я на щедрый урожай. Будет что продать нынешней осенью. Вот поразмыслишь, так и выходит, что Нильс просто сглупил бы, покинув сейчас Эвребе. Ему только позарез нужно было побывать дома, - Нильс родом из северной части прихода,- и для этого он взял два свободных дня, когда мы уже выкопали весь картофель. Должно быть, у него какое-нибудь неотложное дело, может, он хочет встретиться со своей невестой,- думали мы все. Через два дня Нильс вернулся такой же бодрый и расторопный, как всегда, и с жаром взялся за работу. Однажды мы сидели на кухне за обедом и увидели, как фру в ужасном волнении выскочила из дома и побежала куда-то, не разбирая дороги. Следом показался капитан. Он кричал: "Ловиса, Ловиса, постой, куда же ты?" А фру отвечала только: "Оставь меня!" Мы переглянулись. Рагнхильд встала из-за стола, собираясь бежать за фру. - Ты права, - сказал Нильс с обычным своим спокойствием. - Но сперва зайди в дом и посмотри, убрала ли она фотографии. - Стоят как стояли, - ответила Рагнхильд и вышла. Мы слышали, как во дворе капитан сказал ей: - Пригляди за барыней, Рагнхильд. Никто из нас не хотел бросить фру на произвол судьбы. Все о ней заботились. Мы вернулись в поле. Нильс сказал мне: - Ей надо бы убрать фотографии. С ее стороны даже некрасиво, что она оставила их на видном месте. Это большая промашка. А, что ты в этом смыслишь, подумaлось мне. Вот я - так уж точно разбираюсь в людях, я много понасмотрелся за годы странствий. И я решил устроить Нильсу небольшое испытание, проверить, не зря ли он важничает. - Странно, что капитан сам давным-давно не убрал и не сжег эти фотографии, - говорю я. - Ничуть, - отвечает Нильс. - На его месте я бы тоже этого не сделал. - Почему? - Да потому, что не мне, а ей надлежит это сделать. Мы помолчали немного, потом Нильс добавил еще несколько слов. Эти слова разом доказали мне, каким глубоким и безошибочным чутьем обладает Нильс. - Бедная фру! - сказал он.- Должно быть, она так и не может оправиться после своего проступка, должно быть, в ней что-то надломилось. Другого объяснения я не вижу. Есть люди, которые, оступившись, могут подняться и спокойно шагать дальше по жизни, разве что синяков насажают, а есть другие, которые так и не могут встать. - Если судить по ее виду, она отнеслась ко всему, довольно легко, - продолжаю я испытывать Нильса. - Откуда нам знать? А по-моему, она все время была сама не своя. Конечно, она продолжает жить, но мне кажется, в ней нет внутренней гармонии. Я не силен по этой части, но я имею в виду именно гармонию. Понимаешь, она может есть, и спать, и улыбаться, и все же... Я вот только что проводил такую же в последний путь, - ответил мне Нильс. Куда девался мой ум и моя выдержка? Глупый и пристыженный, я только и мог спросить: - Ах, вот как? И она умерла? - Да. Она хотела умереть. - И неожиданно приказал: - Ну что ж, идите с Ларсом пахать. Вам уже немного осталось. И он ушел своей дорогой, а я своей. Я думаю: возможно, он говорил о своей сестре, возможно, он отпрашивался на ее похороны. Боже милостивый, поистине есть люди, которые не могут с этим справиться, это потрясает самую их основу, это - как революция. Все зависит от того, насколько они загрубели. Насажают синяков, - сказал Нильс. И внезапная мысль заставляет меня остановиться: а вдруг это была не его сестра, а его возлюбленная? По странной ассоциации я вспоминаю про свое белье. Я решаю послать за ним батрачонка. Настал вечер. Ко мне пришла Рагнхильд и попросила меня не ложиться, уж очень у господ неспокойно. Рагнхильд была ужасно взволнована, надвигающаяся темнота ее пугала, и она не могла найти места более надежного, чем у меня на коленях. Она и всегда была такова - стоило ей разволноваться, и она становилась робкой и нежной, робкой и нежной. - А ничего, что ты здесь? Ты оставила кого-нибудь вместо себя на кухне? - Да, стряпуха услышит, если позвонят. - Ты знаешь,- вдруг заявляет она,- я на стороне капитана. И всегда была на его стороне. - Только потому, что он мужчина. - Вздор. -- А тебе следует быть на стороне фру. - Ты говоришь это только потому, что она женщина,- ехидничает Рагнхильд.- Но ты не знаешь всего того, что знаю я. Фру ужасно себя ведет. Мы, видишь ли, о ней не заботимся, нам плевать, хоть она умри у нас на глазах. Ну, ты слышал когда-нибудь такое? А я-то, дура, бегаю за ней. Это ж надо так скверно себя вести! - Не хочу ничего знать,- говорю я. - Думаешь, я подслушивала? Да ты просто спятил. Они разговаривали при мне. - Раз так, подождем, пока ты немножко успокоишься, а потом спустимся к Нильсу. Такой робкой и нежной была Рагнхильд в этот вечер, что в благодарность за добрые слова обвила мою шею руками. Нет, все-таки она необыкновенная девушка. И мы пошли к Нильсу. Я сказал: - Рагнхильд считает, что кому-то из нас не следует ложиться. - Да, худо там, очень худо,- начала Рагнхильд.- Хуже и не придумаешь. Капитан совсем забыл про сон. Она любит капитана, он ее тоже, а все идет вкривь и вкось! Сегодня, когда она выскочила из дому, капитан во дворе сказал мне: "Пригляди за барыней, Рагнхильд". Я и пошла за ней. Она стояла у обочины, притаясь за деревом, и плакала и улыбнулась мне сквозь слезы. Я хотела увести ее в дом, а она тут сказала, что мы о ней не заботимся, что никому нет до нее дела. "Капитан послал меня за вами, фру",- говорю я. "Это правда? Сейчас? - не поверила она.- Сейчас послал?" - "Да",- отвечаю я. "Подожди меня немножко,- велела фру. И стоит и стоит.- Возьми эти мерзкие книги, что лежат у меня в комнате, и сожги их, хотя нет, я сама это сделаю, но после ужина ты мне будешь нужна. Как только я позвоню, немедленно поднимайся ко мне".- "Слушаюсь",- говорю я. Тут мне удалось ее увести. - Вы только подумайте, оказывается, наша фру беременна,- вдруг говорит Рагнхильд. Мы глядим друг на друга. Черты Нильса вдруг становятся расплывчатыми, он словно увядает, и глаза у него делаются сонные. Почему он принял слова Рагнхильд так близко к сердцу? Чтобы хоть что-то сказать, я говорю: - А фру сама сказала, что позвонит? - Да, и она позвонила. Ей хотелось поговорить с капитаном, но она боялась одна и надумала, чтобы я была при этом. "Поди зажги свет и собери все пуговицы, которые я разроняла". А потом она позвала капитана. Я зажгла свет и начала собирать пуговицы, а пуговиц было множество, и самых разных. Пришел капитан. Фру сразу ему говорит: "Я хотела тебе сказать, что с твоей стороны было очень мило послать за мной Рагнхильд. Бог благословит тебя за это".- "Да,- говорит он, а сам улыбается,- уж очень ты была взволнована, мой друг".- "Правда, я была взволнована, но это пройдет. Беда в том, что у меня нет дочери, которую я могу вырастить по-настоящему хорошим человеком. Моя-то песенка уже спета". Капитан опустился на стул. "Ну да",- сказал он.- "Ты говоришь: ну да? В книгах так и сказано, вот они, эти проклятые книги, возьми их, Рагнхильд, и сожги. Хотя нет, я сама изорву их на мелкие кусочки и сама сожгу". И принялась рвать книги и швырять страницы в огонь. "Ловиса,- сказал капитан,- не надо так волноваться".- "Монастырь - вот что там было написано. Но в монастырь меня не пустят. Значит, моя песенка спета. Ты думаешь, что я смеюсь, когда смеюсь, а мне вовсе не до смеха..." - "А как твои зубы, прошли?" - спросил капитан. "Ты ведь и сам знаешь, что зубы тут ни при чем".- "Нет, не знаю".- "В самом деле не знаешь?" - "Не знаю".- "Боже правый, да неужели ты до сих пор не понял, что со мной? - Капитан взглянул на нее и не ответил.- Да ведь я... ты сказал, что у меня еще может быть дочь, разве ты забыл?.." Тут я тоже взглянула на капитана. Рагнхильд улыбнулась, покачала головой и продолжала: - Бог мне простит, что я не могу удержаться от смеха, но у капитана сделалось такое лицо, попросту дурацкое. "А ты ни о чем и не догадывался?" - спросила фру. Капитан поглядел на меня и говорит: "Чего ты столько возишься, прямо как неживая?" - "Я велела ей собрать с пола пуговицы",- отвечает фру. "А я уже все собрала",- говорю я.- "Уже? - спрашивает фру и встает.- Посмотрим, посмотрим". Тут она берет шкатулку и снова ее роняет. Пуговицы как покатятся - под кровать, под стол, под печь. "Нет, вы только подумайте! - восклицает фру и продолжает о своем: - Значит, ты и не догадывался, что я... что у меня?.." - "Нельзя ли оставить пуговицы на полу хотя бы до утра?" - спросил капитан. "Пожалуй, можно,- соглашается фру.- Боюсь только, как бы мне не наступить на какую-нибудь. Я стала неповоротлива... сама их собрать не смогу... но все равно, пусть лежат.- И она начала гладить его руку.- Ах ты, мой дорогой". Он отдернул руку. "Да, я понимаю, ты сердит на меня. Только зачем ты тогда просил меня приехать?" - "Ловиса, дорогая, мы не одни".- "Ты все-таки должен знать, зачем ты просил меня приехать".- "Я надеялся, что все еще может быть хорошо, наверное, затем".- "И по-твоему, не вышло?" - "Нет".- "Все-таки о чем ты думал, когда звал меня? Обо мне? О том, что тебе хочется снова меня увидеть? Никак не могу понять, о чем ты все-таки думал".- "Рагнхильд уже все собрала, как я вижу,- сказал капитан.- Покойной ночи, Рагнхильд". - И ты ушла? - Да, но уходить далеко я побоялась. Я видела, что ей было не по себе, и подумала, что на всякий случай мне надо держаться неподалеку. А если бы капитан увидел меня и сделал замечание, я бы прямо так и ответила, что не могу покинуть фру, когда она в таком состоянии. Он, конечно, меня не увидел, они продолжали свой разговор, даже еще оживленнее. "Я знаю, что ты думаешь,- продолжала фру,- может статься, что не ты... То есть, что это не твой ребенок. Возможно, ты и прав... И я не знаю, какие мне найти слова, чтобы ты простил меня.- Тут фру заплакала.- Мой дорогой, прости, ради бога, прости! - И фру встала на колени.- Видишь, я вышвырнула эти книги, я сожгла платок с его инициалами, видишь, вот они - книги".- "Верно,- ответил капитан.- А вот лежит еще один платок с теми же инициалами. Ах, Ловиса, Ловиса, как ловко ты со мной обращаешься". Бедной фру стало совсем нехорошо от этих слов. "Мне так жаль, что этот платок попался тебе на глаза, я, должно быть, летом привезла его из города, я с тех пор не просматривала свое белье. Но разве это так уж важно, скажи?" - "Разумеется, нет",- ответил он.- "А если бы ты захотел выслушать меня, ты узнал бы, что это... это твой ребенок. Почему б ему и не быть твоим? Я только не умею все тебе объяснить как следует". - "Сядь!" - сказал капитан. Но фру, верно, не поняла его. Она встала и говорит: "Вот видишь, ты даже не желаешь меня выслушать. Но коли так, я уже настоятельно прошу тебя ответить, зачем ты меня сюда вызвал, зачем ты не оставил меня там, где я была". В ответ на это капитан стал что-то говорить про человека, выросшего в тюрьме. "Если такого человека выпустить на волю, он все равно будет стремиться назад". Словом, что-то в этом роде. "Да, но я была у родителей, а они не такие неумолимые, они считали, что я была за ним замужем, и не осуждали меня. Не все смотрят на это, как ты".