небе, вдыхали запах весенней зелени, слышали ритмичный шум, вскоре ставший музыкой. 8  Эти дни, весной 1919 года, были днями Младшего Брата, того мальчика, который по молодости лет не успел повоевать. Два года он испытывал одни огорчения. Конечно, девушки дружили с ним, ввиду отсутствия мужчин, но так свысока, так равнодушно. Все равно, что грешить с красивой женщиной, которая все время методично жует резинку. О, военный мундир! О, тщеславие! Да, с ним дружили, но чуть только на горизонте появлялся мундир - его отставляли. В те дни люди в мундирах еще ходили на собственных ногах: они были не только в моде, окружены ореолом романтики, они еще здорово умели тратить наличные деньги, а потом уезжали так далеко, так быстро, что не успевали никому ничего насплетничать. Конечно, было глупо, что одним мундирам приходилось отдавать честь другим, но в этом был и свой шик. Особенно если тебе попался мундир, которому полагалось отдавать честь. И одному Богу известно, сколько женских сердец могла разбить пара крыльев на кителе летчика. А какие шли кинокартины! Прекрасные, чистые девушки (американки), в послеобеденных или вечерних туалетах (надетых, должно быть, по указанию штабов), заблудившись в покинутых траншеях, попадали в плен к прусским гусарам, в парадной форме, с пропусками, подписанными Беласко; куртизанки, в парижских платьях, деморализовали штабы целых бригад, завлекая лейтенантов с картинными профилями и складкой на бриджах, которых генералы подозревали в шпионаже в пользу Германии, а красивые старые генералы, которых эти лейтенанты тоже подозревали в шпионаже и пользу Германии, испепеляли друг друга взглядами над ее томно распростертым телом, в то время как комики-капралы развлекали стройных сестриц Красного Креста (американок), не занятых никаким делом. Все француженки были либо маркизами, либо шлюхами, либо германскими шпионками, иногда и тем и другим, иногда всем зараз. Маркиз можно было отличить сразу: на них были деревянные сабо, так как свои башмаки, вместе со всем гардеробом, они жертвовали в пользу французской армии, оставив себе только пару сережек с бриллиантами по сорок карат. Все сыновья этих маркиз, летчики, находились в боевом вылете с прошлого четверга, что причиняло маркизам некоторое беспокойство. Но им покровительствовали профессиональные проститутки, в то время как германские шпионки любезничали с генералами. Но одна куртизанка (очевидно, тоже выполняя приказ штаба бригады) спасает весь сектор своими женскими чарами, после того как орудия оказались бессильными, и все кончается небольшим пикником около картонной землянки, где сидит армия, с выкладкой фунтов в шестьдесят на каждого, и весь личный состав - три человека - курит сигареты, а прусская гвардия скрежещет на них зубами из расположенной неподалеку картонной траншеи. Потом появляется капеллан, который в доказательство того, что солдаты его обожают, - он для них свой парень! - отпускает двусмысленные шуточки про дом, мамашу и прелюбодеяния. Огромный новый флаг подымается над землянкой, и враг без толку палит в него из винтовок 22-го калибра. И наши солдаты кричат "Ура!" под командой капеллана. - Скажите, - спросила красивая подкрашенная девушка, не слушая, что ей говорит Джеймс Лоу, прослуживший два года пилотом французской истребительной авиации, - какая разница между американским асом и французским или британским летчиком? - Фильм частей на шесть больше, - угрюмо буркнул Джеймс Лоу ("Ох, какой он скучный! Где это миссис Уордл откопала его?"), сбивший в свое время тринадцать вражеских самолетов и дважды потерпевший аварию, что дало ему одиннадцать очков, к счастью не посмертно. - Как занятно! Это правда? Значит, вам и во Франции показывали кино? - Да. Занимали нас в свободное время. - Понимаю, - согласилась она, поворачивая к нему бездумный профиль. - Вам, наверно, было ужасно весело, не то что нам, бедным женщинам - сиди весь день, скатывай бинты или вяжи всякие штуки. Надеюсь, в будущей войне женщинам разрешат сражаться: куда лучше стрелять из пушки и маршировать, чем вязать носки. Как вы думаете, в следующей войне женщинам позволят сражаться? - спросила она, не спуская глаз с молодого танцора, гибкого, как червяк. - Придется, наверно, - Джеймс Доу переставил искусственную ногу, приподнял ноющую руку - обе кости были пробиты трассирующей пулей, - если захотят снова воевать. - Да, да. Она с тоской следила за ловким, гибким танцором. Совсем юное тело, волосы, как лакированные, прильнули к голове. Слегка напудренное лицо чисто выбрито, он бледен, изыскан и скользит со своей блондиночкой в коротком платье плавно, уверенно, как мечта. Негр-трубач остановил запарившийся оркестр, и наступление музыки оборвалось, оставив крепость тишины во власти неутомимых защитников болтовни. Отроки обоего пола остановились, раскачиваясь, притопывая на месте, ожидая, пока снова зазвучит музыка, а ловкий танцор, безукоризненно скользя, подошел и спросил: - Пойдем танцевать? - Хел-ло! - протянула она нежным голоском. - Вы знакомы с мистером Доу? Мистер Риверс, мистер Доу. Мистер Доу - гость в нашем городе. Мистер Риверс слегка покровительственно обошелся с мистером Доу и повторил: - Значит - следующий танец? Не зря мистер Риверс год проучился в Принстоне. - Простите, но мистер Доу не танцует, - с безукоризненной светскостью ответила мисс Сесили Сондерс. Мистер Риверс, отлично воспитанный, впитавший все преимущества годичного пребывания в культурном центре, изобразил грусть на своем гладком лице: - Ну-у, пойдемте! Неужели вы весь вечер тут просидите? Зачем же вы тогда пришли? - Нет, нет, может быть, потом. Мне хочется поговорить с мистером Доу. Вы об этом не подумали, да? Он посмотрел на нее спокойными пустыми глазами. Потом пробормотал: - Простите! - и ускользнул. - Но как же так... - начал было мистер Доу. - Не надо, из-за меня. Если вам хочется танцевать... - О, нет, с этими... с этими младенцами я вижусь постоянно. Так приятно встретиться с человеком, который думает не только о танцах... и о танцах. Расскажите лучше о себе. Вам нравится Чарльстаун? Знаю, вы привыкли к большим городам, но разве вы не находите, что в маленьких городках есть своя прелесть? Мистер Риверс повел глазами, увидел двух девушек, смотревших на него небрежно-выжидающе, но подошел не к ним, а к группе мужчин, стоявших и сидевших у входа и ухитрявшихся каким-то образом создать иллюзию, что они и участвуют и не участвуют в общем веселье. Между ними было какое-то сродство: словно запах, их роднило одинаковое воинственное самоуничижение. Подпирают стенку - и все. Годны только для разговоров с хозяйкой и для танцев. Но даже разговорчивая хозяйка бросила их на произвол судьбы. Двое-трое из них, осмелев больше остальных, хотя и от них шел тот же слабый запах, стояли рядом с барышнями, ожидая, когда заиграет музыка, но большинство столпилось у входа, теснясь друг к другу, словно для взаимной защиты. Мистер Риверс услыхал, как они перебрасываются фразами на плохом французском языке и подошел к ним, чувствуя всю элегантность своего вечернего костюма, открывающего безукоризненное белье. - Можно вас на минутку, Мэдден? Сержант, спокойно куривший сигарету, вышел из толпы. При невысоком росте в нем было что-то большое, спокойное: ощущение сознательного бездействия после напряженной деятельности. - Да? - сказал он. - Можете мне сделать одолжение? - Да? - повторил тот вежливо и отчужденно. - Тут есть один человек, который не может танцевать, племянник миссис Уордл, его на войне ранило. И Сесили - то есть мисс Сондерс - целый вечер просидела с ним. А ей хочется танцевать. Под спокойным пристальным взглядом собеседника мистер Риверс вдруг потерял свой высокомерный тон. - По правде оказать, мне ужасно хочется потанцевать с ней. Может, вы с ним немножко посидите? Я вам буду страшно благодарен. - А мисс Сондерс хочет с вами танцевать? - Конечно, хочет. Она сама сказала. - Но сержант так проницательно посмотрел на него, что испарина выступила у него на лбу, и, достав платок, он осторожно вытер напудренный лоб, чтобы не растрепать прическу. - Черт возьми! - вспылил он вдруг. - Вы, военные, как видно, воображаете, что вы тут самые главные! Колонны, в ложно дорическом стиле, подпирали небольшой угловой балкончик, высокий и темный; пары выходили на него в ожидании музыки; движения, разговоры и смех приглушенно и неясно доносились туда из зала сквозь пышность прозрачных гардин. Вдоль перил веранды мерцали красные глазки сигарет; девушка, наклонившись, как страус, подтягивала чулок, и свет из окна упал на ее юную, неоформившуюся ногу. Негр-кларнетист, понявший в свои тридцать лет вековую похоть белого человека, моргая бесстрастными глазами, повел свою команду в новое наступление. Пары влетели в зал, обнялись, закружились; смутные спаянные тени танцевали на лужайке под бликами света. ...Дядя Джо, крошка Кэт, пляшет шимми целый свет... Мистера Риверса закружило, как щепку в водовороте: острая мальчишеская злоба охватила его. Но за углом, на веранде, он увидел Сесили в прозрачности серебряного платья, хрупкую, как стеклянное волокно. В руках у нее колыхался веер из зеленых перьев, и это тонкое подвижное тело, эта нервная красота сразу заполонили все его мысли. Свет, осторожно падая на нее, касался ее плеча, ее узкой талии, мягко обрисовывал длинные девственные ноги. ...девяносто деду лет, по паркету скачет дед... Доктор Гэри промчался в танце, без стакана воды на голове; они посторонились, и Сесили, увидев их, прервала разговор: - Ах, мистер Мэдден! Здравствуйте! - Она протянула ему руку, представила его мистеру Доу. - Я страшно польщена, что вы решили поговорить со мной, а может быть, Ли притащил вас силой? Ага, вот оно что! Вы собирались меня не замечать. Знаю, знаю, собирались! Конечно, разве мы можем соперничать с француженками? - Посидите с нами. Знаете, мистер Доу тоже был военным. Мистер Риверс неуклюже вмешался: - Мистер Доу вас извинит. Давайте потанцуем, а? Ведь скоро идти домой. Она вежливо игнорировала его, Джеймс Доу подтянул протез. - Нет, мисс Сондерс, прошу вас, идите танцевать. Я никак не хочу портить вам вечер. - Вы слышали, мистер Мэдден? Этот человек меня гонит! А вы бы так сделали? - Она выразительно вскинула на него глаза. Потом, с грациозной, сдержанной непринужденностью обернулась к Доу. - Я все еще зову его "мистер Мэдден", хотя мы знакомы всю жизнь. Но ведь он был на войне, а я нет. У него такой... такой опыт. А я обыкновенная девушка. Будь я мальчиком, как Ли, я бы давно была лейтенантом в блестящих сапогах или даже генералом. Правда? - Она обращалась то к одному, то к другому, грациозно, непосредственно: такая хрупкая стремительность. - Нет, я не могу, я больше не могу звать вас "мистером". Не возражаете? - Пойдем танцевать! - Мистер Риверс отбивал такт ногой, и с изысканно-скучающим лицом слушал этот разговор. Вдруг он открыто зевнул. - Пойдем танцевать! - Меня зовут Руфус, мэм! - сказал Мэдден. - Руфус? Но вы тоже не зовите меня "мэм". Не будете? Хорошо? - Нет, м-м... Я хочу сказать - хорошо. - Видите, вы чуть не забыли. - Пойдем танцевать! - повторил мистер Риверс. - Но больше вы не забудете. Правда, не забудете? - Нет, нет. - Не давайте ему забыть, мистер Доу, я на вас надеюсь. - Хорошо, хорошо. А сейчас пойдите, потанцуйте с мистером Смитом, вот с ним. Она встала. - Он меня гонит! - с притворным смирением сказала она. Потом пожала узкими, нервными плечиками. - Знаю, мы не так привлекательны, как француженки, но вы должны с этим примириться. Вот Ли, бедненький, никогда не видал француженок, для него и мы хороши. Но вам, военным, мы, к сожалению, уже не нравимся. - Вовсе нет: мы передаем вас мистеру Ли с условием, что вы вернетесь к нам. - Вот это уже лучше. Но, наверно, вы говорите так просто из вежливости, - упрекнула она. - Нет, нет. Вот если вы не пойдете танцевать с мистером Ли - это будет невежливо: он вас несколько раз приглашал. Она снова нервно передернула плечиками. - Видно, придется потанцевать, Ли. Если только вы не передумали, не