конная, не в пример твоей матери - та-то обзаконилась только после того, как ты у нее родился. Много лет назад до Джошуа дошли слухи, будто отец соблазнил их мать в раннюю пору их знакомства и с некоторым запозданием покрыл грех, но из отцовских уст ему пришлось услышать об этом впервые. Чаша была переполнена, и у него не стало больше сил. Он в изнеможении прислонился к живой изгороди. - Кончено! Из-за него мы все погибнем! Слесарь зашагал прочь, торжествующе помахивая палкой, а братья так и остались стоять на месте. Они видели эту жалкую фигуру, горделиво шествующую по тропинке, а дальше - освещенные окна оранжереи в Нэрроуберн Хаусе, где, может быть, Альберт Фелмер сидел рядом с Розой, держал ее за руку и просил стать хозяйкой у него в доме. Белесый силуэт, неуклонно двигавшийся туда, неся гибель всему этому, мало-помалу сливался с темнотой и вдруг сразу исчез за плотиной. Послышался плеск воды. - Он свалился в запруду! - крикнул Корнелиус, устремляясь туда, где исчез их отец. Джошуа очнулся от оцепенения и догнал брата, не дав ему пробежать и десяти шагов. - Стой, стой! Что ты делаешь? - Надо его вытащить! - Да, да... надо. Но подожди, подожди минуту... - Джошуа! - Ее будущее, ее счастье, Корнелиус... и наше с тобой доброе имя... и наши надежды выбиться в люди всем троим... Он до боли стиснул брату руку, и, стоя рядом, почти не дыша, они вслушивались - барахтанье и всплески в запруде все еще продолжались, а над ней, сквозь покачивающиеся на ветру голые ветки такой надеждой светились окна зимнего сада в помещичьем доме! Всплески и барахтанье стали слабее, и до них донесся захлебывающийся голос: - Помогите... Тону! Рози!.. Рози!.. - Бежим!.. Спасем его! О Джошуа! - Да, да!.. Спасем! И все-таки они не сделали ни шагу вперед, а выжидали, цепляясь друг за друга, думая об одном и том же. Ноги не повиновались им, словно на них были свинцовые гири. На лугу все стихло. Братьям казалось, что за окнами зимнего сада движутся людские тени. Самый воздух там был словно напоен нежными поцелуями. Наконец Корнелиус рванулся вперед, и почти следом за ним - Джошуа. Им было достаточно двух-трех минут, чтобы подбежать к берегу речки. В этом месте было не так глубоко, темнота еще не успела сгуститься, и светлую плисовую одежду отца можно было бы разглядеть, если бы он лежал на дне, но они так ничего и не увидели. Джошуа посмотрел вверх и вниз по течению. - Его снесло в дренажную трубу, - сказал он. У моста речка сразу сужалась чуть ли не вдвое и уходила под полукруглую арку или пролет, сделанный для того, чтобы во время сенокоса подводы могли выезжать прямо на луг. Но в зимнее время вода поднималась высоко, и волны, набегая, с плеском разбивались о свод этой арки. Джошуа увидел, как что-то светлое скользнуло туда. Секунда - и все исчезло. Братья перешли к нижнему выходу из-под арки, но с той стороны ничего не выплыло. Они долго ходили с одного конца запруды к другому, стараясь разглядеть, что делается под мостом, и все безуспешно. - Надо было сразу же бежать к реке, - мучаясь угрызениями совести, сказал Корнелиус, когда они совсем выбились из сил и промокли до нитки. - Да, надо было сразу, - с трудом выговорил Джошуа. Он увидел отцовскую палку, валявшуюся на берегу, схватил ее и глубоко загнал в тину среди камышей. Они зашагали прочь от моста. - Как по-твоему... надо сказать? - прошептал Корнелиус, когда они подходили к дому Джошуа. - Зачем? Какой смысл? Теперь все равно ничему не поможешь. Подождем, пока его не отыщут. Они вошли в комнаты, переоделись, а потом отправились в Нэрроуберн Хаус и попали туда к десяти часам. Кроме их сестры, у Фелмеров было только трое гостей: сосед помещик с женой и дряхлый старик настоятель. Роза, хоть и рассталась с братьями всего лишь утром, сжала им руки так горячо, сияя такой радостью, будто они не виделись долгие годы. - Какие вы оба бледные, - сказала она. Братья сослались на усталость - им пришлось сделать большой конец пешком. Все, кто был в гостиной, держались так, точно таили про себя нечто очень интересное, сосед помещик с женой многозначительно посматривали по сторонам, а сам Фелмер играл роль хозяина рассеянно, занятый какими-то волнующими его мыслями. Гости поднялись в одиннадцать часов, отказавшись от предложенной коляски, так как путь им всем предстоял не дальний, а дорога была сухая. Фелмер проводил их по темному саду несколько дальше, чем требовалось этикетом, и вполголоса пожелал Розе доброй ночи, немного отстав с ней от других. Когда они вышли на дорогу, Джошуа спросил, через силу стараясь взять шутливый тон: - Роза, что происходит? - Ах, я... - пролепетала девушка. - Он... - Ну, хорошо, не надо, если тебя это смущаем. Роза была так взволнована, что сначала не могла и двух слов связать. Куда девалась ее светскость, вывезенная из Брюсселя! Но потом, несколько успокоившись, она продолжила: - Я вовсе не смущаюсь, и ничего особенного не произошло. Только он сказал, что ему нужно кое о чем поговорить со мной, а я сказала, что сейчас не надо. Предложения он еще не сделал и будет говорить сначала с вами. Он и сегодня бы поговорил, только я просила его не торопиться. И, по-моему, он придет завтра. V  Прошло полгода, наступила летняя пора; в лугах косили и убирали сено. Помещичий дом стоял как раз напротив, и не удивительно, что на сенокосе часто обсуждали вдоль и поперек все дела и поступки сквайра и его молодой жены - сестры младшего священника, вызывавшей к себе всеобщий интерес, а у многих даже восхищение. Роза была так счастлива, как только может быть счастлива женщина. Она так и не узнала, какая участь постигла ее отца, и порой удивлялась, пожалуй, с чувством облегчения, почему он не пишет ей из Канады. Вскоре после ее свадьбы Джошуа получил приход в одном небольшом городке, а освободившееся в Нэрроуберне место младшего священника занял