двадцать немцев, едущих во Францию, с трудом найдется один, уезжающий в Англию. И все из-за воды. Приходится волей-неволей повторить, что вода очень часто разъединяет людей. Госпожа фон Падден чисто женским инстинктом почувствовала здесь какой-то намек и хотела было заступиться за воду; но Крампас в порыве словоохотливости заговорил опять и направил внимание дам на очаровательную мадемуазель фон Стойентин, "царицу нынешнего бала", а взгляд его меж тем с восхищением остановился на Эффи. Затем он быстро распрощался, почтительно поклонившись каждой из дам. -- Красавец! -- сказала фон Падден. -- Он бывает и в вашем доме? -- Да, иногда. -- В самом деле красавец, -- повторила фон Падден. -- Только чуточку самоуверен, и эта самоуверенность объясняется... Но посмотрите, он подходит к Грете фон Стойентин. Однако он уже не молод. Ему лет сорок пять. -- Скоро исполнится сорок четыре. -- О, да вы, кажется, хорошо с ним знакомы! Эффи была рада, что Новый год с самого начала приносил всякого рода волнения. Так, сильный норд-ост, дувший с сочельника, через несколько дней превратился в неистовый шторм; третьего января разнесся слух, что какой-то корабль не смог войти в бухту и потерпел крушение в сотне шагов от мола. Потом сказали, что корабль это английский, курсом из Зундерланда и на его борту семь человек экипажа. Лоцманы, несмотря на все усилия, не могут обогнуть мол, чтобы прийти им на помощь, а о том, чтобы спустить лодку, и думать нечего: ужасный прибой. Печальная история, но Иоганна, принесшая эту новость, утешительно сказала, что с минуты на минуту прибудет консул Эшрих со спасательными приборами и ракетной батареей и все кончится благополучно; до судна не так далеко, как было, скажем, в 1875 году, когда приключилось такое же несчастье, а тогда были спасены решительно все, даже маленький пудель; и нужно было видеть, как бесновалась от радости бедная собачонка бросаясь лизать красным язычком жену капитана и дочку его, очаровательную девочку, чуть-чуть побольше Аннхен. -- Геерт, я тоже хочу посмотреть,-- заявила Эффи, и оба отправились к морю. Они пришли в самый интересный момент. В ту минуту, когда они, миновав питомник, подходили к берегу, раздался первый выстрел, и они хорошо разглядели, как ракета со спасательным канатом пронеслась в облаке дыма над бушующими волнами и упала по ту сторону корабля. На борту, как по команде, все протянули к ней руки. Потом канат с корзиной при помощи веревки был извлечен из воды, и через некоторое время корзина, описав круг, вернулась назад, доставив на берег одного из матросов, стройного молодого красавца в клеенчатой зюйдвестке, которого тут же окружила толпа любопытных, засыпая градом вопросов. А корзина снова и снова совершала свой путь, доставляя на берег оставшихся матросов. И вот спасены были все. Через полчаса Эффи возвращалась с мужем домой. От возбуждения ей хотелось убежать в дюны и вволю поплакать. Но в душе ее снова воцарилось светлое чувство радости и покоя, и она была счастлива. Случилось это третьего января, а пятого опять начались треволнения, но на сей раз совершенно иного характера. Выходя из ратуши, Инштеттен встретил Гизгюблера (Гизгюблер, разумеется, тоже был членом городского магистрата и советником города) и из разговора с ним узнал, что военное министерство прислало городским властям запрос о возможности размещения в Кесси-не военного гарнизона. В случае согласия, то есть если городские власти готовы предоставить казармы и конюшни, в городе будут расквартированы два эскадрона гусар. -- Ну, Эффи, что скажешь на это? А Эффи словно потеряла дар речи. Перед ней воскресло невинное счастье безоблачных детских лет в Гоген-Креммене; ей подумалось, что гусары в красных мундирах -- эти тоже, наверное, будут в красном -- являются как бы хранителями райских ворот, за которыми живут невинность и счастливая юность. -- Что же ты молчишь, Эффи? -- Знаешь, Геерт, от счастья у меня язык отнимается. Неужели это будет? Неужели они в самом деле приедут? -- К сожалению, это не просто. Гизгюблер считает,, что отцы города, его коллеги по магистрату, этого, вообще говоря, не заслуживают. Вместо того чтобы говорить о большой чести, которой нас удостаивают, а если не о чести, то хоть о выгодах, которые сулит пребывание в городе гусар, они давай выкладывать свои вечные "а не будет ли", "а может быть". Им не хочется раскошеливаться на постройку казарм и конюшен. Кондитер Михельсен, например, заявил, что пребывание гусар может отразиться на нравственности города, что горожанам, имеющим дочерей, придется принимать меры предосторожности... ставить, например, решетки на окна. -- Боже, как это глупо. Трудно найти людей, у которых манеры были бы лучше, чем у наших гусар. Ты же их видел. А Михельсен, этот невежа, хочет на окна поставить решетки! У него тоже есть дочери? -- Целых три. И все hors concours (Вне конкурса /франц./). Эффи рассмеялась так весело, как не смеялась давно. Но это продолжалось недолго. Оставшись одна, она присела к колыбели ребенка, и на подушку закапали частые-частые слезы. Ее с новой силой охватило прежнее чувство, чувство пленника, который уже никогда не получит свободу. Как ей избавиться от этого тягостного ощущения, оно угнетает ее, мешает ей жить, ни на минуту не оставляет в покое. Но насколько Эффи была способна на сильные чувства, настолько же неспособна была проявить свою волю. Ей не хватало выдержки и настойчивости, и все ее хорошие намерения пропадали впустую. И все шло по-прежнему: сегодня потому, что она ничего не могла изменить в своей жизни, а завтра потому, что уже ничего не хотела менять. Все недозволенное таинственное имело над ней непонятную власть. От природы прямодушная и откровенная, Эффи научилась таить свои мысли, научилась играть. С ужасом она замечала, что от этого ей как будто легче живется. И только в одном отношении она оставалась верной себе: на все она смотрела открытыми глазами, ничего не приукрашивая. Как-то вечером, находясь в своей спальне, она очутилась перед зеркалом. В комнате горела неяркая лампа, в углах притаились тревожные тени. Вдруг по дворе послышался лай. И ей показалось, что у нее за спиной кто-то стоит и пытается заглянуть ей в лицо. Но она быстро опомнилась: "Нет, нет, я знаю, это не он (она невольно взглянула вверх, в сторону комнаты с привидением). На сей раз это другое... Моя совесть... Бедная Эффи, ты погибла!" Но и дальше все оставалось по-прежнему: сорвавшаяся лавина неудержимо катилась вниз, один день протягивал руку другому. В середине месяца Инштеттены получили четыре приглашения от знакомых из поместий. Видимо, все четыре семейства, с которыми они главным образом поддерживали отношения, заранее договорились о последовательности устраиваемых вечеринок: первый бал давали Борки, за Борками Гразенаббы и Флемминги, а завершала эту вереницу празднеств, следовавших одно за другим ровно через неделю, семья Гюльденклее. Все четыре приглашения были получены в один день, видимо, специально хотели подчеркнуть ту тесную дружбу, которая связывала эти семьи. -- Геерт, а я не поеду. Ты заранее извинись за меня, сошлись, пожалуй, на то, что я вот уже несколько недель прохожу курс лечения. Инштеттен рассмеялся. -- Курс лечения! Мне сослаться на твое лечение?! Ну, хорошо, это предлог, а причина в том, что тебе просто не хочется ехать? -- Ну, не совсем! В этом гораздо больше правды, чем ты думаешь. Ты же сам все время хотел, чтобы я обратилась к врачу. Я так и сделала, а теперь, думаю, надо выполнять его предписания. Наш добрый доктор нашел у меня малокровие. Странно, но ничего не поделаешь! Я теперь, как ты знаешь, пью ежедневно железо... А потом: стоит мне на минутку представить себе обед, скажем у Борков, где наверняка подадут какой-нибудь зельц или заливного угря, как мне становится дурно, я чувствую, что умираю. Надеюсь, ты не будешь настаивать, чтобы твоя Эффи... Правда, иногда мне кажется... -- Прошу тебя, Эффи, не надо!.. -- Впрочем, знаешь, тут есть одно достоинство -- я буду тебя каждый раз провожать скажем до мельницы, или до кладбища, или даже до развилки в лесу, там, где у перекрестка начинается дорога на Моргениц. А потом я сойду и побреду через дюны домой. Там всегда лучше всего. Инштеттен согласился. И когда через три дня подали экипаж, Эффи села и прокатилась вместе с мужем до леса. -- А теперь останови. Ты поедешь налево, а я пойду сначала направо на берег, а потом через питомник домой. Это, правда, не близко, но и не особенно далеко. Доктор Ганнеманн мне все время твердит: "Самое главное -- движенье. Движенье и свежий воздух". Я начинаю понимать, что он, в сущности, прав. Передавай всем привет, только Сидонии не надо. И вот раз в неделю Эффи доезжала с мужем до развилки в лесу. В остальное время она тоже старалась соблюдать советы врача. Не проходило дня без того, чтобы она не совершила предписанной прогулки, отправляясь обычно в послеобеденное время, когда Инштеттен занимался газетами. Погода стояла чудесная, воздух был мягкий и свежий, а зимнее небо все в облаках.; Эффи обычно уходила одна, но перед уходом напоминала Розвите: -- Я пойду сейчас вниз по шоссе, потом поверну направо. Буду ждать тебя на площади с каруселью, приходи туда за мной. Домой мы вернемся березовой рощей или через Рипербан. Но Приходи только в том случае, если Аннхен заснет, а не заснет, тогда пошли мне Иоганну. Впрочем, не надо, не заблужусь и одна. В первый день Розвита довольно быстро нашла свою госпожу. Эффи отдыхала на скамейке, тянувшейся вдоль длинного деревянного склада, и рассматривала невысокое старинное здание, находившееся напротив, желтое, с выкрашенными в черный цвет массивными балками. Здесь была закусочная, куда небогатые горожане заходили выпить кружку пива или сыграть свое соло. Было еще довольно светло, но в окнах уже горели огни,, освещая сугробы у дома и несколько деревьев в стороне. --- Смотри, как красиво, Розвита! Это повторялось в течение нескольких дней. Но по-, том Розвита уже почти никогда не находила свою госпожу ни на площади с каруселью, ни на скамейке у склада. Когда же, вернувшись домой, она входила в прихожую, навстречу ей шла Эффи и говорила: -- Где ты только пропадаешь, Розвита? Я ведь давно уже дома. Так проходили недели. Дело с гусарами из-за трудностей, чинимых городскими властями, можно сказать, провалилось. Но поскольку переговоры официально еще не закончились и даже возобновились, теперь уже в более высокой инстанции -- в штабе корпуса, Крампа-са вызвали неожиданно в Штеттин, чтобы послушать его мнение в связи с этим вопросом. Оттуда он на второй день прислал Инштеттену записку: "Пардон, Инштеттен, я вынужден был уехать по-французски, все произошло неожиданно быстро. Впрочем, постараюсь затянуть это дело подольше: ведь так приятно хоть изредка вырваться. Передайте привет Вашей супруге, с ее стороны я всегда встречал самый любезный прием!" Инштеттен прочитал эту записку Эффи. Она осталась спокойной, только сказала, немного помолчав: -- Вот и хорошо. -- Что ты имеешь в виду? -- Да то, что Крампас уехал. Вечно он рассказывает одни и те же истории. Когда вернется, хоть в первое время послушаем что-нибудь новое. Инштеттен внимательно посмотрел на жену, но ничего не заметил, и его подозрения улеглись. -- Я ведь тоже собираюсь уехать, -- сказал он немного спустя, -- и даже в Берлин. Тогда, наверное, и у меня будут новости. Я же знаю, милая Эффи любит все новое, ей скучно в нашем добром старом Кессине. Так вот, в Берлине я пробуду дней восемь или девять. Не бойся тут без меня. Этот... наверху... не появится... А если вдруг и надумает, у тебя теперь есть Розвита и Ролло. Эффи невольно улыбнулась про себя, хотя ей стало вдруг очень грустно. Она вспомнила, как Крампас сказал в день их первой прогулки, что муж разыгрывает комедию, пугая ее привидением. Великий воспитатель и педагог! Но, может быть, он по-своему прав? Быть может, комедия все же нужна? И в голове снова завертелись противоречивые мысли, то злые, то добрые. На третий день Инштеттен уехал. О том, что он собирается делать в Берлине, он ей ничего не сказал. Глава двадцать первая Через четыре дня после отъезда Инштеттена вернул-ся