расхотели со мной танцевать. Он схватил ее за руку. - О, Господи, пошли скорее! Удерживая его, она обернулась к тем двоим, тоже вставшим с места. - Но вы меня дождетесь? Они уверили ее, что дождутся, и она оставила их в покое. Музыка заглушила треск протеза Доу, и Сесили скользнула в объятия мистера Риверса. Они попали в такт синкопам, он чувствовал пустое прикосновение ее груди, ее колен и сказал: - Что вы с ним затеяли? - и крепче обнял ее, чувствуя изгиб бедра под ладонью. - Затеяла? - Да ладно, давайте танцевать! И они сомкнулись, скользя, замирая и снова скользя, чувствуя пульс музыки, они играли с мелодией, теряя ее и снова находя, и плыли по ней, словно обрывки снов. 9  Джордж Фарр, стоя в темноте снаружи, впился в нее глазами, видя ее тонкое тело, перерезанное мужской рукой, видя ее головку рядом с чужой головой, видя, как вся она под серебряным платьем угадывает движения партнера, как ее сияющая рука ложится на его черное плечо, и веер колышется у согнутого локтя, кик ива под вечер. Он слышал ритмичную тревожную скабрезность саксофонов, видел смутные тени в темноте и вдыхал запах земли и растущей в ней жизни. Мимо прошла парочка, девушка окликнула его: - Привет, Джордж! Ты тоже туда? - Нет! - резко сказал он, в блаженном наслаждении, упиваясь страстным отчаянием молодости, и весны, и ревности. Приятель, стоявший рядом с ним - приказчик из кафе, - выплюнул сигарету. - Выпьем, что ли? В бутылке, позаимствованной из кафе, была смесь алкоголя со сладким сиропом. Напиток сначала обжигал горло, но потом оставлял внутри только сладкий огонь, только смелость. - Ну их к черту, - сказал Джордж. - Значит, не пойдешь туда? - спросил приятель. Они выпили еще. Музыка пробивалась сквозь молодую листву, в темноту, под золото звезд, под их немой сумбур. Свет, подымаясь над верандой, угасал, дом великаном чернел на небе: утес, об который бились волны деревьев и, разбившись, застывали навсегда; и созвездия, как золотые единороги, с неслышным ржанием паслись на синих лугах, взрывая их острыми и сверкающими, как сталь, копытцами, и небо, такое грустное, такое далекое, взрыто золотыми единорогами - в ту ночь они с беззвучным ржанием, с вечера до рассвета, смотрели на них, на нее - ее тело, как тетива, распростертое навзничь, нагое, словно узкая заводь, мягко расступившаяся на два серебряных рукава одного истока... - Не пойду я туда, - ответил Джордж, отступая. Они зашагали по лужайке, и в тени миртового дерена одна тень со вздохом распалась на две. Они быстро прошли мимо, отводя глаза. - К черту! - повторил он. - Никуда я не пойду! 10  Это был День Отрока - мальчиков и девочек. - Посмотрите на них, Джо, - сказала миссис Пауэрс. - Сидят, как неприкаянные души у входа в ад. Машина остановилась у дома, оттуда хорошо было видно все. - Да разве так сидят! - с восхищением сказал Гиллиген. - Поглядите на эту пару: взгляните, где он держит руку. Это у них называется светские танцы, а? Вот чего я никогда не умел. А попробуй я только так танцевать, меня бы отовсюду вышвырнули в первую же минуту. Да мне с детства не везло: никогда не приходилось танцевать в порядочных домах... Освещенная веранда, меж двух одинаковых магнолий, походила на сцену. Сомкнувшись парами, танцоры двигались в меняющемся свете, то вбирая его, то уходя. ...возьми, встряхни, да не урони... На перилах веранды по-прежнему сидели неучаствовавшие в танцах, присмиревшие, но воинственные. Подпирают стену - и все. - Нет, я про тех вон, про бывших солдат. Посмотрите на них. Сидят рядком, перебрасываются французскими фразами - выучились в армии, сами себя обманывают. Зачем они здесь, Джо? - За тем же, что и мы. Приятно поглазеть, разве нет? Но почем вы знаете, что это солдаты?.. Нет, вы гляньте туда, на тех двоих! - ахнул он вдруг с детской непосредственностью. Пара скользила, замирала, нарочно нарушая синкопу, ища и находя ритм музыки, снова теряя его... Она уходила от него, приближалась, угадывая его движения: касание, короткое, как вздох, и расхождение - он сам помогал ей уйти, расстаться. Касание и отход: без завершения. - Ух ты, а вдруг музыка остановится! - Не глупите, Джо! Я их знаю. Слишком много я видела таких, как они, на танцульках, в кафе: славные скучные мальчики; им, беднягам, идти на войну, оттого и девушки к ним добры. А теперь воины нет, уходить им некуда. Смотрите, как девушки с ними обращаются! - Что вы сказали? - рассеянно спросил Гиллиген. Он с трудом оторвал взгляд от танцующей пары. - Ух, видел бы наш лейтенант, что делается, с него бы весь сон слетел! Но Мэгон неподвижно сидел рядом с миссис Пауэрс. Гиллиген обернулся со своего места рядом с негром-шофером и посмотрел на его неподвижную фигуру. Синкопы пульсировали вокруг них - перекличка струнных и духовых инструментов, теплая и щекочущая, как вода. Она наклонилась к Мэгону: - Нравится, Дональд? Он зашевелился, поднял руку к очкам. - Осторожно, лейтенант, - быстро сказал Гиллиген, - еще сбросите нечаянно, потеряем их. - (Мэгон послушно опустил руку): - А музыка хорошая, верно? - Мало сказать - хорошая, если на них поглядеть. ...о-го-го! Куда же скрылся мой седок?.. Гиллиген вдруг обернулся к миссис Пауэрс: - Знаете, кто это там? Миссис Пауэрс узнала доктора Гэри, без стакана воды, конечно, увидела веер из перьев, похожий на вечернюю иву, и сияющую линию обнаженной руки на строгом черном фоне. Увидела две головы, слитые вместе, щекой к щеке, над медленным синхронным движением тел. - Это барышня Сондерсов, - объяснил Гиллиген. Миссис Пауэре следила, как девушка в плавном движении, сдержанно и мягко отдавалась танцу, а Гиллиген продолжал: - Пожалуй, подойду поближе, к тем ребятам - вон они сидят. Надо посмотреть. Его приветствовали с радушием людей, которые приглашены все вместе, но не уверены в себе, не уверены, зачем их, в сущности, пригласили; так всегда чувствуют себя провинциалы, с раз навсегда установившимися правилами жизни, теряются в этой сравнительно столичной атмосфере с совершенно чуждыми им установками. Плохо чувствовать себя провинциалом: вдруг обнаружить, что какой-то привычный кодекс поведения необъяснимо устарел за один вечер. Многих из них Гиллиген знал по имени; он присел к ним на перила веранды. Ему предложили сигарету, он закурил и, сидя между ними, слушал, как, перекрывая шум танцев, в которых они не могли принять участия, они говорили о девушках, раньше добивавшихся их благосклонности, а теперь не обращавших внимания на них, - они стали напоминанием о войне для общества, которому война надоела. Они недоумевали, они совсем растерялись, бедняги. Раньше общество упивалось войной, их растили для войны, прививали им вкус к войне, но теперь общество упивалось каким-то другим напитком, а они еще не привыкли, что км отводится только два с лишним процента. - Поглядите на этих мальчишек: до чего повырастали, пока нас тут не было, - горячо говорил один из них. - И девушкам они вовсе не нравятся! А что им делать? Мы-то по-ихнему танцевать не умеем. Тут ведь мало делать всякие движения. Это-то можно выучить. Нет, тут... тут... - Он никак не мог найти подходящее слово и, перебив себя, продолжал: - Смешно, конечно. Я там от француженок всякого понабрался... Так разве нашим девушкам это нужно? Вовсе нет! Не настолько же они изменились... - Ясно, им не то нужно, - согласился Гиллиген. - Но ты погляди на этих двоих. - Конечно, им не то нужно. Это девушки порядочные: они будут матерями следующего поколения. Конечно, им вовсе не то нужно. - Но кому-то это, видно, нужно! - сказал Гиллиген. Мимо проплыл доктор Гэри - он танцевал плавно, умело, вполне благопристойно, видимо, получая большое удовольствие. Его партнерша, очень юная, в очень коротком платьице, видимо, танцевала с ним потому, что считалось лестным танцевать с доктором Гэри - так было принято. Она ощущала физическую свободу, свободу своего юного, не стесненного корсетом тела, плоского, как у мальчишки, и, как мальчишка, наслаждалась свободой, движением, словно свобода и движение, как вода, ласкали ее тело вместе с легким прикосновением шелка. Через плечо доктора Гэри (оно казалось мужественным от официального черного костюма) она смотрела, как та пара остановилась, ища нарочито потерянный ритм. Партнерша доктора Гэри, умело следуя за его движениями, не спускала глаз с другого танцора, не обращая внимания на его девушку. "Если есть Бог - я с ним буду танцевать следующий танец!" - Танцевать с вами, - сказал доктор Гэри, - все равно, что читать стихи некоего поэта по имени Суинберн. - Сам доктор Гэри предпочитал Мильтона, он даже разметил весь текст, как пьесу. - Суинберн? - рассеянно улыбнулась она, следя за другой парой, но не теряя ритма, не портя своего грима. Лицо у нее было очень гладкое и так умело накрашено, что походило на искусственную орхидею. - А разве он писал стихи? - "Про кого это он говорит: про Эллу Уилкокс или про Айрин Касл? А тот прекрасно танцует: с Сесили иначе и не потанцуешь". - По-моему, Киплинг - прелесть, правда? - "Какое странное платье на Сесили!" Гиллиген, глядя на танцующих, переспросил: - Что? Собеседник встал на защиту доктора Гэри: - Он служил в госпитале, во Франции. Да, да. Года два или три. Хороший малый. - И тут же добавил: - Хоть и танцует по-ихнему. Свет, движение, звук - все нестойко, текуче. Медленный напор, призрачный и страстный. А за окном весна, как девушка, потерявшая счастье, но неспособная к страданиям. ...Брось об стенку, ого-го!.. - ...не забуду, какое у него было лицо, когда он мне сказал: "Джек, оказывается, моя больна сифилисом. И я..." раз... ...тряхни, тряхни, да не урони!.. В первую же ночь в Париже... а потом, в другой раз... ... - не урони!.. - ...у меня револьвер, двадцать золотых монет зашито в раз... Ах, где же, где же храбрый мой седок?.. Гиллиген спросил, где Мэдден, который ему пришелся по душе, и ему объяснили, куда тот ушел. Вон она опять. Перья колышутся на веере, как ива под вечер. Ее рука на черноте вечернего костюма, тонкая теплая линия. Юпитер сказал бы: "О, сколь девственны бедра ее!", но Гиллиген, и не будучи Юпитером, только буркнул: "О, черт!", думая: "Хорошо, если бы Дональд Мэгон мог быть ее партнером, но раз нельзя, так лучше, что он этого не видит". Музыка умолкла. Танцоры остановились, выжидая начала. Хозяйка, неумолчно болтая, семенила среди гостей, и при ее приближении они бросались врассыпную, как от чумы. Она поймала Гиллигена, и он, утопая в накатившейся на него волне слов, покорно терпел, следя за парами, выходящими с веранды на газон. Какие они с виду нежные, эти спинки, эти бедра, думал он, повторяя: "Да, мэм" и "Нет, мэм". Наконец он отошел, когда она с кем-то заговорила, и на повороте увидел Мэддена с незнакомым человеком. - Это мистер Доу, - сказал Мэдден, поздоровавшись с ним. - Как Мэгон? Гиллиген пожал руку Доу. - Он сидит там, в машине, с миссис Пауэрс. - Вот как? Мэгон служил в британских частях, - объяснил Мэдден своему спутнику, - в авиации. Тот проявил некоторый интерес: - в КВФ? - Как будто так, - сказал Гиллиген. - Привезли его сюда, послушать музыку. - Привезли? - Он в голову ранен. Почти ничего не помнит, - объяснил ему Мэдден. - Вы сказали, с ним миссис Пауэрс? - спросил он Гиллигена. - Да, она тоже приехала. Хотите, пойдем, поговорите с ней! Мэдден посмотрел на своего спутника. Доу переставил протез. - Нет, не стоит, - сказал он. - Лучше я вас подожду. Мэдден встал. - Пойдем с нами, - сказал Гиллиген. - Она вам будет рада. Она ничего, вот Мэдден подтвердит. - Нет, спасибо, я вас подожду здесь. Только вернитесь, ладно? Мэдден прочел его невысказанные мысли: - Да она еще танцует. Я успею вернуться. Он закуривал, когда они отошли от него. Негр-кларнетист остановил свой оркестр и на время увел музыкантов; веранда опустела, только на перилах сидела все та же группа. Приперев их к стенке, хозяйка дома, в новой вспышке оптимизма, завладела их вниманием. Гиллиген и Мэдден прошли по траве, из света в тень. - Миссис Пауэрс, вы, наверно, помните мистера Мэддена, - официальным тоном сказал Гиллиген. Несмотря