ыйти за вас замуж, потому что этого требует моя совесть, хотя я... уже не так сильно любила вас. - А почему же вы теперь думаете иначе? Она молчала. Ясно, что совесть имела над нею власть только до тех пор, пока в дело не вмешалась новая любовь и не захватила эту власть. Поняв это, Люсетта на минуту забыла о тех доводах, которыми сама отчасти оправдала себя: ведь, обнаружив недостатки Хенчарда, она решила, что в известной мере имеет право не рисковать своим счастьем - не вручать его такому человеку, раз уж она в свое время избежала брака с ним. Она смогла только сказать: - Тогда я была бедной девушкой, но теперь обстоятельства мои изменились, так что я уже не та, какой была прежде. - Это верно. И поэтому мое положение не из легких. Но я не притронусь к вашим деньгам. Я охотно пойду на то, чтобы вы тратили каждый свой пенни только на себя. Да и вообще этот ваш довод не к месту. Тот, о ком вы думаете, не лучше меня. - Если бы вы были таким же хорошим, как он, вы бы оставили меня! - воскликнула она страстно. Эти слова, к несчастью, взбесили Хенчарда. - Честь не позволяет вам отказать мне, - проговорил он. - И если вы сегодня же вечером и при свидетеле не дадите мне обещания стать моей женой, я всем расскажу о нашей близости - из чувства долга перед другими мужчинами! Лицо Люсетты приняло покорное выражение. Хенчард видел, как горька ей эта покорность, и если бы она отдала свое сердце не Фарфрэ, но любому другому человеку, он в эту минуту, вероятно, сжалился бы над ней. Но его преемником оказался тот выскочка (как называл его Хенчард), которого сам же он вывел в люди, и Хенчард заставил себя не давать пощады Люсетте. Не сказав ему больше ни слова, Люсетта позвонила и приказала вызвать Элизабет-Джейн из ее комнаты. Девушка оторвалась от своих занятий и пришла. Увидев Хенчарда, она подошла к нему и почтительно поздоровалась. - Элизабет-Джейн, - проговорил он, взяв ее за руку. - Я хочу, чтобы ты слышала наш разговор, - и, обращаясь к Люсетте, спросил: - Согласны вы или нет выйти за меня замуж? - Если вы... хотите этого, я вынуждена согласиться! - Вы говорите "да"? - Да. Но не успела она произнести это слово, как откинулась назад и потеряла сознание. - Что это за ужас?.. Что заставляет ее согласиться, отец, если это ей так тяжело? - проговорила Элизабет-Джейн, бросаясь на колени перед Люсеттой. - Не принуждайте ее поступать против воли! Я живу рядом с нею и знаю, что она не в силах вынести так много. - Не будь дурой! - сухо отрезал Хенчард. - Неужели ты не понимаешь, что ее согласие освобождает этого человека и он будет твоим, если ты захочешь? Тут Люсетта вздрогнула и пришла в себя. - Какого человека? О ком вы говорите? - спросила она растерянно. - Ни о ком... меня это вообще не касается, - ответила Элизабет-Джейн решительным тоном. - А-а... так, так. Значит, я ошибся, - проговорил Хенчард. - Во всяком случае, это касается меня и мисс Темплмэн. Она согласна выйти за меня. - Только не говорите больше об этом, - попросила его Элизабет, не выпуская руки Люсетты. - Не буду, если она обещает, - сказал Хенчард. - Я же обещала, обещала! - простонала Люсетта, и все ее тело обвисло, как молотильный цеп, от горя и слабости. - Майкл, хватит говорить об этом, прошу вас! - Хорошо, - сказал он. И, взяв шляпу, ушел. Элизабет-Джейн все еще стояла на коленях перед Люсеттой. - Что это? - проговорила она. - Вы назвали отца "Майкл", значит, вы хорошо с ним знакомы? И почему у него такая власть над вами, что вы обещали выйти за него замуж против своей воли? Ах... много, много тайн вы скрываете от меня! - Быть может, и вы от меня, - пробормотала Люсетта, не открывая глаз и не подозревая (так чужда ей была подозрительность), что тайна Элизабет связана с тем самым молодым человеком, который так задел ее собственное сердце. - Я... никогда не стану вам поперек дороги! - запинаясь, проговорила Элизабет, с величайшим трудом сдерживая волнение. - Не могу понять, как смеет отец так командовать вами! Я не на его стороне во всем этом. Я пойду и попрошу его освободить вас от вашего слова. - Нет, нет! - промолвила Люсетта. - Пусть все останется так. ГЛАВА XXVIII  На следующее утро Хенчард пошел в городскую ратушу, расположенную против дома Люсетты, чтобы принять участие в малой сессии суда, так как в этом году он, как бывший мэр, еще продолжал исполнять обязанности судьи. Проходя мимо дома Люсетты, он взглянул вверх, на ее окна, но ее не было видно нигде. Хенчард в роли мирового судьи мог на первый взгляд показаться еще более нелепым явлением, чем даже Шеллоу и Сайленс. Но его способность быстро схватывать все обстоятельства дела и его неуклонная прямолинейность нередко помогали ему лучше, чем основательное знание законов, справляться с теми несложными делами, которые разбирались в суде. В этот день доктор Чокфилд, теперешний мэр, был в отъезде, поэтому Хенчард опустился в председательское кресло, рассеянно поглядывая в окно на каменный фасад "Высокого дома". Сегодня должно было разбираться только одно дело, и вот перед Хенчардом встала обвиняемая. Это была старуха с испещренным пятнами лицом, в шали того неопределенного, не имеющего названия цвета, который нельзя создать искусственно, потому что он получается только сам собой, - это был не коричневый цвет и не рыжеватый, не ореховый и не пепельный, а нечто среднее между ними; на голове у нее красовался черный капор, такой засаленный, точно его носили в стране Псалмопевца, где жир капает из туч; передник же ее сравнительно недавно был белым и потому представлял резкий контраст с одеждой. По развязному поведению старухи можно было догадаться, что она родилась не в деревне и даже не в провинциальном городке. Она скользнула взглядом по Хенчарду и второму судье, а Хенчард на миг задержал на ней взгляд, словно она смутно напомнила ему кого-то или что-то, но воспоминание исчезло так же быстро, как и возникло. - Ну, что она там такое натворила? - спросил он, просматривая обвинительное заключение. - Она обвиняется в том, сэр, что она особа непристойного поведения и нарушила общественный порядок, - прошептал Стабберд. - Где она это совершила? - спросил другой судья. - У церкви, сэр. Подумать только - из всех поганых мест надо же было выбрать именно это!.. Я застал ее на месте преступления, ваша милость. - Ну, станьте там, - сказал Хенчард, - и послушаем, что вы имеете сказать. Стабберда привели к присяге, судебный писарь окунул перо в чернила, так как Хенчард был не мастер писать протоколы, и квартальный начал: - Услышав незаконный шум, я пошел по улице в двадцать пять минут двенадцатого вечера, в ночь на пятое число сего месяца текущего года. Когда я... - Не тараторь, Стабберд! - остановил его писарь. Квартальный умолк и стал ждать, не отрывая глаз от пера писаря, пока тот не перестал царапать им по бумаге и не проговорил: "Дальше!" Тогда Стабберд продолжал: - Когда я проследовал на место, я увидел ответчицу в другом месте, а именно у канавы. Он умолк и снова воззрился на перо писаря. - "У канавы"... дальше, Стабберд! - ...Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов, или около того, от места, где я... По-прежнему опасаясь, как бы не обогнать писаря, Стабберд опять умолк; он выучил свое показание наизусть, и ему было все равно, когда делать паузы. - Я возражаю! - заговорила вдруг старуха. - "Место это было на расстоянии двенадцати футов девяти дюймов, или около того, от места, где я..." - такое показание не заслуживает доверия! Судьи посовещались, и второй судья объявил, что суд считает упоминание о двенадцати футах девяти дюймах приемлемым показанием, поскольку свидетель был приведен к присяге. Бросив на старуху взгляд, исполненный сдержанного торжества победившей правоты, Стабберд продолжал: - ...стоял сам. Она шаталась, представляя большую опасность для уличного движения, а когда я подошел поближе, она меня оскорбила. - "Меня оскорбила..." Ну, так что же она сказала? - Она сказала: "Убери, говорит, этот фонарь, так его и этак", - говорит. - Ну... - "Слышишь, говорит, старый чурбан, балда? Убери фонарь туда-то и туда-то. Я справлялась с мужчинами почище тебя, такой-сякой болван, той-то сын, чтоб меня так-то и этак-то, если не справлялась". - Я возражаю против такого разговора! - перебила его старуха. - Сама я была не в состоянии слышать, что говорила, а что я говорила не слыхавши, то не показание. Пришлось опять прервать заседание и посовещаться; потом навели справки в какой-то книге и наконец Стабберду разрешили продолжать. Сказать правду, старуха бывала в суде гораздо чаще, чем сами судьи, поэтому им приходилось строго соблюдать порядок судебной процедуры. Наконец Хенчард, послушав еще некоторое время бессвязные разглагольствования Стабберда, нетерпеливо перебил его: - Вот что... довольно с нас этих дурацких "такой-сякой, туда-то и туда-то"! Нечего стесняться. Стабберд, будь мужчиной, говори все слова полностью или замолчи! - Затем он обратился к старухе: - Ну, желаете вы задать ему какие-нибудь вопросы или имеете что-нибудь сказать? - Да, - ответила она, подмигнув, и писарь окунул перо в чернила. - Двадцать лет назад я продавала пшеничную кашу на Уэйдонской ярмарке... - "Двадцать лет назад..." Ну, уж это... Ты, чего доброго, примешься вспоминать о сотворении мира! - проговорил писарь не без язвительности. Но Хенчард широко раскрыл глаза, позабыв о необходимости отличать то, что имеет отношение к сути дела, от того, что не имеет. - В мою палатку вошли мужчина и женщина с ребенком, - продолжала старуха. - Они сели и спросили себе по миске каши. О господи, твоя воля! В ту пору я была более важной шишкой, чем теперь, - неплохо торговала из-под полы и в кашу подливала ром, если кто попросит. И этому мужчине подлила, а потом еще подливала, и еще, и еще, так что он наконец поругался с женой и объявил, что хочет продать ее тому, кто больше даст. Пришел какой-то матрос, и предложил пять гиней, и выложил деньги, и увел ее. А тот мужчина, что продал свою жену таким манером, это вон тот человек, который сидит в большом кресле. Старуха заключила свою речь кивком головы в сторону Хенчарда и скрестила руки. Все воззрились на Хенчарда. Лицо у него было странное, посеревшее, точно присыпанное пеплом. - Нам незачем слушать про вашу жизнь и похождения, - резко заговорил второй судья, нарушая молчание. - Вас спрашивают, можете вы сказать что-нибудь такое, что относится к делу? - А это и относится к делу. Это доказывает, что он не лучше, чем я, и не имеет права заседать тут и судить меня. - Врешь ты все! - сказал писарь. - Придержи язык! - Нет... это правда. - Эти слова произнес Хенчард. - Истинная правда, - проговорил он медленно. - И, клянусь душой, отсюда следует, что я не лучше, чем она! И чтобы избежать малейшего искушения покарать ее слишком строго из мести, судить ее я предоставляю вам. Сенсация в суде была неописуемая. Хенчард встал с кресла и, выйдя из ратуши, прошел сквозь строй людей, стоявших на ступенях подъезда и на улице; народу собралось гораздо больше, чем обычно, так как старая торговка пшеничной кашей таинственно намекнула обитателям переулка, в котором поселилась после своего приезда в город, что ей известно кое-что любопытное об их именитом согражданине мистере Хенчарде и она могла бы порассказать про него, если бы захотела. Это и привело сюда людей. - Почему сегодня столько народу шатается около ратуши? - спросила Люсетта. свою горничную, когда разбор дела закончился. Она встала поздно и только сейчас выглянула в окно. - Ах, сударыня, тут у нас целый переполох из-за мистера Хенчарда. Одна женщина доказала, что он когда-то - еще до того, как стал джентльменом, - продал свою жену за пять гиней в ларьке на ярмарке. Хенчард некогда говорил Люсетте о своей многолетней разлуке с женой, о том, что считает Сьюзен умершей, и тому подобное, но ни разу не рассказывал подробно, почему они расстались. Теперь Люсетта впервые услышала обо всем. Отчаяние исказило черты Люсетты, когда она вспомнила, какое обещание ей пришлось дать вчера вечером. Так вот каков Хенчард! Какая ужасная судьба ждет женщину, решившуюся отдать себя под его