ам Дональд свою одежду тоже запрятал в кусты, и мы побежали на горку. И кругом было так красиво, трава под ногами такая ласковая, и вдруг Дональд побежал вперед, а я позади осталась. Я-то его всегда могу догнать, когда захочу, только в ту ночь мне бегать не хотелось, и я села на землю. Вижу, он бежит на гору, весь блестит под луной, а потом вниз побежал, к ручью. А я легла на землю. Лежу, ничего не вижу, только небо. Не знаю, сколько я так пролежала, только вдруг надо мной, на небе, - его голова. Смотрю, он опять весь мокрый, и лунный свет бежит по его мокрым плечам, по рукам, а он все смотрит на меня. Глаз я его не вижу, только чувствую, будто они меня трогают. Бывало, он на тебя посмотрит, и ты словно птицей становишься: вот-вот взлетишь высоко над землей. Слышу, как он задыхается от бега, чувствую: у меня внутри тоже что-то задыхается. И боязно мне и не боязно. Будто все на свете умерло, только мы остались. И тут он говорит: "Эмми! Эмми!" И голос у него какой-то такой... А потом... А потом... - А потом он тебя обнял... Эмми вдруг отвернулась, и гостья крепко прижала ее к себе. - А теперь он и не узнает меня, и не узнает! - простонала Эмми. Миссис Пауэрс обняла ее еще крепче, и наконец Эмми подняла голову, отвела волосы с лица. - А потом? - подсказала миссис Пауэрс. - А после мы лежали рядом, обнявшись, и мне было так хорошо, так спокойно, и подошли коровы, посмотрели на нас и отошли. И я чувствовала, как его рука медленно так гладит меня по плечу, вниз, вниз, а потом опять вверх, медленно-медленно. И мы ничего не говорили, только его рука все гладит меня, гладит, так тихонько, спокойно. И тут я заснула. Просыпаюсь - уже рассвело. А я лежу скорчившись: холодно, сыро, а его нет. Но я знала: он непременно вернется. И вернулся - принес черники. Мы поели, посмотрели, как на востоке светлеет. А когда мы съели все ягоды, я опять чувствую: трава подо мной мокрая, холодная, а над его головой - небо желтое, зябкое. Потом мы вернулись к запруде, он оделся, вытащили мы мою ночную рубашку, я ее тоже надела. Уже совсем посветлело, и он хотел идти со мной до самого моего дома, но я не позволила: мне было все равно, что со мной случится. Вошла я в калитку - а отец стоит на крыльце... - Она замолчала. Видно, рассказ пришел к концу. Она дышала ровно, как ребенок, прильнув к плечу гостьи. - Что же дальше, Эмми? - спросила та. - Ну подошла я к крыльцу и остановилась, а он говорит: "Ты где была?" А я говорю: "Не твое дело!". А он говорит: "Ах ты, шлюха, я тебя до смерти изобью!" А я говорю: "Попробуй, тронь!" Но он меня не тронул. Дотронься он только до меня, я бы, наверно, его убила. Он пошел в дом, и я пошла, оделась, связала вещи в узелок и ушла. Так с тех пор и не возвращалась. - Что же ты делала? - Нашла место у портнихи, у миссис Миллер. Она мне и спать позволила в мастерской, пока денег не заработаю. Но я там и трех дней не пробыла, как вдруг пришел сам мистер Мэгон. Говорит: Дональд ему все про нас рассказал, и Дональд ушел на войну, а он пришел за мной. С тех пор я у него и живу. Дональда я больше так и не видела, а теперь он меня не узнает. - Бедная девочка! - сказала миссис Пауэрс. Она подняла голову Эмми: у той лицо было спокойное, просветленное. Гостья уже не чувствовала своего превосходства над девушкой. Вдруг Эмми вскочила на ноги, схватила чиненую одежду. - Погоди, Эмми! - сказала гостья, но Эмми уже убежала. Миссис Пауэрс закурила сигарету и медленно затянулась, разглядывая большую, сумрачную комнату с разнокалиберной мебелью. Потом встала, чтобы задернуть занавески. Дождь перестал, длинные копья солнца, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев. Она потушила сигарету и, спускаясь по лестнице, увидела чужую удалявшуюся спину, и ректор, обернувшись от двери, сказал, глядя на нее безнадежными глазами. - Он не очень надеется, что зрение вернется к Дональду. - Но ведь он только домашний врач. Мы выпишем специалиста-глазника из Атланты. - Она ободряюще тронула его рукав. И тут появилась мисс Сесили Сондерс, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы. 9  Сесили сидела у себя в комнате, в светлых шелковых трусиках и тоненьком оранжевом свитере, и, положив стройные ноги на другое кресло, читала книгу. Отец, не постучав, открыл двери и с немой укоризной посмотрел на дочь. Она молча встретила его взгляд, потом спустила ноги. - Разве порядочные девушки сидят в таком виде, полураздетые? - холодно спросил он. Она положила книгу, встала. - А может быть, я вовсе не порядочная девушка, - небрежно бросила она. Он смотрел, как она заворачивает свое тоненькое тело в легкий, полупрозрачный халатик. - Наверно, тебе кажется, что так лучше? - Знаешь, папочка, тогда не входи ко мне, не постучавшись, - капризно сказала она. - И не буду, если ты всегда сидишь в таком виде. - Он чувствовал, что сам создает неблагоприятную атмосферу, и ему трудно будет сказать то, что нужно, но уже не мог остановиться. - Ты представляешь себе, что вдруг твоя мама будет сидеть у себя в комнате полураздетая, как ты? - Не думала об этом. - Она облокотилась на каминную доску и вежливо, но воинственно добавила: - Но если ей захочется - пускай сидит. Он опустился в кресло. - Мне надо поговорить с тобой, Си. - Голос у него стал другим, и девушка уселась на кровать, поджав ноги, и неприязненно посмотрела на него. "Какой я облом", - подумал он, откашливаясь. - Я - про молодого Мэгона. - (Она посмотрела на отца). - Я видел его сегодня утром. Она не поддержала разговора. "Вот черт, удивительная способность у детей затруднять родительские увещевания. Даже Боб научился этим штукам". Глаза у Сесили стали зелеными, бездонными. Протянув руку, она взяла со столика пилку для ногтей. Ливень прекратился, дождь только шепотком шуршал в мокрых листьях. Сесили наклонила голову над ритмичными ловкими движениями тонких пальцев. - Ты слышишь: я видел утром молодого Мэгона, - повторил отец с нарастающим раздражением. - Видел? А как он выглядел, папочка? Голос у нее был такой мягкий, такой невинный, что он с облегчением вздохнул. Он пристально посмотрел на нее, но она мило и скромно опустила головку, и он видел только ее волосы, пронизанные теплым рыжеватым светом, ровную гладкость щеки и мягкий невыразительный подбородок. - Мальчик в очень плохом состоянии, Си. - Бедный его отец, - сочувственно сказала она, быстро водя пилкой. - Ему очень тяжело, правда? - Отец ничего не знает. Она вздернула голову, глаза посерели, потемнели еще сильнее. Он понял, что и она ничего не знает. - Не знает? - повторила она. - Но он же видит этот шрам? - Она вдруг побелела и подняла руку к груди. - А разве... - Нет, нет, - заторопился он. - Просто его отец думает, что он... Отец не... то есть отец забыл, как его утомило путешествие. Понимаешь? - Он запнулся, потом быстро докончил: - Об этом я и хотел с тобой поговорить. - О нашем обручении? Но как же я могу? Этот шрам!.. Как я могу? - Да нет же, какое тут обручение, раз ты не хочешь. Сейчас мы и думать не станем про обручение. Ты только навещай его, пока он не поправится. - Нет, папочка, не могу. Просто не могу. - Почему же? - Его лицо. Вынести невозможно. Не могу видеть. - Она содрогнулась при одном воспоминании. - Неужели ты не понимаешь: я просто не могу! Разве я отказалась бы, если б могла? - Ничего, привыкнешь. Надеюсь, что хороший хирург сможет его починить, закрыть шрам. Доктора нынче делают чудеса. Но сейчас, дочка, ты для него важнее всякого доктора. Она спрятала лицо в руки, скрещенные на спинке кровати, и отец подошел к ней, погладил узкую нервную спину. - Неужели ты даже такую малость не можешь сделать, Си? Изредка заходить, навещать его? - Не могу, - простонала она. - Просто не могу! - Что ж, значит, тогда ты больше не будешь видеться и с тем мальчишкой, с Фарром. Она сразу вскинула голову, вся напряглась под его рукой. - Кто это сказал? - Я тебе говорю, дочка, - ласково, но твердо ответил он. От гнева глаза у нее посинели до черноты. - Ты мне не можешь запретить! Знаешь, что не можешь! Она оттолкнулась от его руки, пытаясь вырваться. Он удержал ее, но она отвернулась, отодвинулась от него. - Посмотри на меня, - тихо сказал он, кладя ладонь на ее щеку. Она сопротивлялась, он чувствовал теплое дыхание на ладони и насильно повернул ее лицо к себе. Глаза ее сердито сверкали. - Если ты не можешь хоть изредка навещать своего жениха, да еще к тому же больного, так я тебе не позволю бегать с кем-то другим, черт возьми! На щеке у нее выступили красные пятна от его пальцев, глаза медленно наливались слезами. - Мне больно! - сказала она. И, чувствуя мягкий, безвольный подбородок на ладони и ее хрупкую спину под рукой, он вдруг испытал острую жалость. Подхватив ее на руки, он снова сел в кресло, держа ее на коленях - Ну, перестань, перестань, - зашептал он, укачивая ее, как маленькую, прижав ее голову к плечу. - Я не хотел тебя обидеть. Она тихонько плакала, прильнув к нему, и дождь заполнял молчание, шурша по крыше, по мокрой листве. После долгой паузы, когда слышны были капель с крыши, веселый говор водостоков и тиканье маленьких часов из слоновой кости, она зашевелилась и, все еще пряча лицо на плече отца, крепко обняла его за шею. - Не будем больше думать об этом, - сказал он, целуя ее в щеку. Она обняла его еще крепче, потом, соскользнув с его колен, подошла к зеркалу и стала пудриться. Он встал, увидел в зеркале ее заплаканное лицо, ловкие нервные руки. - Больше мы об этом думать не будем, - повторил он, открывая двери. Оранжевый свитер приглушенно пламенел под условной защитой халатика, обтягивая ее узкую спину, и мистер Сондерс закрыл за собой двери. Жена окликнула его, когда он проходил мимо ее спальни. - За что ты бранил Сесили, Роберт? - спросила она. Но он молча протопал вниз по лестнице, не обращая на нее внимания, и вскоре она услышала, как он честит Тоби с крыльца. Миссис Сондерс вошла в комнату дочери и увидела, что она торопливо одевается. Солнце внезапно прорвалось сквозь дождь, и длинные копья света, пронзая безукоризненно промытый воздух, высекали искры из мокрых деревьев. - Ты куда, Сесили? - спросила мать. - Навещать Дональда, - ответила она, натягивая чулки ловкими, точными движениями. 10  Януариус Джонс, пробираясь по мокрой траве, обошел вокруг дома и, заглянув в кухонное окошко, увидел спину Эмми и ее согнутый локоть, быстро сновавший взад и вперед. Он тихонько поднялся по лесенке и вошел. Приподняв утюг, Эмми посмотрела на него отчужденными, враждебными глазами. Желтые глаза Джойса без смущения обвели пристальным взглядом и ее, и гладильную доску, и всю кухню. - Ну-с, Золушка! - сказал Джонс. - Меня зовут Эмми, - ледяным тоном сказала она. - О да, конечно, - с готовностью согласился он, - разумеется. Эмми, Эммилина, Эммилюна - луна! Луна! "Луна безгневна и бесстрастна!" "Луна бестрепетна, безгневна". А может быть, вы предпочитаете "Во мраке, под луной"? Вы предпочитаете более изысканные или менее изысканные определения? Конечно, и это можно бы несколько подвинтить. Элия так выражала свои чувства, и не без успеха, но ведь у нее было окно, и можно было "в сумраке ночном на прядях золотых звенеть тоской". А у вас как будто пряди отнюдь не золотые, впрочем, и вашу прическу можно немножко подвинтить! Ох уж мне это молодое поколение - сколько в нем беспокойства! Все им хочется подвинтить, подперчить - не только чувства, но и форму бедер тоже! Она равнодушно повернулась к нему спиной, и снова утюг четко засновал по растянутому куску материи. Джонс совсем затих, настолько, что через некоторое время она повернула голову - посмотреть, куда он девался. А он стоял за ней так близко, что прядь ее волос коснулась его лица. Она вскрикнула, подняв утюг. - Ага, моя гордая краса! - театральным шепотом прошипел Джонс, обхватив ее руками. - Пустите! - сердито бросила она. - Ваша реплика фальшива! - услужливо сообщил он ей. - "Освободи меня, злодей, не то погибнешь ты!" - вот как надо говорить! - Пустите! - повторила она. - Не отпущу, пока не узнаю тайну завещания! - ответил он напыщенно и важно, и желтые глаза потеряли