Крампас и привез известие, что в верхах категорически отказались от мысли разместить в Кессине два эскадрона гусар. Есть множество небольших городов, которые сами стараются заполучить кавалеристов, тем более что речь идет о гусарах генерала Блюхера*. В верхах привыкли к тому, что их предложения всегда находят самый горячий прием, им еще ни разу не приходилось сталкиваться с каким-либо неудовольствием или даже с тенью нерешительности. Когда Крампас изложил все это членам городского магистрата, у многих вытянулись лица, торжествовал только Гизпоблер, который считал: так им и надо, этим филистерам. Многим жителям это, конечно, не очень понравилось, даже некоторые консулы вместе со своими дочерьми громко выражали неудовольствие, а в общем эту историю скоро забыли, быть может потому, что население Кессина, по крайней мере его привилегированную часть, больше интересовал вопрос: "Чем занят в Берлине Инштеттен?" В городе не хотели терять ландрата, к которому все относились исключительно хорошо, а о его поездке меж тем носились самые невероятные слухи. Они, очевидно, распространялись Гизгюблером, а может быть, даже и исходили от него. Между прочим, говорили о том, что Инштеттена отправляют в качестве главы посольства в Марокко, что он повезет туда подарки, среди которых будет не только традиционная ваза с изображением Sanssouci и Нового дворца, но и какая-то необыкновенная большая мороженица. Эта деталь, если принять во внимание марокканскую жару, казалась настолько правдоподобной, что верили и всему остальному. Эффи тоже слышала об этих разговорах. Еще недавно это только бы развеселило ее, но в том душевном смятении, в котором она находилась с конца минувшего года, она уже не была способна смеяться по-прежнему беззаветно и весело. В ее лице появились какие-то новые черточки, а прежнее детски-шаловливое и девически-трогательное выражение, которое она сохраняла еще и после замужества, стало исчезать. Прогулки на берег и в питомник, которые она прекратила во время поездки Крампаса в Штеттин, Эффи снова возобновила после его возвращения. Даже плохая погода не могла ей теперь помешать. Как и прежде, она договаривалась с Розви-той встретиться где-нибудь в конце Рипербана или у кладбища, но к месту свидания она теперь уже почти никогда не являлась. -- Ах, Розвита, мне нужно было бы тебя побранить, ты меня никогда не находишь. Впрочем, это неважно! Я теперь ничего не боюсь, даже кладбище не путает меня, а в лесу я вообще никого не встречаю. Это было накануне приезда Инштеттена. Розвите было не до госпожи: она занималась развешиванием в доме гирлянд. Даже акула оказалась украшенной веткой сосны и выглядела теперь еще более странно, чем прежде. -- Ой, сколько зелени! Это ты чудесно придумала. Он любит зелень и будет очень доволен, когда завтра приедет. Я вот только не знаю, пойти мне сегодня на прогулку или не надо. Доктор Ганнеманн настаивает на ежедневных прогулках; он говорит, что я недостаточно серьезно отношусь к его советам, иначе бы я выглядела, по его словам, намного лучше. Но сегодня мне совсем не хочется идти, моросит мелкий дождик и небо такое серое. -- Может быть, вам принести плащ? -- Да, да, принеси. Но, знаешь, Розвита, не приходи сегодня за мною. Мы все равно никогда не встречаемся. Еще, не дай бог, простудишься, и все понапрасну. И Розвита осталась; а так как Анни спала, она пошла поболтать с женою кучера Крузе. -- Добрый день, госпожа Крузе. Помните, вы хотели мне поподробней рассказать про китайца. Вчера нам помешала Иоганна, она ведь строит из себя благородную, для нее все это ерунда. А я так верю в эту историю с китайцем и с племянницей Томсена. Или, кажется, она была его внучка? Жена Крузе кивнула. -- И я думаю так: или это была несчастливая любовь (женщина снова кивнула), или, наоборот, очень счастливая, и китаец просто не мог перенести того, что она скоро прекратится. Ведь китайцы такие же люди, как и мы, и у них, наверное, бывает то же самое, что и у нас. -- Все то же самое, -- подтвердила жена Крузе и только что хотела доказать эту мысль своей историей про китайца, как вошел ее муж и сказал: -- А ну-ка, мать, где тут у нас была бутылка с лаком? Я хочу, чтобы к приезду господина шлея у меня просто блестела. Он ведь все примечает, и, если даже слова не скажет, все равно сразу заметишь, что он все разглядел. -- Сейчас я вам вынесу эту бутылку, -- сказала Розвита. -- Дайте только дослушать, сейчас мы кончаем. И вот с бутылкой в руке она через несколько минут вышла во двор и подошла к шлее, которую Крузе развешивал на заборе. -- Хоть большого толку сегодня не выйдет, -- сказал Крузе, беря из ее рук бутылку с лаком,-- уж очень моросит, блеск поди сразу сойдет, но для порядка это все-таки следует сделать. -- Ну, а как же! Лак-то ведь настоящий, это сразу видать. А коли лак настоящий, он быстро подсохнет и не станет прилипать. Пусть завтра льет, ему уже будет не страшно. Все-таки удивительная история с этим китайцем! Крузе засмеялся. -- Чепуха все это, Розвита. Жена вместо того, чтобы за домом смотреть, рассказывает всякую ерунду. А когда мне нужно надеть чистую рубаху, смотришь, пуговица не пришита. И всегда было так. Вот уж сколько лет мы живем. Потому что у нее в башке одни небылицы, да еще, пожалуй, черная курица. А черная курица даже яиц не несет. А с чего ей нести? Она ее даже во двор не пускает, а от одного "кукареку" яиц не занесешь. Этого нельзя требовать ни от одной курицы на свете. -- Знаете, Крузе, надо будет рассказать об этом вашей жене! А я-то считала вас серьезным человеком! А вы, оказывается, вон ведь какие шуточки откалываете, тоже еще сказали... "кукареку". Нет, я вижу, мужики куда хуже, чем о них говорят. Вот возьму эту кисть да и намалюю вам черные усы! -- Для вас, Розвита, я готов пойти даже на это. -- И Крузе, который обычно разыгрывал из себя серьезного, степенного мужчину, совсем было настроился на шутливый тон, как вдруг увидел госпожу; сегодня она возвращалась с противоположной стороны питомника и как раз проходила через калитку в заборе. -- Добрый день, Розвита, ты, я вижу, сегодня совсем разошлась! Что там делает Анни? -- Спит, сударыня. Розвита покраснела и, прервав разговор, быстро направилась к дому, чтобы помочь госпоже переодеться. Еще неизвестно, дома ли Иоганна, она теперь часто убегает напротив, потому что дома стало меньше работы, а Фридрих и Кристель ее не интересуют, они ведь и понятия ни о чем не имеют. Анни еще спала. В то время как Розвита снимала с госпожи шляпку и плащ, Эффи наклонилась над колыбелью ребенка. Затем она прошла к себе в спальню, села на диван и, поставив ноги на скамеечку, которую ей заботливо пододвинула Розвита, стала приглаживать влажные волосы, видимо, наслаждаясь покоем после довольно долгой прогулки. -- Знаешь, Розвита, мне хочется напомнить тебе, что Крузе женат. -- Я знаю, сударыня. -- Мы многое знаем, но часто поступаем так, словно и не знаем. Из этого все равно ничего не получится. -- Из этого и не должно ничего получиться, сударыня. -- Не рассчитывай на то, что она больна и скоро умрет, это все равно, что делить шкуру неубитого медведя. Больные обычно живут гораздо дольше здоровых. И, кроме того, у нее есть черная курица. Берегись, она знает все тайны; я почему-то боюсь ее. Готова поспорить, что и привидение наверху имеет к этой курице какое-то отношение. -- Вот уж в это трудно поверить, сударыня, хоть это и страшно. Даже Крузе не говорил мне об этом, а он здорово настроен против жены. -- А что он говорит? -- Говорит, это бегают мыши. -- Мыши! Тоже хорошего мало, я их терпеть не могу. Между прочим, ты больно фамильярно разговаривала с Крузе. Даже, кажется, собиралась нарисовать ему усы. Это, я нахожу, чересчур. И потом ты слишком часто бываешь у них. Ведь ты еще весьма привлекательна, в тебе что-то есть. Но берегись! Как бы не повторилась твоя старая история... Между прочим, если можешь, расскажи, как это случилось с тобой. -- Конечно, могу, но это было ужасно. Поэтому вы можете быть спокойны, сударыня, относительно Крузе... С кем такое случилось, тот прежде семь раз примерит... Я по горло сыта, с меня уже хватит. Иной раз мне это даже снится во сне, и тогда я целый день хожу больной и разбитой. Мне бывает так страшно! Эффи забралась поглубже в диван, подперла щеку рукой и приготовилась слушать. -- Ну, рассказывай. Как это было? Говорят, у вас в деревне всегда одно и то же. -- Я и не говорю -- у меня, дескать, было что-то особое. Вначале все шло как у.всех. Но потом, когда стало заметно, и мне сказали об этом... словно обухом по голове... Пришлось, хочешь не хочешь, признаваться. Вот тут, я вам скажу, и пошло. Мать еще туда-сюда.. Но отец -- он ведь был кузнецом, таким злым и строгим,-- как узнал, схватил из горна раскаленную железную палку и помчался за мной, хотел меня тут же на месте убить. Я закричала изо всех сил, понеслась на чердак, спряталась там, сидела и все время дрожала, едва дозвались потом. У меня была еще сестра помоложе, так та, как, бывало, увидит меня, обязательно сплюнет. Но вот подошло время родить. Я убежала в сарай, дома-то не решилась остаться. В сарае меня полумертвой нашли посторонние люди, отнесли домой и уложили в кровать. На третий день ребенка забрали, а когда я позже спросила, куда его дели, мне ответили: не беспокойся, мол, ему хорошо, его удачно пристроили. Ах, дорогая госпожа, сохрани вас дева Мария от такого несчастья! Эффи вздрогнула и с удивлением посмотрела на говорившую. Казалось, ее скорей испугали, чем возмутили эти слова. -- Подумай, что ты сказала, Розвита. Я ведь замужняя женщина! Ты не должна говорить подобные вещи, это ни на что не похоже. -- Ах, сударыня... -- Ну, рассказывай, что же было потом... Ребенка забрали, а дальше? -- Потом... через несколько дней в деревню приехал какой-то господин из Эрфурта, подкатил к дому Шульца, спросил, нет ли в деревне кормилицы. Шульц указал на меня, награди его за это господь. И он недолго думая забрал меня в Эрфурт. С тех пор жизнь моя пошла веселей. Даже у регистраторши еще можно было терпеть. Ну, потом я попала, дорогая госпожа, к вам, А здесь мне живется совсем хорошо, лучше уж некуда. И, сказав это, Розвита бросилась к дивану и стала целовать у Эффи руку. -- Ты не должна целовать мне руки, я этого терпеть не могу... И все-таки будь осторожнее с Крузе. Ведь ты такая хорошая, разумная женщина. Но с женатым мужчиной... Это никогда не приводит к добру. -- Ах, сударыня, неисповедимы пути господни. Правильно говорят, худа без добра не бывает. Вот кого и беда не исправит, тому уж ничем не помочь. По правде говоря, мужики мне по нраву... -- Ну, вот видишь, вот видишь, Розвита. -- Но... если на меня опять такое наедет, -- с Крузе это все пустяки,-- если я почувствую, что больше терпеть не могу, заранее говорю, лучше в воду, вниз головой! Уж очень все было страшно!.. И я даже не знаю, что стало с бедным маленьким клопиком. Вряд ли он жив. Они его наверняка погубили. А чья вина? Конечно моя! И в каком-то необъяснимом порыве она бросилась к Аннхен, стала качать ее колыбель, напевая свою любимую песню "Цыплята из Гальберштадта". -- Не надо, не пой, у меня болит голова. Поди принеси мне газеты. Может, Гизгюблер прислал и журналы? -- Да, да, наверху еще лежали "Женские моды". Мы с Иоганной уже посмотрели. Ох, ее зло разбирает, что у нее нет таких вещей. Значит, принести вам журнал мод? -- Да, и лампу, пожалуйста! Розвита ушла, а Эффи, оставшись одна, подумала вслух: -- Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... Вот хорошенькая женщина с муфтой, и вот эта ничего, с вуалеткой. А вообще, какие-то модные куклы! И все-таки это лучшее средство отвлечься от тягостных мыслей. На другое утро от Инштеттена пришла телеграмма. Он сообщал, что приедет не с первым, а со вторым поездом, к вечеру. День прошел в непрерывной тревоге. К счастью, после обеда явился Гизгюблер и помог скоротать время. Наконец, около семи, послышался стук экипажа; Эффи вышла на улицу встретить супруга. Инштеттен находился в необыкновенном для него возбуждении, поэтому он не заметил в ласковом тоне Эффи налета смущения. В передней горели все лампы и свечи, и чайный