ысокого дома". "Я уже вселилась, - писала Люсетта, - и мне здесь удобно, но переезд оказался очень утомительным. Вы, вероятно, знаете то, о чем я хочу рассказать Вам, или еще не знаете? Моя добрая тетушка Темплмэн, вдова банкира, - та самая, в чьем существовании, а тем более в чьем богатстве Вы когда-то сомневались, - - недавно скончалась, завещав мне часть своего состояния. Не буду вдаваться в подробности - скажу только, что я приняла ее фамилию, дабы избавиться от своей и всего неприятного, что с нею связано. Теперь я сама себе хозяйка и решила поселиться в Кэстербридже - сняла "Высокий дом", чтобы Вы без особых затруднений могли видеться со мной, если пожелаете. Я сначала не хотела было сообщать Вам о переменах в моей жизни, пока мы случайно не встретимся на улице, но потом передумала. Вы, вероятно, знаете о моем соглашении с Вашей дочерью и, конечно, посмеялись, сообразив, - как бы это выразиться? - какую шутку я сыграла с Вами (любя), когда пригласила ее жить у меня в доме. Но в первый раз я встретилась с нею совершенно случайно. Вы знаете, Майкл, зачем я все это устроила? Отчасти затем, чтобы у Вас был предлог приходить сюда в гости к ней и таким образом попутно возобновить знакомство со мной. Она милая, хорошая девушка и считает, что Вы обращались с нею чересчур сурово. Возможно, Вы поступали так сгоряча, но, уж конечно, не умышленно, - в этом я уверена. Впрочем, раз она в результате подружилась со мной, я не склонна Вас укорять. Пишу наскоро. Всегда Ваша Люсетта". Волнение, охватившее хмурую душу Хенчарда, когда он получил это письмо, было чрезвычайно приятным. Он долго сидел, задумавшись, за обеденным столом, и чувства его, не находившие точки приложения со времени разрыва с Элизабет- Джейн и Дональдом Фарфрэ, не успев иссякнуть, почти механически переключились на Люсетту и сосредоточились на ней. "Сомнений быть не может - она стремится выйти замуж", - думал он. Но чего же еще ожидать от бедняжки, которая так опрометчиво отдавала ему свое время и сердце, что испортила себе репутацию? Быть может, не только привязанность, но и укоры совести привели ее сюда. В общем, он ее не осуждает. "Хитрая девчонка!" - подумал он, улыбаясь, при мысли о том, как ловко и мило Люсетта повела себя с Элизабет-Джейн. Его желание увидеть Люсетту немедленно претворилось в действие. Он надел шляпу и вышел. К ее подъезду он подошел между восемью и девятью часами. Ему сказали, что сегодня вечером мисс Темплмэн занята, но будет рада видеть его завтра. "Ломается! - подумал он. - А как вспомнишь, что мы..." Впрочем, она, очевидно, не ждала его, и он выслушал отказ спокойно. Тем не менее он решил не ходить к ней на следующий день. "Чертовы бабы!.. нет в них ни капли прямоты!" - сказал он себе. Последуем за ходом мыслей мистера Хенчарда, как если бы это была путеводная нить, и, заглянув в "Высокий дом", узнаем, что там происходило в тот вечер. Когда Элизабет-Джейн приехала, какая-то пожилая женщина равнодушным тоном предложила проводить ее наверх и там помочь ей раздеться. Девушка горячо запротестовала, говоря, что ни за что на свете не станет доставлять столько беспокойства, и тут же в коридоре сняла шляпу и плащ. Затем ее подвели к ближайшей двери на площадке и предоставили самой найти дорогу. Комната за этой дверью была красиво обставлена и служила будуаром или небольшой гостиной, а на диване с двумя валиками полулежала темноволосая, большеглазая хорошенькая женщина, несомненно француженка по отцу или матери. Она, по-видимому, была на несколько лет старше Элизабет, и в глазах у нее поблескивали искорки. Перед диваном стоял столик, и на нем были рассыпаны карты рубашками вниз. Молодая женщина лежала в такой непринужденной позе, что, заслышав, как открывается дверь, подскочила, точно пружина. Узнав Элизабет и успокоившись, она пошла ей навстречу быстрыми, словно порхающими шагами; если бы не ее природная грациозность, эта порывистая походка казалась бы развинченной. - Что так поздно? - спросила она, взяв руки Элизабет-Джейн в свои. - Мне пришлось уложить столько мелочей... - Вы, наверное, устали до смерти. Давайте-ка я вас развлеку любопытными фокусами, которым научилась, чтобы убивать время. Садитесь вот тут и сидите смирно. Она подвинула к себе столик, собрала карты и принялась быстро раскладывать их, предложив Элизабет запомнить несколько карт. - Ну, запомнили? - спросила она, бросив на стол последнюю карту. - Нет, - запинаясь, пролепетала Элизабет, которая была погружена в свои мысли и только сейчас очнулась. - Не успела - я думала о вас... и о себе... и о том, как странно, что я здесь. Мисс Темплмэн с интересом посмотрела на Элизабет-Джейн и положила на стол карты. - Бог с ними! - сказала она. - Я прилягу, а вы садитесь около меня, и давайте болтать. Элизабет молча, но с видимым удовольствием села у изголовья дивана. Заметно было, что она моложе хозяйки, но ведет себя и смотрит на жизнь более благоразумно. Мисс Темплмэн расположилась на диване в прежней непринужденной позе, закинув руку за голову, как женская фигура на известной картине Тициана, и заговорила, не глядя на Элизабет-Джейн. - Я должна сказать вам кое-что, - проговорила она. - Интересно, приходило вам это в голову или нет. Ведь я лишь совсем недавно стала хозяйкой большого дома и владелицей целого состояния. - Вот как? Совсем недавно? - пробормотала Элизабет-Джейн, и ее лицо немного вытянулось. - Девочкой я жила с отцом в городах, где стояли воинские части, жила и в других местах; вот почему я такая непостоянная и какая-то неприкаянная. Он был армейским офицером. Мне не следовало бы говорить об этом, но я решила, что лучше вам знать правду. - Да, конечно. Элизабет-Джейн задумчиво обвела глазами комнату - маленькое прямоугольное фортепьяно с медными инкрустациями, портьеры на окнах, лампа, красные и черные короли и дамы на карточном столике - и наконец устремила взгляд на запрокинутую голову Люсетты Темплмэн; ее большие блестящие глаза казались очень странными смотревшей на них сверху Элизабет-Джейн. Мысль о самообразовании всегда преследовала Элизабет-Джейн с почти болезненной навязчивостью. - Вы, наверное, свободно говорите по-французски и по-итальянски, - сказала она. - А я пока не пошла дальше самой элементарной латыни. - Ну, если хотите знать, на острове, где я родилась, умение говорить по-французски невысоко ценится, пожалуй, даже совсем не ценится. - А как называется остров, где вы родились? Мисс Темплмэн ответила не очень охотно: - Джерси. Там на одной стороне улицы говорят по-французски, на другой - по-английски, а посередине - на каком-то смешанном языке. Впрочем, я там давно не была. Мои родители - уроженцы Бата, но предки наши на Джерси принадлежали к самому лучшему обществу, не хуже любого в Англии. Это были Ле Сюеры - древний род, который в свое время совершил немало славных дел. Я вернулась на Джерси и жила там после смерти отца. Но я не дорожу прошлым, и сама я - настоящая англичанка по своим вкусам и убеждениям. Болтливость Люсетты на минуту взяла верх над ее сдержанностью. В Кэстербридж она приехала, назвавшись уроженкой Бата, и, по понятным причинам, желала, чтобы Джерси навсегда выпал из ее жизни. Но с Элизабет ей захотелось поговорить по душам, и сознательно принятое ею решение не было выполнено. Впрочем, если она и проговорилась, то человеку верному. Слова Люсетты не пошли дальше, а после этого дня она так следила за собой, что нечего было бояться, как бы кто-нибудь не узнал в ней ту юную жительницу Джерси, которая в трудное для нее время была любящей подругой Хенчарда. И самое забавное: она из предосторожности твердо решила избегать французских слов, которые нередко просились ей на язык раньше, чем английские слова того же значения. От французских выражений она мгновенно отреклась, - совсем как малодушный апостол, когда ему сказали: "Речь твоя обличает тебя!" На следующее утро ожидание было явно написано на лице Люсетты. Она принарядилась для мистера Хенчарда и, волнуясь, ждала его визита до полудня; но он не пришел, и она напрасно прождала всю вторую половину дня. Однако она не сказала Элизабет, что ожидает ее отчима. Они сидели в одной из комнат большого каменного дома Люсетты у смежных окон и занимались вязаньем, поглядывая на рынок, представлявший оживленное зрелище. Элизабет видела внизу среди толпы тулью шляпы своего отчима, но и не подозревала, что Люсетта следит за тем же самым предметом с гораздо более страстным интересом. Хенчард был в самой толчее, в том конце рынка, где люди суетились, как муравьи в муравейнике; в другом конце, там, где стояли ларьки с овощами и фруктами, было гораздо спокойнее. Несмотря на толкотню и опасность попасть под проезжающие экипажи, фермеры, как правило, предпочитали заключать сделки не в отведенном для них сумрачном, закрытом помещении, а на перекрестке, под открытым небом. Здесь они толпились раз в неделю, образуя свои особый мирок из гетр, хлыстов и мешочков с образцами зерна, - детины с огромными животами горой, верзилы, чьи головы качались на ходу, как деревья в ноябрьскую бурю, - и, разговаривая, то и дело меняли позу и приседали, широко расставив ноги и засунув руки в карманы допотопных нижних курток. Их лица источали тропический зной, и если дома цвет кожи у них менялся в зависимости от времени года, то на рынке щеки их круглый год пылали, как костры. Верхнюю одежду здесь носили, как бы подчиняясь неудобной, стеснительной необходимости. Некоторые мужчины были хорошо одеты, но большинство одевалось небрежно и появлялось в выгоревших на солнце костюмах, по которым можно было воссоздать многолетнюю историю всех деянии и каждодневной борьбы их владельцев. Однако многие из этих людей носили в карманах потрепанные чековые книжки, и сумма их вкладов в ближнем банке достигала по меньшей мере четырехзначного числа. Сказать правду, отличительной чертой этих неуклюжих человеческих существ были наличные деньги - деньги, которые действительно и всегда были налицо, - не ожидались в будущем году, как у титулованной особы, и зачастую даже не лежали в банке, как у дельца, а были налицо сейчас, здесь, на их широких мясистых ладонях. В тот день над ними возвышались две-три высокие яблони, и сначала казалось, будто они растут тут же, на месте; потом выяснилось, что их принесли на продажу жители округов, где варят сидр, заодно притащив и почву своего графства, налипшую на сапогах. Элизабет-Джейн, часто наблюдавшая за ними, сказала: - Интересно знать, неужели они каждую неделю приносят сюда одни и те же деревья? - Какие деревья? - спросила Люсетта, поглощенная тем, что следила за Хенчардом. Элизабет-Джейн ответила что-то невразумительное, так как ее внимание отвлеклось. За одной из яблонь стоял Фарфрэ, оживленно разговаривая с каким-то фермером о каких-то образцах зерна. Подошел Хенчард и неожиданно оказался рядом с молодым человеком, на лице которого можно было прочесть вопрос: "Мы будем говорить друг с другом?" Девушка увидела, как в глазах ее отчима загорелся огонь, означавший: "Нет!" Элизабет-Джейн вздохнула. - Вас интересует кто-то из этих людей? - спросила Люсетта. - Ничуть, - ответила ее компаньонка и вспыхнула. К счастью, Фарфрэ уже скрылся за яблоней. Люсетта пристально посмотрела на девушку. - Так ли это? - спросила она. - Конечно, - ответила Элизабет-Джейн. Люсетта снова выглянула в окно. - Все это - фермеры? - спросила она. - Нет. Вот мистер Балдж - он виноторговец; а это Бенджамин Браунлет - барышник; а там Китсон - свиновод и Йоппер - аукционист; есть среди них и пивовары, и мельники... и другие. Фарфрэ теперь стоял в стороне и был отчетливо виден, но она не упомянула о нем. Так - бесплодно - проходил субботний день. На рынке час ознакомления с образцами зерна перешел в тот праздный час перед разъездом по домам, когда все просто болтают друг с другом о разных разностях. Хенчард не зашел к Люсетте, хотя стоял совсем близко от ее дома. "Очевидно, он слишком занят, - подумала она. - Он придет в воскресенье или понедельник". Прошли и эти дни, но гость все не являлся, а Люсетта все так же тщательно одевалась, как и в первый день. Она пала духом. Надо сразу сказать, что Люсетта теперь