- "Раз ушла Рагнхильд, ты можешь смело задуть свечу; смотри, как она сконфуженно мигает рядом с лампой".- "Из-за меня? Ты это имел в виду? А разве сам ты ни в чем не виноват?" - "Не пойми меня превратно, я и впрямь во многом виноват,- без промедления ответил капитан,- но не тебе об этом говорить".- "Нет, ты этого не думаешь. Я ведь никогда... Послушать тебя, так ты ни в чем не виноват".- "Сказано же, что виноват. Не той виной, про которую говоришь ты, а другой, прежней и новой. Согласен! Но я не принес домой эту вину у себя под сердцем".- "Верно,- начала фру.- Но ведь именно ты никогда не хотел, чтобы я... Чтобы у нас были дети, а вслед за тобой и я этого не хотела, ты ведь лучше знал, как надо, и мои домашние тоже так говорят. А будь у меня дочь..." - "Пожалуйста, не утруждай себя сочинением трогательной истории, она годится только для газеты, не утруждай",- сказал он ей.- "Я говорю чистую правду,- отвечала фру.- Ты не можешь отрицать, что я говорю чистую правду".- "Я ничего и не отрицаю. А теперь, Ловиса, присядь и выслушай меня внимательно. И дети, и дочь - которая вдруг так тебе понадобилась - все они не больше, как отголосок недавних разговоров. Ты их наслушалась и вообразила, что в этом твое оправдание. Раньше ты никогда не изъявляла желания иметь детей. По крайней мере, я этого не слышал".- "Да, но ты лучше знал, как надо".- "И это ты тоже где-то недавно услышала. В одном ты права, очень может статься, что с детьми нам бы жилось лучше. Теперь я и сам это понял, но, к сожалению, слишком поздно. И ты в твоем положении еще говоришь мне, что..." - "Боже правый! Но ведь, может, именно ты... не знаю, как сказать... пойми..." - "Я? - переспросил капитан и покачал головой.- Вообще-то такие вещи полагается знать матери; однако в нашем случае даже мать этого не знает. Ты, моя жена, этого не знаешь. Или, может быть, ты знаешь?" Тут фру умолкла. "Я тебя спрашиваю, ты знаешь или нет?" Фру ничего не ответила, бросилась на пол и заплакала. Не могу понять, пожалуй, теперь я стою за фру, ей, бедняжке, так худо. Я совсем было решилась постучать и войти, но тут капитан сказал: "Ты молчишь. Но твое молчание - это тоже ответ, и ответ не менее красноречивый, чем самый громкий крик".- "Мне больше нечего сказать",- ответила фру сквозь слезы. "Многое я люблю в тебе, Ловиса, и прежде всего - твою правдивость",- сказал капитан. "Благодарю",- сказала фру. "Ты даже сейчас не выучилась лгать. Ну, поднимайся.- Капитан сам помог ей подняться и сам усадил ее на стул. А фру плакала так жалобно, что прямо сердце разрывалось.- Перестань же,- сказал капитан.- Я хочу тебя спросить кой о чем. А может, нам стоит подождать, поглядеть, какие у него будут глазки, какое личико?" - "Бог тебя благослови. Конечно, подождем. Благослови тебя бог, мой дорогой, мой любимый".- "А я попробую смириться. Меня это грызет и гложет, гложет и грызет. Но ведь и я не без греха".- "Бог тебя благослови, бог тебя благослови",- твердила фру. "И тебя тоже,- ответил он.- Доброй ночи". Тут фру упала грудью на стол и в голос зарыдала. "А теперь ты почему плачешь?" - "Потому что ты уходишь. Раньше я тебя боялась, теперь я плачу потому, что ты уходишь. Ты не можешь немного побыть со мной?" - "Теперь? У тебя? Здесь?" - спросил он. "Нет, я не то имела в виду, я не о том, просто я так одинока. Нет, нет, я не о том, что ты подумал".- "Я все же лучше уйду,- сказал он.- Ты и сама могла бы понять, что у меня нет желания здесь оставаться. Позвони лучше горничной". -- Тут я и убежала,- кончила Рагнхильд. После некоторого молчания Нильс спросил: - Они уже легли? Рагнхильд этого не знала. Может, и легли, впрочем, там сидит стряпуха, на случай, если позвонят. Боже ты мой, каково досталось бедной фру, верно, она и уснуть-то не может. - Тогда сходи к ней, погляди, как она там. - Хорошо.- И Рагнхильд встала.- Нет, что ни говорите, а я держу сторону капитана. Так и знайте. - Не так-то просто решить, где правда. -- Вы только подумайте,- забеременеть от этого типа! Да как она могла! А ведь она к нему и в город потом ездила, мне рассказывали, ну зачем это ей понадобилось? И понавезла с собой кучу его платков, я видела, а ее платков я недосчитываюсь, значит, у них белье было общее. С таким типом жить - это ж надо! При законном-то муже! XII Капитан, как оказывается, вполне серьезно вознамерился запродать весь лес на сруб. И вот теперь по лесу идет стон и грохот. Осень выдалась мягкая, земля еще не прихвачена морозом, пашется легко, и Нильс, как заправский скряга, трясется над каждой минутой - чтобы весной было легче. Вопрос теперь в том, пошлют ли нас с Гринхусеном на рубку. По совестя говоря, я собирался отправиться по ягоды на болото, за морошкой, а потом - в горы. Что же станется с моими планами? К тому же Гринхусен давно уже не такой лесоруб, который надобен капитану, он только может держать пилу да подсоблять по мелочам. Да, Гринхусен уже не прежний Гринхусен, хотя трудно понять, с чего это он так сдал. Все его волосы до сих пор при нем, и рыжие, как встарь. В Эвребе он прижился так, что лучше и не надо, на аппетит он тоже пока не жалуется. Ему ли не житье! Все лето и всю осень он исправно высылал деньги семье и не уставал хвалить капитана и его жену, которые так хорошо платят и сами уж такие хорошие, уж такие хорошие. Не сравнить с инженером, тот из-за скиллинга готов был удавиться, а под конец и вовсе вычел две кроны, заработанные честным трудом, ну и черт с ним, Гринхусен плевать хотел на эти две кроны, он и больше не пожалеет, коли для хорошего дела, а то ведь надо - такой жмот, тьфу, говорить противно. Капитан так ни за что не сделает. Но теперь Гринхусен сделался уступчивый и ни на кого не держал зла. Теперь он, пожалуй, не прочь бы снова наняться к инженеру и получать две кроны в день и во всем ему поддакивать. Возраст и время обломали его. Как обламывают они любого из нас. Капитан сказал: - Ты, помнится, говорил про водопровод, как ты думаешь, в этом году уже поздно начинать работу? - Да,- ответил я. Капитан молча кивнул и ушел. Один раз, когда я пахал, капитан снова подошел ко мне. Он появлялся в эту пору повсюду, он много работал и успевал за всем присмотреть. Он наскоро съедал что ни подадут, выскакивал из-за стола и спешил на гумно, скотный двор, в поле, в лес, к лесорубам. - Начинай делать водопровод,- сказал он мне. - Земля мягкая и может еще долго так простоять. Кого выделить тебе в подручные? - Гринхусена можно,- ответил я,- но вообще-то... - И Ларса. Так что ты хотел сказать? - А вдруг ударят морозы? - А вдруг пойдет снег? Тогда земля не промерзнет. Она не каждый год промерзает. Подручные у тебя будут. Одного поставь копать, другого на кладку. Тебе уже случалось делать такую работу? - Да. - А Нильса я предупредил, так что не бойся.- Капитан засмеялся.- Ну, отведи лошадей в конюшню. Водопровод занимал теперь все его мысли, он и меня сумел увлечь, я сам захотел немедля взяться за дело и лошадей отвел не шагом, а бегом. Надо думать, капитан разохотился, когда увидел, как похорошела после окраски вся усадьба и какой богатый в этом году урожай. Вдобавок он велел срубить тысячу дюжин стволов, чтобы расплатиться с долгами, а может, и сверх того кое-что останется. И вот я поднялся на холм и отыскал то место, которое еще раньше присмотрел для отстойника, определил величину уклона, измерил шагами расстояние до усадьбы и вообще все точно вымерил. С холма стекал ручей, он так глубоко зарылся в землю и бежал с такой скоростью, что не замерзал зимой. Надо будет соорудить небольшую запруду с водостоком для защиты от весенних и осенних паводков. Да, в Эвребе будет настоящий водопровод, а крепежный камень под рукой есть - кругом залегает многослойный гранит. В полдень следующего дня работа шла уже полным ходом. Ларс Фалькенберг копал канаву для прокладки труб. Мы с Гринхусеном дробили камень, а к этому делу у нас обоих был давний навык еще с дорожных работ в Скрейе. Ну хорошо. Проработали мы четыре дня, настало воскресенье. Я прекрасно помню этот день, высокое, ясное небо, в лесу облетела вся листва, холмы покрылись веселой зеленью озимых, над вырубкой курится дымок. После обеда Ларс попросил у капитана лошадь и телегу, чтобы отвезти на станцию свинью - он забил ее и хотел продать в городе, а на обратном пути обещал прихватить почту для капитана. Я решил, что это самый подходящий случай послать батрачонка на вырубку за моим бельем. Ларс в отъезде, сердиться некому. Вот видишь, сказал я себе самому, ты преисполнен добродетели и посылаешь за бельем батрачонка. Но добродетель тут ни при чем, виной всему старость. Целый час я провозился с этой мыслью. Глупо получается - вечер на редкость погожий, и вдобавок воскресный, делать нечего, в людской - ни души. Скажете, старческая слабость? Да что ж я, и на холм не поднимусь, что ли? Я сам пошел за бельем. А в понедельник спозаранку заявился Ларс Фалькенберг и отозвал меня в сторону - как когда-то, и завел тот же разговор, что и когда-то: я вчера заходил к ним на вырубку, так чтоб это было в последний раз, понятно? - Чего ж не понять, раз это была последняя стирка, - Стирка, стирка! Нешто я сам не мог за всю осень принести твою поганую рубашку? - Я не хотел заговаривать с тобой о белье. Интересно, какой дьявол нашептал ему об этой невинной прогулке? Не иначе сплетница Рагнхильд решила мне удружить, больше некому. Случаю было угодно, чтобы и на этот раз Нильс оказался поблизости. Он шел как ни в чем не бывало из кухни, а Ларс, едва его завидел, обрушил на него всю свою злость. - Вот и второй красавец явился! - сказал Ларс.- Ух, глаза б мои не глядели. - Ты что сказал? - спросил Нильс. - А ты что сказал? - ответил Ларс.- Поди, подлечи язык, авось начнешь говорить поразборчивей. Тогда Нильс остановился, чтобы узнать, в чем же все-таки дело. - Не понимаю, о чем речь. - Ты-то? Не понимаешь? Когда надо пахать под зябь, ты все понимаешь. А на мои слова у тебя умишка не хватает. Тут Нильс впервые за все наше знакомство рассердился. У него побелели щеки. - Ну и болван же ты, Ларс,- ответил он.- Держал бы ты язык за зубами, оно бы лучше было. - Это я-то болван,- взвился Ларс.- Ты слышишь, как он со мной заговорил! Обозвать меня болваном! - А сам весь побледнел от злости.- Я сколько лет проработал в Эвребе и чуть что не каждый вечер пел господам. А после меня пошли сплошные выкрутасы. Ты небось помнишь, как здесь было при мне? - спросил он меня.