Корнелиус. Оба они с затаенной тревогой ждали, когда же обнаружат труп отца, а его все не находили. В любой день могло случиться, что какой-нибудь мальчик или кто из взрослых прибежит с этой вестью, но пока таких вестников не было. Шли дни, недели, месяцы; назначили и отпраздновали свадьбу; Джошуа совершил свое первое богослужение в новом приходе - и все тихо, никто не ужаснется, никто не вскрикнет, наткнувшись на останки слесаря. Но теперь, в июне, когда на лугах начался покос, для удобства косцов пришлось открыть шлюзовые затворы и спустить воду из запруды. Тогда-то утопленника и обнаружили. Один из работников, нагнувшись с косой в руках, увидел перед собой весь пролет арки - и под ним что-то темное в путанице водорослей на обнажившемся дне. Произвели следствие, но опознать труп не было никакой возможности. Рыбы и вода успели потрудиться над слесарем; на нем не было ни часов, ни какой либо другой приметной вещи, и дня через два при разборе этого дела следователь вынес вердикт, гласивший, что неизвестный человек утонул, что и было причиной его смерти. Поскольку труп был обнаружен в приходе Нэрроуберна, тут его и следовало похоронить. Корнелиус написал Джошуа письмо с просьбой приехать и совершить погребальный обряд или прислать кого-нибудь вместо себя; сам он не в состоянии сделать это. Джошуа приехал - лишь бы обошлось без чужих людей - и молча прочел распоряжение следователя, которое передал ему гробовщик. "Я, Генри Джайлс, следователь Центрального округа графства Уэссекс, настоящим приказываю совершить погребение тела, принадлежащего - как установлено при слушании дела с присяжными - неизвестному лицу мужского пола, взрослому..." и так далее. Джошуа Холборо, как мог, отслужил заупокойную службу и пришел с кладбища к Корнелиусу. Они отказались позавтракать у сестры под тем предлогом, что им нужно обсудить кое-какие приходские дела. Попозже днем она сама пришла к ним, хотя они уже побывали утром в Нэрроуберн Хаусе и не рассчитывали увидеться с ней еще раз. Сияющие глаза, золотистые волосы, нарядная шляпка, палевые перчатки Розы, красота ее - все это словно озарило комнату ярким светом, непереносимым для них, погруженных во тьму. - Я забыла вам рассказать об одном странном случае, - сразу же начала она. - Это было месяца за два до нашей свадьбы. Нет ли тут какой связи с тем несчастным, которого похоронили сегодня? Помните, я была в Нэрроуберн Хаусе и дожидалась, когда вы за мной зайдете. Мы с Альбертом молча сидели в оранжерее, и вдруг нам послышался крик. Мы отворили дверь в сад, и пока Альберт бегал за шляпой, оставив меня одну, крик послышался снова, а я была тогда так взволнована, что мне почудилось, будто это меня окликнули. Но когда Альберт вернулся, все уже было тихо, и мы решили, что это не на помощь звали, а просто кто-нибудь кричал спьяну. Потом все это забылось, и только сегодня, после похорон, я вдруг подумала: что, если мы слышали тогда голос того несчастного человека? Имя, конечно, мне примерещилось, а может, у него жену или дочь звали как-нибудь похоже? Когда Роза ушла, братья долго сидели молча; потом Корнелиус сказал: - Вот увидишь, Джошуа, рано или поздно она все узнает. - От кого? - От одного из нас. Неужели мы навсегда сохраним свою тайну? Что же, по-твоему, человеческое сердце - это окованный железом сундук? - Бывает и так, - ответил Джошуа. - Нет! Все узнается. Мы сами скажем. - Скажем? И погубим, убьем ее? Обесчестим ее детей и навлечем позор на благоденствующий дом Фелмеров? Да лучше... лучше мне утонуть, как он утонул, чем пойти на такое! Нет, нет! Ни за что! Неужели ты не согласен со мной? Эти слова, видимо, убедили Корнелиуса, и на том их разговор кончился. С того дня братья долго не виделись, а к концу следующего года у Фелмеров родился сын и наследник. Неделю, если не больше, местные жители каждый вечер звонили во все три церковных колокола и веселились, попивая эль мистера Фелмера, а ко дню крестин Джошуа снова приехал в Нэрроуберн. Среди всех, кто собрался на это торжество в доме Фелмера, братья были самыми безучастными гостями. Им не давал покоя призрак в светлой плисовой одежде. Вечером они вдвоем шли домой через луг. - За нее я теперь покоен, - сказал Джошуа. - А ты тянешь лямку, как на поденщине, и, видно, будешь тянуть ее до конца своих дней. А я с этим нищенским приходом... Чего я добился в конце-то концов? Положа руку на сердце, Корнелиус, церковь - это жалкое поприще для людей маленьких, безвестных, особенно когда рвение их начинает угасать. За ее пределами, в миру, - там, где не мешают ни традиции, ни догма, можно сделать для общества гораздо больше. Не знаю, как ты считаешь, а по мне лучше чинить мельничную снасть и иметь кусок хлеба и свободу. Сами не замечая, куда идут, они свернули к речке и остановились на берегу. Перед ними была хорошо знакомая им запруда. Вот шлюзовые затворы, вот дренажная труба; сквозь прозрачную воду виднелось усеянное галькой дно. Ликующие жители Нэрроуберна все еще звонили в церкви, и треньканье колоколов доносилось и сюда. - Смотри, что это?.. Ведь здесь я спрятал его палку! - сказал Джошуа, глядя на камыши. И вдруг под легким порывом ветра что-то белое затрепетало там, куда он показывал Корнелиусу. Из камышовых зарослей поднимался стройный тополек, и это тополевые листья сверкнули серебром в сумерках. - Его палка принялась! - сказал Джошуа. - Я помню, она была свежесрезанная... наверно, вырезал где-нибудь по дороге. А деревце все серебрилось при каждом дуновении ветерка, и у них не стало сил смотреть на это. Они повернулись и отошли от речки. - Он снится мне каждую ночь, - чуть слышно проговорил Корнелиус. - Сколько мы ни изучали евангелие, а не пошло это нам на пользу, Джош! Снести крестные муки, презрев поругание, - вот в чем истинное величие духа! Знаешь, о чем я часто думаю теперь?.. Лучше положить конец всем своим терзаниям вон там, в том самом месте. - Я тоже об этом думал, - сказал Джошуа. - Когда-нибудь мы так и сделаем. - Да, может быть, - хмуро ответил Джошуа. Унося с собой эту мысль, с тем чтобы обдумывать ее все дни и все ночи, равно глухие для них, они пошли домой. 