. Да, говорю, дальше прилавка, видно, мне от вас действительно не уйти. Должен же кто-то поддерживать своим горбом то немногое, что у нас осталось. Ну, как только я пришел домой, тут же взял Дилси в работу. У нее проказа, говорю, достал Библию и прочел, как человек гниет заживо. Достаточно ей, говорю, на тебя взглянуть, или на Бена, или на Квентину, как проказа и вам передастся. Ну, думаю, теперь дело в шляпе. Но возвращаюсь я потом со службы -- Бен мычит на весь дом. И никак его не успокоят. Матушка говорит, ступай принеси уж ему туфельку. Дилси как будто не слышит. Матушка повторно, а я говорю, сам пойду принесу, чтоб только прекратился этот треклятый шум. Я так скажу, человек я терпеливый, многого от них не ожидаю, но, проработав целый день в дрянной лавке, заслуживаю, кажется, немного тишины, чтобы спокойно поесть свой ужин. Говорю, что я сам схожу, а Дилси быстренько так: -- Джейсон! Ну, я мигом смекнул, в чем тут дело, но, просто чтобы убедиться, пошел принес ему туфлю, и как я и думал: только он ее увидел-завопил, как будто его режут. Я за Дилси, заставил сознаться, потом сказал матери. Пришлось тут же вести ее наверх в постель, а когда тарарам поутих, я взял Дилси в оборот, нагнал на нее страху божьего. То есть насколько это с черномазыми возможно. В том-то и горе со слугами-нигерами, что если они у вас долгое время, то начинают так важничать, прямо хоть выкидывай на свалку. Воображают, что они в доме главные. -- Хотела бы я знать, -- говорит, -- кому какой вред от того, что она, бедняжка, со своим родным дитем свиделась. При мистере Джейсоне было б оно по-другому. -- Беда только, что он в гробу, -- говорю. -- Меня ты, я вижу, не ставишь ни в грош, но матушкин запрет для тебя, надеюсь, что-то значит. Вот погоди, доволнуешь ее до того, что тоже в гроб сведешь, а тогда уже хоть полон дом напусти подонков и всякого отребья. Но зачем ты еще идиоту этому несчастному дала с ней увидеться? -- Холодный вы человек, Джейсон, если вы человек вообще, -- говорит. -- Пускай я черная, но, слава богу, сердцем я теплее вашего. -- Холодный или какой, а только интересно, чей вы все тут хлеб едите, -- говорю -- Но посмей хоть раз еще такое сделать, и больше тебе у меня его есть не придется. Так что когда она в следующий раз явилась, я ей сказал, что если опять стакнется с Дилси, то матушка выгонит Дилси в шею, Бена отправит в Джексон, а сама с Квентиной уедет отсюда. Она смотрит так на меня. Мы стоим от фонаря поодаль, и лица мне ее почти не видно. Но я чувствую, как она смотрит. В детстве она, бывало, когда разозлится, а поделать ничего не может, то верхняя губа у нее так и запрыгает. Дерг, дерг, и зубы с каждым разом все видней, а сама стоит как столб, ни мускулом не дрогнет, и лишь губа скачет над оскалом все выше и выше. Однако промолчала. Говорит только: -- Ладно. Сколько платить? -- Ну, если один показ через каретное окошко стоит сотню... -- говорю. Так что после этого она заметно посмирнела, раз только как-то захотела посмотреть книжку с банковским счетом. -- Я знаю, мать их получает, -- говорит. -- Но я хочу видеть банковский отчет. Хочу сама убедиться, куда эти чеки идут. -- Это личное дело матери, -- говорю. -- Если ты считаешь себя вправе вмешиваться в ее личные дела, то я так и скажу ей, что, по-твоему, деньги по этим чекам незаконно присваиваются и ты требуешь проверки счетов, поскольку не доверяешь ей. Молчит, не шевельнется. Только слышно, как шепчет: "Будь ты проклят, о, будь проклят, о, будь проклят". -- Говори вслух, -- говорю. -- Это ведь для нас не секрет, что мы друг о друге думаем. Может, захотелось денежки назад? -- говорю. -- Послушай, Джейсон, -- говорит -- Обещай мне, только без лганья. Относительно нее. Я не стану проверять счета. Если мало, больше буду каждый месяц слать. Обещай мне только, что она... что ей... Тебе же нетрудно это. Бывает, ей что нужно. Чтобы поласковее с ней. Всякие мелочи, которые я не могу ей, не дают мне... Но тебя же не упросишь. В тебе капли теплой крови нет и не было. Тогда вот что, -- говорит. -- Уговори ты маму, чтобы вернула мне ее, и я дам тебе тысячу долларов. -- Ну уж тысячи у тебя нет, -- говорю. -- Это ты врешь, я чувствую. -- Нет, есть. Будет. Я могу добыть. -- А я знаю, каким способом, -- говорю. -- Тем же самым, каким и дочку свою. А подрастет -- и она... -- Тут я решил, что она на меня сейчас бросится с кулаками, но потом непонятно стало, что она хочет делать. С минуту она была как игрушка, которую слишком туго завели и вот-вот ее разнесет на куски. -- Ох, я с ума сошла, -- говорит, -- я не в своем уме. Не могу я взять ее. Нельзя мне с ней. И думать об этом нельзя мне. Джейсон, -- говорит и за руку мою хватается. А руки у нее горячие, как жар. -- Ты должен обещать, что будешь заботиться о ней, что... Она ведь не чужая, она родная тебе. Обещай мне, Джейсон. Ты носишь отцовское имя; как по-твоему, пришлось бы мне папу просить об этом дважды? Или хотя бы раз? -- Что верно, то верно, -- говорю. -- Он меня не вовсе обделил, имя мне свое оставил. Ну и чего ты хочешь от меня? -- говорю. -- Чтобы я себе передник повязал и коляску катал? Я, что ли, втравил тебя в это, -- говорю -- Я и так многим рискую в этом деле, не то что ты. Тебе-то терять нечего. И если еще думаешь... -- Конечно, -- говорит, и засмеялась вдруг, и в то же время старается сдержать смех. -- Конечно. Мне терять нечего, -- говорит, и хохочет, и руки ко рту поднесла. -- Н-не-н-не-чего... -- Ну-ка, -- говорю, -- прекрати шум. -- Се-сейчас, -- говорит, зажимая себе рот руками. -- О господи. О господи. -- Я пошел, -- говорю. -- Не хватает еще, чтобы увидели меня с тобой. А ты уезжай сейчас же, слышишь? -- Подожди, -- говорит и за руку схватила. -- Я уже перестала. Не буду больше. Так обещаешь, Джейсон? -- говорит и глазами прямо жжет мне лицо. -- Обещаешь? Если у нее нужда в чем будет... Те чеки, что я маме... Если я тебе еще вдобавок к ним присылать стану, будешь ей сам покупать? Не скажешь матери? Будешь заботиться, чтобы у нее все, как у других девочек, было? -- Разумеется, -- говорю. -- Если ты будешь делать все, как я скажу, и не строить каверз. Тут Эрл выходит из задней комнаты в шляпе своей и говорит мне: -- Я пошел в закусочную Роджерса, перехвачу чегонибудь. Домой идти обедать у нас, пожалуй, времени сегодня не будет. -- Это почему же? -- говорю. -- Да из-за артистов этих, -- говорит. -- Сегодня они и дневное представление дают, и народ, который понаехал, захочет до начала покончить со всеми покупками. Так что давай обойдемся сегодня закусочной -- Что ж, -- говорю -- Желаете себе отравлять желудок, в раба своей торговли обращаться -- дело ваше личное -- Уж ты-то, я вижу, не собираешься быть рабом торговли, -- говорит. -- Не собираюсь, кроме как под вывеской "Джейсон Компсон", -- говорю. Так что когда я пошел в заднюю комнату и вскрыл конверт, то удивило меня одно только -- что там не чек, а почтовый перевод. Это уж так. Им верить нельзя ни одной. На такой риск идти приходится, родной матери лгать, чтобы не узнала, что она ездит сюда ежегодно, а то и по два раза в год И после всего -- вот тебе благодарность С нее станется и на почту написать, чтоб не выдавали никому, кроме Квентины Подростку-девчонке хлоп пятьдесят долларов Да я пятьдесят долларов в руках не держал до двадцати одного года Все парни с обеда гуляют, а в субботу -- весь день, а я в магазине гни спину. Что я и говорю: как может кто-нибудь с ней справиться, если она ей за спиной у нас шлет деньги. Дом, говорю, у нее тот же самый, в котором ты росла, и воспитание даем не хуже А о нуждах ее, я считаю, матери нашей лучше знать, чем тебе, бездомной. "Желаешь давать ей деньги, -- говорю, -- так матушке их посылай, а не ей в руки. Если уж я на такой риск иду чуть не ежеквартально, то делай как велят, иначе скажу матушке". А кстати, время заняться тем чеком, потому что если Эрл думает, что я побегу к Роджерсу, чтоб на его счет наглотаться несварения желудка на несчастный четвертак, то он крепко ошибается. Пускай я не сижу, задрав ноги на стол красного дерева, но мне здесь платят за то, что я за прилавком делаю, а не обедаю где И если мне и за пределами этого сарая не дадут жить по культурному, то я могу найти другое место. Я на собственных ногах привык стоять, мне их не надо упирать ни в какие чужие столы красного дерева. Но только достану из пиджака, как приходится бросать все и бежать отпускать вахлакам гвоздей на десять центов и тому подобное, а Эрл уже сжевал, наверно, бутербродик и, того гляди, сейчас назад вернется И вдруг вижу: бланков нет, кончились. Тут-то я вспомнил, что собирался раздобыть еще, но поздновато хватился. В это время на тебе -- Квентина входит. Со двора. Хорошо, я услыхал, как она у Джоба спрашивала, где я. Еле успел сунуть все в стол и задвинуть ящик. Подходит к столу. Я на часы глянул. -- Уже отобедала? -- говорю. -- Двенадцать всего, сейчас только било. Ты по воздуху, видно, слетала домой и обратно. -- Я не пойду домой обедать, -- говорит. -- Письма мне не было сегодня? -- А ты разве ждешь от кого? -- говорю. -- Среди твоих дружков завелись и грамотные даже? -- От мамы жду, -- говорит -- Есть мне письмо от мамы? -- спрашивает и на меня смотрит. -- Тут есть, на матушкино имя, -- говорю -- Я не читал. Придется тебе обождать, пока она вскроет. Возможно, она даст тебе прочесть. -- Пожалуйста, Джейсон, -- даже не слушает, опять свое. -- Есть мне письмо? -- А что случилось? -- говорю. -- Прежде я не замечал, чтобы ты о ком-нибудь так беспокоилась. Не иначе, денег ждешь от нее. -- Она сказала, что... -- говорит. -- Ну пожалуйста, Джейсон. Ведь есть мне письмо? -- А ты, я вижу, действительно провела утро в школе, -- говорю. -- Научили тебя даже говорить "пожалуйста". Обожди минуту, пока я клиента обслужу. Вышел к нему, обслужил. Повернулся, чтоб идти обратно, а ее не видать, за стол зашла. Я бегом туда. На горячем поймал -- она только руку из ящика дерг. Я хвать и руку эту пальцами об стол, об стол, пока не выпустила конверта. -- Так вот ты как, -- говорю. -- Отдайте, -- говорит. -- Вы уже вскрыли. Дайте его мне. Пожалуйста, Джейсон. Оно мне ведь Я видела адрес. -- Я тебе дам сейчас, -- говорю. -- Вожжой. Как ты смеешь рыться в моих бумагах? -- Там же деньги должны быть, -- говорит и тянется рукой. -- Она говорила, что пришлет. Обещала мне. Отдайте. -- А