всякое выражение, как глаза мертвеца. - Пустите, не то обожгу! - вспылила она, взмахнув утюгом. Их взгляды скрестились. В глазах Эмми был неумолимый гнев, и Джонс, помолчав, сказал: - А ведь правда - обожжете! - А вот сейчас увидите! - сердито сказала Эмми. Он только успел выпустить ее и вовремя отскочить. Она отвела волосы со лба красной от стирки рукой, и глаза ее сверкнули. - Убирайтесь, ну! - приказала она, и Джонс, неторопливо пятясь к двери, жалобно сказал: - Не пойму, что это у вас тут за женщины? Дикие кошки. Да. Кошки. Кстати, как себя чувствует сегодня умирающий герой? - Уходите! - повторила Эмми, взмахнув утюгом. Он вышел и закрыл за собой двери. Потом снова приоткрыл их и, отвесив ей с порога глубокий, неуклюжий поклон, ретировался окончательно. В темной прихожей он остановился, прислушался. Свет из стеклянной двери падал ему прямо в глаза: можно было только разглядеть угловатые очертания какой-то мебели. Он стоял, прислушиваясь. "Нет, - решил он, - здесь ее нету. Разговоров не слыхать, слишком для нее тихо. А эта "femme" ненавидит тишину, как кошка - воду. Сесили и тишина - вода и масло. И всегда она берет верх. Дрянь такая, на что это она вчера намекала? И этот Джордж. Быстро работает. Ей, наверно, одного не хватает. Ладно, завтрашний день еще впереди. Особенно, если сегодняшний еще не кончился. Пойти, что ли, подразнить этого громадного бульдога?" У дверей кабинета он встретился с Гиллигеном. Сначала он его не узнал. - Господи помилуй, - сказал он потом, - неужто вся армия разбежалась. Как же теперь бедный генерал Першинг, кто ему будет отдавать честь, раз солдат нету? У нас и для войны людей не хватало, а теперь, когда впереди такой долгий мир... Нет, брат, тут мы пропадем! - А вам чего тут надо? - холодно спросил Гиллиген. - Ничего, благодарю вас. Благодарю покорно. Просто зашел на кухню, навестить нашу юную приятельницу и, кстати, справиться о брате бога Меркурия. - Чьем брате? - Говоря проще - о молодом мистере Мэгоне. - У него - врач, - бросил Гиллиген. - Туда нельзя. - Он круто повернулся и вышел. - Ничего! - пробормотал Джонс, глядя ему вслед. - Ничего, мой милый. Он зевнул, побрел по прихожей. В дверях он остановился, раздумывая, и медленно набил трубку. Потом снова широко зевнул. Справа он увидел открытую дверь и вошел в неуютную парадную комнату. Но здесь, по крайней мере, был подоконник, куда можно класть обгорелые спички, и, сев у окна, он задрал ноги на второе кресло. Все стены были увешаны унылыми, мрачными портретами чьих-то предков, и казалось, что всех их роднит главным образом какое-то желудочное заболевание. А может, это были портреты Моряка-Скитальца, в разном возрасте, пока он еще не доконал этого несчастного альбатроса. "Нет, даже от дохлой рыбы у человека не может стать такое выражение лица, - подумал Джонс, отвергая желчный вызов раздраженных рисованных глаз. - Видно, рояль тут не открывали сто лет, а открой его - он зазвучит так, как глядят эти портреты". Джонс встал, взял с полки "Потерянный рай" Мильтона ("Веселое чтение для грешника", - подумал он) и вернулся к своему креслу. Оно отличалось необычайной твердостью, чего нельзя было сказать про Джонса. Он снова задрал ноги. В поле зрения показался ректор с незнакомым человеком. Они разговаривали, стоя в дверях. Незнакомец ушел, вошла эта черная женщина. Она обменялась несколькими словами с ректором. Джонс медленно и плотоядно смаковал ее сильные, свободные движения, и... И тут появилась мисс Сесили Сондерс, вся в светло-сиреневом с зеленоватой лентой у пояса, деликатно стуча каблучками по быстро сохнущей дорожке, меж свежеобрызганной травы. - Дядя Джо! - окликнула она ректора, но он уже прошел в свой кабинет. Ей встретилась миссис Пауэрс, и она сказала: - А-а, здравствуйте! Можно мне навестить Дональда? Под приятным светом потускневших цветных стекол она вошла в прихожую, повела глазами и увидала у дальнего окна чью-то спину в кресле. Воскликнув: "Дональд!", она впорхнула в комнату, как птица. Закрывая одной рукой глаза и протянув вперед другую, она торопливо простучала каблучками и опустилась к его ногам, пряча голову у него в коленях. - Дональд, Дональд! Я привыкну, я постараюсь! Постараюсь! О, Дональд, Дональд! Бедный! Такое лицо! Но я привыкну! Привыкну! - истерически повторяла она. Нащупав пальцами его рукав, она скользнула вниз, схватила его руку, крепко прижала к щеке. - Вчера вышло нечаянно... Я не хотела обидеть тебя, Дональд. Я не виновата, ведь я люблю тебя, Дональд, родной мой, единственный! - Она глубже зарылась головой в его колени. - Обними меня, Дональд, - шепнула она. - Скоро я к тебе привыкну. Он охотно притянул ее к себе. И вдруг, почувствовав что-то знакомое в этом пиджаке, она подняла голову: перед ней сидел Януариус Джонс. Она вскочила. - Свинья, почему вы сразу не сказали? - Что вы, уважаемая! Кто же откажется от милости богов? Но она уже не слушала его. В дверях стояла миссис Пауэрс, с интересом наблюдая за ними. "Насмехается надо мной!" - в ярости подумала Сесили. Глаза ее блеснули синими клинками, но голос тек, как мед: - Как глупо, вот так, не глядя, - сказала она сладким голоском. - Но я увидала вас и решила, что Дональд тут, рядом. Если бы я была мужчиной, я бы непременно старалась быть всегда рядом с вами. Но я не знала, что вы и мистер... мистер Смит - такие добрые друзья. Хотя, говорят, толстые мужчины особенно привлекательны. Можно мне все-таки повидать Дональда? Вы не возражаете? От гнева она совсем осмелела. Войдя в кабинет, она взглянула на Мэгона без всякого страха - на лицо, на шрам. Она поздоровалась с ректором, поцеловала его, потом быстрым грациозным движением повернулась к Мэгону, отводя взгляд от его шрама. Он смотрел на нее спокойно, без всякого выражения. - Из-за тебя я попала в глупое положение, - шепнула она со сдержанной яростью, нежно целуя его в губы. Джонс, забытый всеми, пошел следом за ней по коридору и остановился у запертой двери кабинета, прислушиваясь к ее торопливому грудному голосу за немой дверью. Потом, нагнувшись, он заглянул в замочную скважину. Но ничего не было видно, и, чувствуя, как от наклона у него перехватывает дыхание, ощущая, как подтяжки врезаются в жирные согнутые плечи, он выпрямился и встретил бесстрастный, внимательный взгляд Гиллигена. Желтые глаза Джонса сразу опустели, он обошел воинственно застывшую фигуру Гиллигена и, небрежно посвистывая, вышел на улицу. 11  Сесили Сондерс вернулась домой, раздувая в себе и без того неугасавшее возмущение. У дома ее уже издали окликнула мать - и она застала обоих родителей вместе, на веранде. - Ну, как Дональд? - спросила мать и, не дожидаясь ответа, сказала: - Джордж Фарр звонил, как только ты ушла. Я тебя прошу, говори заранее, что ему передать, когда тебя нет. Тоби все время приходится бросать работу и бегать к телефону. Сесили, не ответив, прошла было к двери, выходившей на веранду, но отец поймал ее за руку и не пустил. - Как выглядит Дональд сегодня? - спросил он, повторяя вопрос жены. Она напрягла руку, стараясь вырваться. - Не знаю и знать не хочу, - резко сказала она. - Разве ты не зашла к ним? - В голосе ее матери послышалось удивление. - Я думала, ты пошла туда. - Пусти меня, папа! - Она раздраженно дернула рукой. - Я хочу переодеться. - (Он чувствовал ее напряженные хрупкие пальцы). - Ну, пусти же! - умоляюще протянула она, но он только сказал: - Пойди сюда, дочка! - Нет, Роберт, - вмешалась жена, - ты же обещал не трогать ее! - Пойди сюда, дочка, - повторил он, и, не сопротивляясь, она позволила притянуть себя за руку к его креслу. Она присела, нервная, нетерпеливая, и отец обнял ее одной рукой. - Почему ты не пошла туда? - Но, Роберт, ты же обещал! - как попугай, повторила жена - Пусти меня, папа! - Она вся напряглась под тонким светлым платьем. Но он не отпускал ее, и она сказала: - Я там была. - И видела Дональда? - О да! Эта противная черная женщина наконец снизошла - допустила меня к нему на несколько минут. И, конечно, в ее присутствии. - Какая противная черная женщина, детка? - с интересом спросила миссис Сондерс. - Черная женщина? Ах, эта самая миссис, как ее там. А я-то думал, что вы с ней подружитесь, дочка! Мне казалось, что у нее хорошая, трезвая голова. - Не сомневаюсь. Только... - Какая черная женщина, Сесили? - ...только ты лучше не показывай Дональду, что она и тебя покорила! - Дочка, дочка! Что ты болтаешь! - Тебе хорошо так говорить! - сказала она, напряженно и страстно. - Но у меня есть глаза. Разве я не вижу? Зачем она поехала за ним из самого Чикаго или где они там были? И ты еще ждешь, чтобы я... - Кто приехал? Откуда? Какая женщина, Сесили? Какая женщина, Роберт? Но никто не обращал на нее внимания. - Нет, дочка, ты к ней несправедлива. Ты просто не в себе. Он не отпускал ее, напряженную, хрупкую. - А я тебе говорю, она... Нет, тут не только она. Это я ему простила, потому что он больной, потому что он всегда был такой с... ну, с женщинами. Помнишь, еще до войны? Но он меня унизил перед всеми, он... он сегодня... Пусти меня, папочка, - повторила она умоляюще, стараясь вырваться от него. - Но какая женщина, Сесили? При чем тут женщина? - В голосе матери слышалось раздражение. - Дочка, милая, не забывай, что он очень болен. А про миссис... м-м... - Роберт, кто эта женщина? - ...продумай все хорошенько вечером, а утром поговорим. - Нет, говорю тебе: между нами все кончено. Он меня унизил перед ней! - Она вырвала руку и бросилась к двери. - Сесили! - крикнула мать вслед улетающим складкам тонкого платья. - Ты позвонишь Джорджу Фарру? - Нет! Ни за что! Ненавижу мужчин! Четкий, отрывистый стук каблучков замер на лестнице, хлопнула дверь. Миссис Сондерс со скрипом опустилась в кресло. - В чем дело, Роберт? И он ей все рассказал. 12  К завтраку Сесили не вышла. Отец поднялся наверх и на этот раз постучал в дверь. - Да! - Ее голос прозвучал сквозь деревянную панель приглушенно и слабо. - Это я, Си. Можно войти? Ответа не было, и он зашел. Она еще не успела умыться, и ее раскрасневшееся от сна личико казалось совсем детским. Вся комната была пропитана этим сокровенным отдыхом, он щекотал ноздри, как запах, и отец смутился, почувствовал себя неловким и назойливым. Присев на край кровати, он осторожно взял ее протянутую ладонь. Ее пальцы безответно лежали в его руке. - Как ты себя чувствуешь сегодня? - Она не ответила, сознавая свое превосходство, и он продолжал с напускной веселостью: - Больше не сердишься на этого беднягу, молодого Мэгона? - Я о нем не думаю. Больше я ему не нужна. - Как это - не нужна! - И бодрым голосом: - Мы считаем, что ты для него - лучшее лекарство! - Как же я могу? - Что? Не понимаю! - Он свое лекарство привез с собой. Какое спокойствие, какое возмутительное спокойствие. Нет, он должен - А ты не подумала, что, может быть, я, при всей моей ограниченности, больше понимаю в таких вещах, чем ты? Она отняла руку, спрятала под одеяло, не отвечая ему, даже не глядя в его сторону. - Ты ведешь себя глупо, Сесили, - продолжал он. - Чем он тебя обидел вчера, этот мальчик? - Просто оскорбил меня при другой женщине. Но мне не хочется обсуждать это. - Но послушай! Неужели ты отказываешься даже навещать его, хотя от тебя зависит - выздоровеет он или нет? - С ним эта черная женщина. Если уж она, при всей своей опытности, не может вылечить его - так я уж, наверно, не смогу. Отец медленно побагровел. Она равнодушно взглянула на него и, отвернувшись, стала смотреть в окно. - Значит, ты отказываешься навещать его? - А что мне еще делать? Он очень явно показал, что не желает, чтоб я его беспокоила. Неужели ты хочешь, чтобы я бывала там, где я не нужна? Он проглотил раздражение, стараясь говорить спокойно, стараясь подравняться к ее спокойствию: - Неужели ты не понимаешь, что я ни в чем тебя не принуждаю? Я только хочу помочь этому мальчику встать на ноги. Представь себе, что это Бобби, представь себе Боба на его месте, в таком состоянии. - Пожалуйста, сам с ним возись, а я не буду. - Посмотри на меня! - сказал он так спокойно, так сдержанно, что она застыла, затаив дыхание. Он крепко взял ее за плечо. - Не обращайся со мной так грубо, - сказала она, отвернувшись. - Так вот, слушай. Не смей больше встречаться с этим мальчишкой, с Фарром. Поняла? Глаза у нее стали бездонными, как морская вода. - Ты меня поняла? - повторил он. - Да, я слышу. Он встал. Сходство между ними было поразительное. Он обернулся у дверей, встретил ее упрямый, безразличный взгляд. - Я не шучу, Си! Вдруг ее глаза затуманились. - Мне надоели мужчины, я устала. Думаешь, я буду огорчаться? Двери за ним закрылись, она лежала, уставившись на непроницаемую, гладкую их поверхность, слегка проводя пальцами по груди, по животу, рисуя концентрические круги по телу, под одеялом, думая: "А как это бывает, когда ребенок?", ненавидя тот неизбежный миг, когда это случится, когда нарушится ее бесполая стройность, когда ее тело исковеркает боль. 13  Мисс Сесили Сондерс, в бледно-голубом полотняном платьице, зашла к соседке с утренним визитом, вся расплываясь в улыбках. Женщины ее недолюбливали, и она это знала. Но она умела обращаться с ними, при всей своей неискренности, покорять их хотя бы на время своим безукоризненным поведением. В ней было столько такта, столько грациозного внимания, что судачили о ней лишь за ее спиной. Никто не мог ей сопротивляться. Она с таким интересом слушала всякие сплетни и пересуды. И только потом становилось понятно, что она не принимала в них никакого участия. А для этого и вправду нужен большой такт. Она мило поболтала с хозяйкой в саду, пока та возилась с цветами, потом, попросив разрешения и получив его, пошла в дом к телефону. 