уже не была так горячо привязана к Хенчарду, как в начале их знакомства, ибо неудачное стечение обстоятельств сильно охладило ее любовь. Но у нее не прошло сознательное стремление соединить с ним свою жизнь, раз теперь этому ничто не мешало, и таким образом определить свое положение, - уже одно это казалось ей счастьем, о котором стоило мечтать. У нее были веские причины желать этого брака, а у Хенчарда не было причин откладывать, раз она получила наследство. Во вторник открылась большая сретенская ярмарка. За завтраком Люсетта сказала Элизабет-Джейн с самым невозмутимым видом: - Мне кажется, ваш отец сегодня зайдет повидаться с вами. Он, вероятно, стоит тут поблизости на рыночной площади среди прочих зерноторговцев. Элизабет-Джейн покачала головой. - Он не придет. - Почему? - Он что-то имеет против меня, - проговорила девушка глухо. - Выходит, ваш разлад серьезнее, чем я думала? Элизабет, желая защитить того, кого она считала своим отцом, от обвинения в противоестественной враждебности к дочери, ответила: - Да. - Значит, он всегда будет обходить тот дом, где живете вы? Элизабет с грустью кивнула головой. Люсетта посмотрела на нее в замешательстве, потом ее красивые брови и рот судорожно дернулись, и она истерически зарыдала. Вот так удар! Ее хитроумный план потерпел полный крах! - Милая мисс Темплмэн... что это вы? - воскликнула ее компаньонка. - Мне так приятно с вами! - проговорила Люсетта, как только сбрела дар слова. - Да, да... и мне с вами, - вторила Элизабет-Джейн, стараясь успокоить ее. - Но... но... - Люсетта не смогла докончить фразу, хотя ей по понятным причинам хотелось сказать, что если Хенчард так враждебно настроен против девушки, как это теперь выяснилось, то с Элизабет-Джейн необходимо расстаться... неприятно, но придется. Впрочем, временный выход из положения напрашивался сам собой. - Мисс Хенчард... вы не могли бы пойти кое-куда по моим делам, как только мы позавтракаем?.. Отлично, вы очень любезны. Так вот, не можете ли вы заказать... - И она дала Элизабет несколько поручений в разные магазины, с таким расчетом, чтобы их исполнение заняло не меньше часа, а то и двух. - А вы когда-нибудь бывали в музее? Нет, Элизабет-Джейн не была там ни разу. - Так вам обязательно надо пойти туда сегодня же. Можете закончить утро посещением музея. Это старинный дом на одной из окраинных улиц - я забыла где, но вы сами найдете, - и там хранится множество всяких интересных вещей: скелеты, зубы, старинная посуда, старинные сапоги и туфли, птичьи яйца... и все это очень занимательно и поучительно. Вы не уйдете оттуда, пока не проголодаетесь. Элизабет торопливо оделась и ушла. "Интересно знать, почему ей так захотелось отделаться от меня сегодня?" - с грустью подумала девушка. Как ни трудно было угадать причину поведения Люсетты, Элизабет-Джейн при всей своей наивности все-таки сообразила, что сейчас нуждаются не столько в ее услугах или знаниях, сколько в ее отсутствии. Не прошло и десяти минут после ее ухода, как одна из горничных Люсетты уже отправилась к Хенчарду с запиской. Записка была короткая: "Дорогой Майкл, сегодня Вы по своим делам проведете часа два-три неподалеку от моего дома, поэтому зайдите, пожалуйста, повидаться со мной. Я горько разочарована тем, что Вы не пришли раньше, - да и как мне не тревожиться, если наши отношения все еще не определились... Особенно теперь, когда состояние моей тетки выдвинуло меня в первые ряды общества! Быть может, Вы пренебрегаете мною оттого, что здесь живет Ваша дочь, поэтому я сегодня услала ее на все утро. Скажите, что вы пришли по делу, - я буду совсем одна. Люсетта". Когда посланная вернулась, хозяйка сказала ей, что, если зайдет джентльмен, его надо принять немедленно, а сама принялась ждать. Сердцем она не очень жаждала видеть Хенчарда - он сам оттягивал их брак, и это расхолодило ее, - но увидеть его было необходимо, и, со вздохом расположившись в кресле, она приняла живописную позу - сначала одну, потом другую, затем села так, чтобы свет падал на нее сверху. Но вдруг она бросилась на диван, легла, изогнувшись, словно лебединая шея, - эта поза ей очень шла, - и, закинув руку за голову, устремила глаза на дверь. Так, решила она, пожалуй, будет лучше всего, и так она лежала, пока не услышала мужских шагов на лестнице. Тогда Люсетта, позабыв о своей "лебединой" позе (ибо Природа в ней пока была сильнее Искусства), вскочила, подбежала к окну и в припадке робости спряталась за портьерой. Правда, страсть ее увяла, но все-таки ей было из-за чего волноваться: ведь она не видела Хенчарда со дня их временного (как она тогда думала) расставания на Джерси. Она услышала, как горничная проводила гостя в комнату и закрыла за ним дверь, предоставив ему самому искать хозяйку. Люсетта откинула портьеру и взволнованно кивнула... Тот, кто стоял перед нею, был не Хенчард. ГЛАВА XXIII  В тот миг, когда Люсетта откидывала портьеру, у нее мелькнула мысль, что гость, быть может, вовсе не тот, кого она ожидала, но отступать было поздно. Незнакомец был гораздо моложе, чем мэр Кэстербриджа, - светловолосый, стройный, юношески красивый. Он был в элегантных суконных гетрах с белыми пуговицами и до блеска начищенных высоких башмаках на шнурках, в бриджах из светлого рубчатого плиса, в черном вельветовом сюртуке и жилете, а в руке держал хлыст с серебряной рукояткой. Люсетта вспыхнула и, то ли надув губки, то ли улыбаясь, проговорила: "Ах, я ошиблась!" Гость, напротив, и не думал улыбаться. - Простите, пожалуйста! - проговорил он покаянным тоном. - Я пришел и спросил мисс Хенчард, а меня провели сюда; сам я, конечно, никогда бы не осмелился так невежливо ворваться к вам! - Это я была невежливой. - отозвалась она. - Может быть, я ошибся домом, сударыня? - спросил мистер Фарфрэ, мигая от смущения и нервно похлопывая себя хлыстом по гетрам. - О нет, сэр... садитесь. Раз уж вы здесь, подойдите ближе и присядьте, - любезно проговорила Люсетта, стараясь избавить его от чувства неловкости. - Мисс Хенчард придет сию минуту. Это, конечно, было не совсем верно, но что-то в этом молодом человеке - какая-то северная четкость и суровая прелесть, приводившие на память хорошо настроенный музыкальный инструмент и сразу возбудившие к нему интерес Хенчарда, Элизабет-Джейн и весельчаков в "Трех моряках", - понравились Люсетте, и его неожиданный приход был ей приятен. Гость поколебался, бросил взгляд на кресло, решил, что не будет большой беды, если он останется (тут он ошибся), и сел. Внезапное появление Фарфрэ объяснялось просто тем, что Хенчард разрешил ему встречаться с Элизабет-Джейн, если он намерен посвататься к ней. Сначала Дональд не обратил внимания на неожиданное письмо Хенчарда, но одна исключительно удачная сделка настроила его благожелательно ко всем на свете, и он решил, что теперь может позволить себе жениться, если захочет. А какая же еще девушка была так мила, бережлива и вообще хороша во всех отношениях, как Элизабет-Джейн? Не говоря уже о ее личных качествах, женитьба на ней, естественно, повлекла бы за собой примирение с его бывшим другом Хенчардом. Поэтому Фарфрэ простил мэру его резкость и сегодня утром, по дороге на ярмарку, зашел в его дом, где узнал, что Элизабет теперь живет у мисс Темплмэн. Слегка раздосадованный тем, что не нашел ее ожидающей и готовой встретить его, - так уж противоречивы мужчины! - он поспешил в "Высокий дом", где увидел не Элизабет, но ее хозяйку. - Сегодня, кажется, большая ярмарка, - сказала Люсетта, ибо взгляд их, естественно, привлекала к себе сутолока за окнами. - Меня очень интересуют ваши многолюдные ярмарки и рынки. О чем только я не думаю, когда смотрю на них отсюда! Он, видимо, не знал, что на это ответить, но вот до них донесся гул толпы, - голоса звучали, как шум небольших волн, взметаемых ветром на море, причем иногда чей-нибудь голос выделялся среди других. - Вы часто смотрите в окно? - спросил Фарфрэ. - Да... очень часто. - Вы ищете глазами знакомого? Почему-то она ответила ему следующими словами: - Я просто смотрю на это, как на картину. Но теперь, - продолжала она, повернувшись к нему с любезной улыбкой, - теперь я, быть может, действительно буду искать в толпе знакомого... быть может, я буду искать вас. Ведь вы постоянно бываете здесь, правда? Ах... я шучу! Но разве не забавно искать в толпе знакомого, даже если он тебе не нужен! Это рассеивает гнетущее чувство подавленности, которое испытываешь, когда никого не знаешь в толпе, а потому не можешь слиться с нею. - Это верно!.. Вы, очевидно, очень одиноки, сударыня? - Никто и представить себе не может, как одинока. - Однако говорят, что вы богаты? - Пусть так, но я не умею пользоваться своим богатством. Я переехала в Кэстербридж, решив, что мне будет приятно жить здесь. Но я не знаю, так это или нет. - Откуда вы приехали, сударыня? - Из окрестностей Вата. - А я из-под Эдинбурга, - проговорил он негромко. - Лучше жить на родине - что правда, то правда, но приходится жить там, где можно заработать деньги. Это очень грустно, но это всегда так! Зато я в нынешнем году много нажил. О да, - продолжал он с непосредственным воодушевлением. - Видите вы того человека в коричневой казимировой куртке? Этой осенью я купил у него большую партию пшеницы, когда цены на нее стояли низкие, а потом, когда они немного поднялись, я продал все, что у меня было! Тогда мне это принесло лишь маленькую прибыль, но оказалось, что фермеры придерживали; свою пшеницу в ожидании более высоких цен, да, придерживали, хотя крысы грызли скирды напропалую. И вот, как только я распродал всю партию, цены на рынке упали, и я купил; пшеницу тех, кто ее придерживал, купил еще дешевле, чем в первый раз. А потом, - порывисто воскликнул Фарфрэ с сияющим лицом, - несколько недель спустя я продал ее, когда она опять повысилась в цене! Таким образом, я не гнался сразу за большим барышом, а наживал помаленьку и за короткое время нажил пятьсот фунтов... Каково! - И, совершенно позабыв, где он находится, Дональд хлопнул рукой по столу. - А те, что придерживали свой товар, не заработали ничего! Люсетта смотрела на него критически, но с интересом. Для нее он был человеком совершенно нового типа. Наконец он перевел глаза на хозяйку, и их взгляды встретились. - Но я вам, конечно, наскучил! - воскликнул он. - Вовсе нет, - сказала она, слегка краснея. - Неужели нет? - Напротив. Вы чрезвычайно интересны. Теперь и Фарфрэ порозовел от смущения. - Я хочу сказать, вы - шотландцы, - поспешила она поправиться. - Вы свободны от крайностей, свойственных южанам. Все мы, обыкновенные люди, - или страстны или бесстрастны, или пылки или холодны. А у вас две температуры сразу - высокая и низкая. - Что вы хотите этим сказать? Объясните, пожалуйста, сударыня. - Вы веселы - и думаете о том, как преуспеть. Через минуту вам взгрустнулось - и вы начинаете вспоминать о Шотландии и своих друзьях. - Да, я иногда думаю о родном доме, - согласился он простодушно. - И я тоже... насколько это возможно для меня. Ведь я родилась в старом доме, а его снесли, чтобы построить новый, получше, значит, мне теперь, в сущности, не о чем вспоминать. Люсетта не сказала, - хотя могла бы сказать, - что этот дом стоял не в Бате, а в Сент-Элье. - Но горы, и туманы, и скалы, они-то остались! И разве они не все равно что родной дом? Она покачала головой. - А для меня это так... для меня это так... - проговорил он негромко, видимо уносясь мыслями на север. Чем бы это ни объяснялось, - национальностью Фарфрэ или же индивидуальностью, - но Люсетта была права, когда говорила, что пить его жизни сплетена из двух волокон - начала коммерческого и начала романтического, - и временами их легко отличить друг от друга. Как разноцветные шерстинки в пестром шнуре, эти противоположности переплетались, не сливаясь. - Вам хотелось бы вернуться на родину? - спросила она. - О нет, сударыня! - ответил Фарфрэ, быстро очнувшись. Ярмарка за окнами была теперь в самом разгаре, многолюдная и шумная. Раз в год на ней нанимали рабочих, и сегодня толпа резко отличалась от той, что была здесь несколько дней назад. Издали она казалась светло-коричневой, испещренной белыми пятнами, - основную ее