покровительство! Днем Люсетта ходила к римскому амфитеатру и в другие места и вернулась только под вечер. Придя домой, она сейчас же сказала Элизабет-Джейн, что решила уехать на несколько дней из дому и пожить на берегу моря - в Порт-Брэди: Кэстербридж такой мрачный. Элизабет, заметив, что она расстроена и даже осунулась, поддержала ее, полагая, что перемена обстановки принесет ей облегчение. Но девушка невольно заподозрила, что мрак, окутавший Кэстербридж (по мнению Люсетты), отчасти объясняется отъездом Фарфрэ. Элизабет проводила подругу в Порт-Брэди и взяла на себя управление "Высоким домом" до ее приезда. Дождь лил беспрерывно; два-три дня она провела в одиночестве, потом зашел Хенчард. Он, видимо, был неприятно удивлен, услышав, что Люсетта уехала, и, хотя в ответ только кивнул головой, притворяясь, будто это ему безразлично, ушел, поглаживая бороду с раздосадованным видом. На следующий день он зашел снова. - Она приехала? - спросил он. - Да. Вернулась сегодня утром, - ответила ему падчерица. - Но ее нет дома. Она ушла гулять по дороге в Порт-Брэди. Вернется под вечер. Хенчард сказал несколько слов, не скрывших его беспокойства и нетерпения, и снова ушел. ГЛАВА XXIX  Как сказала Элизабет-Джейн, в этот час Люсетта быстро шла по дороге в Порт-Брэди. Странно, что для своей послеобеденной прогулки она выбрала ту самую дорогу, по которой всего три часа назад ехала в карете, возвращаясь в Кэстербридж, - странно, если только можно хоть что-нибудь назвать странным в сцеплении событий, каждое из которых вызвано какой-то причиной. День был базарный, суббота, но Фарфрэ на сей раз не стоял за своей стойкой на хлебной бирже. Впрочем, было известно, что он приедет домой вечером, "к воскресенью", как выражались в Кэстербридже. .... Люсетта шла, пока не кончились ряды деревьев, которыми была обсажена эта дорога, так же как и другие большие дороги, ведущие в Кэстербридж. В миле от города ряды деревьев кончились, и здесь она остановилась. Она стояла в ложбине между двумя отлогими возвышенностями, а дорога, все еще сохранявшая то же направление, что и во времена древнего Рима, тянулась прямо, как цепь землемера, и скрывалась из виду за самой дальней грядой. Нигде не было видно ни изгороди, ни дерева, и дорога выделялась на сжатых пшеничных полях, словно полоска, пришитая к развевающемуся одеянию. Невдалеке стоял сарай - единственное строение на всем этом пространстве вплоть до самого горизонта. Люсетта напряженно всматривалась в даль, но на дороге ничто не появлялось - ни единой точки. Она вздохнула: "Дональд!" - и, собравшись уходить, повернулась к городу. Здесь дорога была не совсем безлюдной. По ней шла женщина - Элизабет-Джейн. Как ни грустно было Люсетте в одиночестве, теперь ей как будто стало немного досадно. Зато Элизабет, когда она издали узнала Люсетту, так и просияла. - Мне вдруг почему-то захотелось пойти вам навстречу, - сказала она, улыбаясь. Люсетта собиралась что-то ответить, но неожиданно ее внимание отвлеклось. Справа от нее с большой дорогой соединялась пересекавшая поле проселочная, и по ней брел бык, приближаясь к Элизабет, которая смотрела в другую сторону и потому не видела его. В последней четверти каждого года рогатый скот становился надеждой и грозой жителей Кэстербриджа и его окрестностей, где скотоводством занимались с успехом, достойным времен Авраама. В эти месяцы через город гнали огромные гурты скота для продажи на местном аукционе, и отдельные животные, бродя по дорогам, обращали в бегство женщин и детей, пугая их так, как ничто другое не могло напугать. Впрочем, животные шли бы довольно спокойно, если бы не традиции кэстербриджцев, считавших, что, сопровождая гурты, необходимо испускать пронзительные крики в сочетании с отвратительными ужимками и жестами, размахивать толстыми длинными палками, сзывать отбившихся собак - словом, всячески стараться разъярить злых и нагнать страху на кротких. Нередко хозяин дома, выйдя из гостиной, обнаруживал, что его передняя или коридор битком набиты детьми, няньками, пожилыми женщинами или воспитанницами женской школы, которые оправдывали свое вторжение тем, что "по улице вели быка на продажу". Люсетта и Элизабет опасливо смотрели на быка, а тот бесцельно брел в их сторону. Это было очень крупное животное местной породы, красивой бурой масти, но обезображенное пятнами грязи, испещрявшими его шершавые бока. Рога у него были толстые, с латунными наконечниками; ноздри напоминали вход в туннель под Темзой, который можно увидеть в старинном игрушечном стереоскопе. Между ноздрями в носовой хрящ было продето прочное медное кольцо, запаянное наглухо, и снять его было так же невозможно, как медный ошейник Герти. К кольцу была привязана ясеневая палка около ярда длиной, и бык, мотая головой, размахивал ею, как цепом. Заметив болтающуюся палку, приятельницы испугались не на шутку; они поняли, что перед ними вырвавшийся на волю старый бык, такой дикий, что справиться с ним было нелегко, и погонщик, очевидно, вел его, держа в руке эту палку и при ее помощи увертываясь от его рогов. Путницы огляделись по сторонам в поисках какого-нибудь убежища и решили укрыться в сарае, стоявшем поблизости. Пока они смотрели на быка, он вел себя довольно спокойно, но не успели они повернуться к нему спиной и направиться к сараю, как он тряхнул головой и решил хорошенько напугать их. Беспомощные женщины пустились бежать во весь дух, а бык с решительным видом погнался за ними. Сарай стоял за тинистым, мутным прудиком, и, как во всех таких сараях, в нем было двое ворот, но одни были заперты, а другие открыты и приперты колом; к этим-то воротам и устремились беглянки. В сарае было пусто - после обмолота из него все вывезли, и только в одном конце лежала куча сухого клевера. Элизабет-Джейн сразу сообразила, что нужно делать. - Полезем туда, - воскликнула она. Но еще не успев подбежать к куче клевера, они услышали, что бык быстро перебирается вброд через прудик, и вот спустя секунду он ворвался в сарай, сбив на бегу кол, подпиравший тяжелые ворота; они с грохотом захлопнулись, и все трое оказались взаперти. Женщины бросились в глубину сарая, но бык увидел их и ринулся за ними. Они так ловко увернулись от преследователя, что он налетел на стену как раз в тот миг, когда они были уже на полпути к противоположному концу сарая. Пока он поворачивал свое длинное тело, чтобы снова погнаться за ними, они успели добежать до другого конца, так что погоня продолжалась, и горячее дыхание, вырываясь из ноздрей быка, словно сирокко, обдавало жаром Элизабет и Люсетту, но им никак не удавалось улучить момент и открыть ворота. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы погоня затянулась, но спустя несколько мгновений за воротами послышался шум, отвлекший внимание быка, и на пороге появился человек. Он подбежал к быку и, схватив палку-повод, резко дернул ее вбок, точно хотел оторвать ему голову. Дернул он с такой силой, что толстая твердая шея быка обмякла, как парализованная, а из носа его закапала кровь. Хитроумное изобретение человека - носовое кольцо - одержало победу над импульсивной грубой силой, и животное дрогнуло. В полумраке можно было только различить, что спаситель - человек рослый и решительный. Но вот он подвел быка к воротам, дневной свет упал на его лицо, и приятельницы узнали Хенчарда. Он привязал быка снаружи и вернулся в сарай, чтобы помочь Люсетте, - Элизабет-Джейн он не заметил, так как она влезла на кучу клевера. Люсетта истерически всхлипывала, и Хенчард, взяв ее на руки, понес к воротам. - Вы... спасли меня! - воскликнула она, как только обрела дар слова. - Я отплатил вам за вашу доброту, - отозвался он с нежностью. - Ведь когда-то меня спасли вы. - Как... вышло, что это вы... вы? - спросила она, не слушая его. - Я пошел сюда искать вас. Последние два-три дня я хотел вам кое-что сказать, но вы уехали. Вы не могли бы поговорить со мной сейчас? - Ох... нет! Где Элизабет? - Я здесь! - весело крикнула та и, не дожидаясь, пока Хенчард принесет стремянку, соскользнула с кучи клевера на пол. Все трое медленно пошли по дороге в гору, причем Хенчард одной рукой поддерживал Люсетту, а другой Элизабет-Джейн. Они дошли до перевала и стали спускаться, как вдруг Люсетта, которая уже оправилась от испуга, вспомнила, что уронила в сарае свою муфту. - Я за ней сбегаю, - сказала Элизабет-Джейн. - Мне это ничего не стоит, ведь я не так устала, как вы. И она побежала обратно к сараю, а Люсетта и Хенчард пошли дальше. Элизабет недолго искала муфту, так как в те времена муфты носили немалого размера. Выйдя из сарая, она на минуту остановилась посмотреть на быка; теперь у него был довольно жалкий вид, из носа текла кровь, - быть может, затеяв погоню, он просто хотел пошутить и вовсе не собирался никого забодать, Хенчард приковал его к месту, воткнув привязанную к кольцу палку в дверную петлю и заклинив ее колом. Посмотрев на быка, девушка наконец повернулась, собираясь бежать обратно, как вдруг увидела зеленую с черным двуколку, приближавшуюся с противоположной стороны; двуколкой правил Фарфрэ. Топерь Элизабет стало ясно, почему Люсетта пошла гулять в эту сторону. Дональд увидел Элизабет, подъехал к ней, и она торопливо рассказала ему обо всем. Ей еще не приходилось видеть, чтобы он волновался так сильно, как во время ее рассказа о том, какой страшной опасности подвергалась Люсетта. Он был настолько поглощен мыслями о происшедшем, что, видимо, плохо соображал и даже не помог девушке, когда она взбиралась к нему в двуколку. - Она ушла с мистером Хенчардом, так вы сказали? - спросил он наконец. Да. Он повел ее домой. Сейчас они, наверно, уже почти дошли. - А вы уверены, что она в силах добраться до дому? Элизабет-Джейн была в этом совершенно уверена. - Значит, это ваш отчим спас ее? - Конечно. Фарфрэ пустил лошадь шагом, и девушка поняла почему. Он решил, что сейчас лучше не мешать беседе тех двух. Хенчард спас Люсетту, и дать ей повод при нем выказать предпочтение ему, Фарфрэ, было бы и невеликодушно и неразумно. Они исчерпали тему разговора, и девушка стала стесняться того, что сидит рядом со своим бывшим поклонником; но вскоре впереди показались Хенчард и Люсетта, подходившие к окраине города. Люсетта часто оглядывалась, но Фарфрэ не подгонял лошади. Когда двуколка подъехала к городскому валу, Хенчард и его спутница скрылись из виду в конце улицы; Фарфрэ высадил Элизабет-Джейн, так как она пожелала сойти с двуколки здесь, а сам направился к конюшне, стоявшей на заднем дворе того дома, где он жил. Он вошел в дом через сад и, поднявшись к себе, нашел свои комнаты в полном беспорядке: сундуки его были вынесены на площадку лестницы, а книжный шкаф разобран на три части. Однако это, видимо, не вызвало в нем ни малейшего удивления. - Когда вы все это отправите? - спросил он у хозяйки дома, распоряжавшейся переноской вещей. - Пожалуй, не раньше чем в восемь, сэр, - ответила она. - Ведь мы до сегодняшнего утра не знали, что вы собираетесь переехать, а если бы знали, так все было бы уже готово. - А... ну, ничего, ничего! - весело отозвался Фарфрэ. - Можно и в восемь, только не позже. Ну, довольно вам здесь стоять да разговаривать: чего доброго, и к двенадцати не управитесь. Он вышел через парадный подъезд и пошел по улице. В это время Хенчард и Люсетта вели другого рода разговор. После того как Элизабет отправилась за муфтой, Хенчард, решив объясниться начистоту, взял Люсетту под руку, чему она подчинилась неохотно. - Милая Люсетта, - начал он, - мне очень, очень хотелось видеть вас все эти дни, после нашего последнего свидания! Я думал о том, как я в тот вечер заставил вас дать мне согласие. Вы мне сказали: "Будь я мужчиной, я бы не стала настаивать". Это меня глубоко уязвило. Я понял, что в этом есть доля правды. Я не хочу, чтобы вы стали несчастной из-за меня, а если вы выйдете за меня теперь, вы будете несчастны - это несомненно. Поэтому я согласен отложить свадьбу на неопределенное время... выбросить из головы всякие мысли о ней на год или на два. - Но... но... нельзя ли мне сделать для вас что-нибудь другое? - проговорила Люсетта. - Я вам