на невысокий рост, в Мэддене было что-то большое, спокойное, ощущение сознательного бездействия после напряженной деятельности. Мэдден увидел ее бескровное лицо на темной обивке машины, черные глаза, рот, похожий на рану. Рядом сидел Мэгон, неподвижный, отрешенный, ожидая музыки, хотя трудно было сказать, слышит ли он ее или не слышит. - Добрый вечер, мэм, - сказал Мэдден, сжимая ее крепкую, неторопливую руку, вспоминая резкий силуэт на фоне неба, вопль "Ты нас убил!" и выстрел в упор, в лицо человеку, в злое, покрасневшее лицо, освещенное короткой вспышкой пламени на горьком рассветном небе. 11  Дважды, бросая вызов соперникам, Джонсу удалось протанцевать с ней: один раз - шагов шесть, второй - шагов девять. В ней не было гимнастической легкости других девушек. Может быть, потому на нее и был такой спрос. Танцевать с теми - все равно, что танцевать с ловкими мальчиками. Во всяком случае все мужчины хотели танцевать с ней, касаться ее. Джонс, во второй раз оторванный от нее, желчно соображал, какую тактику применить, и, улучив момент, отбил ее у лакированной прически и смокинга. Тот недовольно поднял пустое, словно выглаженное лицо, но Джонс ловко оттеснил ее от резвящегося стада в угол, образованный концом балюстрады. Здесь его могли атаковать только со спины. - Ваш друг сегодня тут. Перья веера легко скользнули по его шее. Он пытался прижать ее колено своим, но она ловко избегала прикосновения, тщетно стараясь выбраться из угла. Кто-то, пытаясь оторвать ее от него, назойливо вертелся за его спиной, и она с неудовольствием сказала: - Вы танцуете, мистер Джонс? Здесь отличный паркет. Может быть, попробуем? - Ваш друг Дональд танцует. Пригласили бы его, - сказал он, чувствуя пустое прикосновение ее груди, ее нервные попытки уйти от него. Снова кто-то подошел к нему сзади, и она подняла свое миловидное лицо. Ее мягкие тонкие волосы небрежно пушились вокруг головы, накрашенный рот казался лиловатым на свету. - Он здесь? Танцует? - Да, со своими двумя Ниобеями. Даму я сам видел - значит, и мужчина тоже тут. - Ниобеями? - Да, с этой миссис Пауэрс, или как ее там. Она откинула головку, чтобы видеть его лицо. - Вы лжете! - Нет, не лгу. Они здесь. Она в недоумении смотрела на него. Он чувствовал, как веер, висевший на ее согнутой руке, мягко касался его щеки; сзади кто-то снова навязчиво пытался отбить ее. - Сидит там, в машине, - добавил он. - С миссис Пауэрс? - Да, моя дорогая, будьте начеку, иначе она его отобьет. Она вдруг вырвалась от него: - Если вы не хотите танцевать... Сзади кто-то настойчиво и неутомимо повторял: - Разрешите пригласить вашу даму? - Ах, Ли? Мистер Джонс не танцует. - Разрешите? - фатовато бормотнул юный франт, уже обняв ее талию. Джонс, мешковатый, желчный, стоял, следя желтым взглядом, как ее веер опустился на смокинг партнера, словно притихший всплеск воды, как изогнулась ее шея и рука, сияющая и теплая, легла на черное плечо, как едва намеченное сквозь серебро тонкое тело, уклоняясь, угадывало движения партнера, словно обрывки снов. - Спички есть? - отрывисто спросил Джонс у человека, одиноко сидевшего в качалке. Он раскурил трубку и, медлительный, толстый, с враждебным видом прошелся мимо группы мужчин, сидевших, словно стайка птиц, на перилах веранды. Негр-кларнетист все больше и больше пришпоривал, разжигал бешеные усилия своих оркестрантов, но медь замерла, и приглушенные голоса вели ритм в жалобном миноре, пока медь, отдышавшись, не подхватила его снова. Засунув руки в карманы, Джонс сосал трубку, когда тонкая рука вдруг скользнула по его толстому шерстяному рукаву. - Подождите меня, Ли. - (Джойс обернулся, увидел ее веер, стеклянную хрупкость ее платья.) - Мне надо пойти к машине, повидать друзей. Выглаженное лицо юноши над безукоризненным бельем стало капризным и недовольным. - Можно мне с вами? - Нет, нет, подождите тут. Мистер Джонс меня проводит: ведь вы даже незнакомы с ними. Потанцуйте, пока я приду. Обещаете? - Но ведь я... Тонкая светлая рука остановила его: - Нет, нет, я очень прошу. Обещаете? Он обещал и недовольно смотрел, как они спускаются по ступенькам, между двумя магнолиями, в темноту, где ее платье стало бестелесным движением рядом с бесформенной мешковатостью спутника... Потом он повернулся и пошел по пустеющей веранде. "И откуда взялся этот хам? - думал он, проходя мимо двух девушек, смотревших на него со сдержанным ожиданием. - Неужто сюда пускают кого попало?" Он стоял в нерешительности, когда появилась хозяйка, не умолкавшая ни на миг, но он обошел ее с привычной ловкостью. В тени за углом одиноко сидел человек в качалке. Ли подошел и еще не успел ничего сказать, как тот протянул ему коробок спичек. - Спасибо! - сказал он, ничуть не удивившись и зажигая сигарету. Он отошел, а собственник спичек, вертя маленький, ломкий коробок, мельком подумал: кому же он даст прикурить третьему? 12  - Нет, нет, сначала пойдем к ним! Она остановилась и с трудом высвободила локоть. Мимо них пробежала парочка, и девушка, наклонившись к ней, шепнула: - Вы просвечиваете насквозь. Не стойте против света! Они пробежали дальше, и Сесили посмотрела им вслед, разглядывая девушку. Вот кошка! И какое на ней нелепое платье! И ноги смешные. Ужасно смешные. Бедняжка! Но ей некогда было заниматься бесстрастными наблюдениями, потому что ее крепко держал Джонс. - Нет, нет, - повторяла она, пытаясь выдернуть у него руку и потянуть его к машине. Миссис Пауэрс увидела их через голову Мэддена. Джонс отпустил хрупкие сопротивляющиеся пальцы, и она мелкими шажками побежала по росистой траве. Он неуклюже поспешил за ней и, взяв ее руки, положил их на дверцу машины, эти нервные узкие руки, в которых мягко трепетал зеленый веер. - О, здравствуйте! А я и не знала, что вы собираетесь сюда! Иначе я бы припасла для вас партнеров. Уверена, что вы чудно танцуете. Впрочем, как только мужчины вас увидят - от кавалеров отбоя не будет! "Что ей от него нужно! Следит за мной: не доверяет мне". - Чудесный бал! И мистер Гиллиген тут! - ("Чего это она явилась только беспокоить его! Небось, когда он дома сидит, ей на него плевать!") - Ну, конечно, Дональда без мистера Гиллигена даже представить себе трудно. Правда, приятно, когда мистер Гиллиген так привязан к человеку? Вы не находите, миссис Пауэрс? - Она напряженна выпрямила руки, опиравшиеся на дверцу машины, и всем телом гибко я податливо откинулась назад, - О, Руфус тоже тут! - ("Да, она очень хорошенькая. И глупая. Но... но хорошенькая".) - Бросил меня ради другой женщины! Да, да, не отрицайте! Знаете, миссис Пауэрс, я хотела заставить его потанцевать со мной, а он не захотел. Может быть, вам больше повезет? - Приподнятое колено натянуло хрупкое, как стекло, серебро ее платья. - Ах, не возражайте: мы все знаем, как привлекательна миссис Пауэрс. Правда, мистер Джонс? - ("Видно, какой у тебя круглый задик, все видно, когда ты так стоишь. Знает, что делает".) Глаза у нее стали злые, темные. - Зачем вы мне сказали, что они танцуют? - упрекнула она Джонса. - Вы же знаете, что он не может танцевать, - сказала миссис Пауэрс. - Привезли его послушать музыку. - Мистер Джонс сказал, что вы с ним танцуете. Я и поверила. Кажется, я вообще меньше про него знаю, чем некоторые другие. Но, разумеется, он болен, и не... не помнит старых друзей, когда у него столько новых! "Неужели она заплачет? Похоже на нее! Вот дурочка!" - Нет, вы к нему несправедливы. Но, может быть, вы хотите посидеть с ним? Мистер Мэдден, пожалуйста... Но мистер Мэдден уже открыл дверцу. - Нет, нет, если ему хочется слушать музыку, я ему только помешаю. Он гораздо охотнее посидит с миссис Пауэрс. "Да, сейчас закатит сцену". - Погодите минуточку. Ведь он вас сегодня еще не видел. Она не сразу согласилась, потом Джонс увидал мягкое движение бедер, беглый блеск чулка и попросил спичку у Гиллигена. Музыка умолкла, а меж двух одинаковых магнолий веранда походила на опустевшую сцену. Голова негра-шофера казалась круглой, как пушечное ядро; может быть, он спал. Она поднялась в машину и опустилась на сиденье рядом с Мэгоном, тихим и покорным. Миссис Пауэрс вдруг сказала: - Вы танцуете, мистер Мэдден? - Да, немножко, - сознался он. И, выйдя из машины, она обернулась, глядя в удивленное, пустое личико Сесили. - Можно, я оставлю вас посидеть с Дональдом, а сама немножко потанцую с мистером Мэдденом? - Она взяла Мэддена под руку. - Не хотите ли и вы пройти туда, Джо? - Нет, не стоит, - оказал Гиллиген. - Куда мне с ними состязаться? Вот Сесили с возмущением смотрела, как другая женщина уводит одного из зрителей представления. Однако оставались Гиллиген и Джонс. Джонс без приглашения тяжело влез в машину, на свободное место. Сесили бросила на него сердитый взгляд и повернулась спиной, чувствуя, как его локоть прижимается к ней. - Дональд, милый! - сказала она, обнимая Мэгона. С этой стороны шрам был не виден, и она притянула его лицо к себе, прижимаясь щекой к щеке. Чувствуя прикосновение, слыша голоса, он пошевельнулся. - Это Сесили, Дональд, - нежно сказала она. - Сесили, - повторил он покорно. - Да, это я. Обними меня, как раньше, Дональд, мой любимый. Она нервно передернулась, но локоть Джонса не сдвинулся, присосавшись к ней, словно щупальце осьминога. Пытаясь отодвинуться от него, она судорожно прижалась к Мэгону, и тот поднял руку, чуть не сбив очки. - Осторожней, лейтенант! - торопливо предупредил Гиллиген, и тот опустил руку. Сесили быстро поцеловала его в щеку, разжала руки, выпрямилась. - Ах, музыка началась, а я обещала этот танец! - Она встала в машине, оглядываясь. Кто-то с безукоризненным изяществом скользил мимо с сигаретой во рту. - Ли! Ли! - с веселым облегчением закричала она. - Я тут! - И, открыв дверцу, спрыгнула навстречу безукоризненному кавалеру. Джонс, мешковатый, жирный, вышел за ней и остановился, обтягивая пиджак на толстых, тяжелых бедрах и желчно взирая на мистера Риверса. Она вся напряглась и, повернувшись к Гиллигену, спросила: - А вы сегодня не танцуете? - Нет, мэм! - ответил он. - Я по-ихнему не могу. В наших краях на такие танцы пришлось бы брать лицензию! Она засмеялась - в три нотки, вся, как деревце на ветру. На миг из-под век блеснули глаза, меж темно-красных губ блеснули зубы. - Как остроумно, правда? Вот мистер Джонс тоже не танцует, значит, остается только Ли. Ли - то есть мистер Риверс - стоял в ожидании, и Джонс тяжеловесно проговорил: - Это мой танец. - Простите, я обещала Ли, - быстро возразила она. - А вы потом отобьете, правда? Ее пальцы мимоходом легли на его рукав, и Джонс, глядя на мистера Риверса, желчно повторил: - Это мой танец. Мистер Риверс поглядел на него и торопливо отвел глаза: - О, прошу прощения! Разве вы танцуете? - Ли! - резко сказала она и снова коснулась его рукой. Мистер Риверс опять скрестил взгляды с мистером Джонсом. - Прошу прощения! - пробормотал он. - Я потом отобью вас. - И он ушел скользящим шагом. Сесили поглядела ему вслед, потом, пожав плечами, обернулась к Джонсу. На ее шее, ее плече теплыми, мягкими отблесками лежал свет. Она взяла Джонса под руку. - Вот это да! - сказал Гиллиген, глядя ей вслед. - Ее насквозь видать. - Это все война, - объяснил негр-шофер, тут же засыпая снова. 13  Джонс, несмотря на сопротивление, тянул ее в тень. Миртовый куст закрыл их от всех. - Пустите! - сказала она, отбиваясь. - Что это с вами? Ведь один раз вы уже со мной целовались? - Пустите! - повторила она. - Ради кого? Ради этого несчастного мертвеца? Какое ему до вас дело? Он держал ее, пока, истощив всю свою нервную энергию, она затихла, хрупкая, как пойманная птица. Он вглядывался в ее лицо, казавшееся белым пятном; она видела в темноте бесформенную, тяжелую фигуру, пахнущую табаком и шерстью. - Пустите! - жалобно повторила она и, очутившись вдруг на свободе, побежала по траве, чувствуя росу на туфельках, с облегчением глядя на стайку мужчин на перилах веранды. Отутюженное лицо мистера Риверса над безукоризненным бельем выплыло ей навстречу, и она схватила его за руку. - Давайте танцевать, Ли! - сказала она тонким голоском и резким броском метнулась к нему под прерывистую подсказку саксофонов. 