массу составляли батраки в светлых блузах, пришедшие искать работу. С холщовыми блузами возчиков перемежались высокие чепцы женщин, напоминавшие верх крытой повозки, их ситцевые платья и клетчатые шали, - здесь нанимали также и женщин. В толпе, на углу тротуара, стоял старый пастух, обративший на себя внимание Люсетты и Фарфрэ своей неподвижностью. Это был человек, явно сломленный жизнью. Она далась ему нелегко прежде всего потому, что телосложение у него было слабое. Он так сгорбился от тяжелой работы и старости, что человеку, подошедшему к нему сзади, почти не видно было его головы. Пастух воткнул свой посох в канаву и оперся на его крюк, отполированный долголетним трением о ладони владельца и блестевший, как серебро. Старик позабыл, где он находится и зачем пришел сюда, и глаза его не отрывались от земли. Неподалеку от него велись переговоры, имевшие к нему непосредственное отношение, но он ничего не слышал, и казалось, будто в голове его мелькают приятные воспоминания об удачах, выпадавших на его долю в молодости, когда он был мастером своего дела и легко находил работу на любой ферме. Переговоры велись между фермером из отдаленной местности и сыном старика. И переговоры эти зашли в тупик. Фермер не хотел брать корки без мякиша, иными словами, - старика без молодого, а у сына на той ферме, где он теперь работал, была возлюбленная, которая стояла тут же, ожидая результатов с побелевшими губами. - Тяжко мне с тобой разлучаться, Нелли, - проговорил молодой человек, волнуясь. - Но сама видишь: не могу же я уморить с голоду отца, а он получит расчет на благовещение... Ведь всего только семьдесят миль. У девушки задрожали губы. - Семьдесят миль! - пробормотала она. - Не близко! Никогда больше я тебя не увижу! И правда, семьдесят миль - непреодолимое расстояние для купидонова магнита: ведь в Кэстербридже, как и в прочих местах, юноши вели себя так, как ведут себя юноши всегда и всюду. - Ах, нет, нет... не увижу, - повторила она, когда он сжал ее руку в своих, и повернулась лицом к дому Люсетты, чтобы скрыть слезы. Фермер сказал, что даст молодому человеку полчаса на размышления, и, расставшись с удрученной парочкой, ушел. Люсетта взглянула на Фарфрэ полными слез глазами. К ее удивлению, его глаза тоже увлажнились. - Как это жестоко! - проговорила она с чувством. - Нельзя так разлучать влюбленных! Если бы это зависело от меня, я бы всем людям позволила жить и любить, как им хочется! - Быть может, мне удастся устроить так, чтобы они не разлучались, - сказал Фарфрэ. - Мне нужен молодой возчик; и я, пожалуй, найму и старика в придачу... да, найму - он запросит немного и на что-нибудь да пригодится. - О, какой вы добрый! - воскликнула она в восторге. - Пойдите поговорите с ними и дайте мне знать, если все устроится! Фарфрэ вышел, и она видела, как он заговорил с влюбленными и стариком. У всех троих засияли глаза, и вскоре сделка была заключена. Фарфрэ вернулся к Люсетте, как только переговоры успешно закончились. - Вы поступили великодушно, - сказала Люсетта. - Что касается меня, я позволю всем моим слугам иметь возлюбленных, если им захочется! И вы последуйте моему примеру! Фарфрэ сразу стал серьезным и слегка покачал головой. - Я вынужден быть построже, - сказал он. - Почему? - Вы... вы богаты; а я - торговец зерном и сеном, пока еще только пробивающий себе дорогу. - Но я очень честолюбивая женщина. - Видите ли, я не могу хорошенько объяснить все это. Я не умею говорить с дамами, все равно, честолюбивы они или нет; совсем не умею, - проговорил Дональд серьезным тоном, словно сожалея, что не умеет. - Я стараюсь быть вежливым... и только! - Я вижу, вы такой, каким себя рисуете, - заметила она, явно беря над ним верх в этом обмене излияниями. Смущенный ее проницательностью, Фарфрэ снова повернулся к окну и устремил глаза на кишевшую народом ярмарку. Два фермера, встретившись, пожали друг другу руки и остановились под самым окном; слова их были слышны так же отчетливо, как слова влюбленных. - Вы не видели мистера Фарфрэ нынче утром? - спросил один фермер. - Он обещал встретиться со мной здесь ровно в двенадцать, и я уже несколько раз прошелся по ярмарке, но его нигде не видно, хотя обычно он - хозяин своего слова. - А я и позабыл об этом свидании, - пробормотал Фарфрэ. - Значит, вам придется уйти? - спросила Люсетта. - Да, - ответил Дональд. Но не двинулся с места. - Идите, идите, - посоветовала она. - А не то потеряете клиента. - Слушайте, мисс Темплмэн, вы заставите меня рассердиться, - воскликнул Фарфрэ. - Ну так не ходите, посидите еще немного. Фарфрэ, волнуясь, наблюдал за искавшим его фермером, тот уже направился в ту сторону, где стоял Хенчард, а это не сулило ничего хорошего; он повернулся и посмотрел на Люсетту. - Мне хочется остаться, но, к сожалению, надо идти! - проговорил он. - Нельзя же бросать дела, ведь правда? - Ни на минуту. - Это верно. Я зайду в другой раз... вы разрешите, сударыня? - Конечно, - сказала она. - Как все это странно - то, что сегодня у нас получилось. - Будет о чем подумать, когда мы останемся одни, не правда ли? - Ну, не знаю! В сущности, в этом не было ничего особенного. - Нет, я бы так не сказал. О нет! - Так или иначе, теперь это уже позади, а рынок зовет вас и требует, чтобы вы ушли. - Да, да. Рынок... дела! Желал бы я, чтобы на свете не было никаких дел! Люсетта чуть не рассмеялась, да она и рассмеялась бы, если бы не испытывала легкого волнения. - Как вы изменчивы! - сказала она. - Нехорошо так быстро меняться. - Раньше у меня подобных желаний и в мыслях не было, - глядя на нее, проговорил шотландец: казалось, он, простодушно стыдясь своей слабости, извиняется за нее. - Это только с тех пор, как я пришел сюда и увидел вас! - Если так, не смотрите на меня больше никогда. О господи, я чувствую, что я вас совсем сбила с пути истинного! - Но смотрю я или не смотрю, все равно я буду вас видеть мысленно. Итак, я ухожу... благодарю вас за приятную беседу. - А я благодарю вас за то, что вы посидели со мной. - Может быть, там, на улице, ко мне через несколько минут вернется деловое настроение, - пробормотал он. - Но не знаю... не знаю! Когда он уже был у двери, Люсетта горячо проговорила: - Со временем вы, вероятно, услышите, как обо мне будут говорить в Кэстербридже. Если вам скажут, что я кокетка, а это могут сказать, придравшись к некоторым событиям из моего прошлого, не верьте, потому что это неправда. - Клянусь, что не поверю! - пылко уверил он ее. Вот как обстояло дело с этими двумя. Она так очаровала молодого человека, что сердце его переполнилось восторгом, а он пробудил в Люсетте глубокую симпатию, потому что дал ей возможность по-новому заполнить ее праздность. Почему так случилось? Сами они не могли бы этого объяснить. В юности Люсетта и смотреть бы не стала на купца. Но ее взлеты и падения, а в особенности ее неосторожное поведение на Джерси, когда она познакомилась с Хенчардом, так на нее повлияли, что она перестала обращать внимание на общественное положение людей. Когда она была бедна, ее оттолкнуло то общество, к которому она принадлежала по рождению, и теперь ей уже не хотелось сближаться с ним. Она тосковала по какому-то пристанищу, где могла бы укрыться и обрести покой. Ей было все равно, мягкое там будет ложе или жесткое, лишь бы было тепло. Фарфрэ вышел и не вспомнив о том, что пришел сюда увидеться с Элизабет. Люсетта, сидя у окна, следила за ним глазами, пока он пробивался сквозь толпу фермеров и батраков. Она угадала по его походке, что он чувствует на себе ее взгляд, и сердце ее, тронутое его скромностью, потянулось к нему и склонило на свою сторону разум, твердивший, что не надо позволять этому юноше приходить к ней снова. Фарфрэ вошел в торговые ряды, и Люсетта его больше не видела. Три минуты спустя, когда она ужо отошла от окна, раздалось несколько редких, но сильных ударов в парадную дверь, прогремевших по всему дому, и в комнату вошла горничная. - Пришел мэр, - доложила она. Люсетта, полулежа, мечтательно разглядывала свои пальцы. Она ответила не сразу, и горничная повторила свои слова, добавив: - И он говорит, что времени у него мало. - Вот как! Ну, так скажите ему, что у меня болит голова и лучше мне не задерживать его сегодня. Горничная ушла передать гостю ее слова, и Люсетта услышала, как захлопнулась дверь. Люсетта приехала в Кэстербридж, чтобы подогреть чувства, которые питал к ней Хенчард. И подогрела их, но уже не радовалась своему успеху. Теперь она не думала, как утром, что Элизабет-Джейн ей мешает, и не чувствовала острой необходимости отделаться от девушки, чтобы привлечь к себе ее отчима. Когда Элизабет-Джейн вернулась, не ведая в простоте души о том, что события приняли иной оборот, Люсетта подошла к ней и проговорила совершенно искренне: - Как я рада, что вы вернулись. Вы будете жить у меня долго, ведь правда? Элизабет в роли сторожевой собаки, которая должна отпугивать собственного отца, - вот так новость! И Люсетте это было даже приятно. Все эти дни Хенчард пренебрегал ею, несмотря на то, что тяжко скомпрометировал ее когда-то. Самое меньшее, что он должен был сделать, когда стал свободным, а она разбогатела, это горячо и быстро откликнуться на ее приглашение. Волна ее чувств вздымалась, падала, дробилась на мелкие волны, и все это было так неожиданно, что ее обуяли пугающие предчувствия. Вот как прошел для Люсетты этот день. ГЛАВА XXIV  Бедная Элизабет-Джейн, она и не подозревала о том, что ее несчастливая звезда уже заморозила еще не расцветшее влечение к ней Дональда Фарфрэ, и обрадовалась предложению Люсетты остаться у нее надолго. Ведь в доме Люсетты она не только нашла приют: отсюда она могла смотреть на рыночную площадь, которая интересовала ее не меньше, чем Люсетту. "Перекресток" - так здесь называли это место - напоминал традиционные "улицы" и "площади" на сцене, где все, что происходит на них, неизменно влияет на жизнь людей, обитающих по соседству. Фермеры, купцы, торговцы молочными продуктами, знахари, разносчики сходились сюда еженедельно по субботам, а к вечеру расходились. Здесь была точка пересечения всех орбит. Обе приятельницы жили теперь не от одного дня до другого, а от субботы до субботы. Если же говорить о жизни чувств, то в промежутках между субботами они не жили вовсе. Куда бы они ни ходили в другие дни недели, в базарный день они обязательно сидели дома. Обе смотрели в окно, украдкой бросая взгляды на плечи и голову Фарфрэ. Лицо его они видели редко, так как он избегал смотреть в их сторону - то ли от застенчивости, то ли из боязни отвлечься от дел. Так они жили, пока однажды утром базарный день не принес новой сенсации. Элизабет и ее хозяйка сидели за первым завтраком, когда на имя Люсетты пришла посылка из Лондона с двумя платьями. Люсетта вызвала Элизабет-Джейн из-за стола, и девушка, войдя в спальню подруги, увидела оба платья, разостланные на постели, - одно темно-вишневое, другое - более светлое; на обшлагах рукавов лежало по перчатке, у воротников - по шляпе, поперек перчаток были положены зонтики, а Люсетта стояла возле этого подобия женских фигур в созерцательной позе. - Не стоит так долго раздумывать, - сказала Элизабет, заметив, как сосредоточилась Люсетта, стараясь ответить себе на вопрос, которое из двух платьев будет ей больше к лицу. - Но выбирать новые наряды так трудно, - сказала Люсетта. - Или ты будешь этой особой, - и она показала пальцем на одно платье, - или ты будешь той, - и она показала на другое, - ничуть не похожей на первую; и это - в течение всей будущей весны, причем одна из этих особ - какая неизвестно - может оказаться очень непривлекательной. В конце концов было решено, что мисс Темплмэн сделается темно-вишневой особой, а там будь что будет. Платье было признано во всех отношениях превосходным, и, надев его, Люсетта перешла в комнату с окнами на улицу, а Элизабет последовала за ней. Утро было исключительно ясное для конца зимы. Солнце так ярко освещало мостовую и дома на той стороне улицы, что отраженный ими свет заливал комнаты Люсетты. Внезапно раздался стук колес; на потолке, озаренном этим ровным светом, заплясали фантастические вереницы вращающихся светлых