14  Мистер Джордж Фарр, бесцельно слоняясь по галерее около суда, еще издали увидел и безошибочно узнал ее на тенистой улочке, заметил ее быструю, нервную походку. Он весь расплылся, медленно, с наслаждением лаская ее взглядом. Вот как надо с ихним братом, пускай сами к тебе бегут. Он забыл, что названивал ей без толку раз пять за последние сутки. Но она так безукоризненно изобразила удивление, так равнодушно поздоровалась с ним, что он перестал верить своим ушам. - Ну, вот! - сказал он. - А я-то думал, что к тебе никаким чертом не дозвониться! - Да? - Она остановилась, казалось, что она вот-вот заторопится дальше, и это было неприятно. - Ты болела, что ли? - Да, вроде того. Ну, что ж, - и она пошла было дальше, - очень рада, что мы повидались. Позвони мне как-нибудь еще. Ладно? - Но, Сесили, как же так... Она опять остановилась, посмотрела на него через плечо с подчеркнуто-вежливой выдержкой: - Что? - Куда ты идешь? - О-о, у меня столько поручений. Всякие покупки для мамы. Прощай! Она пошла, и голубое полотно платья свежо и нежно приладилось к ее походке. Медленно, как время, проехал негр на громадном фургоне и разделил их. Джорджу казалось, что фургон никогда не проедет, и он обежал его, бросился за ней. - Осторожней! - быстро сказала она. - Папа тут, в городе. Мне не велели с тобой встречаться. Родители против тебя. - За что? - растерянно и тупо спросил он. - Не знаю. Может быть, услышали, что ты бегаешь за женщинами. Боятся, что ты меня погубишь. Наверно, за это. Он был явно польщен: - Ну, брось! Они шли под навесами магазинов. На площади неподвижно стояли сонные лошади и мулы, запряженные в фургоны. Вокруг них плыл, сгущался, набегал откровенный запах немытых тел - негры толпились вокруг, на каждом было хоть что-нибудь из бывшего офицерского обмундирования. В их тягучих, ровных голосах, в их беззаботном, искреннем смехе, слитом с сонным полуденным часом, слышались какая-то скрытая стихийная горечь и покорность. На углу стояла аптекарская лавочка со стеклянным шаром в каждом окне; жидкость, наполнявшая их, когда-то красная в одном и зеленая в другом, теперь стала бледно-коричневой от многолетнего солнца. Сесили остановила Джорджа. - Дальше не надо, Джордж, уходи, пожалуйста. - Ну, Сесили, брось! - Нет, нет! Прощай! - Тонкая рука намертво преградила ему путь. - Пойдем выпьем кока-колы! - Не могу. У меня столько дел. Извини! - Ну, потом, когда управишься, - попросил он в последней надежде. - Не знаю, как будет. Но если хочешь - можешь подождать меня тут: если успею - вернусь. Конечно, если тебе хочется. - Чудесно! Буду ждать тут. Приходи, Сесили, прошу тебя! - Не обещаю. Прощай! Он был вынужден смотреть, как она уходила от него, кокетливая, изящная, все уменьшаясь и уменьшаясь. "Черта с два она вернется", - подумал он. Но уйти он не посмел: а вдруг вернется? Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась, видя ее головку среди других голов, иногда видя всю ее фигурку, тоненькую, неповторимую. Он закурил сигарету и вошел в аптекарский магазин. Прошло время, часы на башне пробили двенадцать, и он отбросил пятую сигарету. "Вот проклятая! Нет, больше я не дам себя водить за нос". Он крепко выругался. Ему стало легче, и он отворил сетчатую дверь. И вдруг отскочил назад, в магазин, забился в угол, и приказчик в белой куртке, с лакированным пробором, удивленно спросил: - От кого прячетесь? Сесили прошла, весело болтая с женатым молодым человеком, служащим большого универмага. Мимоходом она заглянула в лавочку, но Джорджа не заметила. Он ждал, униженный, раздавленный ревностью и злобой, пока она не завернула за угол. Потом резко распахнул двери и снова бессмысленно, слепо стал ругать ее. - Мист Джордж! Мист Джордж! - повторял кто-то сзади монотонным голосом, пытаясь поравняться с ним. Он обернулся в бешенстве - перед ним стоял негритенок. - Какого черта тебе нужно? - грубо сказал он. - Вам письмо, - ответил тот вежливо, пристыдив Джорджа своей воспитанностью. Он взял письмо, дал мальчику монетку. На клочке оберточной бумаги было написано: "Приходи в сад вечером, когда все лягут спать. Может, я и не выйду. Но все равно приходи - если только хочешь!" Он читал и перечитывал письмо, разглядывая ее тонкий, нервный почерк, пока слова не потеряли всякий смысл. От облегчения ему стала худо. И все - старинное здание суда, тополя, сонные упряжки мулов и коней, плотная толпа негров и тягучая монотонность их разговоров и смеха - все стало совсем другим, милым и красивым в беззаботном полуденном свете. И он облегченно вздохнул. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ  1  Мистер Джордж Фарр чувствовал себя настоящим мужчиной. "Интересно, видно по моему лицу или нет?" - думал он, жадно всматриваясь в лица прохожих мужчин: он пытался уговорить себя, что в некоторых лицах есть то, чего в других нет. Но потом он признался себе, что ничего такого нет, и ему стало немного обидно и грустно. Странно. Если уж это не видно по лицу, так что же надо сделать, чтоб сразу было видно? Вот было бы хорошо, если бы (Джордж Фарр был все-таки джентльменом)... если бы, без всяких разговоров, мужчины, которые шли от женщины, могли бы узнавать друг друга по первому взгляду - что-то вроде скрытого знака: невольное масонство. Конечно, он знал женщин и раньше. Но не так. И вдруг его осенила приятная мысль, что он - единственный в мире, что никогда ни с кем не случалось такое, что никто даже мечтать не смел о таком, А он вот знает, он смаковал свои тайные мысли, как приятный вкус во рту. Когда он вспоминал (Вспоминал? Да разве он мог думать о чем-нибудь другом?), как она убежала в темный дом, в ночной рубашке, заливаясь слезами, он чувствовал себя мужественным, сильным, добрым. "Теперь она уже успокоилась, - думал он. - Они все, наверно, так..." Но его влюбленное спокойствие слегка нарушилось, когда он безуспешно пытался добиться телефонного разговора, и окончательно разлетелось вдребезги, когда днем она безмятежно проехала мимо него в машине с подругой, совершенно игнорируя его. "Она меня не видела. (Сам знаешь, что видела.) Нет, она меня не видела. (Дурак, знаешь же, что видела!)" К вечеру он дошел до грани легкого и, по его характеру, не очень опасного безумия. Потом и этот пыл охладел, когда охладело солнце в небе. Он ничего не испытывал, но, как неприкаянный, торчал за углом, из-за которого она могла выйти по пути в город. И вдруг его охватил ужас: "А что если я ее увижу с другим? Это было бы хуже смерти", - подумал он, пытаясь уйти, спрятаться где-нибудь, как раненое животное. Но его непослушное тело не двигалось с места. Он то и дело видел ее, а когда оказывалось, что это другая, он сам не понимал, что он чувствует. И когда она действительно вышла из-за угла, он не поверил своим глазам. Сначала он узнал ее братишку, потом увидел ее, и вся жизнь в нем прихлынула к глазам, а тело стало неуклюжим, нелепым комом сырой глины. Он не знал, сколько минут просидел на каменном постаменте, не ощущая его, пока она с братом медленно и неумолимо проходила в его поле зрения. Но вдруг он словно ослеп, вся жизнь прихлынула от глаз к телу, он снова почувствовал себя хозяином своих рук и ног и, ничего не видя, бросился за ней. - Эй, Джордж! - небрежно, как равного, окликнул его Роберт-младший. - Идешь в кино? Она взглянула на него быстро, осторожно, с ужасом, почти что с ненавистью. - Сесили... - сказал он. Глаза у нее стали темными, черными, она отвернулась и пошла быстрее. - Сесили! - умоляюще сказал он, касаясь ее руки. От его прикосновения она вздрогнула, отшатнулась от него. - Не смей, не смей меня трогать! - жалобно сказала она. Лицо ее побелело, потеряло румянец, а он стоял, глядя, как ее тонкое платье повторяет хрупкие движения ее тела, как она с братом уходит, покидая его. И ему передалась вся ее боль, весь страх, хотя он и не понимал почему. 2  Возвращение этого бедняги, Дональда Мэгона, давно перестало быть событием, чудом из чудес. Приходили любопытные доброжелательные соседи - мужчины, сидели или стояли, уважительно-добродушные, бодрые; солидные дельцы интересовались войной, только как побочной причиной падения и возвышения президента Вильсона, да и то лишь выраженной в долларах и центах, тогда как их жены болтали между собой о тряпках, через голову Мэгона, не глядя на его изуродованный, бездумный лоб; заходили и случайные знакомые ректора в демократически расстегнутых рубахах, спрятав за раздутую щеку табачную жвачку, и вежливо, но твердо, отказывались снять шляпы; знакомые девушки, с которыми Дональд когда-то танцевал и флиртовал летними ночами, забегали взглянуть разок на его лицо и сразу убегали, подавив отвращение, и больше не приходили, если только случайно, при первом посещении, лицо его не было закрыто (тогда-то они непременно находили возможность еще раз взглянуть на него); мальчики прибегали и уходили обиженные, потому что он не рассказывал про военные приключения, и во всей этой суете только Гиллиген, его хмурый - Беги, беги! - повторял он маленькому Роберту Сондерсу, который привел целую компанию своих однолеток, обещав показать им настоящего первоклассного инвалида войны. - Он хочет жениться на моей сестре. Почему же мне нельзя его видеть? - протестовал Роберт. Он очутился в положении человека, который обещал своим друзьям золотые россыпи, а потом оказалось, что никаких россыпей нет. Они издевались над ним, а он отчаянно защищался, взывая к Гиллигену. - Иди, иди отсюда, топай! Представление окончено. Уходи! - Гиллиген захлопнул перед ним двери. Миссис Пауэрс, опускаясь вниз, спросила: - В чем дело, Джо? - Да этот чертов щенок, Сондерс, приволок сюда целую артель - смотреть на шрам. Нет, надо это прекратить, - сердито добавил он, - нечего этому стаду целыми днями глазеть на него. - Ну, теперь уже затихает, - сказала она, - кажется, тут все перебывали. Даже из их газетенки приходили: "Возвращение героя войны". Ну, знаете, как обычно. - Хоть бы и вправду стихло, - сказал он без особой надежды. - Видит Бог, все они тут уже перебывали. Знаете, пока я жил, и ел, и спал среди одних мужчин, я был о них не особо высокого мнения, но вот вернулся к культурной жизни, услыхал, как все эти женщины разговаривают: "Ах, бедненький, какое у него жуткое лицо! Интересно, выйдет она за него или нет? А вы ее видели вчера в городе - ходит чуть ли не нагишом!" - так я теперь куда лучше стал думать про мужчин. Вы заметили - бывшие солдаты его не беспокоят, особенно кто служил за океаном. Их это