для чего тебе деньги? -- говорю. -- Она сказала, что пришлет, -- говорит. -- Отдайте. Ну пожалуйста, Джейсон Если теперь отдадите, то я никогда ничего больше не попрошу у вас. -- Дам, только без нахрапа, -- говорю. Вынул письмо и перевод, отдаю ей письмо. А она на письмо даже не взглянула, за переводом тянется. -- Распишись тут сперва, -- говорю. -- На сколько он? -- спрашивает. -- А ты прочти, -- говорю. -- В письме, надо думать, все сказано. Пробежала вскользь, в два счета. -- Здесь об этом ничего, -- говорит, поднявши глаза от письма. Уронила его на пол. -- Сколько там? -- Десять долларов, -- говорю -- Десять? -- говорит, уставясь на меня. -- Да ты и этому должна быть жутко рада, -- говорю -- Ты же еще малолетняя. Зачем тебе вдруг так понадобились деньги? -- Десять долларов? -- бормочет, как во сне. -- Всегонавсего десять?.. -- И цап -- чуть было не выхватила у меня перевод. -- Врете вы, -- говорит. -- Вор, -- говорит. -- Вор! -- Ах, ты так? -- говорю и рукой ее на расстоянии от себя держу. -- Отдайте! -- говорит. -- Он мой. Он мне послан. Все равно прочту, сколько там. Все равно. -- Неужели? -- говорю и подальше ее от себя отодвигаю. -- Это каким же способом? -- Дайте только взгляну, Джейсон. Ну пожалуйста. Больше я у вас никогда ничего не буду просить. -- По-твоему, выходит, я лгу? -- говорю. -- Вот в наказание за это и не дам. -- Но как же так, десять долларов только, -- говорит. -- Она же сказала мне, что... сказала... Джейсон, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Мне очень надо. Очень-очень. Отдайте мне, Джейсон. Я все сделаю, только отдайте. -- Скажи, зачем тебе деньги, -- говорю. -- Они мне обязательно нужны, -- говорит. Смотрит на меня. Потом раз -- и перестала смотреть, хотя и не отвела глаз. Понятно, сейчас врать начнет. -- Я в долг брала, -- говорит. -- И мне надо отдать. И обязательно сегодня. -- Брала -- где? -- говорю. Она пальцами этак задвигала. Прямо видно, как старается испечь ложь. -- Опять в магазинах? -- говорю. -- И не трудись, не поверю. Если найдется в городе торговец, который продаст тебе в долг после того, как я их всех предупредил, то пускай это мой убыток будет. -- У девочки брала, -- говорит, -- у девочки. Заняла у нее деньги. И надо вернуть. Отдайте мне, Джейсон. Пожалуйста. Я все сделаю. Мне надо обязательно. Мама вам заплатит. Я напишу ей, чтобы заплатила и что больше я никогда у нее ничего не попрошу. Напишу и письмо вам покажу. Ну пожалуйста, Джейсон. Мне без них никак нельзя. -- Признайся, зачем тебе, а тогда посмотрим, -- говорю. -- Признавайся. -- Стоит, платье теребит. -- Ну, что ж, -- говорю. -- Если десять долларов тебя не устраивают, то я этот перевод доставлю домой матушке, и сама знаешь, что с ним тогда будет. Конечно, если ты такая богачка, что десять долларов для тебя не деньги... Стоит, опустила глаза, бормочет словно про себя; -- Она сказала, что пришлет мне денег. Сказала, что все время сюда шлет деньги, а вы говорите, что нет. Сказала, что прислала уже очень много. На мое содержание. И что часть их я могу брать себе. А вы говорите, никаких денег нет. -- Ты сама не хуже меня знаешь, -- говорю. -- Сама видела, что матушка с этими чеками делает. -- Да, -- говорит. -- Десять долларов, -- говорит. -- Десять долларов. -- Благодари еще судьбу, что десять, -- говорю. -- Нука, -- говорю. Положил перевод оборотной стороной кверху и рукой придерживаю. -- Распишись вот тут. -- Но дайте же взглянуть! -- говорит. -- Я просто взгляну. Все равно, на сколько б ни был, я возьму только десять долларов. А остальное берите. Я хочу только взглянуть. -- Нет уж, -- говорю, -- раз ты действовала нахрапом. Придется тебе усвоить одну вещь, а именно -- что если я тебе чего велю, то надо выполнять беспрекословно. Вот на этой черте распишись. Взяла перо, но не расписывается, а стоит понурясь и перо в руке держит. В точности как мать ее. -- О господи, -- говорит. -- О господи. -- Вот так-то, -- говорю. -- Если ничего другого, то уж это ты наверняка усвоишь у меня. Расписывайся и ступай отсюда. Расписалась. -- Где деньги? -- говорит. Я взял перевод, промокнул, спрятал в карман. Потом дал ей десятку. -- После обеда чтоб обратно в школу, слышишь ты? -- говорю. Молчит, Скомкала деньги в кулаке, как тряпку какую-нибудь, и вон из лавки. А тут как раз Эрл входит и ведет к прилавку покупателя. Я собрал свои бумаги, надел шляпу, вышел к ним. -- Ну как, народу густо было? -- спрашивает Эрл. -- Не слишком, -- говорю. Он выглянул на улицу. -- Это твоя машина там стоит? -- говорит. -- Не ездил бы ты сегодня обедать домой Перед самым представлением опять надо ждать наплыва. Поешь у Роджерса, а чек мне в стол положишь. -- Покорнейше благодарю, -- говорю. -- Уж как-нибудь сами прокормимся. И вот так он и будет торчать, глаз не спускать с двери, пока я не войду в нее обратно. Что ж, придется ему подзапастись терпением -- я разорваться не могу. Еще в прошлый раз говорю себе: заметь, последний бланк расходуешь; не откладывая, надо новых раздобыть. Но кто может что-нибудь упомнить в этом тарараме. А теперь, плюс ко всем домашним заботам, гоняй по городу, ищи в последний момент бланки чеков, а тут еще сегодня этот балаган проклятый в городе и Эрл зыркает, как ястреб. Заехал в типографию и говорю хозяину, что хочу подшутить над одним парнем, но у него не нашлось ничего. Посоветовал заглянуть в бывший театр, там полно бумаг свалено и рухляди, что остались от прогоревшего Коммерческо-сельского банка. Я дал крюку переулками, чтоб не попасться Эрлу на глаза, разыскал старика Симмонса и взял у него ключ. Рылся там, рылся, нашел книжку чеков на какой-то банк в Сент-Луисе. И, уж конечно, именно сегодня ей взбредет в голову поближе приглядеться к чеку. А, ладно, сойдут и эти. Больше времени терять я не могу. Я вернулся в магазин. "Кой-что забыл тут из бумаг. Мать хочет сегодня в банк идти", -- говорю. Сел к столу, заполнил чек. Все наспех делается. Хорошо хоть, у нее зрение стало сдавать, а тут еще эта потаскушка в доме -- каково все это матушке. Действительно, можно сказать, христианка многотерпеливая. Говорю ей, сами знаете не хуже моего, кем она станет, когда вырастет, но, говорю, дело ваше, если желаете держать и воспитывать ее у себя в доме потому, что отец так хотел. Тут она в слезы: мол, родная плоть и кровь, а я на это: ладно. Пускай повашему. Вам терпится -- и я могу терпеть. Вложил письмо обратно, заклеил опять, выхожу. -- Постарайся не задерживаться, -- говорит Эрл. -- Постараюсь, -- говорю. Зашел на телеграф. А там все эти умники в полном сборе. -- Ну как, ребята, -- говорю, -- кого поздравить с миллионом? -- Как можно сделать что-нибудь при такой конъюнктуре? -- говорит Док. -- А сколько теперь? -- говорю Вошел, посмотрел. На три пункта ниже начального. -- Да ну, ребята, -- говорю, -- неужели вы дадите этим маклеришкам -- хлопковикам вас нагреть? Вам же ума не занимать. -- Ага, не занимать, -- говорит Док. -- В полдень на двенадцать пунктов было понижение. Как липку меня ободрали. -- На двенадцать пунктов? -- говорю. -- Какого же дьявола меня не известили? Почему вы мне не сообщили? -- спрашиваю телеграфиста. -- Мое дело принять сводку, -- говорит. -- У меня не подпольная биржевая контора. -- Смотри ты, какой умник, -- говорю. -- Я тут плачу столько денег, а у него и сообщить мне нет, видите ли, времени. Или, может, ваша чертова компания в одной шайке с этими проклятыми нью-йоркскими акулами? Молчит. Делает вид, будто занят. -- Много на себя берете, -- говорю. -- Избаловались вы легких хлебах, как бы вы их не лишились. -- А чего ты горячишься? -- Док мне -- у тебя и сейчас еще три пункта в запасе. -- Да, говорю. -- Это если б я продавал. А я пока вроде не говорил, что продаю. Так, значит, вас, ребята, всех обчистили? -- Меня дважды, -- говорит Док, -- и отключился. -- Что же, -- говорит Ай. О. Сноупс. -- Так и положено Не все ж мне их уделывать, надо, чтоб иногда и они меня. Ушел я, а они остались продавать -- покупать меж собой по пять центов за пункт. Я подозвал Нигера, послал за моей машиной, сам стою на углу, жду. Эрл там обязательно торчит в дверях, одним глазом на часы, а другим Пеня высматривает, и если я его не вижу, то лишь потому, что отсюда дверей не видно. Часов примерно через сто подъехал тот нигер в машине. -- Ты где околачивался? -- говорю. -- Перед черномазыми шлюхами ездил покрасоваться? -- Я никак быстрей не мог, -- говорит. -- Там все фургонами забито, пришлось в объезд площади. Я еще не встречал такого черномазого, у которого бы не было припасено железной отговорки на все случаи жизни. Но ты только дай ему машину, обязательно форсить покатит перед бабами. Я сел, взял в объезд. На той стороне мельком Эрла в дверях заметил. Дома я прошел прямо на кухню и велел Дилси поскорей накрывать на стол. -- Квентины еще нету, -- отвечает. -- Ну и что? -- говорю. -- Скоро ты мне еще скажешь, что Ластера придется подождать. Квентине известно, в котором часу здесь обед. Поторапливайся. Матушка была у себя в комнате. Я дал ей то письмо. Распечатала, вынула чек и сидит, держит его в руке. Я пошел, взял в углу совок, подаю ей спичку. -- Давайте, -- говорю, -- кончайте. А то сейчас плакать начнете. Взяла спичку, но не зажигает. Сидит, смотрит на чек. Так я и знал. -- Я с великой неохотой это делаю, -- говорит. -- Добавлять к твоему бремени еще и содержание Квентины... -- Как-нибудь проживем, -- говорю. -- Ну давайте же. Кончайте. Сидит, как сидела, и держит чек в руке. -- Этот чек на другой банк, -- говорит. -- Прежние были на индианаполисский. -- Да, -- говорю. -- Женщинам это тоже разрешается. -- Что разрешается? -- спрашивает. -- Держать деньги в двух разных банках. -- А, -- говорит. Еще поглядела на чек. -- Я рада, что она так... что у нее столько... Господь не допустит, чтобы я поступала неправильно, -- говорит. -- Давайте же, -- говорю. -- Кончайте забаву. -- Забаву? -- говорит. -- Каково мне думать... -- А я думал, вы для забавы каждый месяц жжете двести долларов, -- говорю. -- Ну, давайте же. Хотите, я вам зажгу спичку. -- Я бы сумела переломить себя и принимать их, -- говорит. -- Ради детей моих. Я лишена гордыни. -- Вы же навсегда бы покой потеряли, -- говорю. -- Сами знаете. Один раз решили, так и оставайтесь при своем решении. Проживем как-нибудь. -- Воля твоя, -- говорит. -- Но временами я начинаю