кругов, и обе приятельницы повернулись к окну. Какой-то диковинный экипаж остановился прямо против дома, словно его здесь выставили для обозрения. То было недавно изобретенное сельскохозяйственное орудие - конная рядовая сеялка, которая в этом своем усовершенствованном виде была пока неизвестна на юге Англии, где все еще, как во времена Гептархии, сеяли при помощи древнего лукошка. Ее появление на хлебном рынке произвело такую же сенсацию, какую мог бы произвести летательный аппарат на Чаринг-Кроссе. Фермеры столпились вокруг сеялки, женщины норовили подойти к ней поближе, дети залезали под нее и в нее. Машина была окрашена в яркие - зеленые, желтые и красные - тона и казалась каким-то гигантским гибридом шершня, кузнечика и креветки. Можно было бы также сравнить ее с фортепьяно, лишенным передней стенки. Люсетте пришло в голову именно это сравнение. - Что-то вроде сельскохозяйственного фортепьяно, - сказала она. - Эта машина что-то делает с пшеницей, - проговорила Элизабет. - Интересно, кому это вздумалось привезти ее сюда? Обе подумали, что этот новатор, наверное, не кто иной, как Дональд Фарфрэ: хоть он и не фермер, а все-таки тесно связан с сельским хозяйством. Как бы откликаясь на их мысли, он в эту минуту сам появился на сцене, бросил взгляд на машину и принялся ее осматривать с таким видом, словно ее устройство было ему хорошо знакомо. При виде его наши наблюдательницы вздрогнули, а Элизабет отошла от окна в глубь комнаты и стала там, словно поглощенная созерцанием стенной обшивки. Она едва ли сознавала, что делает, пока Люсетта, возбужденная стечением двух обстоятельств - своим новым нарядом и появлением Фарфрэ, не проговорила: - Пойдемте посмотрим на эту машину, чем бы она там ни была. Элизабет-Джейн вмиг надела шляпу и шаль и вместе с Люсеттой вышла из дому. Среди столпившихся земледельцев одна лишь Люсетта казалась настоящей владелицей новой сеялки, потому что она одна соперничала с нею в яркости красок. Приятельницы с любопытством осматривали сеялку - ряды вложенных одна в другую трубок с широкими раструбами и небольшие совки, похожие на вращающиеся ложечки для соли; совки эти бросают зерно в раструбы, и, ссыпав- шись по трубкам, оно падает на землю. Но вот кто-то проговорил: - Доброе утро, Элизабет-Джейн. Девушка подняла глаза и увидела отчима. Он поздоровался с нею довольно сухим и резким тоном, и она так смутилась, что, утратив свое обычное спокойствие, нерешительно пролепетала первые пришедшие ей в голову слова: - Это та дама, у которой я живу, отец... мисс Темплмэн. Хенчард снял и широким жестом опустил шляпу, коснувшись ею своих колен. Мисс Темплмэн поклонилась. - Мне очень приятно познакомиться с вами, мистер Хенчард. - сказала она. - Диковинная машина. - Да, - отозвался Хенчард и принялся объяснять устройство машины, очень язвительно высмеивая его. - А кто привез ее сюда? - спросила Люсетта. - И не спрашивайте, сударыня! - ответил Хенчард. - Эта штука... да что там - нечего и думать, что она будет работать. Ее привез сюда один наш механик по совету некоего выскочки и наглеца, который воображает... Но тут взгляд его упал на умоляющее лицо Элизабет-Джейн, и он умолк, вероятно предположив, что ухаживание Дональда имеет успех. Хенчард повернулся, собираясь уходить. И тут произошло событие, которое побудило его падчерицу заподозрить, что у нее галлюцинация. Она услышала шепот, как будто исходивший из уст Хенчарда, и в этом шепоте различила слова: "Вы не пожелали принять меня!" - произнесенные укоризненным тоном и обращенные к Люсетте. Элизабет-Джейн не могла поверить, что они сказаны ее отчимом, - разве только он произнес их, обращаясь к одному из стоявших поблизости фермеров в желтых гетрах. Люсетта молчала, а Элизабет вскоре забыла об этих словах, так как услышала чью-то негромкую песню, казалось исходившую из самой машины. Хенчард уже скрылся в торговых рядах, а приятельницы устремили взгляд на сеялку. За нею они увидели согнутую спину человека, который засунул голову в машину, стараясь раскрыть несложные тайны ее механизма. Он тихонько напевал: То было ясным летним днем, Светило солнце за холмом, Шла Китти в платье голубом Тропою горной в Гаури. Элизабет мгновенно узнала певца, и лицо у нее стало виноватым, хоть она и не чувствовала за собой вины. Потом певца узнала Люсетта и, лучше владея собой, лукаво проговорила: - Сеялка поет "Девушку из Гаури"... вот так чудеса! Закончив наконец осмотр, молодой человек выпрямился и увидел приятельниц. - Мы пришли посмотреть на удивительную новую сеялку. - сказала мисс Темплмэн. - Но с практической точки зрения эта машина бесполезна... ведь правда? - спросила она под влиянием объяснений Хенчарда. - Бесполезна? Ну нет! - серьезно ответил Фарфрэ. - Здесь она произведет целую революцию! Сеятели уже не будут разбрасывать семена как попало, так что "иное падает при дороге, а иное в терние". Каждое зернышко попадет как раз туда, куда нужно, и только туда! - Значит, романтика сева кончилась навсегда, - заметила Элизабет-Джейн, радуясь, что у нее с Фарфрэ есть хоть что-то общее: привычка к чтению Библии. - "Кто наблюдает ветер, тому не сеять", - сказал Екклезиаст, но теперь его слова ужо потеряют значение. Как все меняется в жизни! - Да, да... Так оно и должно быть! - согласился Дональд, устремив глаза куда-то вдаль. - Но такие машины уже появились на востоке и севере Англии, - добавил он, как бы оправдываясь. Люсетта не принимала участия в их разговоре, ибо ее знакомство со Священным писанием было довольно ограниченно. - Это ваша машина? - спросила она Фарфрэ. - О нет, сударыня, - ответил он, смущаясь и благоговея при одном лишь звуке ее голоса, в то время как в присутствии Элизабет-Джейн он чувствовал себя совершенно свободно. - Нет, нет... я только дал совет приобрести ее. Наступило молчание, во время которого Фарфрэ, казалось, не видел никого, кроме Люсетты; очевидно, он уже позабыл об Элизабет, привлеченный иной сферой, более яркой, чем та, в которой обитала она. Люсетта, чутьем угадывая, что его обуревают разноречивые чувства и что сейчас тяга к делам столкнулась в нем с тягой к романтике, проговорила весело: - Ну, не пренебрегайте своей машиной из-за нас, - и пошла домой вместе со своей компаньонкой. Элизабет-Джейн чувствовала, что все это время была лишней, но не понимала почему. Люсетта разъяснила ее недоумение, сказав, когда они обе снова уселись в гостиной: - Я на днях случайно разговорилась с мистером Фарфрэ и потому поздоровалась с ним сегодня. В этот день Люсетта была очень ласкова с Элизабет-Джейн. Обе они наблюдали, как толпа на рынке сначала густела, а потом мало-помалу стала редеть, по мере того как солнце медленно склонялось к западной окраине города и его косые лучи падали вдоль длинной улицы, освещая ее из конца в конец. Двуколки и повозки отъезжали одна за другой, и наконец на улице не осталось ни одного экипажа. Мир на колесах исчез, его сменил мир пешеходов. Батраки с женами и детьми хлынули из деревень в город за покупками, и вместо стука колес и топота копыт, ранее заглушавших остальные шумы, теперь слышалось только шарканье множества ног. Сошли со сцены все сельскохозяйственные орудия, все фермеры, весь имущий класс. Торговля в городе из оптовой превратилась в розничную, и теперь из рук в руки переходили уже не фунты, как днем, а пенсы. Люсетта и Элизабет видели все это, потому что не закрывали ставней, хотя уже наступила ночь и на улицах зажгли фонари. При слабом свете камина они разговаривали более непринужденно, чем при дневном. - Ваш отец, вероятно, никогда не был вам близок, - проговорила Люсетта. - Да. - И, позабыв о кратком миге, когда она услышала загадочные слова Хенчарда, видимо обращенные к Люсетте, девушка продолжала: - Это объясняется тем, что он считает меня невоспитанной. Я старалась улучшить свои манеры, - вы представить себе не можете, как старалась! - но все напрасно! Разрыв между родителями тяжело отразился на мне. Вы не знаете, каково это, когда на твою жизнь падают такие тени. Люсетта как-то съежилась. - Да... то есть я не знаю таких теней, - сказала она, - но можно испытывать чувство стыда... позора... от других причин. - Разве вы когда-нибудь испытывали эти чувства? - простодушно спросила младшая собеседница. - О нет! - быстро ответила Люсетта. - Но я думала о... о том, что женщинам иногда случается попасть в двусмысленное, с точки зрения общества, положение, хоть и не по своей вине, - Вероятно, они чувствуют себя очень несчастными. - Они теряют покой - ведь другие женщины их презирают, правда? - Не то чтобы презирают. Но они не очень их уважают и любят. Люсетта опять съежилась. Даже здесь, в Кэстербридже, ей приходилось опасаться, как бы люди не узнали о ее прошлом. А главное - Хенчард не вернул ей толстой пачки писем, которые она писала и посылала ему в первую пору смятения чувств. Возможно, они были уничтожены; и все-таки лучше бы она их не писала. Встреча с Фарфрэ и его обращение с Люсеттой побудили вдумчивую Элизабет присмотреться поближе к своей блестящей и ласковой приятельнице. Несколько дней спустя, когда Люсетта собиралась выйти из дому, Элизабет по ее глазам почему-то сразу поняла, что мисс Темплмэн надеется на встречу с красивым шотландцем. Это было отчетливо написано на лице и в глазах Люсетты и не могло ускользнуть от внимания каждого, кто научился читать в ее мыслях, как теперь начинала учиться Элизабет-Джейн. Люсетта прошла мимо нее и закрыла за собой дверь подъезда. Дух ясновидения вселился в Элизабет, побудил ее сесть у огня и на основе личного опыта воссоздать в своем воображении происходящие события с такой точностью, как если бы она была их очевидцем. Девушка мысленно следовала за Люсеттой... видела, как та встретилась где-то с Дональдом - будто случайно; видела, как лицо его приняло то особенное выражение, которое появлялось на нем, когда он встречался с женщинами, - только теперь оно было еще заметнее, ибо этой женщиной была Люсетта. Элизабет чутьем угадывала, как увлеченно он говорит с Люсеттой; чувствовала, как оба они колеблются между нежеланием расстаться и опасением, что их увидят вместе; видела, как они пожимают друг другу руки, как прощаются, спокойно, с бесстрастными лицами, и только в мельчайших их движениях вспыхивает искра страсти, не замечаемая никем, кроме них самих. Элизабет, наша проницательная, безмолвная ясновидица, долго думала обо всем этом, но вдруг Люсетта подошла к ней сзади, и девушка вздрогнула. Все было так, как она себе представляла, - в этом она могла бы поклясться. Ярче обычного блестели глаза и пылали щеки Люсетты. - Вы видели мистера Фарфрэ, - проговорила Элизабет-Джейн сдержанно. - Да, - призналась Люсетта. - Как вы догадались? Она опустилась на колени перед камином и в волнении сжала руки Элизабет. Но она так и не сказала, где и как она видела Фарфрэ и что он говорил ей. В тот вечер Люсетта не находила себе места; на другой день ее с утра лихорадило, а за завтраком она призналась своей компаньонке, что кое-чем озабочена... кое-чем, имеющим отношение к одному лицу, в котором она принимает большое участие. Элизабет охотно приготовилась слушать и сочувствовать. - Это лицо... эта женщина... однажды очень сильно увлеклась одним человеком... очень, - начала Люсетта, нащупывая почву. - Да? - отозвалась Элизабет-Джейн. - Они были в близких отношениях... довольно близких... Он был не так глубоко привязан к ней, как она к нему. Но однажды, под влиянием минуты, исключительно из чувства долга, он предложил ей выйти за него замуж. Она согласилась. Тут возникло неожиданное препятствие; а она была так скомпрометирована этим человеком, что совесть никогда бы не позволила ей принадлежать другому, даже если бы она захотела. После этого они расстались, долго ничего не знали друг о друге, и она чувствовала, что жизнь для нее кончена. - Бедная девушка! - Она очень страдала из-за него, хотя, надо отдать ему должное, его нельзя было целиком обвинить в том, что произошло. Наконец разлучившее их препятствие было волею провидения устранено, и он приехал, чтобы жениться на ней. - Как хорошо! - Но за то время, что они не встречались, она - моя бедная подруга - познакомилась с другим человеком, которого полюбила больше первого. Теперь спрашивается: может ли она, не погрешив против чести, отказать первому? - Она полюбила другого человека... это плохо! - Да, - отозвалась Люсетта, с грустью глядя на мальчишку, который стоял у колодезного насоса и качал воду, - это плохо! Но не забывайте, что она лишь случайно, вынужденно, оказалась в двусмысленном положении из-за того, первого человека... он был не так хорошо воспитан и образован, как второй, а в первом она обнаружила такие черты характера, которые внушили ей мысль, что он будет для нее менее подходящим мужем, чем она думала. - Я ничего не могу сказать по этому поводу, - проговорила Элизабет-Джейн задумчиво. - Это такой трудный вопрос. Решить его может только кто-нибудь вроде римского папы! - Вы, может быть, предпочитаете не решать его вовсе? - спросила Люсетта, и по ее умоляющему тону можно было догадаться, как она дорожит мнением Элизабет. - Да, мисс Темплмэн, - призналась Элизабет. - Лучше не надо. Однако Люсетта, видимо, почувствовала облегчение от того, что немного рассказала о себе, и ее головная боль стала постепенно проходить. - Принесите мне зеркало. Как я выгляжу? - спросила сна томно. - Пожалуй... немного утомленной, - ответила Элизабет, рассматривая ее критическим оком, словно картину сомнительного достоинства; она принесла зеркало и держала его перед Люсеттой, пока та с тревогой всматривалась в него. - Интересно, хорошо ли я сохранилась для своих лет, - заметила Люсетта немного погодя. - Да... довольно хорошо. - Что самое некрасивое в моем лице? - Тени под глазами... Тут, мне кажется, кожа немного потемнела. - Да. Это мое самое уязвимое место, я знаю. А как вы думаете, сколько лет пройдет, прежде чем я сделаюсь безнадежно некрасивой? Любопытно, что Элизабет, которая была моложе Люсетты, должна была играть роль опытного мудреца в подобных беседах! - Лет пять, - ответила она, подумав. - А если будете вести спокойную жизнь, то и все десять. Если никого не полюбите, можете рассчитывать на десять. Люсетта, видимо, приняла это как окончательный и беспристрастный приговор. Она ничего больше не рассказала Элпзабет-Джейн о своей угасшей любви, которую неумело приписала третьему лицу, а Элизабет, которая, несмотря на свою жизненную философию, была очень чувствительна, ночью плакала в постели при мысли о том, что ее хорошенькая богатая Люсетта, как видно, не вполне доверяет ей, если в своей исповеди опустила имена и даты. Ведь Элизабет безошибочно угадала, кто та "она", о которой говорила Люсетта. ГЛАВА XXV  Новый визит Фарфрэ - опыт, проведенный им с явным трепетом, - почти совсем вытеснил Майкла Хенчарда из сердца Люсетты. Со стороны могло показаться, будто Дональд беседует и с мисс Темплмэн, и с ее компаньонкой, но на самом деле он вел себя так, словно сидящая в комнате Элизабет превратилась в невидимку. Дональд как бы вовсе ее не замечал и на ее разумные суждения отвечал отрывисто, равнодушно и односложно, ибо его внимание и взор не могли оторваться от той женщины, которая, в противоположность Элизабет, напоминала Протея своей многоликостью, изменчивостью своих настроений, мнений, а также принципов. Люсетта всячески старалась втянуть Элизабет в их замкнутый круг, но девушка так и осталась в стороне - третьей точкой, которую этот круг не мог пересечь. Дочь Сьюзен Хенчард стойко перенесла леденящую боль от рапы, нанесенной ей обращением Дональда, как она переносила более тяжкие муки, и постаралась возможно скорее незаметно уйти из этой неприветливой комнаты. Теперь шотландец был уже не тот Фарфрэ, который танцевал и гулял с ней в состоянии неустойчивого равновесия между любовью и дружбой, когда он переживал тот единственный в истории каждой любви период, в который не вторгается страдание. Элизабет стояла у окна своей спальни, стоически созерцая свою судьбу, словно она была написана на крыше соседней колокольни. - Да! - сказала она наконец, хлопнув ладонью по подоконнику. - Второй человек, про которого она мне рассказывала, - это он! А тем временем чувство Хенчарда к Люсетте, которое вначале только теплилось, теперь силою обстоятельств разгоралось во все более яркое пламя. Молодая женщина, к которой он некогда испытывал только нежную жалость, впоследствии почти охлажденную рассудком, теперь стала менее доступной и расцвела более зрелой красотой, а он начал понимать, что лишь она одна может примирить его с жизнью. Ее молчание доказывало ему день за днем, что бесполезно и думать о том, чтобы подчинить ее себе высокомерным обращением; поэтому он сдался и снова зашел к ней, когда Элизабет-Джейн не было дома. Он шел к Люсетте через всю комнату тяжелой, немного неуклюжей походкой, устремив на нее упрямый горящий взгляд (который в сравнении со скромным взглядом Фарфрэ казался солнцем в сравнении с луной), и вид у него был слег- ка фамильярный, да и не мудрено. Но перемена в общественном положении точно перевоплотила Люсетту, и руку она ему протянула с таким дружелюбно-холодным выражением лица, что он сразу сделался почтительным и сел, явно утратив часть уверенности в своих силах. Он плохо разбирался в модах, но все-таки понимал, что недостаточно элегантен для той, которую до сих пор считал чуть ли не своей собственностью. Она очень вежливо поблагодарила его за то, что он оказал ей честь зайти и навестить ее. Это помогло ему вернуть утраченное равновесие. Он как-то странно посмотрел ей в лицо, и робость его мало-помалу испарилась. - Да как же мне было не зайти, Люсетта? - начал он. - Что за вздор! Вы же знаете, я бы не мог удержаться, даже если бы захотел... то есть даже если б я действительно был добрым человеком. Я пришел сказать, что готов, как только позволит обычай, дать вам свое имя в награду за вашу любовь и за все то, что вы из-за нее потеряли, заботясь слишком мало о себе и слишком много обо мне; я пришел сказать, что вы с моего полного согласия можете назначить день или месяц, когда мы, по-вашему, можем сыграть свадьбу, не погрешив против приличий: вы в этом понимаете лучше, чем я... - Теперь еще слишком рано, - отозвалась она уклончиво. - Да, да, вероятно, рано. Но вы знаете, Люсетта, когда моя бедная, обиженная судьбой Сьюзен умерла и я еще не мог и помыслить о новой женитьбе, я все-таки сразу решил, что после всего, что было между нами, мой долг не допускать ненужных проволочек, а поскорее поправить дело. Однако я не спешил прийти к вам, потому что... ну, сами можете догадаться, как я себя чувствовал, зная, что вы унаследовали целое состояние. Голос его звучал все глуше: Хенчард понимал, что в этой комнате его интонации и манеры кажутся более грубыми, чем на улице. Он огляделся, посмотрел на модные портьеры, на изысканную обстановку, которой окружила себя хозяйка дома. - Клянусь жизнью, я и не знал, что такую мебель можно купить в Кэстербридже, - повторил он. - Здесь такую нельзя купить, - отозвалась Люсетта. - И долго еще будет нельзя - пока город не проживет лет пятьдесят цивилизованной жизнью. Эту мебель привезли сюда в фургоне на четверке лошадей. - Гм... Дело в том, что я как-то стесняюсь вас в такой обстановке. - Почему? Ответ был, в сущности, не нужен, и Хенчард ничего не ответил. - Да, - продолжал он, - никому на свете я так не пожелал бы этого богатства, как вам, Люсетта, и никому оно так не идет, как вам. Он повернулся к ней, как бы поздравляя ее, с таким пылким восхищением, что она немного смутилась, хотя хорошо его знала. - Я вам очень благодарна за все, что вы сказали, - проговорила она, точно желая лишь соблюсти некий ритуал. Хенчард почувствовал, что между ними уже нет былого взаимопонимания, и сейчас же выдал свое огорчение, - никто так быстро не выдавал своих чувств, как он. - Благодарны вы или нет, это все равно. В моих речах, быть может, нет того лоска, какого вы с недавних пор и первый раз в жизни стали требовать от своих собеседников, но я говорю искренне, миледи Люсетта. - И довольно грубо, - промолвила Люсетта, надув губки и гневно сверкая глазами. - Вовсе нет! - горячо возразил Хенчард. - Но успокойся, я не хочу с тобой ссориться. Я пришел с искренним предложением заткнуть рот твоим врагам из Джерси, и тебе не худо бы мне спасибо сказать. - Да как вы смеете так говорить! - воскликнула она, вспылив. - Вы же знаете, что моим единственным преступлением была безрассудная девичья любовь к вам и пренебрежение приличиями, и, сколько бы меня ни винили, сама я считаю себя ни в чем не повинной, значит, и нечего меня оскорблять! Я немало выстрадала в то тяжелое время, когда вы написали мне о возвращении вашей жены и моей отставке, и если я теперь пользуюсь некоторой независимостью, то я это, безусловно, заслужила! - Да, это верно, - согласился он. - Но люди судят о нас не по тому, каковы мы в действительности, а по тому, какими мы кажемся; значит, вам нужно дать согласие на мое предложение - ради вашего же доброго имени. То, что известно у вас на Джерси, может стать известным и здесь. - Что вы все твердите про Джерси? Я англичанка! - Да, конечно. Так что же вы скажете на мое предложение? Впервые за все время их знакомства Люсетта получила возможность сделать шаг вперед по своему почину, однако она отступила. - Пока пусть все останется по-старому, - промолвила она, чувствуя себя немного неловко. - Ведите себя со мной, как с простой знакомой, и я буду вести себя с вами так же. Со временем... Она умолкла, и он несколько минут не пытался нарушить молчание, - ведь они не были малознакомыми людьми, которые вынуждены поддерживать разговор, даже если им этого не хочется. - Так вот куда ветер дует, - мрачно проговорил он наконец и утвердительно кивнул головой, как бы отвечая на свои собственные мысли. Желтый поток отраженного солнечного света на минуту залил комнату. Мимо дома проехал воз свежего, увязанного в тюки сена, закупленного в деревне, и на повозке была написана фамилия Фарфрэ. Сам Фарфрэ ехал верхом рядом с возом. Лицо у Люсетты сделалось таким... каким бывает лицо женщины, когда тот, кого она любит, внезапно появляется перед нею, словно видение. Если бы Хенчард только скосил глаза, если б он только бросил взгляд в окно, тайна ее недоступности была бы раскрыта. Но Хенчард, раздумывая о тоне, каким были сказаны ее слова, уперся глазами в пол и не заметил, как загорелось лицо Люсетты, когда она увидела Дональда. - Не думал я... не думал, что женщины такие! - с жаром проговорил он наконец и, стряхнув с себя оцепенение, поднялся, но Люсетта, испугавшись, как бы он не заподозрил истины, стала уговаривать его не торопиться. Она принесла яблоки и настойчиво предлагала очистить одно из них для гостя. Но Хенчард отказался от яблока. - Нет, нет! Не для меня все это! - проговорил он сухо и двинулся к двери. Но прежде чем уйти, он повернулся к Люсетте. - Вы переехали в Кэстербридж только из-за меня сказал он. - А теперь, когда вы здесь, вы никак не хотите ответить на мое предложение! Не успел он сойти с лестницы, как Люсетта бросилась на диван, потом снова вскочила в порыве отчаяния. - Я буду любить того! - воскликнула она страстно. - А этот... он вспыльчивый и суровый, и, зная это, связывать себя с ним - безумие. Не желаю я быть рабой прошлого... буду любить, кого хочу! Казалось бы, решив порвать с Хенчардом, она будет метить на кого-нибудь повыше Фарфрэ. Но Люсетта не рассуждала: она боялась резкого порицания людей, с которыми когда-то была связана; у нее не осталось родных; и со свойственной ей душевной легкостью она охотно принимала то, что предлагала ей судьба. Элизабет-Джейн, наблюдая из кристально чистой сферы своего прямодушия за Люсеттой, очутившейся между двумя поклонниками, не преминула заметить, что ее отец, как она называла Хенчарда, и Дональд Фарфрэ с каждым днем вес более пылко влюбляются в ее приятельницу. У Фарфрэ это была безыскусственная страсть юноши. У Хенчарда - искусственно подогретое вожделение зрелого человека. Боль, вызванную их почти полным забвением о ее, Элизабет, существовании, временами немного утоляло чувство юмора. Когда Люсетте случалось уколоть себе палец, оба они так огорчались, как если бы она лежала при смерти; когда же Элизабет-Джейн серьезно