- Тогда Ларс был на все руки, и работа у меня не стояла. Потом здесь полтора года прослужил Альберт. А уж потом явился Нильс. Нынче здесь только один разговор - вкалывай, паши да вывози навоз, что ночью, что днем, пока не высохнешь от такой жизни. Мы с Нильсом не выдержали и расхохотались. Но Ларс ничуть этим не обиделся, он был скорее доволен, что умеет так рассмешить людей, и, сменивши гнев на милость, рассмеялся вместе с нами. - Да, я все выкладываю как есть,- продолжал он.- И ежели бы ты порой не был вполне свойский парень - не то чтобы свойский, а услужливый и обходительный на свой лад, конечно, ежели бы не это, уж тогда бы я... - Чего тогда? Ларс с каждой минутой приходил в более веселое расположение духа. Он со смехом отвечал: - Тогда всыпал бы я тебе по первое число. - А ну, пощупай мои мускулы,- сказал Нильс. - Вы это о чем? - спросил подошедший капитан. Он уже встал, оказывается, хотя время было без малого шесть. - Ни о чем,- в один голос ответили Ларс и Нильс. - Как дела с запрудой? - спросил у меня капитан и, не дожидаясь ответа, обратился к Нильсу: - Пусть мальчик отвезет меня на станцию. Я еду в Христианию. Мы с Гринхусеном ушли делать запруду. Ларс - рыть канаву, но какая-то неуловимая тень омрачила наше настроение. Даже Гринхусен и тот сказал: - Жалко, что капитан уезжает. Я был того же мнения. Правда, может быть, капитан уезжает по делам, ведь ему надо продать лес и урожай. Хотя, с другой стороны, зачем ему понадобилось уезжать в такую рань, раз к утреннему поезду он все равно не поспеет? А вдруг они снова поссорились и капитан спешит уехать, пока не встала фру? Да, теперь они часто ссорились. Опять дошло до того, что они почти не разговаривали друг с другом, а если им надо было перемолвиться несколькими словами, равнодушно отводили глаза в сторону. Случалось, конечно, что капитан глядел жене прямо в глаза и советовал ей прогуляться, пока стоит такая чудная погода, или, напротив, просил ее вернуться домой и поиграть немного на рояле, но это делалось главным образом для людей и ни для чего более. Как это все печально! Фру была кроткой и прекрасной, она часто стояла на крыльце и глядела на дальние холмы; у нее были тонкие черты лица и золотистые волосы. Уже сейчас она выглядела как молодая, нежная мать. Но, должно быть, она безмерно тосковала - ни гостей, ни веселья, ни шума, ни радости, одно только горе и стыд. Капитан, правда, изъявил готовность нести свое бремя, он и нес его, сколько хватало сил! Но теперь у него, видно, иссякли силы. В усадьбе поселилось горе, а одно горе трудней снести, чем семь тяжких нош. Если фру по чистой случайности забывала очередной раз выразить свою вечную признательность, капитан опускал глаза в пол, без дальнейших слов хватался за шапку и был таков. Все горничные об этом говорили, да я и сам это видел. Я понимаю, он уже никогда не забудет про ее грех, никогда, но ведь можно не напоминать о нем. Хотя попробуй не напомни, когда фру, порой забывшись, говорила: "Ты знаешь, мне так нездоровится!" или: "Ты знаешь, я уже не могу столько ходить!" Тогда он отвечал: "Перестань, Ловиса!" - и хмурил брови. И тут же вспыхивала ссора: "Опять ты мне напоминаешь?" - "Почему я? Ты сама напоминаешь, ты утратила всякую стыдливость, твой грех сделал тебя бесстыдной".- "Ах, зачем, зачем я только вернулась! Дома мне было лучше!" - "Или у твоего молокососа!" - "Ты ведь, помнится, говорил, что и тебе он однажды помог. Если хочешь знать, я бы рада уехать к нему. Гуго гораздо лучше, чем ты". Ах, какие безответственные слова она говорила, наверное, она даже не отдавала себе отчета в том, что говорит. Мы не узнавали ее, такой она стала испорченной. Фру Фалькенберг - и испорченность? Может, это и не так, бог весть. Во всяком случае, она не стыдилась, придя вечером к нам на кухню, расхваливать Нильса за его молодость и силу. Пожалуй, я снова начал ревновать ее и завидовать молодости Нильса, я думал так; с ума они все посходили, что ли? Разве не нам, пожилым людям, следует отдавать предпочтение? Или это неискушенность Нильса ее раззадоривала? Или она пыталась как-то подбодрить себя самое и выглядеть моложе, чем на самом деле? Однажды она пришла к нам, к Гринхусену и ко мне, когда мы ладили запруду, и долго сидела, глядя на нас. И как же мне легко работалось в эти полчаса, сам гранит стал податливее и подчинялся каждому нашему движению, мы, словно богатыри, воздвигали каменную стену. Впрочем, и сейчас фру вела себя безответственно, она не просто так сидела, она играла глазами. Почему она не оставила эту новую привычку? У нее и взгляд-то был чересчур тяжелый, и не пристала ей такая игра. Я подумал: то ли она хочет подать на милостыню, чтобы мы простили ей заигрывание с Нильсом, то ли заводит новую игру, а где правда - неизвестно. Я сам разобраться не мог, Гринхусен - тот и вовсе ничего не понял, он только сказал, когда фру ушла: - Ну до чего ж наша фру душевная и добрая, она мне все равно как мать родная. Пришла спросить, не холодна ли для нас вода. Однажды, когда я стоял у дверей кухни, она подошла ко мне и спросила: - А ты помнишь, как здесь раньше жилось? Когда ты первый раз служил в Эвребе? Еще ни разу не вспоминала она о том времени, я только и нашелся ответить, что как же, как же, помню. - Ты возил меня в пасторскую усадьбу, помнишь? Тут я подумал, что ей, может быть, захотелось поговорить именно со мной, чтобы как-то рассеяться. Я решил помочь ей, пойти навстречу. Кстати сказать, воспоминания и меня взволновали. Я ответил: - Конечно, помню. Чудесная была поездка. Только вы под конец совсем озябли. - Не я, а ты,- перебила она.- Ведь ты, бедняжка, уступил мне свое одеяло. Мое волнение стало еще сильней, и, к стыду своему, я тотчас вообразил бог весть что: значит, она меня не совсем забыла, значит, минувшие годы не так уж изменили меня. - Нет, вы ошиблись, это было не мое одеяло; а помните, как мы вместе ели в маленьком домике, какая-то женщина сварила нам кофе, и вы потчевали меня. Я обхватил руками столб и прислонился к перилам. Должно быть, это движение ее оскорбило, она решила, что я вознамерился завести с ней длинную беседу, к тому же я сказал: мы вместе ели. Разумеется, я слишком много себе позволил, но после долгих скитаний я как-то отвык от всяких тонкостей. Заметив ее неудовольствие, я тотчас выпрямился, но было уже поздно. Нет, нет, она была той же приветливой, просто стала обидчивой и подозрительной из-за всех своих горестей и усмотрела непочтение в обычной неловкости. -- Ну хорошо,- сказала она,- надеюсь, тебе живется в Эвребе не хуже, чем тогда. Она кивнула мне и ушла. Прошло несколько дней. Капитан не возвращался, зато он прислал жене ласковую открытку, где писал, что надеется быть дома через неделю и одновременно высылает трубы, краны и цемент для водопровода. - Вот смотри,- сказала фру, подходя ко мне с открыткой.- Капитан выслал все на твое имя и просит тебя съездить на станцию. Мы читали открытку вдвоем, посреди двора, дело было в полдень. Не знаю, как бы это получше объяснить, я стоял рядом с ней, наши головы сблизились, и это отрадное ощущение пронизывало меня с головы до ног. Дочитав открытку, она подняла глаза. Нет, теперь это не была игра, но она не могла не заметить, как изменилось выражение моего лица. Неужели и она тоже почувствовала мою близость? Тяжелый взгляд устремился на меня, два глаза, до краев налитые нежностью. В, них не было ни грана расчетливости, жизнь, которую она вынашивала под сердцем, придала ее взгляду почти нездоровую глубину. Она задышала учащенно, лицо ее залилось темной краской, она повернулась и медленно пошла прочь. А я так и остался с открыткой в руке. Она ли мне отдала ее, сам ли я ее взял? - Ваша открытка,- крикнул я,- вот, пожалуйста! Она, не оглядываясь, протянула руку, взяла открытку и пошла дальше. Это происшествие занимало меня много дней подряд. Не следовало ли мне пойти за ней, когда она ушла? Надо было рискнуть, надо было попытаться, ведь ее дверь так недалеко. Нездоровье? А зачем тогда она пришла ко мне с открыткой? Могла распорядиться через кого-нибудь на словах. Я вспомнил, как шесть лет назад мы стояли точно в таких же позах и читали телеграмму капитана. Может быть, она решила повторить эту сцену, может быть, это благотворно на нее влияет? Встретив ее после описанных событий, я не заметил в ней ни тени смущения, она была благосклонна и холодна. Значит, надо выкинуть все из головы. И то сказать, чего я хочу от нее? Ничего не хочу. Сегодня к ней приехали гости, дама какая-то с дочерью, соседки. Должно быть, они прослышали, что капитан уехал, и явились, чтобы немножко поразвлечь фру, а может, из простого любопытства. Встретили их хорошо, фру Фалькенберг была любезна, как прежде, и даже играла для них на рояле. Когда они собрались домой, фру пошла их провожать до проселка и обстоятельно с ними толковала про домашнее хозяйство и забой скота, хотя голова у нее была, надо думать, занята совсем другим. Она казалась такой оживленной, такой веселой. "Приезжайте снова, по крайней мере, Софи".- "Спасибо, приедем".- "А вы разве никогда не заглянете к нам в Недребе?" - "Кто, я? Не будь так поздно, я и сейчас бы с вами поехала".- "Ну, завтра тоже будет день".- "Вот завтра я, пожалуй, и приеду. Это ты? - обратилась фру к Рагнхильд, которая вышла за ней с шалью.