опасаться, что, поступая так, лишаю вас средств, принадлежащих вам по праву. Возможно, я буду за это покараран. Если ты желаешь, я подавлю в себе гордость и стану принимать их. -- Какой смысл начинать сейчас, после того как вы пятнадцать лет их жгли? -- говорю. -- Если вы и дальше будете уничтожать их, то вы не потеряли ничего. Но если начнете принимать эти чеки, то вы потеряли пятьдесят тысяч долларов. До сих пор мы вроде жили как-то, -- говорю. -- Вы пока еще не в богадельне. -- Да-да, -- говорит. -- Мы, Бэскомы, не принимаем ничьей милостыни. А от падшей женщины -- и подавно. Чиркнула спичкой, зажгла чек, бросила в совок, следом бросила конверт и смотрит, как горит. -- Тебе не понять этого, -- говорит. -- И слава богу, тебе не дано испытать материнских терзаний. -- На свете есть сколько угодно женщин таких же, как она, -- говорю. -- Но они не дочери мои, -- говорит. -- Я не ради себя, -- говорит. -- Я бы с радостью приняла ее в дом, со всеми ее грехами, ибо она моя плоть и кровь. Я ради Квентины. Ну, тут я мог бы ответить, что уж Квентину этим черта с два вгонишь в краску, но как я всегда говорю: многого я не хочу, но хочу хоть спокойно есть и спать, без бабьих ссор и плача в доме. -- И ради тебя, -- говорит. -- Я ведь знаю, как она оскорбляет твои чувства. -- По мне, пусть возвращается хоть завтра, -- говорю. -- Нет уж, -- говорит. -- Это мой долг перед памятью покойного отца твоего. -- Да ведь он вас уговаривал все время, он хотел, чтобы она домой вернулась, когда Герберт ее выгнал, -- говорю. -- Тебе не понять, -- говорит. -- Я знаю, ты вовсе не хочешь усугубить мои огорчения. Но кому и страдать за детей, как не матери, -- говорит. -- И я приемлю свой тяжелый крест. -- Думается, вы еще и сами от себя центнер-другой тяжести накидываете, -- говорю. Бумага догорела. Я отнес совок к камину, сунул за решетку. -- Жалко все же полноценные деньги зря жечь, -- говорю. -- Да не доживу я до дня, когда дети мои примут эту мзду греха, -- говорит. -- Да увижу я прежде тебя неживого в гробу. -- Будь по-вашему, -- говорю. -- Так скоро мы сядем обедать? -- говорю. -- Мне обратно надо ехать. Сегодня у нас денек жаркий. -- Встала с постели. -- Я уже сказал ей раз, -- говорю. -- Но она ждет, что ли, Квентину, или Ластера, или еще кого. Погодите, я сам позову. Но она подошла уже к перилам, зовет Дилси. -- Квентины еще нету, -- откликается Дилси. -- Что ж, мне пора, -- говорю. -- Куплю себе в городе бутерброд. Не стану вмешиваться в Дилсины распорядки, -- говорю. Ну, матушке скажи только. Тут уж Дилси заковыляла взад-вперед, ворчит: -- Ладно уж, ладно, сейчас подаю. -- Я всем вам угодить стараюсь, -- говорит мамаша. -- Стараюсь вас как можно меньше обременять собой. -- Я как будто не жалуюсь, -- говорю. -- Сказал я хоть слово, кроме что мне пора? -- Знаю я, -- говорит, -- знаю, что у тебя не было тех возможностей, какие даны были им, что тебе приходится прозябать в захолустной лавчонке. А я так мечтала о твоем преуспеянии. Я знала, отцу твоему не понять, что ты единственный из них всех, обладающий здравым практическим умом. И когда все остальное рухнуло, я надеялась, что хоть она, выйдя замуж за Герберта... он обещал ведь... -- Ну, он и солгать мог вполне, -- говорю. -- Возможно, у него и банка никакого не было. А и был, так не думаю, чтобы ему понадобилось везти работника через всю страну из Миссисипи. Сидим обедаем. Из кухни Бен голос подает, его там Ластер кормит. Что я и говорю, если уж у нас прибавился едок, а деньги за нее принимать не хотите, то почему бы не отправить Бена в Джексон. Ему там веселее будет среди таких, как он. Где уж нам, говорю, в нашей семье заводить речь о гордости, но какая же это гордость, если неприятно видеть, как тридцатилетний остолоп по двору мотается на пару с негритенком, бегает вдоль забора и мычит коровой, стоит им только начать партию в гольф. Если бы, говорю, с самого начала поместили его в Джексон, мы все бы теперь были в выигрыше. Вы, говорю, и так свой долг перед ним выполнили, совершили все, что можно от вас ожидать, редкая мать на такое способна, -- так почему бы не поместить его туда и хоть эту выгоду иметь от налогов, что мы платим. А она мне: "Скоро уж я уйду от вас. Я знаю, что я только в тягость тебе", на что я ей: "Я столько раз уже слыхал это ваше насчет тягости, что, того и гляди, вы меня в этом убедите". Только, говорю, когда уйдете, то так, чтоб я не знал, а то я его как Миленького в тот же вечер отправлю семнадцатым поездом. Притом, говорю, я, кажется, знаю местечко, куда и ее можно определить, и помещается оно никак не на Молочной улице и не на Медвяном проспекте. Тут она в слезы, а я: "Ладно вам, ладно. Я за свою родню не хуже всякого другого -- пусть даже я не про всех родственников знаю, откуда они взялись". Обедаем дальше. Мать опять посылает Дилси на парадное крыльцо: не идет ли Квентина. -- Сколько вам твердить, что она не придет нынче обедать, -- говорю. -- Как так не придет? -- мамаша свое. -- Она ведь знает, что я не разрешаю ей бегать по улицам и что надо удивляться к обеду домой. Ты хорошенько там глядела, Дилси? -- Надо -- так заставьте, -- говорю. -- Что же я могу, -- говорит. -- Вы все воспитаны в неуважении ко мне. Всегда не слушались. -- Если бы вы не вмешивались, я б ее живо заставил слушаться, -- говорю. -- В течение одного дня бы приструнил. -- Ты слишком был бы груб с ней, -- говорит. -- У тебя тот же горячий нрав, что у твоего дяди Мори. При этих словах я вспомнил про письмо. Достал его, даю ей. -- Можете и не вскрывать, -- говорю. -- Банк известит вас, сколько он в этот раз возьмет. -- Оно адресовано тебе, -- говорит. -- Ничего, читайте, -- говорю. Вскрыла, прочла и протянула мне. Читаю: Дорогой племянничек! Тебе приятно будет узнать, что я располагаю в настоящее время возможностью, относительно которой -- по причинам, весомость которых уяснится из последующего, -- я не стану вдаваться в подробности, пока не представится случай снестись с тобой по этому вопросу более надежным образом. Деловой опыт научил меня избегать сообщения сведений конфиденциальных всяким иным более конкретным способом, нежели изустный; сугубые предосторожности, к каким я прибегаю, дадут тебе намек на ценность упомянутой возможности. Излишне присовокуплять, что мною уже завершено самое исчерпывающее рассмотрение всех ее фаз и аспектов, и не побоюсь сказать, что предо мною -- тот золотой шанс, какой представляется нам в жизни лишь однажды, и что я ныне ясно различаю цель, к которой стремился долго и неутомимо, -- то есть ту окончательную консолидацию моих дел и финансов, каковая позволит роду, коего я имею честь быть последним представителем мужеского пола, вновь занять подобающее общественное положение; к роду же этому я всегда сопричислял не только твою уважаемую матушку, но равно и детей ее. Нынешние, однако, мои обстоятельства не позволяют мне в надлежащей и наиполнейшей мере воспользоваться представившейся мне возможностью, и, не желая выходить за пределы семейного круга, я прибегаю к заимствованию с банковского счета твоей матушки незначительной суммы, необходимой для восполнения моего начального взноса, и в этой связи прилагаю, в порядке чистой формальности, свой вексель из расчета восьми процентов годовых. Нужно ли говорить, что формальность эта соблюдена мною единственно затем, чтобы обеспечить твою матушку на тот прискорбнейший исход и случай, игралищем которого являемся все мы. Ибо я, разумеется, употреблю эту сумму, как если бы она была моя собственная, и тем позволю и матушке твоей вкусить от выгод упомянутой возможности, которую мое исчерпывающее изучение явило мне как чистейшей воды и ярчайшей игры бриллиант и лакомый кусочек, -- да простится мне этот вульгаризм. Все вышеизложенное прошу рассматривать как доверительную информацию, направленную одним деловым человеком другому. Огласка-враг успеха, не так ли? А зная хрупкое здоровье твоей матушки и эту робость, натурально свойственную таким, как она, деликатно воспитанным дамам-южанкам в отношении материй деловых, равно как их очаровательную склонность нечаянным образом разглашать таковые в ходе своих разговоров, я, пожалуй, просил бы тебя и не сообщать ей совсем. По зрелом же раздумий, я даже настоятельно советую тебе воздержаться от такого сообщения. Не лучше ли, если по прошествии времени я попросту возвращу эту сумму на ее банковский счет купно, скажем, с другими небольшими, мною ранее заимствованными, суммами, а она ничего о том и знать не будет. Ведь ограждать ее по мере сил от грубого материального мира -- не что иное, как долг наш. Твой любящий дядя Мори Л. Бэском. -- Ну и как, дадите? -- спрашиваю и щелчком переправляю письмо ей обратно через стол. -- Я знаю, тебе жаль их, -- говорит. -- Деньги ваши, -- говорю. -- Захотите птичкам их бросать -- тоже никто вам запретить не сможет. -- Он ведь родной брат мне, -- говорит мамаша. -- Последний из Бэскомов. С нами и род наш угаснет. -- То-то потеря будет, -- говорю. -- Ну, ладно вам, ладно, -- говорю. -- Деньги ваши, как вам угодно, так и тратьте. Значит, оформить в банке, чтоб перевели? -- Я знаю, что тебе их жаль, -- говорит. -- Я понимаю, нкакое на плечах твоих бремя. Вот не станет меня, и наступит тебе облегчение. -- Я бы мог прямо сейчас сделать себе облегчение, -- говорю. -- Ну ладно, ладно. Молчу -- хоть весь сумасшедший дом здесь поселите. -- Бенджамин ведь родной твой брат, -- говорит. -- Пусть даже и прискорбный главою. -- Я захвачу вашу банковскую книжку, -- говорю. -- Сегодня внесу на счет свое жалованье. -- Шесть дней заставил тебя ждать, -- говорит. -- Ты уверен, что дела его в порядке? Как-то странно, чтобы платежеспособное предприятие не могло своевременно Производить выплату жалованья. -- Да все у него в ажуре, -- говорю. -- Надежней, чем в банке. Я ему сам твержу, что не к спеху, могу обождать, рока соберем месячную задолженность. Потому иногда и бывает задержка. -- Я просто не перенесла бы, если бы ты потерял то немногое, что я могла внести за тебя, -- говорит. -- Я часто думаю, что Эрл неважный бизнесмен. Я знаю, он не посвящает тебя в состояние дел в той мере, какая соответствует доле твоего участия. Вот я поговорю с ним. -- Нет-нет, -- говорю, -- не надо его трогать. Он хозяин дела. -- Но ведь там и твоих тысяча долларов. -- Оставьте его в покое, -- говорю. -- Я сам за всем слежу. Вы