заболевала или подвергалась опасности, они, услышав об этом, вежливо выражали соболезнование и немедленно забывали о ней. Но отношение Хенчарда, кроме того, оскорбляло в Элизабет дочерние чувства; она невольно спрашивала себя, что же она такое сделала и за что он так пренебрегает ею после всех своих обещаний заботиться о ней. Впрочем, поведение Фарфрэ она, по зрелом размышлении, расценила как вполне естественное. Что она такое в сравнении с Люсеттой? Всего лишь одна из тех "красавиц младших ночи, что померкли, когда луна взошла на небеса". Девушка научилась самоотречению, и крушение каждодневных желаний стало для нее таким же привычным, как ежевечерний заход солнца. Жизнь лишь в малой мере дала ей возможность познакомиться с философскими теориями по книгам, но зато близко познакомила ее с ними на практике. Однако опыт ее сложился не столько из разочарований в истинном смысле этого слова, сколько из подмен одного другим. Постоянно случалось так, что она не получала того, что хотела, и получала то, чего не хотела. Поэтому она вспоминала почти спокойно о тех уже невозвратимых днях, когда Дональд был ее тайным вздыхателем, и спрашивала себя, какие нежеланные дары пошлет ей небо вместо него. ГЛАВА XXVI  Случилось так, что в одно ясное весеннее утро Хенчард и Фарфрэ встретились в каштановой аллее на южном городском валу. Оба они только что вышли из дому после раннего завтрака, и поблизости не было ни души. Хенчард читал полученное в ответ на его записку письмо Люсетты, в котором она под каким-то предлогом отказывала ему в просьбе о новом свидании. У Дональда не было ни малейшего желания заговаривать со своим бывшим другом, раз они теперь были в натянутых отношениях, но ему не хотелось и пройти мимо в хмуром молчании. Он кивнул, и Хенчард тоже кивнул. Они уже отошли друг от друга на несколько шагов, но вот молодой человек услышал: "Эй, Фарфрэ!" Это сказал Хенчард; он стоял и смотрел на Дональда. - Помните, - начал Хенчард с таким видом, словно его собственные мысли, а вовсе не встреча с Фарфрэ, побудили его начать разговор, - помните, я вам рассказывал о той второй женщине... той, что пострадала за свою безрассудную близость со мной? - Помню, - ответил Фарфрэ. - Помните, я вам рассказал, как все это началось и чем кончилось? - Да. - Так вот теперь, когда я свободен, я предложил ей выйти за меня замуж; но она не хочет выходить за меня. Ну, что вы о ней думаете?.. Хочу знать ваше мнение. - Если так, теперь вы у нее больше не в долгу, - горячо проговорил Фарфрэ. - Это верно, - согласился Хенчард и ушел. Фарфрэ видел, что, прежде чем заговорить с ним, Хенчард читал какое-то письмо, и потому никак не мог заподозрить, что речь идет о Люсетте. Впрочем, ее общественное положение теперь так сильно отличалось от положения девушки в рассказе Хенчарда, что уже одно это должно было ввести его в заблуждение. Что касается Хенчарда, то его успокоили слова и тон Фарфрэ, рассеяв мелькнувшее было подозрение. Соперник не мог бы так говорить. Тем не менее Хенчард был твердо убежден, что какой-то соперник у него есть. Он чуял это в воздухе, окружающем Люсетту, видел в росчерке ее пера. С ним боролись какие-то силы, и, когда он пытался приблизиться к Люсетте, казалось, будто он плывет против течения. Он все больше убеждался в том, что дело тут не в простом капризе. Свет в ее окнах, казалось, отталкивал его; шторы на них висели с каким-то вороватым видом, словно хотели скрыть чье-то присутствие, вытесняющее его, Хенчарда. Желая узнать, чье же это присутствие - все-таки Фарфрэ или кого-то другого, - Хенчард всячески старался снова увидеть Люсетту, и наконец это ему удалось. Во время этого визита, когда Люсетта угощала его чаем, он сделал попытку осторожно осведомиться, знакома ли она с мистером Фарфрэ. Да, знакома, призналась она; она не может не знать всех и каждого в Кэстербридже, ведь она живет на виду, в самом центре города. - Приятный молодой человек, - заметил Хенчард. - Да, - отозвалась Люсетта. - Мы обе знакомы с ним, - промолвила добрая Элизабет-Джейн, угадав смущение приятельницы и приходя ей на помощь. Послышался стук в дверь, точнее, три громких стука и под конец один тихий. "Кто так стучится, тот - ни в тех, ни в сех: от простых отбился, к знати не пристал, - сказал себе Хенчард. - Не удивлюсь, если это он". И действительно, спустя несколько секунд вошел Дональд. Люсетта очень волновалась и суетилась, тем самым подтверждая подозрения Хенчарда, но не давая ему веского доказательства их справедливости. Хенчард выходил из себя при мысли о том, в какое дурацкое положение он попал по милости этой женщины. Она упрекала его в том, что он покинул ее, когда ее оклеветали; на этом основании она требовала его внимания; жила в ожидании его; при первой возможности явилась с просьбой назвать ее своей и этим исправить ложное положение, в котором она очутилась из-за него, - вот как она себя вела! А теперь он сидит за ее чайным столом, жадно стараясь привлечь ее внимание, и в любовном пылу считает другого пришедшего сюда человека злодеем, - точь-в-точь как влюбленный дурак мальчишка. В сгущающихся сумерках оба поклонника Люсетты сидели друг подле друга за столом в напряженных позах, словно на какой-нибудь картине Тосканской школы, изображающей двух учеников Христа за ужином в Эммаусе. Люсетта - третья и главная фигура этой картины - сидела против них; Элизабет-Джейн, которая не участвовала в игре и не входила в состав этой троицы, издали наблюдала за нею, отмечая долгие паузы в разговоре, когда слышались только позвякивание чайных ложек о чашки; стук каблуков на мостовой под окном; грохот проезжающей тачки или повозки; свист возчика; плеск воды, лившейся в ведра хозяек у городского колодца напротив; голоса окликающих друг друга соседок да скрип коромысел, на которых они уносили вечерний запас воды. - Скушайте еще хлеба с маслом, - предложила Люсетта, обращаясь к Хенчарду и Фарфрэ одновременно и протягивая им тарелку с длинными ломтиками хлеба, намазанного маслом. Хенчард взял ломтик за один конец, а Дональд за другой, ибо каждый был уверен, что хозяйка обратилась именно к нему; оба не захотели выпустить ломтика из рук, и он разломился пополам. - Ах... простите! - воскликнула Люсетта, с нервным смешком. Фарфрэ попытался рассмеяться, но он был так влюблен, что это происшествие не могло не показаться ему трагическим. "Какие они нелепые все трое!" - подумала Элизабет. Хенчард ушел из этого дома, унося с собой тонну догадок, но ни зерна доказательств того, что его соперник - Фарфрэ, и потому не мог прийти ни к какому выводу. Но для Элизабет-Джейн было ясно как день, что Дональд и Люсетта полюбили друг друга. Не раз Люсетта, как она ни остерегалась, не могла удержаться, и взгляд ее летел в глаза Фарфрэ, словно птичка в свое гнездо. Но Хенчард был слишком невнимателен к мелочам, чтобы при вечернем свете заметить подобные пустяки, которые были для него так же неуловимы, как жужжание иных насекомых для человеческого слуха. Однако он встревожился. И теперь к явному соперничеству с Дональдом в делах примешалась мысль об их тайном соперничестве в любви. В грубую материю конкуренции вселился воспламеняющий ее дух. Распаленный таким образом антагонизм претворился в действие: Хенчард послал за Джаппом, которого когда-то отказался нанять в управляющие из-за приезда Фарфрэ. Хенчард часто встречал этого человека в городе, видел по его одежде, что он нуждается, слышал, что он живет на Навозной улице - в глухих трущобах на окраине города, где стояли лачуги, хуже которых не было в Кэстербридже; и уже по одному этому можно было заключить, что он дошел до такого состояния, когда не торгуются. Джапп явился, когда уже стемнело, прошел через ворота склада во двор и, ощупью пробираясь между соломой и сеном, добрался до конторы, в которой Хенчард сидел один, поджидая его. - У меня нет десятника, - сказал Хенчард. - Вы теперь на месте? - Место хуже, чем нищенское, сэр. - Сколько просите? Джапп назвал сумму, очень умеренную. - Когда можете приступить к работе? - Сей же час и сию минуту, сэр, - ответил Джапп. Он много дней простоял на углах улиц, засунув руки в карманы, - даже плечи его куртки выцвели на солнце и позеленели, как лохмотья огородного пугала, - и, постоянно наблюдая за Хенчардом на рынке, взвесил и досконально изучил его, потому что праздный человек, в силу своей праздности, может узнать занятого человека лучше, чем тот знает самого себя. Было у Джаппа еще одно выгодное для него преимущество: в Кэстербридже он один, кроме самого Хенчарда и неболтливой Элизабет-Джейн, знал, что Люсетта - уроженка Джерси и только временно жила в Бате. - А я ведь тоже бывал на Джерси, сэр, - сказал Джапп. - Жил там, когда вы туда ездили по делам. Да, да... я вас там частенько встречал. - Вот как? Прекрасно. Значит, решено. С меня достаточно тех рекомендаций, которые вы показали мне, когда приходили наниматься в первый раз. Хенчарду, вероятно, не пришло в голову, что в нужде характер портится. Джапп сказал: "Благодарю вас", - и тверже стал на ногах при мысли о том, что теперь он наконец официально связан с этим домом. - Вот что, - сказал Хенчард, впиваясь властным взглядом в лицо Джаппа, - мне, как крупнейшему в этой округе торговцу зерном и сеном, нужно одно. Необходимо вытеснить с рынка шотландца, который так дерзко забирает в свои руки городскую торговлю. Слышите? Мы с ним не можем ужиться... это ясно как день. - Я все это уже понял, - сказал Джапп. - Само собой, я имею в виду честную конкуренцию, - продолжал Хенчард. - Но она должна быть такой же беспощадной, изобретательной и непреклонной, как и честной, если не более. Надо бороться с ним за фермерскую клиентуру самыми крайними ценами - так, чтобы стереть его с лица земли... уморить с голоду. Не забудьте, у меня есть капитал, и это в моих силах. - Я с вами вполне согласен, - заявил новый десятник. Неприязнь Джаппа к Фарфрэ, некогда отнявшему у него место, помогла ему стать послушным орудием хозяина, но в деловом отношении сделала его самым ненадежным помощником, какого только мог себе выбрать Хенчард. - Я иной раз думаю, - продолжал Джапп, - уж нет ли у него волшебного зеркала - поглядит туда и увидит, как сложится будущий год. До чего ловко это у него выходит - все на свете приносит ему счастье. - Он до того хитер, что честному человеку его не раскусить; но мы его перехитрим. Будем продавать дешевле, чем он, а покупать дороже и таким манером выкурим его из норы. Они перешли к обсуждению подробностей будущей кампании против Фарфрэ и расстались поздно. Элизабет-Джейн случайно услышала, что Джапп нанялся к ее отчиму. Она была так твердо уверена в непригодности Джаппа, что, рискуя рассердить Хенчарда, высказала ему при встрече свои опасения. Но никакого толку из этого не вышло. Хенчард опроверг ее доводы резкой отповедью. Погода как будто благоприятствовала их кампании против Фарфрэ. В те годы, то есть до того, как конкуренция с другими странами произвела революцию в хлебной торговле, - так же, как и в древнейшие времена, - колебания цен на пшеницу из месяца в месяц зависели исключительно от урожая в самой Англии. Плохой урожай или хотя бы только его перспектива удваивали цены на пшеницу в течение нескольких недель, а надежда на хороший урожай столь же быстро понижала их. Подобно дорогам той эпохи, цены круто поднимались и опускались, и их колебания определялись местными условиями без всякого постороннего вмешательства, выравнивания или нормирования. Доходы фермера зависели от урожая пшеницы в пределах того земельного участка, который он обрабатывал, а урожай пшеницы зависел от погоды. Так фермер сделался чем-то вроде барометра из плоти и крови с органами чувств, вечно обращенными к небу и ветру. Атмосфера его округи поглощала все его внимание; атмосфера иных краев не вызывала в нем интереса. И для других людей - не фермеров, а просто деревенских жителей - в те времена бог погоды был более важной персоной, чем теперь. Сказать правду, погода так сильно волновала обитателей деревни, что их переживания почти невозможно понять в наши уравновешенные дни. Они готовы были, плача, падать ниц перед несвоевременными дождями и бурями, которые, подобно божеству мщения Аластору, угрожали хозяйствам тех, чьим преступлением была бедность. Во второй половине лета люди следили за флюгерами, как просители, ожидающие в передних, следят за лакеем. Солнце приводило их в восторг; несильный дождь отрезвлял; несколько недель бурной и дождливой погоды ошеломляли. Если теперь, взглянув на небо, они только хмурятся, в ту эпоху такое небо привело бы их в ужас. Наступил июнь, а погода стояла очень неблагоприятная. Кэстербридж, будучи своего рода ксилофоном, на котором жители окрестных деревушек и сел разыгрывали свои мелодии, теперь совсем затих. На витринах лавок вместо новых товаров раскладывали старые, не проданные в прошлом году: тупые серпы, плохо сколоченные грабли, залежавшиеся на полках гетры; отвердевшие от времени непромокаемые плащи появлялись на свет, подновленные по мере сил и возможностей. Хенчард, которому поддакивал Джапп, предвидел катастрофический неурожай и на этом решил строить свою стратегию, направленную против Фарфрэ. Но перед тем как дать сигнал к атаке, он, как немногие, хотел знать наверное то, что пока казалось ему лишь весьма вероятным. Он был суеверен, как большинство таких упрямых натур, и долго обдумывал одну пришедшую ему в голову мысль, о которой не хотел говорить даже Джаппу. В нескольких милях от города, в глухой деревушке - до того глухой, что в сравнении с нею другие так называемые глухие деревушки казались расположенными на бойком месте, - жил человек, о котором ходила странная молва: он слыл вещуном - предсказателем погоды. Путь к его дому был извилист и болотист, даже труднопроходим в плохую погоду, какая стояла в то лето. Однажды вечером, когда лил такой сильный дождь, что шум его падения на листья плюща и лавров казался отдаленной ружейной пальбой и даже закаленному человеку простительно было закутаться до самых глаз, один такой закутанный человек шея по направлению к ореховой рощице, ронявшей дождевые капли на жилище пророка. Большая проезжая дорога сменилась проселочной, проселочная - одноколейной тележницей, тележница - верховой тропой, верховая тропа - пешеходной тропинкой, а пешеходная тропинка пропала в траве. Одинокий путник часто скользил и спотыкался об упругие, как пружина, заросли ежевики, пока наконец не добрался до коттеджа, который вместе с прилегавшим к нему садом был огражден высокой густой живой изгородью. Хозяин собственноручно построил этот глинобитный, довольно большой коттедж и сам покрыл его соломой. Здесь он всегда жил, и здесь ему, вероятно, было суждено умереть. Он существовал на чьи-то доброхотные даяния; как ни странно, но хотя окрестные жители смеялись над предсказаниями этого человека, твердя с уверенным видом: "Все это вздор", - однако в глубине души почти все ему верили. Советуясь с ним, они делали вид, что это "просто так, блажь". А когда платили ему, то говорили: "Вот вам кое-что к рождеству" или "к сретенью". Ему хотелось бы видеть в своих клиентах больше искренности и меньше нелепого притворства, но их непоколебимая вера в его слова вознаграждала его за их поверхностную иронию. Как уже было сказано, ему давали средства к жизни, люди поддерживали его, хотя и поворачивались к нему спиной. Он иногда удивлялся, как могут они исповедовать так мало и верить так много в его доме, если в церкви они исповедуют так много и верят так мало. За глаза его называли "Всезнайкой" - это прозвище он заслужил своей репутацией, - в лицо величали "мистер Фолл". Живая изгородь его сада образовала арку над входом, и в ней, словно в стене, была укреплена дверь. За этой дверью высокий путник остановился, повязал себе лицо платком, точно от зубной боли, потом пошел вперед по дорожке. Ставни были не закрыты, и в доме он увидел пророка, занятого приготовлением ужина. В ответ на стук Фолл подошел к двери со свечой в руке. Посетитель немного отступил, чтобы на него не падал свет, и спросил многозначительным тоном: - Можно мне поговорить с вами? Хозяин предложил ему войти, на что тот ответил общепринятой в деревне формулой: - Ничего, я и здесь постою. После такого ответа хозяин, хочет он или не хочет, обязан выйти. Пророк поставил свечу на угол комода, снял с гвоздя шляпу и вышел к незнакомцу на крыльцо, закрыв за собой дверь. - Я давно уже слышал, что вы умеете... кое-что делать, - начал посетитель, всячески стараясь скрыть, кто он такой. - Может, и так, мистер Хенчард, - согласился предсказатель погоды. - А... почему вы меня так называете? - спросил посетитель, вздрогнув. - Потому, что это ваша фамилия. Предчувствуя, что вы придете, я поджидал вас и, зная, что вы проголодаетесь с дороги, поставил на стол два прибора... вот смотрите. Он распахнул дверь, и оказалось, что стол действительно накрыт на двоих: два ножа, две вилки, две тарелки, две кружки и перед каждым прибором стул. Хенчард почувствовал себя совсем как Саул, когда его принимал Самуил; немного помолчав, он сбросил личину холодности, которую надел, идя сюда, и сказал: - Значит, я пришел не напрасно... Так вот, можете вы, например, заговаривать бородавки? - Это нетрудно. - Лечить болезни? - Случалось и лечить, но с одним условием: если больные соглашались днем и ночью носить на себе жабий мешок. - Предсказывать погоду? - Это требует времени и труда. - Вот возьмите, - сказал Хенчард, - это крона. Скажите, какая погода будет во время уборки урожая? Когда я смогу узнать? - Да хоть сейчас. Я уже все знаю. (Дело в том, что пятеро фермеров из разных мест успели побывать здесь с той же целью, что и Хенчард.) Клянусь солнцем, луной и звездами, облаками и ветрами, деревьями и травой, пламенем свечи, ласточками и запахами растений, а также кошачьими глазами, воронами, пиявками, пауками и навозной кучей, что вторая половина августа будет дождливой и бурной. - Вы в этом уверены? - Если вообще можно быть в чем-то уверенным на этом свете, где все неверно. Осень в Англии будет напоминать Апокалипсис. Хотите, я начерчу вам кривую погоды? - Нет, нет! - ответил Хенчард. - В общем, если хорошенько подумать, я не очень-то верю предсказаниям. Но я... - Вы не верите... не верите, ну конечно, разумеется, - сказал Всезнайка, ничуть не обидевшись. - Вы дали мне крону потому, что она у вас лишняя. Но, может, вы поужинаете со мной, раз уж стол накрыт и все готово? Хенчард с удовольствием согласился бы: аромат готового кушанья, проникнув из коттеджа на крыльцо, дразнил аппетит и был так силен, что Хенчард различал составлявшие его запахи - мяса, лука, перца, кореньев и овощей, - каждый в отдельности. Но принять угощение было бы все равно что безоговорочно признать себя поклонником предсказателя погоды, поэтому Хенчард отказался и ушел. В субботу Хенчард закупил столько зерна, что о его закупках стали говорить соседи, адвокат, виноторговец и доктор; он скупал зерно и в следующую субботу, и всякий раз, как представлялась возможность. Когда же амбары его наполнились до отказа, все флюгера в Кэстербридже заскрипели, словно им наскучило показывать на юго-запад, и повернулись в другую сторону. Погода переменилась: солнечный свет, который вот уже несколько недель казался каким-то оловянным, приобрел оттенок топаза. Темперамент небес из флегматического превратился в сангвинический; появилась почти полная уверенность в том, что урожай будет прекрасный, и в результате цены полетели вниз. Все эти превращения, пленяющие постороннего наблюдателя, внушали ужас упрямому хлеботорговцу. Они напоминали ему о том, что он отлично знал и раньше: играть на зеленых полях земли так же рискованно, как на зеленом поле карточного стола. Хенчард поставил карту на плохую погоду и, по-видимому, проиграл. Он ошибся, приняв отлив за прилив. Он заключил столько крупных сделок, что не мог надолго откладывать платежи, а чтобы их внести, пришлось распродать, потеряв немало шиллингов на четверти, пшеницу, купленную всего две-три недели назад. Большую часть этой пшеницы он даже ни разу не видел; она так и осталась в скирдах, сложенных где-то за много миль от города. Таким образом, он понес огромные убытки. В начале августа, в яркий знойный день он встретил Фарфрэ на рыночной площади. Фарфрэ знал о его сделках (хоть и не догадывался, какое отношение имеют они к нему самому) и выразил ему соболезнование, так как они снова стали разговаривать друг с другом - правда, очень сдержанно - с тех пор, как обменялись несколькими словами в Южной аллее. Сочувствие Дональда, видимо, неприятно задело Хенчарда, но он внезапно решил сделать вид, что все ему нипочем. - Э, пустяки! Ничего серьезного, милейший! - воскликнул он с наигранной веселостью. - Такие истории случаются постоянно. Я знаю, поговаривают, будто мне приходится туго с деньгами; но разве это редкость? Может быть, дело не так уж плохо, как полагают. И, черт меня побери, надо быть дураком, чтобы огорчаться из-за самых обыкновенных случайностей, без которых в торговом деле не обойдешься! Но в тот же день ему пришлось пойти в кэстербриджский банк по такого рода делу, какое еще ни разу не приводило его сюда, и он долго сидел в директорском кабинете, чувствуя себя весьма неловко. Вскоре разнесся слух, что часть недвижимости и большие партии товара в самом городе и в его окрестностях, ранее принадлежавшие Хенчарду, теперь перешли в собственность банка. Выходя из банка, Хенчард на ступеньках подъезда встретил Джаппа. Неприятные переговоры, которые ему только что пришлось вести, растравили его язву, саднившую с тех пор, как Фарфрэ утром выразил ему соболезнование, в котором Хенчард видел замаскированную издевку, поэтому с Джаппом он поздоровался отнюдь не приветливо. Джапп в эту минуту снял шляпу и, вытирая лоб, сказал какому-то своему знакомцу: - Прекрасный, жаркий денек выдался нынче! - Трите, трите лоб! Вам легко говорить "прекрасный, жаркий денек"! - -в бешенстве прорычал Хенчард вполголоса, прижимая Джаппа к стене банка. - Если б не ваши дурацкие советы, денек и вправду был бы прекрасным! Почему вы меня не остановили, а?.. Когда одно слово сомнения - ваше или еще чье-нибудь - заставило бы меня подумать дважды! Говорить с уверенностью можно только о вчерашней погоде. - Я советовал вам, сэр, поступать так, как вы считали нужным. - Полезный помощник! Чем скорее вы начнете так помогать кому-нибудь другому, тем лучше! И Хенчард продолжал разносить Джаппа, пока не кончил тем, что уволил его, после чего повернулся на каблуках и зашагал прочь. - Вы об этом пожалеете, сэр; так пожалеете, как только можно жалеть! - проговорил Джапп, побледнев и глядя вслед Хенчарду, скрывшемуся в толпе рыночных торговцев. ГЛАВА XXVII  Приближалась уборка урожая. Цены стояли низкие, и Фарфрэ покупал пшеницу. Как это всегда бывает, местные фермеры, которые раньше были убеждены, что погода сулит голод, теперь ударились в противоположную крайность и принялись распродавать свои запасы слишком уж легкомысленно (по мнению Фарфрэ), рассчитывая чуть более уверенно, чем следовало, на обильный урожай. Итак, он продолжал скупать прошлогоднюю пшеницу по сравнительно низкой цене, ибо урожай истекшего года, хоть и не очень большой, был отличного качества. После того как Хенчард уладил свои дела с убийственным для себя результатом и отделался от всех обременительных закупок, потерпев чудовищный убыток, началась уборка. Три дня стояла прекрасная погода, а потом... "Что, если этот проклятый колдун все-таки прав?!" - думал Хенчард. Дело в том, что, как только серпы засверкали в полях, атмосфера внезапно так пропиталась влагой, что казалось, будто кресс-салат может расти в ней, не нуждаясь ни в каком другом питании. Когда люди выходили из дому, воздух прилипал к их щекам, словно сырая фланель. Дул порывистый, сильный, теплый ветер; редкие дождевые капли падали на оконные стекла далеко друг от друга и расплывались звездочками; солнце вырывалось из-за облаков, словно быстро раскрывшийся веер, бросало на пол комнаты молочно-белый, бесцветный узор оконного переплета и скрывалось так же внезапно, как появлялось. С этого дня и часа стало ясно, что урожай все-таки не будет обильным. Если бы Хенчард подождал подольше, он хоть и не получил бы прибыли, но, по крайней мере, избежал бы