вроде как и не касается. Ему просто не повезло - и все, тут ни черта не поможешь. Вот как они думают. Одним повезло, другим нет - вот все их мысли. Они стояли рядом, глядя в окно на сонную улицу. Женщины, явно "приодетые", шли под зонтиками в одном направлении. - Дамский комитет, - пробормотал Гиллиген. - А может, женская вспомогательная служба. - Да, вы становитесь настоящим мизантропом, Джо! Гиллиген посмотрел на ее спокойный, задумчивый профиль - почти вровень с его лицом. - Насчет женщин? Когда я говорю про солдат, я не себя имею в виду. Меня так же нельзя назвать солдатам, как нельзя назвать часовщиком человека, который случайно починил часы. А когда я говорю: "женщины", я - не о вас. Она положила руку ему на плечо. Плечо было крепкое, с затаенной силой, надежное. Он знал, что может так же спокойно обнять ее, что, если он захочет, она поцелует его, откровенно и крепко, но что никогда ее веки не опустятся от прикосновения его губ. "Кто же ей под стать?" - подумал он, зная, что нет ей человека под стать, зная, что она может пройти через физическую близость, обнажить себя перед возлюбленным (возлюбленным?) с той же безличной готовностью. Нет, он должен быть... быть... ну, гладиатором, или государственным мужем, или полководцем-победителем: твердым, беспощадным, чтоб ничего от нее не ждал, чтобы и она ничего не ждала от него. Как двое небожителей меняются золотыми дарами. "А я, я не гладиатор, не государственный муж, не полководец, я - никто. Может быть, потому я так много хочу от нее". Он положил ей руку на плечо. Негры, мулы. Жаркий вечер лежал на улице в изнеможении, как женщина после любви. Такая притихшая, такая теплая: ничего нет, возлюбленный ушел. Листья походили на зеленую струю, остановившуюся на лету, распластанную вширь; листья казались словно вырезанными из бумаги и плоско наклеенными на полуденный жар: кто-то придумал их и забыл свою выдумку. Негры, мулы. Монотонно ползли фургоны, запряженные длинноухими скотинками. Негры, сонно качаясь, важно сидели на козлах, а в фургоне восседали на стульях другие негры: языческий катафалк под вечерним солнцем. Неподвижные фигуры словно вырезаны в Египте десять тысяч лет назад. Медленно, как время, оседает на них пыль, поднятая движением колес; головы мулов медленно качаются на шеях, гибких, как резиновые шланги, оборачиваются. Но мулы опят на ходу: "Увидит, что сплю, - убьет... Да кровь-то во мне ослиная: он спит - и я сплю. Он проснулся - и я просыпаюсь". В кабинете, где сидит Дональд, его отец упорно пишет завтрашнюю проповедь. День медленно засыпает. Г о р о д: - Герой войны вернулся. - Его лицо... Как эта девчонка крутит с этим мальчишкой, с Фарром... М а л е н ь к и й Р о б е р т С о н д е р с: - Мне бы только взглянуть на его шрам... С е с и л и: - Теперь я уже непорядочная. Ну и пусть! Когда-нибудь ведь нужно... Д ж о р д ж Ф а р р: - Да! Да! Она была невинная! Но раз она не желает меня видеть, значит, есть кто-то другой. Она в объятиях другого... Зачем же, зачем? Что тебе нужно? Скажи мне: я все для тебя сделаю, все на свете... М а р г а р е т П а у э р с: - Неужто меня уже ничто не затронет? Неужели ничего не захочется? Ничто не взволнует, не тронет, кроме жалости?.. Г и л л и г е н: - Маргарет, скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю. Только скажи, Маргарет-Ректор писал: "Господь - мой пастырь: он не оставит меня в нужде". Дональд Мэгон, ощущая Время, как силу, отнимавшую у него мир, о котором он не очень жалел, неотрывно глядел в окно, в неподвижную зелень листвы: все смутно, недвижно... День сонно клонился к вечеру. Негры и мулы... Наконец Гиллиген прервал молчание: - Эта толстуха собирается прислать за ним машину, покатать его. Миссис Пауэрс ничего не ответила. 3  "Сан-Франциско, Калифорния. 5 апреля, 1919 года. Дорогая Маргарет, Вот я и дома, приехал сегодня днем. Только успел уйти от мамы, сейчас сел вам писать. Дома все-таки неплохо, особенно когда так собой рисковал, даже ведь многие и не вернулись. Но скучно до чего, все девчонки страдают по летчикам просто страх. И на поезде мне попались две такие ничего себе. Как они увидали мою военную фуражку, сейчас стали глазки строить, и они сказали - мы из высшего общества, тоже нашли дурака, кто им поверит, ну все равно, девчонки славные, а может они и правда из высшего общества. Ну я записал их телефоны, надо будет им позвонить. Но это все просто так, на свете есть для меня только одна женщина, сами знаете Маргарет, кто она есть. Доехали мы до Сан-Франциско, все смеялись и шутили в ихнем купе, а самую хорошенькую я уже пригласил в кино, а она велела и для ее подруги захватить кого-нибудь из моих товарищей, я захвачу: они бедняжечки всю войну проскучали, не то что мы, ребята. Нет, все равно Маргарет, это все шутки, вы не ревнуйте, я же не ревную к лейтенанту Мэгону. Мама зовет меня в гости, лучше бы меня пристрелили, чем ходить с ней чай пить, а она настаивает, ничего не поделаешь. Передайте привет Джо. С любовью Ваш Джулиан. Миссис Пауэрс и Гиллиген поехали на станцию встречать врача-специалиста из Атланты. В машине врач выслушал ее очень внимательно. - Но, знаете, уважаемая, вы хотите заставить меня нарушить врачебную этику, - возразил он. - Что вы, доктор, разве оставить его отца в заблуждении - это значит нарушить профессиональную этику? Пусть он надеется! - Во всяком случае это нарушение моей личной этики. - Тогда скажите все мне, а я сама расскажу его отцу. - Хорошо. Но, простите меня, могу ли я узнать, в каких отношениях вы состоите с пациентом? - Мы собираемся пожениться, - сказала она, глядя прямо в глаза врачу. - Ого! Ну, тогда все в порядке. Обещаю не говорить при отце ничего такого, что могло бы его взволновать. Он сдержал обещание. После завтрака он нашел ее в тени, на веранде. Она отложила пяльцы с вышиванием, а он, взяв стул, свирепо затянулся сигарой, пока она не разгорелась. - Чего он ждет? - спросил он вдруг. - Ждет? - переспросила она. Он сверкнул на нее пронзительными серыми глазами: - Вы понимаете, что никакой надежды нет? - Вы про зрение? - Нет, зрение он фактически потерял. - Знаю. Мистер Гиллиген сказал это две недели назад. - Гм. Разве мистер Гиллиген врач? - Нет. Но разве это может понять только врач? - Не обязательно. Но я полагаю, что мистер Гиллиген несколько превысил свои полномочия, высказывая вслух такое мнение. Она слегка раскачивалась в качалке. Он следил за тлеющим кончиком сигары, окружая себя облаками дыма. Она оказала: - Значит, вы считаете, что никакой надежды нет? - Откровенно говоря, считаю. - Он осторожно стряхнул пепел за перила. - Фактически он уже мертвый человек. Более того: ему следовало бы умереть еще месяца три назад, если бы не то, что он словно чего-то ждет. Чего-то, что он начал и не успел докончить, какой-то отголосок прошлого, о котором он не помнит сознательно. Это единственное, что его еще удерживает в жизни, насколько я понимаю. - Он снова пристально посмотрел на нее. - Как он сейчас относится к вам? Ведь он ничего не помнит из своей жизни до того, как он был ранен. На миг она выдержала его добрый проницательный взгляд и вдруг решила рассказать ему всю правду. Он не спускал с нее глаз, пока она не кончила. - Значит, вы вмешиваетесь в дела Провидения? - А разве вы, на моем месте, не сделали бы того же? - попыталась защититься она. - Никогда не занимаюсь предположениями, что я сделал бы, - резко оказал он. - В моей профессии нет никаких "если бы...". Я обрабатываю мышцы и кости, а не обстоятельства. - Что ж, теперь уже поздно. Я слишком тесно связана со всем этим, отступать некуда. Значит, вы думаете, что он может умереть в любую минуту? - Опять вы заставляете меня заниматься предположениями. Я только объяснил вам, что он может умереть, если та последняя искра жизни в нем больше не будет поддерживаться. А телом он давно мертвец. Больше я ничего оказать не могу. - А операция? - опросила она. - Операции он не перенесет. А во-вторых, человеческую машину можно чинить, заменять в ней части только до определенной границы. Все, что можно, с ним уже сделали, иначе его никогда не выпустили бы из госпиталя. Снова день клонился к вечеру. Они сидели, негромко разговаривая, и солнце уже пошло книзу и, пробившись косыми лучами сквозь листву, усыпало крыльцо желтыми зайчиками, похожими на кусочки слюды в ручье. Тот же негр, в той же рубашке, водил взад и вперед по лужайке жужжащую косилку; изредка, сонно поскрипывая, проезжал одинокий фургон, запряженный мулами, или мелькал грузовик, оставляя за собой неприятный запах бензина, таявший в вечернем воздухе. Вскоре к ним подошел ректор. - Значит, ничего не надо делать, только дать ему самому окрепнуть, поправиться? Так, доктор? - спросил он. - Да, я так советую. Хороший уход, покой, отдых. Пусть вернутся его старые навыки... Хотя зрение у него... Ректор медленно поднял голову. - Да, я понимаю, что зрение он, очевидно, потеряет. Но ведь это можно как-то компенсировать. Он скоро должен жениться на прелестной девушке. Не думаете ли вы, что это может стать толчком к выздоровлению? - Да, конечно, больше, чем что-либо другое. - А как ваше мнение - может быть, поторопить эту свадьбу? - М-м-м... - Доктор запнулся: он не очень привык давать советы по таким вопросам. Выручила его миссис Пауэрс. - По-моему, не надо его торопить ни в чем, - быстро сказала она. - Пусть постепенно привыкает... Как вы думаете, доктор Бэрд? - Да, ваше преподобие, в этих делах вам лучше всего слушаться советов миссис Пауэрс. Я полностью доверяю ее суждениям. Пускай она возьмет все в свои руки. Женщины тут гораздо более умелы, чем мы. - Да, это совершенно верно. Мы и так в неоплатном долгу у миссис Пауэрс. - Глупости. Я ведь почти что усыновила Дональда. Наконец пришла машина, и Гиллиген принес вещи доктора. Они встали, миссис Пауэрс взяла ректора под руку. Она крепко сжала его локоть и выпустила. Когда она с Гиллигеном провожали доктора вниз к машине, ректор снова робко опросил: - А вы уверены, доктор, что сейчас ничего предпринимать не надо? Мы ведь очень этим озабочены, сами понимаете, - добавил он, словно оправдываясь. - Нет, нет, - ответил доктор резковато, - он сам себе может больше помочь, чем мы все. Ректор следил, как машина заворачивает за угол. Обернувшись, миссис Пауэрс увидела, что он все еще стоит в дверях, глядя им вслед. Но тут машина завернула за угол. Когда поезд подошел к перрону, доктор взял ее руку. - Вы занялись делом, которое сулит вам много неприятностей, мой молодой друг. В ответ она посмотрела прямо ему в глаза. - Я на это пойду, - сказала она и крепко пожала ему руку. - Ну, что ж, тогда - до свидания, желаю удачи. - До свидания, сэр, - ответила она, - и большое вам спасибо. Он повернулся к Гиллигену, протянул ему руку. - И вам также, доктор Гиллиген, - сказал он с легкой иронией. Они смотрели, как скрылась его прямая серая спина, и Гиллиген опросил ее: - Чего это он назвал меня доктором? - Пойдем, Джо, - сказала она, не отвечая на вопрос, - Пойдем домой пешком. Хочется пройтись по лесу. 4  Пахло свеженапиленной древесиной, и они прошли по бледно-желтому городу симметрично сложенных штабелей досок. Негры передавали эти доски по цепочке, внося их по наклонной доске в товарный вагон, под наблюдением небрежно одетого человека; развалясь на груде досок, он лениво жевал табак. Он с интересом посмотрел вслед незнакомой паре, когда они проходили по тропке у шпал. Они пересекли поросшие травой рельсы, и двор лесопилки скрылся за деревьями, но, спускаясь к подножию холма, они все время слышали голоса негров, взрывы беспричинного смеха или обрывки грустной песни; медлительное эхо падения брошенных досок раскатывалось с равномерными промежутками. Поддавшись тишине вечеряющего леса, она спокойно спустились с глинистого холма по вьющейся книзу неприметной дороге. Внизу, под холмом, куст шиповника раскинул плоские, как у пальмы, цветущие ветви среди темной густой зелени, словно белая монахиня в молитве. - Негры ломают их на топливо, оттого что их легко рубить, - сказала миссис Пауэрс, нарушая тишину. - Жалко, правда? - Разве? - сказал