так благодарна... вы спасли мне жизнь. И ваша любовь для меня все равно что раскаленные уголья! Я теперь состоятельная женщина. Не могу ли я чем-нибудь отплатить вам за вашу доброту... помочь вам в деловом отношении? Хенчард задумался. Этого он, видимо, не ожидал. - Кое-что вы можете сделать, Люсетта, - отозвался он. - Но - в другом роде. - В каком же роде? - спросила она, снова предчувствуя что-то неприятное. - Прежде чем попросить вас об этом, я должен открыть вам один секрет... Вы, может быть, слышали, что мне в этом году не повезло? Я сделал то, чего никогда не делал раньше: начал безрассудно спекулировать и потерпел убыток. Это поставило меня в затруднительное положение. - И вы хотите, чтобы я дала вам денег в долг? - Нет, нет! - воскликнул Хенчард почти сердито. - Я не такой человек, чтобы вымогать деньги у женщины, даже если она мне так близка, как вы. Но вот что вы можете сделать, Люсетта, и это меня спасет. Мой главный кредитор - Гроуэр, и я могу очень тяжело пострадать из-за него, но, если бы он согласился подождать две недели, я бы за это время успел оправиться. Добиться от него отсрочки можно только одним путем: вы должны сказать ему, что вы моя невеста... что мы с вами без особой огласки повенчаемся недели через две... Подождите, вы еще не все выслушали! Вы это скажете, а ему, конечно, и в голову не придет, что на самом деле мы поженимся не скоро. Никто другой об этом знать не будет: вы пойдете со мной к мистеру Гроуэру и позволите мне говорить с вами так, как если бы мы были помолвлены. Мы попросим его сохранить это в тайне. В таком случае он охотно подождет. Спустя две педели я с ним расплачусь и тогда скажу ему, как ни в чем не бывало, что наша свадьба отложена на год или на два. В городе ни одна душа не узнает, как вы мне помогли. Вот чем вы могли бы мне помочь, если действительно хотите. Был тот час, когда, по народному выражению, "день розовеет", иначе говоря, до наступления сумерек оставалось минут пятнадцать, поэтому Хенчард вначале не заметил, как подействовали на Люсетту его слова. - Будь это что-нибудь другое... - начала она, и голос ее был так же сух, как ее губы. - Но ведь это такие пустяки! - горько упрекнул он ее. - Меньше, чем вы мне предложили сами, - это только первый шаг на пути к тому, что вы мне на днях обещали! Я бы и сам сказал ему это, но он мне не поверит. - Я отказываюсь не потому, что не хочу... а потому, что никак не могу, - проговорила она, все больше волнуясь. - Вы играете с огнем! - вспыхнул он. - Вы доведете меня до того, что я силой заставлю вас исполнить ваше обещание немедленно. - Я не могу! - твердила она в отчаянии. - Почему? Ведь всего пять минут назад я освободил вас от обещания выйти за меня замуж в ближайшее время. - Потому что... он был свидетелем. - Свидетелем? Чего? - Я все скажу вам... Но не браните меня, не браните! - Хорошо! Так что же вы хотите сказать? - Он был свидетелем, когда я венчалась... мистер Гроуэр был свидетелем! - Венчались? - Да. С мистером Фарфрэ. О Майкл! Я теперь его жена. Мы повенчались на этой неделе в Порт-Брэди. Здесь этого нельзя было сделать по разным причинам. Мистер Гроуэр был нашим свидетелем, потому что он тогда случайно оказался в Порт-Брэди. Хенчард. остановился, - казалось, его ударили обухом по голове. Его молчание так испугало Люсетту, что она бессвязно залепетала, предлагая ему денег взаймы, чтобы он мог продержаться в течение этих критических двух недель. - Повенчались с ним? - проговорил наконец Хенчард. - О боже, как же это так: повенчались с ним, хотя обещали выйти за меня? - Вот как все случилось, - объяснила она дрожащим голосом и со слезами на глазах. - Не надо... не надо быть жестоким со мной!.. Я так полюбила его, и я боялась, как бы вы не рассказали ему о прошлом... и это мучило меня! А потом, после того как я обещала выйти за вас, до меня дошел слух, что вы... продали свою жену на ярмарке, словно лошадь или корову! Как могла я, узнав об этом, исполнить свое обещание? Нельзя же было, рискуя собой, отдать свою судьбу в ваши руки - я бы унизила себя, если бы приняла вашу фамилию после такого скандала. И я знала, что потеряю Дональда, если он не станет моим теперь же, - ведь вы исполнили бы свою угрозу рассказать ему о нашем знакомстве в прошлом, останься у вас хоть один шанс удержать меня этим путем. Но теперь вы этого не сделаете, правда, Майкл, - ведь теперь уже поздно нас разлучать. Пока они разговаривали, на колокольне церкви святого Петра зазвонили во все колокола, а на улице вдруг загремел городской оркестр, который славился тем, что не жалел барабанных палочек. - Так, значит, вот почему они устроили такой содом? - сказал Хенчард. - Да... вероятно, он уже рассказал об этом в городе, а может быть, и мистер Гроуэр рассказал... Можно мне сейчас проститься с вами? Мой... он сегодня задержался в Порт-Брэди и послал меня вперед; я уехала на несколько часов раньше него. - Выходит, я сегодня спас жизнь его жене! - Да... и он будет вечно благодарен вам. - Очень приятно... Эх вы, фальшивая вы женщина! - вспыхнул Хенчард. - Ведь вы дали обещание мне! - Да, да! Но вы меня принудили, и я тогда не все знала о вашем прошлом... - Зато я теперь накажу вас по заслугам! Одно лишь слово этому вашему новоиспеченному муженьку о том, как вы за иной ухаживали, - и все ваше драгоценное счастье разлетится вдребезги! - Майкл... пожалейте меня, будьте великодушны! - Вы не заслуживаете жалости! Раньше заслуживали, а теперь нет! - Я помогу вам расплатиться с долгами. - Получать пособие от жены Фарфрэ... этого только недоставало! Уходите... а не то я скажу еще что-нибудь похуже. Ступайте домой! Она скрылась за деревьями Южной аллеи в ту минуту, когда оркестр вышел из-за угла, пробуждая в каждом камне отзвуки музыки, гремевшей в ознаменование ее счастья. Не обращая ни на что внимания, Люсетта побежала по переулку и, никем не замеченная, добралась до дома. ГЛАВА XXX  То, что говорил Фарфрэ своей квартирной хозяйке, относилось к перевозке его сундуков и других вещей из его прежней квартиры в дом Люсетты. Работа была нетрудная, но подвигалась она медленно, потому что хозяйка то и дело громко выражала удивление по поводу события, о котором ее кратко известили письмом всего несколько часов назад. В последнюю минуту перед отъездом молодоженов из Порт-Брэди Фарфрэ, как Джона Гилпина, задержали выгодные для него клиенты, а он был не такой человек, чтобы пренебрегать ими даже в теперешних исключительных обстоятельствах. Кроме того, было удобнее, чтобы Люсетта первая вернулась домой. Никто еще не знал о том, что произошло, и лучше было ей самой сообщить новость своим домочадцам и распорядиться переселением супруга в ее дом. Поэтому Фарфрэ отправил в наемной карете свою молодую жену, повенчанную с ним всего два дня назад, а сам направился к стоявшим в нескольких милях от города скирдам пшеницы и ячменя, сказав Люсетте, в котором часу его можно ожидать вечером. Вот почему она пошла встречать мужа после четырехчасовой разлуки. Расставшись с Хенчардом, она с большим трудом заставила себя успокоиться, и, когда Дональд пришел в "Высокий дом" из своей бывшей квартиры, она была готова принять его. Ей помогло в этом одно очень важное обстоятельство: будь что будет, думала она, а все-таки теперь он принадлежит ей. Через полчаса после ее прихода вошел он, и она встретила его с таким радостным облегчением, какого не испытала бы даже после целого месяца разлуки, проведенного им среди опасностей. - Я еще кое-чего не сделала, хотя это очень важно... - продолжала она серьезным тоном, когда кончила рассказ о происшествии с быком. - Я не сказала моей милой Элизабет-Джейн о том, что мы поженились. - А, ты еще не говорила ей? - отозвался он задумчиво. - Я подвез ее от сарая до города, но я ей тоже ничего не сказал, полагая, что она, может быть, уже слышала об этом в городе, но не решается поздравить меня из застенчивости. - Вряд ли она об этом слышала. Впрочем, я сейчас пойду к ней и узнаю. И вот еще что, Дональд, ты не возражаешь против того, чтобы она по-прежнему жила у нас? Она такая спокойная и непритязательная. - Нет, конечно, не возражаю... - ответил Фарфрэ чуть-чуть нерешительно. - Но я не знаю, захочет ли она сама. - Конечно, захочет! - горячо проговорила Люсетта. - Я уверена, что захочет. Кроме того, ей, бедняжке, больше негде жить. Фарфрэ посмотрел на жену и понял, что она и не подозревает о тайне своей более сдержанной приятельницы. И он еще больше полюбил ее за эту слепоту. - Устраивай все, как тебе хочется, - отозвался он. - Ведь это я вошел к тебе в дом, а не ты ко мне. - Пойду скорей поговорю с нею, - сказала Люсетта. Она пошла наверх, в спальню Элизабет-Джейн; девушка уже сняла пальто и шляпу и отдыхала с книгой в руках. Люсетта сразу же догадалась, что она еще ничего не знает. - Я решила пока не идти к вам вниз, мисс Темплмэн, - простодушно сказала девушка. - Я хотела было пойти спросить вас, оправились ли вы от испуга, но узнала, что у вас гость. Интересно, почему это звонят в колокола? И оркестр играет. Очевидно, празднуют чью-то свадьбу... или это они репетируют, готовясь к рождеству? Люсетта рассеянно ответила: "Да", - и, усевшись рядом с Элизабет-Джейн, посмотрела на нее, как бы обдумывая, с чего начать. - Какая вы нелюдимая, - проговорила она немного погодя, - никогда не знаете, что делается вокруг, чем живо интересуются и о чем говорят в народе повсюду. Надо бы вам больше выходить на люди и болтать, как другие женщины, тогда вам не пришлось бы задавать мне этот вопрос. Так вот, я хочу сообщить вам кое-что. Элизабет-Джейн сказала, что она очень рада, и приготовилась слушать. - Придется мне начать издалека, - проговорила Люсетта, чувствуя, что ей с каждым словом все труднее и труднее рассказывать о себе этой сидящей рядом с нею задумчивой девушке. - Помните, я как-то говорила вам о женщине, которой пришлось решать трудный вопрос нравственного порядка... о ее первом поклоннике и втором поклоннике? - И она в нескольких фразах кратко повторила рассказанную ею историю. - О да... помню; это история вашей подруги, - сухо отозвалась Элизабет-Джейн, всматриваясь в глаза Люсетты, словно затем, чтобы узнать, какого они цвета. - Два поклонника - прежний и новый; она хотела выйти замуж за второго, хотя сознавала, "что должна выйти за первого, словом, точь-в-точь как апостол Павел: не сотворила добра, которое хотела сотворить, и причинила зло, которого не хотела причинять. - Вовсе нет! Нельзя сказать, что она причинила зло! - торопливо перебила ее Люсетта. - Но вы же говорили, что она, или, лучше сказать, вы сами, - возразила Элизабет, сбрасывая маску, - были обязаны по долгу чести и совести выйти за первого? Поняв, что ее видят насквозь, Люсетта покраснела, потом побледнела и в тревоге спросила: - Вы никому про это не скажете, правда, Элизабет-Джейн? - Конечно, нет, если вы этого не хотите. - Так я должна вам объяснить, что дело гораздо сложнее, хуже, чем могло показаться по моему рассказу. С тем первый человеком у меня создались странные отношения, и мы понимали, что нам надо пожениться, потому что о нас начали говорить. Он считал себя вдовцом. Он много лет ничего не знал о своей первой жене. Но жена вернулась, и мы расстались. Теперь она умерла, и вот он снова начинает ухаживать за мной и говорит, что "теперь мы исполним свое желание". Но, Элизабет-Джейн, это уже совсем новые отношения: возвращение той, другой женщины освободило меня от всех обетов. - А разве вы на этих днях не дали ему обещания снова? - спросила девушка. Она угадала, кто был "первым поклонником". - Это обещание меня заставили дать под угрозой. - Да, верно. Но мне кажется, если женщина однажды связала с кем-то свою жизнь, да еще при столь несчастливых обстоятельствах, как это было у вас, она, при первой возможности, должна стать женой этого человека, хотя бы и не она была виновата в том, что произошло. Лицо у Люсетты потемнело. - Он оказался таким человеком, что за него страшно выходить замуж, - попыталась она оправдаться. - Действительно страшно! И я узнала это лишь после того, как снова дала ему согласие. - В таком случае