- Ты меня смешишь, откуда ты взяла, что мне холодно?" У всех дворовых как-то отлегло от сердца, и мрачные мысли больше не тревожили нас. Мы с Гринхусеном сооружали объемистый отстойник, а Ларс Фалькенберг все дальше и дальше вел канаву. Раз капитан задерживается, я решил поднажать, чтобы сделать большую часть работы до его возвращения. Вот будет здорово, если мы вообще все кончим! Его наверняка порадует такой сюрприз, потому что, ну да, потому что они опять поссорились накануне его отъезда. Что-то снова напомнило капитану о его беде, может, ему попалась на глаза несожженная книга в комнате фру. Капитан кончил словами: "Я сведу весь лес, чтобы выплатить долги. И могу продать урожай за большие деньги. А уж тогда пусть бог меня простит - как я ему прощаю. Покойной ночи, Ловиса". Когда мы уложили последний камень и скрепили все цементом, мы - Гринхусен и я - пришли на помощь Ларсу Фалькенбергу и начали копать, каждый на своем участке. Работа спорилась, порой приходилось взрывать камень, порой убирать с дороги деревья, но вскоре от запруды ко двору протянулась ровная черная линия. Тогда мы вернулись к началу канавы и начали докапываться до нужной глубины. В конце концов канаву роют не для красоты, а для того, чтобы уложить в нее трубы и засыпать тотчас землей, а главное, уложить их ниже уровня мерзлоты и успеть до морозов. По ночам землю уже слегка прихватывало. Даже Нильс бросил все свои дела и пришел к нам на помощь. Копал ли я, возводил ли запруду - это давало занятие только моим рукам, а ничем не занятый мозг осаждали всевозможные мысли. Всякий раз, когда я вспоминал, как мы вместе читали открытку капитана, у меня внутри все начинало петь. До каких пор, собственно, я буду об этом вспоминать? Хватит. Я ведь не пошел тогда за ней. Я стоял вот тут, а она - вот тут. Я чувствовал ее дыхание, запах плоти. Она пришла из тьмы, нет, нет, она не с нашей планеты. Ты помнишь, какие у нее глаза? И всякий раз внутри у меня все переворачивалось и душило меня. Нескончаемая череда имен проходила передо мной, звучащие то нежно, то нелепо имена тех мест, откуда она могла явиться к нам: Уганда, Тананариве, Гонолулу, Венесуэла, Атакама. Что это, стихи или краски? Я и сам не знал. XIII Фру просит заложить экипаж, она собирается на станцию. Она никуда не спешит, она велит кухарке приготовить ей на дорогу корзину с провизией, а когда Нильс спрашивает ее, какой экипаж она предпочитает - коляску или ландо, фру, немного подумав, велит запрячь ландо парой. Она уезжает. Правит сам Нильс. Вечером они возвращаются. Они вернулись с полдороги. Неужели фру что-нибудь забыла? Она требует переменить корзину с провизией и переменить лошадей, они сейчас же уедут обратно. Нильс пытается отговорить ее, дело к ночи, уже стемнело, но фру не хочет слушать никаких резонов. Дожидаясь, пока выполнят ее приказания, фру сидит у себя в дорожном платье, она ничего не позабыла и ничего не делает, она просто сидит и смотрит в одну точку. Рагнхильд подходит и спрашивает, не нужна ли она фру. Нет, спасибо. Фру сидит сгорбившись, словно какое-то горе гнет ее к земле. Лошадей перепрягли, фру вышла. Увидев, что Нильс и во второй раз собирается ее везти, фру его пожалела и сказала, что теперь с ней поедет Гринхусен. В ожидании Гринхусена она присела на ступени. Потом они уехали. Вечер был приятный, и лошадям не жарко. - Она так изменилась,- говорит Нильс.- Я ничего не могу понять. Я сидел, правил, вдруг она постучала мне в окошко и велела поворачивать. А мы уже с полпути проехали. Но она только и приказала поворачивать и не сказала ни слова о том, что намерена тотчас ехать обратно. - Может, она что-то забыла? - Ничего она не забыла,- говорит Рагнхильд.- Она поднялась к себе, я думала, она решила сжечь эти фотографии, ничуть не бывало: как стояли, так и стоят. Нет, ничего она дома не делала. Мы отошли с Нильсом подальше, и он сказал мне: - Что-то с ней неладно, с нашей фру, в ней нет гармонии, совсем нет. Как, по-твоему, куда она поехала? Я лично не знаю. Сдается мне, что она и сама этого не знает. Когда мы остановились отдохнуть, фру и говорит мне: "Ах, Нильс, у меня так много дел, мне надо поспеть в двадцать мест, и дома быть тоже надо".- "Не стоит так утруждать себя, фру,- сказал я ей,- и не стоит тревожиться". Но ты же знаешь, какая она стала. Она не терпит, когда ей что-нибудь советуют. Она взглянула на часы и велела ехать дальше. - Это было по дороге на станцию? - Нет, уже на обратном пути. Она очень волновалась, -- Уж не получила ли она письмо от капитана? Нильс только головой покачал. - Нет. Впрочем, кто знает. Кстати, какой у нас завтра день-то? Воскресенье? - Воскресенье, а что? - Ничего, я просто так. Я собирался в воскресенье отыскать поудобней дорогу к дровосеке. Я давно уж собираюсь. Когда снег выпадет, небось трудней будет. Вечно у него в голове хозяйственные заботы. Для него это дело чести, вдобавок он хочет отблагодарить капитана, ибо тот прибавил ему жалованья за хороший урожай. Итак, нынче воскресенье. Я иду на холмы посмотреть запруду и канаву. Нам бы еще несколько погожих дней, и водопровод будет закончен. Меня очень это занимает, и я с нетерпением жду, когда минует воскресенье и можно будет приналечь на работу. Капитан не вмешивался ни единым словом в строительство водопровода, он целиком положился на меня, вот почему мне далеко не безразлично, когда ударят морозы. Вернувшись, я вижу, что ландо стоит посреди двора, а лошади выпряжены. По времени фру уже вполне могла вернуться, но почему ж тогда Гринхусен остановил ландо у парадного крыльца? - подумал я и прошел в людскую. Девушки выбегают мне навстречу: фру не вылезает из ландо, она снова воротилась с дороги, они успели доехать до самой станции, но фру приказала доставить ее обратно. Поди пойми ее. - Может быть, она чем-то взволнована? - спрашиваю я. - А где Нильс? - В лес ушел. Сказал, что надолго. Кроме нас, никого из прислуги нет, а мы уже говорили с фру. Нам больше неудобно. - А Гринхусен где? - Пошел перепрягать лошадей. А фру не желает выходить из ландо. Попробуй ты уговорить ее. - Невелика беда, если фру прокатится до станции еще несколько раз. Не беспокойтесь. Я подошел к фру. Сердце мое сильно стучало. Как она нервничала, каким безотрадным казалось ей, должно быть, все вокруг. Я приоткрыл дверцу, поклонился и спросил: - Может быть, фру прикажет мне доставить ее на станцию? Она спокойно оглядела меня и ответила: - Это зачем же? - Гринхусен, верно, устал, вот я и подумал... - Он сказал, что отвезет меня. Ничего он не устал. И пусть поторапливается, где он там? - Я его не вижу, - ответил я. - Закрой дверцу и поторопи его, - приказала фру, оправляя на себе дорожное платье. Я пошел на конюшню. Гринхусен запрягал свежих лошадей. - Ты что это, - спросил я, - опять едешь? - Я-то? А разве не велено? - И Гринхусен помедлил. - Чудно как-то получается. Вы куда сейчас поедете, она тебе говорила? - Нет. Она прямо среди ночи хотела вернуться домой, но я ей сказал, что это нам всем не под силу. Ну, она и заночевала в гостинице. Но утром приказала ехать домой. А теперь хочет снова на станцию. Я и сам ничего не понимаю. И Гринхусен снова принялся запрягать. - Фру велела мне поторопить тебя. - Я сейчас. Мне только с упряжью разобраться. - Ты, наверное, устал, тебе, пожалуй, трудно ехать второй раз? - Ничего, как-нибудь справлюсь. Она знаешь как здорово дает на чай! - Да ну? -- Вот ей-богу. Благородная дама, сразу видно. Тогда я говорю: -- Не надо тебе ездить во второй раз. Гринхусен поворачивается ко мне. - Ты так думаешь? Может, и впрямь не надо. Но тут раздается голос фру, которая тем временем подошла к дверям конюшни. - Ты долго будешь копаться? До каких пор мне ждать? - Сей момент! - отвечает Гринхусен и начинает суетиться. - Только постромку подправлю. Фру вернулась к ландо. Она почти бежала, тяжелая меховая доха затрудняла ее движения, она размахивала руками, чтобы не оступиться. До чего же печальное зрелище - словно курица мечется по двору и бьет крыльями. Я снова подошел к фру, я держался учтиво, даже смиренно, я снял шапку и попросил ее не ездить второй раз. - Не тебе меня везти, - отрезала фру. -- Но, может быть, фру и сама никуда не поедет? Тут она рассердилась, смерила меня взглядом и сказала: - Ну уж извини, это не твое дело. Только потому, что тебя когда-то из-за меня рассчитали, ты... - Нет, нет, вовсе не потому! - в отчаянии воскликнул я и ничего не мог прибавить. Если она так меня поняла, значит, она меня ни в грош не ставит. Лишь на мгновение вспыхнула во мне искра бешенства, я готов был ворваться в ландо и силой вытащить оттуда эту глупую, бестолковую курицу! Должно быть, руки у меня непроизвольно дернулись - она отшатнулась с боязливым видом. Но так было только одно мгновение, потом я снова обмяк, и поглупел, и предпринял еще одну попытку: - Очень нам тревожно, когда вы уедете, нам всем. Мы бы и здесь могли чем-нибудь вас развлечь, я бы почитал вслух, а Ларс славно поет. Я и рассказать бы мог что-нибудь. Какую-нибудь историю. Вон идет Гринхусен, прикажите отослать его назад. Она как будто смягчилась и призадумалась. Потом сказала: - Ты просто ничего не понимаешь. Я езжу встречать капитана. Позавчера он не приехал. Вчера он не приехал, но ведь рано или поздно он должен приехать. Я хочу встретить его. - А-а! - Ну ступай. Гринхусен здесь? Я так и онемел. Конечно же, она права, и объяснение ее звучит вполне убедительно, а я снова выставил себя дураком. - Да, Гринхусен здесь, - ответил я. И я надел шапку, и я сам помог Гринхусену запрячь лошадей. Я был так смущен и ошарашен, что даже забыл попросить прощенья, а просто бегал вокруг лошадей и проверял, в порядке ли упряжь. - Значит, ты повезешь меня? - обратилась фру к Гринхусену. -- Я, я! А то кто же,- ответил он. Она громко захлопнула дверцу, и ландо покатилось со двора. - Уехала? - всплеснули руками девушки. - Вот именно. Она хочет встретить своего мужа. Я опять ушел к запруде. Раз Гринхусена нет дома, у нас одним работником меньше, и еще вопрос, сумеем ли мы, оставшиеся, управиться в срок. Я понял, что фру Фалькенберг ловко провела меня, когда сказала, будто едет встречать мужа. Большой беды тут нет - лошади хорошо отдохнули; покуда Нильс вместе с нами копал канаву, они несколько дней простояли в конюшне, но я-то, я-то, это же надо быть таким дураком. Мне бы самому влезть на козлы, вместо того чтобы просить прощенья. Ну хорошо, а дальше что? А то, что я не стал бы потворствовать всем ее капризам, я мог бы попридержать ее. Эх ты, влюбчивый старикашка! Фру и сама знает, что ей делать. Она хочет поквитаться с капитаном, не быть дома, когда он приедет. Ее раздирают сомнения, то она хочет одного, то другого, то одного, то опять другого. И все-таки пускай сама решает, что ей делать. А ты, добрая душа, не затем же ты пустился в свое странствие, чтобы охранять гражданские интересы супругов в случае любовных похождений. Пусть так. Фру Фалькенберг очень испорчена. Ей причинили непоправимое зло, она смята, и не все ли равно, как она распорядится собой. Она и лгать приучилась. Сперва - строит глазки, как дива из варьете, потом начинает лгать. Сегодня это была ложь во спасение, а завтра она солжет для собственного удовольствия, одно влечет за собой другое. Ну и что? Жизнь может позволить себе такую расточительность. Три дня мы возились с канавой, осталось несколько метров. Теперь по ночам бывало порой три градуса мороза, но нам это не мешало, мы продвигались вперед. Вернулся Гринхусен, я определил его копать для трубы канаву под кухней, сам я вел канаву под скотным двором и конюшней, что составляло наиболее ответственную часть работы, а Нильс и Ларс Фалькенберг вели канаву к запруде. Сегодня я наконец выбрался спросить у Гринхусена про фру: - Значит, в последний раз она с тобой не вернулась? - Нет, она села в поезд. - Должно быть, она поехала встречать мужа? Гринхусен теперь держался со мной настороженно, за эти два дня он не сказал мне ни слова и односложно ответил: - Наверно, наверно. Как же, как же, ясное дело, надо встретить мужа. - Послушай, а что, если она к родителям поехала в Кристианссанн? - Может, и к родителям, - отвечает Гринхусен. Ему это предположение нравится больше.