же дали мне доверенность. Все будет в полном ажуре. -- Ты и не знаешь, какое ты мне утешение, -- говорит. -- Ты и прежде был моею гордостью и радостью, но когда ты сам пожелал вносить ежемесячно жалованье на мое имя и не стал даже слушать моих возражений -- вот тогда я возблагодарила господа, что он оставил мне тебя, если уж отнял всех их. -- А чем они плохи были? -- говорю. -- Исполнили свой долг блестяще. -- Когда ты говоришь так, я чувствую, что ты не добром поминаешь отца, -- говорит. -- И думается, ты имеешь на то право. Но слова твои терзают мне сердце. Я встал из-за стола. -- Если вам захотелось поплакать, -- говорю, -- то вы уж без меня как-нибудь, а мне надо ехать. Пойду вашу банковскую книжку возьму. -- Я принесу сейчас, -- говорит. -- Сидите на месте, -- говорю. -- Я сам. -- Поднялся наверх, взял у нее из стола банковскую книжку и поехал в город. В банке внес тот чек и перевод плюс еще десятку, потом на телеграф заехал. Поднялись на пункт выше начального. Итого, потеряно тринадцать пунктов, а все потому, что она ко мне вперлась в двенадцать часов, пристала с ножом к горлу -- подавай ей письмо. -- Когда эта сводка получена? -- спрашиваю. -- С час назад, -- говорит. -- Целый час? -- говорю. -- Да за что же мы вам деньги платим? -- говорю. -- За недельные сводки, наверно? Там вся биржа полетит вверх тормашками, а мы тут ни черта и знать не будем. Как можно действовать в таких условиях? -- А я от вас и не требую никаких действий, -- говорит. -- Тот закон, по которому все граждане обязаны играть на хлопковой бирже, уже отменен. -- Неужели? -- говорю. -- Не слыхал, представьте. Наверно, и об этом тоже сообщено было через ваш "Вестерн Юнион". Поехал обратно в магазин. Тринадцать пунктов. Ни шиша в этой чертовой механике никто не смыслит, кроме штукарей, что сидят развалясь в своих нью-йоркских конторах и только смотрят, как провинциальные сосунки подносят на тарелочке им деньги и умоляют принять. Да, но тот, кто не рискует повышать ставку, лишь показывает, что у него нет веры в себя. И, по-моему, так: не хочешь поступать по совету, так на кой ты тогда платишь за совет. Притом они ведь там сидят на месте и в курсе дела полностью. Вот она, телеграмма, в кармане. Доказать бы только, что у них сговор с телеграфной компанией с целью надувательства клиентов. Это вещь подсудная. И мне недолго. Черт их дери, однако, неужели крупная такая и богатая компания, как "Вестерн Юнион", не может вовремя передавать сводки? Вот если телеграмму "Ваш счет закрыт -- это они тебе мигом передадут. Крепко эти сволочи о народе беспокоятся. Они же одна шайка с той нью-йоркской сворой. Это и слепому ясно. Вошел я -- Эрл покосился на свои часы. Но ни слова, пока не ушел покупатель. А тогда говорит: -- Домой, значит, ездил обедать? -- К зубному пришлось заехать, -- говорю, потому что хотя не его чертово дело, где я обедаю, но после обеда он тут же обязан вернуться опять за прилавок. И так с утра на части разрываюсь, а теперь еще от него выслушивай. Что я и говорю: возьмите вы такого мелкоплавающего лавочника захолустного -- человечку цена пятьсот долларов со всеми потрохами, а хлопочет, шуму подымает на пятьдесят тысяч. -- Ты мог бы меня предупредить, -- говорит. -- Он ждал, что ты сразу же вернешься. -- Хотите, уступлю вам этот зуб и еще приплачу десять долларов? -- говорю. -- У нас по уговору часовой ушел на обед, -- говорю, -- а если мой образ действий вам не нравится, то вы прекрасно знаете, что делать. -- Знаю, и давненько, -- говорит. -- И если не делаю, то из уважения к твоей матушке. Я ей крепко сочувствую, Джейсон. Если бы кой-кто из моих знакомых так ее уважал и сочувствовал ей. -- Ну и держите при себе свое сочувствие, -- говорю. -- Когда оно нам потребуется, я вам заблаговременно сообщу. -- Я ведь все молчу про это дельце, покрываю тебя, Джейсон, -- говорит. -- Да? -- подзуживаю его. Прежде чем осадить, дай послушаю, что скажет. -- Думается, я больше твоей матушки в курсе, откуда у тебя автомобиль. -- Вот как? -- говорю. -- Ну и когда же вы собираетесь объявить эту новость, что я его купил на уворованные у родной матери деньги? -- Я ничего не говорю. Я знаю, -- говорит, -- она тебе дала доверенность на ведение дел. Но знаю также, что она все еще думает, будто та тысяча долларов до сих пор в деле. -- Что ж, -- говорю. -- Раз вы уже столько знаете, то сообщу вам еще одну мелочь: сходите-ка в банк и спросите, на чей счет я каждый месяц первого числа вот уже двенадцать лет вношу сто шестьдесят долларов. -- Я ничего не говорю, -- говорит. -- Только прошу, чтобы ты впредь не опаздывал. Я не стал и отвечать. Бесполезно. Давно понял, что если человек вбил себе что в голову, то разубеждать его -- пустое дело. А если к тому же втемяшил себе, что он обязан осведомить кого-то насчет вас для вашего же блага, то и вовсе ставь крест. У меня тоже есть совесть, но, слава богу, мне с ней не надо вечно няньчиться, как с хилым щеночком. Уж я бы не щепетильничал, как он, чтоб ненароком не получить от своей лавчонки больше, чем восемь процентов прибыли. Ясное дело, боится, как бы не привлекли по закону о лихоимстве, если больше восьми процентов выжмет. Какой тут, к черту, шанс может быть у человека в таком городке и при таком хозяине. Да посади он меня на свое место, я бы за год обеспечил его на всю жизнь, только он все равно отдал бы на церковь или еще куда. Кого я не переношу, так это сволочных лицемеров. Которые если сами чего недопонимают до конца, то сразу кричат про мошенничество и морально обязаны тут же доложить кому не следует, хоть это совсем не их собачье дело. Что я и говорю: если б я, чуть только чего недопойму в поступках человека, сразу же записывал его в мошенники, то я бы мог без труда откопать что-нибудь в бухгалтерских книгах, и тогда б вы вряд ли захотели, чтобы я счел себя обязанным побежать с докладом к третьим лицам, которые и так в курсе дела побольше меня, а не в курсе, так все равно нечего мне соваться. А он мне на это: -- Мои книги открыты для всех. Всякий, кто имеет -- или имел и считает, что и посейчас имеет, -- пай в моем деле, может проверить по книгам, пожалуйста. -- Вот, вот, -- говорю. -- Сами вы, конечно, ей не скажете. Вам совесть не позволит. Вы только раскроете перед ней книги, чтоб она сама дозналась. А вы-вы ничего не скажете. -- Я вовсе не желаю вмешиваться в твои дела, -- говорит. -- Я знаю, тебе не дали тех возможностей, какими пользовался Квентин. Но ведь и у матери твоей жизнь сложилась несчастливо, и если вдруг она придет сюда ко мне и спросит, что понудило тебя выйти из дела, то мне придется рассказать ей. И не из-за той тысчонки, ты сам знаешь. Но -- что на деле, то и в отчетности должно быть, иначе далеко не уедешь. И лгать я никому не стану, ради себя ли самого или чтобы другого покрывать. -- Ну что ж, -- говорю. -- Видно, эта ваша совесть ценнее меня как приказчик, поскольку она не отлучается домой обедать. Но поститься я пока не собираюсь, -- говорю, потому что разве можно что-нибудь обделать более-менее гладко, когда у тебя на шее эта чертова семейка, а мамаша и ее и всех их распустила окончательно, только знает, как в тот раз: увидела, что один из тех целует Кэдди, и назавтра весь день проходила в черных платье и вуали, и даже отец от нее не мог добиться ничего, кроме плача и причитаний, что ее доченька умерла: а Кэдди всего пятнадцать лет было, и если тогда уже траур, то что же через три года -- власяницу или из наждачной бумаги чего-нибудь? По-вашему, говорю, я могу допустить, чтоб она бегала по улицам с каждым заезжим коммивояжером и чтоб они потом своим приятелям на всех дорогах сообщали, что когда заедешь в Джефферсон, то есть там одна на все готовая. Хоть я человек и не гордый, не до гордости тут, когда приходится кормить полную кухню нигеров и лишать джексонский сумасшедший дом главной его звезды и украшения. Голубая, говорю, кровь, губернаторы и генералы. Это еще жутко повезло, что у нас в роду не было королей и президентов, а то мы бы все теперь в Джексоне за мотылечками гонялись. Было бы, говорю, достаточно скверно, если б я ее с кем прижил, но хоть знал бы, что она просто незаконная, а теперь сам господь бог вряд ли точно знает, кто она такая. Немного погодя слышу: оркестр заиграл, и покупателей как ветром сдуло. Все поголовно -- туда, в балаган. Торгуются из-за двадцатицентового ремешка, чтоб зажать пятнадцать центов и отдать их потом банде приезжих янки, которые за весь грабеж уплатят городу каких-то десять долларов. Я вышел на задний двор. -- Ну, -- говорю, -- при таких темпах ты смотри, как бы этот болт не врос тебе в руку. А тогда придется мне его вырубать оттуда топором. Пока ты с культиваторами возишься, сев пройдет, чем тогда прикажешь долгоносику питаться -- шалфеем? -- А здорово ихние трубы гремят, -- мне старикашка Джоб в ответ. -- Говорят, там у них есть один, играет на пиле. Прямо как на банджо. -- Это ладно, -- говорю. -- А вот известно ли тебе, сколько эти ловкачи потратят денег у нас в городе? Десять долларов, -- говорю. -- Те самые десять долларов, что сейчас уже у Бака Тэрпина в кармане. -- А за что мистер Бак взял с них десять долларов? -- спрашивает. -- За право давать здесь свои представления, -- говорю. -- А что они протратят сверх этой десятки, то поместится у тебя в ухе. -- То есть они нам представляют и они же еще платят десять долларов? -- Всего-навсего, -- говорю. -- А сколько, по-твоему, они... -- Надо же такое, -- говорит. -- Значит, с них еще и деньги дерут, а иначе представлять не дадут? Да я бы им за то одно дал десять долларов, чтоб поглядеть, как он там на пиле играет. Так что завтра утром я им еще останусь должен девять долларов и семьдесят пять центов. И после этого какой-нибудь паршивый северянин будет вам морочить голову, что неграм надо вперед продвигаться. Ладно, я скажу, давай двигай их вперед. Двигай отсюда с ними, чтоб и духу их южнее Луисвилла не осталось. Я ему толкую, что за сегодня и за субботу они облапошат наш округ минимум на тысячу долларов и поминай как звали, а он мне отвечает: -- И на здоровье. Мне моего четвертака для них не жалко. -- Кой там черт четвертак, -- говорю. -- Как будто на этом конец. Ты приплюсуй-ка сюда десять-пятнадцать центов, что ты им выложишь за несчастную двухцентовую пачечку конфет. И еще приплюсуй время, что ты сейчас ухлопываешь, слушая