остается только один честный путь. Вы вовсе не должны выходить замуж. - Но подумайте хорошенько! Поймите... - В этом я убеждена, - жестко перебила ее подруга. - Я правильно угадала, кто этот человек. Это мой отец, и, повторяю, вашим мужем должен быть или он, или никто. Всякое уклонение от общепринятых норм поведения действовало на Элизабет-Джейн, словно красная тряпка на быка. В ее стремлении к добронравию было даже что-то чуть ли не порочное. Она уже познала горе из-за прошлого своей матери, и потому малейшее нарушение обычаев и приличий приводило ее в такой ужас, о каком и понятия не имеют те, чьего имени не коснулось подозрение. - Вы должны или выйти замуж за мистера Хенчарда, или остаться незамужней, но ни в коем случае не должны выходить за другого человека! - продолжала она, и губы ее задрожали от кипевших в ней двух страстей. - Я с этим не согласна! - воскликнула Люсетта страстно. - Согласны или нет, так должно быть! Люсетта правой рукой прикрыла глаза, словно у нее уже не хватало сил оправдываться, а левую протянула Элизабет-Джейн. - Как, значит, вы все-таки вышли за него! - радостно воскликнула девушка, бросив взгляд на пальцы Люсетты, и вскочила с места. - Когда же это? Зачем вы меня так дразнили, вместо того чтобы сказать правду? Это замужество делает вам честь! Когда-то, очевидно под пьяную руку, он нехорошо поступил с моей матерью. И, что правда, то правда, он иногда бывает суров. Но вы будете властвовать над ним безраздельно, в этом я уверена, ведь вы такая красивая, богатая, образованная. Он будет вас обожать, и мы все трое будем счастливы вместе! - О моя Элизабет-Джейн! - горестно вскричала Люсетта. - Я обвенчалась с другим! Я была в таком отчаянии, так боялась, что меня принудят поступить иначе... так боялась, что все обнаружится и это убьет его любовь ко мне... и вот я решила: будь что будет, но я обвенчаюсь с ним немедленно и любой ценой куплю хоть неделю счастья! - Вы... вышли... замуж за мистера Фарфрэ! - воскликнула Элизабет-Джейн в негодовании. Люсетта кивнула. Она уже оправилась от смущения. - Вот почему звонят в колокола, - сказала она. - Мой муж уже тут, внизу. Он будет жить здесь, пока мы не найдем более удобного дома, и я сказала ему, что хочу, чтобы вы продолжали жить у меня. - Позвольте мне самой подумать обо всем этом, - быстро ответила девушка, с большим самообладанием подавляя смятение чувств. - Пожалуйста. Я уверена, что нам будет очень хорошо всем вместе. Люсетта, сойдя вниз, к Дональду, заметила, что он уже чувствует себя здесь совсем как дома, и какое-то смутное беспокойство примешалось к ее радости. Беспокойство это было вызвано не Элизабет-Джейн - о переживаниях девушки она и не подозревала, - но одним лишь Хенчардом. А дочь Сьюзен Хенчард мгновенно решила покинуть этот дом. Не говоря уже о том, как она расценивала поведение Люсетты, Фарфрэ когда-то почти объяснился ей в любви, и она чувствовала, что не может остаться здесь. Было еще не поздно, когда она торопливо оделась и вышла на улицу. Зная, куда обратиться, она через несколько минут нашла подходящее жилье и условилась переехать туда в тот же вечер. Вернувшись, она бесшумно вошла в дом, сняла свое нарядное платье и переоделась в простое, а нарядное уложила, решив надевать его только в торжественных случаях: ведь ей теперь предстояло жить очень экономно. Она оставила записку на имя Люсетты, которая вместе с Фарфрэ сидела, запершись, в гостиной, потом вызвала человека с тачкой и, проследив за укладкой своих вещей, пошла пешком в новое жилище. Оно было на той улице, где жил Хенчард, - почти напротив его дома. Перебравшись, она села и стала думать о том, на какие средства ей придется жить. Хенчард положил на ее имя небольшую сумму, ренты с которой хватит только на то, чтобы сводить концы с концами. Она отлично умеет плести всякого рода сети - научилась еще ребенком, когда плела неводы в доме Ньюсона, - и это должно помочь ей, а может быть, еще больше помогут ее знания, которые она непрерывно накапливала. К тому времени весь Кэстербридж узнал о совершившемся браке; о нем громко говорили на тротуарах, доверительно - за прилавками и шутливо - в "Трех моряках". С величайшим интересом обсуждался вопрос: продаст ли Фарфрэ свое дело, чтобы вести жизнь джентльмена на деньги жены, или же захочет остаться независимым и не бросит своей профессии, несмотря на такую блестящую партию. ГЛАВА XXXI  Речь торговки пшеничной кашей, произнесенная перед судьями, передавалась из уст в уста, и уже через сутки не было в Кэстербридже человека, который не знал бы о том, что натворил Хенчард в припадке безумия на Уэйдонской ярмарке много лет назад. Правда, Хенчард впоследствии искупил свою вину, но об этом забыли, так как драматизм его проступка затмевал искупление. Если бы все давно знали об этом случае, теперь на него, возможно, смотрели бы как на довольно тяжкий, но едва ли не единственный грех молодости, совершенный юношей, с которым у теперешнего зрелого и степенного (хотя и немного упрямого) торговца не было почти ничего общего. Но его проступок до сего времени оставался в тайне, поэтому люди забывали о том, сколько лет прошло с тех пор, и черное пятно, омрачившее юность Хенчарда, казалось клеймом преступления, совершенного на днях. Случай в суде, по существу, был незначителен, но на жизненном пути Хенчарда он отметил поворот или, вернее, начало спуска. С этого дня, чуть ли не с этой минуты, Хенчард, достигнув вершины преуспеяния и почета, начал стремительно катиться под уклон. Странно было видеть, как быстро таяло уважение, которым он некогда пользовался. Его престижу был нанесен сильный удар, а в коммерческих делах он после своих безрассудных сделок перестал идти в гору, поэтому скорость его паденья и в том и в другом отношении увеличивалась с каждым часом. Теперь, проходя по улице, он чаще смотрел на мостовую и реже на фасады домов; чаще на башмаки и гетры и реже в лицо людям, которые когда-то невольно отводили глаза под его горящим взглядом. Новые события способствовали его крушению. Год выдался несчастливый не только для него, но и для других, и крах одного должника, которому Хенчард великодушно поверил, завершил падение его пошатнувшегося кредита. А тут еще он, в отчаянии, не сумел соблюсти то строгое качественное соответствие между пробой зерна и целой его партией, на котором зиждется вся хлебная торговля. В этом был виноват главным образом один из его служащих; этот болван по глупости взял пробу из огромной партии второсортной пшеницы, принадлежащей Хенчарду, и очистил ее от большинства помятых, больных головней и вообще поврежденных зерен. Если бы, продавая партию зерна, о его недостатках сказали открыто, это не вызвало бы никакого скандала, но в такой момент утайка правды была роковой ошибкой и смешала с грязью имя Хенчарда. В истории его падения не было ничего необычного. Однажды Элизабет-Джейн, проходя мимо "Королевского герба", увидела, что люди суетятся у входа больше, чем всегда, хотя день, был не базарный. Какой-то посторонний наблюдатель, немного удивленный ее неосведомленностью, сообщил ей, что здесь происходит совещание в связи с банкротством мистера Хенчарда, У нее выступили слезы на глазах, и, услышав, что сам Хенчард тоже находится в гостинице, она решила войти и повидать его, но ей посоветовали не мешать ему в такой день. Комната, в которой сидели должник и кредиторы, выходила на улицу, и Хенчард, посмотрев в окно, затянутое проволочной сеткой, увидел Элизабет-Джейн. Его допрос окончился, и кредиторы собирались уходить. Появление Элизабет повергло Хенчарда в задумчивость, но вот он отвернулся от окна, встал во весь рост и, глядя сверху вниз на окружающих, попросил еще минуту внимания. Его лицо, такое цветущее во времена преуспеяния, теперь как-то поблекло: волосы и бакенбарды были по прежнему черны, но щеки словно покрылись налетом пепла. - Джентльмены, - начал он, - кроме того имущества, о котором мы говорили и которое значится в балансе, у меня осталось еще кое-что. Все это принадлежит вам, как и прочее мое добро, и я не такой человек, чтобы утаивать это от вас. Тут он вынул из кармана золотые часы и положил их на стол; потом вынул кошелек - мешочек из желтой парусины, какой носят все фермеры и торговцы, - и, развязав его, высыпал монеты на стол рядом с часами. Часы он быстро взял на минуту, чтобы снять с них волосяную цепочку, сплетенную и подаренную ему Люсеттой. - Ну вот, теперь вы получили все, что у меня было, - сказал он. - И я скорблю за вас, что это так мало. Кредиторы - почти все они были фермеры - посмотрели на часы, потом на деньги, потом на улицу; первым заговорил фермер Джеймс Эвердин. - Нет, нет, Хенчард, этого нам не надо! - сказал он горячо. - Вы честно поступили, но оставьте это себе. Как скажете, соседи... согласны? - Да, конечно. Нам этого не надо, - сказал другой кредитор, Гроуэр. - Пусть оставит себе, разумеется, - пробормотал сидевший сзади третий кредитор, молчаливый, сдержанный молодой человек по фамилии Болдвуд, и все единодушно согласились с ним. - Так вот, - начал председатель совещания, обращаясь к Хенчарду, - хотя случай безнадежный, но я должен признать, что не видывал более благородного должника. Я убежден, что баланс составлен безукоризненно, честь по чести; никаких затруднений мы не встретили; ничего он не скрыл и не утаил. Что и говорить, он заключал рискованные сделки, которые и довели его до теперешнего плачевного положения, но, насколько я могу судить, он всячески старался не повредить никому. На Хенчарда его речь произвела большое впечатление, но он не хотел показать этого и снова отвернулся к окну. Слова председателя были встречены гулом одобрения, и совещание закончилось. Когда все разошлись, Хенчард посмотрел на возвращенные ему часы. "Я не имею права оставить их у себя, - подумал он. - Какого черта они их не берут? Мне чужого не надо!" Вспомнив об одном неуплаченном долге, он отнес часы к часовщику, лавка которого была напротив, продал их, взял столько, сколько предложил часовщик, потом пошел к одному из мелких своих кредиторов, небогатому дарноверскому фермеру, и отдал ему деньги. Когда все его имущество было описано и начался аукцион, в городе, где Хенчарда до сих пор осуждали, поднялась волна сочувствия к нему. Теперь картина всей жизни Хенчарда стала ясна его согражданам: они поняли, как замечательно он употребил свой единственный талант - энергию - на то, чтобы составить себе состояние из ничего (а у него действительно ничего не было, когда он впервые пришел в этот город простым поденным рабочим, вязальщиком сена с заверткой и ножом в корзинке), и люди удивлялись ему, жалея, что он разорился. Как ни старалась Элизабет, ей никак не удавалось встретиться с ним. Она по-прежнему верила в него, хотя никто уже не верил, и ей хотелось простить его за грубость и помочь ему в беде. Она написала ему; он не ответил. Тогда она пошла к нему, в огромный дом с фасадом из бурого, местами глазурованного кирпича и с массивными оконными переплетами, - тот дом, где она одно время жила так счастливо, но Хенчарда там уже не было. Бывший мэр ушел из дома, где он преуспевал, и поселился в домишке Джаппа, у монастырской мельницы, в том трущобном пригороде, где он бродил ночью, узнав о том, что Элизабет не его дочь. Туда она и пошла. Элизабет удивилась, что он решил удалиться сюда, но сказала себе, что в нужде выбирать не приходится. Вокруг по-прежнему стояли деревья, такие старые, что их могли бы посадить обитавшие здесь когда-то монахи, а через затвор бывшей мельницы по-прежнему каскадом переливалась вода, яростно шумевшая в течение многих столетий. Домик был выстроен из старых камней, оставшихся от давно снесенных монастырских зданий, и в его сложенных бутовой кладкой стенах с камнями перемежались обломки ажурных орнаментов, лепные оконные косяки и наличники средневековых арок. В этом домике Хенчард занимал две комнаты, а Джапп, которого Хенчард когда-то нанял, ругал, ублажал и наконец уволил, был теперь его квартирохозяином. Но даже здесь Элизабет не удалось увидеться с отчимом. - Неужели он не может принять свою дочь? - спросила