14  - Ого! - Они толкали друг друга локтями. - Гляди, кого Руф подцепил! И пока хозяйка, рассыпаясь в любезностях, стояла рядом с ее темным прямым платьем, двое из них, пошептавшись, отвели Мэддена в сторону. - Пауэрс? - спросили они, когда он наклонился к ним. Но он остановил их: - Да, он самый. Но об этом молчок, понимаете? Никому не говорите. - Он взглянул на шеренгу сидевших. - Ничего хорошего не выйдет. - Нет, какого черта! - уверили они его. - Значит, Пауэрс! Но они танцевали с ней: сначала - один, потом - второй, а потом, увидев ее уверенную умелую поступь, каждый, кто когда-нибудь танцевал, включался в веселое соревнование, отбивая ее друг у друга, ухаживая за ней в перерывах, а некоторые до того осмелели, что стали приглашать других барышень, с которыми были когда-то знакомы. Вскоре Мэдден только смотрел со стороны, но оба его приятеля проявили необычайную настойчивость и неутомимость: видя, что она неподолгу танцует с плохими танцорами, они непрестанно угощали ее безвкусным пуншем, добрые, чуть бестактные. Ее успех сразу вызвал взрыв обычных женских пересудов. Критиковали ее платье, ее "нахальство" - пришла на бал в будничном костюме, и вообще, зачем она сюда явилась. Живет в одном доме с двумя молодыми людьми, один - совершенно посторонний. Другой женщины в доме нет... кроме этой служанки. А с ней тоже что-то произошло неладное, правда, несколько лет назад. Однако миссис Уордл подошла, поговорила с ней. Но она со всеми разговаривает, кто не успевает от нее сбежать. И Сесили Сондерс в перерывах между танцами останавливалась около нее, брала ее под руку, что-то говорила ей глуховатым, нервным, торопливым голосом, делая глазки всем мужчинам, не умолкая ни на минуту... Негр-кларнетист снова спустил с цепи свою неутомимую свору, и пары, сомкнувшись, заполнили веранду. Миссис Пауэрс перехватила взгляд Мэддена и подозвала его. - Мне надо идти, - сказала она. - А если я выпью еще хоть один бокал этого пунша... Они пробирались между танцующими парами, а за ними, протестуя, шла вереница ее поклонников. Но она не сдавалась, и они прощались с ней, желали ей спокойной ночи и крепко жали руку с благодарностью и сожалением. - Совсем как в доброе, старое время, - робко сказал кто-то, и она обвела их всех медленным, неулыбчивым, дружеским взглядом. - Правда? Ну, надеюсь, скоро увидимся. До свидания, до свидания! Они смотрели ей вслед, пока ее темное платье не слилось с тенью за светлым крутом. Музыка гремела, потом медные инструменты замирали, и - Слушайте, она вся насквозь просвечивала, - оживленно сообщил им Гиллиген, когда они подошли. Мэдден отворил дверцу, попытался помочь ей сесть. - Я устала, Джо. Давайте уедем. Голова шофера негра походила на круглое пушечное ядро, и он уже не спал. Мэдден посторонился, услышал фырканье мотора, шум сцепления, увидел, как машина мягко покатила по аллее. Пауэрс... тот, что метался по траншее среди перепуганных солдат охваченных бессмысленной истерикой. Пауэрс. Лицо в короткой вспышке винтовочного огня: белый мотылек в нерешительном, грустном рассвете. 15  Джордж Фарр со своим приятелем, продавцом из кафе, шел под деревьями, и ему казалось, что кроны их плывут над ним в обратную сторону, а дома казались то громадными, темными, то слабо освещенными просветами в тени деревьев. В домах спали люди, люди, окованные сном, временно освобожденные от плоти. Другие люди танцевали где-то под весенним небом: девушки танцевали с юношами, а другие юноши, чья плоть познала все тайны девичьих тел, бродили по темным улицам, одни, одни... - Слушай, - сказал приятель. - У нас еще добрых два глотка осталось. Он жадно глотнул, чувствуя, как огонь из горла переходит внутрь, наполняя его жаркой благодарностью, почти физическим мускульным восторгом. (Ее тело, запрокинутое, нагое, славно узкий водоем расступается, уплывает двумя серебряными потоками из одного источника.) Доктор Гэри будет с ней танцевать, он обнимет ее за талию, каждому можно прикоснуться к ней. (Только тебе нельзя: она с тобой и разговаривать не желает, а ведь ты видел ее, распростертую, серебряную... Лунный свет на ней, словно на затихшем водоеме, такая мраморная, такая тонкая, незапятнанная даже тенью, страстная нежность тесно сомкнутых рук, так тесно сомкнутых, что тело ее исчезло в темной, всепоглощающей жадности ее рта.) "О господи, господи!.." - Слышь, пойдем-ка в кафе, приготовим еще бутылочку того же! Джордж не ответил, и приятель повторил свое предложение. - Оставь меня в покое! - с яростью бросил он в ответ. - Черт тебя дери, я же тебе ничего не сделал! - крикнул тот с вполне понятной обидой. Они остановились на углу, откуда начиналась другая улица, уходя под тень деревьев, в темноту, в неприятное уединение. "Извини. Я дурак. Извини, что налетел на тебя, ты же ни в чем не виноват". Он неловко повернул назад. - Знаешь, я лучше пойду домой. Что-то мне нехорошо. Утром увидимся. Приятель принял невысказанное извинение: - Ладно. Завтра увидимся. Все дальше уходила фигура приятеля, пока не исчезла, пока не стихли его шаги. И Джордж Фарр остался один в городе, на земле, в мире, наедине со своим горем. Музыка доходила смутно, как тревожный ропот в весенней ночи, смягченная расстоянием: тоска, неутолимая ничем. "О господи! О господи!" ГЛАВА ШЕСТАЯ  1  Наконец Джордж Фарр прекратил всякие попытки увидеть Сесили. Сначала он звонил ей по телефону, настойчиво и напрасно, так что в конце концов эти телефонные звонки стали самоцелью, а не средством: он даже забыл, зачем он ей названивает. Наконец он сказал себе, что ненавидит ее, что уедет отсюда; кончилось тем, что он стал избегать ее с тем же упорством с каким раньше добивался свидания. Прячась по закоулкам, как преступник, он бродил по городу, избегая ее, чувствуя, как останавливается сердце, когда случайно мелькнет ее неповторимый облик. А по ночам он метался без сна, думая о ней, вскакивал, наспех одевался, ходил мимо ее темного дома и в затяжной тоске смотрел на окно комнаты, где она лежала, теплая, нежная, в сокровенности сна, и, возвратясь домой, засыпал, видя ее в отрывочных сновидениях. И когда пришла ее записка, он испытал облегчение, острое и горькое, как боль. Взяв из окошка почты квадратный белый конверт и увидев ее нервный почерк, опутавший бумагу, как паутина, он почувствовал что-то вроде оглушающего, безмолвного сотрясения мозга. "Не пойду", - сказал он себе, зная, что пойдет, вновь и вновь перечитывая записку, не зная, в силах ли он вынести свидание с ней, в силах ли говорить с ней, касаться ее. Раньше назначенного времени он уже сидел наверху, скрытый от взоров поворотом лестницы, ведущей на балкон. Лестница заканчивалась широкой деревянной балюстрадой; от ее подножия длинным туннелем шло к выходу, к свету, узкое помещение аптеки-кондитерской, все пропитанное смешанным запахом карболки и сладких сиропов, запахов химической, искусственной чистоты. Он видел, как она вошла, и, привстав, увидал, что она сначала остановилась, заметив его, и потом, в луче света, падавшего сзади из двери на ее белое платье, окружая ее неглубоким нимбом, она, словно во сне, пошла к нему, постукивая каблучками. Он сел, весь дрожа, слушая стук каблучков по ступенькам. Потом увидел ее платье и, чувствуя, как перехватило дыхание, взглянул ей в лицо, и она, не остановившись, как птица с лету, упала в его объятия. - Сесили, ах, Сесили... - прошептал он, принимая ее поцелуй. Но тут же отвел губы. - Ты меня чуть не убила! Она быстро притянула его лицо к себе, что-то шепча у его щеки. Он крепче обнял ее, и они долго сидели так, не двигаясь. Потом он прошептал: - Ты все платье изомнешь, наверно, тебе так неудобно! Но она только покачала головой. Наконец она села как следует. - Это мне? - опросила она, беря бокал с замороженным сладковатым питьем, стоявший на столе. Другой стакан она подала ему, и он взял его, не сводя с нее глаз. - Теперь нам надо пожениться, - сказал он уверенно. - Да? - Она отпила глоток. - А как же иначе? - удивился он. - Наоборот - теперь нам уже незачем жениться! - Она, прищурившись, посмотрела на него и, увидев его растерянное лицо, громко расхохоталась Эта грубость, прорывавшаяся в ней иногда, так не вязалась с ее безупречной, врожденной утонченностью, что Джордж Фарр каждый раз испытывал неловкость. Он, как и большинство мужчин, был стыдлив по природе. С неодобрением, молча, посмотрел он на нее. Она поставила стакан, прижалась к нему всей грудью. - Джордж, что ты? Растаяв, он снова обнял Сесили, но она отвела губы. И он выпустил ее, чувствуя по ее сопротивлению, что он победил. - Но разве ты не пойдешь за меня замуж? - Миленький, да ведь мы уже поженились! Разве ты во мне сомневаешься? Или тебе нужно брачное свидетельство, чтобы остаться мне верным? - Ты знаешь, что нет. - Не мог же он ей сказать, что ревнует, что не верит ей. - Но если... - Если что? - Если ты не хочешь выйти за меня замуж - значит, ты меня не любишь! Она отодвинулась от него. Глаза у нее потемнели, стали синими. - Как ты можешь? - Она отвернулась, не то вздрогнув, не то пожав плечами. - Впрочем, я так и думала. Что ж, видно, сглупила. Значит, ты... ты просто... просто развлекался со мной, да? - Сесили... - Он пытался снова обнять ее. Она уклонилась, встала. - Я тебя не виню. Наверно, каждый мужчина поступил бы так на твоем месте. Всем мужчинам только это от меня и нужно. Так что лучше уж ты, чем кто-нибудь другой... Жаль только, Джордж, что ты мне ничего раньше не сказал, до... до того. А я-то думала, что ты - другой! - Она повернула к нему узкую спину. "Какая она... какая она маленькая, беспомощная! А я ее обидел!" - подумал он с острой болью и, вскочив, обвил ее руками, не думая, что их могут увидеть. - Не надо! Не смей! - шепнула она, быстро оборачиваясь. Глаза у нее опять позеленели. - Увидят! Сядь сейчас же! - Не сяду, пока не возьмешь свои слова обратно! - Сядь! Сядь сейчас же! Прошу тебя! Джордж! Пожалуйста! - Возьми свои слова обратно! Глаза у нее опять потемнели, он увидал в них ужас и, выпустив ее, сел на место. - Обещай, что ты никогда, никогда, никогда больше не будешь! Он тупо обещал, и она села рядом с ним. Ее рука скользнула в его руку, и он поднял голову. - Почему ты так обращаешься со мной? - Как "так"? - спросил он. - Говоришь, что я тебя не люблю. Какие доказательства тебе еще нужны? Как я могу доказать? Что ты считаешь доказательством? Скажи - я все сделаю! - Она посмотрела на него с нежным смирением. - Прости меня! - униженно попросил он. - Я тебя уже простила. Но все забыть я не обещаю. Я не сомневаюсь в тебе, Джордж. Иначе я бы... я бы не могла... - Она замолчала и, судорожно сжав его руку, выпустила ее. Потом встала. - Мне надо идти. Он схватил ее руку. Рука не ответила. - Могу я тебя видеть вечером? - О нет. Вечером я не могу. Мне надо шить. - Брось, отложи все, не обращайся со мной так. Я чуть с ума не сошел. Честью клянусь, я чуть не спятил. - Милый, не могу. Просто не могу. Разве ты не понимаешь, что мне тоже хочется тебя видеть? Разве я не пришла бы, если бы могла? - Ну, позволь тогда прийти к тебе. - Ты, по-моему, сумасшедший! - сказала она раздумчиво. - Разве ты не знаешь, что мне вообще запретили с тобой встречаться? - Тогда я приду ночью. - Тише! - шепнула она и побежала вниз по лестнице. - Нет, приду! - упрямо повторил он. Она быстро окинула глазами зальце - и сердце у нее обмерло. Внизу, в нише, под самой лестницей, сидел тот самый толстяк, с недопитым стаканом на столике. Ее охватил немыслимый ужас и, глядя на его круглую опущенную голову, она чувствовала, как вся кровь отхлынула от похолодевшего сердца. Она схватилась рукой за перила, чтобы не упасть. И вдруг страх превратился в злобу. Этот человек преследовал ее, как Немезида: каждый раз, когда они виделись, с того самого завтрака у дяди Джо, он издевался над ней, оскорблял ее с дьявольской изобретательностью. А теперь, если только он все слышал... Джордж встал, пошел было за ней, он она отчаянно