этот оркестр. -- Спорить не стану, -- говорит. -- Однако если доживу до вечера, то они отсюда увезут еще и мои четверть доллара, это как пить дать. -- Ну, и дурак дураком будешь, -- говорю. -- Что ж, -- говорит, -- и против этого спорить не стану. Только если б дураков в тюрьму сажали, то не все бы арестанты были негры. В это примерно время гляжу -- она переулком идет. А его не успел сразу и рассмотреть, потому что я скорей за дверь и часы из кармашка. Ровно половина третьего, и еще сорок пять минут до конца школы, где все, кроме меня, считают, что она сейчас сидит и занимается. Выглянул из-за двери, и сразу же мне бросилось в глаза, что на нем галстук красной расцветки, и я тут же подумал -- что это еще за пижон в таком галстуке. Но она спешит мимо прошнырнуть и смотрит на дверь, и я о другом пока что думаю. Неужели, думаю, у нее в такой мере нет ко мне уважения, чтоб не только в пику мне прогуливать уроки, но еще и мимо магазина сметь пройти у меня на глазах. Ей-то меня не видно, потому что солнце светит прямо в дверь и в тени сбоку ничего не разглядеть -- все равно как сбоку от автомобильной фары, а я стою и смотрю, как она идет -- рожа у нее раскрашенная, точно у клоуна, волосы перекручены и слеплены все вместе, а платьице -- если бы, когда я парнем был, какая-нибудь даже шлюха мемфисская вышла на улицу из своего борделя светить ногами и задницей в таком платье, то моментально бы угодила за решетку. Будь я проклят, если они не нарочно для того так одеваются, чтоб каждому прохожему хотелось рукой пощупать. Стою, значит, и думаю, какому это пижону взбрело нацепить красный галстук, и вдруг дошло, -- как будто она мне сама сказала, -- что это из тех артистов. Ну, я многое способен вытерпеть; иначе не знаю, что б я делал. Завернули они за угол, я раз -- и за ними. Мне -- без шляпы, среди бела дня -- бегать за ней переулками, чтобы матушкино доброе имя не дать замарать. Что я и говорю, раз это у нее в крови, то ничего с ней не поделаете. Горбатого могила исправит, а шлюху тем более. Единственное, что можно, -- это выставить ее за дверь, пусть отправляется к себе подобным. Выскочил на улицу из переулка, но их и след простыл. А я посреди тротуара стою без шляпы, как будто я тоже рехнулся. Натурально, так все и подумают: один ненормальный у них, другой утопился, а третью муж из дома выгнал, стало быть, и остальные психи. Как коршунье следят все время, так и чувствую, ждут только повода, чтобы сказать: "Ну, я-то не удивляюсь, я всегда этого ожидал, у них вся семья сумасшедшая". Продали землю, чтоб послать его в Гарвардский, а сами всю жизнь налоги платим властям штата на местный университет, который я только и видел, что два раза на бейсболе их команду. Запретила имя дочери родной упоминать у себя в доме" а отец скоро вообще перестал в городе бывать в конторе, только целый день сидел с графином, и ночью видишь подол сорочки и ноги босые и слышишь, как дребезжит графином об стакан, так что под конец уже не мог и налить себе сам без Ти-Пи, а она мне говорит: "Ты не хранишь, не уважаешь памяти отца", а я ей на это: "Не знаю, как ее еще хранить. Она как будто проспиртована неплохо"; только если я тоже такой, то пес его знает, в чем мне свою ненормальность проявить: к реке мне даже подходить противно, а чем рюмку виски, так я скорей бензину выпью, и Лорейн им в ответ: "Пускай он у меня непьющий, но если вы хотите убедиться, что он мужчина, то я научу вас как. Если я, -- говорит, -- застукаю тебя с какой-нибудь из этих стерв, ты знаешь, что я сделаю. Исхлещу ее, за волосы поганку, места живого на ней не оставлю". А я ей говорю: "Что не пью, так это мое дело, но тебе я вроде не жалею. Да я тебе столько пива куплю, хоть ванны принимай, потому что честную и приличную прости -- господи я крепко уважаю"... чтобы при здоровье матушкином и при моих стараниях поддержать нашу репутацию, чтоб она так не уважала моих забот о ней, с грязью смешивала и свое, и мое, и матушкино имя всему городу на посмеяние. Улизнули куда-то. Заметила, что я сзади, и шмыгнула в другой переулок, шныряет закоулками с паршивым пижоном в красном галстуке, при одном взгляде на который каждый подумает -- ну и шантрапа. А мальчик все не отстает, и я взял у него телеграмму совершенно без соображения. Очнулся, только когда стал за нее расписываться. Развернул ее, и как-то даже все равно мне, что там. Так я, собственно, и знал все время. Только этого еще и можно было ожидать. Притом додержали, пока не внес чек в книжку. Не пойму я, как в пределах всего-навсего Нью-Йорка может уместиться весь тот сброд, что занят выкачкой денег из нашего брата сосунка провинциального. Как проклятый трудись день-деньской, шли им деньги, а в итоге получай клочок бумажки -- Ваш счет закрыт при курсе 20.62". Мажут тебя, дурачка, по губам, считаешь центы липового своего барыша, а потом -- хлоп! "Ваш счет закрыт при курсе 20.62". И при этом ты еще за советы, как побыстрей лишиться своих денег, десять долларов ежемесячно платишь сволочам, которые либо не смыслят ни шиша, либо же стакнулись с телеграфной компанией. Ладно, с меня хватит. Это последний раз я им дался. Да любой дурак, не замороченный евреями, смекнул бы, что дело пахнет повышением, когда тут всю дельту, того и гляди, затопит, как в прошлом году, и смоет весь хлопок к чертям. Тут год за годом паводок губит фермам посевы, а правительство там в Вашингтоне знай всаживает по пятьдесят тысяч долларов в день на содержание армии где-нибудь в Никарагуа. Опять, конечно, будет наводнение, и цена хлопку подскочит до тридцати центов за фунт. Мне ведь только б разок их поддеть и вернуть свои деньги. Мне не надо многотысячных кушей, они только мелкоте провинциальной снятся. Мне единственно вернуть деньги, что у меня эти евреи выжулили своей гарантированной конфиденциальной информацией. А потом баста, пусть поцелуют меня в пятку, чтоб я им выдал еще хоть медный цент. Вернулся в магазин. Почти половина четвертого. Попробуй сделай что-нибудь в оставшееся время до закрытия биржи, но мне не привыкать, хотя мы в Гарвардском не учены. И оркестр отдудел уже. Пентюхи уже внутри все, чего ж им зря энергию расходовать. Эрл спрашивает: -- Ну как, вручили тебе телеграмму? Он забегал сюда не так давно. Я думал, ты где-то во дворе. -- Да, -- отвечаю, -- вручили. Не удалось им оттянуть до вечера -- слишком маленький наш городок... Мне тут нужно домой на минутку, -- говорю. -- Можете сделать вычет из моего жалованья, если вам от этого легче будет. -- Валяй, -- говорит. -- Теперь и сам управлюсь. В телеграмме, надеюсь, никаких худых вестей? -- Это вам придется сходить на телеграф и выяснить, -- говорю. -- У них есть время для разговоров. А у меня нет. -- Я просто спросил, -- говорит. -- Твоя матушка знает, что всегда может рассчитывать на меня. -- Она вам весьма за то признательна, -- говорю. -- Постараюсь не задерживаться. -- Можешь не спешить, -- говорит. -- Теперь я и сам управлюсь. Валяй себе спокойно. Я сел в машину, поехал домой. Утром раз, в обед вторично, теперь снова, плюс грызня и беготня за ней по всему городу, а дома еле выпросил обед, на мои деньги купленный и сваренный. Иногда так подумаю -- к чему биться как рыба об лед. Действительно, я тоже ненормальный, как прочие наши, если не бросил давно все к дьяволу. А теперь приеду домой как раз вовремя, чтоб совершить еще чудесную автомобильную прогулку к черту на рога за корзиной каких-нибудь помидоров и вернуться после в город провонявшим насквозь камфарой, иначе голова тут же в машине расколется. Твердишь ей, что в этом аспирине одна только мука, на водичке замешанная, для мнимых больных. Вы, говорю, еще не знаете, что такое настоящая головная боль. По-вашему, говорю, я бы сидел за рулем в этой проклятой машине, если б от меня зависело? Я и без нее бы прожил, я привык без всего обходиться, но если вы желаете рисковать своей жизнью в этом ветхом шарабане с сопляком Нигером за кучера, то дело ваше, говорю, притом о таких, как Бен, господь заботится, поскольку хоть что-то он ему обязан уделить, но если думаете, что я доверю тонкий механизм ценой в тысячу долларов черномазому подростку или даже взрослому, то вы лучше сами купите им машину, потому что кататься, говорю, вы любите, чего тут скрывать. Дилси сказала, что матушка в доме. Я вошел в холл, прислушался -- нигде ее не слышно. Поднялся наверх, но только хотел пройти мимо ее двери, как она окликнула меня. -- Я всего лишь хотела узнать, кто идет, -- говорит. -- Я все ведь одна да одна и каждый шорох слышу. -- А кто вам велит, -- говорю. -- Если бы хотели, могли бы весь день по гостям, как другие. Подошла к двери. -- Не заболел ли ты, -- говорит. -- Тебе пришлось сегодня обедать в такой спешке. -- Ничего, сойдет, -- говорю. -- Вы что-нибудь хотели? -- Не стряслось ли чего? -- говорит. -- А что могло стрястись? -- говорю. -- Неужели нельзя мне днем заехать лишний раз, чтобы не переполошить весь дом? -- Ты не видел, Квентина не пришла еще? -- спрашивает. -- Она в школе, -- говорю. -- Четвертый час, -- говорит. -- Три пробило по крайней мере полчаса тому назад. Она должна бы уже быть дома. -- Должна? -- говорю. -- А она за все время хоть раз вернулась домой засветло? -- Из школы она должна прямо домой, -- говорит матушка. -- Когда я была девочкой... -- Вас было кому в руках держать, -- говорю. -- А ее некому. -- Я бессильна совладать с ней, -- говорит. -- Я столько раз пыталась. -- А мне вмешаться тоже не даете почему-то, -- говорю. -- Вот и радуйтесь. -- Прошел к себе в комнату. Заперся тихонько на ключ, постоял. Она подошла, ручку подергала. -- Джейсон, -- говорит за дверью. -- Чего вам? -- говорю. -- Я все думаю, не случилось ли чего. -- Только не у меня, -- говорю. -- Вы ошиблись адресом. -- Я вовсе не хочу тебя сердить, -- говорит. -- Рад это слышать, -- говорю. -- А то я усомнился было. Совсем было засомневался. Вам что-нибудь угодно? Помолчала. "Нет, ничего". Ушла. Я достал шкатулку, деньги отсчитал, обратно ее спрятал, отпер дверь и вышел. Вспомнил про камфару, но уже все равно поздно. Притом осталось мне один раз в город и обратно. Она у меня в дверях стоит, ждет. -- Вам что-нибудь из города привезти? -- спрашиваю. -- Нет, -- говорит. -- Я вовсе не хочу вмешиваться в твои дела. Но не знаю, что бы я стала делать, Джейсон, если бы с тобой что-нибудь случилось. -- Со мной все