1888 В ЗАПАДНОМ СУДЕБНОМ ОКРУГЕ  Перевод М. Беккер I  Человек, смутивший мирную жизнь двух женщин, о которых речь пойдет впереди - кстати говоря, это был ничем не выдающийся молодой человек, - впервые узнал об их существовании поздним октябрьским вечером в городе Мелчестере. Войдя внутрь церковной ограды, он тщетно пытался разглядеть гро- моздившееся перед ним и весьма совершенное в своем роде произведение английской средневековой архитектуры, чьи высокие сужающиеся кверху башни поднимались к небу с окружавшей его ровной сырой лужайки. Сейчас, ночью, присутствие собора ощущалось не столько зрением, сколько слухом - невидимые в темноте стены отражали шум и гам, проникавший с улицы, которая вела на городскую площадь, и гулкое эхо отдавалось у него в ушах. Отложив до утра попытку изучить опустевшее здание, человек стал внимательно прислушиваться к городскому шуму, в котором можно было различить дребезжанье шарманок, удары гонга, звон колокольчиков, щелканье трещоток и невнятные возгласы людей. В той стороне, откуда доносился этот разноголосый рев, в воздухе стояло какое-то призрачное сиянье. Человек двинулся туда. Пройдя под сводами ворот, он зашагал по ровной прямой улице и вскоре очутился на площади. Едва ли где-нибудь еще в Европе ему довелось бы найти место, где так близко соседствовали бы столь разительные контрасты. Яркие краски и полыхавшие везде огни приводили на память восьмой круг Дантова ада, и вместе с тем тут царило безудержное веселье, словно на Олимпе, каким изобразил его Гомер. Коптящее пламя бесчисленных керосиновых ламп освещало палатки, ларьки, киоски и прочие временные сооружения, заполнявшие огромную площадь. На фоне этого тусклого медного сиянья, словно стая мошкары в лучах заходящего солнца, проносились туда-сюда, вверх, вниз и по кругу десятки людских фигур, большей частью повернутых в профиль. Они двигались так ритмично, что казалось, были пущены в ход каким-то неведомым механизмом. Да их и в самом деле приводила в движение машина - то были фигуры людей, катавшихся на качелях, гигантских шагах и на трех паровых каруселях, установленных в центре площади. Именно отсюда и доносились звуки шарманок. Поразмыслив, молодой человек предпочел освещенную яркими огнями жизнерадостную толпу мрачному памятнику архитектуры. Невольно подлаживаясь к ухваткам окружающих, он раскурил короткую трубку, сдвинул шляпу набекрень, заложил руку в карман и подошел к самой большой и многолюдной паровой машине - так называли карусели их владельцы. Ярко разукрашенная карусель вертелась полным ходом. В эту минуту медные трубы помещенного в центре музыкального инструмента, под звуки которого двигались по кругу люди, обратились прямо на молодого человека, а установленные под углом друг к другу длинные зеркала, вращающиеся вместе со всей машиной, словно гигантский калейдоскоп, отбрасывали ему в глаза отражения вертящихся людей и коней. Теперь можно было разглядеть, что молодой человек совсем не похож на большинство людей в толпе. По виду это был один из тех не лишенных лоска и даже утонченности молодых людей, какие встречаются только в больших городах, и главным образом в Лондоне. Деликатного сложения, прилично, хотя и не по моде одетый, он мог быть врачом, священником или юристом. Ничто не обличало в нем грубых или практических наклонностей; внешность его, напротив, свидетельствовала о натуре мягкой и чувствительной. В наш век, когда господствующей страстью стало мелкое честолюбие, которое явно вытесняет освященное временем чувство любви, его едва ли можно было назвать типичным представителем среднего сословия. Вертящиеся фигуры проходили у него перед глазами с безмятежной грацией, тем более неожиданной, что спокойствие и изящество движений отнюдь не свойственны подобной толпе. При помощи какого-то хитроумного приспособления (поистине чуда карусельной техники) деревянные кони скакали галопом, причем в то время как один взвивался на дыбы, другой, соседний, опускал копыта наземь. Наездники, совершенно зачарованные движениями коней, наслаждались одним из самых веселых развлечений нашего времени. Здесь были люди всех возрастов - от шести до шестидесяти лет. Вначале молодой человек не различал отдельных лиц, но постепенно взор его привлекла самая хорошенькая девушка из множества катавшихся на карусели. Не та девушка в светлом платье и шляпке, которую он заметил вначале, нет, другая - в черной пелерине, серой юбке, в светлых перчатках и... нет, даже не она, а та, что позади нее - в малиновой юбке, темном жакете, коричневой шляпке и перчатках. Эта девушка, без сомнения, была лучше всех. Остановив на ней свой выбор, наш праздный наблюдатель принялся разглядывать свою избранницу - насколько это было возможно за те короткие промежутки, когда она попадала в поле его зрения. Целиком поглощенная катаньем, она не замечала ничего вокруг. Лицо ее сияло безудержным восторгом. В эту минуту она забыла о себе, о других, обо всем на свете - не только о своих заботах. Ему же, полному смутной печали и модной в те годы меланхолии приятно было видеть это юное существо, счастливое, словно в раю. Страшась неизбежной минуты, когда безжалостный машинист, притаившийся где-то за блестящим причудливым сооружением, решит, что эта партия наездников уже достаточно накаталась на свой пенни, и остановит весь сложный аппарат, состоящий из паровой машины, деревянных коней, зеркал, труб, барабанов, тарелок и прочего, он равнодушно смотрел, как мимо проносятся другие фигуры - две менее привлекательные девушки, старуха с ребенком, двое подростков, чета