замахала на него руками и, увидев ее перепуганное насмерть лицо, он отступил. Но она тут же изменила выражение лица, как меняют шляпку, и спустилась вниз. - С добрым утром, мистер Джонс! Джонс поднял голову, как всегда флегматичный и спокойный, потом встал с вежливой ленцой. Она пристально вглядывалась в него, с обостренной чуткостью перепуганного зверька, но ни лицом, ни голосом он ничего не выдал. - Доброе утро, мисс Сондерс. - И вы тоже привыкли по утрам пить кока-колу? Почему же вы не поднялись наверх, не посидели со мной? - Мне остается только клясть себя за то, что упустил такое удовольствие. Но, видите ли, я не знал, что вы в одиночестве! - Взгляд его желтых бесстрастных глаз казался неодушевленным, как желтоватая жидкость в стеклянных шарах аптеки, и у нее упало сердце. - А я не слыхала и не видела, как вы вошли, иначе я бы окликнула вас. Он остался равнодушным. - Благодарю вас. Значит, мне не повезло. Вдруг она решилась: - Хотите оказать мне услугу? Мне надо сделать сегодня утром тысячу миллионов всяких дел. Может быть, пойдете со мной, поможете мне, чтобы я ничего не забыла? Хотите? - В отчаянии, она кокетливо повела глазами. Глаза Джонса, по-прежнему бездонные, медленно желтели. - Почту за честь! - Тогда допивайте скорее. Красивое лицо Джорджа Фарра, искаженное ревностью, глядело на них сверху. Она не подала ему знака, но во всей ее позе было столько жалобного страха, что даже Джордж своим ревнивым, туповатым умом понял, чего она от него хочет. Его лицо слова скрылось от них. - Нет, я больше пить не буду. Сам не знаю, зачем я еще пробую все эти смеси. Наверно, воображаю, что пью коктейль. Она рассмеялась в три нотки: - Ну, на ваш вкус тут, у нас, не угодишь. Вот в Атланте... - Да, в Атланте можно делать много такого, чего тут не сделаешь. Она снова рассмеялась лестным для него смехом, и они пошли к выходу, по антисептическому туннелю кафе. Она умела так рассмеяться, это самое невинное замечание как будто приобретало двойной смысл: вам сразу начинало казаться, что вы сказали что-то очень остроумное, хотя и трудно было вспомнить - что именно. Желтые, как у идола, глаза Джонса замечали каждое ее движение, каждую черточку красивого неверного лица, а Джордж Фарр, в немощной, тупой ярости, следил, как их силуэты плоско проступают в дверях. Потом они вновь обрели форму, и оба - она, хрупкая, как танагрская фигурка, и он, мешковатый, бесформенный, в грубом костюме, - исчезли из виду. 2  - Слушайте, - сказал маленький Роберт Сондерс, - а вы тоже солдат? Джонс, неторопливо наевшийся досыта, уже покорил миссис Сондерс своей тяжеловесной вежливостью и почтительной беседой. В мистере Сондерсе он был не так уверен, но это ему было безразлично. Обнаружив, что их гость в сущности ничего не знает ни о видах на урожай, ни о финансах или политике, Сесили держалась безукоризненно: мило и тактично, она не мешало ему - Ну, скажите, - попросил он в третий раз, восхищенно следя за каждым движением Джонса, - а вы тоже был солдат? - "Были", Роберт - поправила мать. - Да, мам. Вы был на войне? - Роберт, оставь мистера Джонса в покое. - Конечно, старина, - сказал Джонс, - я тоже малость повоевал. - Ах, вот что? - сказала миссис Сондерс. - Как интересно, - добавила она без всякого интереса. Потом спросила: - Вероятно, вы никогда не встречались с Дональдом Мэгоном во Франции? - Нет. Видите ли, у меня было слишком мало времени, где уж тут встречаться с людьми, - важно ответил Джонс, никогда не видевший статую Свободы, даже с тыла. - А что вы там делали? - настаивал неутомимый Роберт. - Да, вы правы. - Миссис Сондерс тяжело вздохнула от сытости и позвонила. - Война такая большая. Пойдемте? Джонс отодвинул ее стул, но маленький Роберт не отставал: - А что вы делали на войне? Людей убивали? Старшие вышли на веранду. Сесили кивком головы указала на двери, Джонс пошел за ней, а за ними увязался Роберт. Запах сигары мистера Сондерса плыл по коридору, проникая в комнату, где они сидели; маленький Роберт затянул было свою нескончаемую волынку, но вдруг встретился глазами с бездонным желтым, как у змеи, взглядом Джонса, и у мальчика по спине пробежала короткая ледяная дрожь. С опаской глядя на Джонса, он придвинулся поближе к сестре. - Беги, Бобби. Разве ты не видишь, что настоящие солдаты не любят рассказывать о себе? Он все понял. Ему вдруг захотелось выбежать на солнце. В комнате стало холодно. Не спуская глаз с Джойса, он бочком пробрался к двери. - Ладно, - сказал он, - я, пожалуй, пойду. - Что вы с ним сделали? - спросила Сесили, когда мальчик вышел. - Я? Ничего! Почему вы спрашиваете? - Вы чем-то его напугали. Разве вы не заметили, как он на вас смотрел? - Нет, не заметил. - Джонс медленно набивал трубку. - Да, вы ничего не заметили. Но ведь вы многих пугаете, правда? - Ну, уж и многих. Правда, мне очень многих хотелось бы напугать, да они не поддаются. Многие из тех, кого мне хотелось бы напугать, никак не поддаются. - Да? А зачем их пугать? - Иногда только этим и можно чего-нибудь от них добиться. - Ах, так... А знаете, как это называется? Шантаж - вот как! - Не знаю. А вы знаете? Она пожала плечами с деланным безразличием. - Почему вы меня спрашиваете? Взгляд его желтых глаз стал невыносимым, и она отвернулась. Как спокойно в саду, в полуденном мареве. Деревья затеняли дом, в комнате было темновато, прохладно. Мебель тусклыми сгустками поблескивала в темноте, и маленький Роберт Сондерс, в возрасте шестидесяти пяти лет, смутно рисовался в раме над камином: ее дедушка. Она мысленно звала Джорджа. Он должен был быть здесь, помочь ей. "Хотя, что он мог сделать?" - подумала она, с тем бесконечным снисхождением, с каким женщины относятся к своим мужьям: отдавая им себя (иначе как удержать их, как с ними жить?), они отлично понимают, что этот завоеватель, этот их владыка в конце концов только неловкий, невоспитанный младенец. Она взглянула на Джонса в безнадежном отчаянии. Если бы только он был не такой жирный! Настоящий червяк! Она повторила: - Почему вы спрашиваете? - Не знаю. Но вы-то сами никогда никого не боялись? Она посмотрела на него, но ничего не ответила. - Наверно, вы никогда и не делали ничего такого, чтоб нужно было бояться? Она села на диван, опустив руки ладонями кверху и не сводя с него глаз. Он внезапно встал, и так же внезапно исчезла ее небрежная мягкость, она вся напряглась, насторожилась. Но он только чиркнул спичкой о железную решетку камина. Потом всосал пламя в трубку, а она следила, как втягиваются его толстые щеки, как пульсируют золотые огоньки в его глазах. Он кинул спичку в камин и снова сел. Но она была напряжена по-прежнему. - Когда ваша свадьба? - вдруг спросил он. - Свадьба? - Ну да. Ведь это дело решенное? Она почувствовала, как кровь медленно-медленно останавливается в горле, в руках, в ладонях: казалось, и кровь отсчитывает время, которому никогда не будет конца. Но Джонс, следя за игрой света в тонких ее волосах, ленивый и желтый, как идол, Джонс наконец избавил ее от страха: - Ведь он этого ждет, сами знаете. Ее кровь снова потекла свободнее, остывая. Она чувствовала кожу на всем теле. И сказала: - Почему вы так думаете? Он слишком тяжело болен и вряд ли может чего-нибудь ожидать. - Он? - Вы сказали, что Дональд этого ждет. - Дорогая моя, я просто сказал... - Он видел светлый ореол ее волос, линию тела, но лица разглядеть не мог. Она не пошевельнулась, когда он сел рядом. Диван мягко подался под тяжестью его тела, ласково обхватил его. Она не пошевельнулась, ее раскрытая ладонь лежала между ними, но он не замечал ее. - Почему вы не спрашиваете, что я слышал? - Слышали? Когда? - Вся ее поза выражала неподдельный интерес. Он знал, что она изучает его лицо, пристально, спокойно и, вероятно, с презрением. Он хотел было отодвинуться так, чтобы на нее падал свет, а его лицо оставалось в тени... Свет в ее волосах, ласково касается ее щеки. Ее рука между ними, нагая, ладонью кверху, разрасталась до чудовищных размеров, становилась символом ее тела. "И пусть в его мужской руке ее рука тихонько угнездится..." Кажется, Броунинг? А день уже склонялся к вечеру и устало золотился меж листьев, похожих на безвольные женские ладони. Ее рука хрупкой равнодушной преградой встала между ними. - Кажется, вы слишком много значения придаете поцелую? - сказала она наконец. Он накрыл ее безответную руку своей, а она продолжала: - Это странно - именно в вас. - Почему - во мне? - Наверно, в вас влюблялось много девушек? - Почему вы так решили? - Сама не знаю. В вас есть что-то. Словом, все ваше обращение... - Она сама не могла точно определить его. В нем было столько женственного и столько кошачьего: женщина в мужском обличье, с кошачьим характером. - Должно быть, вы правы. Ведь вы такой авторитет во всем, что касается вашего пола. - Он выпустил ее руку, извинившись: - Простите! - и снова зажег трубку. Ее рука безвольно, равнодушно лежала между ними: так бросают носовой платок. Он бросил потухшую спичку сквозь решетку камина и сказал: - А почему вы решили, что я придаю слишком много значения поцелую? Свет в ее волосах походил на стертый край серебряной монетки, диван спокойно обнимал ее, и луч света спокойно очерчивал длинный изгиб ее тела. Ветер ворвался в листья за окном, прибивая их друг к другу. День проходил. - Я хотела сказать, что, по-вашему, если женщина целует мужчину или что-то ему говорит, значит, она придает этому какое-то значение. - Непременно придает. Разумеется, не то значение, как думает этот бедняга, но какое-то значение для нее в этом есть. - Но тогда вы не станете винить женщину, если мужчина придал ее словам то значение, какого она и не вкладывала, правда? - А почему бы и нет? Мир был бы сплошной путаницей, если бы никогда нельзя было рассчитывать, что люди говорят именно то, что думают. А вы отлично знаете: что я думал, когда вы в тот раз позволили мне поцеловать вас. - Но я не знала, что для вас это имело хоть какое-то значение, так же, как и для меня. Вы сами... - Черта с два вы не знали! - грубо прервал ее Джонс. - Вы отлично знали, что я при этом думал. - Мне кажется, мы переходим на личную почву, - с некоторой брезгливостью сказала она. Джонс затянулся трубкой. - Конечно, переходим. А что нас еще занимает, кроме личных отношений между вами и мной? Она скрестила ноги. - Никогда в жизни никто не смел... - Ради Господа Бога, не говорите так. Столько женщин говорили мне это. Нет, от вас я ждал большего - ведь вы даже тщеславнее меня! "Он выглядел бы совсем недурно, - подумала она, - если бы только был не такой толстый и глаза выкрасил бы в другой цвет". Помолчав, она сказала: - А по-вашему, что я думаю, когда я целуюсь или что-то говорю? - Вот уж не знаю. Слишком вы быстрая, даже для меня. Мне, наверно, было бы не уследить за всеми мужчинами, с которыми вы целуетесь или которым вы лжете, а уж знать, что вы думаете в каждом случае... Нет, не могу. Да и вы сами не можете. - Значит, вы не представляете себе, что можно позволять людям целовать себя, можно им говорить всякое - и никакого значения этому не придавать? - Нет, не представляю себе. Для меня имеет значение все, что я говорю или делаю. - Например? - В голосе ее звучал некоторый интерес и насмешка. Снова ему захотелось сесть так, чтобы ее лицо оказалось на свету, а его - в тени. Но тогда ему придется отодвинуться от нее. И он грубо сказал: - О-о! - кротким голоском сказала она. - Значит, все уже решено? Как мило! Теперь я понимаю, почему вы пользуетесь таким успехом. Исключительно благодаря силе воли. Взгляни зверю в глаза - и он, то есть она, уже ваша. Наверно, потому вам и не приходится зря тратить ваше драгоценное время, волноваться. Глаза Джонса смотрели спокойно, испытующе, откровенно бесстыжие, как у козла. - Значит, не верите, что это возможно? - спросил он. Она чуть заметно, нервно передернула плечами, и ее безвольная рука, лежавшая между ними, снова стала похожей на цветок, снова стала как бы воплощением ее тела, символом легкого бесплотного вожделения. Ее ладонь словно растаяла в его руке, без воли, без