Гиллиген равнодушно. Мягкая песчаная почва легко поддавалась под ногами, когда они подходили к ручью. Он бежал из-под темных плетей ежевики на неприметную дорогу и снова исчезал с бормотанием в дальних зарослях. Она остановилась, и, слегка наклонившись, они увидели отражение своих лиц и укороченных тел, дробившихся в воде. - Неужели мы и людям кажемся такими смешными? - сказала она и быстро перешагнула ручеек. - Пойдем, Джо! Тропка опять вышла из под зеленоватой тени на солнцепек. Песок стал глубже, идти было трудно, неприятно. - Придется вам тащить меня, Джо, - оказала она. Она взяла его об руку, чувствуя, как каблуки вязнут и подворачиваются на каждом шагу. Ему трудно было поддерживать ее - равновесие нарушалось из-за ее неровной походки, и он, высвободив руку, положил ладонь ей на спину. - Так еще лучше! - сказала она, опираясь на его крепкую руку. Дорога обошла подножие холма и как будто задержала обегающие с горы деревья, чтобы они подождали, пока они пройдут. Солнце запуталось в деревьях, остановившись косым дождем, а впереди, где зеленый путь ручья, Они медленно пробирались по сыпучему леску, за густой завесой ветвей; голоса становились все громче. Она сжала его руку, чтоб он молчал, и они сошли с дороги, осторожно раздвинув ветки над взбаламученной, сверкающей водой, которая выпускала и принимала слепящие солнечные блики, словно золото в обмен на золото. Две взлохмаченные мокрые головы буравили воду кругами, словно плавающие выдры, и, раскачиваясь на ветке, стоял, приготовясь к прыжку, третий пловец. Его тело, прекрасное, как у молодого зверька, цветом походило на потемневшую бумагу. Они вышли на берег, и Гиллиген сказал: - Эй, полковник! Пловец метнул быстрый испуганный взгляд и, выпустив ветку, плюхнулся в воду. Двое других, застыв в испуге, смотрели на пришельцев, но когда нырнувший выплыл на поверхность, они захохотали, осыпая его беспощадными насмешками. Он вильнул, как угорь через запруду, спрятался под кручей. Его товарищи вопили ему вслед в неудержимом веселье. Она громко сказала, перекрывая их визг: - Пойдем, Джо. Удовольствие им испортили. Шум остался позади, и, выйдя на дорогу, она сказала: - Не надо было их путать. Бедный мальчишка, задразнят его теперь до смерти. И отчего все мужчины так глупо себя ведут, Джо? - А черт его знает. Но что правда, то правда. Знаете, кто это был? - Нет, не знаю. Кто? - Ее брат. - Ее... - Маленький Сондерс. - Ах, вот что! Бедняга! Как жаль, что он испугался меня! Но она еще больше пожалела бы, если бы увидела, с какой ненавистью он глядел ей вслед, торопливо натягивая одежду. "Я тебе покажу!" И он выругался, чуть не плача. Дорога шла по долине, меж двух небольших склонов. Солнце еще освещало вершины деревьев, а здесь зелеными тихими бессолнечными куполами раскинулись кедры, темные и торжественные. Запел дрозд, и оба сразу остановились, вслушиваясь в четыре нотки песенки, следя, как затухают солнечные блики по краю холмов. - Сядем, Джо, покурим, - предложила она. Она легко опустилась на траву, он сел с ней рядом, а в это время маленький Роберт Сондерс, запыхавшись, взбежал на холм за их спиной и, увидав их, лег на живот и стал подползать как можно ближе. Опершись на локоть, Гиллиген смотрел в ее бледное лицо. Она опустила голову, ковыряла палочкой землю, не думая ни о чем. Ее профиль четко выделялся на темном стволе кедра, и, чувствуя, что на нее смотрят, она сказала: - Джо, надо что-то сделать с этой девушкой. Нельзя надеяться, что старик Мэгон долго будет верить отговоркам про ее нездоровье. Я надеялась, что отец заставит ее приходить к нему, но они так похожи. - А что прикажете делать? Хотите, чтоб я ее за волосы притащил? - Должно быть, это было бы самое лучшее, - сказала она. Палочка сломалась и, отбросив ее, она стала искать другую. - Ясно. Самое лучшее, если только связываться с такими, как она. - К несчастью, так делать не полагается: мы живем в век цивилизации. - Так называемый, - пробормотал Гиллиген. Он докурил сигарету, посмотрел, как она пролетела тонкой белой дугой. Снова запел дрозд, текучими нотками заполняя молчание, а маленький Роберт Сондерс в это время подумал: "Это они про Сесили, что ли?" И вдруг почувствовал огненную боль в ноге и стряхнул муравья чуть ли не в полдюйма длиной. - За волосы хотят ее притащить, а? - пробормотал он. - Только попробуйте! Ой, как жжет! - И он стал чесать ногу, хотя от этого легче не стало. - Что же нам делать, Джо? Скажите. Вы понимаете людей. Гиллиген пересел поудобнее; по согнутому локтю побежали мурашки. - Мы только о них и думаем, с тех пор как познакомились. Подумаем лучше о вас и обо мне, - резко сказал он. Она быстро взглянула на него. "Какие черные волосы, а рот, как гранатовый цветок. И глаза черные, а вот заговорила - и совсем ласковые". - Не надо, Джо. - Не бойтесь, предложения делать не стану. Просто хочу, чтобы вы мне рассказали о себе. - А что рассказывать? - Чего не хотите - не рассказывайте. Только перестаньте хоть на время думать о лейтенанте. Поговорите со мной - и все. - Значит, вам странно, что женщина хочет что-то сделать без всякой явной корысти, без надежды на какие-то выгоды? Так или нет? - (Он промолчал, обхватив колени руками, уставившись в землю). - Джо, вы, наверно, решили, что я в него влюблена, да? - ("Эге! Хочет украсть жениха у Си!" Маленький Роберт подполз еще ближе, песок набился у него за пазуху). - Ведь так, Джо? - Не знаю, - угрюмо ответил он, и она спросила: - С какими женщинами вы встречались, Джо? - Наверно, не с такими, как надо. По крайней мере ни из-за одной я не страдал бессонницей, пока вас не встретил. - Нет, вы не из-за меня не спите. Просто я случайно оказалась первой женщиной, которая делает то, на что, по-вашему, способен только мужчина. У вас были свои, твердые понятия о женщинах, а я их опрокинула. Права я или нет? Она посмотрела на его опущенное лицо, некрасивое, надежное лицо. "Что они тут, всю ночь будут трепаться?" - подумал маленький Роберт. Желудок сводило от голода, везде противно набился песок. Солнце почти зашло. Только верхушки деревьев были обмакнуты в затухающий свет, и там, где они сидели, тени обрели фиолетовую густоту, в которой еще раз прозвучала и смолкла песня дрозда. - Маргарет, вы любили своего мужа? - спросил наконец Гиллиген. В сумерках ее бледное лицо казалось невозмутимым. Помолчав, она заговорила: - Не знаю, Джо. Должно быть, нет. Видите ли, я жила в маленьком городишке, и мне надоело все утро возиться по дому, а потом наряжаться, идти гулять в город, баловаться по вечерам с мальчишками, и когда началась война, я уговорила друзей моей матери устроить меня на работу в Нью-Йорке. Так я попала в Красный Крест - ну, знаете, помогать в клубах, танцевать с этими бедными деревенскими парнями, когда они приезжают в отпуск, растерянные, как бараны, ищут, где бы повеселиться. А в Нью-Йорке нет ничего труднее. И вот как-то вечером пришел Дик (мой муж). Сначала я его не заметила, но когда мы потанцевали и я увидела, что он... ну, что я ему нравлюсь, я стала его расспрашивать. Он был в офицерском лагере. Потом я стала получать от него письма, и наконец он написал, что перед отправкой за море приедет в Нью-Йорк. Я уже привыкла о нем думать, а когда он приехал, такой складный, подтянутый, мне показалось, что лучше никого нет. Помните, как было тогда - все возбуждены, все в истерике, словом, сплошной цирк. И вот каждый вечер мы вместе обедали, потом танцевали, а потом сидели в моей комнатке до рассвета, курили и болтали до зари, всю ночь. Вы же знаете, как это бывало: все солдаты говорили про то, как они храбро погибнут в бою, хотя по-настоящему и не верили в это и не понимали, что это значит, и все женщины были заражены той же мыслью, как гриппом, - сегодня сделаешь, а завтра и не вспомнишь, да и вообще завтрашнего дня нет. Понимаете, мы оба как будто понимали, что мы друг друга не полюбили навеки, но мы были очень молодые. Почему же не взять от жизни все, что можно? И вот, за три дня до отправки, он предложил мне выйти за него замуж. Такие предложения мне делал чуть ли не каждый солдат, с которым я была хоть немножко поласковее. Тогда всем девушкам делали предложения, так что и тут я не удивилась. Я ему сказала, что у меня были другие романы, и я знала, что и у него бывали другие женщины, но нас это ничуть не трогало. Он даже оказал, что во Франции, наверно, будет любить других женщин и что он вовсе не рассчитывает, что я тут без него буду вести монашескую жизнь. Словом, на следующее утро мы обвенчались, и я пошла на работу. Он зашел за мной в кантину, где я танцевала с какими-то отпускниками, и все девушки стали нас поздравлять. Из них многие поступали так же, другие меня чуть поддразнили, что я слишком воображаю, оттого и вышла за офицера. Понимаете, нам столько раз делали предложения, что мы обычно не обращали внимания. Да и делалось это машинально. Он зашел за мной, и мы стали жить у него в гостинице. Знаете, Джо, было так, как бывает в детстве, когда темно, а ты себе говоришь: и вовсе не темно, совсем не темно! Мы провели вместе три дня, а потом его пароход ушел. Сначала я скучала без него до чертиков. Ходила скучная, но меня и пожалеть было некому: столько моих подружек попали в такое же положение, на всех сочувствия не хватало. Потом я ужасно испугалась, что у меня будет ребенок и почти что возненавидела Дика. Но все обошлось, я продолжала работать и через какое-то время почти что перестала думать о Дике. Опять мне делали предложения, и, в общем, я не так уж плохо проводила время. Иногда по ночам я просыпалась, и мне хотелось, чтоб Дик был со мной, но постепенно он стал для меня каким-то призраком, вроде Джорджа Вашингтона. А потом я просто перестала без него скучать. И вдруг я начала получать от него письма, в которых он меня называл своей любимой женушкой и писал, как он без меня скучает, ну, и всякое такое. Тут опять все началось заново, и я стала писать ему каждый день. А потом я поняла, что писать мне надоело и что я уже не жду этих ужасных тонких конвертиков, которые к тому же прочел цензор. Больше я ему не писала. И как-то получаю от него письмо, и он пишет, что не знает, когда сможет написать, но постарается написать поскорее. Наверно, их тогда отправили на фронт. Дня два я думала, а потом решила, что для нас обоих будет лучше, если мы просто разойдемся. Я села и написала ему обо всем, пожелала счастья и просила пожелать и мне всего хорошего. И тут, когда он еще не успел получить мое письмо, пришло официальное извещение, что он убит в бою. Письмо мое он так и не получил. Он погиб, веря, что между нами все осталось по-прежнему. - Она замолчала, ушла в себя. Сумерки сгущались. - Понимаете, мне все кажется, что я с ним поступила нечестно. И теперь, наверно, я стараюсь как-то искупить свою вину. Гиллиген почувствовал, что он устал, что ему все безразлично. Он взял ее руку, приложил к своей щеке. Ее ладонь повернулась, погладила его и опустилась. "Ага, за руки держатся", - злорадствовал маленький Сондерс. Она наклонилась, заглянула в глаза Гиллигену. Он сидел, неподвижный, окованный. "Обнять бы ее, - думал он, - победить ее своей любовью". Она почувствовала его состояние и как-то отодвинулась от него, хотя и осталась на месте. - Ничего хорошего из этого не выйдет, Джо, - сказала она. - Вы же сами это знаете, правда? - Знаю, - ответил он. - Пойдем домой. - Простите меня, Джо, - тихо сказала она, вставая. Он вскочил, помог ей встать. Она отряхнула юбку и пошла с ним рядом. Солнце совсем зашло, они шли в фиолетовом сумраке, мягком, как парное молоко. - Если б я только могла, Он зашагал быстрее, но она взяла его за плечи, остановила. Он обернулся и, чувствуя эти крепкие бесстрастные руки, смотрел в ее лицо почти на уровне с его лицом, смотрел в тоске и отчаянии. "Ото! Целуются!" - мурлыкал маленький Роберт Сондерс и, расправив затекшее тело, пополз за ними следом, как индеец. Потом они повернулись и пошли, скрывшись из виду. Ночь была совсем близко: только след дня, только запах дня, только его отзвук, его отсвет на деревьях. 