сервиз, поставленный Фридрихом на один из столиков между шкафами, отражал это обилие света. -- Все как в первый день нашего приезда сюда. Помнишь, Эффи? Эффи кивнула. -- Только акула с веткой сосны ведет себя чуточку тише, да Ролло изображает сегодня степенного пса, не кладет мне больше лапы на плечи. Ну, что с тобой, Ролло? Ролло, вильнув хвостом, прошел мимо хозяина в угол. -- Он будто чем недоволен,-- сказал Инштеттен. -- Не знаю, мною или кем еще. Пусть будет, мною. Ну, пойдем же в комнаты, Эффи! И он прошел в кабинет, попросив Эффи сесть рядом с ним на диван. -- В Берлине, сверх всякого ожидания, все шло превосходно. Но к моей радости постоянно примешивалась тоска по тебе. А ты чудесно выглядишь, Эффи! Немного бледна, чуть-чуть изменилась, но это тебе очень идет! Эффи покраснела. -- Ты еще и краснеешь. Но это же правда! Раньше ты была похожа на избалованного ребенка, а теперь кажешься настоящей женщиной. -- Это приятно мне, Геерт, но, может, это комплимент? -- Нет, не комплимент, это правда. -- А я уж было подумала... -- А ну угадай, кто посылает тебе привет? -- О, это не трудно. Мы, женщины, к которым я теперь могу себя причислить (и, рассмеявшись, она протянула ему руку), мы, женщины, наделены способностью быстро угадывать. Мы не такие тяжелодумы, как вы. -- Ну, так кто же? -- Ну, конечно, кузен Брист. Это ведь единственный человек, которого я знаю в Берлине, не считая тетушек, которых ты, конечно, и не подумал навестить и которые слишком завистливы, чтобы посылать мне приветы. Ты не находишь., что старые тетушки часто бывают завистливы? -- Да, это правда. Вот теперь ты снова прежняя Эффи. Должен признаться, что прежняя, похожая на ребенка Эффи тоже была в моем вкусе. Точно так же, как эта милая женщина. -- Интересно, как бы ты поступил, если бы тебе предложили выбрать только одну? -- На такой философский вопрос я даже затрудняюсь ответить. Вот кстати Фридрих несет нам чай. Боже, я снова с тобой! Как я мечтал об этой минуте! Я даже признался в этом твоему кузену, когда мы сидели у Дрес-селя и пили за твое здоровье шампанское... Тебе тогда не икалось?.. Хочешь знать, что мне ответил твой милый кузен? -- Очевидно, сказал какую-нибудь глупость. Он это умеет. -- Эффи, это самая черная неблагодарность, какую мне когда-либо приходилось слышать. Он сказал: "Выпьем за мою красавицу кузину... Знайте, Инштеттен, больше всего на свете я хотел бы вызвать вас на дуэль и убить наповал! Потому что Эффи ангел, а вы похитили у меня этого ангела". При этом он был такой серьезный и грустный, что я чуть было не поверил ему. -- О, таким я его тоже видала. Сколько рюмок вы к этому времени выпили? -- Теперь трудно сказать, я не считал. Но я уверен, что говорил он совершенно серьезно. Я даже подумал: а может, и в самом деле так было бы лучше. Скажи мне, Эффи,'ты бы могла быть с ним? -- Быть с ним? Это так мало, Геерт! Я хочу сказать, что даже этого я не могла бы сделать. -- Почему же?.. Он приятный молодой человек и к тому же разумный! -- Да, это верно... -- Так что же? -- Он, видишь ли, пустозвон! А мы, женщины, этого не переносим даже тогда, когда нас считают детьми, к которым ты, несмотря на все мои успехи, все еще причисляешь меня. Мужчина-пустозвон, -- нет, увольте, пожалуйста, такие нам не по вкусу. Мужчины должны быть мужчинами. -- Хорошо, что ты это сказала. Черт возьми, нужно будет подтянуться. К счастью, тут за мной ни теперь, ни в будущем дело не станет. А теперь скажи, как ты себе представляешь какое-нибудь министерство? -- Министерство? Оно, по-моему, имеет два значения. Во-первых, это могут быть люди умные, знатные, управляющие государством, и, во-вторых, это слово может означать попросту дом, дворец, скажем, палаццо Строцци или Питти, или еще что-нибудь в этом роде. Видишь, я не зря путешествовала по Италии. -- А ты могла бы жить в таком палаццо? Я имею в виду министерство. -- Боже, неужели ты уже назначен министром? Помнится, Гизгюблер упоминал и такой вариант. Говорят, что князь может все. Неужели это правда, а мне всего только восемнадцать лет? Инштеттен рассмеялся. -- Нет, не министром, так далеко дело еще не зашло. Но, кто знает, возможно, впоследствии у меня обнаружатся и таланты министра. -- А сейчас? Сейчас ты еще не министр? -- Нет, не министр. И уж если говорить правду, жить мы будем тоже не в министерстве. Но каждое утро я буду отправляться туда, как сейчас отправляюсь в контору, с докладом к министру или, чтобы сопровождать его во время ревизии местных властей. Ты же будешь госпожой министерской советницей, переедешь в Берлин и через полгода забудешь, что когда-то жила в старом Кессине, где у тебя был только ' Гизгюблер да дюны с питомником. Эффи не проронила больше ни слова, только глаза ее как-то расширились, углы нежного ротика нервно и трепетно дрогнули, а хрупкую фигурку охватила сильная дрожь. Вдруг она соскользнула с дивана, опустилась перед Инштеттеном на колени и, обняв его ноги, сказала так горячо, как читают молитву: -- Благодарю тебя, Господи! Инштеттен побледнел. Боже, что это значит? И то неуловимое чувство, которое не покидало его в течение последних недель, снова охватило его и так ясно отразилось в глазах, что Эффи испугалась. Поддавшись благородному порыву, который, в сущности, был признаньем вины, она открыла больше, чем следовало. Теперь нуж- но было сгладить этот порыв, нужно было во что бы то ни стало найти своему поведению убедительное объяснение. -- Эффи, встань. Скажи, что с тобой? Эффи быстро поднялась. Она уже не села к нему на диван. Она пододвинула к. себе стул с высокой спинкой, очевидно, потому, что у нее не было больше сил стоять без опоры. -- Что с тобой? Что ты хотела этим сказать? -- снова повторил Инштеттен. -- Я думал, ты прожила здесь счастливые дни. Но слова "благодарю тебя, Господи" ты произнесла так, словно все здесь пугало тебя. Скажи мне, кого ты боишься: меня,, или тебя пугает еще кто-нибудь? Ну, говори же скорей! -- И ты.еще можешь спрашивать? -- сказала она, изо всех сил стараясь не показать, что ее голос дрожит. -- Счастливые дни! Да, да, конечно, были и счастливые дни, а сколько других! Здесь я.никогда не могла избавиться от безумного страха, никогда не могла. Недели две тому назад он снова взглянул на меня, я сразу узнала его, узнала по бледному цвету лица. И в последние ночи, когда тебя не было, он снова был здесь, -- я его, правда, не видела, но слышала шарканье туфель. И Рол-ло снова залаял, и Розвита, услышав все это, пришла ко мне в спальню и села на кровать. Мы обе заснули лишь на рассвете. В этом доме в самом деле есть привидение, а я уже было поверила, что никакого привидения нет. Да, да, Геерт, это правда -- ты любишь воспитывать! Но лучше не надо, пусть все идет само по себе. Я ведь целый год, даже больше, провела в этом доме в страхе и трепете. Я уверена: как только мы уедем отсюда, страх пропадет и я снова начну свободно дышать. Инштеттен не спускал с Эффи глаз и внимательно следил за ее объяснением. Что означают ее слова: "ты любишь воспитывать" и те, что она сказала несколько раньше: "я уже было поверила, что никакого привидения нет". Что это значит? Откуда это? И он снова почувствовал, как в сердце шевельнулось мучительное подозрение. Но Инштеттен прожил на свете достаточно долго, чтобы знать, что все признаки обманчивы, какими бы убедительными они ни казались. Ревнуя (а у ревности, как известно, глаза велики), мы заблуждаемся чаще, чем доверяя кому-либо слепо. Ведь все могло быть и так, как она говорит. А если так, почему бы ей не воскликнуть: "Благодарю тебя, Господи!" И, быстро взвесив все это, он снова обрел равновесие и в знак примирения протянул ей руку. -- Прости меня, Эффи, но я был так поражен и взволнован. Конечно, я сам виноват. Я всегда был слишком занят собой. Мы, мужчины, действительно эгоисты. Но теперь я постараюсь исправиться. В Берлине, во всяком случае, одно хорошо: там нет домов с привидениями. Там им неоткуда взяться. Ну, а теперь пойдем к нашей Анни, я хочу на нее посмотреть. А то Розвита опять назовет меня суровым отцом. Пока он так говорил, Эффи немного успокоилась, а сознание, что она избегла опасности, которой сама подвергла себя, вернуло ей силы и уверенность. Глава двадцать вторая На другое утро они сели за завтрак хотя и позже, но вместе. Инштеттену удалось справиться с демоном сомнения, а Эффи настолько окрыляло чувство избавления от опасности, что ей не надо было разыгрывать хорошего настроения: оно у нее было и так. Она жила еще в Кессине, но ей казалось, что кессинская жизнь уже далеко-далеко позади, -- Знаешь, Эффи, я поразмыслил немного и нахожу, что ты не совсем неправа в отношении этого дома. Действительно, для капитана Томсена это, может быть, и подходящее место, но для молоденькой, избалованной женщины нужно что-то другое. Здесь все старомодно и тесно. В Берлине мы подыщем квартиру получше, нам, например, нужен зал конечно не такой, как здесь, в этом доме. В подъезде будут высокие мозаичные стекла, например, кайзер Вильгельм со скипетром и короной, а может быть, церковный мотив -- святая Елизавета или дева Мария. Скажем, дева Мария, специально для нашей Розвиты. Эффи засмеялась. -- Пусть будет так. Но кто нам подыщет в Берлине квартиру? Не могу же я отправить на поиски кузена Бриста. Или тетушек. О, для них будет хороша любая квартира. -- Да, это проблема. Этого, конечно, за нас не может сделать никто. Думаю, ты займешься этим сама. -- А когда мне лучше поехать? -- Что-нибудь в середине марта. -- Что ты! Это слишком поздно. К этому времени все разъезжаются. А хорошие квартиры никогда не пустуют. -- Ты, пожалуй, права. Но я ведь только вчера вернулся домой, не могу же я сказать: "Отправляйся завтра". Это выглядело бы не очень красиво, да и меня не устраивает. Ведь я так рад, что снова вижу тебя. -- Ну, конечно,-- сказала она, с шумом ставя на поднос кофейный сервиз, чтобы скрыть возрастающее смущение,-- не сегодня и не завтра, но во всяком случае в ближайшие дни. Как только я найду что-нибудь подходящее, я сейчас же вернусь домой. И еще одно -- Розви-та и Анни поедут со мной. А лучше всего, если бы с нами поехал и ты. Но я понимаю, это невозможная вещь. Однако наша разлука будет недолгой. Я примерно представляю, где можно найти подходящую квартиру... -- Где же? -- Пусть это будет моей тайной. Я тоже хочу иметь свою тайну. Мне хочется сделать тебе приятный сюрприз. В этот момент Фридрих принес почту. В основном это были дела по службе и газеты. -- Тут, между прочим, письмо и для тебя, -- сказал Инштеттен. -- Если не ошибаюсь, почерк мамы. Эффи взяла письмо. -- Да, от мамы. Но штемпель не Фризакский. Взгляни, здесь ясно написано: "Берлин". -- Правильно. Почему это так удивляет тебя? Очевидно, мама в Берлине и пишет своей любимице из какого-нибудь отеля. -- Ты, наверное, прав, но я почему-то боюсь. Мне даже не помогает любимое изречение Гульды Нимейер: "Лучше чего-то бояться, чем напрасно надеяться". Как ты находишь его? -- Странное изречение для пасторской дочки. Ну, читай же письмо. Вот тебе нож для бумаги. Эффи вскрыла конверт и стала читать: "Милая Эффи. Пишу из Берлина, где я нахожусь со вчерашнего дня. Приехала на консультацию к Швейггеру*. Когда я пришла на прием, он вдруг принялся меня поздравлять. С чем? Я даже не могла догадаться. Оказывается, директор департамента Вюллерсдорф рассказал ему, что Инштеттена переводят в Берлин, в министерство. Конечно, мне было немного досадно, что такие вещи узнаешь от третьих лиц. Но я так рада за вас, так преисполнена гордости, что, кажется, собираюсь простить. Впрочем, я всегда понимала (даже еще тогда, когда Инштеттен служил в Ратеноверском полку), что он далеко пойдет. Для тебя это тоже неплохо. Теперь вам придется подыскивать в Берлине квартиру, обстановку тоже надо бы сменить. Если тебе будет нужна моя помощь, приезжай поскорей. Здесь я, наверное, пробуду дней восемь, я прохожу курс лечения. Может быть, придется задержаться подольше, Швейггер высказывается на этот счет как-то туманно. Я сняла квартиру в пансионе на Шадовштрассе, и рядом со мной есть свободные комнаты. О том, что у меня с глазами, расскажу тебе при встрече. Сейчас меня