движения, не проснувшись от его пожатия; все ее тело спало, мягко охваченное легким платьем. Эти длинные ноги, они не просто для ходьбы - в них завершенный, обдуманный ритм, доведенный до энной степени: устремленность, движение вперед; тело, созданное для того, чтобы стать мечтой человека. Тополек, ветреный и гибкий, пробует позу за позой, жест за жестом - "как девушка, что платья примеряет, растерянно и радостно". Невидимое в сумерках лицо в ореоле света, тело, непохожее на тело, примявшее складки платья, выдуманного во сне. Не для материнства, даже не для любви: только для глаза, только для созерцания. "Бесполая бесплотность", - подумал он, чувствуя тоненькие косточки ее пальцев, острое напряжение, спящее в ней. - Боюсь, что если бы обнять вас по-настоящему, крепко, вы прошли бы сквозь меня, как призрак, - сказал он, осторожно обвивая ее рукой. - Тише! - сказал он. - Вы все напортите! Он только чуть коснулся губами ее лица, и она с удивительным тактом вытерпела это прикосновение. Кожа у нее была ни теплая, ни холодная, и вся она, утонувшая в объятиях дивана, казалась бестелесной, словно пустое, смятое платье. Он не хотел слышать ее дыхание, так же, как не хотел ощущать живое существо в своих объятиях. Нет, это не статуэтка слоновой кости: в той была бы плотность, жесткость, и не животное, которое ест, переваривает пищу, - это влечение сердца, очищенное, лишенное плоти. "Тише! - сказал он себе, как сказал ей. - Иначе все пропадет". И трубы в его крови, симфония жизни, замерли, стихли. Золотой песок в часах, опрокинутых полднем, бежал сквозь узкое горлышко времени в стеклянную чашу ночи и, опрокинутый снова, тек назад. Джонс чувствовал, как темный песок времени медленно уносит его жизнь. - Тише, - сказал он, - не надо, иначе все пропадет. Ее кровь успокоилась, словно стража, что улеглась у самых крепостных стен, с оружием в руках, в ожидании тревоги, чтобы сразу встать на защиту; так они и сидели, недвижно, обнявшись в сумеречном полусвете комнаты, и Джонс, толстый Мирандола в целомудренной, платонической околдованности, сентиментально-религиозный служка в толстом спортивном облачении, создавал из неверного, нестойкого куска глины образ древней бессмертной страсти, лепил Пресвятую Деву из папье-маше, а Сесили Сондерс, недоумевая - что же, наконец, он слышал? - сидела в решимости и страхе. "Ну что это за мужчина?" - настороженно думала она, и ей хотелось, чтобы Джордж оказался тут, положил конец этому состоянию, хотя она и не знала - как, не знала, имеет ли значение то, что Джорджа тут нет. За окном беззвучно трепетали и бились листья. Полдень давно прошел. И под бледным куполом неба деревья, трава, холмы и долины и где-то вдали - море с облегчением грустили о нем. "Нет, нет, - думал Джонс с возрастающим отчаянием, - не надо, иначе все пропадет". Но она шевельнулась, и ее волосы коснулись его лица. Волосы. У всех, у каждой есть волосы. Но волосы были живые, и рядом было живое тело, пусть хрупкое, пусть слабое, но все же тело, женщина: она могла бы ответить зову его плоти, отступать, уходить, могла приближаться к нему, испытуя, и уходить, дразня и отступая, но все же отвечая на зов его плоти. Неощутимая и властная. Он разжал руки, выпустил ее. - Глупая девчонка, вы меня перехитрили, понятно? Она не изменила позу. Диван равнодушно держал ее в своих объятиях. Свет, словно краешек стертой монеты, окружал ее неясное лицо, платье прильнуло к длинным ногам. Ее рука, высвободившись, легла между ними, тонкая, безвольная. Но он и не смотрел на эту руку. - Скажите мне, что вы слышали, - проговорила она. Он встал. - Прощайте, - сказал он. - Благодарю вас за обед или завтрак, не знаю, как это у вас называется. - Обед, - сказала она. - Мы люди простые. - Она тоже встала и нарочно оперлась бедром о стул. Его желтые глаза обдали ее взглядам, желтым и теплым, как моча, и он сказал: - Черт вас побери! Она снова села, угнездившись в уголке дивана, и, когда он сел рядом, застыв без движения, она пододвинулась к нему. - Скажите мне, что вы слышали. Он обнял ее, молчаливо и мрачно. Она слегка отодвинулась, и он понял, что она протягивает ему губы. - Как вы предпочитаете, чтобы вам делали предложение? - опросил он. - Как? - Да, как? В какой форме предлагать вам руку и сердце? Кажется, за последнее время вам дважды делали предложение? - Вы делаете мне предложение? - Да-с, таково было мое скромное намерение. Простите, что вышло так скучно. Потому-то я и спросил, как вам будет угодно. - Значит, если вы не можете заполучить женщину иным путем, вы на ней женитесь? - О черт, да неужели вы думаете, что человеку нужно только ваше тело? - Она промолчала, и он продолжал: - Я на вас не донесу, не бойтесь. - (В ее молчании чувствовался вопрос.) - Про то, что я слышал, - объяснил он. - Вы думаете, мне не все равно? Вы же сами сказали, что женщины говорят одно, а думают другое. Значит, мне незачем волноваться, слышали вы или не слышали. Вы мне сами сказали. - И хотя она не двинулась с места, во всем ее существе он почувствовал прямой вызов. - Разве не так? - Перестаньте! - резко сказал он. - И почему вы такая красивая, такая соблазнительная и такая, черт подери, тупая? - Как вы смеете! Я не привыкла.. - Ох, сдаюсь! Вам ничего не объяснить. Все равно вы не поймете. Сам знаю, что сейчас я - дурак. Только если вы мне это скажете - я вас убью. - Как знать? Может быть, мне это и нужно. - Ее мягкий глухой голос звучал спокойно. Свет в волосах, губы шевелятся, смутный, смятый контур тела: - Аттис, - сказал он. - Как вы меня назвали? Он объяснил цитатой: - "На миг, на вечные зоны над узкой пропастью твоей груди я застываю" и так далее и тому подобное. Знаете, как любят соколы? Они обнимаются на неслыханной высоте и падают, сомкнувшись, клюв в клюв, камнем вниз, в невыносимом экстазе. А нам приходится принимать нелепейшие позы, ощущая свой собственный пот. Сокол размыкает объятия и улетает прочь, стремительный, гордый и одинокий, а человеку приходится вставать, брать шляпу и уходить. Она не слушала, что он говорит. - Скажите, что вы слышали, - повторила она. Ее прикосновение походило на прохладный огонь. Он отодвинулся, но она последовала за ним, как вода. - Скажите, что вы слышали. - А не все ли равно, что я слышал? Меня ваши амуры не трогают. Можете забрать себе всех Джорджей и Дональдов на свете. Берите их в любовники, если угодно. Мне ваше тело не нужно. Вбейте себе это в вашу очаровательную тупую башку, оставьте меня в покое, и я никогда больше не буду искать вас. - Но вы только что сделали мне предложение. Что же вам от меня нужно? - Вы все равно не поймете, даже если я постараюсь вам объяснить. - Но тогда откуда же мне знать, как надо с вами обращаться, если бы я действительно вышла за вас замуж? По-моему, вы сумасшедший! - Да, именно это я и пытался вам объяснить, - с холодной яростью сказал Джонс. - Вам не надо как-то "обращаться" со мной. Это я буду обращаться с вами. Можете обращаться со своими Джорджами и Дональдами, но не со мной! Она стала похожа на лампочку, в которой выключили свет. - По-моему, вы сумасшедший, - повторила она. - Знаю. - Он резко встал. - Прощайте! Нужно ли мне попрощаться с вашей матушкой или вы сами поблагодарите ее за меня? Не двинувшись с места, она сказала: - Пойдите сюда. Он слышал, как в холле скрипела качалка под тяжестью миссис Сондерс, сквозь входные двери он видел деревья, лужайку, улицу. Она снова повторила: - Пойдите сюда. Когда он подходил к ней, она показалась ему смутной белой тенью, свет, как стертый край монетки, окружал ее голову. Он сказал: - Вы понимаете, что будет, если я подойду к вам? - Но я не могу выйти за вас замуж. Я обручена. - Я не об этом. - А о чем же? - Прощайте! - повторил он. Выходя из дверей, он слышал, как разговаривают мистер и миссис Сондерс, но из комнаты, откуда он вышел, донесся шорох движения, казавшийся громче всякого другого звука. Он подумал, что она пошла за ним, но в дверях было пусто, и, заглянув в комнату, он увидал, что она сидела там же, где раньше. Он даже не мог определить: смотрит она на него или нет. - Я думала, вы ушли, - сказала она. Помолчав, он сказал: - Мужчины вам очень много лгали, правда? - Почему вы так думаете? Он долго смотрел на нее. Потом снова пошел к дверям. - Подите сюда, - быстро сказала она. Она не пошевельнулась, только слегка отвернула голову, когда он обнял ее. - Нет, я вас и не собираюсь целовать, - сказал он. - Я в этом не уверена! Но его объятие было холодным, безличным. - Послушайте. Вы - глупая пустышка, но, по крайней мере, вы можете сделать то, что вам велят. Так вот, оставьте меня в покое, не допытывайтесь, что я слышал. Понимаете? Хоть на это у вас ума хватит? Я вас не обижу: я даже не хочу вас больше видеть. Так что не приставайте ко мне. Если я что и слыхал - я давно все забыл, а я редко поступаю так благородно. Слышите? Лежа на его плече, гибкая и прохладная, как молодое деревцо, она сказала, прислонясь к его подбородку: - Скажите, что вы слышали. - Ну, хорошо же, - со злобой сказал он. Одной рукой он сжал ее плечо, пригвождая к месту, другой безжалостно повернул ее лицо к свету. Она сопротивлялась, пытаясь оторвать лицо от его жирной ладони. - Нет, нет, сначала скажите. Он грубо вздернул ее лицо кверху, и она придушенным шепотом проговорила: - Вы мне делаете больно! - А мне плевать! Можете пугать Джорджа, а со мной это не пройдет! Он увидел, как потемнели ее глаза, увидел красный отпечаток своих пальцев на ее щеке, на подбородке. Но он держал ее голову так, чтобы на нее падал свет, и с жадным предвкушением смотрел ей в лицо. Она быстро шепнула: - Папа идет! Пустите! Но вошла миссис Сондерс, и Джонс сразу стал спокойным, неторопливым, ленивым и бесстрастным, словно идол. - О, да здесь совсем прохладно! Но как темно. Удивительно, как вы не уснули! - сказала миссис Сондерс, входя. - Я сама несколько раз засыпала на веранде. Но там такое яркое солнце. А Роберт ушел в школу без шляпы. Не знаю, что он будет делать. - Может быть, у них в школе нет веранды, - пробормотал Джонс. - Ах, не помню. Хотя наша школа совсем новая. Ее выстроили... Когда она выстроена, Сесили? - Не знаю, мамочка. - Я велела ему надеть шляпу от солнца, но, конечно, он забыл. С мальчиками так трудно! А вы тоже были трудным ребенком, мистер Джонс? - О нет, мэм! - ответил Джонс, который не знал даже имени своей матери и мог претендовать на любое количество отцов. - Я никогда не причинял моим родителям беспокойства. Характер у меня, видите ли, спокойный. В сущности, до одиннадцати лет я только раз испытал страшное волнение - вдруг я обнаружил, что мой дневничок из воскресной школы пропал, а тут надвигался наш ежегодный школьный пикник. В нашей церкви давали денежные премии за аккуратное посещение, и я знал, что в моем дневнике сорок звездочек, и вот он исчез! Джонс вырос в католическом приюте для сирот, но, как Генри Джеймс, добивался правдоподобия при помощи длинного и скучного изложения. - Какой ужас! Но вы нашли свой дневничок? - О да! И вовремя нашел, перед самым пикником. Оказывается, мой отец поставил его вместо одного доллара на беговую лошадь. И когда я отправился в деловую контору моего папаши, чтобы, как обычно, молить его пораньше вернуться домой, и проходил сквозь вертящиеся двери, я услыхал, как один из компаньонов отца спросил: "А чей это дневник?" Я сразу узнал свои сорок звездочек и потребовал дневник обратно, причем оказалось, что я на него выиграл двадцать два доллара. С тех пор я стал верующим христианином. - Как интересно! - прокомментировала миссис Сондерс, не слушая, что он рассказывал. - Ах, если бы Роберт так любил воскресную школу! - Может быть, и полюбил бы, если бы выиграл двадцать два на один. - Простите, не поняла, - сказала она. Сесили встала, и миссис Сондерс сказала: - Детка, если мистер Джонс собирается уходить, ты бы прилегла. У тебя усталый вид. Правда, у нее усталый вид, мистер Джонс? - О да, несомненно. Я только что об этом говорил. - Перестань, мама, - сказала Сесили. - Благодарю за