5  Он влетел в комнату сестры. Она причесывалась и увидала его в зеркале, запыхавшегося, невероятно измазанного. - Убирайся, скверный мальчишка! - сказала она. Но он не дал себя сбить и выпалил все новости: - Слушай, она влюбилась в Дональда, тот ей так и сказал, а они целовались - я сам видал! Пальцы остановились, словно расцветая в ее волосах. - Про кого ты? - Про ту другую женщину, она живет у Дональда. - И ты видел, как она поцеловала Дональда? - Не-ет, она поцеловала того солдата, без шрама. - Да нет же, это ей сказал тот солдат, а она промолчала. Значит, это правда, как по-твоему? - Вот кошка! Ну, погоди же, я ей покажу! - Правильно! - одобрил он. - Я так и сказал, когда она подсмотрела, как я голый сидел. Я-то знаю: разве ты дашь какой-то женщине отнять у тебя Дональда? 6  Эмми поставила ужин на стол. В доме было тихо, темно. Свет еще не зажигали. Она подошла к дверям кабинета. Мэгон и его отец сидели в сумерках, спокойно дожидаясь прихода темноты, медленной и беззвучной, как размеренное дыхание. Голова Дональда силуэтом выделялась на тускнеющем окне, и Эмми, увидев ее, почувствовала, как у нее сжалось сердце при воспоминании. Эта голова - над ней, на фоне неба, той ночью, давно-давно... А сейчас она смотрит на него сзади, а он даже не помнит ее. Она вошла в комнату тихо, как сумерки, и, стоя за его креслом, посмотрела на тонкие поредевшие волосы, которые когда-то были такими буйными, такими мягкими, и притянула эту безвольную голову к своему твердому узкому бедру. Под ее рукой лицо его было совершенно спокойным, и, глядя в сумерки, на которые они когда-то смотрели вдвоем, и чувствуя горький пепел старого горя, она вдруг прижалась к этой бедной, изуродованной голове с беззвучным стоном. Ректор тяжело заворочался в кресле. - Это ты, Эмми? - Ужин на столе, - сказала она негромко. Миссис Пауэрс и Гиллиген поднимались по ступенькам террасы. 7  Доктор Гэри умел вальсировать с полным стаканом воды на голове, не проливая ни капли. Он не любил более современные танцы: слишком они нервные. "Прыгают, как обезьяны - и все. Зачем стараться делать то, что животным удается во сто раз лучше? - любил говорить он. - Другое дело - вальс. Разве собака может танцевать вальс? А тем более корова!" Он был невысокий, лысоватый, очень ловкий и нравился женщинам. Такой милый, обходительный. На доктора Гэри был большой спрос - и как на врача и как на члена общества. Кроме того, он прослужил во французском госпитале весь 14-й, 15-й и 16-й годы. "Сущий ад, - говаривал он, - сплошные экскременты и красная краска". Доктор Гэри, в сопровождении Гиллигена, семенил вниз по лестнице из комнаты Дональда, оправляя пиджачок, вытирая руки шелковым платочком. Огромная фигура ректора показалась в дверях кабинета. - Ну как, доктор? - спросил он. Доктор Гэри вынул замшевый кисет, свернул тоненькую папироску и положил кисет на место, за манжетку: в кармане он его не носил, слишком торчало. Он зажег спичку. - Кто его кормит за столом? Ректор удивился, но ответил: - Обычно Эмми подает ему еду, вернее - помогает ему, - уточнил он. - Кладет прямо в рот? - О нет, нет. Она просто водит его рукой. А почему вы спрашиваете? - А кто его одевает и раздевает? - Вот мистер Гиллиген ему помогает. Но почему... - Приходится одевать и раздевать его, как ребенка, так? - строго опросил доктор. - Вроде того, - подтвердил Гиллиген. Из кабинета вышла миссис Пауэрс, доктор Гэри коротко кивнул ей. Ректор сказал: - Но почему вы об этом спрашиваете, доктор? Доктор строго взглянул на него. - Почему, почему! - Он повернулся к Гиллигену. - Скажите ему! - отрывисто приказал он. Ректор посмотрел на Гиллигена. "Не говорите", - казалось, умоляли его глаза. Гиллиген опустил голову. Он стоял, тупо глядя себе под ноги, и доктор отрывисто сказал: - Мальчик ослеп. Вот уже дня три или четыре, как он ослеп. Не понимаю, как вы могли не заметить. - Он застегнул пиджак, взял котелок. - Почему вы ничего не сказали? - спросил он Гиллигена. - Вы же знали. Впрочем, теперь все равно. Завтра я опять зайду. До свидания, сударыня. До свидания. Миссис Пауэрс взяла ректора под руку. - Ненавижу этого человека, - сказала она. - Гнусный сноб. Не огорчайтесь, дядя Джо. Вспомните, ведь и тот врач, из Атланты, говорил, что он может потерять зрение. Но ведь врачи не всеведущи. Кто знает, может быть, когда он поправится, выздоровеет, можно будет и зрение ему вернуть. - Да, да, - согласился ректор, хватаясь за соломинку. - Давайте вылечим его сначала, а там будет видно. Тяжело ступая, он пошел в кабинет. Она и Гиллиген долго смотрели друг на друга. - Мне плакать хочется из-за него, Джо, - Мне тоже, да слезами не поможешь, - мрачно сказал он. - Только Бога ради, хоть сегодня не пускайте сюда народ. - Постараюсь. Но так трудно им отказывать: они ведь от чистого сердца, по доброте, по-соседски! - Какая тут к черту доброта! Все они вроде этого сондерсовского щенка: приходят поглазеть на его шрам. Придут, крутятся около него, расспрашивают, как его ранило да не больно ли. Будто он что понимает или чувствует. - Да. Но больше они не будут ходить, смотреть на его бедную голову. Мы их не пустим, Джо. Скажем, что ему нездоровится, что-нибудь да скажем. Она ушла в кабинет. Ректор сидел за столом, держа перо над чистым листом бумаги, но не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену. Она встала позади него, потом коснулась его плеча. Он вздрогнул, как затравленный зверь, потом узнал ее. - Этого надо было ждать, - тихо сказала она. - Да, да, я этого ждал. И все мы ожидали, правда? - Да, ожидали, - согласилась она. - Бедная Сесили. Я только что думал о ней. Боюсь, что это будет удар для нее. Но, слава Богу, она действительно любит Дональда. Она так трогательно к нему относится. Вы тоже это заметили, неправда ли? - Да, да. - Плохо, что она такая слабенькая, не может приходить каждый день. Но она действительно очень хрупкая. Вы ведь это знаете? - Да, да. Я уверена, что она придет как только сможет. - Я - тоже. Слава Богу, хоть в этом ему повезло. Его сжатые руки легли на бумагу. - О, вы пишете проповедь, а я вам мешаю. Я не знала, - извинилась она, уходя. - Ничуть, ничуть. Не уходите. Потом допишу. - Нет, нет, пишите. А я пойду посижу с Дональдом. Мистер Гиллиген обещал вынести его кресло на лужайку у дома - погода такая чудесная. - Да, да. Я допишу проповедь и приду к вам. У дверей она оглянулась. Но он не писал. Подперев щеку огромным кулаком, он в тяжком раздумье смотрел в стену. Мэгон сидел в складном кресле. На нем были синие очки, лоб был скрыт под мягкими полями шляпы. Он любил, чтобы ему читали вслух, хотя никто не ;шал, понимает ли он смысл слов. Может быть, ему просто нравилось слушать звук голоса. Когда к ним подошла миссис Пауэрс, они читали "Историю Рима" Гиббона, и Гиллиген чудовищно коверкал длинные иностранные слова. Он подал ей стул, и она села, слушая и не слыша, поддаваясь, как и Мэгон, успокоительной монотонности голоса. Листва над головой тихо шелестела, пятная тенью ее платье. Из недавно подстриженной травы снова пробивался клевер, над ним вились пчелы; пчелы походили на жужжащие золотые стрелки в меду, и голуби на церковном шпиле казались далекими и монотонными, как сон. Она очнулась от шума, и Гиллиген прервал чтение. Мэгон сидел неподвижно, безнадежный, как Время, а по лужайке к ним шла старая негритянка с высоким чернокожим юношей в солдатской форме. Они шли прямо к ним, и голос старухи звенел в сонном полуденном воздухе. - Замолчи ты, Люш, - говорила она, - не дожить мне до такого дня, когда мой крошка не захочет видеть свою старую няню, свою Каролину. Дональд, мист Дональд, дитятко мое, к тебе Калли пришла, золотой мой, няня твоя пришла! Мелкими шажками она просеменила к самому креслу. Гиллиген встал, перехватил ее: - Погодите, тетушка. Он спит. Не беспокойте его. - Нет уж, сэр! Не станет он стать, когда к нему родные люди пришли! - Она подняла голос, и Дональд шевельнулся в кресле. - Ну, что я вам сказала? Гляньте, проснулся! Дональд, дитятко мое! Гиллиген держал ее за иссохшую руку, а она рвалась, как охотничья собака на привязи. - Слава Господу: вернул тебя к няньке к твоей старой. Услышал Христос! День и ночь я Бога молила. Услышал мою молитву Господь! - Она взглянула на Гиллигена. - Пустите меня, сэр, прошу вас! - Пустите ее, Джо! - попросила и миссис Пауэрс, и Гиллиген выпустил старухину руку. Она встала на колени перед Дональдом, обхватила руками его голову. Люш почтительно стоял в стороне. - Дональд, крошка моя, погляди на меня. Узнаешь меня? Я же твоя Калли, твоя няня, я же тебя в люльке качала. Посмотри на меня. О Господи, как тебя белые люди покалечили. Ну, ничего, теперь няня не даст тебя в обиду, дитятко мое родное. Ты, Люш! - не вставая с колен, позвала она внука. - Иди сюда, поговори с мист Дональдом. Стань сюда, чтоб он тебя видел. Дональд, золотце мое, смотри, кто пришел, погляди на этого чумазого, посмотри, на нем и форма солдатская, на негоднике! Люш сделал два шага и, ловко став навытяжку, отдал честь. - Разрешите обратиться, лейтенант. Капрал Нельсон рад... капрал Нельсон счастлив видеть вас в добром здоровье! - Да чего ты руками размахался? И перед кем - перед нашим Дональдом, черная ты образина! Подойди, поговори с ним вежливо, как тебя учили. Люш сразу потерял военную выправку, и стал опять мальчишкой, знавшим Дональда до того, как весь мир сошел с ума. Он робко подошел и взял руку Мэгона в свои добрые и грубые ладони. - Мист Дональд! - сказал он. - Так оно лучше! - похвалила его бабка. - Мист Дональд, с тобой Люш разговаривает, мист Дональд! - Будет, тетушка. На первый раз хватит. Приходите лучше завтра! - Господи праведный! Что же это за время такое, когда мне белый человек указывает: хочет мой Дональд меня видеть или не хочет. - Он болен, тетушка, - объяснила миссис Пауэрс. - Конечно, он хочет вас видеть. Когда он поправится, вы с Люшем будете ходить к нему каждый день. - Да, мэм! Во всех семи морях воды не хватит, чтоб разлучить меня с моим крошкой. Я вернусь, дитятко, я за тобой смотреть буду! - Да, мэм! Такого больного свет не видал. Коли я вам понадоблюсь, вы у любого цветного спросите - меня мигом найдут, мэм! - Он взял бабушку под руку: - Пойдем, бабуся! Нам пора! - Я вернусь, Дональд, дитятко мое. Я тебя не брошу! Ее голос замер вдали. Мэгон позвал: - Джо! - Что скажете, лейтенант? - Когда я выйду? - Откуда, лейтенант? Но он промолчал. Гиллиген и миссис Пауэрс напряженно смотрели друг на друга. Потом он снова затоварил: - Мне надо вернуться домой, Джо. - Он неловко поднял руку, задел очки, и они упали. Гиллиген поднял их, снова надел на него. - Зачем вам домой, лейтенант? Но он уже потерял нить. Потом спросил: - Кто тут разговаривал, Джо? Гиллиген объяснил ему, и он сидел, медленно перебирая пальцами угол пиджака (костюм ему покупал Гиллиген). Потом сказал: - Выполняйте, Джо! Гиллиген поднял книгу, и вскоре его голос приобрел прежнюю усыпительную монотонность. Мэгон затих в кресле. Потом Гиллиген замолчал, но Мэгон не шелохнулся, и он встал, заглянув за синие очки. - Никак не узнать - спит он или нет, - с досадой сказал он. ГЛАВА ПЯТАЯ  1  Капитан Грин, сколотивший отряд добровольцев, именно за это и получил от губернатора штата звание капитана. Но капитан Грин умер. Может быть, он был хорошим офицером - вообще он мог быть каким угодно, - известно только, что он не забывал своих друзей. Два офицерских назначения были сделаны помимо него, из политических соображений, так что единственное, что он смог, - это назначить своего приятеля Мэддена старшим сержантом. И назначил. И вот на войне очутился капитан Грин в нашивках и блестящих крагах, и там же оказался Мэдден, который старался привыкнуть называть его "сэр"; всякие Томы, Дики и Гарри, с которыми и Грин и Мэдден дома резались в карты и пили виски, тоже старались запомнить, что сейчас есть разница не только между ними и Грином с Мэдденом, но и между Мэдденом и Грином. - Ничего, сойдет, - говорили они про Грина в лагере, еще в Америке. - Он здорово старается: пусть попривыкнет. Он только на