занимает исключительно ваше будущее. Брист будет тоже бесконечно доволен. Обычно он делает вид, что это его не касается, а на самом деле интересуется этим гораздо больше, чем я. Передай привет Инштеттену. Целую Аннхен, ее ты, наверное, возьмешь с собой... Как всегда, нежно любящая тебя мама Луиза фон Б." Эффи положила письмо, ничего не сказав. Ей было ясно, что теперь делать, но заговорить об этом первой она не хотела. Пусть начнет Инштеттен, а она как бы нехотя согласится. Инштеттен и в самом деле пришел ей на помощь. -- Как, и это тебя ничуть не волнует? -- Как тебе сказать, в каждом деле есть своя обратная сторона. Меня, конечно, радует, что я увижу маму и притом всего через несколько дней. Но тут есть несколько "но". -- А именно? -- Мама, как ты знаешь, весьма решительная женщина и приучила нас считаться только с ее собственной волей. Папа ей во всем уступает. А мне хочется иметь квартиру по своему собственному вкусу и такую мебель, какая нравится мне. Инштеттен засмеялся. -- И это все? -- По-моему, этого вполне достаточно. Однако это не все. -- И тут, собрав все свои силы, она посмотрела ему прямо в глаза и сказала: -- И еще -- мне не хочется сейчас расставаться с тобой. -- Плутовка! Ты так говоришь, потому что знаешь мое слабое место. Но все мы тщеславны, и мне приятно этому верить. А раз приятно верить, надо показать себя героем, способным на акт самоотречения. Ну что ж, поезжай, когда сочтешь это нужным и когда тебе подскажет сердце. -- Не говори так, Геерт. А что значит: "Когда тебе подскажет сердце"? Этим ты как бы насильно заставляешь меня быть нежной с тобой, и мне, очевидно, нужно кокетливо ответить: "Ах, Геерт, в таком случае я никогда не уеду", -- или что-нибудь в этом роде. Инштеттен погрозил ей пальцем. -- Ну и тонкая ты женщина, Эффи. А я-то думал, ты еще ребенок, но теперь вижу, ты не отстаешь от других. Ну, хорошо, оставим это. Как говорит твой папа, "это темный лес". Скажи лучше, когда ты поедешь? -- Сегодня у нас вторник. Ну что ж, скажем, в пятницу днем, на пароходе. Тогда вечером я уже буду в Берлине. -- Решено. А когда ты вернешься? -- Скажем, вечером в понедельник. Следовательно, через три дня. -- Так быстро? В три дня трудно со всем управиться. Да и мама тебя не отпустит так скоро! -- Тогда -- на мое усмотрение! -- Отлично. И Инштеттен поднялся: ему было уже пора отправляться на службу. Дни, оставшиеся до отъезда, летели как птицы. Роз-вита была очень довольна, что они переезжают в Берлин. -- Да, сударыня. Кессин, конечно, тоже ничего, но до Берлина ему далеко: вот, скажем, конка -- как зазвенит, не знаешь, куда и бежать: не то налево, не то направо, а иногда так прямо кажется, что тебя уже переехало. Здесь таких вещей не бывает. Иной раз за целый день не увидишь и пяти человек. И все тебе дюны кругом да море. А море шумит себе, шумит, а толку чуть. -- Ты. права, Розвита. Шумит себе, шумит, а жизни настоящей нет. Невольно начинают закрадываться глупые мысли. Ты, я думаюг не будешь отрицать,-- не от хорошей жизни ты стала заигрывать с Крузе. -- Ах, что вы, сударыня... -- Нет, нет, я не хочу учинять никакого допроса. Да и ты, конечно, никогда не сознаешься. Ну, вот что, возьми с собой побольше вещей. Собственно говоря, тебе нужно захватить все свои вещи и все, что нужно для Аннхен! -- А разве мы не вернемся? -- Я-то вернусь. На этом настаивает муж. Но вы, наверное, останетесь у моей мамы. Следи, чтобы она не очень баловала Аннхен. Со мной она порою бывала строга, но, знаешь, внучка -- дело другое... -- К тому же, нашу Аннхен прямо хочется съесть. Каждого тянет ее поласкать. Это было в четверг накануне отъезда. Инштеттен поехал в округ по служебным делам, его ожидали лишь к вечеру. После обеда Эффи отправилась в город, в сторону Рыночной площади. Здесь она заглянула в аптеку и попросила отпустить ей флакон Sal volatile (Ароматическая соль /лат./). -- Никогда не знаешь, кто окажется в вагоне попутчиком, -- сказала она помощнику аптекаря, старичку, с которым всегда охотно болтала и который, -- как и Гизгюблер, просто обожал ее. -- Скажите, пожалуйста, господин доктор у себя? --" спросила она, положив флакончик в сумку. -- Конечно, сударыня. Он в соседней комнате читает газеты. -- Я ему не помешаю? -- Ни в коем случае, сударыня. И Эффи вошла в небольшую, высокую комнату с полками на стенах, где стояли всевозможные колбы и реторты; только на одной стене вместо полок были сделаны расположенные по алфавиту ящики с железными колечками -- сюда клали рецепты. Гизгюблер просиял от радости и в то же время смутился. -- Какая честь! Вы здесь, сударыня... среди моих реторт! Надеюсь, вы разрешите предложить вам присесть на минутку? -- Конечно, дорогой Гизгюблер. Только действительно на минутку. Я ведь пришла попрощаться с вами. -- Но, сударыня, ведь вы еще вернетесь?! Я слышал, через три-четыре дня... -- Да, мой друг, я обещала вернуться, мы даже договорились с мужем, что я снова буду в Кессине самое большее через неделю. Но может случиться, что я уже и не вернусь сюда. Нужно вам сказать, бывает тысяча всяких случайностей... Вы, кажется, хотите возразить, что я еще так молода... И молодые тоже умирают. И потом, не только это. Словом, я хочу попрощаться, как если бы уезжала навсегда. -- Но, сударыня... -- Да, да, как будто навсегда. И мне хочется поблагодарить вас, дорогой Гизгюблер. Потому что вы -- это самое лучшее, что было в Кессине. Вы очень хороший, самый хороший из всех. Я.вас никогда не забуду, даже если доживу до ста лет. Здесь, в Кессине, порой я чувствовала себя такой одинокой, и у меня так тяжело было на сердце, что вы себе и представить не,можете. Видимо, я не сумела привыкнуть. Но когда я видела вас, мне всегда, с самого первого дня, становилось веселей и спокойнее! -- Ну, что вы, сударыня... -- И за это мне хочется поблагодарить вас ото всей души. Я сейчас купила в дорогу флакон Sal volatile. Знаете, иногда в купе попадаются очень странные люди: не разрешают открывать окно! И, если мне станет плохо, ведь она очень ударяет в голову, я имею в виду эту соль, я буду думать о вас. Прощайте, друг, передайте от меня привет вашей приятельнице Триппелли. В последнее время я часто вспоминаю о ней, о ней и о князе Кочукове. Странные у них, конечно, отношения; может быть, позже я пойму, в чем тут дело... Не забывайте меня, дайте как-нибудь знать о себе. Или, пожалуй, я напишу вам сама. Гизгюблер проводил Эффи почти до самой площади. Он был настолько убит ее словами, что, кажется, не обратил внимания на загадочный смысл некоторых фраз. И вот Эффи снова дома. -- Иоганна, принесите, пожалуйста, лампу и поставьте ко мне в спальню. И потом чашку чаю. Я очень озябла -- мужа я дожидаться не буду. Когда Иоганна принесла лампу и чай, Эффи уже сидела за письменным столом перед листом бумаги, с ручкой в руке. -- Поставьте чай на столик -- туда. Как только Иоганна ушла, Эффи заперла дверь спальной на ключ, бросила взгляд в сторону зеркала, села к столу и принялась писать. "Завтра я уезжаю, это мои последние, прощальные строки. Инштеттен думает, что я приеду через несколько дней, но я уже не вернусь... И вы знаете почему... О если бы я никогда в своей жизни не видела этого места! Нет, нет, это не упрек! Виновата во всем только .я. Когда я гляжу на Ваш дом... я понимаю. Ваше поведение еще можно извинить, но мое -- никогда. Вина моя велика, но я еще надеюсь загладить ее. То, что нас переводят, кажется мне хорошим исходом. Прошу Вас, забудьте, что было, забудьте меня. Ваша Эффи". Она еще раз пробежала глазами письмо. Как странно звучит это "Вы"! Но нет, пусть это так и останется, он сразу поймет, что все мосты сожжены. Она вложила записку в конверт и отправилась к домику, стоявшему у развилки за кладбищем. Тоненькая струйка дыма тянулась из полуразрушенной трубы. Здесь она оставила письмо. Когда Эффи вернулась, Инштеттен был уже дома; она подсела к нему на диван и принялась рассказывать о Гизгюблере и о Sal volatile. Инштеттен смеялся. -- И откуда ты только знаешь латынь, Эффи? Пароход, вернее легкое парусное судно (пароходы здесь ходят только летом), отчаливал ровно в двенадцать. За четверть часа до отхода Эффи с Инштеттеном были уже на борту, ну и, конечно, Розвита с маленькой Анни. Багажа было больше, чем это казалось необходимым для поездки, рассчитанной всего на несколько дней. Инштеттен разговаривал с капитаном. Эффи, в плаще и светло-серой дорожной шляпке, стояла на корме, недалеко от руля, рассматривая бастион и ряд хорошеньких домиков, вытянувшихся вдоль бастиона. Напротив причала находилась гостиница Гоппензака, трехэтажное здание, с островерхой крыши которого свисал желтый флаг с изображением креста и короны, совершенно недвижимый в тихом, чуть-чуть туманном воздухе. Некоторое время Эффи смотрела на .флаг, затем взгляд ее, рассеянно скользнув по сторонам, остановился на толпе любопытных, собравшихся у бастиона. Гулко ударил колокол. У Эффи сердце забилось сильнее. Пароход стал отчаливать, медленно разворачиваясь. В последний раз она взглянула на берег и вдруг у причала, в первом ряду провожающих, увидела Крампаса. Она испугалась и одновременно обрадовалась. Он весь как-то осунулся, но при виде Эффи явно заволновался и серьезно поклонился ей. Эффи тепло ответила на его поклон, а в глазах ее засветилась мольба. Затем она быстро направилась к каюте, где уже расположилась Розвита с маленькой Аннхен. Эффи, вероятно, так бы и не покинула этого душного помещения, если бы не Инштеттен, который, как только пароход вышел на широкий простор бухты Брейтлинга, позвал ее полюбоваться открывшимся видом. И она поднялась наверх. Над водой повисли серые груды облаков, лишь кое-где из просвета вырывался окутанный пеленой солнечный луч. И Эффи живо вспомнила день, когда она ехала в Кессин в открытом экипаже вдоль берега этой реки. Это было каких-нибудь полтора года тому назад, и с тех пор жизнь ее текла внешне спокойно и тихо. Однако сколько событий произошло за это короткое время! Так они плыли вверх по реке, и уже в два часа были у вокзала, или, вернее, вблизи от него. В дверях гостиницы "Князь Бисмарк", мимо которой приходилось идти, как всегда стоял ее владелец Голховский, который, завидев господина ландрата с супругой, не преминул проводить их до ступенек платформы. Поезд еще не пришел, и Эффи с Инштеттеном, занятые разговором, стали гулять взад и вперед по платформе. Их разговор, конечно, вращался, вокруг квартиры и района, где эту квартиру нужно искать. Они единодушно решили, что квартиру нужно снимать где-нибудь между Тиргартеном и Зоологическим садом. -- Знаешь, мне хочется слышать пение зябликов и голоса попугаев, -- сказал Инштеттен, и Эффи согласилась с ним. В этот момент раздался звук гонга, и поезд подошел к платформе. Дежурный по станции, -- сама воплощенная любезность, предоставил Эффи отдельное купе. Еще раз пожали друг другу руки, помахали платками, и поезд тронулся. Глава двадцать третья На вокзале Фридрихштрассе в Берлине было много встречающих. Тем не менее Эффи из окна купе сразу узнала в толпе свою маму и стоявшего рядом кузена Бриста. Радости свидания не было конца. В багажном отделении все было быстро улажено, и через какие-нибудь пять-шесть минут дрожки покатили их вдоль линии конки через Доротеенштрассе в сторону Шадовштрассе. Розвиту решительно все приводило в восторг, к тому же она была рада за Аннхен -- девочка к каждому огоньку тянула ручонки. Но вот и приехали. В пансионе на углу Шадовштрассе Эффи ожидали две комнаты. Они, правда, оказались не рядом, как она думала, но все же в одном коридоре с номером матери. Как только вещи расставили, а Аннхен уложили в огороженную сеткой кроватку, Эффи снова появилась в комнате госпожи Брист, маленьком уютном салоне с камином, в котором едва теплился слабый огонь, -- на улице было тепло. На круглом столе, освещенном настольной лампой, стояли три столовых прибора, а на маленьком столике в углу все было готово для чая. -- Ты очаровательно устроилась, мама, -- сказала Эффи, садясь на диван. Однако она тут же вскочила: ей не терпелось похозяйничать за чайным столом. -- Ты не возражаешь, если чай по-прежнему буду разливать я? -- Ну, конечно, моя