молодоженов, старик, куривший глиняную трубку, франтоватый юноша с кольцом на пальце, молодые женщины, сидящие в колеснице, двое поденщиков-плотников и все остальные, - и с нетерпением ожидал, когда снова появится пленившая его сельская красотка. Он никогда еще не встречал такой прелестной девушки, и с каждым новым оборотом карусели она производила на него все более сильное впечатление. Наконец машина остановилась, и со всех сторон послышались вздохи наездников. Он поспешил туда, где, по его расчетам, она должна была сойти. Новая партия наездников уже начала занимать опустевшие седла, а девушка все сидела на прежнем месте, видимо намереваясь прокатиться вторично. Молодой человек подошел к ее коню и, улыбаясь, спросил, нравится ли ей катанье. - Очень! - отвечала девушка, сияя глазами. - Больше всего на свете! Завязать с ней разговор оказалось совсем нетрудно. Откровенная, даже чересчур откровенная от природы, Анна к тому же имела так мало жизненного опыта, что не научилась еще искусству сдержанности, и он очень скоро сумел преодолеть ее робость и заставить ее отвечать на вопросы. Девушка рассказала ему, что приехала в Мелчестер из деревни на Большой равнине, в первый раз в жизни видит паровую карусель и никак не возьмет в толк, что это за машина. Здесь она живет у миссис Харнхем. Та сама предложила взять ее в служанки и обучить всему, что для этого нужно, если Анна окажется достаточно понятливой. Миссис Харнхем - молодая леди, до замужества ее звали мисс Эдит Уайт, и жила она в деревне по соседству с Анной. Хозяйка очень добра к Анне, потому что знает ее с детства. Она сама всему ее обучает. Миссис Харнхем - ее единственный друг в целом свете. Детей у хозяйки нет, ну она и привязалась к Анне, и никого другого ей не надо, даром что Анна только недавно приехала. Миссис Харнхем никогда не придирается к ней, и только попроси - отпускает погулять. Муж этой молодой леди - богатый виноторговец, но миссис Харнхем его не очень-то любит. Живут они совсем недалеко - днем отсюда видно. Самой Анне в Мелчестере нравится гораздо больше, чем в заброшенной деревне, а в будущее воскресенье она купит себе новую шляпку за пятнадцать шиллингов девять пенсов. Потом она спросила у своего нового знакомого, где он живет, и он сказал, что в Лондоне. В этом древнем дымном городе живут все люди, о которых можно сказать, что они живут, а не только прозябают, - и они даже умирают, если приходится с ним расстаться. Два-три раза в год он бывает по делам в Уэссексе; вчера приехал из Уинтончестера, а через два дня уедет в соседнее графство. Но за одно свойство он все же предпочитает провинцию столице - только здесь можно встретить таких прелестных девушек, как Анна. Потом веселая карусель закружилась опять, и красивый молодой человек, освещенная яркими огнями толпа на базарной площади, дома, стоящие по краям, и весь необъятный мир - все снова завертелось перед глазами беззаботной девушки, все поплыло в одну сторону, а в зеркалах, находившихся справа, все неслось в противоположном направлении. Ей казалось, что сама она - единственная неподвижная точка в этой кружащейся, ослепительной, призрачной вселенной и что самое большое, главное во всем этом - фигура ее недавнего собеседника. Каждый раз, когда Анна проходила часть своей орбиты, расположенную ближе к нему, оба, улыбаясь, взглядывали друг на друга, и на их лицах появлялось то особенное выражение, которое сейчас еще, быть может, не означает ничего, но которое так часто в дальнейшем приводит за собою страсть, тоску, близость, разрыв, преданность, перенаселение, тяжкий труд, удовлетворенность, покорность судьбе, смирение и отчаяние. Когда они снова замедлили свой бег, юноша подошел к Анне и предложил ей прокатиться еще раз. - Я плачу! - воскликнул он. - Эх, куда ни шло - пропадать так пропадать! Она засмеялась и смеялась так, что на глазах у нее выступили слезы. - Почему вы смеетесь, милая девушка? - спросил он. - Потому... потому что вы ведь ученый, у вас, наверно, много денег, и вы это в шутку говорите. - Ха-ха-ха! - засмеялся юноша. Он галантно вынул деньги, и она снова завертелась по кругу. Глядя на то, как он с трубкой в руках, в грубой куртке и широкополой фетровой шляпе, надетых для прогулки, улыбаясь, стоит среди пестрой толпы, кто мог бы подумать, что это Чарльз Брэдфорд Рэй, эсквайр, молодой юрист, обучавшийся в Уинтончестере, получивший в Линкольнз-инне право адвокатской практики. Участвуя в выездной сессии по западному судебному округу, он случайно задержался в Мелчестере из-за мелкого арбитражного дела - остальные его собратья уже перекочевали в столицу соседнего графства. II  Дом, о котором говорила девушка, стоял в дальнем конце площади. Это было довольно большое, внушительного вида здание со множеством окон, выходящих на площадь. У окна на втором этаже сидела дама лет двадцати восьми - тридцати. Шторы были еще не задернуты, и дама, подперев голову рукою, рассеянно озирала причудливую картину за окном. В просторной гостиной было темно, но отсветы уличных фонарей ярко освещали ее задумчивое лицо, темные глаза и тонкие нервные губы - лицо, которое скорее можно было назвать привлекательным, нежели красивым. Мужчина, появившийся откуда-то сзади, подошел к окну. - Это ты, Эдит? - спросил он. - А я тебя не заметил. Почему ты сидишь в темноте? - Смотрю на ярмарку, - равнодушно отозвалась дама. - Да что ты? По-моему, одно безобразие - шум, крик! И когда только прекратится эта несносная канитель! - А мне нравится. - Что ж, о вкусах не спорят. Из вежливости он с минуту постоял у окна, затем вышел из комнаты. Вскоре миссис Харнхем позвонила. - Анна еще не возвращалась? - спросила она у служанки. - Нет, мэм. - Ей давно пора быть дома. Я отпустила ее всего на десять минут. - Может, пойти поискать ее, мэм? - живо отозвалась служанка. - Нет, незачем. Она