Элизабет. - Он пока никого не принимает. Так он велел говорить, - ответили ей. Потом ей как-то раз пришлось пройти мимо складов зерна и сенных сараев, которые еще недавно были штаб-квартирой торговой деятельности Хенчарда. Она знала, что он здесь уже не хозяин, и все-таки с удивлением смотрела на знакомые ворота. Фамилию Хенчарда густо замазали краской свинцового цвета, но буквы все еще слабо проступали сквозь эту краску, словно корабли сквозь туман. Выше свежими белилами была начертана фамилия Фарфрэ. У калитки, прислонившись к ней, стоял тощий, как скелет, Эйбл Уиттл, и Элизабет-Джейн спросила его: - Теперь тут мистер Фарфрэ хозяин? - Да-а, мисс Хенчет, - ответил Эйбл. - Мистер Фарфрэ купил дело и всех нас, рабочих, в придачу; и нам теперь лучше, чем раньше, хоть мне и не след говорить это вам, раз вы падчерица. Правда, работать нам потяжелее стало, зато нас больше не пугают. Ведь у меня какие были волосы, а и те чуть не все повылезли от ужаса! Теперь никто не ругается, не хлопает дверью, не лезет тебе в твою бессмертную душу и все такое, и хотя жалованье на шиллинг в неделю меньше, а я стал богаче: ведь что тебе целый свет, когда ты вечно сам не свой от страха, мисс Хенчет! В общем, Уиттл сказал правду: предприятие Хенчарда но работало, пока улаживались дела, связанные с его банкротством, но все снова пришло в движение, как только во владение Еступил новый хозяин. С этого дня набитые зерном мешки, обвязанные блестящими цепями, снова засновали вверх и вниз под стрелой подъемного крана; волосатые руки высовывались из дверей и втаскивали внутрь зерно; тюки сена перебрасывались из сараев во двор или обратно; скрипели завертки, а весы и безмены вступили в строй там, где раньше о весе судили на глазок. ГЛАВА XXXII  В нижней части города Кэстербриджа было два моста. Первый, из потемневшего кирпича, примыкал непосредственно к концу Главной улицы, от которой ответвлялась другая улица, ведущая в расположенные в низине переулки Дарновера; таким образом, въезд на этот мост служил границей между зажиточностью и бедностью. Второй мост, каменный, стоял на большой дороге, там, где она пролегала уже по лугам, но все еще в черте города. Вид этих мостов говорил о многом. Ребра каждого их выступа стали совсем тупыми, частью от времени, а глазным образом от того, что их терли многие поколения праздношатающихся, которые год за годом стояли здесь, размышляя о положении своих дел и беспокойно шаркая каблуками и носками сапог по парапетам. Если же под ногу им попадался сравнительно мягкий камень или кирпич, то и на плоских его гранях появлялись ямки, выщербленные тем же сложным способом. Все швы верхнего ряда кладки на парапетах были скреплены железом, ибо отчаянные головы не раз отрывали от них каменные плиты и швыряли в реку, дерзко бросая этим вызов судебным властям. Надо сказать, что к этим двум мостам тяготели все неудачники города - те, что были неудачливы в делах, в любви, в воздержании или в преступлении. Но почему здешние несчастливцы облюбовали для своих раздумий именно мосты, предпочитая их железным перилам, воротам или ступенькам через ограды, было не совсем ясно. Завсегдатаи ближнего, кирпичного, моста резко отличались от завсегдатаев дальнего, каменного. Выходцы из низших слоев общества предпочитали первый мост, примыкавший к городу; их не смущал презрительный взгляд народного ока. Они были не очень важными персонами даже во времена своих успехов и если порой унывали, то не особенно стыдились своего падения. Руки они большей частью держали в карманах, талию перетягивали ремнем, а их башмаки очень нуждались в шнурках, но, кажется, никогда их не имели. Они не вздыхали, думая о превратностях своей судьбы, а плевались, не жаловались, что на душе у них кошки скребут, а говорили, что им не повезло. Джапп частенько стоял здесь в трудные времена; стаивали тут и тетка Каксом, и Кристофер Кони, и бедный Эйбл Уиттл. Несчастливцы, стоявшие на дальнем мосту, были более благовоспитанны. Это были банкроты, ипохондрики, лица, "потерявшие место", по своей вине или по несчастному стечению обстоятельств, имеющие профессию, но бездарные, - словом, "бедные, но благородные люди", не знавшие, как убить скучное время между завтраком и обедом и еще более скучное между обедом и наступлением темноты. Стоя у парапета, они почти всегда смотрели вниз, на быстро текущую воду. Всякий, кто так стоял здесь, пристально глядя на реку, был почти наверное одним из тех, с кем жизнь по той или иной причине обошлась неласково. Неудачник на ближнем мосту не смущался тем, что его видят сограждане, и стоял спиной к парапету, взирая на прохожих; тогда как неудачник на дальнем мосту никогда не стоял лицом к проезду, никогда не поворачивал головы, заслышав шаги, но, остро переживая свое положение, устремлял глаза на воду, как только кто-нибудь приближался, и делал вид, будто глубоко заинтересован какой-то диковинной рыбой, хотя все плавающие твари давным-давно были выловлены из реки. Так они тут стояли и размышляли; если горем их было угнетение, они воображали себя королями; если горем их была бедность, они воображали себя миллионерами; если грех - они скорбели, почему они не святые или не ангелы; если неразделенная любовь - они в мечтах видели себя окруженными поклонением Адонисами, прославленными на все графство. Некоторые так долго стояли и думали, устремив пристальный взгляд вниз, что в конце концов решались позволить своему бедному телу последовать за взглядом, и наутро их находили внизу, в заводи, там, где уже никакие горести не могли их настичь. На этот мост однажды вступил Хенчард, как до него вступали другие несчастливцы, и пришел он сюда по прибрежной тропинке, окаймлявшей эту неприветливую окраину города. Здесь он стоял в один ветреный день, когда часы на дарноверской церкви пробили пять. Их звон, подхваченный ветром, еще плыл над сырой низиной, доносясь до Хенчарда, когда сзади него по мосту прошел человек и окликнул его по имени. Хенчард повернулся и узнал в прохожем своего бывшего десятника Джаппа, который теперь служил у кого-то другого; Хенчард его терпеть не мог и все же поселился у него, потому что Джапп был единственным в городе человеком, взгляды и суждения которого вызывали в разоренном зерноторговце презрение, близкое к полному равнодушию. Хенчард ответил едва заметным кивком, и Джапп остановился. - Сегодня он с нею переехал в свой новый дом, - сказал Джапп. - Вот как, - отозвался Хенчард рассеянно. - Что же это за дом? - Бывший ваш дом. - Он переехал в мой дом? - Хенчард вздрогнул. - Надо было ему из всех домов города выбрать именно мой! - Должен же кто-нибудь там жить, а раз вы сами не можете, хуже вам будет, что ли, от того, что он приобрел этот дом? Правильно - Хенчард сознавал, что ему от этого хуже не будет. Фарфрэ, купив дворы и склады, решил купить и жилой дом просто потому, что он примыкал к ним, а это было удобно. Тем не менее поступок Фарфрэ - его переезд в те просторные покои, бывший хозяин которых теперь ютился в лачужке, - невыразимо уязвил Хенчарда. Джапп продолжал: - А вы слыхали про того субъекта, что скупил всю лучшую мебель на распродаже вашего имущества? Оказывается, за его спиной стоял не кто иной, как Фарфрэ! Мебель даже не увозили из дома, потому что Фарфрэ к тому времени уже купил его. - И мебель мою тоже! Чего доброго, он купит и мою душу с телом! - Отчего не купить, если вы согласны продать. И, вонзив нож в сердце своего некогда самовластного бывшего хозяина, Джапп пошел своей дорогой, а Хенчард все смотрел и смотрел на быстро текущую реку, пока ему не начало казаться, будто мост движется против течения вместе с ним. Низины потемнели, и небо сделалось густо-серым. Когда вся местность вокруг стала напоминать картину, залитую чернилами, к огромному каменному мосту приблизился другой человек. Он ехал в двуколке и тоже направлялся в город. Двуколка остановилась на середине моста. - Мистер Хенчард? - послышался голос Фарфрэ. Хенчард повернул голову. Фарфрэ увидел, что не ошибся, и приказал сидевшему рядом с ним человеку ехать домой, а сам слез и подошел к своему бывшему другу. - Я слышал, вы собираетесь эмигрировать, мистер Хенчард, - начал он. - Это правда? Я спрашиваю не из простого любопытства. Хенчард, немного помедлив с ответом, сказал: - Да, это правда. Я еду туда, куда вы хотели уехать несколько лет назад, когда я не пустил вас и уговорил остаться. Все идет по кругу! Помните, как мы с вами вот так же стояли в Меловой аллее и я убеждал вас не уезжать? У вас тогда не было ни гроша, а я был хозяином дома на Зерновой улице. Теперь же у меня нет ни кола ни двора, а хозяином этого дома стали вы. - Да, да, все это верно! Таков закон жизни, - отозвался Фарфрэ. - Ха-ха, правильно! - вскричал Хенчард, настраиваясь на веселый лад. - То вверх, то вниз! Я к этому привык. Не все ли равно, в конце концов! - Теперь выслушайте меня, если у вас есть время, как я выслушал вас, - сказал Фарфрэ. - Не уезжайте. Останьтесь здесь. - Но как же мне остаться? - досадливо возразил Хенчард. - Денег у меня хватит лишь на то, чтобы перебиться несколько недель, не больше. У меня пока нет охоты снова браться за поденную работу, но не могу же я сидеть сложа руки; так что лучше уж мне попытать счастья где-нибудь в другом месте. - Да, но вот что я вам предложу, если вы согласитесь меня выслушать. Переходите жить в свой прежний дом. Мы охотно предоставим вам две-три комнаты - жена моя, конечно, ничего не будет иметь против, - и вы поживете у нас, пока не найдете себе места. Хенчард вздрогнул: очевидно, картина его жизни под одним кровом с Люсеттой, нарисованная ничего не ведавшим Дональдом, произвела на него столь сильное впечатление, что он не мог взирать на нее равнодушно. - Нет, нет... - проговорил он хрипло, - мы обязательно поругаемся. - Вы будете хозяином на своей половине, - продолжал Фарфрэ, - и никто не станет вмешиваться в ваши дела. В нашем доме жить гораздо здоровее, чем внизу, у реки, где вы живете теперь. И все-таки Хенчард отказался. - Вы сами не знаете, что предлагаете, - сказал он. - Тем не менее благодарю. Они вместе направились в город, шагая рядом, как в тот день, когда Хенчард уговаривал молодого шотландца остаться. - Зайдите к нам поужинать, - пригласил его Фарфрэ, когда они дошли до центра города, где их дороги расходились: одна направо, другая налево. - Нет, нет. - Кстати, чуть было не забыл. Я купил большую часть вашей мебели. - Я слышал. - Так вот, мне самому она не очень нужна, и я хочу, чтобы вы взяли из нее все то, что вы не прочь были бы иметь, - например, вещи, которые вам, быть может, дороги по воспоминаниям или в которых вы особенно нуждаетесь. Перевезите их к себе, меня это не обездолит; мы прекрасно можем обойтись без них, и мне не раз представится возможность прикупить, что понадобится. - Как! Вы хотите отдать мне эту мебель даром? - проговорил Хенчард. - Но вы же заплатили за нее кредиторам! - Да, конечно, но, может быть, вам она нужнее, чем мне. Хенчард даже растрогался. - Я... иногда думаю, что поступил с вами несправедливо! - сказал он, и в голосе его прозвучало беспокойство, отразившееся и на его лице, но незаметное в вечернем сумраке. Он резко тряхнул руку Фарфрэ и поспешно зашагал прочь, словно не желая выдать себя еще больше. Фарфрэ увидел, как он свернул в проезд, ведущий на площадь Бычьего столба, и, направившись в сторону монастырской мельницы, скрылся из виду. Тем временем Элизабет-Джейн жила на верхнем этаже одного дома, в каморке, не более просторной, чем келья пророка, и ее шелковые платья, сшитые в пору благополучия, лежали в сундуке; она плела сети, а часы отдыха посвящала чтению тех книг, какие ей удавалось достать. Ее комната была почти напротив того дома, где раньше жил ее отчим, а теперь жил Фарфрэ, и она нередко видела, как Дональд и Люсетта с жизнерадостностью, свойственной молодоженам, вместе спешат куда-то или возвращаются домой. Девушка, по мере возможности, избегала смотреть в ту сторону, но как удержаться и не посмотреть, когда хлопает дверь? Так она тихо жила, но вот однажды услышала, что Хенчард заболел и не выходит