милая Эффи. Мне не наливай, пейте вдвоем с Дагобертом. Ничего не поделаешь, мне приходится отказаться от чая, хотя это для меня нелегко. -- Это, наверное, из-за твоих глаз. Ну, расскажи мне скорей, мама, что у тебя с глазами. В дрожках, а они еще так громыхали, мы без конца говорили об Инштеттене и о нашей карьере, мы, кажется, чересчур увлеклись, так, право, нельзя. Поверь, твои глаза мне гораздо важнее. А они мне кажутся прежними, по крайней мере в одном отношении -- они смотрят на меня по-прежнему нежно и ласково. И Эффи бросилась к матери, чтобы поцеловать ее руку. -- Ты все такая же порывистая! Совсем моя прежняя Эффи! -- Нет, мамочка, к сожалению, это не так. Я бы хотела быть прежней! Брак, однако, меняет людей. Кузен Брист рассмеялся. -- Я что-то этого не замечаю, кузина. Ты только стала красивей, чем прежде, вот и вся перемена! А порывистость осталась, по-моему, прежней. -- Как и у ее кузена, -- подхватила мама. Но Эффи ни за что не хотела согласиться. -- Знаешь, Дагоберт, я готова считать тебя кем угодно, но только не знатоком человеческой души. Как это ни странно, но именно вы, офицеры, особенно молодые,: совершенно не разбираетесь в людях. Да и кого вы видите? Вечно вращаетесь в своей среде, знаете только друг друга да своих рекрутов, а кавалеристы -- плюс своих лошадей. Эти-то вообще ничего не понимают. -- Интересно, откуда моя дорогая кузина набралась такой премудрости? Ты же не знакома ни с одним офицером. В Кессине, например, -- я где-то об этом читал -- даже от гусар отказались, случай, можно сказать, беспрецедентный в истории. А если ты вспоминаешь про прежние годы, то это не в счет, -- ты была совсем еще маленькой, когда у вас были на постое Ратеноверские гусары. -- Я могла бы возразить, что дети гораздо наблюдательнее взрослых, но не собираюсь этого делать. Все это просто чепуха. Я хочу знать, что у мамы с глазами. Госпожа фон Брист рассказала, что окулист объясняет ее болезнь приливами крови к голове. Поэтому у нее и рябит в глазах. Нужна диета, нужно отказаться от пива, чая и кофе и время от времени пускать кровь. Тогда, видимо, дело поправится. -- Врач говорил сначала всего о двух неделях лечения, но я знаю врачей --- две недели постепенно превращаются самое малое в шесть. Не сомневаюсь, что проторчу в Берлине до приезда Инштеттена и увижу, как вы устроитесь на новой квартире. Не скрою, -- это самое приятное событие, только оно и утешает меня. Но мне хочется, чтобы вы подыскали себе что-нибудь очень хорошее. Я уже думала об этом. Мне кажется, на Ландгра-фенштрассе или на Кейтштрассе можно найти элегантную и не слишком дорогую квартиру. Вам теперь придется ограничивать себя в расходах. Место Инштеттена очень почетно, но не очень доходно. Брист тоже жалуется на дела. Цены все время падают, и он постоянно твердит: не будь охранных пошлин, давно пришлось бы надеть суму и распрощаться с Гоген-Кремменом. Но, как тебе известно, он любит преувеличивать. Ну, а теперь о другом. Нет ничего скучнее, чем разговор о болезнях. Даже самые близкие слушают о них только потому, что иначе нельзя. А ну, Дагоберт, расскажи что-нибудь интересное. Я думаю, Эффи тоже не откажется послушать какую-нибудь историю, ну, что-нибудь из "Флигенде блеттер" или из "Кладдерадатча"*. Правда, говорят, он стал теперь не такой интересный. -- Ну, нет, он все такой же, как раньше. У них ведь подвизаются Штрудельвиц и Прудельвиц*, и все получается как-то само собой. -- А мне больше по вкусу Карлхен Миссник* и Виппхен из Бернау*. -- Да, они, пожалуй, самые удачные. Но, пардон, прелестная кузина, Виппхен ведь не из "Кладдерадатча". Ему, бедному, сейчас нечем заняться, -- к сожалению, мы ни с кем не воюем. Нашему брату тоже нечего делать, нечем заполнить вот этой пустоты. И он провел рукой от петлицы к плечу. -- Ах, это все пустое тщеславие. Лучше расскажи что-нибудь. Чем, например, теперь здесь развлекаются? -- Видишь ли, кузина, сейчас у нас в моде особые шутки, так называемые "библейские остроты". Их, правда, признают не все. -- Библейские остроты? А что это такое? Библия и остроты, по-моему, вещи несовместимые. -- Вот поэтому я и сказал, что их признают не все. Но, признают их там или нет, они сейчас, однако, в очень большой цене, все равно что яйца чибисов. Мода! Ничего не попишешь! -- Ну, если они не слишком глупы, расскажи что-нибудь на пробу. -- Отлично. Я только хочу добавить, что это-как раз для тебя. Видишь ли, это очень тонкая штука, смесь простых библейских фраз и чего-нибудь заковыристого. Сами вопросы -- эти остроты всегда имеют форму вопроса--очень просты и несложны, ну, например: "Кто был первым кучером на свете?" А ну, угадай. -- Наверное, Аполлон. -- Очень хорошо. Ты просто гений, Эффи. Я бы никогда до этого не додумался! И все-таки ты не угадала. -- Ну, кто же тогда? -- Первым кучером было "Несчастье". Ибо уже в книге Иова написано: "Несчастье не должно задавить меня". Не важно: "задавить" или "подавить", это не имеет значения. Эффи, пожимая плечами, повторила эту фразу и пояснение к ней, но, несмотря на все усилия, не могла постичь сути дела; она явно относилась к тем избранным натурам, которым природа отказала в особом органе для понимания шуток подобного рода, и кузен Брист попал в незавидное положение человека, который вынужден несколько раз объяснять другому, в чем заключается соль данной остроты. -- Ах, наконец поняла! Извини, что не сразу сообразила. Но ведь это в самом деле очень глупо и нелепо. -- Да, это, конечно, неумно, -- смалодушничал Дагоберт. -- Глупо, и не к месту, и не делает чести Берлину. Тут стараешься уехать из Кессина, чтоб снова оказаться среди умных людей, и, на тебе! -- первое, что услышала здесь -- "библейская острота"! Мама тоже молчит, а это тоже говорит о многом. И все-таки я собираюсь облегчить тебе отступление... -- Каким образом, милая кузина? -- ...Приняв эту библейскую фразу за хорошее предзнаменование, которое было выражено устами моего милого кузена Дагоберта. Да, несчастье не должно меня подавить. Как острота эта фраза никуда не годится, но все-таки я благодарна тебе за нее. Дагоберт, не без труда выпутавшись из неловкого положения, принялся подшучивать над торжественным тоном, каким Эффи произнесла эти слова, но тут же перестал, заметив, что это ее раздражает. Как только пробило десять, он встал и начал прощаться, обещая приехать на следующий день, дабы получить и выполнить любое приказание дам. Едва он ушел, Эффи поднялась и тоже удалилась к себе. Погода на следующий день была восхитительной. Мать и дочь рано покинули дом -- им нужно было прежде всего попасть в глазную больницу. Пока госпожа фон Брист была у врача, Эффи листала в приемной какой-то альбом. Затем они решили заняться квартирой, выбрав для поисков район между Тиргартеном и Зоологическим садом. На Кейтштрассе, куда с самого начала были устремлены их общие помыслы, им довольно скоро попалось нечто весьма подходящее, жаль только, что дом, в котором они облюбовали квартиру, был совсем недавно отстроен. -- Нет, нет, милая Эффи, -- сказала госпожа фон Брист, -- это для вас не годится. Это нехорошо для здоровья. И потом -- тайный советник не может заниматься просушкой квартиры. Эффи, которой, по правде говоря, квартира очень понравилась, тотчас же с ней согласилась -- не в ее интересах было быстро покончить с квартирой. Выиграть время -- значит, выиграть все. Ее больше устраивало, если бы поиски затянулись. -- По-моему, эту квартиру нужно все-таки запомнить, мама, уж очень она хорошо расположена, в сущности, это то, о чем я мечтала. И обе дамы снова поехали в город, пообедали в ресторане, который им порекомендовал кто-то из знакомых, а вечером отправились в оперу, -- госпожа фон Брист обещала врачу, что она не столько будет смотреть, сколько слушать. Так провели они несколько дней. И мать и дочь были искренне рады, что снова видят друг друга и что после долгой разлуки могут наконец наговориться как следует. Эффи, любившая не только поболтать и послушать, но в хорошем настроении умевшая и пофилософствовать, -- снова стала беспечной и шаловливой, и мама писала домой, что она счастлива, ибо "девочка" опять весела и здорова, что они как бы снова переживают то чудесное время, когда два года назад в Гоген-Креммене были заняты приготовлением приданого. И кузен Брист тоже не изменился. Да, все было именно так, только кузен стал появляться у них несколько реже, а на вопрос "почему", притворясь серьезным, говорил: -- Ты для меня слишком опасна, кузина. Это каждый раз вызывало смех и у матери и у дочери, а Эффи однажды заметила: -- Ты, конечно, еще очень молод, мой дорогой Дагоберт, и все-таки для такой формы ухаживания ты уже недостаточно молод. Так прошли почти две недели. Инштеттен в своих письмах стал настойчиво требовать, чтобы Эффи наконец вернулась домой,-- у него даже вырвалось несколько колких замечаний, кажется, по адресу тещи. Эффи поняла, что откладывать больше нельзя, что квартиру, хочешь не хочешь, нужно снимать и снимать как можно скорей. Ну а что ей делать потом? До переезда в Берлин оставалось всего три недели, а Инштеттен тем не менее настаивал, чтобы она как можно скорей вернулась назад. Что тут делать, как поступить? Она поняла, что возможен один-единственный выход -- снова разыграть комедию и притвориться больной. Это было ей нелегко по многим причинам, но когда Эффи стало окончательно ясно, что это необходимо и неизбежно, она быстро и до малейших подробностей продумала свою новую роль. -- Мамочка, видишь, как болезненно реагирует Инштеттен на мое затянувшееся отсутствие. Нам, кажется, придется уступить. Пойду сегодня сниму квартиру, а завтра уеду. Как мне не хочется расставаться с тобой! Госпожа фон Брист одобрила это решение. -- А на какой квартире ты думаешь остановиться? -- Конечно, на первой, той, что на Кейтштрассе. Она мне понравилась с первого взгляда, да и тебе, по-моему, тоже. Правда, она еще не просохла, но дело близится к лету, так что это не страшно. Даже если будет немножечко сыро и начнется какой-нибудь ревматизм, у меня, в конце концов, есть Гоген-Креммен. -- Деточка, не накличь беду, ревматизм наживешь и не узнаешь откуда. Это были слова, на которые Эффи, собственно говоря, и рассчитывала. В тот же день она договорилась относительно квартиры, отправила Инштеттену открытку, сообщая, что завтра выезжает домой, и стала укладывать вещи, готовясь к отъезду. Но наутро к госпоже Брист явилась Розвита и попросила ее прийти в комнату Эффи. Мать застала Эффи в постели. -- Мама, я не в состоянии ехать. У меня ломит все тело, особенно спина. Кажется, у меня ревматизм. Вот никогда бы не поверила, что это так больно. -- Вот видишь! Я же тебе говорила, не дай бог накличешь беду. Ты вчера легкомысленно поговорила об этом, и вот сегодня, пожалуйста. Буду у Швейггера, непременно посоветуюсь с ним, что теперь делать". -- Нет, нет, только не Швейггер. Он специалист по глазам. Еще обидится, что к нему обращаются не по специальности. Я думаю, лучше всего подождать. Может быть, все пройдет само по себе. А сегодня я просто посижу на диете, буду пить только содовую воду и чай. Постараюсь пропотеть; может быть, на этом все кончится. Госпожа фон Брист нашла, что Эффи в общем права, но ей нужно хорошенько питаться, эта мода -- ничего не есть, когда заболеешь, слава богу, прошла, все это глупости, от голодной диеты можно только ослабнуть; она сторонница новой теории -- нужно есть как следует. Эффи, которую не особенно огорчили эти современные взгляды, принялась писать телеграмму Инштеттену, сообщая ему о "неприятном случае", о досадной болезни, которая, надо надеяться, скоро пройдет. Покончив с телеграммой, она сказала Розвите: -- Розвита, достань мне несколько книг. Это будет нетрудно. Я хочу перечитать старые, совсем старые книги. -- Понимаю, сударыня. Библиотека находится рядом. Что прикажете взять? -- Я напишу тебе несколько названий, пусть они подберут. В библиотеке не всегда достанешь, что хочется. Розвита подала ей карандаш и бумагу, и Эффи стала писать: Вальтер Скотт, "Айвенго" или "Квентин Дорвард"; Купер, "Шпион"; Диккенс, "Давид Копперфильд"; Виллибальд Алексис, "Штаны господина