послушная девушка и скоро вернется сама. Однако, когда служанка удалилась, миссис Харнхем встала, прошла в свою комнату, надела плащ, шляпу и спустилась вниз к мужу. - Я хочу посмотреть ярмарку, а заодно поискать Анну, - сказала она. - Я за нее отвечаю и должна следить, чтобы с нею ничего не случилось. Ей уже давно пора вернуться. Ты пойдешь со мной? - Ничего с ней не сделается. Я видел ее на карусели, она болтала со своим молодым человеком. Впрочем, если хочешь, я пойду, хотя я предпочел бы уйти куда-нибудь совсем в другую сторону. - Ну что ж, ступай, если хочешь. Я пойду одна. Выйдя из дому, она смешалась с толпой, запрудившей площадь, и вскоре увидела Анну верхом на вертящемся коне. Как только карусель остановилась и Анна спрыгнула наземь, миссис Харнхем подошла поближе и строго сказала: - Анна, как можно быть такой непослушной? Я ведь отпустила тебя всего на десять минут. Анна не знала, что отвечать, и молодой человек, отошедший было в сторону, поспешил к ней на помощь. - Пожалуйста, не сердитесь на нее, - вежливо сказал он. - Это я виноват, что она задержалась. Она была такая хорошенькая верхом на этой лошадке, что я уговорил ее прокатиться еще раз. Уверяю вас, ничего плохого тут с ней быть не может. - В таком случае оставляю ее на ваше попечение, - сказала миссис Харнхем, поворачиваясь, чтобы идти обратно. Однако ей не сразу удалось уйти. Что-то позади привлекло внимание толпы, все устремились туда, и супругу виноторговца так крепко прижали к новому знакомцу Анны, что она не могла двинуться с места. Лица их оказались совсем рядом, и она, так же как и Анна, чувствовала на своей щеке дыхание молодого человека. Им оставалось только улыбнуться этому досадному происшествию, но ни один из них не произнес ни слова, и все трое ждали, что будет дальше. Вдруг миссис Харнхем почувствовала, что ее пальцы сжимает чья-то мужская рука, и по лицу юноши поняла, что это его рука, но она поняла также и то, что он думает, будто держит руку Анны. Вряд ли она могла бы объяснить, что помешало ей рассеять это недоразумение. Не удовлетворившись одним пожатием, молодой человек шутливо просунул два пальца ей в перчатку и стал гладить ее ладонь. Наконец толпа начала редеть, но прошло еще несколько минут, прежде чем миссис Харнхем смогла уйти. "Интересно, как это они познакомились? - размышляла она, уходя. - Анна, право же, слишком вольно себя держит, а он безнравственный, но очень милый". Слегка взволнованная поведением и голосом незнакомца, а также нежным пожатием его руки, она, вместо того, чтобы идти домой, повернула обратно, спряталась в укромный уголок и стала следить за юной парой. В сущности, подумала миссис Харнхем (почти столь же легко поддающаяся чувству, как и сама Анна), вполне простительно, что Анна поощряет его ухаживания. В конце концов неважно, как она познакомилась с ним. Ведь он такой благовоспитанный, и притом такой обаятельный, и глаза у него такие красивые. При мысли о том, что он на несколько лет моложе ее, миссис Харнхем почему-то вздохнула. Наконец парочка покинула карусель, и миссис Харнхем услышала, как молодой человек сказал, что проводит Анну до дому. Итак, Анна нашла себе поклонника и, по-видимому, весьма преданного. Он очень заинтересовал миссис Харнхем. Подойдя к дому виноторговца - в это время там было уже довольно пустынно - они постояли минуту-другую в темноте возле стены, где их не было видно, а потом разошлись. Анна направилась к дверям, а молодой человек вернулся обратно на площадь. - Анна, - сказала миссис Харнхем, подходя к дому, - я все время смотрела на тебя. Мне, право, кажется, что этот молодой человек поцеловал тебя на прощанье. - Да видите ли, - смущенно забормотала Анна, - он сказал, что если мне все равно... мне ведь от этого вреда не будет, а ему будет очень приятно. - Так я и знала! Но ведь ты только сегодня с ним познакомилась? - Да, мэм. - И ты, конечно, сказала ему, как тебя зовут и кто ты такая? - Он меня спросил. - Однако о себе он ничего не рассказал? - А вот- и рассказал! - с торжеством вскричала Анна.Он Чарльз Брэдфорд из Лондона. - Если он порядочный человек, я, разумеется, не имею ничего против этого знакомства, - заметила хозяйка Анны, вопреки всем своим принципам расположенная в пользу молодого человека. - Впрочем, если он попытается встретиться с тобой снова, придется еще подумать. И откуда в тебе такая прыть - только месяц, как приехала в Мелчестер, никогда в жизни не видела мужчины в городском костюме и, смотрите пожалуйста - ухитрилась увлечь молодого лондонца! - Я его не увлекала. У меня и в мыслях не было, - смущенно проговорила Анна. Войдя в дом и оставшись в одиночестве, миссис Харнхем подумала, каким благовоспитанным и благородным молодым человеком казался спутник Анны. Нежное прикосновение его руки глубоко взволновало ее, и она никак не могла понять, чем привлекла его простушка Анна. На следующее утро Эдит Харнхем, по обыкновению, отправилась в Мелчестерский собор. Войдя в церковную ограду, она сквозь туман снова увидела того, кто накануне вечером так поразил ее воображение. Он задумчиво разглядывал уходящую ввысь громаду нефа. Потом, когда Эдит уселась, он тоже вошел в церковь и сел через проход от нее. Молодой человек не обращал особенного внимания на миссис Харнхем, она же не сводила с него глаз и все больше дивилась - что могло привлечь его к неотесанной деревенской девушке? Подобно своей служанке, хозяйка имела весьма смутное представление о молодых людях нашего века. В противном случае она удивлялась бы гораздо меньше. Рэй посидел немного, оглядываясь по сторонам, потом, не дожидаясь конца службы, внезапно встал и ушел, и миссис Харнхем - одинокая впечатлительная женщина - утратила всякий интерес к хвале, возносимой Иисусу. О, зачем она не вышла замуж за какого-нибудь жителя Лондона, постигшего все тонкости любви - вот