в порядке, -- говорю. -- Просто голова болит. -- Ты бы хоть аспирину принял, -- говорит. -- Раз уж не можешь без этого автомобиля. -- При чем тут автомобиль? -- говорю. -- Как от автомобиля может болеть голова? -- Ты сам знаешь, от бензина у тебя с детства голова разбаливалась, -- говорит. -- Я бы хотела, чтобы ты принял аспирину. -- Продолжайте хотеть, -- говорю. -- Хотение -- вещь безобидная. Сел в машину, направился обратно в город. Только вырулил на улицу, смотрю -- "форд" навстречу на предельной скорости. Вдруг как тормознет с ходу, заскользил, визжа колесами, дал задний, развернулся круто. Я успел только подумать, что за дурацкие фокусы, и тут за ветровым стеклом мне мелькнул красный галстук. А затем и ее лицо узнал в боковом стекле, ко мне повернутое. "Форд" метнулся в наш переулок, оттуда повернул на параллельную улицу. Но когда я до угла доехал следом, то их еще секунду только видно было, прямо как бешеные рванули. Ну, у меня помутилось в глазах. Чтобы после всех моих предупреждений этот галстучек -- тут уж я про все забыл. Даже про голову свою, пока не доехал до первой развилки и встал, не знаю, куда дальше. Дерут, дерут с нас деньги на дороги, а ехать -- как по проклятому железу кровельному гофрированному. Интересно знать, как по такой дороге угнаться даже за паршивой тачкой. А я своей машиной дорожу, на куски ее растряхивать не собираюсь, это не "фордик" ихний. Притом они его скорей всего украли, так что им тем более плевать. Что я и говорю, кровь не может не сказаться. Раз в ней такая кровь, то на все будет способна. Если вы, говорю, считаете, что у вас в отношении ее родственный долг, то он давно уже вами выполнен, и с этих пор, говорю, можете единственно себя винить, потому что сами знаете, как любой разумный человек поступил бы. Если уж, говорю, мне половину времени приходится быть несчастным сыщиком, то я по крайней мере пойду наймусь, где мне за это платить будут. Встал, значит, у развилки. И сразу же голова. Будто кто изнутри бьет молотом. И я еще всегда старался, говорю, не волновать вас ее поведением; что же касается меня, говорю, то туда ей и дорога на самое дно, и чем скорей, тем лучше. Чего от нее и ожидать другого, кроме как с каждым комми и площадным скоморохом заезжим, потому что здешние пижоны и то уже от нее воротят нос. Вы же не в курсе совсем, что творится, говорю, вы же не слышите всего того, что мне приходится выслушивать, притом я их еще осаживаю, уж насчет этого будьте спокойны. Мои деды, говорю им, владели тут рабами, когда вы держали грошовые ларечки или издольщиками копались на клочках, на которые даже нигер не польстился бы. Если бы хоть обрабатывали как положено. Хорошо еще, господь бог позаботился уплодородить эту землю, потому что здешний народ пальцем о палец не ударит. Пятница сегодня, а от развилки отсюда кругом на три мили еще даже и не вспахано, а все трудоспособное мужское население округа сейчас в городе там, в балагане. Будь сейчас на моем месте приезжий и умирай он тут с голоду, так спросить даже дорогу в город не у кого, души кругом. А она мне сует аспирин. Мучное, говорю, я только за столом употребляю. Вы вот, говорю, все хвалитесь, что стольким жертвуете для нас, а сами могли бы себе десять новых платьев ежегодно покупать на те деньги, что тратите на эти липовые патентованные лекарства. Не глушить мозги лекарствами мне требуется, а хоть бы небольшой промежуток спокойный, чтоб она и не болела вовсе, но пока не перестану гнуть горб по десять часов в день, чтоб кормить полную кухню нигеров, которые привыкли на широкую ногу жить и на каждом представлении торчать вместе с прочими черномазыми со всего округа, -- только он припоздал. Пока дойдет, там уже кончится. Поравнялся он с машиной, спрашиваю его, не проезжали тут мимо двое в "форде"; наконец дошел до него такой вопрос, говорит -- проезжали, и я поехал дальше. Доехал до места, где от дороги отходит проселок, и по следам шин вижу, что свернули на него. Вон Эб Рассел на своем участке, но не к чему и спрашивать, и чуть скрылся его коровник за пригорком, как я увидел их "форд", то у них называется спрятать. Так же умело сделано, так она все прочее делает. Что я и говорю, меня не так само по себе оно бесит-может, она естество свое и побороть не в силах, -- но меня возмущает, насколько у нее нет уважения к семье -- чтоб не соблюдать приличия ни капли. Все время так и боюсь, что наткнусь на них гденибудь посреди улицы или под фургоном на площади, как на собачью свадьбу. Поставил машину, вышел. А теперь придется зайти с тыла, пересечь все поле-первое вспаханное, что мне встретилось с самого города, и каждый шаг по этой пахоте, как будто кто идет за мной сзади и дубиной по голове -- грох, грох. Дойду, думаю, до опушки, дальше хоть будет по ровному. Но вошел в лес, а там полно кустарника, надо петлять, продираться, а потом уперся я в лощину, сплошь заросшую шиповником. Взял вдоль нее, а заросли глуше, а Эрл домой уже, наверно, звонит, меня ищет и матушку опять всю растревожил. Пробился наконец через шиповник, но столько уже напетлял, что пришлось остановиться и соображать, в какую теперь сторону идти к этому "форду". Понимаю, что их далеко искать не надо, под ближайшим же от "форда" кустиком. Повернул, продираюсь к дороге, но насколько к ним близко, я теперь не знаю, то и дело замираю и Прислушиваюсь, и тогда вся кровь из ног мне ударяет в голову -- сейчас вот пополам расколется, а солнце уже снизилось и точно в лицо мне бьет, и в ушах такой звон, что ровно ничего не слышу. Иду, стараюсь, чтоб не хрустнуть, как вдруг чья-то собака голос подала: Ну, думаю, сейчас она меня учует, прибежит, подымет лай и пиши пропало. Стою весь в шипах, колючках, дряни всякой, в башмаки полно набилось и за шиворот везде, смотрю, а у меня рука на ветке ядовитого сумаха. Странно только, что всего-навсего за эту ветку взялся, а не, скажем, за гремучую змею. Пусть -- я не стал и руку убирать. Постоял так, переждал собаку. Потом пошел дальше. А в какой стороне их машина, уже не имею понятия. И ни про что уже не думаю, кроме как про свою голову, и только приостановлюсь так и не знаю вроде, а видел ли я вообще этот "форд" или нет, и даже как-то почти все равно мне. Что я и говорю: пускай себе хоть днюет и ночует под кустами со всяким кобелем, на котором штаны, -- какое мне дело. Что мне до нее, раз она так меня не уважает и настолько низко пала, чтоб прятать там этот "фордик", причем заставила меня полдня ухлопать, а Эрл в это время препроводит матушку к своему столу и покажет ей книги, по той причине, что он чересчур для этого мира праведный. Вы, говорю, на небесах изноетесь от скуки, там же не к кому будет в грешные дела соваться; только, говорю, не дай бог, если я тебя застукаю, я закрываю глаза на твое поведение единственно ради бабушки, но пусть только раз тебя застану за твоим занятием -- здесь в городе, где моя мать живет. Эти собачьи пижоны прилизанные думают, что они черт-те какие ухари, -- я их так ухну, я тебе покажу с ними вместе. Я ему такого задам жару, что он одного цвета станет со своим галстуком, если он думает, что может безнаказанно мою племянницу в лес водить. Солнце в глаза, кровь в висках бухает, еще шаг -- и голова лопнет и кончится мучение, а шипы, сучья цепляют за одежу, и тут я вышел к песчаному рву, где они сейчас были, и дерево узнал то, под которым "форд", и только выкарабкался из рва и пустился бегом, как слышу -- завели мотор у "форда" и ходу, а сами сигналят непрерывно. Гудок за гудком, как будто насмехаются ослино: "И-а. И-а. И-аааа", и все дальше отсюда. Только мелькнули багажником, когда я на дорогу выбрался. Пока добежал до своей машины, они уже исчезли из виду, но гудки еще слышно. А я сразу не догадался, только приговариваю: "Давай-давай. Жми обратно в город. Домой к бабушке беги. Убеди ее, что я тебя не видел в этом "фордике". Что я не знаю, с кем ты там была. Что я не был от вас в пяти шагах, чуть-чуть не застукал во рву. И что ты в этот момент и не лежала вовсе". Все еще сигналят: "И-аааа, и-аааа, и-ааааааа", но доносится слабее и слабее. Замерло, и слышно стало, как корова у Рассела мычит. А я все еще не догадываюсь. Подошел, открыл дверцу, занес ногу. Подумалось, правда, что машина как-то слишком накренилась по сравнению с дорожным уклоном, но не сообразил, пока не сел за руль и не тронул с места. Ну, я так и остался сидеть, как сидел. А время уже к закату, и до города пять миль. Им даже не хватило храбрости сделать прокол, продырявить шину. Просто воздух выпустили. А я сижу и думаю про всю эту ораву черномазых на кухне у меня, и хоть бы один нашел время поставить запасное колесо на место и пару гаек затянуть. Немного только странновато, ведь даже она не могла предвидеть все заранее и насос из машины стянуть -- разве что сейчас тут, пока он выпускал воздух из камеры. Но всего вернее, что насос отдали Бену играть вместо брызгалки, потому что захоти он, так они для него всю машину разберут по винтику, а Дилси мне: "Никто до вашей машины не касался. На что она сдалась нам трогать". А я ей так скажу: "Ты и не знаешь, какие вы, нигеры, счастливчики. Я в любое время готов с тобой меняться шкурами, потому что только белый может быть таким безмозглым, чтоб портить себе кровь из-за дрянной девчонки". Пешком направился к Расселу. Автомобильный насос у него нашелся. Вот это уж просчет с их стороны. Но я все еще не мог поверить, что она настолько обнаглела. Просто не укладывалось в голове. Не знаю почему, но я никак до сих пор не усвою, что женщина способна на все. Ладно, думаю, забудем на минуту, что мы чувствуем друг к другу, поговорим спокойно. Я бы по отношению к тебе не смог так поступить. Какую б на тебя ни держал обиду. Что ни говори, а родство есть родство. И дело тут не в шуточке, на которую восьмилетний малыш и то способен, а в том, что ты родного дядю выставила на посмешище вперед пижоном в красном галстучке. Наезжают к нам сюда, чтоб облапошить, и дальше -- на кой им тут засиживаться у вахлачья, как они нас считают. Что правда, то правда, он у меня тут не засидится. Да и она тоже. Если ты так, то скатертью дорожка, можешь хоть и домой не заезжая. У фермы Рассела я остановился, вернул ему насос и поехал дальше в город. Зашел в аптеку, выпил кока-колы, а оттуда на телеграф. К закрытию биржи курс упал до 12.21, на сорок пунктов. Помножь