фон Бредова"*. Розвита внимательно прочитала записку, вышла в соседнюю комнату и отрезала ножницами последнюю строчку, -- ей было стыдно, и за себя и за госпожу, подать записку с таким неприличным названием. Этот день прошел без особых происшествий. На следующее утро Эффи не почувствовала себя лучше8 на третий день -- тоже. -- Так больше нельзя, Эффи. Уж если привяжется какая-нибудь хворь, не так-то легко от нее избавиться. Врачи по крайней мере правы в одном -- болезнь нельзя запускать. Эффи вздохнула. -- Конечно, это так, но я не знаю, какого врача пригласить. Только не молодого! Молодого я буду стесняться. -- Молодые врачи и сами стесняются, а если не стесняются, тем хуже для них. Впрочем, можешь успокоиться, я приглашу к тебе совсем старенького врача, который лечил меня еще тогда, когда я училась в пансионе Гек-кера, стало быть лет двадцать тому назад. Ему и в то время было уже около пятидесяти. У него были великолепные волосы, седые и вьющиеся, -- причем он считался любителем дам, однако всегда держался в определенных границах. Впрочем, если врачи забывают об этом, они неизбежно терпят провал: наши женщины, по крайней мере женщины из хорошего общества, еще не испорчены. -- Ты думаешь? Это приятно: ведь некоторые утверждают совершенно обратное. А как его зовут, твоего тайного советника? Я почему-то уверена, что он уже тайный советник. -- Тайный советник Руммшюттель. Эффи звонко рассмеялась. -- Руммшюттель, какая смешная фамилия! Как раз для больного, который пошевельнуться не может. -- По-моему, Эффи, у тебя не такие уж сильные боли. -- Ты права, в данный момент у меня ничего не болит. Но в том-то и дело, что это все время меняется: то очень болит, то проходит совсем. Тайный советник Руммшюттель не замедлил явиться. Уже на следующий день госпожа фон Брист принимала его. - Вылитая мама! -- сказал он, увидев Эффи. Мама попыталась было отклонить это сравнение: двадцать лет, даже чуточку больше, за это время можно решительно все позабыть. Но он и слушать не стал. Не всякая головка врезается в память, но уж если какая-нибудь произвела на него впечатление, будьте спокойны, она остается навеки. - А теперь, милостивая госпожа фон Инштеттен, расскажите, что вас беспокоит и чем я могу вам помочь. -- Ах, господин доктор, это не так-то легко объяснить. Какие-то странные боли: то появляются, то исчезают совсем. Сейчас их словно не бывало. Вначале я думала, что это ревматизм, а теперь уверена, что это невралгия. Болит вся спина, и тогда я не могу разогнуться. У папы тоже бывают такие боли, я часто видела, как он, бедный, страдает. Наверное, это перешло по наследству. -- Весьма вероятно,-- сказал Руммшюттель, считая пульс и незаметно, но очень внимательно изучая свою пациентку.-- Весьма вероятно, сударыня. Но про себя он подумал: "Чистое притворство, и не без таланта исполнено. Да, дочь Евы, comme il faut" (Как полагается /франц./). Однако он и вида не подал, что разобрался в "болезни", и серьезно сказал: -- Что же вам посоветовать, сударыня?! В первую очередь -- покой и тепло. А лекарство -- скажем, что-нибудь успокаивающее -- довершит остальное. И он поднялся, чтобы написать рецепт: Aqua Amygdalarum amararum -- пол-унции, Syrupus florum Aurantii -- две унции. -- Я попрошу принимать лекарство, которое вам выписываю, по полчайной ложке через каждые два часа -- это успокаивает нервы. И буду настаивать еще вот на чем: никакого умственного напряжения, абсолютно никаких гостей и ничего не читать. И он указал на книгу, лежащую около Эффи. -- Это Вальтер Скотт. -- Да, тут, пожалуй, не возразишь. Самое лучшее, однако, читать какие-нибудь путевые заметки. Завтра я к вам опять загляну. Во время визита Эффи держалась прекрасно, разыграв свою роль как по нотам, но едва советник ушел и она осталась одна (мама вышла его проводить), как у нее вспыхнули щеки: она хорошо поняла, что на игру он ответил игрой. Видимо, он очень проницательный человек, обладающий к тому же огромным жизненным опытом: он видит все, но старается не все замечать, отлично зная, что с некоторыми вещами приходится считаться и что даже зло иногда может быть во спасение. Вскоре вернулась мать, и обе принялись расхваливать умного старика, который сохранил столько молодости, несмотря на свои семьдесят лет. -- А теперь пошли Розвиту в аптеку. Да, он просил тебе передать, что лекарство нужно принимать через три-четыре часа. Он и всегда был таким: пропишет немного и принимать рекомендует не часто, но все такое сильное: сразу же помогает. Руммшюттель стал приходить через день, а потом через два,-- он, кажется, заметил, что его визиты смущают молодую пациентку. Это очень подкупило его, и уже после третьего визита он сделал про себя окончательный вывод: "Видимо, здесь есть какие-то причины, заставляющие поступать именно так". Он давно перестал обижаться на подобные вещи. В четвертый визит он застал свою пациентку уже не в постели, а в кресле-качалке, с книгой в руках около колыбели ребенка. -- Очень рад вашему выздоровлению, сударыня. Отнюдь не склонен приписывать его действию своих лекарств. Чудесная погода, свежий мартовский воздух и светлые дни -- все это гонит болезнь. Еще раз поздравляю, рад от души. А что же я не вижу вашей мамы? -- Она поехала на Кейтштрассе, мы там сняли квартиру. Через несколько дней приезжает мой муж, которого я буду рада представить вам, как только мы приведем квартиру в порядок. Надеюсь, что и в будущем вы не оставите нас. Он поклонился. -- Новая квартира...-- продолжала она. -- Этот новый дом несколько беспокоит меня. Как вы полагаете, доктор, не будут ли сырые стены... -- Ни в коей мере, сударыня. Прикажите в течение трех-четырех дней протапливать как следует комнаты, оставив двери и окна открытыми, а затем смело въезжайте. Ручаюсь -- все будет превосходно. Вашу невралгию не считаю серьезной. Очень рад, что ваше внимательное отношение к состоянию своего здоровья дало мне возможность возобновить старое и завязать новое знакомство. И он поклонился опять; затем, приветливо заглянув в глазки Анни и попросив передать привет маме, удалился. Едва лишь дверь закрылась за ним, как Эффи села к столу и стала писать: "Дорогой Инштеттен! Только что ушел доктор Руммшюттель. Он сказал, что теперь я здорова. Я могла бы уже поехать домой, может быть, даже завтра, но сегодня у нас 24-ое, а 28-го ты приезжаешь в Берлин. По правде говоря, я еще немного слаба. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я совсем откажусь от поездки. Наши вещи уже в пути, так что, если бы я даже и приехала, нам пришлось бы, словно приезжим, жить в гостинице Гоппензака. Мне кажется, следует учесть и расходы: они теперь у нас и без того возрастут. Кстати, с Руммшюттелем нужно будет договориться о гонораре, если мы будем и впредь пользоваться его услугами. К слову сказать, это исключительно любезный человек. Правда, его не считают первоклассным врачом, а завистники и враги величают его даже "дамским доктором". Но в этих колких словах, по-моему, скрывается похвала -- к нам, женщинам, далеко не всякий умеет найти подход. Мне кажется, нет ничего страшного в том, что я не попрощалась с нашими знакомыми в Кессине лично. У Гизгюблера я побывала. Жена майора всегда как-то холодно относилась ко мне, прямо до неприличия холодно. Ну, кого я забыла еще? Остаются пастор, доктор Ганнеманн и Крампас. Кланяйся от меня майору. Семьям, живущим в поместьях, я собираюсь послать открытки; Гюльденклее, как ты мне написал, путешествуют по Италии (мне, правда, не совсем понятно, что им там нужно); остаются, следовательно, еще три семьи. Извинись перед ними, если это возможно. Ты прекрасно разбираешься в правилах хорошего тона и всегда находишь нужные слова. Госпоже фон Падден, очаровавшей меня под Новый год, я, кажется, напишу сама и выражу сожаление, что не смогла попрощаться с ней лично. Немедленно сообщи телеграммой, согласен ли ты со мной или нет. Как всегда, твоя Эффи". Эффи сама отнесла на почту письмо, как будто это могло ускорить ответ. И в самом деле, уже на следующий день пришла телеграмма: "Согласен со всем". У Эффи сразу полегчало на сердце, и она немедля отправилась на ближайшую стоянку карет. -- На Кейтштрассе, пожалуйста, дом 1-е. Карета покатила сначала по Унтер-ден-Линден, потом вниз по Тиргартенштрассе и остановилась у дома с их новой квартирой. Наверху в ужасающем беспорядке лежали прибывшие накануне вещи из Кессина. Но Эффи не обратила на это никакого внимания и прошла на широкий просторный балкон. По ту сторону канала был виден Тиргар-тен, голые ветви деревьев начинали в нем чуть-чуть зеленеть, над головой было чистое голубое небо и смеющееся солнце. Эффи затрепетала и глубоко вздохнула. Потом, переступив порог комнаты, подняла кверху глаза, сложила молитвенно руки и сказала: -- Ну, а теперь, господи, пусть начнется новая жизнь. Пусть все пойдет по-другому. Глава двадцать четвертая Через три дня, довольно поздно, в девятом часу вечера, должен был приехать Инштеттен. На вокзал пришли все: и Эффи, и мама, и юный кузен. Встреча была сердечной и теплой, особенно нежна была с Инштетте-ном Эффи. Наперебой стали рассказывать новости; даже не заметили, как карета, которую взяли на площади, остановилась на Кейтштрассе, около нового дома. -- Ты, кажется, выбрала очень удачно,-- сказал Инштеттен, входя в вестибюль,-- здесь нет ни акулы, ни крокодила, ни привидений, надеюсь. -- Да, с этим, Геерт, покончено раз навсегда. У нас теперь начнется новая жизнь. Я уже ничего не боюсь, мне хочется быть умнее, чем прежде, поэтому я буду больше считаться с твоими желаниями. Все это Эффи шептала Инштеттену, поднимаясь с ним по лестнице, покрытой ковром, к своей квартире, на третий этаж. Кузен в это время вел под руку маму. Наверху недоставало еще многих вещей, тем не менее квартире постарались придать жилой вид. Инштеттен был очень доволен. -- Ты, Эффи, просто маленький гений. Но Эффи немедленно отклонила его похвалу и показала на маму, ставя все это в заслугу ей. "Вот эту вещь нужно поставить сюда",-- неумолимо решала она и притом всегда очень удачно; только поэтому они смогли сэкономить время и не испортили себе настроения. Затем вошла Розвита, чтобы поздравить господина с приездом. -- А фрейлейн Анни просит ее извинить, она уже не выйдет сегодня, -- сказала она. Эта невинная шутка была произнесена с гордостью и имела определенный успех. Тут все стали садиться за приготовленный стол, Инштеттен наполнил бокалы. Выпив вместе со всеми "за счастливые дни", он взял Эффи за руку и сказал: -- А теперь расскажи, что же все-таки было с тобой? -- Ах, не будем об этом, не стоит. Было немножечко больно, а главное, досадно, что это нарушило наши планы. Ну, а теперь все прошло. Должна сказать, что Румм-шюттель показал себя хорошим врачом. Это очень милый, приятный пожилой господин. Я тебе, кажется, писала о нем. В области медицины его, правда, не считают "светилом", но мама говорит, в этом как раз его преимущество. По-моему, она, как всегда, права. Доктор Ганнеманн тоже не был светилом, однако лечил хорошо. А теперь расскажи, как там поживают Гизгюблер и все остальные. -- Все остальные? Кого ты имеешь в виду? Крампас, например, просил передать тебе привет, -- А, очень мило с его стороны. -- Пастор тоже просил тебе кланяться. Только господа помещики очень прохладно простились со мной: они, кажется, обвиняют меня в том, что ты уехала, не нанеся им прощальных визитов. Наша дорогая Сидония не преминула отпустить несколько колких замечаний, и только добрая госпожа фон Падден, которую я навестил только позавчера, очень порадовалась твоим теплым словам и твоему объяснению в любви. "Ваша жена очаровательная женщина, но за ней еще нужен присмотр",-- сказала она. Я ей ответил, что ты и без того считаешь меня скорее воспитателем, чем мужем, на что она сказала в задумчивости и словно про себя: "Маленький ягненочек, чистый как снег!"