хотя бы как этот юноша, который по ошибке погладил ее руку? III  Дело, назначенное к слушанию в мелчестерском суде, было несложное, и разбор его занял всего несколько часов; в выездной сессии в Кэстербридже, главном городе соседнего графства, тоже входящего в Западный судебный округ, Рэй не участвовал и поэтому туда не поехал. В третьем городе открытие сессии было назначено на следующий понедельник, а разбор дел начинался во вторник утром. Естественный порядок вещей требовал, чтобы Рэй прибыл туда в понедельник вечером; но жители этого города увидели его развевающуюся мантию и болтающуюся за спиной косицу белого парика, завитого ярусами по лучшим образцам ассирийских барельефов, только в среду, когда, выйдя из своей квартиры, он торопливо зашагал по Хайстрит. Однако, хоть Рэй и вошел в здание суда, делать ему там было нечего. Усевшись за судейский стол, покрытый синим сукном, он чинил перья, а мысли его витали где-то очень далеко от разбираемого дела. Вспоминая свои необдуманные поступки, на которые еще неделю назад вовсе не считал себя способным, он испытывал глубокое недовольство собой. На другой день после ярмарки ему снова удалось встретиться с Анной. Они ходили на земляную крепость Старого Мелчестера, и он настолько увлекся прелестной сельской девушкой, что остался в городе на воскресенье, понедельник и вторник. За это время они виделись еще несколько раз, и в конце концов он одержал полную победу - девушка теперь принадлежала ему душой и телом. Необузданная страсть к простой, бесхитростной девочке, неопытность которой так легко толкнула ее в объятия Рэя, была, как он думал, следствием его уединенной жизни в городе. Он глубоко сожалел, что ради удовлетворения мимолетного желания так легкомысленно играл ее чувством, и теперь надеялся только, что ей не придется из-за него страдать. Она просила его вернуться, плакала, умоляла. Он обещал приехать и намеревался сдержать свое слово, считал, что не имеет права ее бросить. Конечно, такие случайные связи всегда обременительны, но благодаря расстоянию в сотню миль (ограниченному воображению девушки оно покажется целой тысячей) это летнее увлечение, надо надеяться, не слишком усложнит ему жизнь, а воспоминание об ее простодушной любви может даже принести известную пользу - его меньше будет тянуть к разным городским удовольствиям, и ничто не будет отвлекать его от работы. Три-четыре раза в год он будет выезжать в Мелчестер на сессию суда и тогда сможет видеться с нею. Вымышленное, или, вернее, неполное имя, которым он назвал себя, когда еще не думал, как далеко может зайти это знакомство, сорвалось с его губ случайно, без всякой задней мысли. Он и позже не пытался рассеять заблуждения Анны, но, уезжая, решил, что нужно дать ей адрес писчебумажной лавки неподалеку от своей квартиры, куда она могла бы посылать ему письма, адресуя их на инициалы "Ч. Б.". Кончилась сессия, и Рэй отправился домой. По пути он опять заехал в Мелчестер и провел еще несколько часов со своей прелестной дикаркой. В Лондоне потянулись скучные однообразные дни. Часто рыжевато-коричневый туман обволакивал улицы, отгораживая его комнату и его самого от всего мира, и в такие вечера при свете газа жизнь начинала казаться ему настолько нереальной, что он оставлял свои занятия и принимался глядеть в огонь, снова и снова возвращаясь мыслью к доверчивой девочке из Мелчестера. Иногда его вдруг охватывала такая нежность к ней, что он не мог найти себе места. Он входил через северную дверь под полутемные церковные своды уголовного суда, смешивался с толпой молодых адвокатов, одетых подобно ему и, подобно ему, не занятых в деле; протискивался в ту или иную переполненную народом судебную камеру, где шел какой-нибудь громкий процесс, как будто был его участником, - впрочем, полицейские, стоявшие у дверей, отлично знали, что он имеет не больше отношения к этому делу, чем праздные зеваки, с восьми часов утра толпившиеся у входа на галерею, ибо они, как и сам Рэй, принадлежали к той категории людей, которые живут одними надеждами. Но он продолжал эти бесцельные скитания и все время думал только о том, как не похожи участники этих сцен на розовую, свежую Анну. Он очень удивлялся, почему эта крестьянская девушка до сих пор ничего ему не написала - ведь он сказал, чтобы она писала, когда ей только вздумается. Поразительная сдержанность со стороны столь юного существа! В конце концов он послал ей коротенькое письмецо с просьбой ответить. С обратной почтой ответа не было, но спустя еще день владелец писчебумажного магазина вручил ему надписанный аккуратным женским почерком конверт со штемпелем Мелчестера. Рэй получил письмо, и этого было достаточно, чтобы удовлетворить его мечтательное воображение. Он не спешил вскрывать конверт, заранее предвкушая заключавшиеся в нем сладкие воспоминания и нежные клятвы, и прошло добрых полчаса, прежде чем он приступил к чтению. Наконец, усевшись возле камина, он развернул записку и был приятно удивлен, не обнаружив в ней ничего изобличающего дурной вкус. Он никогда еще не получал такого прелестного послания от женщины. Написанное, разумеется, очень бесхитростным языком, письмо содержало весьма поверхностные мысли, но от него веяло такой девичьей скромностью, таким сдержанным женским достоинством, что Рэй перечел его два раза подряд. Письмо заполняло четыре страницы, по старинному обычаю несколько строчек было написано на полях, бумага была самая обыкновенная, совсем не того цвета и формата, какой был тогда в моде. Но что из того? Ему приходилось получать письма от женщин, которые по праву считали себя светскими дамами, но ни в одном из них не было такой задушевности, такого неподдельного чувства. В письме нельзя было найти ни одной особенно тонкой или остроумной мысли, в нем подкупало все вместе взятое и, кроме просьбы написать или приехать еще