парадах так собачится. Верно, сержант? - Ясно, - говорил Мэдден. - Ведь полковник нас честит почем зря за плохую выправку. Неужели нельзя подтянуться? А потом, в Бресте: - Что он из себя строит? Генерал он, что ли? - спрашивали ребята у Мэддена. - Ладно, ладно, хватит. Если я услышу хоть одно слово - тут же отправлю к капитану. - Сержант Мэдден тоже изменился. На войне живешь сегодняшним днем. Вчерашний день ушел, а завтрашний может и не наступить. - Ну, погоди, дай только попасть на передовую, - говорили они друг другу. - Мы там этого сукина сына пришьем. - Кого? Мэддена? - в ужасе спросил кто-то. На него только посмотрели. - Очумел ты, что ли? - сказал наконец один из них. Но судьба, использовав в качестве орудия военное ведомство, обставила их всех. Когда сержант Мэдден пришел на доклад к своему теперешнему начальнику и бывшему другу, он застал капитана Грина в одиночестве. - Садись, какого черта, - сказал ему Грин, - никто сюда не войдет. Знаю, что ты хочешь сказать. А меня все равно отсюда переводят: вечером получу бумаги. Погоди, - сказал он, когда Мэдден хотел его прервать. - Если я хочу остаться офицером, надо работать. Другие офицеры прошли обучение в разных там школах. А меня нигде не учили. Вот я и поступаю в эту чертову школу. Да, так их... В мои-то годы. Лучше бы я не набирал этот подлый отряд, пусть бы кто другой ими командовал. Знаешь, кем бы я сейчас хотел быть? Одним из них, из этих ребят, ругать вместе с ними кого-то сукиным сыном, как они меня ругают. Думаешь, весело? - Да черт с ними, пусть их ругаются. Чего от них ждать? - Ничего. Но ведь я обещал матерям этих болванов, что я за ними присмотрю, поберегу их. А теперь каждый из этих ублюдков с удовольствием пустил бы мне пулю в спину, дай ему только волю. - Но чего же ты ждешь от них? Чего тебе от них нужно? Им тут тоже не танцулька. Они сели за стол друг против друга и замолчали. Их лица, осунувшиеся, потемневшие, казались мертвенными в незатененном, резком свете ламп, а они сидели и вспоминали про дом, про тихие осененные тополями улицы, по которым пыльным полднем скрипя тащились фургоны, а по вечерам девушки с парнями шли в кино или из кино и забегали в лавочку выпить холодной сладкой влаги, вспоминали мир, и тишину, и домашний уют тех дней, когда не было войны. Им вспоминалась их молодость, совсем как будто недавняя, легкая неловкость после полного физического удовлетворения, молодость, и страсть, как глазурь на пироге, от нее пирог еще слаще... За окном была Бретань, и грязь, какой-то бессмысленный городишко, и мимолетная, вдвойне чужая, страсть на чужом языке. Завтра все помрем. Наконец капитан Грин заботливо спросил: - А как ты себя чувствуешь? - А какого мне черта? Хотели было и меня смолоть, но теперь ничего. Грин дважды раскрыл рот, как рыба, и Мэдден быстро сказал: - Не беспокойся, я за ними присмотрю. - Да я и не беспокоюсь за них. За этих-то ублюдков? На пороге стоял рассыльный, отдавая честь. Грин поздоровался с ним, и тот, сухо передав приказ, вышел. - Ну, вот, - сказал капитан. - Значит, завтра утром уезжаешь? - Как видно, так, - сказал он, рассеянно глядя на сержанта. Мэдден встал. - Пожалуй, я пойду. Очень устал. Грин тоже поднялся, и они молча уставились друг на друга, как чужие. - Утром зайдешь? - Наверно. Зайду, конечно. Постараюсь. Мэддену хотелось уйти, и Грин хотел, чтоб он ушел поскорее, но они стояли в неловком молчании. Наконец Грин сказал: - Я тебе очень обязан. - Запавшие от света глаза Мэддена смотрели на него с вопросом. Тени на стене казались чудовищными. - За то, что ты мне помог выскочить из этой каши. Быть бы мне под судом... - А разве я мог иначе? - Нет, не мог, - подтвердил Грин, и Мэдден продолжал: - И чего ты вечно лезешь к этим бабам? Ведь они все прогнили насквозь. - Тебе легко говорить, - невесело рассмеялся Грин. - Ты - другое дело. Мэдден поднял руку, тронул нагрудный кармашек. Потом его рука опустилась. Помолчав, он повторил: - Пожалуй, я пойду. Капитан обошел стол, протянул ему руку. - Ну, прощай! Мэдден руки не взял. - Прощай? - Может, я тебя не увижу, - неловко объяснил тот. - Фу, черт. Разговариваешь, будто домой едешь. Не валяй дурака. Все это ерунда. Мало ли что, ну, досталось тебе. Всем достается. Грин посмотрел на побелевшие костяшки пальцев, упершихся в стол. - Я не о том, я... - Он не мог выговорить: "Я хотел сказать: может, меня убьют". Но так говорить нельзя, и он сказал: - Наверно, ты раньше меня попадешь на передовую. - Возможно. Да там на всех хватит, не иначе. Дождь внезапно прекратился, и в сыром воздухе смутно слышались звуки, идущие от притихших батальонов и полков, организованная тишина, которая страшнее всякого бунта. На дворе Мэдден попал в грязь, ощутил холод и сырость. Запахло пищей, испражнениями и сном, под небом слишком высоким, чтобы разбираться, где война, где мир. 2  Изредка он вспоминал капитана Грина, проходя по Франции сквозь перемежающуюся серебряную сетку самодовольного дождя, прорезанного вечным строем тополей, словно бесконечной каймой, за которой открывались пустые плодородные поля, дороги и каналы, деревни с резко блестящими крышами, колокольни, деревья, дороги, деревни, деревни, поселки, город, деревни, деревни, и вдруг - машины, войска, одни машины, одни войска у сборных пунктов. Он видел людей, занимавшихся войной буднично и деловито, видел французских солдат в засаленной голубой форме, играющих в крокет, видел, как смотрели на них американские солдаты, как угощали их американскими сигаретами: видел, как дрались американцы с англичанами, как никто не обращал на них внимания, кроме военных патрулей. Странное, должно быть, состояние у человека, если он - военный патруль. Или негр-генерал. Военная зона. Обычное дело. Золотое времечко для тыловиков. Изредка он вспоминал Грина: где-то он сейчас? Даже, когда ближе познакомился со своим новым командиром. Тот был совсем непохож на Грина. Он был преподавателем колледжа и мог объяснить, в чем ошибались Александр Великий, Наполеон и генерал Грант. Человек он был мягкий: его голос еле можно было расслышать на плацу, но все его солдаты говорили: "Погоди, дай только попасть на передовую. Мы ему покажем, сукину сыну". Но сержант Мэдден отлично ладил со своими офицерами, особенно с одним лейтенантом по фамилии Пауэрс. Да и с солдатами тоже. Даже после учений с чучелом, в учебных окопчиках, он с ними ладил. Они привыкли к звуку дальних орудий (хотя там и стреляли по другим людям), к вспышкам на ночном небе. Однажды, стоя в очереди к полевой кухне, они даже попали под бомбежку, причем расчет замаскированного французского орудия равнодушно наблюдал за этим из своего окопа; они выслушали множество советов от солдат, побывавших на передовой. Наконец, после долгих бесцельных шатаний то туда, то отсюда, они сами пошли на передовую, и звук орудийной стрельбы перестал быть для них чем-то посторонним. Они маршировали ночью, чувствуя, как ноги утопают в грязи, слыша чавканье сапог. Потом земля стала наклонной, и они спустились в канаву. Казалась, что они сами себя хоронят, опускаются в собственные могилы, в чрево черной сырой земли, в такую густую тьму, что спирало дыхание, замирало сердце. Спотыкаясь в темноте, они пробирались вперед. Из всех даровых советов, которыми их пичкали, они лучше всего запомнили один: если выстрелит пушка, загудит снаряд - ложись. И когда где-то, далеко в стороне, треск пулемета разорвал бредовое могильное оцепенение, давившее их, - кто-то бросился на землю, другой споткнулся об него, и все как один повалились на землю. Офицер разразился проклятиями, унтер-офицеры пинками заставили их подняться. И когда они, сбившись в кучу, стояли в темноте, пахнущей смертью, лейтенант метался между ними, коротко и горько ругаясь: - Кой черт велел вам ложиться? Тут на две мили только и оружия, что вот, вот! - И он колотил кулаком по их винтовкам. - Поняли? Это винтовки. Понятно? Больше тут ни черта нет! Эй, сержанты! Если кто ляжет - втоптать его в грязь и бросить! Они побрели дальше, бранясь шепотом, задыхаясь. Вдруг они очутились в окопе, в толпе солдат, и старый служака - он уже четвертый день был на передовой, - нюхом учуяв новичков, сказал: - Гляньте, каких нам вояк прислали. Тоже пришли воевать! - Молчать! - скомандовал голос, и к ним подбежал сержант, спрашивая: "Где ваш офицер?" Навстречу шли солдаты, толкаясь в непроглядной мокрой темноте, и голос ехидно прошипел: - Смотри в оба, там газы! Слово "газы" передавалось из уст в уста, командир окриком пытался установить тишину. Однако непоправимое уже свершилось. Газы. Пусть пули, смерть, погибель. Но газы! Им говорили, что газы похожи на туман. Не успеешь оглянуться - ты в нем. И тогда - прости-прощай! Тишина, только беспокойное чавканье глины, тревожное дыхание. Восток неуловимо побледнел, похожий скорее на смерть, чем на рождение, и они уставились вперед, ничего не видя. Казалась, тут нет воины, хотя справа, в стороне, пушки густыми тяжелыми раскатами давили усталый рассвет. Пауэрс, их командир, обошел окоп. Стрелять нельзя: там, впереди, в темноте, - патруль. Рассвет рос, медленно серея; вскоре земля приобрела смутные очертания. И вдруг кто-то, увидев светлеющее пятно, взвизгнул: - Газы! Пауэрс и Мэдден бросились на них, а они, отбиваясь вслепую, рвали на себе противогазы, топча друг друга, - их нельзя было остановить. Лейтенант беспомощно молотил кулаками, стараясь перекричать их, а тот, кто поднял тревогу, вдруг вскочил на приступку, его голова и плечи резко выделялись на унылом рассветном небе. - Ты нас убил! - взвизгнул он и разрядил винтовку в лицо офицеру. 3  Сержант Мэдден вспомнил о Грине как-то много позже, когда он бежал по неровному полю у Кантиньи, крича: "Вперед, ублюдки! Не сто лет нам жить!" Потом он не вспоминал о Грине, лежа в воронке, слишком тесной для двоих, рядом с парнем, который там, дома, продавал ему башмаки, чувствуя, как по его высунутой ноге проходит вихрь, словно буря по ветке. Потом наступила ночь, вихрь улегся, парень лежал рядом мертвый. Лежа в госпитале, он прочел имя капитана Грина в списках погибших. Там же, в госпитале, он потерял ее фотографию. Он спрашивал санитаров, сиделок, но никто не помнил, была она среди его вещей или нет. Впрочем, это было все равно. Она уже успела выйти замуж за лейтенанта, инструктора подготовительных офицерских курсов при каком-то колледже. 