завтрак, - сказал Джонс, идя к двери, и миссис Сондерс ответила что полагалось, удивляясь про себя, почему он не старается похудеть. ("А может быть, и старается", - с запоздалым снисхождением подумала она.) Сесили пошла за ним. - Пожалуйста, приходите! - сказала она, глядя ему прямо в глаза. - Что вы слышали? - прошептала она с отчаянной настойчивостью. - Вы должны мне сказать! Джонс неуклюже поклонился миссис Сондерс и снова облил девушку безданным желтым взглядом. Она стояла рядом с ним в дверях, и день освещал ее хрупкую стройность. Джонс оказал: - Тогда я приду ночью. Она шепнула: - Что? И он повторил. - Вы это слышали? - проговорила она одними губами, и лицо ее побелело. - Вы это слышали? - Нет, это я говорю. Кровь снова прихлынула к ее щекам, глаза затуманились, потемнели. - Нет, не придете! - сказала она. Он посмотрел на нее спокойно, и ее пальцы побелели на его рукаве. - Ну, пожалуйста! - совершенно искренне попросила она. Он не ответил, и она прибавила: - А если я расскажу папе? - Заглядывайте к нам, мистер Джонс! - сказала миссис Сондерс. Джонс беззвучно шепнул: "Не посмеете!", и Сесили посмотрела на него с ненавистью и горечью, в беспомощном ужасе и отчаянии. - Мы вам всегда рады, - говорила миссис Сондерс. - Сесили, поди приляг: ты очень плохо выглядишь. Сесили такая слабенькая, мистер Джонс. - О да, конечно. Сразу видно, что она - слабое существо, - вежливо согласился Джонс. Сетчатая дверь отрезала его от них, и губы Сесили, подвижные и эластичные, как красная резина, беззвучно сложили слова: "Не смейте!" Но Джонс не ответил. Он опустился по деревянным ступенькам и пошел мимо белой акации, где возились пчелы. Розы разрезали зелень листьев, розы, алые, мак губы куртизанок, как губы Сесили, сложившие слова "Не смейте!" А Сесили смотрела вслед его жирной, ленивой, суконной спине, пока он не вышел из калитки на улицу, потом повернулась к матери, нетерпеливо ждавшей, когда можно будет высвободить свое тучное тело. Свет падал сзади, и мать не видела лица дочери, но что-то в безнадежной ее позе, в растерянности ее напряженного тела пугало и настораживало. - Что ты, Сесили? Девушка подошла к ней, и мать обняла ее плечи. Как всегда, миссис Сондерс съела слишком много и тяжело пыхтела, чувствуя свой корсет, считая минуты, когда можно будет его снять. - Что, Сесили? - Где папа? - В городе, конечно. Что случилось, детка? - торопливо спросила она. - Что с тобой? Сесили прильнула к матери. Та была, как скала, пыхтящая скала, нечто бессмертное, недоступное страстям, страхам. И бессердечное. - Мне он нужен, - ответила она. - Мне необходимо его видеть. - Ну, будет, будет, - оказала мать. - Пойди к себе, приляг. - Она тяжело вздохнула. - Неудивительно, что тебе нехорошо. Ох, эта молодая картошка! И когда я отучусь столько есть! Вечно не одно, так другое. Душенька, может быть, ты мне поможешь расшнуроваться? Кажется, я тоже прилягу на минутку, прежде чем пойти к миссис Кольман. - Конечно, мама. Сейчас! - ответила она, думая, хоть бы отец, хоть бы Джордж, хоть бы кто угодно помог ей самой. 3  Джордж Фарр, слоняясь по улице, торопливо перескочил ограду, как только публика стала выходить из кино. Сколько он ни старался, он никак не мог притвориться, что просто вышел погулять, нет, он бесцельно и открыто ходил по улице взад и вперед, с какой-то хмурой откровенностью. Он слишком нервничал, чтобы куда-то зайти и вовремя вернуться, слишком нервничал, чтобы спрятаться и выжидать. И, бросив все попытки притворства, он откровенно шатался по улице, а как только люди стали выходить из кино, ловко перескочил отраду. Д е в я т ь т р и д ц а т ь Люди сидели на верандах, в качалках, перебрасываясь негромкими словами, радуясь апрельскому теплу, люди проходили под деревьями, по улице, молодые и старые, мужчины и женщины, в удовлетворенном и неразборчивом гуле, как стадо, возвращающееся в хлев ко сну. Крохотные красные глазки проплывали на уровне ртов, и запах табака тянулся за ними, пронзительный и сладкий. Сплюнутые окурки пролетали дугой на перекрестках, освещая прохожих, на миг превращая их в гибкие тени. Машины проходили под фонарями, и Джордж узнавал знакомых: молодые люди, и с ними непременно те девушки, с которыми они "гуляли" - прически, стриженые головки и тонкие юные пальцы, непрестанно порхающие у волос, приглаживая их... Машины уходили в темноту, потом - на свет и снова - в темноту. Д е с я т ь ч а с о в Роса на траве, роса на мелких колючих розах, от нее они стали нежнее, стали пахнуть. Но у них не было аромата, только запах юности, роста, как нет особых примет у молодых девушек, кроме сродства в юности, в росте. Роса на траве, и трава слабо светится, словно она вобрала сияние дня, а ночная влага высвободила его, вновь отдавая миру. Древесные лягушки трещали на ветках, насекомые гудели в траве. "Древесные лягушки ядовиты, - так ему говорили негры. - Если они в тебя плюнут - помрешь". Когда он шевелился - они умолкали (может, готовятся плюнуть?), когда он затихал - они снова выпускали из горлышка текучую свирельную монотонность, наполняя ночь неизбежным предвестием лета. Весна, как девушка, развязывающая пояс... Запоздалые пары и одиночки проходили мимо... Слова долетали до него обрывками, без смысла. Светлячки еще не вылетали. Д е с я т ь т р и д ц а т ь Тени, раскачивающиеся на верандах, вставали, уходили в дом, расходились по комнатам, и то там, то тут, за плавно падавшими шторами, гас свет. Джордж Фарр прокрался по пустой лужайке к большой магнолии. Под ней, шаря в темноте, такой чернильной, что все вокруг казалось видимым, он нашел кран. Вода хлынула, залив неосторожно подставленный ботинок; из темноты внезапно вылетел пересмешник. Джордж напился, смочил сухие горячие губы и вернулся на свой пост. Когда он затих, лягушки и сверчки стали тихонько поддразнивать тишину, боясь разбить ее сразу. Мелкие розы, без аромата, раскрывались под росой; их запах крепчал, словно они сами крепчали, разрастались вдвое гуще. О д и н н а д ц а т ь ч а с о в Часы на башне, благосклонно глядя на город всеми четырьмя циферблатами, как доброе недремлющее божество, торжественно уронили одиннадцать размеренных золотых ударов. Их унесло тишиной, тишиной и темнотой, проходившей, как сторож по улице, выхватывая обрывки света из окон, пряча их в кулак, как вор прячет краденый носовой платок. Быстро промчалась запоздавшая машина - послушным девочкам надо быть дома к одиннадцати. Улица, город, весь мир опустели для него. Он лег на спину, медленно ощущая расслабленные мышцы, с наслаждением чувствуя, как отдыхает спина, бедра, ноги. Стало так тихо, что он решился закурить, как можно осторожнее, стараясь не выдать себя вспышкой спички. Потом снова лег, потягиваясь, чувствуя ласковую землю сквозь одежду. Вскоре сигарета догорела, он выкинул ее щелчком и согнул колено, чтобы можно было достать до щиколотки и почесать ее как следует. По спине тоже не то ползла какая-то живность, не то ему так казалось, - впрочем, это было все равно. Он почесался спиной о землю, и зуд прекратился. Наверно, уже одиннадцать тридцать. Он подождал, по его расчету, минут пять, потом повертел часы и так и этак, пытаясь разглядеть стрелки. Но часы только дразнили его: он мог поклясться, что на них стояло любое время. Он осторожно засветил в ладонях еще одну спичку. Одиннадцать часов тринадцать минут. О черт. Он опять лег, подмостив руки под голову. Отсюда небо казалось плоскостью, ровной, как утыканная медными гвоздиками крышка темно-синей шкатулки. Он смотрел, пока небо не приобрело глубину, казалось, будто он лежит на дне моря, и водоросли темными космами подымаются кверху, не шевелясь от течения, застыв; а то казалось, что он лежит на животе, глядя вниз, в воду, и его волосы темными космами, как у Горгоны, неподвижно свисают в воду. Одиннадцать тридцать. Он потерял свое тело. Он совсем его не чувствовал. Казалось, что его глаза стали бестелесным оком, повисшим в темно-синем пространстве. Оком без мысли, взиравшим бесстрастно на обезумевший мир, где ветреные созвездия скачут и ржут, как единороги на синих лугах... Но оку нечем было прикрыться, нечем закрыть его - оно перестало видеть, и тут Джордж проснулся, и ему показалось, что его пытают, что ему выкручивают руки, выламывают суставы. Ему приснилось, что он закричал, и, чувствуя, что пошевелить рукой почти такая же мука, как не двигаться, он перекатился на бок, кусая губы. Вся кровь в нем вспыхнула: боль пронзила его обморочной дрожью и замерла. Но даже когда боль отошла, руки казались чужими. Он даже не мог вытащить часы, он боялся, что никогда не сможет перелезть ограду. Но он все-таки перелез через нее, зная, что уже наступила полночь, потому что уличные фонари потухли, и в безликом, неминуемом одиночестве улицы он сильней, чем раньше, почувствовал себя преступником, уже сейчас, когда только начинался его подвиг. Он зашагал, стараясь подбодрить себя, стараясь не быть похожим на воришку негра, но, несмотря на это, ему казалось, что каждый тихий темный дом глазеет на него, следит за ним пустыми, тусклыми глазами, и у него бежали мурашки по спине, когда он проходил мимо. "Ну и пусть видят. Что мне до того? Разве я делаю что-нибудь запрещенное? Иду себе по пустой улице, ночью. Вот и все". Но как он ни старался, волосы на затылке тихонько шевелились. Он задержал шаги, но не остановился: у ствола дерева он заметил движение, сгустившуюся тень. Первым порывом было - вернуться назад, потом он обругал себя трусливым дурнем. А вдруг там кто-то есть? Но он имел такое же, право ходить по улице, даже больше права, чем тот, кто прятался. Он зашагал вперед, уже не таясь, наоборот - с полным сознанием своего права. Когда он проходил мимо дерева, сгустившаяся тень слегка пошевелилась. Видно, тот, кто там был, не желал, чтоб его видали. Должно быть, трусил. И Джордж храбро зашагал дальше. Раза два он оглянулся, но ничего не увидал. Ее дом был не освещен, но, помня о тени под деревом, Джордж из предосторожности, на всякий случай, спокойно прошел мимо. Через квартал он остановился, напрягая слух. Ничего, кроме мирных невыразительных ночных шумов. Он перешел улицу и снова остановился, прислушиваясь. Ничего, лягушки, сверчки - и все. Он пошел по траве, рядом с тротуаром, тихо, как тень, крадучись к палисаднику у ее дома. Тут он перелез через ограду и, пригибаясь, стал пробираться вдоль кустарника, пока не дошел до дома и не остановился напротив. Дом, молчаливый, неосвещенный, высился сонной квадратной тушей, и Джордж торопливо перебежал из тени ограды в тень веранды, куда выходили стеклянные двери. Он сел на клумбу, прислонясь спиной к стене. От развороченной клумбы в темноту поднялся запах свежей земли, такой дружественный, свой в мире огромных смутных и бесформенных сгустков то плотной, то разреженной тьмы. Ночь, тишина; бескрайнее пространство, полное запаха свежей земли и размеренного стука часов в его кармане. Вскоре мягкая сырость земли проникла сквозь брюки, и, в тихой физической умиротворенности, он сидел, слившись с этой землей, ожидая какого-нибудь звука из темного дома за его спиной. И он услышал звук, только не из дома, а с улицы. Он сидел неподвижно, спокойно. Со свойственной ему непоследовательностью он чувствовал себя в большей безопасности тут, где ему быть не следовало, чем на улице, где он имел полное право ходить. Звук приблизился, показались две смутные фигуры, и Тоби с кухаркой, тихонько перешептываясь, прошли по дорожке к своему жилью... И снова ночь стала смутной, бескрайней и пустой. Снова он слился с землей, с темнотой и тишиной, со своим телом... с ее телом, тихо расступающимся, как маленький серебряный ручей... Рыхлая земля, гиацинты вдоль веранды беззвучно качают колокольцами... Не может быть, чтобы грудь, такая маленькая, все-таки была грудью... Тусклый блеск ее глаз под опущенными веками, блеск зубов над прикушенной губой, руки, вскинутые, как два тихих, сонных крыла... И вся она, как... Он ахнул, затаил дыхание. Кто-то медленный и бесформенный шел к нему по лужайке, остановился