раз, там не содержалось ни единого намека на какие бы то ни было претензии по отношению к нему. Еще недавно Рэю и в голову бы не пришло поддерживать подобную переписку, но теперь он послал ей, подписавшись все тем же неполным именем, коротенькое письмецо, в котором просил писать, обещал скоро приехать и в заключение добавлял, что никогда не забудет, как много они значили друг для друга в те короткие дни, когда были вместе. IV  Вернемся теперь немного назад, к тому дню, когда Анна получила письмо от Рэя. Письмо передал ей в собственные руки почтальон, разносивший утреннюю почту. Покраснев до ушей, Анна вертела письмо в руках. - Это мне? - спросила она. - Ну да, ты разве не видишь? - улыбаясь, отвечал почтальон. Он сразу догадался, что это за послание и отчего она так смутилась. - Конечно, вижу, - сказала Анна. Взглянув на письмо, она принужденно засмеялась и покраснела еще больше. Выражение растерянности не покинуло лица Анны и после ухода почтальона. Она вскрыла конверт, поцеловала бумагу, спрятала письмо в карман и задумалась. Постепенно глаза ее наполнились слезами. Через несколько минут Анна понесла чай в спальню миссис Харнхем. Хозяйка посмотрела на нее и сказала: - Ты что-то сегодня грустишь, Анна. Что с тобой? - Я не грущу, а радуюсь, только... - Анна подавила вздох. - Так что же с тобой? - Я получила письмо, да что в нем толку, раз я не могу его прочесть? - Давай, я прочту тебе, если хочешь. - Но ведь оно от одного человека... я не хочу, чтобы его кто-нибудь читал, - прошептала Анна. - Я никому не скажу. Оно от того молодого человека? - Наверно. Анна нерешительно вынула письмо и сказала: - Прочтите, пожалуйста, мэм. Смущение и тревога Анны объяснялись очень просто - она не умела ни читать, ни писать. Она выросла у тетки - жены дяди, в одной из глухих деревушек Большой Средне-Уэссекской равнины, где, даже после того как ввели всеобщее обучение, не было ни одной школы ближе, чем за две мили. Тетка Анны сама была неграмотная, и никому не пришло в голову заинтересоваться девочкой и поучить ее чему-нибудь. Тетка, хоть и не родная, не обижала Анну, девочка была сыта, одета и обута. Миссис Харнхем, взяв Анну к себе в дом, научила ее правильно говорить. На этот счет девушка оказалась довольно смышленой (нередкое явление среди простонародья) и очень скоро усвоила все обороты речи своей хозяйки. Кроме того, миссис Харнхем снабдила ее букварем, тетрадкой и заставила учиться грамоте, но это уж давалось Анне труднее. А тут как раз пришло письмо. В темных глазах Эдит Харнхем вспыхнула искра любопытства, но, верная взятой на себя роли, она постаралась читать письмо как можно более равнодушным и монотонным голосом. Наконец она добралась до последней фразы, в которой молодой человек, между прочим, просил Анну прислать ему нежный ответ. - Пожалуйста, ответьте ему за меня, мэм! - взмолилась Анна. - Вы ведь напишете получше, хорошо? Если он узнает, что я не умею писать, я от стыда сквозь землю провалюсь. Некоторые намеки, содержавшиеся в письме, заставили миссис Харнхем насторожиться, а расспросив Анну, она убедилась в справедливости своих подозрений. Эдит глубоко огорчилась, узнав, что теперь вся жизнь девушки зависит от того, как будет дальше развиваться эта связь. Она упрекала себя за то, что не пресекла в самом начале легкое ухаживание, которое имело такие серьезные последствия для этой бедняжки, находящейся на ее попечении, хотя раньше, видя их вместе, она не считала себя вправе подавлять зарождающееся молодое чувство. Однако сделанного не воротишь, и теперь, как единственная покровительница девушки, она обязана ей помогать. Поэтому миссис Харнхем не ответила отказом на настойчивую просьбу Анны написать ответ молодому человеку, чтобы по возможности продлить его привязанность; хотя при других обстоятельствах она, по всей вероятности, посоветовала бы ей избрать в наперсницы кухарку. Итак, нежный ответ был составлен и переписан Эдит Харнхем. Именно это письмо так восхитило Рэя. Письмо было написано в присутствии Анны на ее простенькой бумаге и в какой-то мере продиктовано ею, но весь дух, которым оно было проникнуто, вся его жизнь - все исходило от Эдит Харнхем. - Ты, может, хоть подпишешься? - спросила она. - Ведь ты уже научилась писать свое имя? - Нет, нет! - отшатнулась Анна. - Я так плохо пишу! Ему будет стыдно за меня, и он больше никогда не приедет! Как мы уже видели, это письмо, в котором Анна так мило и скромно просила Рэя написать ей еще раз, оказалось достаточно убедительным. Ему так приятно получать от нее весточки, гласил его ответ, что она непременно должна писать каждую неделю. Так и пошло: Анна и ее хозяйка каждую неделю тем же порядком сочиняли письма, причем писала Эдит, Анна же просто стояла рядом. Ответы читала и растолковывала Анне та же Эдит. Анна же опять стояла рядом и слушала. Однажды поздним вечером, отправив шестое по счету письмо, миссис Харнхем сидела у догорающего камина. Супруг ее давно ушел в спальню, а она погрузилась в глубокую задумчивость, при которой человек не замечает ни времени, ни холода. Состояние это было вызвано совершенным ею странным поступком. В этот день, впервые после приезда Рэя, Анна ненадолго уехала к своим деревенским друзьям на равнину, и в ее отсутствие вдруг пришло письмо. Не дождавшись возвращения служанки, Эдит ответила на свой страх и риск, из глубины собственного сердца. Писать ему, зная, что все высказанное ею здесь никому на свете не будет известно, кроме них двоих, - это было для Эдит таким великим счастьем, что она не устояла перед соблазном. Почему это было таким счастьем для нее? Эдит Харнхем чувствовала себя очень одинокой. Под влиянием родителей, разделявших общий большинству англичан взгляд, что для женщины неудачный брак с нелюбимым человеком лучше, чем свободная независимая жизнь, полная разнообразных интересов и досуга, она в возрасте двадцати семи лет (приблизительно за три года до описываемых событий) согласилась в качестве pis aller {На худой конец (фр.).