пять долларов на сорок и купи себе ума на эту сумму, а она тебе тут будет петь: мне обязательно надо, мне без них нельзя. Очень жаль, скажу ей, но обратись к кому-нибудь другому, а у меня нет -- я слишком занят был, некогда было деньги зарабатывать. Стою и только гляжу на него. -- Я вам сообщу новость, которая вас крайне удивит, -- говорю. -- Представьте, меня интересует курс на хлопковой бирже, -- говорю. -- Вам это и в голову не приходило никогда, не правда ли? -- Я сделал все, что мог, чтобы вручить ее вовремя, -- говорит. -- Дважды посылал в магазин и домой к вам звонил, но никто не знал, где вы, -- говорит и роется в ящике. -- Вручить что? -- спрашиваю. Подает мне телеграмму. -- Она когда получена? -- спрашиваю. -- В половине четвертого, -- говорит. -- А сейчас десять минут шестого, -- говорю. -- Я пытался вручить ее вовремя, -- говорит, -- но не мог нигде вас найти. -- А я при чем? -- говорю. Распечатал ее, просто интересно глянуть, какую ложь они мне испекли на этот раз. Туговато, видимо, беднягам, если приходится им из НьюЙорка в штат Миссисипи тянуть лапу, чтобы уворовать десять долларов в месяц. Продавайте, советуют. Ожидаются колебания курса общей тенденцией к понижению. Не впадайте панику связи правительственным отчетом. -- Во сколько такая писулька могла обойтись? -- спрашиваю. Сказал. -- Она оплачена отправителем, -- добавил. -- Премного им обязан, -- говорю. -- И без них знал. Пошлите-ка им вот что, с оплатой получателем, -- говорю и беру бланк. Покупайте, пишу. Биржа накануне резкого поднятия. Колебания целью подловить дюжину-другую свеженьких провинциальных сосунков. Не впадайте панику. -- Вот. С оплатой получателем, -- говорю. Пробежал глазом, потом на часы. -- Биржа закрылась час назад, -- говорит. -- Ну, -- говорю, -- я тут тоже ни при чем. Я этой музыки не сочинял, я только позволил втянуть себя на небольшую сумму -- понадеялся, что телеграфная компания будет держать меня в курсе. -- Мы вывешиваем сводку сразу же по получении, -- говорит. -- Да ну, -- говорю. -- А в Мемфисе каждые десять секунд на доске новая, -- говорю. -- Я всего на шестьдесят семь миль не доехал туда днем. -- Так хотите, чтоб я передал это? -- спрашивает. -- Все еще не изменил намерения, -- говорю. Написал вторую телеграмму и отсчитал за нее деньги. -- И эту тоже. Не спутайте только "покупайте" с попугаем. Я вернулся в магазин. С конца улицы опять оркестр доносится из балагана. Замечательная вещь сухой закон. Бывало, в субботу приезжает семейство фермерское в город -- сам" при башмаках, остальные босиком, и шествуют улицей в пересыльную контору за своим заказом; теперь же все являются босые, включая "самого", и прямиком к балагану, а торговцы стоят в дверях лавок и только смотрят, все равно как тигры в клетках в два ряда. Эрл говорит: -- Надеюсь, ничего серьезного не случилось? -- Чего? -- говорю. Он взглянул на свои часы. Потом подошел к дверям и сверил с башенными, что на здании суда. -- Вам бы надо часики ценой в один доллар, -- говорю. -- Тогда не обидно хоть будет сверять каждый раз. -- Чего? -- говорит. -- Ничего, -- говорю. -- Надеюсь, я не затруднил тут вас своим отсутствием. -- Народу было не особо, -- говорит. -- Все там на представлении. Так что все в порядке. -- А если не в порядке, -- говорю, -- то вы знаете, как поступить. -- Я сказал, все в порядке, -- говорит. -- Я не глухой, -- говорю. -- А если не в порядке, то вы знаете, как поступить. -- Ты что, уволиться желаешь? -- говорит. -- Хозяин здесь вы, -- говорю. -- Мои желания в расчет не принимаются. Только не воображайте, что вы держите меня здесь из милости. -- Ты был бы неплохой работник, Джейсон, если бы хотел, -- говорит. -- По крайней мере, свою работу я исполняю, а в чужие дела носа не сую, -- говорю. -- Не пойму, зачем ты так напрашиваешься на увольнение, -- говорит. -- Знаешь ведь, что в любое время можешь уйти по-хорошему и мы расстанемся друзьями. -- Потому я, может, и не ухожу, -- говорю. -- Пока что я свои обязанности выполняю, даром жалованья не беру. -- Я пошел в заднюю комнату, выпил воды и вышел на крыльцо. Джоб кончил с культиваторами все-таки. Тихо во дворе, и скоро голове стало легче немного. Слышно, как в балагане запели, а вот опять оркестр. А ну их, пусть хоть до последнего цента обирают округ, не с меня ж они дерут. Я свое сделал; в моем возрасте надо уже знать, когда махнуть рукой и отойти, иначе будешь просто-напросто дурак. Тем более какое мне дело. Будь она мне дочь, тогда разговор другой, тогда бы ей не до того было, она бы у меня тоже трудилась на прокорм нашего сборища инвалидов, кретинов и нигеров, потому что я просто постеснялся бы ввести жену в наш дом. Я слишком уважаю человека. Я-то мужчина и способен выносить, притом они родня мне, и я желал бы посмотреть, какого цвета глаза будут у того, кто неуважительное слово посмеет сказать про женщину, мою приятельницу, именно добропорядочные этим-то и занимаются. Найдите мне такую из добропорядочных и церковь посещающих, чтоб была хоть вполовину такая честная, как Лорейн, даром что прости-господи. Попробовал бы я жениться, говорю, то-то бы вы взвились, скажете, нет? А она мне: я хочу, чтобы ты был счастлив, завел бы семью, не тратил бы свою жизнь в каторжном труде на нас. Вот скоро уж я уйду навеки, и тогда ты женишься, но тебе не найти женщину, достойную тебя. Как же, говорю, женись я только. Да вы бы из гроба вскочили -- нет, скажете? Нет уж, говорю, спасибо, достаточно с меня заботы о тех женщинах, которые у меня уже в доме. Стоит мне жениться-и наверняка окажется какая-нибудь наркоманка. А в нашей семейке единственно этого недостает. Солнце спустилось уже за методистскую церковь, вокруг шпиля голуби туда-сюда летают, и когда оркестр кончил, то стало слышно, как они бормочут. Еще и четырех месяцев не прошло с рождества, а их опять уже столько почти, сколько было. Пастор Уолтолл может сиять и радоваться. Такой шум поднял, как будто мы людей убиваем, лезет с увещеваниями, даже у одного за ружье ухватился, мешает прицелиться. Про мир на земле нам поет и благоволение ко всему сущему и что малая птица не должна упасть. Ему-то что, пусть хоть миллион их расплодится. Зачем ему знать, который час, что он -- делом занят? Притом и налогов не платит, не его ж это денежки ежегодно ухлопываем на чистку башенных часов, чтоб хоть шли мало-мальски. Сорок пять долларов ухнули мастеру в тот раз. Больше сотни новооперившихся я насчитал там сейчас на земле. Дурачье, что не улетают отсюда, из этого города. А хорошо все же, что я семьей не связан, свободен, как голуби. Опять заиграли, наяривают, как обычно под занавес. Вахлачье, надо думать, довольно. Возможно, им хватит теперь этой музыки на четырнадцать-пятнадцать миль обратной тряски в фургоне и пока в потемках распрягать будут, корму задавать, доить. Коровам своим смогут насвистывать эти мотивчики и пересказывать остроты, а после смогут прикинуть, сколько выгадали на том, что скотину не водили с собой в балаган. Скажем, если у тебя детей пятеро, а мулов семеро и был ты с семьей на представлении, то в итоге получилось четверть доллара чистого прибытку. Такие калькуляции в их духе. Эрл в дверях показался со свертками. -- Вот еще несколько заказов для доставки на дом, -- говорит. -- А где дядюшка Джоб? -- Надо думать, на представление отправился, -- говорю. -- За ними глаз да глаз. -- Он не сказавшись не уйдет, -- говорит. -- На негото я могу положиться. -- То есть не то что на меня, -- говорю. Эрл подошел к дверям, выглянул, прислушался. -- А хорош у них оркестр, -- говорит. -- Пожалуй, сейчас они и кончат. -- Если не собираются заночевать там, -- говорю. Ласточки засновали уже, и слышно, как на деревьях во дворе суда воробьи начинают базар. То и дело стайка вспорхнет, затолчется над крышей и обратно скроется. По-моему, от них вреда не меньше, чем от голубей. И во дворе не посидишь там из-за них. Не успел присесть -- кап! Прямо на шляпу. Но это надо быть миллионером, чтобы стрелять их, когда заряд стоит пять центов. Вот рассыпать бы отравленной приманки на площади, и в течение одного бы дня избавились, потому что если торговец не может углядеть за курами, чтоб не бродили по всей площади, то ему не птицу надо продавать, а нежрущий товар -- капусту или там плуги. А если собак не могут удержать при доме, то, значит, не нужна хозяину собака или такой уж никудышный он хозяин. Что я и говорю, если в городе всю торговлю и дела вести по-деревенски, то и будет не город, а деревня. -- Все равно мало радости вам, если даже и кончили, -- говорю. -- Они сразу же запрягать и по домам, и то доберутся только к полуночи. -- Что ж, -- говорит. -- Зато хоть развлечение им было. Не страшно, если они иногда и потратятся на такое дело. Фермер на холмах у нас трудится как каторжный, а благ -- никаких. -- Никто его не принуждает, -- говорю. -- Ни на холмах, ни в низинах. -- А где бы мы с тобой были, когда бы не фермеры? -- говорит. -- Я лично лежал бы сейчас дома, -- говорю. -- И на лбу у меня сейчас пузырь был бы со льдом. -- У тебя слишком часто эти головные боли, -- говорит. -- Ты бы занялся своими зубами как следует. Он утром их тебе все как следует проверил? -- Кто -- он? -- говорю. -- Ты же сказал, что у зубного был? -- Вам досадно, что у меня головная боль в рабочее время? -- говорю. -- Вам это досаждает? -- Через переулок уже потянулись с представления. -- Идут гуляки наши, -- говорит Эрл. -- Пойду-ка за прилавок. -- И ушел. Забавное дело, на что б вы ни пожаловались, мужчина вам посоветует сходить к зубному, а женщина посоветует жениться. Причем всегда так: у самого всю жизнь все из рук валится, а вас станет поучать, как вести дело. Какой-нибудь профессоришка из колледжа-пары целых носков за душой нет, а вас будет учить, как за десять лет сделаться миллионером, а баба, которая даже мужа себе подцепить и то не сумела, будет вас наставлять по семейным вопросам. Старикашка Джоб во двор въехал. Когда замотал наконец вожжи вокруг державки для кнута, я спрашиваю его: -- Ну как, понравились артисты? -- Я еще там не был, -- говорит. -- Но если меня вечером сегодня арестовывать придут, то смогут найти в той палатке. -- Так я и поверю тебе, -- говорю. -- Не был, как же. С трех часов дня пропадаешь. Мистер Эрл сейчас только во двор выходил, искал тебя. -- Я делом занимался, -- говорит. -- Мистер Эрл