из дому, - очевидно, он простудился, стоя где-нибудь на лугу в сырую погоду. Она сейчас же пошла к нему. На этот раз она твердо решила не обращать внимания на отказы и поднялась наверх. Хенчард сидел на кровати, закутавшись в пальто, и в первую минуту выразил недовольство ее вторжением. - Уходи... уходи! - проговорил он. - Не хочу тебя видеть! - Но, отец... - Не хочу тебя видеть, - твердил он. Но все-таки лед был сломан, и она осталась. Она устроила его поудобнее, отдала распоряжения людям, жившим внизу, и, когда собралась уходить, ее отчим уже примирился с мыслью о том, что она будет его навещать. То ли от хорошего ухода, то ли просто от ее присутствия, но он быстро поправился. Скоро он так окреп, что мог выходить из дому, и теперь все приобрело в его глазах другую окраску. Он уже больше не думал об отъезде и чаще думал об Элизабет. Ничто так не угнетало его, как безделье; кроме того, он был более высокого мнения о Фарфрэ, чем раньше, и, поняв, что честного труда не надо стыдиться, он как-то раз стоически пошел на склад к Фарфрэ наниматься в поденные вязальщики сена. Его приняли немедленно. Переговоры с ним вел десятник, так как Фарфрэ считал, что самому ему лучше поменьше общаться с бывшим хлеботорговцем. Фарфрэ искренне желал помочь Хенчарду, по теперь уже доподлинно знал, какой у него неровный характер, и решил держаться от него подальше. По этой же причине он всегда через третье лицо отдавал приказания Хенчарду, когда тому надо было отправиться в деревню вязать сено где-нибудь на ферме. Некоторое время все шло хорошо, так как сено, купленное на разных окрестных фермах, обычно вязали прямо на месте, там, где стояли стога, а потом уже увозили; поэтому Хенчард нередко уезжал в деревню на целую неделю. Когда же вязка сена закончилась, Хенчард, уже втянувшийся в работу, стал, как и все, кто служил у Фарфрэ, каждый день приходить на его склад в городе. Таким образом, некогда преуспевавший купец и бывший мэр теперь работал поденно в сараях и амбарах, которые раньше принадлежали ему самому. - Я и раньше работал поденщиком... Работал ведь? - говорил он вызывающим тоном. - Так почему же мне опять не работать? Но он был уже не тот поденщик, что в молодости. Тогда он носил опрятную, удобную одежду светлых, веселых тонов: гетры, желтые, как златоцвет; вельветовые штаны без единого пятнышка, чистые, как молодой лен, и шейный платок, напоминавший цветник. Теперь же он ходил в отрепьях: старый синий суконный костюм, сшитый в те времена, когда он был джентльменам; порыжевший цилиндр и некогда черный атласный галстук, засаленный и поношенный. В этом костюме он расхаживал по двору, все еще довольно деятельный - ведь ему было лишь немногим больше сорока, - и вместе с другими рабочими видел, как Дональд Фарфрэ открывает зеленую калитку в сад, видел большой дом и Люсетту. В начале зимы по Кэстербриджу разнесся слух, что мистера Фарфрэ, который уже был членом городского совета, через год-два выберут мэром. "Она поступила неглупо, неглупо!" - сказал себе Хенчард, услышав об этом как-то раз по дороге к сенному сараю Фарфрэ. Он обдумывал это известие, скручивая веревки на тюках сена, и оно возродило к жизни его прежний взгляд на Дональда Фарфрэ как на торжествующего соперника, который взял над ним верх. - Этакого молокососа выбирать в мэры... хорошо, нечего сказать! - бормотал он с кривой усмешкой. - Ну, да ведь это он на ее деньгах всплывает на поверхность. Ха-ха... чертовски чудно все это! Вот я, его бывший хозяин, служу у него в работниках, а он, работник, стал теперь хозяином, и мой дом, и моя мебель, и моя, можно сказать, жена - все принадлежит ему. Он повторял это по сто раз на день. За все время своего знакомства с Люсеттой, он никогда так страстно не желал назвать ее своей, как страстно жалел теперь об ее утрате. Не корыстная жажда ее богатства обуревала его, хотя Люсетта стала казаться ему такой желанной именно благодаря богатству, которое сделало ее независимой и пикантной, что обычно так привлекает мужчин его склада. Богатство дало ей слуг, дом и красивые наряды - словом, ту атмосферу, в которой Люсетта казалась какой-то поразительно новой тому, кто видел ее в дни бедности. Не удивительно, что он опять помрачнел, и при малейшем упоминании о том, что Фарфрэ могут избрать мэром, прежняя ненависть к шотландцу вспыхивала в нем снова. Тогда же в его душе произошел перелом. Он часто стал поговаривать многозначительно-вызывающим тоном: "Еще только две недели... Еще только двенадцать дней!" - и так далее, с каждым днем уменьшая срок. - Про какие это двенадцать дней вы говорите? - спросил его однажды Соломон Лонгуэйс, работавший рядом с ним в амбаре на взвешивании овса. - Через двенадцать дней кончится мой зарок. - Какой зарок? - Не пить спиртного. Через двенадцать дней исполнится двадцать лет с тех пор, как я дал этот зарок, и тогда уж я себя потешу, с божьей помощью! Как-то раз, в воскресенье, Элизабет-Джейн, сидя у окна, услышала чей-то разговор внизу, на улице, и уловила имя Хенчарда. Она не понимала в чем дело, пока кто-то, проходя мимо, не задал собеседникам вопроса, который она задавала себе. - Майкл Хенчард запил, а ведь целых двадцать лет ни капли в рот не брал! - ответили ему. Элизабет-Джейн вскочила с места, оделась и вышла из Дому. ГЛАВА XXXIII  В те годы в Кэстербридже был один компанейский обычай; правда, его не называли обычаем, но соблюдали свято. Каждое воскресенье, после полудня, большая толпа кэстербриджских поденщиков - набожных прихожан и степенных людей, - прослушав обедню, выходила из церкви и гуськом направлялась через дорогу в гостиницу "Три моряка". В арьергарде обычно шествовал хор с виолончелями, скрипками и флейтами под мышкой. Основным законом, законом чести, на этих освященных традицией сборищах было строгое самоограничение: каждый собутыльник пил не больше полупинты спиртного. Хозяин гостиницы точно соблюдал этот обычай и подавал компании кружки, вмещающие ровно полпинты. Все они были совершенно одинаковы, с прямыми стенками и нарисованными темно-коричневой краской двумя безлистыми липами, причем одно дерево обычно было обращено к губам пьющего, другое - к его собутыльнику, сидящему напротив. Местные ребятишки, когда им приходила охота пофантазировать, любили гадать, сколько таких кружек имеется у хозяина. По воскресеньям в большом зале гостиницы не менее сорока кружек было расставлено по краю огромного, на шестнадцати ножках, дубового стола, напоминавшего Стоунхендж - памятник глубокой древности. Над ними в воздухе стоял круг из сорока дымков, поднимавшихся от сорока глиняных трубок, а за трубками виднелись лица сорока набожных прихожан, которые сидели, откинувшись на спинки сорока стульев, поставленных вокруг стола. Беседа велась не такая, как в будни, а гораздо более деликатная и возвышенная. Сотрапезники неизменно обсуждали сегодняшнюю проповедь - анализировали ее, взвешивали, расценивали, решая, выше она среднего уровня или ниже, причем обычно рассматривали ее как своего рода научный доклад или спектакль, - словом, нечто, никак не связанное с их собственной жизнью, если не считать той связи, какую имеют критики с критикуемым явлением. Виолончелист и церковный клерк, как лица, состоящие в официальных отношениях с проповедником, говорили авторитетнее других. Гостиница "Три моряка" и была тем заведением, которое избрал Хенчард, чтобы отметить конец своего долголетнего воздержания. Он так рассчитал время своего прихода, чтобы все сорок набожных прихожан, зайдя сюда, по обычаю, распить по кружке, застали его уже обосновавшимся в большом зале. По его багровому лицу можно было сразу же догадаться, что двадцатилетний зарок окончился и снова началась эра безрассудства. Он сидел за столиком, придвинутым к массивному дубовому столу прихожан, и некоторые из них, занимая свои места, кивали ему и говорили: - Как поживаете, мистер Хенчард? Давненько вас тут не было. Минуты две-три Хенчард не трудился отвечать и не отрывал глаз от своих вытянутых ног в сапогах. - Да, - проговорил он наконец, - что правда, то правда. Я долго был не в своей тарелке - кое-кто из вас знает почему. Теперь мне лучше, но все-таки на душе у меня не очень-то весело. Эй вы, хористы, затяните-ка песню, и тогда с ее помощью да вот с этим пойлом Стэнниджа я, глядишь, и совсем выскочу из своего минора. - С удовольствием, - отозвался первый скрипач. - Правда, мы ослабили струны, но можем быстро натянуть их опять. Распев "А", соседи; споемте ему стих из псалма. - Мне плевать, какие слова будут, - сказал Хенчард. - Гимны ли, баллады ли, какая-нибудь залихватская дрянь, марш негодяев или пение херувимов - мне все едино, лишь бы красиво звучало да складно пели. - Ну... хе-хе... может, нам это и удастся - ведь любой из нас просидел на хорах не меньше двух десятков лет, - заметил регент. - По случаю воскресенья, соседи, давайте споем четвертый псалом на распев Самюэла Уэйкли, улучшенный мной, - К черту распев Самюэла Уэйкли, улучшенный тобой! - оборвал его Хенчард. - Бросьте-ка мне сюда псалтырь... только старый Уилтширский распев стоит того, чтоб на него петь, - ведь когда я был степенным человеком, у меня от этого распева кровь приливала и отливала, как море. А слова к нему я подберу сам. Он взял псалтырь и начал перелистывать его. Случайно посмотрев в окно, он увидел проходившую мимо толпу и догадался, что это прихожане верхней церкви, где служба только что кончилась, так как проповедь там, очевидно, была длиннее, чем та, которой удостоился нижний приход. Среди прочих именитых горожан шествовал член городского совета мистер Фарфрэ под руку с Люсеттой, на которую поглядывали и которой подражали жены и дочери всех мелких торговцев. У Хенчарда немного искривились губы, и он снова принялся перелистывать псалтырь. - Так вот, - заговорил он. - Псалом сто восьмой на Уилтширский распев, стихи от восьмого до тринадцатого включительно. Вот слова: Да будет краток век его, Жена его - вдовой, Сироты-дети да идут Скитаться в хлад и зной. Заимодавец да возьмет Его поля и дом И все, что он себе добыл Неправедным трудом. И да не сжалится никто Над ним в его беде, И люди да не приютят Его сирот нигде. Да будет он и весь их род На гибель обречен, И да не вспомнит мир вовек Проклятых их имен. - Я знаю этот псалом... знаю, знаю! - подхватил регент. - Но петь его мне не хотелось бы. Он сочинен не для пения. Мы как-то раз исполняли его, когда цыгане украли кобылу у пастора, - хотели ему угодить, а он совсем расстроился. Уж и не знаю, о чем только думал царь Давид, когда сочинял этот псалом, который нельзя петь, не позоря себя самого! Затянем-ка лучше четвертый псалом на распев Самюэла Узйкли, улучшенный мной. - Вы что, очумели? Я вам сказал: пойте сто восьмой на Уилтширский распев, и вы у меля споете! - взревел Хенчард. - Ни один из всей вашей компании горлодеров не выйдет отсюда, пока этот псалом не будет спет! - Он выскочил из-за стола, схватил кочергу и, шагнув к двери, загородил ее спиной. - Ну, а теперь валяйте, не то я вам всем ваши дурьи головы проломлю!.. - Перестань... зачем так сердиться?.. Ну что ж, нынче день воскресный, и слова эти не наши, а царя Давида; может, мы, так и быть, споем их, а? - проговорил один из перепуганных хористов, оглядывая остальных. Итак, инструменты были настроены и обличительные стихи спеты. - Спасибо вам, спасибо, - проговорил Хенчард, смягчившись, и опустил глаза, видимо чрезвычайно взволнованный музыкой. - Не осуждайте Давида, - продолжал он вполголоса, покачивая головой и не поднимая глаз. - Он знал, что делал, когда написал это!.. Пусть меня повесят, но, будь у меня деньги, я бы на свои средства содержал церковный хор, чтобы он играл и пел тине в эту тяжелую, темную пору моей жизни. Горько одно: когда я был богат, я не нуждался в том, что мог бы иметь, а когда обеднел, не могу иметь то, в чем нуждаюсь! Все молчали; а в это время Люсетта и Фарфрэ снова прошли мимо "Трех моряков": на этот раз они возвращались домой после недолгой прогулки по большой дороге, ибо они, как и многие другие, обычно гуляли по воскресеньям в промежутке между церковной службой и