- Ясно как божий день, она поехала к ним. Погостит и скоро вернется. - Она сама это сказала? - Да, по всему видать, что скоро. Капитана-то все равно еще дома нет. Наша фру - редкостная женщина. Вот тебе, Гринхусен, поешь, а вот попей и лошадей напои, говорит, а вот тебе и сверх того. Поди еще найди такую хозяйку! Но девушкам, с которыми Гринхусен держался откровеннее, он сказал, что фру, может быть, и вовсе никогда не вернется. Не зря она всю дорогу расспрашивала его про инженера Лассена - небось к нему и поехала. А уж с Лассеном она не пропадет, такого богатея поискать надо. На имя фру пришла еще одна открытка, где капитан просил выслать Нильса встречать его в пятницу вечером и не позабыть доху. Открытка припоздала, был уже четверг. Вышло даже удачно, что Рагнхильд догадалась сунуть нос в открытку. Мы сидели у Нильса в комнате и толковали про капитана, как он все это воспримет и что должны говорить мы, если, конечно, мы вообще должны что-либо говорить. Присутствовали все три горничные. К тому времени, когда капитан писал свою открытку, фру уже вполне могла добраться до Христиании, значит, она поехала не туда. Все это было даже более чем печально. Нильс спросил: - А письма она ему не оставила? Нет, писем никаких не видать. Зато Рагнхильд по своему почину сделала кое-что, чего ей, быть может, вовсе не следовало делать. Она бросила в печь все фотографии, стоявшие на рояле. Не надо было, да? - Нет, отчего же, Рагнхильд, отчего же. Потом Рагнхильд рассказала нам, что просмотрела все вещи фру и выбрала все чужие платки. Она много нашла там чужих вещей, вышитую сумку с монограммой инженера Лассена, книгу, где было полностью написано его имя, какие-то сладости в пакете с его адресом, и все это она сожгла. Да, Рагнхильд была необыкновенная девушка! Какое безошибочное чутье! Как она сумела в один миг стать кроткой и добродетельной! Она, которая умела извлечь столько пользы из красной ковровой дорожки и замочных скважин. Для меня и моего дела вышло даже лучше, что капитан не затребовал Нильса и экипаж вовремя: канава уже достигла необходимой длины, а чтобы укладывать трубы, Нильс мне не нужен. Вот когда придет пора засыпать канаву, мне понадобятся все рабочие руки. Кстати, опять начались дожди, потеплело. Термометр стоял много выше нуля. Мне просто повезло, что водопровод занимал в эти дни все мои мысли, он избавил меня от множества неизбежных раздумий. Порой я сжимал кулаки и терзался, а оставшись один, в криках изливал лесу свою тоску, но уехать я не мог никак. Да и куда мне было ехать? Вернулся капитан. Он тотчас обежал весь дом, заглянул в людскую, на кухню, осмотрел комнаты верхнего этажа и снова спустился к нам все еще в дохе и ботфортах. - Где фру? - спросил он. - Фру выехала вам навстречу, - отвечала Рагнхильд. - Мы думали, она вернулась вместе с вами. У капитана сразу поникла голова. Потом он спросил осторожно: - Значит, ее Нильс отвез? Жалко, я не посмотрел на станции. Тут Рагнхильд сказала: - Фру уехала в воскресенье. Капитан к этому времени овладел собой и сказал: - В воскресенье, говоришь? Тогда, должно быть, она думала встретить меня в Христиании. Гм-гм. Значит, мы разминулись, я заезжал по дороге еще в одно место, я был вчера в Драммене, то есть в Фредерикстаде. Ты меня не покормишь, Рагнхильд? - Прошу, стол накрыт. - Вообще-то я заезжал в Драммен позавчера. Ну, ну, значит, фру решила прогуляться. А дома у нас все в порядке? Канаву копают? - Уже кончили. И капитан скрылся в подъезде. А Рагнхильд со всех ног помчалась к нам и слово в слово передала этот разговор, чтобы мы не подвели ее. Позднее капитан вышел к нам, сказал: "Здорово, ребята", - на офицерский манер и был приятно поражен, когда увидел, что мы не только уложили трубы, но даже начали засыпать их землей. - Молодцы ребята! Вы не в пример ловчей управляетесь с делами, чем я. Потом он перешел к запруде. Когда он снова вернулся к нам, взгляд у него был не такой зоркий, как вначале, глаза помутнели. Должно быть, он посидел там в одиночестве и поразмыслил кое о чем. Вот он стоит подле нас и держится рукой за подбородок. Помолчав немного, он сказал Нильсу: - Ну, лес я продал. - За хорошую цену, господин капитан? - Вот именно. За хорошую цену. Но я провозился с этим делом все время. Вы тут управляетесь быстрей. -- Нас ведь много, было иногда четверо сразу. Он хотел пошутить и сказал: - Я-то знаю, как ты мне дорого стоишь. Но голос капитана звучал совсем не шутливо, да и улыбка у него не получилась. Растерянность всецело им завладела. Немного спустя он сел на камень, вынутый из канавы и перемазанный сырой глиной. Сидя на камне, он наблюдал за нашей работой. Я подошел к нему с лопатой в руке, мне было жаль его платье, поэтому я сказал: - Не прикажете ли соскрести глину с камня? - Нет, не надо. Однако он встал, и я пообчистил камень. Но тут я завидел бегущую к нам вдоль канавы Рагнхильд. Что-то белое трепыхалось у нее в руке, какая-то бумажка. А Рагнхильд бежала что есть духу. Капитан сидел и смотрел на нее. - Вам телеграмма,- сказала она, отдуваясь.- С нарочным. Капитан встал и сделал несколько шагов навстречу этой телеграмме. Потом он раскрыл ее и прочел. Мы сразу увидели, что телеграмма очень важная - у капитана перехватило дыхание. Потом он зашагал, нет, побежал к дому, отбежав немного, обернулся и крикнул Нильсу: -- Запрягай немедля. На станцию. И побежал дальше. Капитан уехал. Всего несколько часов он пробыл дома. Рагнхильд описала нам его волнение: он чуть не забыл доху, он забыл приготовленную для него корзинку с провизией и телеграмму, которая так и осталась лежать на ступеньках. "Несчастный случай,- стояло в телеграмме.- С Вашей супругой..." "Полицеймейстер". Что бы это могло значить? - Я сразу почуяла беду, когда увидела нарочного,- сказала Рагнхильд каким-то чужим голосом и отвернулась. - Должно быть, очень большая беда. - С чего ты взяла, - отвечаю я, а сам все читаю и перечитываю. - Ты послушай: "Вам надлежит прибыть безотлагательно. С вашей супругой произошел несчастный случай. Полицеймейстер". Это была срочная депеша из того маленького городка, из мертвого городка. Да, да, оттуда. В городке стоит неумолчный шум, в городке есть длинный мост, водопад. Любой крик умирает там, кричи - не кричи, никто не услышит. Птиц там тоже нет... Все девушки приходят ко мне поговорить, и у каждой чужой, изменившийся голос, все страдают, и я обязан казаться уверенным и непоколебимым. - Может быть фру упала и больно ушиблась, она стала нынче такая грузная. Упала, а потом поднялась без посторонней помощи, кровь текла немножко, и все. А полицмейстера хлебом не корми, только дай ему отправить телеграмму. - Да нет же, да нет же, - спорит Рагнхильд. - Ты и сам отлично знаешь, что уж раз полицмейстер отправил телеграмму, значит, фру нашли мертвой. Какой ужас... сил нет вынести. Настали тяжкие дни. Я работал усерднее, чем всегда, но двигался как во сне, без страсти и без охоты. Когда же вернется капитан? Он вернулся через три дня, один, молча, - тело доставили в Кристианссанн, капитан заехал домой только переменить платье, потом он поедет туда же, на похороны. На сей раз он и часу не пробыл дома: надо было поспеть к утреннему поезду. Я так даже не повидал его, потому что не был во дворе. Рагнхильд спросила его, застал ли он фру в живых. Он поглядел на нее и сдвинул брови. Но Рагнхильд не отставала и просила ради бога сказать ей, да или нет! Обе горничные стояли позади, и вид у них был такой же горестный. Тогда капитан ответил - но так тихо, словно отвечал себе самому: - Я приехал уже через несколько дней после ее смерти. Произошел несчастный случай, она хотела перейти реку по льду, а лед еще не окреп. Да нет, льда вообще не было, лишь камни, очень скользкие. Впрочем, лед тоже был. Девушки начали всхлипывать, но этого капитан уже не вытерпел, он поднялся со стула, сухо кашлянул и сказал: - Ладно, девушки, ступайте! Постой-ка, Рагнхильд! - и спросил ее о том, о чем явно хотел узнать с глазу на глаз: - Что я собирался сказать, ах да, это ты сняла фотографии с рояля? Ума не приложу, куда они делись. Тут к Рагнхильд вернулась ее всегдашняя смекалка и расторопность, и она отвечала - благослови ее бог за эту ложь: - Я? Нет, это фру как-то убрала их. - Ах, так. Вот оно что. Я просто не мог понять, куда они делись. У него отлегло от сердца, ей-же-ей, отлегло после слов Рагнхильд! Перед отъездом он успел еще передать Рагнхильд, чтоб я не вздумал покидать Эвребе до его возвращения. XIV Я не покинул Эвребе. Я работал, я пережил самые безотрадные дни своей жизни, но достроил водопровод. Когда мы первый раз пустили по нему воду, это послужило для нас некоторым развлечением и дало возможность хоть немного поговорить о чем-то ином. Потом Ларс Фалькенберг ушел от нас. Напоследок между нами не осталось и следа вражды, словно вернулись былые дни, когда мы бродили из усадьбы в усадьбу и были добрыми друзьями. Ему больше повезло в жизни, чем многим из нас, на душе у него было легко, в голове пусто, и здоровье не ослабело с годами. Правда, ему не доведется больше петь господам. Но, по-моему, он и сам за последние годы стал несколько трезвее оценивать свой голос и довольствовался тем, что рассказывал, как он в свое время распевал на ганцах и для господ. Нет, за Ларса Фалькенберга тревожиться нечего, у него остается и хозяйство, и две коровы, и свиньи, а в придачу - жена и дети. А вот нам с Гринхусеном куда деваться? Я, положим, могу бродить где ни попадя, но наш добрый Гринхусен совсем к этому не приспособлен. Он может только жить где ни попадя и работать, пока его не рассчитают. И когда он слышит страшное слово "расчет",- теряется, как дитя малое, словно пришла пора пропадать. Но уже немного спустя он снова обретает детскую веру - не в себя самого, а в судьбу, в божий промысел, и, облегченно вздохнув, говорит: "Ничего, с божьей помощью все образуется". Значит, и Гринхусена нечего жалеть. Он превосходно уживается на любом месте, куда бы его ни занесло, и может прожить там до конца своих дней, будь на то его воля. Идти домой Гринхусену незачем, дети давно выросли, жена ему без надобности. Нет, этому рыжеволосому сорванцу былых времен нужно только место, где работать. - Ты куда пойдешь? - спрашивает он у меня. - Я пойду далеко, в горы, к Труватну, в леса. И хотя Гринхусен не поверил ни единому слову, он ответил тихо и раздумчиво: - Вполне может быть. Когда водопровод был доделан, Нильс послал нас с Гринхусеном заготавливать дрова до возвращения капитана. Мы расчищали лес после рубки и собирали сучья, работа была не пыльная. - Наверно, нас обоих рассчитают, когда капитан вернется, - говорил Гринхусен. - А ты наймись на зиму, - посоветовал я. - Знаешь, сколько дров можно набрать с этой порубки, пили себе потихоньку, неплохо подзаработаешь. - Замолви словечко перед капитаном,- ответил он. Возможность задержаться в Эвребе на всю зиму очень его вдохновила. Этот человек жил в полном ладу с собой самим. Значит, о Гринхусене тоже нечего было тревожиться. Оставался только я. А я уже никогда не смогу ладить с собой, если бог не положит конец этой напасти. В воскресенье я не находил себе места. Я ждал капитана, он обещал вернуться к этому дню. Чтобы еще раз все проверить, я ушел далеко вверх по ручью, который питает наш водосборник, а заодно посмотрел и два маленьких пруда на самому верху - "Истоки Нила". На обратном пути, спускаясь лесом, я встретил Ларса Фалькенберга. Он поднимался к себе домой. Выплыл полный месяц, огромный и багровый, все кругом озарилось. Землю чуть припорошило снегом, подморозило, и поэтому дышалось легко. Ларс был донельзя приветлив, он побывал в поселке, пропустил рюмочку-другую, и говорил без умолку. Впрочем, я предпочел бы не встречать его нынче. Я долго стоял на взгорке, прислушиваясь к неумолчному шепоту неба и земли, других звуков не было. Лишь порой раздавалось как бы легкое журчание, когда сморщенный листок плавно опускался на припорошенные ветки. Это напоминало лепет маленького родничка. И снова ни звука - кроме неумолчного шепота. Умиротворение снизошло на меня, я надел сурдинку на свои струны. Ларс Фалькенберг непременно хотел узнать, откуда я иду и куда собираюсь. Ручей? Водосборник? Вот чепуха-то, прости господи, как будто люди не могут сами носить воду. Ох, уж и любит капитан всякие там новомодные штучки - то у него пахота осенняя, то еще что, только как бы ему в трубу не вылететь с такими замашками. Урожай, говорите, богатый? Ну пусть богатый. А вот догадался ли кто подсчитать, во сколько обошлись все эти машины и люди, что приставлены к каждой машине? На нас с Гринхусеном порядком ушло за лето. Да и на него, на Ларса, за осень немало потрачено. Вот в былые дни в Эвребе богатели и веселились. Господа каждый вечер песни слушали, а кто им пел, я не хочу поминать. А нынче в лесу деревца не увидишь - сплошь пни. - Ничего, через годок-другой поднимутся новые деревья. - Сказал тоже - через годок-другой! Много лет пройдет, учти. Эка невидаль - капитан; командуй себе ать-два, и дело с концом. Он теперь даже не председатель общины. Ты замечал, чтоб хоть одна живая душа пришла к нему за советом? Я что-то не замечал. - Ты видел капитана? Он вернулся? - перебиваю я. - Вернулся, вернулся! Что твой скелет. Чего я еще хотел у тебя спросить - ты когда едешь-то? - Завтра, - отвечаю я. - Уже? - Ларс до краев наполнен расположением ко мне, он никогда не думал, что я уеду так скоро. - Навряд ли я тебя здесь увижу до отъезда, - сказал он. - И я хочу на прощанье дать тебе совет: хватит транжирить жизнь по-пустому, пора и осесть где ни то. Учти, от меня ты это слышишь в последний раз. Не скажу, чтоб мне так уж хорошо жилось, но ведь мало кому из нашего брата живется лучше, а о тебе и вовсе речи нет. У меня есть крыша над головой, что есть, то есть. Жена и дети, две коровы, одна отелится весной, другая - осенью, еще свинья - вот и все мое богатство. Особо хвалиться нечем, но я сам себе хозяин. Если пораскинуть умом, ты со мной не будешь спорить. - Да, ты выбился в люди, нас и равнять-то нечего. Эта похвала сделала Ларса еще дружелюбнее, теперь он готов костьми лечь ради моего блага. Вот он говорит: - Ну, коли на то пошло, так тебя и вовсе разнять не с кем. - Ты умеешь делать любую работу - это раз, вдобавок ты силен в письме и в счете. Так что ты сам виноват во всем. Надо было тебе шесть лет назад тоже жениться на горничной, как я на Эмме, я ж тебе советовал, и зажить припеваючи. Вот и не пришлось бы слоняться из усадьбы в усадьбу. Я и сейчас про это толкую. - Слишком поздно, - отвечаю я. - Да, поседел ты изрядно, уж и не знаю, какая невеста на тебя польстится. Тебе сколько стукнуло? - Лучше не спрашивай. - Ну, молоденькая тебе и без надобности. Я и еще что-то хотел тебе сказать, проводи меня немного, авось вспомню. Я иду с Ларсом. Он не умолкает ни на минуту. Он готов замолвить за меня словечко перед капитаном, чтобы мне отвели такую же вырубку. - Это же надо, - говорит он, - начисто забыл, о чем я хотел сказать. Пошли ко мне, может, там вспомню. Весь он обратился в доброжелательство. Но у меня были кой-какие дела, так что идти дальше я не захотел. - Все равно тебе сегодня капитана не увидеть. - Но ведь час поздний, Эмма уже легла, зачем ее зря беспокоить. - Скажешь тоже - беспокоить,- горячился Ларс.- Легла, так легла. Поди, и рубашка твоя стираная у нас осталась. Возьми ее, тогда Эмме не придется ходить в такую даль. - Да уж нет, не стоит, а Эмме передай поклон, - отважился я на прощанье. - Непременно передам. А коли ты наотрез отказываешься зайти ко мне... Ты завтра рано уходишь? Я забыл, что мне уже не удастся поговорить сегодня с капитаном, и ответил: - Да, очень рано. - Тогда я сейчас же отправлю Эмму к тебе с рубашкой. И прощай. Помни, что я сказал тебе. На этом мы и расстались. Спустившись немного вниз, я замедлил шаги, по совести говоря, я не спешил,- долго ли мне собраться. Я повернул и побрел назад и погулял при луне. Вечер был на диво хорош, без мороза, мягкий и тихий покой одел леса. Не прошло и получаса, как Эмма принесла мне рубашку. С утра мы оба не вышли на работу. Гринхусен все тревожился и спрашивал: - А с капитаном ты про меня говорил? - Я с ним вообще не говорил. - Ох, вот увидишь, он меня рассчитает. Будь он порядочный человек, поручил бы мне наготовить дров. А от него разве дождешься. Он и батрака-то нехотя держит. - Не тебе бы это говорить. Помнится, ты здорово расхваливал капитана Фалькенберга. - Ну хвалил, не отпираюсь. Когда было за что. Я вот чего думаю - не найдется ли у инженера какой работенки для меня. При его-то достатках. Капитана я увидел часов около восьми. Мы говорили с ним, покуда не явились визитеры из соседних усадеб, наверное, выражать соболезнование. Вид у капитана был напряженный, но он не производил впечатления человека разбитого, а казался, напротив, собранным и подтянутым. Он задал мне несколько вопросов о том, как лучше ставить задуманную сушилку для зерна и сена. Теперь в Эвребе не будет беспорядка, сердечных терзаний, заблудших душ. Я почти пожалел об этом. Некому ставить на рояль неподходящие фотографии, но ведь играть на рояле тоже некому, рояль безмолвствует, отзвучал последний аккорд. Здесь больше нет фру Фалькенберг, и уже ни себе самой, ни кому другому она не причинит зла. Здесь больше нет ничего прежнего. Неизвестно, вернутся ли когда-нибудь в Эвребе цветы и радость. - Как бы он снова не запил, - говорю я Нильсу. - Не запьет, - отвечает Нильс. - По-моему, он и не пил никогда. Я думаю, капитан просто дурачился, когда выставлял себя пропойцей. И довольно об этом, скажи лучше, ты вернешься к весне? - Нет, я больше никогда не вернусь. Мы прощаемся с Нильсом. Я сохраню в памяти его ровный нрав и здравый смысл; он идет по двору, а я гляжу ему вслед. И тогда он спрашивает, обернувшись: - Ты вчера был в лесу? Снегу много? Я на санях проеду за дровами? - Проедешь, - отвечаю я. И довольный Нильс идет к конюшне - запрягать. Появляется Гринхусен - тоже по пути в конюшню. Задержавшись около меня, он рассказывает, что капитан сам предложил ему остаться на зиму: "Напили дров, сколько сможешь,- это мне капитан сам сказал,- поработай, а насчет жалованья мы поладим".- "Премного благодарен, господин капитан".- "Ну, ступай к Нильсу". Вот это человек! Я таких и не видывал! Немного спустя капитан присылает за мной, и я иду в его кабинет. Капитан благодарит меня за все работы по двору и по усадьбе и дает мне расчет. На этом можно бы и разойтись, но он снова начинает расспрашивать меня насчет сушилки, и разговор затягивается. При всех условиях до рождества об этом думать нечего, а вот ближе к делу он был бы рад снова меня видеть. Тут он взглянул на меня в упор и спросил: - Но ведь ты, наверно, никогда больше не приедешь в Эвребе? Я опешил. Потом ответил ему таким же взглядом. - Никогда. Уходя, я размышлял над его словами; неужели он разгадал меня? Если так, он отнесся ко мне с доверием, которое надо ценить. Вот что значит хорошее воспитание. Итак, доверие. Но чего ему стоит это доверие? Я человек конченый. Он предоставил мне полную свободу действий именно потому, что я совершенно безвреден. Вот как обстояло дело. Да и разгадывать, по совести, было нечего. И я обошел всю усадьбу и со всеми простился, с девушками и с Рагнхильд. Когда я с мешком за плечами пересекал двор, капитан Фалькенберг вышел на крыльцо: - Слушай, если ты на станцию, пусть мальчик отвезет тебя. Вот что значит хорошее воспитание. Но я поблагодарил и отказался. Уж не настолько я конченый, чтобы не суметь дойти до станции пешком. Я снова в маленьком городке. Я пришел сюда потому, что через него лежит мой путь к Труватну и в горы. В городке все как прежде, только теперь на реке по обе стороны водопада лежит тонкий лед, а на льду - снег. Я покупаю в городке платье и прочее снаряжение; купив добротные новые ботинки, я иду к сапожнику, чтобы он поставил мне подметки на старые. Сапожник заводит со мной разговор, предлагает мне сесть. "Вы сами откуда?" - спрашивает он. И снова дух этого городка со всех сторон обступает меня. Я иду на кладбище. На кладбище тоже хорошо подготовились к зиме. Стволы деревьев и кустов укрыты соломой, на хрупкие могильные камни нахлобучены дощатые колпаки. А сами колпаки, в свою очередь, выкрашены для сохранности. Те, кто сделал это, должно быть, рассуждали так: смотри, вот тебе могильный камень, если хорошо следить за ним, он может стать камнем и для меня, и для моих потомков на много поколений вперед. В городе сейчас рождественская ярмарка. Я иду туда. Здесь сани и лыжи, здесь бочонки с маслом и резные деревянные стулья из царства гномов, здесь розовые варежки, вальки для белья, лисьи шкуры. Здесь прасолы и барышники, вперемежку с подвыпившими крестьянами из долины, даже евреи и те сюда явились, чтобы всучить кому-нибудь часы с инкрустацией, а если повезет - и двое зараз, хотя в городе нет денег. Часы эти из высокогорной альпийской страны, которая не подарила миру Беклина, которая никого и ничего не подарила миру. Ох уж эта ярмарка! Зато по вечерам город предлагает всем своим жителям приятные увеселения. В двух залах танцуют под скрипку-хардингфеле, чья музыка поистине прекрасна. На скрипках натянуты стальные струны, они не дают законченных музыкальных фраз, они дают только такт. Музыка действует на разных людей по-разному. Одних трогает ее национальное очарование, другие стискивают зубы и готовы выть от тоски. Никогда еще музыкальный такт не оказывал такого сильного действия. Танцы продолжаются. В перерыве школьный учитель исполняет следующее произведение: Старушка мать! Твой тяжкий труд кровавый пот исторг! Но кое-кто из особо подгулявших парней требует танцев, только танцев, без перерыва. Так дело не пойдет, они уже обняли своих девушек, увольте их от пения. Певец смолкает. Как, уволить их от самого Винье! Голоса "за" и "против", спор, скандал. Никогда еще пение не оказывало такого сильного действия. Танцы продолжаются. На девушках из долины по пять розовых юбок, но для них это сущие пустяки, они привыкли таскать тяжести. Танцы продолжаются, стоит шум, водка исправно горячит кровь, над адским котлом клубится пар. В три часа ночи является полицейский и стучит палкой в пол. Баста. При лунном свете расходятся танцоры по городку и окрестностям. А девять месяцев спустя девушки из долины предъявят наглядные доказательства тому, что они все-таки надели одной юбкой меньше, чем следовало. Никогда еще нехватка юбок не оказывала такого сильного действия. Река теперь молчит, глазу не на чем задержаться, холод сковал ее. Правда, она по-прежнему приводит в движение лесопилку и мельницы, что стоят по ее берегам, ибо была и остается большой рекой, но жизни в ней нет, она сама надела на себя покрывало. И водопаду не повезло. Было время, я стоял над ним, глядел, слушал и думал: если бы мне довелось навсегда поселиться в этом неумолчном шуме, что сталось бы с моим мозгом? Теперь водопад усох и что-то лепечет невнятно, язык не повернется назвать такой лепет шумом. Это не водопад, а всего лишь жалкие останки водопада. Он оскудел, из него повсюду торчат большие камни, бревна в беспорядке загромоздили его, водопад можно перейти теперь по камням и бревнам, не замочив ног. Все дела сделаны, я снова стою с мешком за плечами. Воскресенье, день погожий. Я иду к рассыльному в отель, прощаюсь, он хочет проводить меня немного вверх по реке. Этот большой добродушный парень вызывается нести мою укладку - как будто я сам не снесу ее. Мы идем вверх по правому берегу, а торная дорога на левом берегу. На правом лишь тропинка, протоптанная за лето сплавщиками, да несколько свежих следов на снегу. Мой спутник не может понять, почему мы не идем по дороге, он никогда не блистал умом; но за свой последний приезд я уже дважды ходил по этой тропинке и хочу сходить в последний раз. Это мои следы виднеются теперь на снегу. Я спрашиваю: - Та дама, про которую ты говорил, ну та, что утонула,- это случилось где-нибудь здесь? - Которая ушла под воду... да, как раз на этом месте. Страсть-то какая - нас человек двадцать ее искали, и полиция тоже. - Баграми? - Ну да. Мы настелили на лед доски и слеги, но они ломались под нами. Мы весь лед расковыряли. Видишь, где? - И рассыльный останавливается. Я вижу темный участок, там, где плавали лодки и ломали лед. В поисках тела. Теперь все снова затянуло льдом. А рассыльный продолжает: - Насилу мы ее нашли. И еще слава богу, скажу я тебе, что река так обмелела. Бедняжка пошла на дно между двумя камнями, там и застряла. Хорошо хоть, течения почти нет. Будь дело весной, она далеко бы уплыла. - Она хотела перейти через реку? - Да, у нас все так ходят, едва станет лед, хоть и зря они это делают. Этой дорогой уже прошел один человек, но дня на два раньше. Она в аккурат шла по этой стороне, где сейчас идем мы с тобой, а инженер ехал с верховьев по той стороне, он на велосипеде ехал. Они заметили друг друга и вроде как бы поздоровались или рукой помахали, ведь они родня между собой. Только она, видать, не поняла, чего это он ей машет, так инженер объяснял, и ступила на лед. Инженер ей кричит, а она не слышит, а подойти к ней он не мог - не бросать же велосипед; и вдобавок человек уже проходил по льду третьего дня. Инженер так и доложил в полиции, они все слово в слово записали, а она дошла до середины и провалилась. Верно, ей попалось на особицу тонкое место: А инженер молнией полетел в город на своем велосипеде, влетел в свою контору и давай названивать. Я, признаться, сроду и не слыхивал таких звонков. "Человек упал в реку! Моя кузина!" - кричал он. Мы все бежать, он за нами. У нас были багры и канаты, да что в них толку. Подоспела полиция, потом пожарные, они взяли где-то лодку, спустили лодку на воду и давай шарить вместе с нами. Но в первый день мы ее не нашли, а нашли мы ее через день. Большое несчастье, ничего не скажешь. - Ты говоришь, что сюда приезжал капитан, ее муж? - Да, приезжал. Сам понимаешь, как он горевал. И не только он, мы все горевали. Инженер чуть не рехнулся с горя, так говорили у нас в отеле, а когда капитан приехал, инженер спешно уехал вверх по реке проверять сплавные работы, потому что не мог больше говорить об этом ужасном несчастье. - Значит, капитан не повидал его? - Нет. Кхм-кхм. Откуда мне знать, - отвечал рассыльный и поглядел по сторонам. - Я ничего не знаю, и не мое это дело. По этим уклончивым ответам я понял, что он все знает. Впрочем, это уже не имело значения, и я не стал его выспрашивать. - Ну, спасибо за компанию, - сказал я и дал ему малую толику денег на зимнюю куртку или другую обновку. Я простился с ним, я хотел побудить его вернуться. Но он решил проводить меня еще немного. И, чтобы я не отсылал его, сказал вдруг, что да, что капитан успел повидать инженера. Добрая и простая душа, из кухонной болтовни горничных он понял, что с этой кузиной, которая приезжала к инженеру, дело обстоит не совсем ладно, но больше он не понял ничего. Зато он лично проводил капитана вверх по реке и помог ему найти инженера. Капитан хотел во что бы то ни стало повидаться с инженером, рассказывал он, ну я и повел его. "Интересно, за какими работами наблюдают, когда река встала?" - спрашивал меня капитан по дороге. "И сам не знаю,- отвечал ему я. Шли мы целый день до вечера. Может, он в этой сторожке, сказал я, потому что слышал раньше, что и сплавщики его там ночуют. Капитан не велел мне идти за ним и приказал подождать. А сам вошел в сторожку. Через несколько минут, не больше, он вышел оттуда вместе с инженером. Чего-то они сказали друг другу, мне не слыхать было, потом я вдруг вижу, как капитан замахнулся - вот так - и врезал инженеру, тот даже шлепнулся на землю. Вот, должно быть, здорово в голове загудело. Думаешь, все? Как бы не так! Капитан сам поднял инженера с земли и еще раз врезал ему. А потом вернулся ко мне и говорит: "Ну, пошли домой". Я погрузился в размышления. Мне показалось странным, отчего рассыльный, человек, который не имел недругов и ни к кому не питал вражды, не пришел на помощь инженеру. Он даже и рассказывал мне об этой сцене без всякого неудовольствия. Должно быть, инженер и с ним показал себя скупердяем, ни разу не дал на чай за услуги, а только командовал да насмехался, словом, был щенок щенком. Да, пожалуй, так! Ведь теперь ревность не мешала мне правильно судить. - Вот капитан, тот не скупился на чаевые, - так завершил рассыльный свой рассказ.- Я все долги заплатил с его денег, ей-богу. Избавившись наконец от своего спутника, я перешел через реку - на сей раз лед оказался достаточно прочным. Я вышел на проезжую дорогу. Я шел и думал над словами рассыльного. Сцена у сторожки - что она могла означать? Она доказывает только, что капитан большой и сильный мужчина, а инженер - плохонький спортсмен с толстым задом. Но капитан - офицер, - не эта ли мысль им руководила? Может быть, им руководили прежде и другие мысли, пока время не ушло, откуда мне знать? Его жена утонула в реке, и капитан волен делать теперь все, что угодно, ее это не воскресит. А если даже и воскресит, что с того? Не была ли она рождена для своей судьбы? Супруги честно пытались склеить трещину и потерпели неудачу. Я помню, какой была фру шесть-семь лет назад. Она скучала и порой влюблялась на миг, то в одного, то в другого, но оставалась верной и нежной. А время шло. У нее не было никаких занятий, но зато было три горничных; у нее не было детей, но зато был рояль. А детей у нее не было. Жизнь может позволить себе и такую расточительность. Мать и дитя вместе ушли на дно. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Странник играет под сурдинку, когда проживет полвека. Тогда он играет под сурдинку. А еще я мог бы сказать это иначе: Если он слишком поздно вышел осенью по ягоды, значит, он вышел слишком поздно, и если в один прекрасный день он чувствует, что у него нет больше сил ликовать и радоваться жизни, в этом может быть повинна старость, не судите его строго! К тому же для постоянного довольства самим собой и всем окружающим потребна известная доля скудоумия. А светлые минуты бывают у каждого. Осужденный сидит на телеге, которая везет его к эшафоту, гвоздь мешает ему сидеть, он отодвигается в сторону и испытывает облегчение. Нехорошо со стороны капитана просить, чтобы бог простил его - как сам он ему прощает. Это лицедейство, не более. Странник, у которого не всегда есть пища и питье, одежда и обувь, кров и очаг, испытывает лишь мимолетное огорчение, когда все эти блага оказываются ему недоступны. Не повезло в одном, повезет в другом. А если даже и в другом не повезет, нечего прощать богу, надо брать вину на себя. Надо подпирать судьбу плечом, вернее - подставлять ей спину. От этого ноют мышцы и кости, от этого до срока седеют волосы, но странник благодарит бога за дарованную ему жизнь, жить было интересно. Вот как я мог бы это сказать. К чему все высокие запросы? Что ты заслужил? Бонбоньерки со сластями, которых алчет лакомка? Хорошо. Но разве ты не мог каждый божий день созерцать мир и слушать шелест леса? А шелест леса прекраснее всего, что есть на свете. В кустах сирени благоухал жасмин, и я знаю человека, который испытывал радостный трепет не только от жасмина, от всего - от освещенного окна, от беглого воспоминания, от самой жизни. Пусть его потом изгнали из рая, но разве он загодя не был вознагражден за свою потерю? И вот как еще: Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой. Не надо думать, будто тебе причитается больше сластей, чем ты получил. Странник отвергает подобный предрассудок. Что принадлежит жизни? Все. Что тебе? Уж не слава ли? Тогда объясни, почему. Не след цепляться за "свое", это так смешно, и странник смеется над тем, кто смешон. Помню я человека, который все боялся упустить "свое"; он начинал растапливать свою печь в полдень, а разгоралась она к вечеру. И человек боялся покинуть тепло и лечь в постель, он сидел всю ночь, а другие вставали поутру и грелись у огня. Я говорю об одном норвежском драматурге. Я неплохо постранствовал по дням своей жизни, и вот я поглупел и отцвел. Но до сих пор нет во мне присущего всякому старцу убеждения, будто теперь я стал мудрее, чем был некогда. Надеюсь, что мудрость так и не осенит меня. Мудрость есть признак одряхления. Когда я благодарю бога за жизнь, то причиной тому не высшая зрелость, которая приходит вместе со старостью, причиной тому любовь к жизни. Старость не дарует зрелости, старость не дарует ничего, кроме старости. Я слишком поздно вышел по ягоды, но все равно я завершу путь. Я доставлю себе это маленькое удовольствие в награду за летние труды. Двенадцатого декабря я достиг своей цели. Я мог бы задержаться среди людей, нашлось бы и для меня что-нибудь подходящее, как нашлось для всех, кто решил, что пришло время осесть на землю. Да и Ларс Фалькенберг, мой напарник и товарищ, советовал мне завести себе вырубку, а на ней жену, двух коров и поросенка. Это был дружеский совет. Это был глас народа. Далее, вместо одной из коров, я мог бы держать упряжного вола и тем самым приобрел бы на старости лет средство передвижения. Но ничего не вышло, совсем ничего. Ко мне мудрость не пришла вместе со старостью, и я пойду к Труватну, в леса, и буду жить в бревенчатой хижине. Какая в том радость, спросите вы. О Ларс Фалькенберг и все остальные, не тревожьтесь, я договорился с одним человеком, который каждый день будет приносить мне хлеб. И вот я брожу, брожу вокруг себя самого, я одинок и всем доволен. Огорчает меня потеря печатки, это была печатка епископа Павла, мне подарил ее один из Павловых потомков, и я все лето проносил ее в нагрудном кармане. И вот я щупаю карман, а печатки там нет. Нет как нет. Но за эту потерю я загодя получил вознаграждение, ибо когда-то у меня была печатка. Вот отсутствие книг меня не огорчает. Как точно я помню и двенадцатое декабря, и другие даты, но преспокойно забываю дела более важные. Я потому лишь и вспомнил про книги, что у капитана Фалькенберга с супругой было много книг в доме, романы и драмы, полный шкаф. Я сам видел, когда красил в Эвребе окна и двери. У них было полное собрание писателей, а у каждого писателя полное собрание книг, по тридцать томов. Зачем им понадобилось полное собрание? Не знаю. Книги, книги, одна, две, три, десять, тридцать. Они поступали каждое рождество, романы, тридцать томов - из года в год одна история. Должно быть, капитан и фру читали эти романы, они знали, чего искать у отечественных авторов, ведь в романах так много говорится о том, как добиться счастья. Да, наверное, затем и читали, откуда мне знать. Господи, какая пропасть книг там была, когда я красил, мы вдвоем не смогли передвинуть шкаф, лишь трос мужчин с помощью стряпухи смогли его передвинуть. Одним из троих был Гринхусен, он весь побагровел под тяжестью отечественной литературы и сказал: - Не возьму в толк, зачем нужна людям такая пропасть книг? Как будто Гринхусен мог хоть что-нибудь взять в толк. Должно быть, капитан и фру держали эти книги, чтобы все они были на месте, чтобы собрание было полным. Убери хоть одну, в шкафу образовалась бы брешь, все книги были одинаковые, все как на подбор, однообразная поэзия, одна история из года в год. У меня в хижине побывал охотник на лосей. Событие невеликое, и собака у него оказалась злая как черт. Я был рад, когда он ушел. Он снял со стены мою сковороду, что-то на ней жарил и закоптил ее. Собственно говоря, это не моя сковорода, ее оставил один из тех, кто побывал в хижине до меня. Я просто взял ее, и начистил золой, и повесил на стену вместо барометра. Теперь я снова ее начищаю, с ней очень удобно, она всегда тускнеет перед дождем. Будь здесь Рагнхильд, думается мне, она непременно выхватила бы сковороду у меня из рук и сама начистила ее. Но потом я решаю, что уж лучше я сам приведу в порядок барометр, а Рагнхильд пусть займется чем-нибудь другим. Если бы этот уголок леса стал нашей вырубкой, то под ее началом были бы дети, коровы и свинья. А уж о своих сковородах я сам позабочусь, ладно, Рагнхильд? Помню я одну женщину, которая ни о чем не заботилась и меньше всего - о себе самой. Она плохо кончила, эта женщина. Хотя шесть лет назад я не поверил бы, что можно быть нежнее и ласковее, чем она. Я возил ее в гости, и она смущалась, она краснела и опускала глаза, хотя была моей госпожой. Самое занятное, что и меня это заставило смутиться, хотя я был ее слугой, Отдавая мне какое-нибудь приказание, она одним лишь взглядом своих глаз открывала передо мной неисчислимые красоты и сокровища в дополнение ко всему, что я уже знал, я до сих пор это помню. Да, я сижу здесь и до сих пор это помню, я качаю головой и говорю себе самому: как все было удивительно, ах, как удивительно! И она умерла. Что же дальше? Дальше ничего. А я живу. Но ее смерть не должна бы огорчать меня, ибо я загодя получил вознаграждение за эту потерю, когда она взглянула на меня своими глазами. Вот, наверно, как. Женщина - что знают мудрецы о женщине? Помню я одного мудреца, он писал о женщинах. Он написал тридцать томов однообразных пьес о женщинах, я пересчитал однажды все его томы в большом шкафу. Под конец он написал о женщине, которая бросила родных детей, чтобы найти, представьте себе,- чудо. А что же дети? Это так смешно, и странник смеется над тем, что смешно. Мудрец - что знает он о женщине? Во-первых, он не мог стать мудрым, пока не состарился, следовательно, он знает женщину лишь по воспоминаниям. А во-вторых, у него нет и воспоминаний, ибо он никогда не знал ее. Человек, имеющий предрасположение к мудрости, всю свою жизнь занят только этим предрасположением и ничем другим, он холит его и пестует, трясется над ним, живет для него. Никто не ходит к женщине, чтобы набраться мудрости. Четверо мудрейших мира, которые оставили нам свои размышления о женщине, сидели и выдумывали ее; они были стариками, независимо от того, молодыми или преклонных лет, они умели ездить лишь на волах. Они не знали женщину в святости ее, не знали женщину в прелести ее, не знали, что без женщины нельзя жить. Но они писали и писали о женщине. Подумать только, писали, никогда не видав ее. Боже упаси меня от мудрости! До последнего своего дыхания я не устану твердить: упаси меня боже от мудрости! Нынче прохладно, подходящий день для той прогулки, которую я надумал предпринять; снежные вершины гор розовеют под лучами солнца, и моя сковорода сулит ясную погоду. Восемь часов утра. Укладка и большой короб, запасная бечевка в кармане, на случай, если что развалится, посреди стола записка тому человеку, который, может быть, принесет мне провизию, когда меня не будет. Я сам убедил себя, что впереди у меня далекий путь, что я должен тщательно к нему подготовиться, что мне понадобится вся моя выдержка и находчивость. Так и должен вести себя тот, у кого впереди далекий путь, но у меня впереди ничего нет. У меня нет никаких дел, мне некуда спешить, я всего лишь странник, который покидает свою хижину, чтобы вскоре вернуться назад, и мне все равно, где ни быть. В лесу пустынно и тихо, все покрыто снегом, все затаило дыхание при виде меня. Днем с какой-то вершины я вижу далеко позади Труватн, белый и плоский,- припудренная мелом снежная пустыня. После обеденного привала я продолжаю свой путь, я поднимаюсь все выше и выше, я иду в горы, но иду задумчиво и медленно, засунув руки в карманы. Я не спешу, мне просто надо отыскать место для ночлега. Под вечер я снова устраиваю привал, чтобы поесть, как будто я проголодался, как будто я честно заработал свой хлеб. На самом деле я ем, чтобы хоть чем-нибудь заняться, руки мои праздны, мозг тяготеет к раздумьям. Рано темнеет, и хорошо, что я успеваю тут же на вершине присмотреть себе укромную расселину, где вдоволь валежника для костра. Вот о чем говорю я теперь, когда играю под сурдинку. Я рано вышел на другое утро, едва развиднелось. Начал падать снег, мягкий, теплый, в воздухе послышался шелест. К метели, подумал я, кто бы мог предвидеть. Ни я, ни мой барометр еще сутки назад даже не подозревали этого. Я покинул свой приют и побрел дальше через болота и равнины, опять настал полдень, снег все шел. Приют мой оказался хуже, чем я предполагал, правда, там хватило веток для постели и было не холодно, но весь дым от костра относило в мою сторону, и у меня першило в горле. После обеда я нашел место поудобнее - большую уютную пещеру со стенами и потолком. Здесь хватит места и для меня, и для моего костра, а дым будет выносить наружу. Я одобрительно кивнул и обосновался в пещере, хотя было еще светлым-светло, и я отчетливо видел горы, и долины, и остроконечную скалу прямо передо мной, в нескольких часах ходьбы. Но все же я кивнул так, словно достиг цели, и принялся таскать валежник и устраиваться на ночь. Ах, как уютно я здесь себя чувствовал. Нет, я не зря кивнул и снял с плеч мешок. "Ты сюда шел?" - спросил я в шутку самого себя. "Сюда!" - ответил я. Шелест становится громче, снег перестал, но зато пошел дождь. Просто удивительно - тяжелый, крупный дождь падал на мою пещеру, на деревья перед ней, хотя на дворе стоял декабрь, холодный месяц рождества Христова. Должно быть, волна теплого воздуха вздумала посетить нас. Дождь шел всю ночь напролет, и шумел лес. Было похоже на весну, и сон мой был так глубок и отраден, что я совсем разоспался. Десять часов. Дождя нет, но по-прежнему тепло. Я сижу, выглядываю из пещеры, слушаю, как клонится и шумит лес. Камень срывается со скалы как раз надо мной, падает на другой выступ скалы, увлекает и его, слышны два отдаленных глухих удара. Затем поднимается грохот, Я смотрю не отрывая глаз, грохот находит отзвук в моей душе, первый обломок увлек за собой другие, и вот уже целая лавина, грохоча, катится вниз с горы: камни, снег, земля - и пыль клубится над этой могучей лавиной. Поток серого камня кажется каким-то лохматым, он сам себя гонит и все увлекает за собой, он рокочет, течет, течет, засыпая ущелье,- и замирает. Медленно оседают последние камни, и вот уже лавина иссякла, гром стихает вдали, и лишь в душе у меня гудит и медленно умолкает басовая струна. И снова я сижу и слушаю шелест леса. Что там шумит, быть может, Эгейское море? Или морское течение Глимма? Я сижу и прислушиваюсь, я слабею; воспоминания встают во мне, тысячи радостей, музыка, глаза, цветы.. Шелест леса прекраснее всего, что есть на свете, он укачивает, он как безумие - Уганда, Тананариве, Гонолулу, Атакама, Венесуэла... Должно быть, годы - причина моей слабости, должно быть, нервы натянуты и звенят в лад. Я встаю и подхожу к огню, чтобы одолеть слабость, я мог бы поговорить с огнем, произнести целую речь, покуда он не умрет. Мой приют не боится огня, и в нем прекрасная акустика. Кхм-кхм. Вдруг в пещере темнеет. Это пришел давешний охотник, а с ним - его собака. Когда я бреду к своей хижине, начинает подмораживать, мороз споро прихватывает все равнины и болота, шагается легко. Я иду медленно и равнодушно, засунув руки в карманы. Я не спешу, мне все равно где ни быть.