4  Миссис Берни носила черное платье, очень аккуратное и совершенно непроницаемое: она не верила в свежий воздух, разве что уж совсем нечем было дышать. Мистер Берни, угрюмый, молчаливый мужчина, занимавшийся тем, что медленно распиливал доски, а потом вяло сколачивал их вновь, во всем руководствовался мнением жены и думал точно так же, как она. Аккуратная, прилизанная, она, пыхтя, поднималась по улице, страдая от жары и вместе с тем радуясь теплу из-за своего ревматизма. Она шла в гости. И когда она вспоминала, куда идет, как изменилось ее положение в обществе, она чувствовала, что сквозь тупое, неутолимое горе пробивается смутная гордость: удар судьбы, обездоливший ее, сделал из нее вместе с тем аристократку. Все эти миссис Уорзингтон, миссис Сондерс, все они теперь разговаривали с ней, как с равной, словно и она ездила в автомобиле и покупала каждый год с полдюжины новых платьев. И это сделал для нее ее сыночек, сделал своим отсутствием то, чего никак, никогда не мог бы сделать своим присутствием. Черное платье впитывало жару, она вся была залита ею; бумажный зонтик оказался сущей условностью. "Апрель, а до чего жарко", - подумала она, глядя, как мимо проезжают машины с гибкими женскими фигурками в прохладных, легких тканях. Навстречу шли другие женщины, в платьях веселых, светлых оттенков, приветливо кивая маленькой пухлой женщине. А она солидно и гордо шаркала по тротуару плоскими "надежными" башмаками. Когда она завернула за угол, солнце бросилось ей прямо в лицо сквозь ветви кленов. Она наклонила зонтик вперед, но через минуту, увидев под ногами обломанный край водосточной канавки и споткнувшись о плохо уложенный цемент, она снова подняла зонтик. Голуби на колокольне спокойно переносили жару, невыразимые, как сон, и миссис Берни, пройдя чугунную калитку, вышла на усыпанную гравием дорожку. Старинный дом дремал в дневной жаре над лужайкой, где среди газона виднелись клумбы с геранью и несколько садовых кресел под тенью дерева. Миссис Берни перешла лужайку, и ректор, огромный, как скала, черный и бесформенный, поднялся ей навстречу. "Ох, бедняга, как скверно выглядит. Старые мы с ним, слишком старые, трудно вытерпеть такое горе. Сын у меня был шалопай, это верно, но мне-то он - сын. Теперь они все - и миссис Уорзингтон, и миссис Сондерс, и миссис Уордл - все со мной заговаривают, останавливаются на улице поболтать, а Дьюи мой убит, нет его. У них сыновей нет, а к старику сын вернулся. А мой не вернулся. Ох, бедный старик, лицо совсем серое". Она пыхтела от жары, как пыхтят собаки, чувствуя ломоту в костях, и, нелепо прихрамывая, проковыляла к сидящим на лужайке. Сквозь увитую глицинией решетку ей в глаза било солнце, мешало смотреть. Картавое воркованье голубей плыло с колокольни, крылья мелькали, как цветные пятна, а ректор говорил: - Познакомьтесь с миссис Пауэрс, миссис Берни, она - приятельница Дональда. Дональд, тут миссис Берни. Помнишь миссис Берни, мать Дьюи? Ты его помнишь? Миссис Берни слепо схватилась за подставленное кресло. Зонтик вяло подставил ей подножку, потом вяло упал. Ректор поднял и закрыл зонтик, а миссис Пауэрс усадила старуху в кресло. Старуха вытерла глаза бумажным платком с траурной каемкой. Дональд Мэгон услышал голоса. Миссис Пауэрс говорила: - Как мило, что вы зашли. Все старые друзья Дональда так добры к нему. Особенно те, у кого сыновья воевали. Они-то понимают, правда? "Ах, бедный ты бедный. Лицо как изуродовано. Что же мне Мэдден не сказал, что у тебя лицо изуродовано, Дональд?" Голуби - как медленный сон; день клонится к концу, умирает. Миссис Берни в жаре и тесноте черного платья, ректор, огромный, черный, бесформенный, миссис Берни со своей незаживающей рамой, миссис Пауэрс.. ("Дик! Дик! Такой молодой, такой немыслимо молодой. Нет, завтрашнего дня не будет. Целуй меня, целуй сквозь распущенные волосы. Дик, Дик. Мое тело куда-то плывет, уходит от меня, расплывается. Какие они некрасивые, мужчины, когда они раздеты. Не бросай меня, не бросай! Нет! Нет! Мы вовсе не любим друг друга! Не любим! Не любим! Обними меня крепче, крепче: вслепую нарушена скрытая жизнь моего тела, слава Богу, что тело слепо, не видит тебя. Ты такой некрасивый, Дик! Милый Дик. Сплошные кости, и губы твердые, жесткие, как кость: неподвижные. Тело мое уходит, расплывается, тебе не удержать его! Почему ты спишь, Дик? Тело мое расплывается все больше, больше. Тебе не удержать его, ты так некрасив, Дик, милый, милый..." "Может быть, я долго не смогу тебе писать. Напишу, когда будет можно...") Дональд Мэгон, услышав голоса, зашевелился в кресле. Он ощущал что-то, чего не мог увидеть, слышал то, что его совсем не затрагивало: - Выполняйте, Джо. День стоял сонный, нерушимый. Негр, в одной нижней рубахе, остановил косилку и, подойдя к забору, под деревом заговорил с какой-то женщиной. Миссис Берни в невыносимо жестком черном платье. "Миссис Уорзингтон со мной разговаривает, а Дьюи умер. Ох, бедный старик, лицо совсем серое. Мой мальчик умер, а его мальчик вернулся... вернулся домой... с этой женщиной. Чего ей тут надо? Миссис Митчел говорила... да, миссис Митчел говорила... дочка Сондерсов с ним помолвлена. Вчера видели ее в городе, полуголую. Вся просвечивает на солнце..." Она снова вытерла глаза, от солнечного света. Дональд Мэгон, слыша голоса: - Выполняйте, Джо. - Вот, зашла взглянуть, как ваш сын поживает, узнать, что и как. - ("Дьюи, мальчик мой!") ("Ох, до чего я без тебя скучаю, Дик! Оттого, что спать не с кем? Не знаю, не знаю. Ох, Дик, Дик. Все прошло бесследно, на мне никакого отпечатка. Целуй меня, я распустила волосы. Ближе, всем телом, оно такое некрасивое, а потом расстанемся навеки, никогда больше не увидимся, никогда... Не увидимся. Дик, милый, некрасивый Дик"). ("Да, это был Дональд. Он мертвый".) - О, благодарствую, ему гораздо лучше. Вот отдохнет недельку-другую - и совсем выздоровеет. - Как я рада, как рада, - отвечает она с завистью. ("Сын мой погиб геройской смертью: миссис Уорзингтон, миссис Сондерс болтают со мной запросто"). - Бедный мальчик! Неужто он совсем не помнит своих товарищей? - Ну как же, как же. - ("Это был Дональд, мой сын"), - Дональд, разве ты не помнишь миссис Берни? Это мать Дьюи. Помнишь? ("...нет, не навеки. Желаю тебе счастья и много любви в жизни. Пожелай же и мне счастья, милый Дик...") Дональд Мэгон, слыша голоса: - Выполняйте, Джо. "Как эта особа заигрывает с мужчинами! - восхищенно думала старуха. - Хоть Дьюи и умер, но, по крайней мере, он не был с ней помолвлен". - Ваш мальчик вернулся, скоро он женится, да, да. Ах, какое это счастье для вас, какое счастье... - Ну, ну; не надо, не надо. - Ректор ласково коснулся ее плеча. - Вы почаще навещайте его, почаще. - Да, я буду приходить почаще, - отвечает она, сморкаясь в бумажный платок с траурной каемкой. - Такое счастье - возвратиться домой целым и невредимым. А многие не вернулись... - ("Дьюи, Дьюи".) Солнце медленно пламенело за глицинией, ища промежутка меж плетей. Наверно, сейчас она встретит в городе миссис Уорзингтон. Миссис Уорзингтон спросит ее, как она поживает, как ее муж. "Да вот, ревматизм... да я ведь старая. Да, да. Старость не радость... "Ты тоже старуха, - подумает она с легким злорадством, - старше меня". Стара я, стара, слишком стара для такого горя. А он был такой добрый ко мне, такой высокий, сильный... И храбрый". Она встала, кто-то подал ей бумажный зонтик. - Да, да, я еще приду, навещу его. - ("Бедный мальчик. Бедный старик, лицо совсем серое"). Косилка негромко жужжала, словно нехотя нарушая вечернюю тишину. Миссис Берни, спугивая пчел, ничего не видя, топтала газон. Кто-то прошел мимо нее у ворот, и, увидев вспученный кусок асфальта на тротуаре, она закинула Серебристый свист голубиных крыльев, косо скользящих по безоблачному небу мягкими разноцветными мазками. Солнце удлиняло тень стены, увитой глицинией, пряча людей на лужайке в тенистую прохладу. Ждали заката. ("Дик, любовь моя нелюбимая, Дик, твое некрасивое тело вломилось в меня, как грабитель, и тело мое расплылось, уплыло, ушло, от тебя и следа не осталась... Поцелуй меня и забудь: вспомни только, чтобы пожелать мне счастья, милый, некрасивый, мертвый Дик...") ("Это был мой сын, Дональд. Он мертвый".) Гиллиген вернулся, спросил: - Кто она такая? - Это миссис Берни, - объяснил ему ректор. - Ее сын убит на войне. Вы, наверно, слышали о нем в городе? - Как же, слыхал. Его собирались судить за кражу пятидесяти фунтов сахару, но вместо того разрешили ему пойти в армию. Правильно? - Да, была какая-то история... - голос старика замер. Дональд Мэгон услышал тишину. - Вы молчите, Джо? Гиллиген наклонился к нему, поправил темные очки. - Хорошо, лейтенант. Еще про Рим? Тень стены совсем закрыла их, и, помолчав, он сказал: - Выполняйте, Джо. 5  Она не встретилась с миссис Уорзингтон. Только увидела, как старуха пышно проехала от лавки Прайса, одна на заднем сиденье машины. У негра-шофера голова была круглая, как пушечное ядро, и миссис Берни смотрела вслед машине, вдыхая запах бензина. Тень от здания суда, похожая на легкий табачный дым, заполняла одну сторону площади, а в дверях лавки миссис Берни увидела знакомого - товарища сына. Он служил вместе с Дьюи, не то офицером, не то еще кем-то, но его-то не убили, нет, не на таковского напали! Знаем мы их, этих генералов, всякое это начальство. ("Нет, нет, нельзя так думать! Наверно, и он повоевал как следует. Не его вина, что у него храбрости не хватило пойти на смерть, как мой Дьюи. А теперь они все завидуют Дьюи; ни за что про него не хотят разговаривать, только и скажут: он все сделал как надо. Правильно, еще бы! Разве я не знала, что он все сделает как надо! Дьюи, Дьюи! Такой молодой, такой большой и храбрый. А потом этот Грин подбил его, увел на смерть".) Ей стало жалко стоявшего у лавки человека, она подобрела к нему, пожалела его. Остановилась, подошла. - Да, мэм, с ним все было в порядке. Да и с другими ребятами тоже. - Да, но вас-то не убили, - объяснила она. - Не все солдаты походили на Дьюи: он-то был храбрый, прямо сорви-голова!.. Сколько я ему говорила: не давай этому Грину себя втравлять... втягивать... - Да, да, - соглашался он, глядя на нее - сгорбленную, аккуратную, чистенькую. - Но он хорошо себя чувствовал? Он ни в чем не нуждался? - Нет, нет, все было в порядке, - уверил он ее. Солнце почти что село. В пыльных вязах восторженно возились перед сном воробьи, последние фургоны медленно ползли за город. - Нет, мужчины ничего не понимают, - с горечью сказала она. - Наверно, - Но ведь он тоже погиб, - напомнил тот. ("Не надо быть несправедливой".) - Но вы-то были офицером или чем-то вроде того; могли бы, кажется, лучше позаботиться о знакомом мальчике. - Мы все для него сделали, что могли, - терпеливо объяснил он. Опустевшая площадь затихла. Женщины неторопливо шли в догорающих лучах солнца навстречу мужьям - дома их ждал обед. Миссис Верни чувствовала, как ее ревматизм усиливается от прохлады, ей стало не по себе в неудобном черном платье. - Вы говорили, что сами видели его могилку... Вы уверены, что все было в порядке? Такой сильный, так ее любил... - Да, да. Все было в порядке. Мэдден смотрел вслед ее согнутой, аккуратной круглой спине, уходящей по улице, меж теней, под металлическими каркасами навесов. Тень от здания суда заняла полгорода, как молчаливая армия победителей, без единого выстрела. Воробьи прекратили восторженную пыльную возню и улетели, зачеркивая вечер, воскрешая то утро, за много месяцев тому назад, за год... ... Кто-то, вскочив на приступку, крикнул: "Газы!" - и офицер заметался среди них, молотя кулаками, умоляя. Потом он увидел лицо офицера в резком красном свете, когда солдат, вскочивший на приступку, круто обернулся, выделяясь на горьком предрассветном небе и, взвизгнув: "Ты нас убил!", выпустил заряд в лицо офицеру. 6  "Сан-Франциско, 14 апреля 1919 года. Дорогая Маргарет, Получил ваше письмо, хотел ответить раньше, но как-то забегался. Оказалось, она неплохая девчонка, мы здорово повеселились, нет, она не красавица, но выходит хорошо на фото - хочет итти в кино. Ей один режиссер сказал, такой фотогиничной девочки он еще не видал. У нее своя машина и танцует она чудно, но, конечно, я с ней только развлекаюсь, она для меня слишком молода. Чтоб любить вечно. Нет, на работу я еще не устроился. Эта девушка учится в Университете, говорит, чтоб я туда поступил в будущем году. Может, и поступлю в будущем году. В общем новостей больше нет, я немного летал, а больше танцевал и вообще шатался. Сейчас мне надо итти на вечеринку, а то я бы написал побольше. В другой раз побольше напишу, это уж в другой раз, всем от меня привет всем знакомым. Ваш искренний друг Джулиан Лоу". 7  Мэгон любил музыку, поэтому миссис Уорзингтон и прислала за ними свою машину. Миссис Уорзингтон жила в большом красивом старинном здании - ее муж, умерший вовремя, завещал ей этот дом, оставив в придачу бесцветного родственника со вставными челюстями и без определенных занятий. Этот родственник не выговаривал ни одной буквы (его стукнули по зубам топором в азарте игры в кости во время испано-американской войны). Может быть, потому он ничем и не занимался. Миссис Уорзингтон слишком много ела и страдала от подагры и оскорбленного самолюбия. И для священника и для всей паствы такая прихожанка была нелегким бременем. Но у нее были деньги - верное лекарство от всех недугов, душевных и телесных. Она проповедовала женское равноправие, но лишь постольку, поскольку женщины давали ей право диктовать им эти их права. На родственника никто не обращал внимания. Впрочем, иногда его жалели. И вот она послала за ними свою машину, миссис Пауэрс с Мэгоном уселись сзади, Гиллиген - рядом с негром-шофером, и машина плавно покатила под вязами; они видели звезды в ясном