напротив. Он снова затаил дыхание. Существо двигалось прямо на него, и он сидел, не шевелясь, пока оно не дошло почти до самой клумбы. И тут он вскочил на ноги и, прежде чем тот поднял руку, в ярости, молча, напал на незваного пришельца. Тот принял бой, и они упали, молча, пыхтя и царапаясь. Они так крепко сцепились, и было так темно, что они ничего не могли сделать друг другу, но, поглощенные борьбой, они ничего не замечали вокруг, пока Джонс вдруг не прошипел из-под руки Джорджа Фарра: - Тихо! Сюда идут! Оба сразу остановились и сели, обхватив друг дружку, как в первой позиции какого-то сидячего танца. В нижнем этаже вдруг появился свет, и, как по договору, оба вскочили и бросились в тень веранды, упав на клумбу, когда мистер Сондерс вышел на веранду. Прижавшись к кирпичной стене, оба лежали, охваченные одним желанием - спрятаться, и прислушивались к шагам мистера Сондерса над головой. Они старались не дышать, зажмуривши глаза, как страусы, а хозяин дома подошел к краю веранды и, остановившись прямо над ними, стряхнул на них пепел сигары и сплюнул на их распростертые тела... Прошли века, пока наконец он повернулся и ушел. Через некоторое время Джонс отвалился, и Джордж Фарр размял свое затекшее тело. Свет снова потух, и дом, большой, квадратный, снова сонно стоял меж деревьями. Они встали и прокрались по лужайке, а за ними лягушки и сверчки снова тихо затянули свою монотонную перекличку. - Какого... - начал было Джордж Фарр, когда они выбрались на улицу. - Молчите! - перебил его Джонс. - Отойдем подальше. Они пошли рядом, и Джордж Фарр, кипя от злости, решил, что теперь уже безопасно. Остановившись, он придвинул к нему лицо. - Какого черта вы там делали? - выпалил он. У Джонса все лицо было в грязи, воротник разорван. Галстук Джорджа Фарра болтался, как петля на висельнике, под самым ухом, и он вытирал лицо носовым платком. - А вы что там делали? - отпарировал Джонс. - Не ваше собачье дело! - запальчиво крикнул Джордж. - Я вас спрашиваю: какого черта вы шляетесь около этого дома? - А, может, она сама меня позвала. Ну, что скажете? - Врешь! - крикнул Джордж, прыгая на него. Снова поднялась драка, нарушая тишину спящих тополей. Джонс походил на медведя, и Джордж Фарр, чувствуя, как его обхватили толстые руки, ударом ноги сшиб Джонса. Они упали. Но Джонс очутился сверху, и Джордж задохнулся, чувствуя, как воздух уходит из легких, когда Джонс прижал его спиной к земле. - Ну, как? - спросил Джонс, думая: "Как больно ноге!" - Хватит? Вместо ответа Джордж Фарр стал вырываться и бороться, но Джонс прижимал его, равномерно стукая головой о жесткую землю. - Бросьте, бросьте ребячиться. Зачем нам драться? - Возьмите обратно то, что вы про нее сказали, - задыхаясь, выговорил Джордж. Потом перестал вырываться и начал ругать Джонса всякими словами. Джонс невозмутимо повторил: - Хватит? Больше не будете? Джордж Фарр, выгнув спину, стал извиваться, тщетно пытаясь сбросить толстое, тяжелое тело Джонса. Совсем ослабев от злости, чуть не плача, он обещал, что "больше не будет", и, высвободясь наконец из-под мягкой тяжести, сел. - Ступайте-ка лучше домой, - посоветовал Джонс, вставая. - Ну, живо, подымайтесь! - Он схватил Джорджа за руку и с силой дернул кверху. - Пусти, ублюдок, подкидыш проклятый! - Ах, и это уже всем известно? - вежливо сказал Джонс, выпуская Джорджа. Тот медленно встал на ноги, и Джонс продолжал: - А теперь бегите! А то вы загулялись. Да еще ввязались в драку. Джордж Фарр, пыхтя, приводил в порядок одежду. Джонс неподвижно стоял рядом с ним. - Прощайте! - сказал наконец Джонс. - Прощайте. Они смотрели друг на друга, потом Джонс повторил: - Я сказал: "Прощайте". - Слышал. - Так в чем же дело? Почему не уходите? - Вот еще, какого черта! - А я ухожу. - Он повернулся. - Увидимся. Джордж Фарр упрямо пошел за ним. Джонс, медленный, толстый, расплывшийся в темноте, заметил: - Разве вы теперь живете в этой стороне? Переехали недавно, что ли? - Сегодня я живу там, где вы, - упрямо сказал Джордж. - Тронут. Но у меня только одна кровать, а я не люблю спать вдвоем. Так что пригласить вас к себе не могу. В другое время - пожалуйста! Они медленно шли под деревьями, в неразлучном упорстве. Часы на башне пробили час, их бой растворился в тишине. Наконец Джонс снова остановился. - Слушайте, зачем вы за мной увязались? - Она вас не звала прийти ночью. - Почем вы знаете? Если она позвала вас - значит, могла позвать и еще кого-нибудь. - Вот что, - сказал Джордж Фарр, - если вы ее не оставите в покое - я вас убью. Клянусь Богом: убью. - Салют! - пробормотал Джонс. - Аве, Цезарь... А почему вы ее папаше не скажете об этом? Может быть, он разрешит вам поставить палатку на лужайке перед домом, охранять ее покой? А теперь уходите, отстаньте от меня, поняли? - (Но Джордж упрямо шел за ним.) - Хотите, чтобы я опять вышиб из вас душу? - предложил Джонс. - Только попробуйте! - прошептал Джордж с приглушенной яростью. - Вот что, - сказал Джонс. - Мы оба и так зря потратили ночь. Уже поздно. - Я вас убью! Никогда она вас не звала сюда! Просто вы за мной шпионили. Я вас видел за деревом. Оставьте ее в покое, слышите? - Да бросьте вы, черт подери! Разве вы не видите, что я хочу одного - лечь спать! Пойдем домой, Христа ради! - Поклянитесь, что идете домой. - Да, да, клянусь. Доброй ночи! Джордж следил, как уходила бесформенная фигура, пока она не стала только более густой тенью меж тенями. Тогда он повернул к своему дому, притихший, полный злобы, горького разочарования и страсти. Если этот идиот нахально помешал ему в этот раз, может быть, он и каждый раз ему будет так мешать. А может быть, она передумает, может быть, после того, как он ее подвел сегодня... "Нет, судьба позавидовала моему счастью, этому невыносимому счастью", - с горечью подумал он. Под деревьями, обнявшими спокойное небо, весна распускает пояс, вся томная... Ее тело, как узкий ручей, нежное... "Думал, что потерял тебя, но я нашел тебя опять, а тут он, этот..." Он внезапно остановился от неожиданной мысли, от подозрения. И, повернув, побежал назад. Остановившись у дерева, на краю лужайки, он через некоторое время увидел, как что-то бесформенное медленно движется по едва заметной траве вдоль ограды. Он смело подошел, и тот остановился, и тогда он тоже выпрямился и пошел ему навстречу. Подойдя к нему. Джонс сказал: - Вот черт! И оба встали рядом, пришибленные и безмолвные. - Ну? - с вызовом оказал наконец Джордж Фарр. Джонс тяжело сел на тротуар. - Покурим, что ли? - сказал он тем равнодушным тоном, которым говорят в мертвецкой, около трупа. Джордж Фарр сел рядом с ним, и Джонс подал ему спичку, потом закурил свою трубку. Он вздохнул, окутавшись невидимым облаком пахучего табаку. Джордж Фарр тоже вздохнул и оперся спиной о дерево. Звезды плыли, как огни на мачтах бесконечных караванов, плывущих по темной реке все дальше и дальше. Тьма и тишь, и земля поворачивается сквозь тьму к новому дню... Кора у дерева жесткая, земля такая твердая. Джордж смутно подумал: хорошо бы стать таким толстым, как Джонс, хоть на время... ...Он проснулся, когда начало светать. Он уже не чувствовал ни земли, ни дерева, пока не пошевелился. Ему казалось, что его зад стал плоским, как стол, а вся спина - в ямах, куда выпуклости дерева входят плотно, как спицы в обод. На востоке забрезжил свет, где-то там, за ее домом, за комнатой, где она лежала в мягком, домашнем уюте сна, как смутный призыв серебряной трубы; вскоре таинственный мир обрел знакомую перспективу, и вместо сгущенной тени среди других теней Джонс стал обыкновенным толстячком в мешковатом спортивном костюме - он лежал на спине, бледный и жалкий, храпевший во сне. Таким и увидел его Джордж Фарр, окончательно проснувшись, - испачканного землей, мокрого от росы. Сам Джордж тоже был весь в земле, и галстук болтался под ухом, как петля висельника. Колесо вселенной, замедлив вращение сквозь тьму, прошло сквозь мертвую точку и снова набирало скорость. Через несколько минут Джонс со стоном открыл глаза. Он тяжело поднялся, потягиваясь, зевая и отплевываясь. - Самое время идти домой, - сказал он. Джордж Фарр, чувствуя горечь во рту, пошевельнулся, и боль мелкими красными мурашками побежала по телу. Он тоже поднялся, и они очутились рядом. Оба зевали. Джонс неуклюже повернулся, слегка хромая. - Доброй ночи, - сказал он. - Доброй ночи. Восток пожелтел, потом покраснел, и день по-настоящему вошел в мир, нарушая сон воробьев. 4  Но Сесили Сондерс не спала. Лежа в постели на спине, в затемненной комнате, она прислушивалась к приглушенным шорохам ночи, вдыхала сладкий запах весны, темноты, прорастания; и, в ожидании поворота колеса вселенной, земля, в страшном спокойствии, в неизбежности жизни, следила, как колесо описывает круг во тьме и, пройдя сквозь мертвую точку, снова набирает скорость, подымая воду рассвета из тихих колодцев востока, нарушая сон воробьев. - Можно мне видеть его? - истерически умоляла она. - Можно мне к нему? Пожалуйста! Можно? Увидев ее лицо, миссис Пауэрc испугалась: - Что случилось, детка? Что с вами? - Только наедине, наедине, пожалуйста! Можно? Можно? - Конечно! Но что... - Ах, спасибо, спасибо! - Она пробежала по холлу, пролетела в кабинет, как птица. - Дональд, Дональд! Это Сесили, милый, Сесили. Узнаешь Сесили? - Сесили, - кротко повторил он. Но она закрыла ему рот губами, прижалась к нему. - Мы поженимся, непременно, непременно. Дональд, взгляни на меня. Нет, ты меня не видишь, не можешь видеть, да, не можешь? Но я выйду за тебя, хоть сегодня, когда хочешь. Сесили выйдет за тебя замуж, Дональд. Ты меня не видишь? Нет? Дональд, это Сесили, Сесили. - Сесили? - повторил он. - Ах, бедный. Бедное лицо, бедное, слепое, израненное. Но я выйду за тебя, слышишь? Говорят: не выйдешь, нельзя. Нет, нет, Дональд, любовь моя, выйду, выйду! Миссис Пауэрc вошла за ней и подняла ее с колен, отвела ее руки. - Вы можете сделать ему больно, - сказала она. ГЛАВА СЕДЬМАЯ  1  -- Джо! -- Что скажете, лейтенант? -- Я женюсь, Джо? -- Ну, конечно, лейтенант, если Бог даст... -- Он постучал себе в грудь. -- Что ты, Джо? -- Я сказал: дай Бог счастья. Она славная девушка. -- Сесили... Джо! -- Я! -- Она привыкнет к моему лицу? -- Ясно, привыкнет. Чего тут особенного? Эй, осторожней, очки собьете. Вот так, хорошо! Тот отвел дрожащую руку. -- Зачем мне очки, Джо? Жениться можно и так... -- А черт его знает, зачем вас заставляют их носить. Спрошу Маргарет. Ну-ка, давайте их сюда! -- сказал он вдруг, снимая с него очки. -- Безобразие, зачем только их на вас напялили. Ну как? Лучше? -- Выполняйте, Джо. 2  "Сан-Франциско, Калифорния. 24 апреля 1919 года. Маргарет, любимая, без вас скучаю ужасно. Хоть бы повидать друг дружку, хоть бы поговорить между нами. Сижу в своей комнате, думаю, вы для меня единственная женщина. Девчонки дело другое, молодые глупые им и верить нельзя. Надеюсь, и вы за мною соскучились, как я за вами, любимая. Тогда я вас поцеловал и сразу понял, вы единственная женщина для меня Маргарет. А им и верить нельзя. Сколько раз я ей говорил: он все тебе врет, не подумает тебя снимать в кино. А теперь сижу в своей комнате, а жизнь текет по-прежнему, хоть до вас тыща миль, я все равно хочу вас видеть до чертиков, уверен, мы будем счастливы вдвоем. Маме я еще ничего не говорил все ждал, но хотите, если вы считаете, что надо, скажу сразу. Она вас пригласит сюда, и мы весь день будем вместе плавать ездить верхом танцевать и все время разговаривать. Вот я улажу свои дела и приеду за вами как можно скорее. До чертиков без вас скучно и я люблю вас до чертиков. Дж". 3  Ночью прошел дождь, но утро было ласковое, как ветерок. Птицы параболой носились над лужайкой и дразнили его, а он шел вперевалку, не спеша, в небрежном, неглаженом костюме, и деревцо у веранды неустанно трепеща белогрудыми листьями, казалось кружением серебряной фаты, взметенной вверх, фонтаном, застывшим навек: мраморной струей. Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное, невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка