ыть права, даже когда не хочет покоряться, и если я и думала про себя - "к сожалению" - то в этом чувстве нет ничего низкого, это естественно при данных обстоятельствах. Вот! Видишь, я, во всяком случае, не стараюсь тебя обманывать. Помнишь, я еще до нашей свадьбы говорила тебе, что во мне нет качеств хорошей жены? - А вот теперь ты смеешься надо мной. На этот счет благороднее всего было бы помолчать, потому что ты все еще моя королева, Юстасия, хоть я, может быть, уже не твой король. - Ты мой муж. Разве этого мало? - Нет, очень много, но только если ты не жалеешь о том, что стала моей женой. - Не знаю, что тебе ответить... Помнишь, я еще сказала, что, женясь на мне, ты берешь на себя немалую обузу? - Да, я это понял. - Что-то слишком скоро понял! Когда любят по-настоящему, таких вещей не замечают. Ты чересчур строг со мною, Клайм, - мне совсем не нравится, когда ты так говоришь. - Так ведь я, несмотря на это, на тебе женился - и не жалею. Как ты холодна сегодня! А я думал, что нет на свете более горячего сердечка. - Да, боюсь, мы оба остываем, я это вижу не хуже тебя. - Она печально вздохнула. - А как безумно мы любили два месяца назад! Ты никогда не уставал любоваться мной, а я тобой. Кто бы подумал, что скоро мои глаза уже не будут для тебя так прекрасны и твои губы для меня так сладки. Два месяца - может ли это быть?.. Однако это правда! - Ты вздыхаешь, дорогая, как будто жалеешь об этом; это добрый знак. - Нет, я не об этом вздыхаю. У меня много есть о чем вздыхать, как было б и у всякой женщины на моем месте. - О том, что все твои надежды рухнули из-за брака с неудачником? - Почему ты заставляешь говорить тебе неприятные вещи, Клайм? Право, я столько же достойна сожаления, как и ты. Столько же? Нет, я думаю, больше. Потому что ты можешь петь! Мне бы в голову не пришло петь, когда у нас все так плохо! Поверь мне, милый, позволь я только себе, я бы так плакала, как ты, с твоим легким характером, и представить себе не можешь! Да если тебе твоя беда не горька, так мог бы хоть из жалости ко мне воздержаться от пенья. Бог ты мой! Будь я мужчиной и в твоем положении, я бы уж скорее стала богохульствовать, чем петь! Ибрайт положил руку ей на плечо. - Ты только не думай, моя неопытная девочка, что я так уж и не умею восставать, в самом возвышенном, прометеевском стиле, против богов и судьбы. Я всего этого столько сам испытал, сколько ты и понаслышке не знаешь. Но чем больше я наблюдаю жизнь, тем яснее вижу, что нет ничего особенно высокого в самом высоком общественном положении, а потому и нет ничего особенно низкого в моем положении торфореза. И если самые богатые дары фортуны, на мой взгляд, не имеют большой цены, то для меня не такое уж большое лишение, когда она их отнимает. Поэтому я пою, чтобы время шло быстрее. Но неужели в тебе не осталось хоть немножко нежности ко мне и тебе жаль, что у меня выдалась веселая минута? - Во мне осталось еще немного нежности к тебе. - Ах, в твоих словах уже нет прежнего аромата. Вот так и умирает любовь вместе с удачей. - Я не могу это слушать, Клайм, я рассержусь, - сказала она, и голос ее сорвался. - Пойду домой. ГЛАВА III  ОНА РЕШАЕТ БОРОТЬСЯ С УНЫНИЕМ Несколько дней спустя в самом конце августа Юстасия и Ибрайт сидели за своим ранним обедом. Юстасия в последнее время была какой-то вялой и молчаливой. В ее прекрасных глазах застыло скорбное выраженье, которое, по заслугам или нет, невольно вызывало жалость в каждом, кто видел ее раньше, во время расцвета ее любви к Ибрайту. Настроение мужа и жены менялось обратно их реальному состоянию: Клайм, пораженный недугом, был весел; он даже пытался утешать ее, за всю жизнь не испытавшую и минуты физического страданья. - Ну развеселись же, дорогая, все еще уладится. Я, может быть, скоро опять буду видеть так же хорошо, как раньше. И я торжественно обещаю тебе, что брошу резать дрок, как только смогу делать что-нибудь получше. Ты же не можешь серьезно желать, чтобы я целый день сидел дома без дела? - Но это так ужасно - простой рабочий! Ты, человек, который видал свет, и говоришь по-французски и по-немецки, и способен на в сто раз лучшее, чем эта работа. - Должно быть, когда ты впервые увидела меня и услыхала обо мне, я представлялся тебе в золотом ореоле - человек, который бывал во всех знаменитых местах, участвовал в пышных празднествах, одним словом, этакий пленительный, очаровательный, неотразимый герой? - Да, - сказала она, всхлипывая. - А теперь я бедняк в коричневой коже. - Не дразни меня. Но довольно. Больше я не буду унывать. Сегодня я намерена пойти из дому, если ты не возражаешь. В Восточном Эгдоне устраивают деревенский пикник - угощенье и танцы на открытом воздухе, и я пойду. - И танцевать будешь? - Отчего бы и нет? Ты же поешь? - Ну, ну, как хочешь. Мне прийти за тобой? - Если не слишком поздно вернешься с работы. Но вообще-то не утруждай себя. Дорогу домой я знаю, и на пустоши я никогда и ничего не боялась. - И ты так жаждешь развлечений, что ради этого готова пройти весь путь до деревни? - Ну вот, тебе не нравится, что я пойду одна! Клайм, ты уж не ревнуешь ли? - Нет. Но я пошел бы с тобой, если бы это было тебе приятно; а впрочем, пожалуй, не надо, я и то уж, наверно, порядком тебе надоел. А все-таки мне почему-то не хочется, чтобы ты шла. Может быть, ревную; да и у кого же больше оснований для ревности, чем у меня, полуслепого мужа такой красавицы? - Ох, не надо так думать. Отпусти меня, не отнимай у меня крупицы радости! - Да что ты, я готов всю свою тебе отдать, дорогая моя женушка. Иди и делай что хочешь. Да и кто может запретить тебе, даже если это просто твой каприз? Мое сердце еще принадлежит тебе, а за то, что ты меня терпишь, хотя я для тебя сейчас только обуза, я обязан тебе благодарностью. Да, иди одна и блистай. А я уж покорюсь своей судьбе. На таком собрании люди стали бы меня избегать. Мой серп и рукавицы - это вроде трещотки прокаженного, которой он всех предупреждает: "Уходите с дороги, чтобы не увидеть зрелища, которое может вас опечалить!" Клайм поцеловал ее, надел свои поножи и ушел. Когда она осталась одна, она уронила голову на руки и сказала сама себе: - Две погибших жизни - его и моя. Вот к чему я пришла! Право, я, кажется, с ума сойду. Она стала думать, каким бы способом хоть немного улучшить их теперешнее положение, и ничего не придумала. Вообразила, как все эти бедмутские девицы, узнав, что с нею сталось, скажут: "Посмотрите на эту гордячку, для которой никто не был достаточно хорош!" Для Юстасии нынешнее ее положение было такой насмешкой над всеми ее надеждами, что смерть представлялась ей единственным выходом в случае, если б небо вздумало еще усугубить свою иронию. Внезапно она встрепенулась и воскликнула: - Но я сброшу все это с себя! Да, сброшу! Я буду едко-остроумной и иронически-веселой, я буду смеяться над всем на свете! И начну с того, что пойду на эти танцы. Она поднялась к себе в спальню и оделась с особой тщательностью. Если бы кто видел ее в эту минуту, он бы, пожалуй, согласился, что в иных случаях красота может служить оправданием бунтарских чувств. Даже человек, не слишком ей сочувствующий, видя, в какой тупик загнал эту женщину столько же случай, сколько ее собственная опрометчивость, сказал бы, что у нее есть веские основания вопрошать Вышние Силы, по какому праву она, существо столь законченного изящества, поставлена в условия, при которых ее прелесть становится скорее проклятием, чем благословеньем. В пять часов пополудни она в полной готовности вышла из дому. Никогда она еще не была так хороша; казалось, обаяния в ней сейчас хватило бы на двадцать новых побед. Мятежная грусть, слишком заметная в ней, когда она сидела дома без шляпы, теперь была замаскирована и смягчена ее прогулочным нарядом, всегда каким-то словно бы туманным, без единой жесткой линии, так что ее лицо выглядывало из своей рамки, как из облака, без заметной пограничной черты между телом и одеждой. Жар только начинал спадать, и она шла по согретым солнцем холмам, не торопясь, так как времени для ее праздного предприятия было еще много. Когда ее путь пролегал сквозь заросли папоротника, она совсем скрывалась в зелени, словно тонула в ней; высокие папоротники смыкались над ее головой, так как в эту пору они образуют целые леса в миниатюре, хотя ни один стебель не доживет до будущего года и не расцветет вторично. Лужайка, выбранная для деревенского празднества, была одним из тех травяных оазисов, которые иногда, но не часто, встречаются на плоскогорьях вересковых районов. Заросли дрока и папоротников вдруг кончались по ее краям, как обрезанные, и травянистый покров нигде не был нарушен. Зеленая тропинка, пробитая скотом, окружала поляну, нигде, однако, не прорываясь сквозь отделяющий ее экран из высоких папоротников, и по этой тропке пошла Юстасия, для того чтобы сперва разведать обстановку, а потом уж присоединиться к общему веселью. Залихватские звуки восточно-эгдонского оркестра безошибочно вели ее, а затем она увидела и самих музыкантов: они сидели на ломовом полке, синем с красными колесами, отмытом и отчищенном до блеска и украшенном арками из прутьев, к которым былн прикреплены цветы и зеленые ветки. Прямо перед полком танцевало около двадцати пар - это был главный, или срединный, круг, а по бокам танцевало еще несколько малых кругов из гостей попроще, вращательные эволюции которых не всегда совпадали с тактом. Молодые парни все носили голубые или белые розетки и с раскрасневшимися лицами напропалую отплясывали перед девушками, а те от возбуждения и быстрой пляски заливались таким румянцем, что рядом с ним бледнели их многочисленные розовые банты. Красотки с длинными буклями, красотки с короткими кудряшками, красотки с локоном, кокетливо спущенным на щеку, красотки с косами - все кружились и кружились без устали; и можно было только подивиться, как удалось всего в одной или двух деревнях набрать столько приятных молодых женщин, сходных по росту, годам и расположению духа. На заднем плане какой-то счастливый смертный плясал в одиночку, с закрытыми глазами, в полном забвении всего окружающего. В стороне под остриженным терном был разложен костер, и над ним рядком висели три котла. Тут же чуть подальше стоял стол, за которым пожилые дамы разливали чай, но Юстасия напрасно искала среди них жену скотопромышленника, которая звала ее прийти и обещала обеспечить ей любезный прием. Неожиданное отсутствие единственной более или менее знакомой ей местной жительницы значительно подпортило задуманный Юстасией план бесшабашного веселья. Присоединиться к празднику стало непростым делом, хотя, конечно, если бы она подошла, веселые матроны предложили бы ей чаю и всячески бы обласкали эту незнакомку, столь превосходящую их изяществом и образованием. Постояв и поглядев на фигуры двух танцев, Юстасия решила пройти дальше, в деревню, где рассчитывала в одном доме найти чем подкрепиться, а затем попозже вечером вернуться домой. Так она и сделала - и к тому времени, когда она снова приближалась к поляне, где шло празднество и мимо которой неизбежно было проходить по пути к Олдерворту, солнце уже садилось. Было так тихо, что она издали слышала оркестр, который, казалось, играл еще с большим, если это возможно, энтузиазмом. Когда она взошла на холм, солнце уже скрылось, но это не составило большой разницы ни для танцоров, ни для Юстасии, так как круглая желтая луна уже поднималась за ее спиной, правда, не имея еще силы перебороть своими лучами оранжевый свет на западе. Танцы шли по-прежнему, но теперь собралось больше зрителей, и уже не из местных, а пришедших издалека любопытства ради; они стояли кольцом вокруг танцующих, и Юстасия могла постоять с ними без опасения быть узнанной. Столько чувственных эмоций, сколько целая деревня тратила по мелочам за весь год, сейчас сосредоточилось, как вскипающий бурун, на этой малой площадке и на час времени. Сорок сердец этих кружащихся пар бились так, как не доводилось им биться ни разу за все двенадцать месяцев, прошедших с прошлогоднего такого же увеселения. На время язычество возродилось в их сердцах, радость жизни стала их единственным законом, и они не поклонялись ничему, кроме самих себя. Многим ли из этих объятий, страстных, но временных, суждено стать постоянными - этот вопрос, возможно, задавал себе кое-кто из тех, что сейчас обнимались, равно как и Юстасия. которая на них смотрела. Она уже начинала завидовать их пируэтам, жаждать тех надежд и того счастья, которое магия танца зажигала в их сердцах. Она сама до страсти любила танцевать, и для нее одним из главных соблазнов Парижа была возможность невозбранно предаваться любимому развлечению. К несчастью, эта надежда угасла навсегда... Пока она рассеянно следила за извивами хоровода, она вдруг услышала свое имя, произнесенное шепотом у ее плеча. Обернувшись в изумленье, она увидала человека, чье присутствие заставило ее мгновенно покраснеть до корней волос. Это был Уайлдив. До этой минуты она его не встречала с самого утра его свадьбы, когда она как будто бесцельно мешкала в церкви и очень его удивила, подняв вуаль и подойдя к алтарю, чтобы расписаться как свидетельница брака. Но почему теперь от одного его вида вся кровь бросилась ей в лицо, она не могла бы объяснить. Она не успела еще ничего сказать, как он снова прошептал: - Вы по-прежнему любите танцы? - Кажется, да, - тихо проговорила она. - Хотите потанцевать со мной? - Очень приятно было бы встряхнуться, но не покажется ли это странным? - Что странного в том, что родственники танцуют друг с другом? - Ах да, родственники... Пожалуй, верно... - Но если не хотите, чтобы вас узнали, опустите вуалетку. Хотя при этом свете и так мало что разглядишь. Да и народ тут все больше чужой. Она сделала, как он советовал; и это было молчаливым согласием на его предложение. Уайлдив подал ей руку и, обойдя круг танцующих, стал с нею в конце их вереницы. Через две минуты они уже выполняли очередную фигуру, постепенно передвигаясь вперед, к голове хоровода. Пока они двигались от хвоста к середине, Юстасия не раз каялась, что уступила его уговорам; но, двигаясь от середины к голове, она уже убеждала себя, что раз ее целью было получить удовольствие - зачем же она сюда и пришла, - то сейчас она совершает вполне естественный поступок. А уж когда пошли без роздыха повертки, скольженья, пируэты, к чему их обязывала позиция в голове хоровода, то кровь Юстасии разгорелась, и для долгих раздумий не стало времени. Сквозь вереницу в двадцать пять пар пробирались они своим извилистым путем, и новая жизнь закипала в ее жилах. Бледный вечерний свет усиливал обаяние этой минуты. Есть такая степень и такой оттенок света, который имеет свойство колебать душевное равновесие и давать опасное преобладание нежным чувствам; в сочетании с движением он очень быстро доводит их до высшей точки, в то время как разум, наоборот, становится сонным и невосприимчивым; и такой свет сочился сейчас с лунного диска на этих двоих. Все танцующие девушки испытывали то же, но Юстасия сильнее всех. Трава у них под ногами уже была выбита и стерта, и твердая утоптанная поверхность земли, если смотреть наискось по направлению к лунным лучам, сияла, как полированный стол. Воздух был совершенно неподвижен; флаг над полком с музыкантами словно прилип к древку, а сами музыканты виделись только как темные контуры на фоне неба, за исключением тех моментов, когда раструбы тромбона, серпента или английского рожка вдруг вспыхивали, словно огромные глаза, в черноте их фигур. Нарядные платья девушек утратили свои разнообразные дневные оттенки и все казались туманно-белыми. Юстасия плыла и плыла по кругу, поддерживаемая рукой Уайлдива, с лицом застывшим и невыразительным, как у статуи; душа ускользнула из ее черт и забыла их, и они остались пустые и покойные, какими они всегда бывают, когда чувство превышает их способность выражения. Как близко к ней был сейчас Уайлдив! Страшно подумать. Она чувствовала его дыханье, а он, конечно, чувствовал ее. Как дурно она с ним поступила! А вот они все-таки сейчас несутся в одном ритме. Она дивилась колдовству танца. Ясная черта, словно ощутимая граница, отделяла ее переживанья внутри этого круга от всего, что она испытывала вне его. Когда она начала танцевать, как будто сменился воздух; там, снаружи, она была закована в полярной мерзлоте по сравнению с тропическими ощущениями здесь. Она вступила в танец из сумрачных часов своей недавней жизни, как входят в ярко освещенную комнату после скитания в ночном лесу. Уайлдив сам по себе мог вызвать только беспокойство; Уайлдив вместе с танцем, и лунным светом, и тайной становился упоеньем. Сам ли он был главным составляющим в этом сладком и сложном чувстве или же танец и все окружающее тут более повинны - это различие слишком тонкое, которого Юстасия сейчас никак не могла бы установить. Люди начинали спрашивать: "Кто они?" - но каких-нибудь въедливых вопросов не задавали. Если бы Юстасия появилась среди этих девушек в обычной, повседневной обстановке, пожалуй, было бы иначе, но здесь ей не докучали чрезмерным вниманьем, потому что здесь каждая представала в своем самом обольстительном виде. Подобно планете Меркурию, окруженному сиянием заката, всегдашняя яркость Юстасии прошла не слишком замеченной среди временного блеска остальных. Что же касается Уайлдива, его чувства нетрудно угадать. Препятствия всегда были для его любви тем же, чем солнце для плода, и сейчас он был в разгаре утонченных мук. Пять минут держать в объятьях, как свое, то, что весь остальной год будет принадлежать другому, - такую ситуацию Уайлдив умел до тонкости просмаковать. Он уже давно снова начал вздыхать по Юстасии, в сущности, с той самой минуты, когда он расписывался в церковной книге после венчанья с Томазин, - это был первый сигнал его сердцу вернуться на прежние квартиры, а дополнительное осложнение, брак самой Юстасии, было тем добавком, который уж делал возврат неизбежным. Таким образом, то, что для всех было просто бодрящим движеньем на свежем воздухе, для этих двоих - и по разным причинам - стало вихрем, уносившим их в неведомое. Танец расшатал в них сколько еще оставалось чувства общественных условностей и загнал назад, на прежние тропы, теперь вдвойне беззаконные. Три танца подряд они неслись и кружились; наконец, утомленная непрестанным движением, Юстасия повернулась, чтобы выйти из круга, в котором и так слишком долго оставалась. Уайлдив отвел ее в сторону, к травянистому пригорку, где она села, а он остался стоять рядом. С той минуты, когда он впервые заговорил с ней перед началом танца, они больше не обменялись ни словом. - Устали? - нежно спросил он. - Три танца, да еще дорога сюда... - Нет, не очень. - Не странно ли, что мы именно здесь встретились после того, как так долго не видались? - Не видались, потому что не хотели. - Да. Но вы это начали - нарушив обещание. - Не стоит об этом говорить. С тех пор мы оба связали себя иными узами - вы не меньше, чем я. - Я с огорчением услышал, что ваш супруг болен. - Он не болен, только читать не может. - Да, это я и хотел сказать. Искренне сочувствую вам. Судьба жестоко с вами обошлась. Она помолчала. - Вы слыхали, что он стал резать дрок для заработка? - проговорила она упавшим голосом. - Говорили мне, - нерешительно сказал Уайлдив. - Да я не поверил. - Нет, это правда. Что вы думаете обо мне, как о жене чернорабочего? - Я думаю о вас то, что всегда думал. Ничто не может вас унизить: вы облагораживаете занятие вашего мужа. - Хотела бы я так чувствовать. - Есть надежда, что мистер Ибрайт поправится? - Он думает, что да. Я сомневаюсь. - Я очень удивился, когда услышал, что он снял дом на пустоши. Я считал, как и все, что он увезет вас в Париж сразу после свадьбы. "Какая веселая, интересная жизнь ей предстоит!" - думал я. Но он, вероятно, опять уедет туда с вами, если его зрение окрепнет? Не слыша ответа, он внимательнее посмотрел на нее. Она едва сдерживала слезы. Картины будущего, которое никогда не осуществится, ожившая горечь разочарования, мысль о тайных насмешках соседей - все это всколыхнулось от слов Уайлдива, лишая гордую Юстасию привычного самообладания. Уайлдив сам с трудом мог держать в узде свои слишком бурные чувства, когда увидел ее волнение. Но он сделал вид, что ничего не заметил, и спокойствие вскоре вернулось к ней. - Неужто вы хотели идти домой одна? - спросил он. - А что же? - сказала она. - Что может мне угрожать на этой пустоши, когда у меня ничего нет? - Вначале нам по дороге. Я буду счастлив сопровождать вас до Троп-Корнера. - Видя, что Юстасия колеблется, он добавил: - Или вы думаете, что неразумно показываться со мной после событий прошлого лета? - Ничего подобного я не думаю, - отвечала она надменно. - Буду ходить с кем хочу, что бы ни говорили обо мне все эти ничтожные жители Эгдона. - Так пойдемте, если вы уже отдохнули. Сперва надо держать вон на тот куст остролиста с черной тенью справа. Юстасия встала и пошла рядом с ним, осторожно ступая по уже влажному от росы вереску и папоротникам, провожаемая отзвуками веселья, так как танцы еще продолжались. Луна уже стала яркой и серебряной, но вересковая пустошь была непроницаема даже и для такого освещения, и сейчас здесь можно было наблюдать удивительную картину - темная, гасящая все лучи полоса земли под небом, полным от зенита до горизонта белого, как снег, блеска. Если бы чей-то глаз смотрел на Уайлдива и Юстасию сверху, с высоты, их лица среди этого темного пространства были бы для него как две жемчужины на столе черного дерева. Из-за этой темноты, залегшей внизу, неровности тропы не были видны, и Уайлдив иногда спотыкался, а Юстасии приходилось грациозно балансировать в усилиях сохранить равновесие всякий раз, как кустик вереска или корень дрока выступал из травы на узкой дорожке. И всегда при этом к ней протягивалась рука и крепко ее держала, пока под ее ногами не оказывалась опять ровная почва, и тогда рука снова отдалялась на почтительное расстояние. Они шли почти все время молча и наконец очутились возле Троп-Корнера; дальше, в нескольких сотнях ярдов, от большой тропы отходила короткая тропка к дому Юстасии. И постепенно они различили, что навстречу им движутся две человеческие фигуры, по-видимому мужеского пола. Когда они подошли еще немного ближе, Юстасия нарушила молчанье, сказав: - Один из них мой муж. Он обещал меня встретить. - А другой мой злейший враг, - сказал Уайлдив. - Похож на Диггори Венна. - Он и есть. - Это очень неприятная встреча, - сказала она, - но так уж мне везет. Он слишком много обо мне знает, если только за это время не узнал еще больше и не понял, что прежнее его знание ничего не стоит. Но делать нечего - придется вам сдать меня им. - Ну, я бы на вашем месте трижды подумал, прежде чем давать мне такой совет. Вот человек, который не забыл ни одной подробности наших свиданий у Дождевого кургана; и с ним ваш муж. Кто из них, видя нас сейчас вместе, поверит, что наша встреча и танцы на пикнике были случайностью? - Хорошо, - мрачно прошептала она. - Уходите, пока они не подошли. Он нежно простился с ней и нырнул в заросли папоротника и дрока. Юстасия продолжала медленно идти. Через две-три минуты она поравнялась с мужем и его спутником. - На сегодня мой путь здесь кончается, охряник, - сказал Ибрайт, как только ее разглядел. - Я вернусь с этой дамой. Спокойной ночи! - Спокойной ночи, мистер Ибрайт, - сказал Венн. - Надеюсь скоро увидеть вас в добром здравии. Луна светила прямо в лицо Венну, и каждая черточка была ясно видна Юстасии. Он смотрел на нее с подозрением. Что зоркий глаз Венна издали различил то, что было недоступно слабому зрению Клайма - а именно, мужчину, шедшего рядом с ней и внезапно исчезнувшего, - это было весьма вероятно. Если бы Юстасия могла последовать за охряником, она тут же увидела бы подтверждение своей догадки. Едва успел Клайм подать ей руку и отойти вместе с ней на несколько шагов от места их встречи, как охряник свернул с протоптанной дорожки, по которой он пошел, только чтобы проводить Клайма; собственный его фургон находился где-то неподалеку. Широко шагая своими длинными ногами, он пробивался наперерез сквозь совсем уж дикий, без единой тропинки, кусок пустоши, приблизительно в том же направлении, какое вначале взял Уайлдив. Только человек, привыкший к ночным скитаниям, мог бы в такой час и с такой быстротой спускаться по этим ощетиненным кустарником склонам и не слететь вниз головой в какую-нибудь ямину и не сломать себе ногу, угодив в кроличью нору. Но Венн стремил свой бег, по-видимому, без особых неудобств для себя, и курс он держал на "Молчаливую женщину". Он достиг ее примерно через полчаса, зная притом наверняка, что никто, находившийся возле Троп-Корнера в тот момент, когда он, Диггори, начал свою ночную пробежку, не мог попасть сюда до него. Гостиница еще была открыта, хотя посетителей и не было, так как главное ядро составляли путники, заглядывавшие сюда во время дальних деловых поездок, а эти, конечно, давно уже убрались восвояси. Венн пошел в общую залу, спросил кружку пива и самым равнодушным тоном осведомился у девушки за буфетом, дома ли мистер Уайлдив. Томазин сидела во внутренних комнатах и слышала голос Венна. При посетителях она редко показывалась, так как не могла побороть врожденное отвращение к занятию мужа; но, видя, что никого нет, вышла. - Он еще не вернулся, Диггори, - сказала она приветливо. - Я его уже давно жду. Он пошел в Восточный Эгдон покупать лошадь. - А какая на нем шляпа? Не белая ли с широкими полями? - Да. - Ну так я его видел возле Троп-Корнера, он как раз вел кобылку красавицу - с белым лбом и гривой черной, как ночь. Теперь, наверно, уж скоро придет. - Поднявшись и поглядев на чистое, нежное лицо Томазин, на которое с тех пор, как он его в последний раз видел, легла тень печали, он решился добавить: - Мистер Уайлдив, кажется, часто не бывает дома об эту пору? - Ах да, - воскликнула Томазин нарочито веселым тоном. - Мужей, знаете, все из дому тянет. Вы не можете мне помочь - не знаете ли секрета, как сделать, чтобы он по вечерам сидел дома? - Подумаю, может, и вспомню какой-нибудь, - отвечал Венн столь же легким тоном, хотя на душе у него было совсем не легко. Он поклонился на свой особый манер в знак прощания, Томазин протянула ему руку, и без вздоха, хотя с мыслями, которые сулили их много в будущем, он вышел из дому. Когда четвертью часа позже Уайлдив вернулся, Томазин простодушно спросила тем пригашенным голосом, который стал теперь для нее привычным: - А где же лошадь, Дэймон? - Да я не купил в конце концов. Дорого просят. - А как же тебя видели у Троп-Корнера, будто ты вел кобылу, красавицу, с белым лбом и гривой черной, как ночь? - Ха, - сказал Уайлдив, останавливая на ней пристальный взгляд. - Кто это тебе сказал? - Венн, охряник. Выражение на лице Уайлдива стало весьма сложным. - Ну, это недоразумение, он кого-нибудь другого за меня принял, - медленно и сухо проговорил он. Он понял, что Венн опять начал свои контрмеры. ГЛАВА IV  ПРИМЕНЯЕТСЯ НАСИЛИЕ Эти слова Томазин, как будто и незначительные, а на самом деле значившие так много, продолжали звучать в ушах Диггори Венна: "Вы не можете ли мне помочь - как сделать, чтобы он сидел дома по вечерам?" На этот раз Венн оказался на Эгдонской пустоши только проездом; интересы семьи Ибрайтов, считал он, больше его не касались, а у него были свои дела, в частности, по ту сторону Эгдона, куда он и направлялся. Но теперь он видел, что силою обстоятельств и неожиданно для него самого его вновь затягивает на прежний путь тайных действий в защиту Томазин. Он сидел в своем фургоне и размышлял. Из слов Томазин и ее топа он ясно понял, что Уайлдив к ней невнимателен. А из-за кого, как не из-за Юстасии? Однако все же сомнительно, чтобы дело у них дошло уже до регулярных тайных свиданий: Венн решил хорошенько покараулить на одинокой тропе, которая шла через холмы от гостиницы Уайлдива до дома Клайма в Олдерворте. В это время, как мы видели, Уайлдив был еще неповинен в каких-либо реальных попытках завести любовную интригу с Юстасией и, за исключением танца на поляне, ни разу не виделся с ней после ее свадьбы. Но дух интриги в нем жил, что доказывала недавно усвоенная им романтическая привычка - с наступлением темноты выходить из дому, прогуливаться по направлению к Олдерворту, а придя туда, любоваться на луну и звезды, поглядывать издали на дом Юстасии и затем не спеша возвращаться домой. Таким образом, стоя на страже в первый же вечер после деревенского празднества, охряник увидел, как он поднялся по короткой тропке к дому, постоял, опершись на садовую калитку, повздыхал и двинулся в обратный путь. Ясно было, что интрига Уайлдива скорее идеального, чем реального порядка. Венн, держась впереди него, спустился с холма до того места, где узкая тропа превращалась в довольно глубокую рытвину между кустами вереска, и здесь, таинственно пригнувшись к земле, несколько минут что-то делал, а затем исчез. Когда Уайлдив подошел к этому месту, нога его вдруг за что-то зацепилась и он во всю длину растянулся на земле. Отдышавшись, он сел и прислушался. Из темноты не доносилось ни единого звука, только вяло повевал легкий ветер. Пошарив вокруг себя, он обнаружил, что два кустика вереска были связаны один с другим поперек тропы, образуя петлю, которая неминуемо должна была повергнуть ниц всякого, кто здесь бы шел. Уайлдив вытащил веревочку, которой они были связаны, и поспешил убраться оттуда. Придя домой, он увидел, что веревочка красноватого цвета. Как он и ожидал. Хотя среди слабостей Уайлдива не числилась физическая трусость, однако этот внезапный и решительный выпад со стороны человека, которого он слишком хорошо знал, порядком его обеспокоил. Но на его поступки он не повлиял. Через день либо два он снова вечером отправился в Олдерворт, приняв только одну предосторожность - он держался подальше от тропы. Ощущение, что за ним следят, что применяют хитрость, чтобы помешать его несколько еретическому времяпрепровождению, только придавало пикантность этой сентиментальной прогулке - до тех пор, разумеется, пока опасность была не слишком угрожающей. Уайлдив считал, что Венн в заговоре с миссис Ибрайт, и находил законным бороться против такой коалиции. На пустоши в этот вечер, казалось, нигде и никого не было, и Уайлдив, некоторое время глядевший с сигарой во рту через калитку в сад, поддался соблазну, какой для него всегда имела эмоциональная контрабанда, - он подошел к окну, которое было неплотно закрыто и штора на нем спущена не донизу. В щелку он увидел внутренность комнаты; Юстасия сидела одна. Минуту Уайлдив ее разглядывал, потом снова вышел на пустошь и слегка потыкал тростью в гущу папоротников; оттуда немедленно вылетело множество встревоженных мотыльков. Уайлдив поймал одного, вернулся к окошку и, поднеся руку к щели, разжал ладонь. Мотылек устремился к свече, горевшей на столе, два-три раза покружился над ней и влетел в огонь. Юстасия вздрогнула. Это был условный знак, придуманный ими в те дни, когда влюбленный Уайлдив тайком приходил за нею в Мистовер. Она тотчас поняла, что он здесь, за окном, но не успела еще сообразить, что делать, как ее муж, скрипя ступеньками, стал спускаться по лестнице. От такого внезапного стечения обстоятельств ее словно жаром обдало - лицо разгорелось, черты приобрели живость, которой им так часто недоставало. - Как ты разрумянилась, милочка, - сказал Ибрайт, когда подошел ближе. - Неплохо бы тебе и всегда быть такой. - Мне жарко, - пролепетала Юстасия. - Пойду, пожалуй, немножко воздухом подышу. - Мне пойти с тобой? - Да нет, я только до калитки. Она встала, но прежде чем она ступила на порог, раздался громкий стук в парадную дверь. - Я пойду, пойду, - сказала Юстасия с необычной для нее готовностью и взволнованно поглядела на окно, через которое влетел мотылек; но там ничего не было. - Зачем же тебе - в такой поздний час, - возразил Клайм и, опередив ее, вышел в коридор. Юстасия осталась ждать, под дремотным своим видом скрывая внутренний жар и беспокойство. Она прислушалась: вот Клайм отпер дверь. Но никаких голосов, никакого разговора не донеслось снаружи, и вскоре Клайм запер дверь и вернулся в комнату. - Никого нет, - сказал он. - Странно! Что это может значить? Он мог бы весь остаток вечера дивиться этой странности, так как объяснения не последовало. И Юстасия молчала: тот дополнительный факт, о котором она знала, только усиливал загадочность происшествия. А возле дома тем временем разыгралась маленькая драма, которая и уберегла Юстасию от ложного шага, по крайней мере на этот вечер. Пока Уайлдив изготовлял свой мотыльковый сигнал, кто-то другой подошел следом за ним к калитке. Этот человек - в руках у него, кстати сказать, было ружье - с минуту наблюдал за манипуляциями Уайлдива у окна, затем подошел к дому, с силой постучал в дверь и скрылся, обогнув угол и перепрыгнув через изгородь. - Черт бы его драл! - сказал Уайлдив. - Опять он за мной следил. Этим громовым стуком сигнал Уайлдива был сведен на нет, и ему самому ничего не оставалось, как удалиться. Он вышел в калитку и быстро зашагал по тропе, ни о чем не думая, кроме того, как бы улизнуть незамеченным. На полугоре тропинка проходила поблизости от кучки низкорослых падубов, которая чернела средь общей тьмы, как зрачок в черном глазу. Когда Уайлдив проходил мимо, над ухом у него грянул выстрел, и несколько дробинок ударилось на излете о листья вокруг него. Не приходилось сомневаться, что выстрел этот предназначался ему; и он ринулся в кусты, яростно колотя по ним тростью, но никого там не оказалось. Это дело было уже посерьезнее предыдущих, и Уайлдив долго не мог успокоиться. Начинался ряд каких-то новых и крайне неприятных выходок и, по-видимому, с целью причинить ему тяжелые телесные повреждения. Первую - с петлей на тропинке - Уайлдив склонен был рассматривать как грубую шутку, которую охряник себе позволил по недостатку воспитания. Но теперь уже была перейдена граница между досадным и опасным. Если бы Уайлдив знал, до какой степени были серьезны намерения Венна, он бы еще больше обеспокоился. Охряник не помнил себя от возмущения после того, чему стал свидетелем возле дома Клайма, и, кроме прямого убийства, был готов на все, лишь бы так напугать молодого трактирщика, чтобы все его непослушливые амуры раз и навсегда выскочили у него из головы. Сомнительная законность столь грубого принуждения его не тревожила. Это соображение редко тревожит таких людей и при таких обстоятельствах и не всегда об этом стоит жалеть. От привлечения к суду Страффорда и до короткой расправы фермера Линча с виргинскими головорезами было немало случаев, когда торжество законности оборачивалось насмешкой над законом. В полумиле от уединенного жилища Клайма находилась деревня, где жил один из двух констеблей, призванных охранять мир и порядок в приходе Олдерворт, и Уайлдив направился прямо к его дому. Первое, что он увидел, открыв дверь, была висящая на гвозде дубинка констебля, которая как будто подтверждала, что тут-то он и найдет то, что ему нужно. Однако констебля не оказалось дома. Уайлдив сказал его жене, что подождет. Часы тикали, отщелкивая минуты, а констебля все не было. Уайлдив немного остыл; на смену бурному негодованию пришло грызущее недовольство собой, своим приходом сюда, женой констебля и вообще всем стечением обстоятельств. Он встал и вышел. В конечном счете события этого вечера порядком охладили, чтобы не сказать заморозили, заблудшую нежность Уайлдива, и он больше не испытывал желания подниматься с наступлением ночи на Олдерворт в надежде перехватить какой-нибудь случайный взгляд Юстасии. Таким образом, на первых порах охрянику как будто удалось своими нехитрыми выдумками подавить склонность Уайлдива бродяжить по вечерам. В этот вечер, во всяком случае, он уничтожил в зародыше всякую возможность свидания Юстасии с ее прежним возлюбленным. Но он не предусмотрел, что средства, пущенные им в ход, могут побудить Уайлдива не столько к отказу от своих намерений, сколько к поискам обходных путей. Игра в кости на заповедные гинеи, конечно, не сделала его желанным гостем для Клайма, однако навестить родственника жены было поступком вполне естественным, и Уайлдив твердо решил повидать Юстасию. Надо было только выбрать более подходящее время, чем десять часов вечера. "Раз нельзя вечером, - сказал он себе, - пойду днем". Тем временем Венн спустился уже в долину Блумс-Энда и подходил к дому миссис Ибрайт, с которой они были в дружеских отношениях с тех пор, как она узнала о его провиденциальном вмешательстве, сохранившем для ее детей фамильные гинеи. Она удивилась столь позднему посещению, но не отказалась с ним поговорить. Он рассказал ей о том, какая беда приключилась с Клаймом и как он теперь живет, затем, упомянув Томазин, осторожно дал понять, что ей, судя по всему, живется не весело. - И будьте уверены, сударыня, самое лучшее, что можно для них сделать, это чтобы вы почаще и подольше бывали у них в доме - и у него и у нее, - пусть даже вначале и не все будет гладко. - Они оба меня ослушались, он женился, и она вышла замуж против моей воли, поэтому я не вхожу в их семейные дела. Если им плохо, сами виноваты. Миссис Ибрайт старалась говорить строго, но известие о несчастье с сыном так взволновало ее, что ей трудно было это скрыть. - Если б вы у них бывали, Уайлдив, может, вел бы себя получше, и тем бы, на холме, не грозила беда. - Что это значит? - А я был там сегодня вечером и видел кой-что, что мне больно не понравилось. Хорошо бы, между домом вашего сына и мистера Уайлдива расстояние было не три мили, а этак сотня по меньшей мере. - Ах, так, значит, у него был сговор с женой Клайма, когда он дурачил Томазин! - Будем надеяться, что сейчас у них нет сговора. - И паша надежда, наверно, окажется тщетной. О, Клайм! О, Томазин! - Ну, пока еще ничего не случилось. Я, кажется, убедил Уайлдива, чтобы он в чужие дела не совался. - Каким образом? - Ну, не разговором, конечно, а есть у меня такой способ - бессловесный. - Надеюсь, вам удастся. - Удастся, если вы мне поможете тем, что пойдете к ним и помиритесь с сыном. Тогда своими глазами увидите. - Ну, раз уж до этого дошло, - удрученно сказала миссис Ибрайт, - то признаюсь вам, охряник, я и сама думала пойти. У меня легче стало бы на сердце, если б мы помирились. Женился - так уж тут ничего изменить нельзя, а я, может, долго не проживу, так хотелось бы умереть спокойно. Он у меня единственный сын, и если все сыновья таковы, то я не жалею, что других у меня нету. Что касается Томазин, то я от нее многого и не ждала, так что она меня не разочаровала. Но я давно ей простила, а теперь прощаю и ему. Я пойду к ним. В то время, как в Блумс-Энде происходил этот разговор охряника с миссис Ибрайт, в Олдерворте тоже шел, хотя и довольно вяло, разговор на ту же самую тему. Весь день Клайм держался так, как будто был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать окружающее, а теперь наконец открылось, о чем были его мысли. Как раз после таинственного стука в дверь он заговорил: - Сегодня я все время думаю, Юстасия, - надо все-таки как-то покончить эту ужасную ссору между моей дорогой мамой и мной. Меня это очень мучает. - Что же ты хочешь сделать? - рассеянно проговорила Юстасия; она еще не совсем оправилась от волнения, вызванного попытками Уайлдива добиться свидания с ней. - Тебя, кажется, очень мало интересует, чего я хочу или не хочу. - сказал Клайм с некоторой обидой. - Ошибаешься, - уже более живо отозвалась Юстасия: упрек несколько расшевелил ее. - Просто я задумалась. - О чем? - В частности, об этом мотыльке, чей скелет сейчас сгорает на фитиле свечи, - медленно проговорила она. - Но ты же знаешь, мне всегда интересно все, что ты говоришь. - Хорошо, милочка. Так вот - я считаю, что надо мне пойти навестить ее... - Он продолжал с нежностью в голосе: - Я не от гордости до сих пор этого не сделал, а только из страха, что могу вызвать ее гнев. Но я должен что-то сделать. Нехорошо с моей стороны, что я так долго с этим тянул. - В чем ты можешь себя упрекнуть? - Она стареет, она одинока, я ее единственный сын. - У нее есть Томазин. - Томазин не родная ее дочь; а если бы и была родная, это для меня не оправдание. Но это все к делу не относится. Я твердо решил пойти, а тебя только хочу спросить, согласна ли ты мне помочь, то есть забыть прошлое; и если она выразит готовность примириться - пойти ей навстречу, ну, пригласить ее к нам или принять ее приглашение? Сперва Юстасия сжала губы, как будто готова была сделать все на свете, только не то, что он предлагал. Но потом она призадумалась, очертания ее рта смягчились, правда, не до конца, и она сказала: - Я ни в чем не буду тебе мешать, но требовать, чтобы я сама стала делать ей авансы, это уж слишком - после того, что было между нами. - Ты мне ни разу толком не объяснила, что, собственно, было между вами. - Я тогда не могла и теперь не могу. Иной раз за пять минут рождается больше зла, чем можно изгладить за целую жизнь, - возможно, и тут так было. - Она помолчала, потом добавила: - Если бы ты не возвращался на родину, Клайм, как бы счастливо это для тебя обернулось!.. Это изменило судьбу... - Трех человек. "Пяти", - подумала Юстасия, но не сказала вслух. ГЛАВА V  ОНА ИДЕТ ЧЕРЕЗ ПУСТОШЬ Четверг, тридцать первого августа, был одним из целого ряда дней, когда уютные домики казались удушающими, а прохладные сквозняки блаженством; когда в глинистой почве садов появлялись трещины и дети боязливо называли их "землетрясением"; когда в колесах повозок и экипажей обнаруживались шатающиеся спицы; когда жалящие насекомые кишели в воздухе, в земле и в каждой капле воды, которая где-либо сохранилась под открытым небом. В саду миссис Ибрайт широколистые и более нежные растения поникали уже к десяти часам утра; ревень склонялся к земле в одиннадцать, а в полдень даже тугая капуста становилась вялой. Именно в этот день около одиннадцати часов миссис Ибрайт вышла из дому, направляясь через пустошь к дому своего сына, чтобы сделать все, что в ее силах, для примирения с ним и Юстасией, как она и обещала охрянику. Она рассчитывала пройти большую часть дороги, прежде чем навалится самая сильная жара, но вскоре увидела, что это ей не удастся. Солнце наложило свою печать на всю пустошь, даже пурпурные цветы вереска побурели от сухого зноя нескольких предшествовавших дней. Воздух в каждой долине был как в печи для обжига, и чистый кварцевый песок в руслах зимних потоков, которые летом служили тропинками, претерпел что-то вроде кремации, с тех пор как началась засуха. В прохладную, свежую погоду миссис Ибрайт не сочла бы за труд пешую прогулку до Олдерворта, но сейчас зной и духота делали это предприятие тяжелым для пожилой женщины; и в конце третьей мили она уже жалела, что не наняла Фейруэя подвезти ее хотя бы часть пути. Но от того места, где она сейчас находилась, добраться до дома Клайма было не труднее, чем возвращаться обратно. Поэтому она продолжала идти вперед, а воздух вокруг нее дрожал неслышно и томил землю тяжкой усталостью. Она посмотрела на небо над головой и вместо прозрачно-сапфирового тона, каким бывает окрашено небо в зените весной и ранним летом, увидела что-то металлически-фиолетовое. Иногда по пути ей попадались местечки, где целые независимые миры поденок проводили время в пиршествах и веселье, кто в воздухе, кто на горячей земле и растениях, кто в теплой и вязкой воде наполовину пересохшего пруда. Все более мелкие пруды превратились в парную грязь, и можно было смутно различить, как червеообразные личинки каких-то непонятных тварей с упоением валяются и барахтаются в ней. Миссис Ибрайт, не чуждая вообще склонности к философским раздумьям, присаживалась иногда под своим зонтиком отдохнуть и поглядеть, как они блаженствуют; надежда на благоприятный исход ее посещения успокаивала ее и освобождала ум, так что в промежутках между двумя важными мыслями она могла уделять вниманье всякой малости, какая попадалась ей на глаза. Миссис Ибрайт никогда не бывала в доме сына, и его точное местоположение было ей неизвестно. Она попробовала одну из поднимавшихся в гору тропинок, потом другую, но обе уводили ее в сторону. Вернувшись обратно, на открытое место, она увидела поодаль человека, занятого какой-то работой, подошла к нему и попросила объяснить ей дорогу. Он указал направление и добавил: - Видите вон того, что резал дрок, а сейчас пошел вверх по тропинке? Миссис Ибрайт вгляделась и сказала, что да, она видит. - Ну вот ступайте за ним следом и не ошибетесь. Он как раз туда идет. Она пошла за этим человеком. Он весь был коричневатого цвета и не больше отличался от окружающего ландшафта, чем зеленая гусеница от листка, которым кормится. Он шел быстрее миссис Ибрайт, но она наверстывала, когда он останавливался, а это случалось всякий раз, как он проходил мимо зарослей ежевики, - и не теряла его из виду. Потом, проходя, в свою очередь, мимо таких мест, она видела на земле с полдесятка длинных и гибких плетей ежевики, которые он, очевидно, срезал во время своей остановки и аккуратно сложил возле тропы. Ясно, что он предназначал их для скрепления вязанок дрока и намеревался прихватить на обратном пути. Это молчаливое существо, занятое своими мелкими хлопотами, казалось, значило в жизни не больше, чем насекомое. Казалось, это какой-то паразит пустоши, разъедающий потихоньку ее поверхность, как моль разъедает одежду, погрязший в возне с ее растениями, не знающий ничего на свете, кроме папоротников, дрока, вереска, лишайников и мха. Сборщик дрока был так поглощен своими делами, что ни разу не обернулся, и его фигура в кожаных поножах и перчатках под конец стала представляться ей чем-то вроде движущегося дорожного столба, указывающего ей путь. Но неожиданно она вновь ощутила его как личность, заметив какую-то особенность его походки. Эту походку она уже где-то видела - и поступь обличила человека, так же как поступь Ахимааса на дальней равнине выдала его царской страже. "У него походка точь-в-точь как была у моего мужа", - сказала она, и тут ее осенило: этот сборщик дрока был ее сын. Ей трудно было освоиться с этой странной действительностью. Она знала от охряника, что Клайм в последнее время занялся резкой дрока, но думала, что он делает это кое-когда, больше для развлеченья, а сейчас перед ней был настоящий сборщик дрока, в одежде, привычной для этого ремесла, думающий привычные для этого ремесла мысли, если судить по его движеньям. Лихорадочно перебирая в уме десяток поспешных планов, как немедля избавить его и Юстасию от такого образа жизни, она с бьющимся сердцем шла за ним и увидела, как он вошел в собственную дверь. По одну сторону от дома Клайма был пригорок и на нем кучка сосен, которые так высоко уходили в небо, что их кроны издали казались темным пятном, повисшим над вершиною холма. Подходя к этому месту, миссис Ибрайт почувствовала слабость - от волнения, усталости, нездоровья. Она поднялась на пригорок и села в тени сосен - отдохнуть и подумать, как лучше начать разговор с Юстасией, чтобы не раздражить эту женщину, у которой под внешней томностью таились страсти, более сильные и неукротимые, чем даже у нее самой. Деревья, под которыми она сидела, были до странности избиты и потрепаны, грубы и дики, и на несколько минут миссис Ибрайт отвлеклась от мысли о своей поломанной бурей судьбы и вгляделась в следы подобных же передряг на них. У всех девяти деревьев не нашлось бы одной целой ветки - все были изодраны, обкорнаны, изуродованы жестокой непогодой, которой они бывали отданы в полную власть, когда она бушевала. Иные деревья были обожжены и расщеплены, словно молнией, на стволах виднелись черные пятна, как от огня, а земля у их подножья была завалена мертвой хвоей и сухими шишками, сбитыми во время бурь прошлых лет. Место это называлось Дьяволовы мехи, и достаточно было побывать здесь в мартовскую или ноябрьскую ночь, чтобы попять причину такого наименования. Даже теперь, в эти знойные послеполуденные часы, когда ветра, казалось, вовсе не было, в кронах сосен не умолкало протяжное стенанье, и не верилось, что этот звук вызван всего лишь движением воздуха. Она просидела здесь минут двадцать или больше, прежде чем собралась с духом спуститься к дому, так как мужество ее было сведено почти на нет телесным изнеможением. Всякой другой, кроме матери, могло показаться унизительным, что она, старшая по возрасту, первая делает шаг к примирению. Но миссис Ибрайт давно уже все это взвесила и теперь думала только о том, как сделать, чтобы Юстасия в этой уступчивости увидела не малодушие, а мудрость. Отсюда - сверху - ей был виден задний скат крыши, сад и вся ограда этой крохотной усадьбы. И в ту минуту, когда она уже собиралась встать, она заметила, что к калитке подошел какой-то мужчина. Он держался несколько странно, нерешительно, не так, как человек, пришедший по делу или по приглашению. Он с любопытством оглядел дом с фасада, потом обогнул его и принялся рассматривать дом и сад сзади, как если бы это было место рождения Шекспира, тюрьма Марии Стюарт или замок Угомон. Завершив круг и снова оказавшись перед калиткой, он вошел в нее. Это раздосадовало миссис Ибрайт, так как она надеялась застать сына и его жену одних; но минутное размышление убедило ее в том, что так даже лучше, - присутствие постороннего и необходимость вести разговор на общие темы сгладит неловкость первых минут ее появления в доме и даст ей время освоиться. Она спустилась к калитке и заглянула в разогретый солнцем сад. На дорожке спала кошка, растянувшись прямо на голом гравии, как будто на постели, - пледы и коврики были в такую жару непереносны. Листья штокрозы обвисли, словно полу закрытые зонтики, сок, казалось, закипал в стеблях, а листья с гладкой поверхностью сверкали, словно металлические зеркала. Небольшая яблонька - какой-то ранний сорт - была посажена возле самой калитки, и только одна она благоденствовала в этом саду по причине легкой почвы; и среди падалицы на земле под яблоней валялись осы, опьяневшие от сока, или ползали вокруг маленьких пещер, которые они выгрызли в мякоти плодов, прежде чем впали в оцепенение от их сладости. У дверей в дом лежал серп Клайма и последние пять-шесть плетей ежевики, которые он собирал на глазах у миссис Ибрайт; ясно было, что он сам бросил все это здесь, входя в дом. ГЛАВА VI  СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ Как уже сказано, Уайлдив решил посетить Юстасию - посетить смело, днем, в качестве родственника. Охряник выследил его и испортил ему ночные прогулки и мечты о тайном свидании. Но совсем отказаться от надежды повидать Юстасию после того танца при лунном свете, когда она его вновь околдовала, для такого человека, как Уайлдив, без твердой пуританской основы в душе, было, конечно, немыслимо. Он так задумал свое посещение: он зайдет к ним, самым обыкновенным образом встретится с ней и ее мужем, поболтает с ними о том о сем и уйдет. По внешности все будет совершенно обыденно, но главного он достигнет: повидает ее. Он даже не стремился застать Юстасию одну, в отсутствие Клайма; ведь каковы бы ни были ее чувства к нему, Уайлдиву, она, пожалуй, будет недовольна, если создастся положение, которое может бросить хоть малейшую тень на ее достоинство как супруги. Женщины часто таковы. Сказано - сделано: он пошел. И случилось так, что момент его прихода совпал с тем временем, когда миссис Ибрайт села отдохнуть на пригорке. Обойдя и оглядев усадьбу со всех сторон, что она видела и отметила, он подошел к дому и постучал в дверь. Две-три минуты ожиданья, затем ключ повернулся в замке, дверь растворилась, и сама Юстасия стояла перед ним. Никто бы не догадался по ее теперешнему обращению с Уайлдивом, что это та самая женщина, которая неделю назад кружилась вместе с ним в страстном танце, - разве только какой-нибудь мудрец, который проник бы под поверхность и измерил истинные глубины этого тихого потока. - Надеюсь, вы благополучно добрались домой? - сказал Уайлдив. - О да, - небрежно бросила она. - И, наверно, чувствовали себя очень усталой на другой день? Я боялся, что так будет. - Да, немножко. Да вы не старайтесь говорить тихо, никто нас не услышит. Моя девочка-служанка ушла в деревню по моему поручению. - Значит, Клайма нет дома? - Нет, он дома. - А! Я подумал, может, вы заперли дверь, потому что вы одна и боитесь бродяг. - Да нет - вот мой муж. Они все еще стояли у входа. Затворив наружную дверь и повернув ключ в замке, как раньше, Юстасия распахнула дверь в соседнюю комнату и жестом пригласила Уайлдива войти. Он вошел. Комната, казалось, была пуста, но, сделав еще несколько шагов, он круто остановился. На коврике у камина лежал спящий Клайм. Рядом лежали его поножи, грубые башмаки, кожаные перчатки и куртка, в которой он работал. - Входите, вы ему не помешаете, - сказала она, идя за ним следом. - Я для того запираю дверь, чтобы кто-нибудь случайно не зашел и не разбудил его, пока я в саду или в верхних комнатах. - Но почему он спит здесь? - понизив голос спросил Уайлдив. - Он очень устал. Вышел утром в половине четвертого и с тех пор все время работал. Он взялся резать дрок, потому что это единственное, что он может делать, не утомляя своих бедных глаз. Уайлдив был очень элегантно одет - в новом летнем костюме и светлой шляпе, и контраст между его внешностью и внешностью мужа болезненно поразил Юстасию. - Ах, вы не знаете, как он выглядел, когда я впервые его увидела, - снова заговорила она, - ничего похожего на то, что сейчас, а ведь это было так недавно. Руки у него были белые и мягкие, как у меня, а посмотрите теперь - как загрубели, как почернели! У него от природы очень светлая кожа, и если он сейчас весь как заржавленный, под цвет своей кожаной одежде, так это потому, что обгорел на солнце. - Но зачем он вообще это делает? - прошептал Уайлдив. - Потому что не любит быть праздным, хотя прибыток от его трудов мало что прибавляет к нашим финансам. Но он говорит, что, когда люди живут на капитал, надо всеми силами сокращать текущие расходы и не пренебрегать заработком, хоть и самым маленьким. - Судьба была немилостива к вам, Юстасия Ибрайт. - Да уж, мне не за что ее благодарить. - Ему тоже - если не считать одного великого дара, который он от нее все-таки получил. - Какого? Уайлдив пристально посмотрел ей в глаза. Юстасия покраснела - в первый раз за этот день. - Ну, я-то сомнительный дар, - тихо проговорила она. - Я думала, вы хотите сказать - дар быть довольным, это у него есть, а у меня нету. - Я понимаю, на его месте можно быть довольным, но как он мирится с внешней обстановкой, вот что мне удивительно. - Это потому, что вы его не знаете. Идеи преисполняют его энтузиазмом, а внешность ему не важна. Мне часто думается, что он похож на апостола Павла. - Рад слышать, что он такая возвышенная личность. - Да. Но хуже всего то, что апостол Павел очень хорош в Библии, но вряд ли бы на что годился в реальной жизни. Они невольно стали говорить шепотом, хотя вначале и не очень заботились о том, чтобы не разбудить Клайма. - Ну, селя ваше замужество несчастливо, вы знаете, кто в этом виноват, - сказал Уайлдив. - Я никогда не скажу, что мое замужество несчастливо, - проговорила Юстасия, впервые проявляя некоторое волнение. - Все дело в этой нелепой случайности, которая уже после на него свалилась; она-то меня и погубила. Это верно, я получила шипы вместо роз, но откуда мне было знать, что принесет будущее? - Знаешь, Юстасия, я иногда думаю, что это тебе справедливая кара. Ты по праву принадлежала мне, и я вовсе не хотел тебя терять. - Нет, это не моя вина. Ты хотел иметь и ту и другую, а это невозможно. И вспомни-ка: я еще и не догадывалась ни о чем, а ты уже отвернулся от меня ради другой женщины. Мне бы никогда в голову не пришло вести такую игру, если бы ты не начал первый. - Да я же не придавал этому никакого значения, - возразил Уайлдив. - Это было так - между прочим. У мужчин бывают такие скоропреходящие увлечения среди постоянной любви - и она потом снова утверждается, как будто ничего и не было. Но ты очень вызывающе со мной держалась, и это соблазнило меня пойти немного дальше, чем следовало, а ты продолжала меня дразнить, ну, я пошел еще дальше и женился на ней. - Обернувшись и снова глядя на скованного сном Клайма, он прибавил как бы про себя: - Боюсь, Клайм, вы не цените своего счастья... В одном он, во всяком случае, счастливее меня. Он познал неудачу в житейских делах, он претерпел тяжелое личное бедствие, но он, вероятно, не знает, что это значит - потерять женщину, которую любишь. - О нем как раз нельзя сказать, что он не ценит своего счастья, - прошептала Юстасия. - Он благодарен за него, в этом смысле он хороший человек. Многие женщины были бы рады иметь такого мужа. Но неужели я слишком многого требую, когда хочу прикоснуться ко всему, что вмещается в слове жизнь, - музыке, поэзии, страсти, войне, ко всему, что бьется и пульсирует в великих артериях мира? Такова была моя мечта; она не осуществилась. Но мне казалось, что я нашла путь к ней в моем Клайме. - И вы только из-за этого вышли за него? - Нет, это неверно. Я вышла за него потому, что его любила, но не скрою, я любила его, может быть, отчасти потому, что видела в нем обещание той жизни, о которой мечтала. - Ну вот вы опять впали в прежнее мрачное настроение. - Но я ему не поддамся, - воскликнула она. - Я начала новую жизнь тем, что пошла на эти танцы, и так буду продолжать. Клайм может весело петь, а мне почему нельзя? Уайлдив задумчиво посмотрел на нее. - Это легче сказать, чем сделать; хотя, если бы я мог, я бы поддержал вас в такой попытке. Но так как жизнь для меня ничего не стоит без того единственного, что теперь невозможно, то вы простите меня за то, что я не могу вас поддержать. - Дэймон, что с вами, почему вы так странно говорите? - спросила она, поднимая к нему свои глубокие сумрачные глаза. - Этого я прямо никогда вам не скажу, а если буду говорить загадками, так вы, пожалуй, поленитесь отгадывать. С минуту Юстасия молчала, потом проговорила: - Какие-то странные у нас сегодня отношения. Вы что-то уж очень мудрите. Вы ведь хотите сказать, Дэймон, что вы меня все еще любите. Ну, это меня огорчает, потому что я не настолько счастлива в браке, чтобы отвергнуть вас с презрением, как я должна бы сделать. Но довольно уж мы об этом говорили. Будете дожидаться, пока мой муж проснется? - Да, я хотел поговорить с ним, но это можно и не сейчас. Юстасия, если для вас оскорбительно, что я не могу вас забыть, то вы, конечно, правы, сказав мне об этом. Но не говорите о презрении. Она не ответила, и они оба стояли, задумчиво глядя на Клайма, спящего тем глубоким сном, который дарует нам физическая работа, если она протекает в условиях, не вызывающих нервного страха. - Боже, как я ему завидую, что он так сладко спит! - сказал Уайлдив. - Давно я так не спал - только когда был мальчиком, много, много лет назад. И пока они смотрели на него, они услышали, как щелкнула калитка, а затем раздался стук в дверь. Юстасия подошла к окну и выглянула. Лицо ее изменилось. Сперва она вся покраснела, потом постепенно краска ушла из ее лица, даже губы побелели. - Мне уйти? - сказал Уайлдив. - Не знаю. - А кто там? - Миссис Ибрайт. Ах, чего только она мне тогда не наговорила! А теперь пришла - я не понимаю, что это значит?.. И она догадывается о нашем с вами прошлом. - Я в ваших руках. Если вы считаете, что лучше, чтобы она меня здесь не видела, я перейду в ту комнату. - Да, пожалуй. Идите. Уайлдив тотчас вышел. Но он и минуты не пробыл в комнате рядом, как Юстасия тоже пришла туда. - Нет, - сказала она, - это не годится. Если она войдет, пусть видит вас, - я же ничего дурного не делала. Но как я пойду ей открывать, когда она так не любит меня - хочет видеть не меня, а сына? Не буду открывать! Миссис Ибрайт опять постучала - громче, чем в первый раз. - Этот стук его, наверно, разбудит, - продолжала Юстасия, - и он ей сам откроет. А! Слышите? Слышно было, что Клайм задвигался в соседней комнате, как будто потревоженный стуком, и пробормотал: "Мама!" - Ну, вот он проснулся, пойдет откроет, - сказала Юстасия со вздохом облегчения. - Идите сюда. Она меня не жалует, и не нужно, чтобы она вас видела. Вот - приходится действовать тайком не потому, что поступаю дурно, а потому, что другие считают меня способной на дурное. Она уже подвела его к задней двери, которая стояла открытая, и через нее видна была дорожка, уходящая в глубь сада. Он шагнул через порог. - Подождите, - сказала Юстасия, - Дэймон, еще одно слово. Это ваш первый приход сюда, пусть же он будет и последним. Мы горячо любили в свое время, но теперь с этим кончено. Прощайте. - Прощайте, - сказал Уайлдив. - Я получил то, зачем пришел, я удовлетворен. - Что получили? - Видел вас. Клянусь честью, я приходил только за этим. Уайлдив послал ей воздушный поцелуй и прошел в сад, а она смотрела ему вслед: вот он на дорожке, вот у перелаза, вот среди папоротников за оградой, они так высоки, что касаются его губ, вот он потерялся в их чаще. Когда он совсем исчез из виду, она повернулась и хотела войти в дом. Но, может быть, для Клайма и его матери в эту минуту их первой встречи ее присутствие вовсе не желательно или, по крайней мере, излишне? Да и ей самой какая надобность спешить навстречу миссис Ибрайт? Она решила подождать, пока Клайм сам за ней придет, и неслышно спустилась в сад. Там она лениво чем-то занялась, но, видя, что ее не зовут, вернулась, послушала у окна гостиной, но не услыхала голосов. Тогда, снова пройдя через заднюю дверь, она заглянула в гостиную и, к удивлению своему, увидела, что Клайм лежит на коврике, как лежал, когда они с Уайлдивом его оставили, и, по-видимому, сон его не прерывался. Юстасия поспешила к передней двери и, как ни было ей неприятно отворять женщине, так дурно к ней относящейся, она торопливо отперла дверь и выглянула наружу. Там никого не было. Возле скобы для очистки башмаков лежал серп Клайма и те несколько ежевичных лоз, что он принес; прямо перед Юстасией была пустая дорожка, полурастворенная калитка, а дальше широкая долина вся в пурпурном вереске, чуть дрожащем от зноя. Миссис Ибрайт ушла. Мать Клайма в это время шла по тропинке, заслоненной от Юстасии отрогом холма. Весь путь от калитки сюда она прошла быстрым, решительным шагом, как будто сейчас ей так же не терпелось бежать от дома, как раньше - войти в него. Она шла, глядя в землю; перед ее внутренним взором неотступно стояли два образа - серп Клайма и ежевичные лозы у входа и лицо женщины за стеклом в окне. Губы ее дрожали и становились неестественно тонкими, когда она, запинаясь, выговаривала: - Это слишком... Клайм - как он мог это стерпеть! Он дома - и позволил ей запереть дверь передо мной! Стремясь поскорее завернуть куда-нибудь, где ее не будет видно, она отклонилась от прямой тропинки домой и, начав ее вновь отыскивать, набрела на мальчика, собиравшего голубику в лощинке. Мальчик этот был Джонни Нонсеч, тот самый, который был кочегаром Юстасии у ноябрьского костра, и в силу закона, побуждающего малые тела тяготеть к более крупным, он принялся вертеться вокруг миссис Ибрайт, как только она появилась, а затем побежал с ней рядом, едва ли сознавая, что и зачем он делает. Миссис Ибрайт заговорила с ним, словно сквозь месмерический сон. - Долог путь домой, дитя мое, и не добраться нам туда раньше вечера. - Я доберусь, - отвечал ее маленький спутник. - Я еще хочу поиграть до ужина, а ужин будет в шесть часов, в это время отец приходит. А ваш отец тоже в шесть домой приходит? - Нет, он никогда не приходит, и сын мой не приходит, и никто не приходит. - Отчего вы такая скучная? Привиденье увидали? - Я хуже увидала - лицо женщины, которая смотрела на меня через закрытое окно. - А это так плохо? - Да. Всегда очень плохо, когда женщина смотрит в окно и не пускает усталого путника отдохнуть. - Я раз пошел в Троп на Большой пруд тритонов половить и вдруг вижу - из воды я сам на себя смотрю! Во испугался - отскочил да бежать! - ...Если б они хоть чем-нибудь показали, что готовы пойти мне навстречу, как бы все хорошо было! Но нет. Заперлись! Это, наверно, она настроила его против меня... Неужели бывают красивые тела без сердца внутри? Должно быть, так. Я бы соседскую кошку в такой день на солнце не выгнала! - Что это вы говорите? - Больше никогда - никогда! Даже если они пришлют за мной! - Вы очень чудная - все говорите, говорите... - Да нет, нисколько, - ответила она на его ребячью болтовню. - Большинство людей, когда вырастут и у них есть дети, тоже так говорят. И когда ты вырастешь, твоя мать будет говорить, как я. - Ой нет, не надо, это же очень плохо - говорить чепуху, - Да, дитя мое, должно быть, это и впрямь чепуха. Ты очень устал от жары? - Да. Но не так, как вы. - Откуда ты знаешь? - У вас лицо белое-белое и все мокрое и голова повисла. - Да, у меня что-то изнутри всю силу высосало... - А почему вы, когда ступаете, то вот так делаете? Мальчик изобразил ее неровную, прихрамывающую походку. - Потому что я несу непосильную тяжесть. Мальчик умолк, задумавшись, и с четверть часа они ковыляли рядом, как вдруг миссис Ибрайт, чья слабость, видимо, все возрастала, проговорила, обращаясь к мальчику: - Я сяду здесь, отдохну. Когда она уселась, он долго смотрел ей в лицо, потом сказал: - А почему вы так дышите - как ягненок, когда его очень загоняешь? Вы всегда так дышите? - Нет, не всегда. Голос ее был теперь слаб, почти как шепот. - Вы тут спать будете, да? Вон вы уже глаза закрыли. - Нет. Я не хочу спать - я мало буду спать до... до того дня, когда засну надолго, очень надолго. Слушай, ты не знаешь, Нижний пруд пересох или нет? - Нижний пересох, а Морфордский нет, он глубокий и никогда не пересыхает. Он тут рядом. - И вода чистая? - Да ничего, только не там, где вересковые стригуны на водопой ходят. - Так возьми вот это и беги скорей, принеси мне воды, выбери, где она чище. Мне что-то нехорошо. Она вынула из небольшой плетеной сумочки, которую несла в руках, старомодную чашку без ручки; у нее в сумочке таких было шесть штук; миссис Ибрайт берегла их с детства и сегодня захватила с собой как маленький подарок Клайму и Юстасии. Мальчик побежал к пруду и вскоре вернулся с водой. Миссис Ибрайт попробовала пить, но вода была так тепла, что вызывала тошноту, и она ее выплеснула. Потом продолжала сидеть с закрытыми глазами. Мальчик подождал, стал играть возле нее, поймал несколько маленьких коричневых мотыльков, которые здесь водились во множестве, снова подождал, наконец сказал: - Я больше люблю идти, чем сидеть. Вы скоро опять пойдете? - Не знаю. - Так, может, я один пойду? - начал опять мальчик, видимо, опасаясь, что ему дадут еще какое-нибудь неприятное порученье. - Я вам больше не нужен? Миссис Ибрайт не отвечала. - А что сказать маме? - продолжал мальчик. - Скажи ей, что ты видел женщину с разбитым сердцем, которую отверг родной сын. Прежде чем совсем уйти, он остановил на ее лице задумчивый взгляд, как будто вдруг усомнившись, хорошо ли он делает, что покидает ее здесь одну. Он смутно и недоуменно разглядывал ее лицо, как ученый мог бы рассматривать древний манускрипт, ключ к начертаниям которого утерян. Он был не настолько мал, чтобы совсем не ощущать, что здесь требуется участие; и не настолько велик, чтобы быть свободным от страха, какой испытывает ребенок, видя взрослых в когтях страдания, тогда как он до сих пор считал, что они ему неподвластны; и может ли она причинить другим зло или сама стать жертвой, и следует ли ее со всеми ее горестями жалеть или бояться - решить это он был не в силах. Он потупился и, ничего не сказав, ушел. И, не пройдя еще полумили, он уже все о ней забыл, за исключением того, что была там женщина, которая села отдохнуть. Телесное и душевное напряжение, пережитое миссис Ибрайт, почти совсем ее обессилило, но она все же тащилась кое-как вперед с частыми и долгими остановками. Солнце уже далеко передвинулось на юго-запад и стояло теперь прямо перед ней, словно какой-то безжалостный поджигатель с факелом в руке, готовый ее испепелить. С уходом мальчика всякая видимая жизнь исчезла из ландшафта, хотя немолчное стрекотание самцов-кузнечиков в каждом кустике дрока ясно говорило, что, как ни тяжко приходится сегодня более крупным породам животных, незримый мир насекомых занят своими делами чуть ли не с большим, чем всегда, рвением. Наконец, пройдя примерно две трети расстояния от Олдерворта до своего дома, миссис Ибрайт достигла склона, где в одном месте густо рос чебрец, вторгаясь даже на тропу. Она села на этот душистый коврик. Чуть впереди муравьи проложили поперек тропы свою большую дорогу, и по ней непрерывно двигались нескончаемые и тяжело нагруженные муравьиные толпы. Смотреть на нее сверху было все равно что разглядывать городскую улицу с вершины башни. Миссис Ибрайт вспомнила, что уже много лет на этом месте можно было наблюдать ту же картину; муравьи, шествовавшие здесь тогда, вероятно, были предками тех, что идут сейчас. Она откинулась на спину, стараясь устроиться поудобнее, и мягкий свет восточного неба был таким же отдыхом для ее глаз, как густой чебрец для ее головы. И пока она глядела, там, на востоке, поднялась в небо цапля и полетела навстречу солнцу. Она была вся мокрая, должно быть, только что выбралась из какого-нибудь пруда в долинах, и края и испод ее крыльев, грудь и подпушки лапок сверкали в ярких солнечных лучах, как серебряные. А небесная высь, в которой она парила, казалась таким свободным и счастливым местом, столь далеким от земного шара, к которому миссис Ибрайт была прикована, что и ей захотелось так же бодро взвиться в вышину и лететь все дальше и дальше, как летела цапля. Но, будучи матерью, она не могла долго думать о себе. Если бы путь ее ближайших мыслей мог вычертиться в воздухе, как путь метеора, огненная нить протянулась бы в сторону, противоположную полету цапли, и, склоняясь к востоку, закончилась бы на крыше дома Клайма. ГЛАВА VII  ТРАГИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА ДВУХ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ Тем временем он проснулся, сел и огляделся кругом. Юстасия сидела тут же возле него на стуле и хотя держала в руках книгу, но, кажется, давно уже в нее не заглядывала. - Ну и ну! - сказал Клайм, протирая кулаками глаза. - Крепко же я спал! И еще сон какой ужасный видел - никогда не забуду. - Я так и думала, что тебе что-то снится, - сказала она. - Да. Про маму. Будто мы с тобой пошли к ней мириться, но почему-то никак не могли попасть в дом, а она изнутри все кричала нам - звала на помощь. Ну, ладно, сны - это только сны, в конце концов. Который час, Юстасия? - Половина третьего. - Так поздно? Я не хотел столько задерживаться. Пока поем, будет четвертый час. - Энн еще не вернулась из деревни, и я решила не будить тебя, пока она не придет. Клайм подошел к окну, выглянул наружу. Потом раздумчиво сказал: - Неделя идет за неделей, а мама все не приходит. Вот уж не думал, что так долго не получу от нее весточки. Опасение, раскаяние, страх, решимость - все эти чувства, молниеносно сменяясь, отразились в глубине темных глаз Юстасии. Она стояла перед непреодолимой трудностью и попыталась отделаться от нее тем, что отложила решение. - Непременно надо мне пойти в Блумс-Энд, - продолжал Клайм, - и, пожалуй, лучше пока одному. - Он поднял свои поножи и перчатки, потом снова их бросил и добавил: - Сегодня обед запаздывает, так я не вернусь на пустошь, а поработаю до вечера в саду, а потом, когда станет прохладнее, пойду в Блумс-Энд. Я уверен, если я сделаю первый шаг, мама согласится все забыть. Только вот вернусь-то я поздно, потому что меньше чем за полтора часа туда не дойдешь, да обратно столько же. Но ты уж как-нибудь потерпишь один вечер, милочка? Юстасия, ты меня слышишь? О чем ты так задумалась? - Я не могу тебе сказать, - печально проговорила она. - Напрасно мы здесь поселились, Клайм. Мир весь какой-то неправильный, когда смотришь на него отсюда. - Ну да, если мы сами делаем его таким. Хотел бы я знать, бывала ли Томазин в последние дни в Блумс-Энде. Надеюсь, что да. А вернее, что нет, ей ведь, кажется, рожать через месяц или около того. Как это я раньше об этом не подумал. Бедной маме, наверно, там очень одиноко. - Мне не хочется, чтобы ты шел сегодня. - Почему не сегодня? - Тебе скажут что-нибудь страшно обидное для меня. - Мама не такая мстительная, - сказал Клайм, слегка краснея. - Но я не хочу, чтобы ты шел, - повторила Юстасия, понизив голос. - Если ты согласишься сегодня не ходить, я тебе обещаю, что завтра утром сама к ней пойду и все заглажу, что между нами было, и буду там ждать, пока ты за мной придешь. - Почему ты именно сейчас захотела это сделать, хотя раньше, сколько я ни предлагал, всегда отказывалась? - Я больше ничего не могу сказать, кроме того, что я хотела бы повидаться с ней наедине, прежде чем ты пойдешь, - ответила она, нетерпеливо тряхнув головой и глядя на него с беспокойством, которое чаще можно наблюдать у людей сангвинического темперамента, чем у таких, как она. - Все-таки очень странно, что, как раз когда я сам решил пойти, тебе вдруг захотелось сделать то, что я тебе давно предлагал. Если я стану ждать, пока ты завтра туда сходишь, еще один день будет потерян, а я чувствую, что места себе не найду, пока там не побываю. Я решил с этим покончить и так и сделаю. А ты можешь после к ней пойти, это будет то же самое. - Ну давай я сегодня с тобой пойду? - Ты же не сможешь пройти туда и обратно, не отдохнув как следует в промежутке, а на это времени не будет. Нет, Юстасия, не сегодня. - Хорошо, пусть будет так, - безучастно проговорила она, как человек, который хотя и готов предотвратить дурные последствия, если для этого не нужно больших усилий, но скорее предоставит событиям свершаться как бог даст, чем станет крепко бороться за то, чтобы направить их по-своему. После чего Клайм ушел в сад, а Юстасией на весь остаток дня овладела какая-то задумчивая апатия, которую ее супруг отнес на счет жаркой погоды. Под вечер он отправился в путь. Хотя солнце палило еще по-летнему, но дни стали уже гораздо короче, и не прошел Клайм и мили, как все краски пустоши - пурпурная, коричневая, зеленая - слились в однотонную печальную одежду без градаций и без оттенков, прерываемую лишь белыми мазками там, где кучка чистого кварцевого песку обозначала вход в кроличью норку или белая галька пешеходной тропы вилась, как белая нить, по склону. Почти в каждом из разбросанных там и сям одиноких и низкорослых тернов козодой выдавал свое присутствие странным жужжащим криком, похожим на гуденье мельницы; он жужжал, сколько хватало дыханья, потом умолкал, хлопал крыльями, кружил над кустом, снова садился, некоторое время молчал, прислушиваясь, и снова принимался жужжать. На каждом шагу из-под ног Клайма взлетали белые мотыльки и на несколько мгновений оказывались достаточно высоко в воздухе, чтобы на свои словно посыпанные мукой крылья принять мягкий свет гаснущего заката, который скользил над землей - над углублениями и ровными местами, - но не падал на них сверху и поэтому их не освещал. Ибрайт шел посреди этих мирных сцен с надеждой, что скоро все будет хорошо. И на каком-то этапе своего пути он почувствовал веющее ему в лицо нежное благоуханье и остановился, вдыхая знакомый запах. Это было то самое место, где четыре часа назад его мать в изнеможении прислонилась к поросшему чебрецом бугру. И пока он стоял, какой-то звук - не то вздох, не то стон - внезапно донесся до его слуха. Он посмотрел в ту сторону, но там ничего не было видно, кроме закраины бугра, четкой линией вырисовывавшегося на небе. Он сделал несколько шагов в том направлении и тогда различил почти у самых своих ног лежащую на земле фигуру. Из всех возможных предположений о том, кто здесь лежит, Ибрайту ни на минуту не приходила в голову мысль, что это может быть кто-нибудь из его родных. Сборщики дрока в эти жаркие дни иногда оставались ночевать под открытым небом, чтобы не тратить времени на долгий путь домой и обратно, но Клайм вспомнил стон, пригляделся и разобрал, что лежит женщина; и страх прошел по его телу, как холодный воздух из погреба. Но он не был уверен, что это его мать, пока не нагнулся и не увидел вблизи ее лицо - мертвенно-бледное, с закрытыми глазами. Дыханье его пресеклось, и готовый вырваться крик замер на губах. На то мгновенье, которое протекло, прежде чем он осознал, что нужно что-то сделать, всякое чувство времени и места покинуло его, - ему почудилось, что он снова ребенком гуляет с матерью по пустоши, как это бывало много лет назад в такие же предвечерние часы. Потом он пробудился к действию; нагнувшись еще ниже, он услыхал, что она дышит и дыханье у нее, хотя слабое, но ровное, только изредка прерываемое внезапной задышкой. - Ох, что это! Мама, вы очень больны - вы же не умираете? - воскликнул он, прижимаясь губами к ее лицу. - Я здесь, я, ваш Клайм. Как вы тут очутились? Что все это значит? В эту минуту Ибрайт не помнил о разрыве между ними, причиненном его любовью к Юстасии; в эту минуту настоящее для него неразрывно сомкнулось с тем дружественным прошлым, которое было их жизнью до того, как они расстались. Губы ее шевельнулись, по-видимому она его узнала, но говорить не могла. И тут Клайм стал соображать, как лучше ее перенести, так как ей нельзя было здесь оставаться, когда падет роса. Он был силен, мать его - худощава. Он обхватил ее руками, слегка приподнял и спросил: - Не больно вам? Она отрицательно качнула головой, и он поднял ее на руки; затем, осторожно ступая, двинулся вперед со своей ношей. Воздух теперь был совсем прохладный, но всякий раз, как Клайм проходил по песчаному участку земли, не укрытому ковром растительности, в лицо ему веяло жаром, которым песок напитался за день. Вначале он мало думал о том, какое расстояние ему придется пройти до Блумс-Энда, но, хотя он и поспал днем, а вскоре ноша его с каждым шагом стала делаться все тяжелее. Так шел он, как Эней, несущий отца; летучие мыши кружили у него над головой, козодои хлопали крыльями в каком-нибудь ярде от его лица - и нигде ни живой души, кого бы позвать на помощь. Когда до дому оставалась еще добрая миля, мать Клайма стала проявлять беспокойство, - видимо, ей было неудобно, казалось, руки Клайма причиняют ей боль. Он сел, опустил ее себе на колени и огляделся. Место, где они находились, хотя и далекое от всяких дорог, напрямик отстояло не дальше мили от домишек Блумс-Энда, в которых жили Фейруэй, Сэм. Хемфри и все семейство Кентлов. Кроме того, в пятидесяти ярдах стояла лачуга или нечто вроде навеса, сложенного из земляных комьев и крытого тонкими дернинами: им уже давно не пользовались. Клайму даже видны были его примитивные очертания, и туда он решил направить свои стопы. Подойдя, он бережно уложил мать, у входа, а сам побежал и нарезал карманным ножом охапку самых сухих папоротников. Разложив все это в лачуге - передней степы у нее вообще не было - он перенес мать на эту импровизированную постель и пустился со всех ног к дому Фейруэя. С четверть часа тишину нарушало только прерывистое дыханье больной, а затем бегущие фигуры начали оживлять пограничную черту меж вереском и небом. Первым прибыл Клайм с Фейруэем, Хемфри и Сьюзен Нонсеч, а за ними вперемешку Олли Дауден, случайно оказавшаяся у Фейруэя, Христиан и дедушка Кентл. Они принесли фонарь, спички, воду, подушку и еще разные предметы, которые кому-нибудь пришло в голову захватить. Сэма тотчас послали обратно за бренди, а Фейруэю мальчик привел пони, на котором тот и отправился к врачу, получив кстати наказ заехать по пути к Уайлдиву и сообщить Томазин, что ее тетка занемогла. Сэм скоро вернулся с бренди, и при свете фонаря больной дали выпить, после чего она настолько пришла в сознание, что смогла показать знаками, что у нее что-то неладно с ногой. Олли Дауден первая поняла, что она хочет сказать, и осмотрела ногу. Нога была красная и сильно распухшая. И тут же прямо на глазах присутствующих эта краснота стала переходить в синеву, в середине которой виднелось алое пятнышко, размером меньше горошины, - это была капля крови, полушарием поднимавшаяся над гладкой кожей лодыжки. - Я знаю, что это такое, - вскричал Сэм. - Ее укусила гадюка! - Да, - тотчас подтвердил Клайм. - Когда я был ребенком, помню, я видел такой укус. Бедная мама! - А у меня отца раз укусила, - сказал Сэм. - И есть только одно средство. Нужно натереть это место жиром другой гадюки, а для того, чтобы жир получить, надо ее поджарить на сковородке. Так для моего отца делали. - Это старое средство, - сказал вконец расстроенный Клайм. - И я не очень в него верю. Но мы ничего другого не можем сделать, пока не придет доктор. - Это верное средство, - с жаром сказала Олли Дауден. - Я сама его применяла, когда ходила за больными. - Так остается молиться, чтобы скорее рассвело, - мрачно сказал Клайм, - а то откуда их сейчас взять? - Пойду посмотрю, что тут можно сделать, - сказал Сэм. Он взял зеленый ореховый сук, который употреблял вместо трости, расщепил его на конце, вставил в расщелину камешек и с фонарем в руке вышел на пустошь. Клайм тем временем разжег небольшой костер и послал Сьюзен Нонсеч за сковородкой. Еще раньше, чем она вернулась, пришел Сэм, неся трех гадюк; одна все время свивалась и развивалась, защепленная в орешине, две других безжизненно висели. - Мне только одну живую удалось достать, как оно по правилам-то полагается, - сказал Сэм. - А тех двух я еще днем убил, когда работал, но они не могут помереть, раньше чем солнце сядет, так, может, мясо все-таки ничего, годится? Живая гадюка смотрела на собравшихся с зловещим выражением в своих маленьких черных глазах, а красивые черно-коричневые узоры у нее на спине, казалось, стали еще ярче от негодования. Миссис Ибрайт увидела гадюку, и гадюка увидела ее, и женщина вся содрогнулась и отвела глаза. - Смотрите-ка, а? - зашептал Христиан Кентл. - Почем знать, соседи, может, что-то от старого змея, того, что в божьем саду дал яблочко молодой этой женщине, которая без платья ходила, - может, что-то от нее живет еще в гадюках и разных там змеях? Посмотрите, какие у нее глаза, - ни дать ни взять злодейский какой-то сорт черной смородины. Хорошо, коли она нас не сглазит! А то уже есть у нас на пустоши такие, которых сглазили. Нет уж, ни в жизнь не убью больше ни одной гадюки. - Что ж, может, оно и правильно - осторожничать, когда страх берет, - сказал дедушка Кентл. - Меня б это в молодости от многих опасностей уберегло. - Словно бы там что-то зашумело, за навесом? - сказал Христиан. - Я вот думаю, уж лучше бы все недоброе днем случалось, тогда мог бы человек свою храбрость показать, и доведись ему повстречать самую что ни есть страшнючую старушонку, и то не стал бы у нее пощады просить, - конечно, ежели он смелый, да и ноги имеет резвые, чтобы от нее удрать. - Даже простой человек, неученый, вот как я, и то бы этакой глупости не сделал, - сказал Сэм. - Э, беда-то нас там подстерегает, где ее меньше всего ждешь. Соседи, если миссис Ибрайт помрет, нас не могут к суду привлечь за - как это? - непредумышленное убийство? - Нет, этого они не могут, - сказал Сэм, - разве только будет доказано, что мы когда-то были браконьерами. Да она поправится. - Ну, а я, хоть бы меня десять гадюк укусило, и то не стал бы из-за этого ни одного рабочего дня терять, - заявил дедушка Кентл. - Вот я каков, когда распалюсь. Ну да недаром же меня воевать учили. Да, в жизни со мной всякое случалось, но после того, как я в солдаты пошел: в восемьсот четвертом, я уж маху нигде не давал. - Он покачал головой и усмехнулся, мысленно любуясь тем молодцом в военной форме, каким он себе представлялся. - Всегда первым был во всех переделках! - Наверно, потому, что они самого большого дурака всегда вперед ставили, - отозвался Тимоти от костра, возле которого он стоял на коленях, раздувая его своим дыханьем. - Ты правда так думаешь, Тимоти? - сказал дедушка Кентл. подходя к костру; он как-то сразу увял, и на лице его изображалось уныние. - По-твоему, человек может годами считать, что он молодец, и все-то время в себе ошибаться? - Да брось ты об этом, дедушка. Пошевели лучше ногами, принеси еще хворосту. И не стыдно тебе, старому, такой вздор молоть, когда тут, может, о жизни и смерти дело идет. - Да, да, - с меланхолической убежденностью подтвердил дедушка Кентл. - Плохая сегодня ночь для многих, кто славно пожил в свое время. И будь я хоть первый мастак по гобою либо по скрипке, не хватило б у меня сейчас духу песни на них наигрывать. Тут вернулась Сьюзен со сковородкой. Живая гадюка уже была убита, и у всех трех отрезаны головы. Остальное нарезали продольными ломтями и бросили на сковородку, где оно начало шипеть и потрескивать на огне. Скоро с поджаренных ломтей стала стекать тонкая струйка прозрачного жира; Клайм окунул в него уголок своего носового платка и принялся втирать в рану. ГЛАВА VIII  ЮСТАСИЯ СЛЫШИТ О ЧУЖОЙ УДАЧЕ И ПРЕДВИДИТ ДЛЯ СЕБЯ БЕДУ Тем временем Юстасия, оставшись одна в олдервортском домике, впала в крайне угнетенное состояние. Если Клайм узнает, что перед его матерью заперли дверь, последствия могут быть очень неприятные, а неприятного Юстасия боялась не меньше, чем страшного. Проводить вечер в одиночестве ей всегда было скучно, а в этот вечер еще скучнее, чем всегда, - после волнений, пережитых днем. Два эти посещения растревожили ее. Мысль о том, что в разговоре Клайма с матерью она, Юстасия, предстанет перед ним в невыгодном свете, вызывала у нее не так стыд или неловкость, как досаду и раздраженье, и это настолько расшевелило ее дремлющую волю, что она наконец отчетливо пожалела, зачем не отперла дверь. Она и правда думала, что Клайм проснулся, и это до некоторой степени оправдывало ее дальнейшие действия, но ничто не могло спасти ее от осуждения за то, что она не отозвалась на первый стук. Однако, вместо того чтобы пенять на себя, она перелагала вину на плечи некоего туманного и грандиозного Мироправителя, который предначертал это сплетение случайностей и правил ее судьбой. В это время года ночью приятнее ходить, чем днем, и после того, как Клайм отсутствовал больше часу, Юстасия вдруг решила пойти прогуляться по направлению к БлумсЭнду в надежде встретить его, когда он будет возвращаться. Подойдя к калитке, она услышала стук колес и, оглянувшись, увидела дедушку, едущего в своей таратайке. - Нет, даже на минутку не могу, - ответил он на ее приглашение зайти. - Я еду в Восточный Эгдон, а сюда завернул, чтобы рассказать тебе новости. Может, ты уже слыхала - насчет того, что мистеру Уайлдиву повезло? - Нет, - равнодушно отвечала Юстасия. - Ну как же! Наследство получил - одиннадцать тысяч фунтов, - дядя у него умер в Канаде как раз после того, как всю свою семью отправил на родину, и они все утонули на "Кассиопее", так что Уайлдив оказался единственным наследником, сам того не ожидая. Юстасия постояла молча. - Когда он это узнал? - спросила она. - Да уж сегодня знал с раннего утра, потому что я от Чарли услыхал, когда он пришел в десять часов. Вот это называется счастливчик. А ты-то, Юстасия, как сглупила! - Чем это? - сказала она, с видимым спокойствием поднимая глаза. - А тем, что не удержала его, когда он был у тебя в руках. - Так уж и в руках! - Я тогда не знал, что у тебя с ним были шуры-муры, а если бы и знал, так, по правде сказать, задал бы вам обоим перцу. Но раз уж что-то было, так надо было одного и держаться. Юстасия не ответила, но вид у нее был такой, как будто она многое могла бы сказать, если бы захотела. - А как твой бедный подслеповатый муж? - продолжал старик. - В общем-то и он тоже неплохой парень. - Он вполне здоров. - Вот кому подвезло, так этой, как ее звать, ну его двоюродной сестре. Эх, Юстасия, тебе бы быть на ее месте! Ну, мне пора. Денег тебе не нужно? Ты знаешь - что мое, то твое. - Нет, спасибо, дедушка, мы сейчас не нуждаемся, - холодно отвечала Юстасия. - Клайм собирает дрок, но он это больше для развлеченья, потому что другого ничего не может делать. - Гм! Ему, однако, платят за это развлеченье. Три шиллинга за сотню, как я слышал? - У Клайма есть деньги, - сказала она, краснея. - Но ему нравится немножко зарабатывать. - Ну и отлично. Спокойной ночи! - И капитан поехал дальше. Расставшись с дедушкой, Юстасия машинально продолжала идти в намеченном направлении, но уже не думала ни о своей свекрови, ни о Клайме. Уайлдив! Вот кого судьба, невзирая на все его жалобы на нее, вырвала из темной доли и вновь позволила ему купаться в лучах солнца. Одиннадцать тысяч фунтов! На взгляд эгдонцев, он стал богачом. И в глазах Юстасии это была приличная сумма - достаточная, чтобы удовлетворить те ее желанья, которые Клайм в строгую минуту заклеймил как суетные и любострастные. Она не любила денег, но любила то, что деньги могли дать, и вся новая обстановка, которую она воображала вокруг Уайлдива, делала его по-новому интересным. Она вспомнила, как хорошо он был одет сегодня утром, - видно, надел свой новый дорогой костюм, не боясь порвать его о терны и шиповник. А потом она припомнила и то, как он с ней разговаривал. - Ах, понимаю, понимаю, - сказала она. - Как ему хотелось, чтобы я сейчас была его, чтобы дать мне все, чего я ни пожелаю! Она припоминала разные мелкие черточки, в то время ею почти не замеченные, - как он посмотрел, как он сказал, - и видела теперь, насколько все это было подсказано тем, что он уже знал о повороте в своей судьбе. "Будь он злопамятным, он с торжеством рассказал бы мне о своей удаче, а он, напротив, ни словом о ней не упомянул из уважения к моему несчастью, только давал понять, что по-прежнему любит меня, как стоящую выше его". Молчание Уайлдива в это утро о том, что с ним случилось, как раз и было рассчитано на то, чтобы произвести впечатление на такую женщину. Эти тонкие штрихи хорошего вкуса были его козырной картой в игре с представительницами противоположного пола. Особенность Уайлдива состояла в том, что сегодня он мог быть придирчив, вспыльчив, даже зол с женщиной, а завтра так обаятельно любезен, что вчерашнее пренебрежение уже не казалось ей неучтивостью или вчерашняя грубость - оскорблением, напротив того, вчерашние придирки воспринимались как деликатное внимание, а поругание ее женской чести как избыток рыцарства. Этот человек, на чьи влюбленные взгляды Юстасия утром не обращала внимания, чьи добрые пожелания она едва дала себе труд выслушать, которого она выпроводила из дому через черный ход, вечером предстал перед ней уже совсем в другом свете - как владелец одиннадцати тысяч фунтов, человек с солидным профессиональным образованием, проходивший свой стаж в Бедмуте в конторе гражданских инженеров. Юстасия до того погрузилась в размышления об успехах Уайлдива, что забыла, насколько лично ей ближе успехи и неудачи Клайма, и вместо того, чтобы идти ему навстречу, присела на камень. Ее пробудил от задумчивости голос за спиной, и, повернув голову, она увидела своего прежнего возлюбленного и нынешнего счастливого наследника - он незаметно подошел к ней сзади. Она осталась сидеть, но по легкому трепету в ее лице человек, так хорошо ее знавший, как Уайлдив, не мог не понять, что она только что думала о нем. - Как вы тут очутились? - проговорила она своим ясным, тихим голосом. - Я думала, вы уже давно дома. - Из вашего сада я прямо пошел в деревню, а теперь возвращаюсь, вот и все. А вы куда направляетесь, смею спросить? Она махнула рукой в сторону Блумс-Энда. - Я вышла встретить мужа. Боюсь, не навлекла ли я на себя большие неприятности, пока вы были со мной. - Каким образом? - Тем, что не впустила миссис Ибрайт. - Надеюсь, мое посещение вам не напортило? - Нисколько. Это не ваша вина, - спокойно отвечала она. К этому времени она встала, и они машинально пошли рядом по дороге; пройдя две или три минуты молча, Юстасия проговорила: - Я, кажется, должна вас поздравить? - С чем? Ах да, мои одиннадцать тысяч фунтов, вы это имеете в виду? Ну что ж, раз уж мне не досталось кое-что другое, так приходится и этим быть довольным. - Как-то вы уж очень к этому равнодушны. Почему вы мне утром не сказали? - спросила она обиженным тоном. - Я совершенно случайно узнала. - Я хотел сказать, - ответил Уайлдив, - но потом - ну, я буду говорить откровенно - я раздумал, когда понял, Юстасия, что ваша звезда не высоко стоит на небе. Вид вашего мужа, когда он лежал, измученный тяжелой работой, заставил меня почувствовать, что хвалиться перед вами моей удачей было бы неуместно. А все же, - пока вы там стояли рядом с ним, у меня было и другое чувство - что он во многих отношениях богаче меня. На это Юстасия сказала с затаенным лукавством: - А поменялись бы вы с ним - вам меня, ему ваше богатство? - И задумываться бы не стал, - ответил Уайлдив. - Так как мы уже начали воображать то, что невозможно и нелепо, то, может быть, переменим тему? - Хорошо. Я расскажу вам о своих планах на будущее, если вам не скучно слушать. Девять тысяч фунтов я сразу вложу в надежные бумаги, одну тысячу оставлю наличными, а на остальную тысячу буду год путешествовать. - Путешествовать? Как хорошо! Куда вы поедете? - Отсюда в Париж и проведу там зиму и весну. Потом в Италию, Грецию, Палестину - до наступления жаркой погоды. На лето уеду в Америку, а оттуда - это еще не решено, но, возможно, проеду в Австралию и затем вокруг Индии. К тому времени мне, вероятно, надоест кочевать. Тогда я должно быть, вернусь в Париж и буду там жить, сколько позволят средства. - В Париж, - повторила она голосом тихим, как вздох. Она никогда не говорила Уайлдиву о парижских мечтах, которые заронил в нее Клайм своими рассказами, но вот Уайлдив идет с ней рядом, и он нечаянно стал властен осуществить все ее мечты. - Вы считаете, Париж такой интересный город? - добавила она. - Да. По-моему, это средоточие всего прекрасного, что есть на земле. - И по-моему тоже! И Томазин с вами поедет? - Если захочет. Она, может быть, предпочтет остаться дома. - Значит, вы будете повсюду ездить, а я сидеть здесь! - Очевидно так. Но мы знаем, кто в этом, виноват. - Я вас не виню, - быстро сказала она...... - Да-а? А мне показалось, вините. Но если вам когда-нибудь захочется обвинить меня, вспомните о том вечере у Дождевого кургана, когда вы обещали прийти и не пришли. Вместо, того вы прислали письмо, и когда я его читал, сердце у меня так болело, как, надеюсь, ваше никогда не будет болеть. Это и была точка расхождения. Я тогда слишком поторопился... Но она хорошая женщина, и я больше ничего не скажу. - Я знаю, тогда вина была моя, - сказала Юстасия. - Но это не всегда так было... Мое несчастье в том, что я слишком порывиста в своих чувствах. Ах, Дэймон, не укоряй меня больше, не могу я это вынести. С милю или больше они шли молча, потом Юстасия вдруг спросила: - Разве вам сюда по дороге, мистер Уайлдив? - Сегодня вечером мне всюду по дороге. Я провожу вас до того холма, откуда виден Блумс-Энд, - сейчас поздно, не годится вам идти одной. - Не беспокойтесь обо мне. Никто не заставлял меня выходить из дому. А вам лучше бы все-таки меня дальше не провожать. Мало ли что могут подумать, если нас увидят. - Хорошо, тогда я вас здесь покину. - Он неожиданно взял ее руку и поцеловал - в первый раз после ее свадьбы. - Что это светится - вон на холме? - добавил он, как бы для того, чтобы скрыть эту ласку. Она поглядела и увидела впереди мерцающий свет, исходивший, по-видимому, из открытой стороны стоящей невдалеке лачуги. Эта лачуга, которую Юстасия привыкла видеть пустой, теперь как будто была обитаема. - Раз уж вы так далеко зашли, - сказала Юстасия, - то, может, проводите меня мимо этой хижины? Я рассчитывала где-нибудь здесь встретить Клайма, но его все нет, так я пойду побыстрее, чтобы захватить его еще в Блумс-Энде. Они прошли еще немного вперед, и когда приблизились к этой трехстенной и крытой дерном лачуге, при свете костра и фонаря, прилаженного внутри, ясно стала видна женщина, распростертая на подстилке из папоротника, и кучка поселян, мужчин и женщин, стоящих вокруг нее. Юстасия не узнала миссис Ибрайт в распростертой женщине и Клайма в одном из стоящих мужчин, пока не подошла совсем близко. Тогда она быстро тронула Уайлдива за плечо и сделала ему знак отойти в тень, подальше от открытой стороны навеса. - Это мой муж и его мать, - прошептала она прерывающимся голосом. - Что это может значить? Подойдите туда, потом скажете мне. Уайлдив оставил ее, где она стояла, и подошел к задней стене лачуги. Затем Юстасия увидела, что он ее манит, и тоже подошла. - Тяжелый случай, - сказал Уайлдив. Отсюда им было слышно, что происходит внутри. - Понять не могу, куда она шла, - говорил кому-то Клайм. - Очевидно, проделала большой путь, но куда - не захотела сказать, даже вот сейчас, когда могла говорить. Что, собственно, с ней, как вы считаете? - Положение опасное, - ответил серьезный голос, в котором Юстасия узнала голос единственного в округе врача. - Оно еще несколько ухудшилось от укуса гадюки, но главное тут истощение сил. Мне кажется, она прошла исключительно большое расстояние. - Я ей всегда говорил, что нельзя ей много ходить в такую погоду, - горестно сказал Клайм. - А правильно мы сделали, что мазали ранку гадючьим жиром? - Да, это старинное средство; кажется, именно его употребляли в старину ловцы змей, - отвечал врач. - О нем, как о безотказном средстве, упоминается у Гофмана, у Мида и, если не ошибаюсь, у аббата Фонтана. Без сомнения, это лучшее, что вы могли сделать в такой обстановке, хотя для меня еще вопр