убытка. Однако его импульсивной натуре было чуждо терпение. Когда же стрелка весов повернула вспять, он замолк. Теперь он все больше склонялся к мысли, что какая-то неведомая сила действует против него. "А что, если... - спрашивал он себя с суеверным страхом, - а что, если кто-то растопил мое восковое изображение или вскипятил бесовское зелье, чтобы меня погубить! Я не верю в колдовские силы, но... а что, если все-таки кто-то проделал это?" Однако даже он не допускал мысли, чтобы этим злодеем - если таковой действительно существовал - мог быть Фарфрэ. Суеверие овладевало им в одинокие часы гнетущего уныния, когда ему изменяла практическая сметка. Между тем Дональд Фарфрэ преуспевал. Он делал закупки, когда на рынке цены катились вниз; когда же они стали немного устойчивее, его небольшой запас золота превратился в целую кучу. - Этак он скоро в мэры выскочит! - говорил Хенчард. Кому-кому, а Хенчарду поистине нелегко было плестить за триумфальной колесницей, в которой этот человек направлялся к Капитолию. Соперничали хозяева, стали соперничать и их работники. Сентябрьские вечерние тени окутали Кэстербридж; часы пробили половину девятого, и взошла луна. Для такого сравнительно раннего часа улицы города были необычно тихи. Внезапно зазвенели бубенцы на упряжи и раздался грохот тяжелых колес. Сердитые голоса ворвались с улицы в дом Люсетты, и она вместе с Элизабет-Джейн подбежала к окнам и подняла шторы. Расположенные напротив торговые ряды и городская ратуша примыкали к церкви, но их нижний этаж отделялся от нее крытым проездом, выходившим на просторную площадь, которая носила название "Бычий столб". В середине ее возвышался каменный столб, к которому в старину привязывали волов и, перед тем как отвести их на ближние бойни, травили собаками, чтобы говядина была мягче. Обычно гурты стояли здесь в углу. Ведущий на эту площадь проезд был сейчас забит двумя запряженными четверней цугом повозками, одна из которых была нагружена тюками сена: передние лошади не смогли разминуться и, зацепившись друг за друга сбруей, остановились - голова к хвосту. Порожние повозки, пожалуй, смогли бы разъехаться, но на одной сено громоздилось до уровня второго этажа, и разъехаться им было невозможно. - Ты это нарочно! - орал возчик Фарфрэ. - В такую ночь бубенцы моих коней за полмили слышны! - А ты бы получше на дорогу смотрел, а не лез напролом, разинув рот, вот бы ты меня и увидел! - возражал разгневанный представитель Хенчарда. Однако возчик Хенчарда больше погрешил против строгих правил уличного движения, поэтому он попытался осадить назад, на Главную улицу. Но тут правое заднее колесо его повозки, приподнявшись, уперлось в ограду кладбища, гора сена опрокинулась, и в воздух взметнулись два колеса и ноги дышловой лошади. Вместо того чтобы подумать о том, как поднять опрокинувшийся воз, возчики бросились друг на друга с кулаками. Но не успел окончиться первый раунд, как явился Хенчард, за которым кто-то сбегал. Хенчард одной рукой схватил за шиворот одного возчика, другой - другого и, отбросив их в противоположные стороны, кинулся к упавшей лошади и не без труда помог ей выпутаться. Затем он расспросил, как было дело, и, разглядев, в каком состоянии его воз, принялся ругать на чем свет стоит возчика Фарфрэ. К этому времени Люсетта и Элизабет-Джейн уже сбежали вниз и, открыв дверь подъезда, смотрели на поблескивающую при лунном свете гору свежего сена, возле которой сновали тени Хенчарда и возчиков. Приятельницы видели то, чего не вплел никто другой, - авария произошла у них на глазах, - и Люсетта решила сказать об этом. - Я все видела, мистер Хенчард! - воскликнула она. - Виноват ваш возчик! Хенчард перестал ругаться и обернулся. - А, мисс Темплмэн, я вас и не заметил, - сказал он. - Виноват мой возчик? Ну, конечно, конечно! Но я все-таки осмелюсь возразить. Другой ехал порожняком, значит, он больше виноват - нечего было лезть вперед. - Нет, я тоже все видела, - сказала Элизабет-Джейн. - Уверяю вас, он ничего не мог сделать. - Ну, уж кому-кому, а ихним глазам веры давать нельзя! - буркнул возчик Хенчарда. - А почему бы и нет? - резко спросил Хенчард. - Что уж там, сами знаете, сэр, все бабы на стороне Фарфрэ... он молодой, щеголеватый, черт бы его взял... малый таковский... такие вползают в девичье сердце не хуже вертячего червяка в овечий мозг... через таких вот девичьим глазам и кривое прямым покажется! - А ты знаешь, кто эта дама, - та, про кого ты так говоришь? Ты знаешь, что я за ней ухаживаю - и не первый день? Берегись! - Откуда мне знать? Ничего я не знаю, кроме того, что получаю восемь шиллингов в неделю. - Зато мистер Фарфрэ это хорошо знает. В делах он продувной, но он не станет делать исподтишка того, на что ты намекаешь. Неизвестно, слышала Люсетта этот негромкий диалог или нет, но ее белое платье скрылось в доме, а дверь захлопнулась раньше, чем Хенчард успел подойти и продолжить разговор. Это было досадно, так как слова возчика встревожили его и ему хотелось поговорить с Люсеттой наедине. Во время наступившей паузы подошел старик квартальный. - Последи, чтобы никто не наехал на этот воз с сеном, Стабберд, - обратился к нему Хенчард. - Придется ему простоять здесь до утра, потому что рабочие еще не возвратились с поля. А если сюда свернет карета или повозка, прикажи ей объехать кругом по переулку и пусть убирается ко всем чертям... Завтра в ратуше будут разбираться какие-нибудь дела? - Да, сэр. Числом одно, сэр. - Так, так. А что за дело? - Одна старуха скандалистка, сэр, сквернословила и нарушила общественный порядок ужасно кощунственным образом у церковной ограды, сэр, словно это не церковь, а кабак! Вот и все, сэр! - Так. Мэра, кажется, нет в городе, да? - Нету, сэр. - Хорошо, тогда пойду я... И не забудь, присмотри за моим сеном. Спокойной ночи. Во время этого разговора Хенчард твердо решил добиться свидания с Люсеттой наперекор ее уклончивости и, постучав в дверь, попросил, чтобы его проводили к хозяйке. Ему ответили, что мисс Темплмэн очень сожалеет, но не может увидеться с ним сегодня вечером, потому что собирается уходить. Хенчард перешел на другую сторону улицы и, задумавшись, постоял у своего сена в одиночестве - квартальный к тому времени куда-то ушел, а лошадей увели. Хотя луна светила не очень ярко, фонари еще не были зажжены, и Хенчард, отступив в тень одного из выступов, у въезда на площадь Бычьего столба, принялся следить за дверью Люсетты. В ее окнах мелькало пламя свечей, - то и дело кто-то входил в ее спальню, - и ясно было, что Люсетта переодевается, перед тем как уйти куда-то, хотя куда ей было уходить в такой поздний час? Свет в окнах потух, часы пробили девять, и почти в ту же минуту Фарфрэ вышел из-за угла и постучал в дверь. Люсетта, очевидно, ждала его в передней, так как мгновенно открыла дверь сама. Они вместе пошли на запад, не по Главной улице, а по параллельной ей, и, догадавшись наконец, куда они идут, Хенчард решил следовать за ними. Уборка урожая так запоздала из-за неустойчивой погоды, что, как только выдавался ясный день, все напрягали силы, стараясь по мере возможности спасти поврежденные хлеба. Дни быстро укорачивались, и жнецы работали при лунном свете. Так и в тот вечер пшеничные поля, примыкавшие к двум сторонам прямоугольника, образованного чертой города, кишели жнецами. Их смех и возгласы доносились до торговых рядов, у которых Хенчард стоял в ожидании, и, заметив, куда свернули Фарфрэ и Люсетта, он сразу догадался, что они направились в поля. Здесь собрался чуть ли не весь город. Жители Кэстербриджа все еще придерживались старинного обычая помогать друг другу в нужде, и хотя пшеница принадлежала фермерам - обитателям предместья Дарновер, - остальные горожане также принимали участие в уборке. Дойдя до конца улицы, Хенчард пересек тенистую аллею на валу, спустился по зеленому откосу и остановился среди жнивья. На желтом поле копны высились, как шатры, и те, что стояли далеко, терялись в пронизанном лунном светом тумане. Хенчард спустился туда, где работы были уже закончены, а Дональд и Люсетта вышли на поле в другом месте, и Хенчард видел, как они идут между копнами. Они не думали о том, куда идут, они просто шли вперед, и их извилистый путь вскоре стал отклоняться в сторону Хенчарда. Встреча с ними не сулила ничего хорошего, и Хенчард, подойдя к ближайшей копне, сел под нею. - Я разрешаю, - весело промолвила Люсетта. - Говорите что хотите. - Хорошо, - отозвался Фарфрэ таким тоном, по которому можно было безошибочно распознать страстно влюбленного человека (при Хенчарде он еще ни разу так не говорил).Многие будут за вами ухаживать, потому что у вас прекрасное общественное положение, потому что вы богаты, талантливы и красивы. Ну, а сможете ли вы удержаться от соблазна стать одной из тех дам, которые окружены толпой поклонников... да... сможете ли удовольствоваться одним, весьма скромным? - Это тем, кто говорит со мной? - спросила она со смехом. - Прекрасно, сэр, что же дальше? - Ах, боюсь, что мое чувство заставит меня позабыть о хороших манерах! - В таком случае, надеюсь, вы навсегда о них забудете, если у вас не хватает их только по этой причине. - Она произнесла несколько слов, которых Хенчард не расслышал, потом сказала: - А вы уверены, что не будете ревновать? Фарфрэ сжал ее руку и этим, видимо, убедил ее, что ревновать не будет. - Вы теперь уверены, Дональд, что я не люблю никого другого, - сказала она. - И все же мне хотелось бы кое в чем поступать по-своему. - Хоть во всем! Но что именно вы имеете в виду? - А если я, например, не захочу навсегда остаться в Кэстербридже, поняв, что здесь я не буду счастлива? Хенчард не услышал ответа; он мог бы услышать и его, и многое другое, но не хотел подслушивать. Фарфрэ и Люсетта пошли в ту сторону, где работали люди и где снопы - по дюжине в минуту - грузили на повозки и фургоны, увозившие их с поля. Люсетта настояла на том, чтобы расстаться с Фарфрэ, когда они подошли к рабочим. У него к ним было какое-то дело, и он упрашивал ее подождать несколько минут, но она была неумолима и отправилась домой одна. Тогда Хенчард тоже ушел с поля и последовал за ней. Он был в таком состоянии, что, подойдя к дому Люсетты, даже не постучал в дверь, а открыл ее и прошел прямо в гостиную, ожидая найти там хозяйку. Но в комнате никого не было, и он понял, что, сам того не заметив, второпях опередил Люсетту. Однако ему не пришлось долго ждать; спустя несколько минут он услышал шуршанье ее платья в передней, а потом негромкий стук закрывающейся двери. И вот Люсетта вошла в гостиную. Свет здесь был такой тусклый, что Люсетта сначала не заметила Хенчарда. Увидев его, она слабо вскрикнула, и это был почти крик ужаса. - Как можно так пугать меня? - воскликнула она, покраснев. - Уже одиннадцатый час, и вы не имеете права приходить ко мне без зова в такое время. - Не знаю, имею я право или нет. Во всяком случае, у меня есть оправдание. Не пора ли мне перестать думать о всяких приличиях и обычаях? - Приходить так поздно не принято, и мне это может повредить. - Я приходил час назад, но вы не пожелали принять меня, а теперь я пришел потому, что думал, вы дома. Это вы плохо себя ведете, Люсетта, а не я. Не к лицу тебе так швыряться мной. Может, напомнить вам то, о чем вы, должно быть, позабыли? Она опустилась в кресло и побледнела. - Я не хочу слышать об этом... не хочу слышать! - пролепетала она, закрыв лицо руками, когда он, подойдя к ней вплотную, начал говорить о былых днях на Джерси. - А не худо бы послушать, - сказал он. - Все это кончилось ничем и - по вашей вине. Так почему не предоставить мне свободы, которой я добилась ценой таких страданий! Если бы я знала, что вы хотите жениться на мне, потому что любите меня, я теперь, может быть, и считала бы себя связанной. Но я быстро поняла, что вы решились на это из жалости... для вас это просто выполнение неприятного долга... я за вами ухаживала во время вашей болезни и скомпрометировала себя, вот вы и решили, что должны вознаградить меня. После этого я уже не могла любить вас так глубоко, как раньше. - Так почему же вы приехали сюда искать меня? - Я думала, что, раз вы свободны, я должна в