* -- и внезапно умолкла. Кузен Брист рассмеялся. -- Слышишь, кузина! "Маленький ягненочек, чистый как снег". И он уже хотел было ее подразнить, но тут же перестал, заметив, как она побледнела. В таком духе разговор продолжался и дальше, затрагивая по большей части отдаленные темы. Тем не менее Эффи понемногу выяснила из слов Инштеттена, что из кессинской прислуги только Иоганна выразила желание переселиться в Берлин. Она еще, правда, находится дома, но через два-три дня прибудет сюда с остальными вещами. Инштеттен выразил удовлетворение по поводу того, что она решила остаться у них: она всегда была, самой полезной для дома и имеет, он бы сказал, известный столичный шик. Быть может, даже несколько больше, чем следует. Христель и Фридрих сослались на то, что они слишком стары для переезда на новое место. Ну,, а что касается Крузе, то ему, Инштеттену, как известно, было запрещено вести с ним какие бы то ни было переговоры. -- В самом деле, зачем нам здесь кучер,-- сказал в заключение Инштеттен. -- Лошади и экипажи -- tempi passati (Прошедшие времена /итал./). С этой роскошью в Берлине покончено. Здесь даже черную курицу негде поместить. Или, быть может, я недооцениваю эту квартиру? Эффи покачала головой, а мама, воспользовавшись тем, что разговор как будто замолк, встала из-за стола: скоро девять, а ей далеко еще ехать, нет, нет, провожать никому не надо, кареты стоят на углу. Это была выдумка, которую кузен Брист немедленно разоблачил. Вскоре все распрощались, договорившись встретиться на следующее утро. Утром Эффи довольно рано была на ногах; она распорядилась придвинуть столик для кофе к открытой двери балкона -- воздух был почти по-летнему теплый. А когда появился Инштеттен, она вышла вместе с ним на балкон и спросила: -- Ну, а что ты скажешь на это? Ты, кажется, собирался слушать пение зябликов из Тиргартена и попугаев из Зоологического сада. Не знаю, доставят ли они тебе это удовольствие, но в принципе это возможная вещь. Нет, ты слышишь? Это оттуда, из того маленького парка на той стороне. Конечно, это еще не Тиртартен, но почти что Тиргартен. Инштеттен был в восторге и с благодарностью смотрел на жену, словно все это было делом ее собственных рук. Затем они сели, а тут появилась и Анни. Розвите хотелось, чтобы Инштеттен нашел в девочке большие перемены, что он, конечно, и сделал. И они снова стали говорить обо всем на свете, о знакомых из Кессина, о визитах, которые им предстоит сделать в Берлине, а под конец и о летней поездке. Однако вскоре им пришлось оборвать разговор, чтобы вовремя прийти на свидание. Встретились они, как это было условлено, у Гелмса, напротив Красного замка; оттуда пошли в магазины, пообедали у Гиллера и довольно рано вернулись домой. Этот день оказался приятным для всех, даже Инштеттен с удовольствием окунулся в столичную жизнь. А на другое утро -- было как раз первое апреля* -- Инштеттен отправился во дворец канцлера, чтобы расписаться в книге посетителей (принести личные поздравления он нашел неудобным), а потом поехал представиться в министерство. Его приняли, несмотря на то, что день как в деловом, так и в светском отношении был очень тяжелым. Шеф был с ним особенно любезен: он "знает, кого приобретает в лице Инштеттена, и заранее уверен в их обоюдном взаимопонимании". И дома все складывалось превосходно. Правда, Эффи огорчало, что мама уезжает домой, закончив продлившийся, как она правильно предсказала, почти шесть недель курс лечения. Но эта потеря отчасти искупалась приездом Иоганны, которая должна была прибыть в Берлин в тот же день. И хотя к этой красивой блондинке Эффи не была так сильно привязана, как к необыкновенно добродушной, беззаветно преданной ей Розвите, все-таки молодая женщина, так же как и Инштеттен, высоко ценила Иоганну за то, что та была очень ловкой и необходимой в хозяйстве, да и с мужчинами держала себя сдержанно, с каким-то особым достоинством. Согласно кессинским on dit (Слухам /франц./), корни ее происхождения вели к одному высокопоставленному лицу из гарнизона Пазевалк, находившемуся в отставке, чем, собственно говоря, и объясняли ее аристократические замашки, ее красивые белокурые волосы и особую гармонию всего ее облика. Иоганна разделяла общую радость свидания и выразила готовность по-прежнему остаться горничной Эффи, в то время как Розвите, научившейся у Христель за последний год довольно прилично готовить, предложили заведовать кухней. Уход же за Анни Эффи брала на себя, над чем Розвита, конечно, смеялась -- знает, мол, она этих молоденьких дам. Инштеттен, как всегда, жил только службой и домом. В Берлине он чувствовал себя более счастливым, чем в Кессине, ибо от него не укрылось, что Эффи держалась теперь веселей и непринужденней. И это было действительно так, потому что теперь она как бы обрела чувство свободы. Быть может, прошлое порой и заглядывало в ее берлинскую жизнь, но только так, иногда, мимолетно, оно уже теперь не пугало ее, может быть, только заставляло слегка трепетать, придавая ей еще больше прелести и очарования. Правда, все, что она делала, она делала теперь как-то смиренно, словно просила за что-то прощение. Казалось, ей доставляло удовольствие подчеркивать это, чего, само собой разумеется, ей не стоило делать. В первой половине апреля, когда Инштеттены нанесли несколько необходимых визитов, светская жизнь Берлина если не совсем прекратилась, то во всяком случае сходила на нет (и об участии в ней не могло быть и речи) , а в конце мая заглохла совсем. Тем большее удовольствие доставляли им прогулки в Тиргартене, куда Инштеттен заходил в двенадцать часов по дороге из министерства домой, а также вечерние встречи в парке Шарлоттенбургского замка. Гуляя в ожидании мужа по парку, чаще всего вдоль аллеи, ведущей от замка к оранжерее, Эффи с любопытством разглядывала стоявшие здесь статуи императоров древнего Рима, находя, между прочим, что Тит и Нерон имеют удивительное сходство, собирала еловые шишки, падавшие с раскидистых елей, а потом, когда появлялся Инштеттен, шла, взяв его под руку и оживленно болтая, в глубь тенистого парка, туда, где почти на самом берегу Шпрее стоял одинокий "Бельведер"*. -- Здесь, говорят, водились привидения, -- как-то заметила Эффи. -- Привидения вряд ли, разве что духи. -- Это одно и то же. -- Не всегда, -- сказал Инштеттен. -- Между ними есть и разница. Духов еще можно подстроить; во всяком случае, в "Бельведере" бывали такие истории, как мне об этом только вчера рассказал кузен Брист. А уж привидение никак не подстроишь, привидение естественно. -- Значит, и ты веришь в них? -- Конечно, верю, такие вещи бывают. Только в наше кессинское привидение я не особенно верю. Кстати, Иоганна показала тебе китайца? -- Какого китайца? -- Ну, нашего. Оказывается, перед отъездом в Берлин она содрала его преспокойно со спинки стула и положила к себе в кошелек. На днях мне понадобились мелкие деньги, и она принесла кошелек, чтобы разменять мне бумажку. Когда я увидел китайца, она очень смутилась, и ей пришлось рассказать, как он попал к ней туда. -- Ах, лучше бы ты не говорил мне об этом! Значит, он опять у нас в доме! -- Прикажи его сжечь. -- Что ты! Я никогда не осмелюсь. Да и вряд ли это поможет. Я лучше попрошу Розвиту... -- О чем? А! Я, кажется, понимаю. Ты попросишь купить образок, чтобы он лежал рядом с "ним" в кошельке. Угадал? Эффи кивнула. -- Поступай как угодно, только, пожалуйста, об этом никому не рассказывай. В конце концов и Эффи решила, что эту тему лучше оставить. Так, болтая о всевозможных вещах, а чаще всего о планах на лето, они возвращались назад, доезжая сначала до ресторана "Большая звезда", а затем шли пешком до аллеи Корсо, и по широкой Фридрих-Вильгельм-штрассе возвращались домой. Отпуск решено было взять в последних числах июля и провести его в Баварских горах, где как раз в этом году снова устраивались обераммергаузские игры. Однако этот план не удался: неожиданно заболел коллега и старый знакомый Инштеттена, тайный советник фон Вюллерсдорф, и Инштеттену пришлось остаться, чтобы его заменять. Только к середине августа все наконец утряслось, и снова представилась возможность уехать. Но ехать в Обераммергау* теперь уже было поздно, поэтому отпуск решено было провести на острове Рюген. -- Сначала мы попадем, конечно, в Штральзунд, где жил Шилль*, которого ты, кажется, знаешь, и Шель*, которого ты не знаешь, хотя он и открыл кислород, что, впрочем, не обязательно знать. Потом из Штральзунда в Берген и Ругард, откуда, как мне сказал Вюллерсдорф, можно увидеть весь остров, а потом поплывем по проливу между Большим и Малым Ясмундским Бодденом до самого Засница. Ехать на Рюген, это, в сущности, ехать в Засниц. Бинц, говорят, тоже неплохое место, но там, сошлюсь опять на слова Вюллерсдорфа, много камешков и мелких ракушек, а мы ведь собираемся купаться. Эффи согласилась со всем, что наметил Инштеттен; она нашла разумным и его совет не оставлять на эти четыре недели прислугу в Берлине. Розвиту с маленькой Анни решили отправить к родным в Гоген-Креммен, а Иоганна должна была поехать в Пазевалк, где у ее младшего сводного брата был лесопильный завод. Следовательно, все устраивалось ко всеобщему удовольствию.' И вот в начале следующей недели Инштеттены отправились в путь и уже вечером прибыли в Засниц. Над входом в гостиницу висела вывеска: "Отель Фаренгейт". -- Лишь бы цены были по Реомюру,-- заметил Инштеттен, когда прочитал это название. В отличном настроении оба отправились в тот же вечер к морю, побродили по каменистому берегу и с одного из утесов любовались на тихую бухту, залитую светом луны. Эффи была в восторге. -- Ах, Геерт, это же Капри, настоящий Сорренто! Останемся здесь. Только, конечно, не в этой гостинице,, где уж очень важные кельнеры, я у них не решусь попросить даже стакан содовой воды... -- Да, сплошь атташе. Уж лучше где-нибудь поблизости снять частную квартирку. -- Я тоже так думаю. Начнем подыскивать завтра с утра. Утро было такое же великолепное, как и вечер. Завтракать они решили на воздухе. С утренней почтой Инштеттен получил несколько писем, на которые ему нужно было дать срочный ответ, а Эффи решила посвятить это время поискам квартиры. Она пошла через луг, где паслось много овец, затем мимо маленьких домиков и полосок с овсом, а потом повернула на дорогу, которая, змеясь и ныряя, вела к самому морю. Здесь на берегу, под сенью раскидистых буков, находилась небольшая гостиница, выглядевшая более просто, чем "Отель Фаренгейт"; собственно говоря, это был скорей ресторан, чем гостиница, который, кстати сказать, из-за раннего часа был совершенно пустой. Эффи облюбовала маленький столик в углу, откуда открывался восхитительный вид на море и берег, и заказала шерри. Но не успела она пригубить рюмку, как к ней подошел хозяин ресторана, чтобы, как водится, частично из вежливости, а частично из любопытства, завести с ней разговор. -- О да, здесь нам очень понравилось, -- сказала она, -- я имею в виду себя и супруга. Такой прекрасный вид на бухту. Только мы еще не подыскали квартиру. -- Да, сударыня, это не просто. -- Но ведь сезон подходит к концу. -- Тем не менее с помещением сейчас нелегко. Во всяком случае, в Заснице вы ничего не найдете, головой ручаюсь за это. Но дальше по берегу есть другая деревня -- видите, там вдали блестят на солнце крыши домов. Там, быть может, что-нибудь будет. -- А как называется эта деревня? -- Крампас, сударыня. -- Крампас? -- с усилием переспросила Эффи, решив, что она просто ослышалась. -- Вот не думала, что так может называться деревня... А ничего другого поблизости нет? -- Здесь, к сожалению, нет. Но выше, на север, есть еще деревушки. Поезжайте, например, в Штуббенкаммер, там в гостинице вам дадут адреса. В наших местах тот, кто хочет сдать помещение, оставляет у хозяина свой адрес. Эффи была рада, что во время этого разговора Инштеттена не было рядом. А когда, вернувшись в отель, она рассказала ему обо всех новостях, умолчав только о названии деревни, расположенной около Засница, Инштеттен сказал: -- Ну, что ж, раз здесь ничего нет, возьмем экипаж -- это всегда производит впечатление на хозяев гостиницы -- и недолго думая переберемся туда, в этот самый Штуббенкаммер. Может быть, там нам попадется какой-нибудь идиллический уголок с беседкой из жимолости, а если уж ничего не найдем, поселимся в гостинице. В сущности, разницы нет никакой. Эффи согласилась, и уже к полудню они были в расположенной