чаепитием. - Вот тот, про кого мы пели, - сказал Хенчард. Певцы и музыканты обернулись и поняли, о ком он говорит. - Упаси боже, конечно, нет! - сказал виолончелист. - Он и есть, - упрямо повторил Хенчард. - Да если бы я знал, - торжественно заявил кларнетист, - что это пели про живого человека, никто бы не вытянул из моего горла ни звука для пения этого псалма, убей меня бог, - не вытянул бы! - Из моего тоже, - поддержал его хорист, певший первым голосом. - Но я подумал: эти стихи сочинены так давно и так далеко отсюда, что, может, и не будет большой беды, если я услужу соседу, - ведь против распева ничего не скажешь. - Ладно, чего уж там, ребята, псалом-то вы все-таки спели! - торжествующе закричал Хенчард. - Что до этого человека, так ведь он отчасти своими песнями обворожил меня, а потом выжил... Я мог бы его в бараний рог согнуть... вот так... да только не хочу. Хенчард положил кочергу на колено, согнул ее, словно это был гибкий прут, бросил на пол и отошел к двери. В эту минуту Элизабет-Джейн, узнав, где находится ее отчим, вошла в зал, бледная и встревоженная. Хористы и музыканты расходились, соблюдая обычай не пить больше полпинты. Элизабет-Джейн подошла к Хенчарду и стала уговаривать его пойти вместе с нею домой. К тому времени вулканическое пламя в груди Хенчарда уже угасло, и он был податлив, так как еще не успел напиться вдребезги. Девушка взяла его под руку, и они пошли вместе. Хенчард брел нетвердыми шагами, как слепой, повторяя про себя последние строки псалма: И да не вспомнит мир вовек Проклятых их имен. Наконец он сказал Элизабет-Джейн: - Я хозяин своего слова! Я двадцать лет не нарушал обета и теперь могу пить с чистой совестью... Уж я ему покажу... кто-кто, а я мастер подшутить, когда придет охота! Он у меня все отнял, и, клянусь небом, попадись он мне только на дороге, я за себя не поручусь! Эти бессвязные слова напугали Элизабет, особенно потому, что выражение лица у Хенчарда было спокойное, решительное. - Что вы собираетесь делать? - спросила она осторожно, хотя уже догадалась, на что намекает Хенчард, и дрожала от волнения и тревоги. Хенчард не ответил, и они молча дошли до того домишка, где он жил. - Можно мне войти? - попросила девушка. - Нет, нет; не сегодня, - сказал Хенчард, и она ушла, страстно желая предостеречь Фарфрэ и чувствуя, что почти обязана это сделать. Не только по воскресеньям, но и в будни Фарфрэ и Люсетта носились по городу, как две бабочки, или, скорее, как пчела и бабочка, заключившие союз на всю жизнь. Люсетте, видимо, не хотелось никуда ходить без мужа, и, когда дела не позволяли ему провести весь день с нею, она сидела дома, ожидая его возвращения, и Элизабет-Джейн видела ее из своего окна под крышей. Однако девушка не говорила себе, что Фарфрэ должен радоваться такой преданности, но, начитавшись книг, вспомнила восклицание Розалинды: "Госпожа, познайте сами себя; падите на колени, постом и молитвой возблагодарите небо за любовь достойного человека". Она не забывала и о Хенчарде. Как-то раз, отвечая на ее вопрос о здоровье, Хенчард сказал, что не выносит Эйбла Уиттла, который, работая с ним вместе на складе, смотрит на него жалостливым взглядом. - Такой болван! - говорил Хенчард. - Не может выбросить из головы, что когда-то хозяином там был я. - Если позволите, я буду ходить на склад и затягивать вам веревки на тюках вместо Уиттла, - сказала Элизабет-Джейн. Она решила поработать на складе, чтобы разузнать, как обстоят дела во владениях Фарфрэ теперь, когда у него служит ее отчим. Угрозы Хенчарда так сильно встревожили ее, что ей хотелось видеть, как он будет себя вести, когда встретится с Фарфрэ. Элизабет работала там уже два или три дня, однако Дональд не появлялся. Но вот однажды, во второй половине дня, открылась зеленая калитка и во двор вошел Фарфрэ, а следом за ним - Люсетта. Дональд привел сюда жену, очевидно и не подозревая о том, что она когда-то была связана с теперешним поденщиком, вязальщиком сена. Хенчард и не взглянул в их сторону - он не отрывал глаз от веревки, которую скручивал, словно она одна поглощала все его внимание. Из чувства деликатности Фарфрэ всегда старался избегать таких положений, когда могло показаться, будто он злорадствует при виде павшего конкурента; поэтому он и теперь решил держаться подальше от сенного сарая, где работали Хенчард и его дочь, и направился к амбару с пшеницей. Между тем Люсетта, не зная о том, что Хенчард нанялся к ее мужу, пошла прямо к сараю и неожиданно столкнулась лицом к лицу с Хенчардом; у нее вырвалось негромкое "о!", но счастливый и занятый делами Дональд был слишком далеко, чтобы это услышать. Увидев ее, Хенчард, по примеру Уиттла и всех остальных, с язвительным смирением коснулся полей своего цилиндра, а Люсетта, полумертвая от страха, пролепетала: - Добрый день... - Прошу прощения, сударыня?! - проговорил Хенчард, сделав вид, что не расслышал ее слов. - Я сказала: добрый день, - повторила она срывающимся голосом. - Ах да, добрый день, сударыня, - отозвался он, снова дотрагиваясь до цилиндра. - Рад вас видеть, сударыня. - Люсетта, видимо, чувствовала себя очень неловко, но Хенчард продолжал: - Мы, простые рабочие, почитаем за великую честь, когда леди соизволит прийти поглядеть на нашу работу и поинтересоваться нами. Она бросила на него умоляющий взгляд: ей было так горько, так невыносимо больно от его сарказма. - Не можете ли вы сказать, который час, сударыня? - спросил он. - Да, - поспешила она ответить, - половина пятого. - Благодарю вас. Еще полтора часа пройдет, прежде чем мы кончим работать. Ах, сударыня, мы, простые люди из низших классов, и понятия не имеем о приятном досуге, которым располагают такие, как вы! Стараясь как можно скорее отделаться от него, Люсетта кивнула и улыбнулась Элизабет-Джейн, потом пошла к мужу на другой конец двора и увела его через ворота на улицу, чтобы избежать новой встречи с Хенчардом. Очевидно, она была застигнута врасплох. Последствием этой случайной встречи явилась записка, переданная почтальоном Хенчарду на следующее утро. "Прошу Вас, - писала Люсетта, стараясь втиснуть как можно больше упреков в эту коротенькую записку, - прошу Вас, будьте добры, не говорите со мной таким язвительным тоном, как сегодня, если я когда-нибудь буду проходить по двору. Я ничего не имею против Вас и очень рада, что Вы получили работу у моего дорогого мужа, но будьте справедливы, обращайтесь со мной, как с его женой, и не старайтесь уколоть меня замаскированным глумлением. Я не совершила никакого преступления и ничем не повредила Вам". "Бедная дурочка! - сказал себе Хенчард с гневом и нежностью, держа перед собой записку. - Не соображает, что таким письмом сама выдает себя с головой! А что, если бы я показал эту писульку ее "дорогому мужу"... Фу!" И он бросил письмо в огонь. Люсетта теперь остерегалась появляться в царстве сена и пшеницы. Она скорей умерла бы, чем подверглась риску новой встречи с Хенчардом. Пропасть между ними ширилась с каждым днем. Фарфрэ всегда относился внимательно к своему павшему приятелю, но мало-помалу перестал считать его более важной персоной, чем остальных своих рабочих, да иначе и быть не Могло. Хенчард это видел, но прятал обиду под личиной невозмутимости и, взбадривая себя, с каждым вечером все больше выпивал в "Трех моряках". Стараясь помешать ему пить, Элизабет-Джейн нередко приходила к нему на работу в пять часов и приносила для него чай в корзинке. Придя однажды на склад в это время и узнав, что Хенчард занят развесом семян клевера и сурепицы на верхнем этаже зернохранилища, она поднялась туда. На каждом этаже этого здания была дверь, открывавшаяся наружу, в пространство, и расположенная под стрелой крана, с которого свешивалась цепь для подъема мешков. Просунув голову в люк, Элизабет увидела, что верхняя дверь открыта и Хенчард с Фарфрэ, беседуя, стоят на ее пороге, причем Фарфрэ стоит на самом краю бездны, а Хенчард чуть поодаль. Она не захотела мешать им, не стала подниматься выше, а остановилась на лестнице. Дожидаясь конца их разговора, она вдруг увидела, или ей показалось (страшно было подумать, что она действительно это увидела), как отчим ее медленно поднял руку за спиной Фарфрэ до уровня плеч, и лицо его стало каким-то странным. Молодой человек этого не заметил; впрочем, жест этот казался таким бесцельным, что если бы Фарфрэ и заметил его, то, вероятно, подумал бы, что Хенчард просто расправляет руку. Но даже от слабого толчка Фарфрэ потерял бы равновесие и полетел бы головой вниз. У Элизабет замерло сердце при мысли о том, что все это могло означать. Как только собеседники обернулись, она машинально отнесла Хенчарду корзинку с чаем, поставила ее и ушла. Раздумывая обо всем этом, она старалась убедить себя, что жест Хенчарда был просто бесцельным чудачеством, и только. Но, с другой стороны, Хенчард занимал подчиненное положение в предприятии, которым некогда владел, а это могло действовать на него как возбуждающий яд; так что в конце концов Элизабет решила предостеречь Дональда. ГЛАВА XXXIV  На следующее утро она встала в пять часов и вышла на улицу. Еще не рассвело; над землей стлался густой туман, и в городе было темно и тихо, только с аллей, окаймлявших его с четырех сторон, доносились еле уловимые шумы: это падали водяные капли, сгустившиеся на сучьях, и их шорох долетал то с Западной аллеи, то с Южной, то с обеих вместе. Элизабет-Джейн дошла до конца Зерновой улицы и остановилась; она хорошо знала, в котором часу обычно выходит Фарфрэ, и, прождав всего несколько минут, услышала знакомый стук хлопающей двери, потом быстрые шаги. Они встретились у того места, где последнее дерево окаймлявшей город аллеи росло у последнего на этой улице дома. Фарфрэ не сразу узнал девушку, но, вглядевшись в нее, воскликнул: - Как... это вы, мисс Хенчард?.. Что это вы так рано встали? Она извинилась, что подстерегла его в столь неурочный час. - Но мне очень нужно поговорить с вами, - продолжала она. - А к вам заходить не хотелось, чтобы не напугать миссис Фарфрэ. - Да? - весело отозвался он тоном человека, сознающего свое превосходство. - Что же вы хотите мне сказать? Буду рад вас выслушать. Девушка поняла, как трудно будет заставить его признать, что ее опасения не лишены основания. Но все-таки ей каким-то образом удалось начать разговор и упомянуть имя Хенчарда. - Я иногда боюсь, - сказала она, сделав над собой усилие, - как бы он не сорвался и не попытался... оскорбить вас, сэр... - Но мы с ним в прекрасных отношениях. - ...