знает, где я был. -- Это ты его морочить будешь, -- говорю. -- Да не бойся, я тебя не выдам. -- А как же, -- говорит, -- кого ж мне тут другого и морочить, кроме него. Какой мне расчет тех морочить, с кем на исходе дня субботнего что мы видались, что мы не видались. Нет уж, вас я морочить не стану, -- говорит. -- Слишком вы хитрый, где уж мне. Это точно, -- говорит и укладывает несчастных пять-шесть сверточков в фургон со страшно занятым видом. -- Слишком вы хитрый. Вас во всем городе нету хитрей. На что уж тут есть человек, сам себя кругом пальца обведет, а вы и его в дураках оставляете. -- Влез в фургон, отмотал вожжи. -- Это какой такой человек? -- спрашиваю. -- А мистер Джейсон Компсон, -- говорит. -- Н-но, коняга! Колесо одно вот-вот соскочит. Смотрю вслед: интересно, успеет хоть он выехать из переулка. Дай только черномазому фургон или там шарабан. В этом ветхом драндулете, говорю, срам и на люди показываться, а вы будете держать его в каретнике еще сто лет, чтоб только принца этого раз в неделю катать в нем на кладбище. Не он, говорю, первый, кому не все то по вкусу, что делать приходится. Я бы с ним так: либо в машине езди, как все люди, либо торчи дома. Как будто он понимает, куда его везут и на чем везут, а мы для него шарабан держи и лошадь, чтобы выезд совершал по воскресеньям. Сильно Джоба беспокоит, слетит колесо или нет, -- ему только бы пешком идти обратно не слишком далеко было. Что я и говорю: им место в поле, гнуть горб от зари и до зари. Сытость, легкая работа -- для них хуже нет. Достаточно Нигеру чуть пообжиться при белых -- и хоть на помойку выбрасывай. Такими становятся ловчилами -- прямо на глазах тебя обжулит, отвертится от дела. Взять хоть Роскуса, что единственную допустил оплошность -- однажды взял нечаянно и помер. Отлынивать и воровать мастера, причем огрызаться тебе будут с каждым днем все наглее, пока не доведут, что схватишь первую попавшуюся планку тарную и раскроишь ему башку. Дело, конечно, хозяйское. Но я б на месте Эрла посчитал это убийственной рекламой магазину, чтобы мой товар по городу развозил нигер, из которого песок сыплется, причем в фургоне, который, того и гляди, тоже рассыплется на первом повороте. Солнце уже все ушло в верхушки деревьев, и в магазине понемногу делается темно. Я прошел к входным дверям. На площади пусто. Эрл в задней комнате запирает сейф, а вот и часы ударили на башне. -- Замкни-ка со двора, -- говорит. Я пошел, запер, вернулся. -- Ты, значит, вечером на представление, -- говорит. -- Я, помнится, дал тебе вчера контрамарки? -- Да, -- говорю. -- Хотите их обратно? -- Нет-нет, -- говорит. -- Я просто уточнить, дал их или нет. А то еще зря пропадут. Эрл запер двери, сказал "до свиданья" и пошел. Воробьи по-прежнему трещат на деревьях, но на площади пусто, только машины две-три. У аптеки какой-то "форд", но я даже не взглянул, проходя. Хорошенького понемножку. Попробовал на путь ее наставить -- и хватит с меня. Научить, что ли, Ластера водить машину, пусть тогда гоняются за ней хоть целыми днями, а я дома посижу, поиграю с Беном. Вошел, купил сигар. Потом -- дай, думаю, еще головной боли себе подбавлю для ровного счета -- постоял, поболтал с ними. -- Ну, а ты, -- говорит Мак, -- надо думать, на "Янки" в нынешнем сезоне ставишь? -- Это с какой стати? -- говорю. -- Как с какой? -- говорит. -- Ведь первая команда во всей лиге. -- Дудки, -- говорю. -- Они уже выдохлись. Что ж, потвоему, им вечно будет так везти? -- По-моему, тут не в везении дело, -- говорит Мак. -- А я в жизни не поставлю на команду, где этот лбина Рут играет, -- говорю. -- Даже если буду знать заранее, что они выиграют. -- Да ну? -- говорит Мак. -- Я тебе в обеих лигах насчитаю по десятку игроков куда более ценных, чем Рут, -- говорю. -- А что ты имеешь против Рута? -- спрашивает Мак. -- Ничего, -- говорю. -- Ровно ничего. Мне даже на фотографию его смотреть противно. -- Я вышел на улицу. Фонари загораются, народ домой идет. Иногда воробьи не унимаются до самой ночи. В тот вечер, когда у суда зажгли новые фонари, свет разбудил их, и всю ночь они летали и тыкались в лампочки. И так несколько дней подряд, а потом утром как-то их не стало. А месяца через два опять вернулись всей оравой. Поехал домой. В доме у нас огней еще не зажигали, но все они высматривают меня в окна, а Дилси на кухне разоряется, что ужин преет на плите, -- как будто на ее деньги куплено. Послушать ее -- можно подумать, что этот ужин всемирной важности и все пропало, если он из-за меня на несколько минут задержан. Зато хоть раз приехал и не вижу Бена с нигеренком за воротами. Как медведь с мартышкой в одной клетке. Чуть только завечереет -- он к воротам, как корова в родной сарай, -- уцепится за прутья, мотает башкой, постанывает. И науки ему никакой. Кажется, крепко поплатился за тот раз с незапертой калиткой. Если бы надо мной такое сотворили, я бы как от огня от этих школьниц. Мне иногда любопытно, о чем он думает там у калитки, когда смотрит, как девочки идут из школы, и силится что-то хотеть, а что -- не помнит, и не помнит того даже, что оно уже ему не нужно и не может быть нужно теперь. Или о чем он думает, когда его спать кладут и он раздетый на себя вдруг глянет и тут же заревет. Только я скажу, что зря они им ограничились. Знаю, говорю, какое к тебе надо средство. То же самое, что к Бену, тогда бы ты вела себя прилично. А если тебе не ясно, о чем речь, -- поразузнай у Дилси. У матушки в комнате горит свет. Я поставил машину в гараж, вошел в кухню. Там Ластер с Беном. -- А где Дилси? -- спрашиваю. -- На стол накрывает? -- Мэмми наверху у мис Кэлайн, -- говорит Ластер. -- Там у них шум. Как мис Квентина вернулась домой, так и началось. Мэмми их там разнимает. Мистер Джейсон, а артисты сегодня уже представляют? -- Да, -- говорю. -- Я так и думал, что это их оркестр играет, -- говорит. -- Вот бы мне пойти, -- говорит. -- Если б только было у меня четверть доллара. Вошла Дилси. -- Пожаловали-таки наконец? -- говорит. -- Где это вас носило? Вы же знаете, сколько у меня работы, неужели не можете вовремя? -- Возможно, я ходил на представление, -- говорю. -- Готов ужин? -- Вот бы мне пойти, -- говорит Ластер. -- Если б только у меня был четвертак. -- Нечего тебе ни на какие представления, -- говорит Дилси. -- А вы идите в гостиную посидите, -- говорит. -- Наверх не ходите, а то снова их разбудоражите. -- А что там такое? -- спрашиваю. -- Квентина пришла и говорит, вы гонялись за ней весь вечер, а мис Кэлайн на нее как накинется. Зачем вы ее обижаете? Неужели нельзя вам жить в одном доме с собственной племянницей родной и не ссориться? -- Когда мне было с ней ссориться, если я ее с утра сегодня не видел, -- говорю. -- И чем это я ее обидел? Что в школу заставил пойти? Свинство, конечно, с моей стороны, -- говорю. -- Вы лучше занимайтесь своими делами, а ее не трожьте, -- говорит Дилси. -- Я уж сама с ней полажу, только вы с мис Кэлайн не даете мне вот. Идите посидите тихо-мирно, пока на стол накрою. -- Если бы мне четвертак, -- говорит Ластер, -- то я бы пошел на артистов. -- А если бы тебе крылья, то на небо полетел бы, -- говорит Дилси. -- Хватит, ни словечка мне больше про этих артистов. -- Да, кстати, -- говорю. -- Мне тут дали два билета. -- Достал их из пиджачного кармашка. -- И вы пойдете? -- спрашивает Ластер. -- Ни за что, -- говорю. -- Десять долларов приплатят, и то не пойду. -- Дайте мне один, мистер Джейсон, -- говорит он. -- А ты купи у меня, -- говорю. -- Желаешь? -- У меня денег нету, -- говорит. -- Жаль-жаль, -- говорю. И вроде ухожу. -- Дайте мне один, мистер Джейсон, -- говорит. -- Вам же они оба не нужны. -- Да уймись ты, -- Дилси ему. -- Знаешь ведь, он даром ничего не даст. -- А сколько вы за него хотите? -- Ластер меня спрашивает. -- Пять центов, -- говорю. -- У меня столько нету, -- говорит. -- А сколько у тебя есть? -- спрашиваю. -- Нисколько нету, -- говорит. -- Ну что ж, -- говорю. И к дверям направляюсь. -- Мистер Джейсон, -- опять он. -- Да замолчишь ты? -- Дилси ему. -- Он же тебя нарочно дразнит. Ему самому нужны эти билеты. Идите себе, Джейсон, не мучьте его зря. -- Они мне вовсе не нужны, -- говорю и вернулся обратно к плите. -- Я, собственно, вошел, чтобы сжечь их. Но если хочешь, за пятак уступлю один, -- говорю и смотрю на него, а сам открываю конфорку. -- Да у меня нету, -- говорит. -- Ну что ж, -- говорю. И бросил в огонь одну контрамарку. -- Ох, Джейсон, -- Дилси мне. -- И не стыдно вам? -- Мистер Джейсон, -- говорит Ластер. -- Пожалуйста, сэр. Я целый месяц буду вам шины каждый день накачивать. -- Деньги на бочку, -- говорю. -- Всего за пятак уступаю. -- Молчи, Ластер, -- говорит Дилси и за руку его как отдернет от плиты. -- Ну, что же вы? -- говорит. -- Жгите и второй. Кончайте. -- Всего за пятак, -- говорю. -- Да кончайте, -- говорит Дилси. -- Нет у него пятака. Кончайте. Кидайте в огонь. -- Ну что ж, -- говорю. Бросил и вторую в огонь, и Дилси задвинула конфорку. -- А еще взрослый человек, мужчина, -- говорит. -- Уходите из моей кухни. Замолчи, -- говорит она Ластеру. -- А то и Бенджи заплачет. Я нынче у Фрони возьму для тебя четвертак, завтра вечером пойдешь. Ну, уймись. Я пошел в гостиную. Наверху там они как воды в рот набрали. Раскрыл газету. Немного спустя вошли Бен с Ластером. Бен прямо к темному пятну на стене, где раньше зеркало висело, водит по этому месту руками, слюни пускает, мычит. Ластер давай кочергой ковыряться в камине. -- Ты зачем? -- говорю. -- Нечего камин сегодня разжигать. -- Это я чтобы он утихомирился, -- говорит. -- И на пасху всегда же холодно. -- Сегодня пока что не пасха, -- говорю. -- Поставь кочергу где стояла. Поставил, с матушкиного кресла взял подушечку, дал Бену, тот ссутулился перед камином на полу и замолчал. Читаю газету. Наверху у них по-прежнему ни шороха, а уже Дилси вошла к нам, Ластера с Беном услала на кухню кормиться и "Ужин подан" говорит. -- Хорошо, -- говорю. Вышла. Сижу, газету читаю. Немного погодя слышу: Дилси дверью скрипнула, засматривает. -- Что ж вы не идете кушать? -- спрашивает. -- Жду ужина, -- говорю. -- Ужин подан, -- говорит. -- Я же сказала. -- Вот как? -- говорю. -- Виноват, но я не слышал, чтобы сверху кто-нибудь сошел в столовую. -- Они не сойдут, -- говорит. -- Идите поужинайте, тогда я смогу им наверх отнести. -- Скоропостижно заболели? -- г