около самого Штуббенкаммера гостинице, о которой только что говорил Инштеттен, и заказывали у хозяина завтрак. -- Нет, не сейчас, приготовьте его через полчасика. Сначала мы пойдем погулять, посмотреть озеро Герты*. У вас, наверное, есть и проводник? Проводник, конечно, тут был, и вскоре к нашим путешественникам подошел мужчина средних лет. У него был такой важный и торжественный вид, будто он по меньшей мере был адъюнктом во времена старой службы в честь Герты. Озеро, скрытое высокими деревьями, находилось недалеко. Оно было окаймлено камышом, а на его темной, спокойной поверхности плавало множество кувшинок. -- Действительно, все здесь напоминает эту самую... службу в честь Герты. -- Совершенно справедливо, сударыня. Даже эти камни свидетельствуют об этом. -- Камни? Какие? -- Жертвенные камни. И, оживленно беседуя, все трое отошли от озера и направились к отвесной гранитной скале, у подножья которой лежали большие, будто отполированные камни. В каждом из них было углубление и несколько желобков, сбегающих вниз. -- А для чего желобки? -- Чтобы лучше стекало, сударыня. -- Пойдем отсюда,-- сказала Эффи, беря мужа под руку и направляясь к гостинице. Здесь им живо накрыли на стол и принесли заказанный завтрак. Со столика, где они сидели, видны были залитые солнцем берег и море; в бухте по сверкающей глади воды скользили легкие парусные лодки, у прибрежных скал летали стремительные чайки. Это было очень красиво, Эффи согласилась с Инштеттеном, не решаясь, однако, смотреть в сторону юга, туда, где поблескивали крыши вытянувшейся вдоль берега деревушки, название которой сегодня утром так испугало ее, Инштеттен не мог догадаться, что встревожило Эффи, но он заметил, что от ее восторженного настроения не осталось и следа. -- Мне жаль, Эффи, что тебя уже не радует наша поездка сюда. Ты все не можешь забыть этого злополучного озера и этих ужасных камней? Она кивнула. -- Да, ты прав. Нужно признаться, что я в жизни не видела более печальной картины. Знаешь, Геерт, не будем искать здесь квартиру, я все равно не смогу здесь остаться. -- А ведь еще вчера ты сравнивала бухту с Неаполитанским заливом и находила здесь столько красот! -- Да, но это было вчера. -- А сегодня? Сегодня от Сорренто не осталось и следа? -- Остались следы, одни руины, будто Сорренто погибло. -- Ну, хорошо, -- сказал Инштеттен и протянул ей руку. -- Хорошо, мы откажемся от него. Нет никакой необходимости цепляться за Штуббенкаммер, за Засниц или за какую-нибудь другую деревушку. Мы уедем отсюда. Но куда? -- Я думаю, здесь нам придется пробыть еще один день, чтобы подождать пароход. Завтра, если не ошибаюсь, он придет из Штеттина и отправится в Копенгаген. Это будет великолепно! Я просто сказать не могу, как мне хочется хоть немного развлечься. Здесь мне начинает казаться, будто я никогда в своей жизни не смеялась и не умела смеяться. Ты же знаешь, Геерт, как я люблю посмеяться. Инштеттен посочувствовал Эффи, тем более что он и сам находил, что она во многом права. Здесь и в самом деле все уж очень мрачно и грустно, несмотря на всю красоту. И они стали ждать парохода из Штеттина, а на третий день рано утром приехали в Копенгаген, где сразу же на Конгенс-Ниторв сняли квартиру. А еще через два часа они уже были в музее Торвальдсена*. -- Знаешь, Геерт, это чудесно. Я так счастлива, что мы приехали сюда. Вскоре они пошли обедать и за table d'hte познакомились с сидевшей напротив семьей из Ютландии. Их внимание сразу же привлекла красавица дочь, Тора фон Пенц. Эффи просто налюбоваться не могла ее большими голубыми глазами и белокурой косой, светлой как лен. А когда через полтора часа обед был окончен и все поднялись из-за стола, семейство фон Пенцов (к сожалению, они уже сегодня уезжали из Копенгагена) выразило надежду увидеть молодую чету из Берлина в своем замке Аггергуус, это всего в полумиле от Лимфьорда, и Инштеттены без колебаний приняли приглашение. Так проходило время в отеле. Но и на этом удовольствия этого необыкновенного дня, который, по замечанию Эффи, следовало бы обвести в календаре красным карандашом, еще не окончились. Вечером в довершение всего они отправились в театр Тиволи смотреть итальянскую пантомиму. Эффи как зачарованная следила за веселыми проделками Арлекина и Коломбины, а поздно вечером, вернувшись домой, сказала: -- Вот теперь, Геерт, я чувствую, что начинаю приходить в себя. Я не говорю уж о прекрасной Торе, но подумай -- утром Торвальдсен, а вечером эта веселая Коломбина! -- Коломбина, кажется, даже лучше Торвальдсена? -- Если говорить откровенно, то да. Я же обожаю подобные вещи. А наш добрый Кессин был для меня настоящим несчастьем, там все раздражало меня. Да и Рюген, пожалуй, не меньше. Давай останемся в Копенгагене хотя бы на несколько дней. Разумеется, мы съездим посмотреть Фредериксборг, Эльсинор *, а потом поедем в Ютландию. С каким наслаждением я буду снова любоваться прекрасной Торой! Будь я мужчиной, я бы влюбилась в нее! Инштеттен рассмеялся. -- Ты же не знаешь, может быть, я так и сделаю. -- Вот как! Пожалуйста! Только знай, поле битвы я не уступлю без борьбы. Ты еще увидишь, что и я не из слабых! -- В этом как раз мне уверений не нужно. Так проходило их путешествие. В замке Аггергуус, до которого они добрались, поднявшись вверх по Лимфьорду, Инштеттены гостили три дня. Потом они проехали всю Ютландию, побывали, делая по пути то короткие, то более длительные остановки, в городах Виборг, Фленнсбург и Киль, и наконец через Гамбург, который им чрезвычайно понравился, вернулись на родину, но пока еще не в Берлин на Кейтштрассе. Сначала им предстояло поехать в Гоген-Креммен, где их ожидал заслуженный отдых. Для Инштеттена это, правда, означало всего-навсего несколько дней, так как его отпуск окончился, но Эффи собиралась неделю или немного подольше погостить еще и после его отъезда, обещая вернуться домой к третьему октября, то есть как раз к годовщине их свадьбы. Анни, порозовевшая и окрепшая на деревенском воздухе, стала ходить. Розвита правильно рассчитала, что навстречу маме она уже потопает ножками. Брист разыгрывал нежного дедушку, однако предостерегал всех от избытка любви, а еще больше от излишней строгости к ребенку, а в общем был такой, как всегда. В сущности, его настоящая нежность по-прежнему принадлежала одной только Эффи. Он много думал о ней, и, даже оставаясь вдвоем с женой, говорил только о дочери. -- Как ты находишь Эффи? -- Мила и добра, как всегда. Не знаю, как и благодарить всевышнего за то, что он послал нам такую чудесную дочь. Она бывает так благодарна за все! А как она радуется, что снова находится под нашей крышей. -- Да,-- сказал Брист,-- по-моему, даже несколько больше, чем следует. Похоже, что она по-прежнему считает Гоген-Креммен своим настоящим домом. А у нее теперь есть семья -- муж и ребенок, муж -- бриллиант чистейшей воды, да и девочка -- ангел. И все-таки она ведет себя так, будто самое важное для нее -- Гоген-Креммен, а муж и ребенок, по сравнению с нами, -- второстепенное дело. Она великолепная дочь, даже лучше, чем надо. Откровенно говоря, это меня и волнует. Она ведь несправедлива к Инштеттену. Ну, а как у них обстоят, знаешь, эти дела? -- Что ты имеешь в виду, Брист? -- Что я имею в виду? Разве не ясно? Ну... счастлива она с ним или нет? Так и жди, как бы чего не случилось! Мне с самого начала казалось, что она его скорей уважает, чем любит. А это, по-моему, никуда не годится. Любовь и та не всегда способна удержать от греха, а уж уважение и подавно. Женщина всегда начинает досадовать и сердиться, если ей приходится уважать, не любя. Да, сначала сердиться, потом понемногу скучать и, наконец, развлекаться. -- Тебе это известно по собственному опыту? -- Кажется, нет! Для этого ко мне никогда не питали достаточно высокого уважения. А лучше -- не цепляйся, Луиза. Скажи, как обстоит дело? -- Ах, Брист, вечно ты возвращаешься к этому вопросу. Уж раз десять мы толковали об этом, и вот все начинается снова. А вопросы твои, между прочим, ужасно наивны. Ты, кажется, считаешь, что твоя супруга умеет читать в душе. Ты как-то странно представляешь себе душу молоденькой женщины, и особенно своей дочери. Ты думаешь, что там все происходит по какому-то плану. Или ты считаешь меня какой-то... тьфу ты! забыла, как их там величают... словом, оракулом. Дескать,, стоит Эффи чуточку приоткрыть свою душу -- и я все поняла. Знай, самое сокровенное всегда остается в душе. Да и вряд ли бы она стала меня посвящать в свои тайны. И еще...-- ума не приложу, от кого она унаследовала эту черту,-- но она очень хитрая девочка. И это тем опаснее, что она так обворожительна. -- Значит, и ты признаешь, что она это... обворожительна. Но она и добрая, правда? -- Добрая, этого у нее не отнимешь. А за остальное я бы не могла поручиться. К тому же, на бога она смотрит как на доброго дядю, который ей ни в чем не откажет. -- Ты так думаешь? -- Да, мне кажется. Впрочем, теперь как будто дело поправилось. Нет, не характер: его, конечно, не легко изменить. Я имею в виду их взаимоотношения. После переезда в Берлин они как будто стали больше сживаться друг с другом. Во всяком случае, она в таком духе говорила об этом. А главное, -- я сама, собственными глазами, смогла убедиться, что это действительно так. -- А что говорила она? -- Она сказала: "Мамочка, теперь все идет лучше. Инштеттен -- великолепный супруг, какого встретишь не часто, но вначале мне было очень трудно привыкнуть к нему, он все время казался мне каким-то чужим. Даже в те минуты, когда он был нежен со мной. Тогда, пожалуй, даже больше всего. Бывали случаи, когда я этой нежности просто боялась". -- Это я знаю, это я знаю. -- Что ты хочешь этим сказать, Брист? Кто боялся из нас, я или ты? И то и другое смешно. -- Ты же хотела рассказать об Эффи. -- Вот она и призналась, что теперь это чувство прошло и что она счастлива, что это прошло. Между прочим, Кессин был для нее совершенно неподходящим местом: этот дом с привидением, да и люди -- одни слишком набожны, другие уж очень просты. Но с тех пор, как они перебрались в Берлин, она чувствует себя как рыба в воде. Она, правда, еще говорит, что Инштеттен хоть и самый лучший человек на земле, но слишком староват и слишком хорош для нее. Но теперь, сказала она, самое трудное уже позади, теперь она за себя не боится. Заметь, она именно так и сказала, мне запомнились эти слова. -- Как это -- за себя не боится? Мне это выражение не особенно нравится. Но... -- И по-моему, это сказано неспроста. Она, кажется, даже намекала на это. -- Ты думаешь? -- Да, Брист. Ты считаешь, твоя дочь и воды не замутит. Но ты глубоко заблуждаешься. Ее нетрудно увлечь. И, если волна будет чистой, она тоже останется чистой. А что касается борьбы и сопротивления, то на это она вряд ли способна. В этот момент в комнату вошла Розвита с маленькой Анни, и разговор прекратился. Этот разговор происходил между супругами Брист сразу же после отъезда Инштеттена. Оставляя жену в Гоген-Креммене еще на неделю, Инштеттен хорошо понимал, что больше всего на свете она любит спокойную, беззаботную жизнь, что ей приятно жить в Гоген-Креммене, где все окружают ее заботой и лаской, где все ей твердят, как она мила и прелестна, где так хорошо предаваться мечтам. Да, такая жизнь ей действительно нравилась больше всего, и она блаженствовала всей душой, несмотря на то что в Гоген-Креммене не было никаких развлечений. Гости приходили теперь очень редко; для них, по крайней мере для молодежи, с тех пор как Эффи уехала в Кессин, в доме уж не было никакой притягательной силы. В жизни семей пастора и учителя тоже произошли изменения. Особенно осиротел дом учителя Янке: сестры-близнецы весной вышли замуж, обе за преподавателей округа Гентин, и об их двойной свадьбе сообщалось даже в газете "Вестник Гавелланда". А Гульда жила сейчас во Фризаке, где ей приходилось ухаживать за старой, умирающей теткой, единственными наследниками которой были Нимейеры и которая тянула гораздо дольше, чем предполагали родители Гульды. Тем не менее дочь писала домой очень бодрые письма, не потому, что ей в самом деле доставляло удовольствие ухаживать за больной (дело обст