или как-нибудь не подшутил над вами, сэр. Не забудьте, что ему пришлось перенести много горя. - Но мы с ним очень дружны. - Боюсь, как бы он не сделал чего-нибудь... что повредит вам... обидит вас... огорчит. Каждое ее слово отзывалось в ней болью, вдвое более длительной, чем само слово. Но она видела, что Фарфрэ все еще ей не верит. Хенчард - бедняк, служащий у него в работниках, по его мнению, был уже далеко не тем человеком, которому он, Фарфрэ, когда-то подчинялся. А в действительности Хенчард был все тем же человеком, больше того - темные страсти, некогда дремавшие в нем, теперь проснулись к жизни от полученных им ударов. Однако Фарфрэ, счастливый и далекий от всяких подозрений, только посмеивался над ее страхами. Так они расстались, и она отправилась домой, в то время как поденщики уже появились на улицах, возчики шли к шорникам за упряжью, отданной в починку, лошадей вели из ферм в кузницы, и вообще весь трудовой люд спешил по своим делам. Элизабет вошла в свою комнату расстроенная, сознавая, что не принесла никакой пользы, а только поставила себя в глупое положение своими неубедительными намеками. Но Дональд Фарфрэ был одним из тех, для кого ничто не проходит бесследно. Он обычно пересматривал свои взгляды с разных точек зрения, и выводы, сделанные им под первым впечатлением, не всегда оставались без поправок. В этот день он несколько раз вспоминал серьезное лицо Элизабет-Джейн в сумраке холодного рассвета. Зная, как она рассудительна, он не мог считать ее предостережения пустой болтовней. Но он все-таки решил не бросать доброго дела, которое задумал на днях с целью помочь Хенчарду, и, встретив под вечер адвоката Джойса, секретаря городского управления, заговорил с ним на эту тему, как будто у него не было никаких причин охладеть к своему начинанию. - Хочу поговорить с вами насчет семенной лавочки, - сказал он, - той, что против кладбища и теперь продается. Я не для себя хочу купить ее, а для нашего неудачливого согражданина Хенчарда. С этого дела, пусть маленького, он мог бы начать сызнова, и я уже говорил членам совета, что надо устроить подписку, чтобы помочь ему приобрести эту лавку, причем я первый подпишусь... подпишусь на пятьдесят фунтов, если все члены совета вместе наберут еще пятьдесят. - Да, да, я слышал, и против этого ничего не скажешь, - согласился городской секретарь просто и искренне. - Но, Фарфрэ, другие замечают то, чего не замечаете вы. Хенчард вас ненавидит... да, ненавидит вас, и вы должны это знать. Насколько мне известно, он был вчера вечером в "Трех моряках" и при всех говорил о вас так, как говорить не следует. - Вот как... вот как? - отозвался Фарфрэ, опустив глаза. - Но почему он так ведет себя? - с горечью продолжал молодой человек. - Чем я его обидел и за что он пытается мне навредить? - Один бог знает, - ответил Джойс, подняв брови. - Вы проявляете великое долготерпение, стараясь ладить с ним и держа его у себя на службе. - Но нельзя же уволить человека, который когда-то был мне добрым другом! Могу ли я забыть, что это он помог мне стать на ноги? Нет, нет. Покуда у меня есть хоть малейшая возможность давать работу людям, он будет у меня работать, если захочет. Не мне отказывать ему в таких пустяках. Но я подожду устраивать его в этой лавке, я еще подумаю хорошенько... Дональду было очень неприятно отказываться от своего проекта. Но все то, что он слышал в этот день, а также другие дошедшие до него слухи расхолодили его, поэтому он решил не делать никаких распоряжений насчет семенной лавки. Зайдя в лавку, Фарфрэ застал там хозяина и, считая нужным как-то объяснить прекращение переговоров, сказал, что совет отказался от своего намерения. Хозяин, обманутый в своих ожиданиях, очень огорчился и, встретив затем Хенчарда, сразу же сообщил ему, что совет хотел купить для него лавку, но этому воспротивился Фарфрэ. Это недоразумение усилило вражду Хенчарда к шотландцу. Когда Фарфрэ в тот вечер вернулся домой, чайник шумел на высоком выступе в полуовальном камине. Люсетта, легкая, как сильфида, побежала навстречу мужу и схватила его за руки, а Фарфрэ поцеловал ее. - Ой! - шутливо воскликнула она, обернувшись к окну. - Смотри: шторы еще не опущены, и нас могут увидеть... какой стыд! Когда зажгли свечи, опустили шторы и молодожены уселись за чайный стол, Люсетта заметила, что ее муж чем-то озабочен. Не спрашивая прямо, чем именно, она сочувственно всматривалась в его лицо. - Кто сегодня заходил к нам? - спросил он рассеянно. - Кто-нибудь спрашивал меня? - Нет, - ответила Люсетта. - А что случилось, Дональд? - Да так... ничего особенного, - ответил он уныло. - Ну и не обращай внимания. Ты это преодолеешь. Шотландцам всегда везет. - Нет... не всегда! - хмуро возразил он, покачивая головой и не отрывая глаз от хлебной крошки на столе. - Я знаю многих, кому не повезло! Сэнди Макферлейн поехал в Америку искать счастья и утонул; Арчибальд Лейт был убит! А несчастные Уилли Данблиз и Мэйтланд Макфриз... те пошли по плохой дорожке и кончили так, как всегда кончают люди в подобных случаях! - Но... глупенький... я же говорила вообще! Ты всегда понимаешь все буквально. А теперь, после чая, спой-ка мне ту смешную песенку про туфельки на высоких каблучках с серебряными висюльками на шнурках... и про сорок одного поклонника. - Нет, нет! Сегодня мне не до пения! Все дело в Хенчарде - он меня ненавидит, и я при всем желании не могу быть ему другом. Я бы понял, если бы он мне немножко завидовал, но не вижу никаких оснований для такой сильной неприязни. Ну, а ты, Люсетта, понимаешь, в чем тут дело? Все это больше похоже на старомодное соперничество в любви, чем на торговую конкуренцию. Люсетта слегка побледнела. - Я тоже не понимаю, - сказала она. - Я даю ему работу... не могу отказать ему в этом. Но нельзя же закрывать глаза на то, что от человека с такими страстями можно всего ожидать! - А что ты слышал... Дональд, милый? - спросила Люсетта в испуге. Она чуть было не сказала: "Что-нибудь про меня?" - но удержалась. Однако она не могла скрыть своего волнения, и глаза ее наполнились слезами. - Нет, нет... это не так важно, как тебе кажется, - проговорил Фарфрэ, стараясь ее успокоить, хоть и не знал, как знала она, что это действительно важно. - Хотелось бы мне, чтобы ты решился на то, о чем мы в свое время говорили, - печально промолвила Люсетта. - Бросил бы ты дела, и мы бы уехали отсюда. Денег у нас достаточно, так зачем нам здесь оставаться? Фарфрэ, видимо, был склонен серьезно обсуждать эту тему, и они говорили об этом, пока им не доложили, что пришел гость. Вошел их сосед, член городского совета Ватт. - Вы слышали: бедный доктор Чокфилд скончался! Да... сегодня, в пять часов дня, - сказал мистер Ватт. Чокфилд был тем членом городского совета, который вступил на пост мэра в прошлом ноябре. Фарфрэ выразил сожаление, а мистер Ватт продолжал: - Ну, что поделаешь... ведь он уже несколько дней был при смерти, а его семья хорошо обеспечена, значит, нам остается только принять это к сведению. А зашел я к вам, чтобы задать вам один вопрос, совершенно частным образом. Если я назову вашу кандидатуру в его преемники и не встречу сильной оппозиции, вы согласитесь занять этот пост? - Но другие лица ближе на очереди, нежели я; к тому же я слишком молод, и люди могут сказать, что я карьерист! - проговорил Фарфрэ, помолчав. - Вовсе нет. Я говорю не только от своего имени - вашу кандидатуру называло несколько человек. Вы не откажетесь? - Мы собирались уехать отсюда, - вмешалась в разговор Люсетта, бросив тревожный взгляд на Фарфрэ. - Это только так, фантазии, - негромко проговорил Фарфрэ. - Я не откажусь, если этого хочет значительное большинство совета. - Прекрасно, в таком случае считайте себя избранным. У нас и так уже было слишком много мэров-стариков. Когда он ушел, Фарфрэ промолвил задумчиво: - Вот видишь, как нами распоряжаются высшие силы! Мы собираемся делать одно, а делаем другое. Если меня хотят выбрать в мэры, я останусь, а Хенчард пусть бесится, сколько его душе угодно. С этого вечера Люсетта потеряла спокойствие духа. Не будь она такой опрометчивой, она не поступила бы так, как поступила, случайно встретив Хенчарда дня два-три спустя. Правда, они встретились в рыночной толчее, а в такой обстановке вряд ли кто стал бы обращать внимание на их разговор. - Майкл, - начала она, - я снова прошу вас, как просила несколько месяцев назад, вернуть мне все мои письма и бумаги, которые у вас остались... если только вы их не уничтожили! Вы должны понять, как важно предать забвению весь тот период на Джерси в интересах всех нас. - Вот это мне нравится! Я запаковал каждый клочок бумаги, исписанный вами, чтобы отдать вам все у почтовой кареты... но не пришли-то вы! Она объяснила, что смерть тетки помешала ей выехать в тот день. - А куда вы девали пакет? - спросила она. Этого он не может сказать... постарается припомнить. Когда она ушла, он вспомнил, что оставил целую кучу ненужных бумаг в своем сейфе, вделанном в стену его прежнего дома, теперь принадлежащего Фарфрэ. Возможно, что ее письма остались там вместе с другими бумагами. Лицо Хенчарда исказилось кривой усмешкой. Интересно, открывали уже этот сейф или нет? В тот самый вечер в Кэстербридже громко зазвонили в колокола, и город наполнился звуками волынок и медных, деревянных и струнных ансамблей, причем ударные инструменты гремели с отчаянной щедростью. Фарфрэ стал мэром - двести которым-то по счету в длинной веренице мэров, составляющих выборную династию, что восходит к временам Карла I, и за прекрасной Люсеттой ухаживал весь город... Да вот только этот червь в бутоне - этот Хенчард... что он мог бы сказать? А Хенчарду, уже разъяренному ложными слухами о том, что Фарфрэ противился приобретению для него семенной лавочки, теперь преподнесли новость о результатах муниципальных выборов, результатов беспрецедентных (ибо Фарфрэ был человек еще молодой и к тому же шотландец), а потому возбуждавших исключительный интерес. Колокольный звон и музыка, громкая, как труба Тамерлана, невыразимо уязвляли поверженного Хенчарда, и ему казалось, что теперь он вытеснен окончательно. На следующее утро он, как всегда, отправился на зерновой склад, а около одиннадцати часов Дональд вошел во двор через зеленую калитку, ничем не напоминая человека, отмеченного почетным избранием. Выборы подчеркнули, что он и Хенчард переменились местами теперь уже во всех отношениях, и скромный молодой человек, видимо, чувствовал себя немного неловко; но Хенчард сделал вид, будто все это ничуть его не задело, и Фарфрэ сразу же оцепил по достоинству его поведение. - Позвольте спросить вас, - начал Хенчард, - насчет одного пакета, который я, должно быть, оставил в бывшем своем сейфе в столовой. Он подробно описал пакет. - Если оставили, значит, он и теперь там, - сказал Фарфрэ. - Я еще ни разу не открывал сейфа, потому что сам храню свои бумаги в банке - так спокойнее спится. - Пакет не особенно нужен... мне, - продолжал Хенчард, - но я все-таки зайду за ним сегодня вечером, если вы ничего не имеете против. Было уже очень поздно, когда он отправился к Дональду. Он подкрепился грогом - что теперь вошло у него в привычку - и, подходя к дому, сардонически усмехнулся, словно предвкушая некое жестокое удовольствие. Что бы он ни чувствовал, но чувства его еще больше обострились, когда он вошел в этот дом, где еще ни разу не был с тех нор, как перестал владеть им. Дребезжание дверного колокольчика показалось ему голосом знакомого слуги, которого подкупили, чтобы он не впускал в дом бывшего хозяина, а движение открывавшихся дверей возрождало к жизни умершие дни. Фарфрэ пригласил его в столовую и там сейчас же открыл в стене железный сейф - его, Хенчарда, сейф, сделанный искусным слесарем по его указанию. Вынув из сейфа пакет и еще какие-то бумаги, Фарфрэ извинился, что не отдал их владельцу раньше. - Не важно, - сухо отозвался Хенчард. - Тут главным образом письма... Да, - продолжал он, усаживаясь и развертывая пачку страстных писем Люсетты, - это они. Вот уж не ожидал, что снова их увижу! Надеюсь, миссис Фарфрэ чувствует себя хорошо после утомительного вчерашнего дня? - Она немного устала и рано легла спать. Хенчард снова занялся письмами и с видимым интересом начал их сортировать, а Фарфрэ сел против него, в конце обеденного стола. - Вы, наверное, не забыли, - продолжал Хенчард, - ту любопытную главу из моей жизни, которую я вам рассказал; вы еще тогда, помните, немного помогли мне? Дело в том, что эти письма связаны с той прискорбной историей. Впрочем, теперь все это, слава богу, в прошлом. - А что сталось с той бедной женщиной? - спросил Фарфрэ. - К счастью, она вышла замуж за другого и - удачно, - ответил Хенчард. - Так что упреки, которыми она мне досаждала, теперь уже не терзают моей совести, как могли бы терзать, будь все иначе... Вот послушайте, как пишет разгневанная женщина! Фарфрэ, желая сделать удовольствие Хенчарду, вежливо приготовился слушать, хотя не испытывал ни малейшего интереса к письмам и с трудом удерживал зевоту. - "Для меня, - начал читать Хенчард, - в сущности, уже нет будущего. Женщина, которая предалась Вам наперекор всем общепринятым условностям и которая не мыслит себя женой другого, но которая тем не менее Вам не ближе, чем первая встречная, - вот кто я. Я не обвиняю Вас в сознательном намерении причинить мне горе, но Вы - та дверь, через которую горе вошло ко мне. Утешительно думать, что в случае смерти Вашей жены Вы поставите меня на ее место, но... когда это будет? Итак, я осталась ни при чем, отвергнутая своими немногими знакомыми и отвергнутая вами!.." - Вот как она взялась за меня, - заключил Хенчард. - Исписала целые акры подобными словами, а разве я мог поправить дело?