} выйти замуж за известного нам пожилого виноторговца. Очень скоро она убедилась, что совершила большую ошибку. Этот брачный союз так и не разбудил глубоких чувств, дремавших в ее сердце. Теперь она ясно сознавала, что всей душой предалась человеку, который не знает о ней ничего, кроме разве имени. Его внешность, голос и нежное прикосновение пленили ее с самого начала, и по мере того, как она писала ему письмо за письмом и читала его нежные ответы, пробужденное им чувство все росло и росло, в свою очередь усиливая его страсть, пока наконец между ними обоими не возникло какое-то магнетическое притяжение, несмотря на то, что одна из сторон выступала в чужом обличье. То обстоятельство, что он сумел за два дня соблазнить другую женщину, придавало ему еще большую обаятельность в глазах Эдит - таково свойство женской природы! - хотя сама она, быть может, этого и не понимала. Письма к Рэю, подписанные чужим именем, были проникнуты сокровенными и пылкими чувствами самой Эдит, которая по необходимости выражала их самыми простыми словами. Эти письма приводили в величайший восторг простушку Анну - она, конечно, никогда в жизни не смогла бы сочинить таких изящных посланий, способных увлечь молодого человека, даже если бы умела изложить свои мысли на бумаге. Эдит скоро убедилась, что юный адвокат отвечает именно ей. Те фразы, что Анна время от времени вставляла в текст, явно не производили на него никакого впечатления. Анна так и не узнала об обмене письмами в ее отсутствие. Вернувшись на следующее утро домой, она вдруг заявила, что хочет немедленно повидаться со своим поклонником - ей нужно что-то ему сказать, - и пусть миссис Харнхем напишет, чтобы он сейчас же приехал. Анна была какая-то взволнованная и встревоженная, что, конечно, не укрылось от внимания миссис Харнхем. В конце концов девушка разразилась слезами и, упав к ногам Эдит, призналась, что скоро станут явными последствия ее связи. Эдит Харнхем была слишком великодушна, чтобы в подобных обстоятельствах у нее могла возникнуть мысль бросить Анну на произвол судьбы. Настоящая женщина никогда так не поступит ради себя самой, хотя без колебания сделает это, чтобы защитить тех, кто для нее дорог. Несмотря на то что Эдит совсем недавно писала Рэю, она тотчас составила от имени Анны новое послание, в котором деликатно, но вполне прозрачно намекала на то, что произошло. Рэй сразу же сообщил, что чрезвычайно озабочен известием и готов немедленно приехать. Однако неделю спустя девушка принесла хозяйке новое письмо, в котором говорилось, что молодой человек никак не может выкроить время для поездки. Анна была в отчаянии. Тем не менее по совету миссис Харнхем она не стала осыпать упреками возлюбленного, как обычно поступают молодые женщины в подобных случаях. Сейчас самое важное - это поддерживать в молодом человеке романтический интерес к ней. Поэтому Эдит от имени своей подопечной просила его не тревожиться и не спешить с поездкой, если ему не удобно. Она не хочет быть для него обузой, портить ему карьеру и мешать его важным делам. Она только хотела ему рассказать, а теперь пусть он выбросит все это из головы. Пусть только продолжает писать ей такие же ласковые письма; а когда он приедет на весеннюю сессию суда, у них будет время решить, что делать дальше. Легко можно предположить, что чувства Анны не вполне соответствовали этим великодушным словам, но хозяйка сказала, что нужно поступать именно так, и Анна покорилась. - У вас все так красиво получается, и я сама то же чувствую, только сказать не умею! А когда вы читаете мне письмо, я вижу, что это оно и есть. Отправив письмо и оставшись одна, Эдит Харнхем склонилась на спинку стула и заплакала. - О, как бы я хотела, чтоб это был мой ребенок! - прошептала она. - Но боже мой, откуда у меня такие греховные мысли! Письмо глубоко взволновало Рэя - не столько содержавшимся в нем известием, сколько тем, как Анна к нему отнеслась. Никаких упреков, только забота об его благополучии, готовность к самопожертвованию, сквозившая в каждой строчке! Все это говорило о таком благородстве характера, какого он даже и не ожидал встретить в женщине. - Да простит мне господь, - произнес он дрожащим голосом. - Я вел себя как последний негодяй. Я не знал, что это за сокровище! Он поспешил утешить Анну, заявил, что ни в коем случае ее не покинет, что постарается найти для нее пристанище. А пока - если хозяйка не возражает - пусть она остается на прежнем месте. Однако именно с этой стороны Анну подстерегала беда. То ли мистер Харнхем от кого-то услышал или еще как-нибудь узнал о положении Анны - сказать трудно, но только, несмотря на просьбы и мольбы Эдит, девушке пришлось покинуть дом. Она решила на время вернуться к тетке. При этом возник вопрос о письмах, и так как девушка не могла самостоятельно поддерживать начатую от ее имени переписку, а действовать совместно дальше было уже невозможно, Анна попросила миссис Харнхем - своего единственного друга, владеющего пером, - получать письма и сразу же отвечать на них, а уж потом отсылать их к ней в деревню; может быть, там найдется надежный человек, который будет ей их читать. После чего Анна, захватив свой сундучок, уехала. Таким образом, Эдит оказалась в странном положении: она вела переписку с человеком, который не был ее мужем, но к которому она обращалась как жена и обсуждала с ним то, что к ней самой не имело никакого отношения, между тем как настоящая жена его вовсе не участвовала во всем этом. Совершенно войдя в свою роль, Эдит вкладывала в эту переписку свое собственное тайное чувство, сильное и всепоглощающее, хотя и представлявшее собой всего лишь игру воображения. Она вскрывала и прочитывала каждое письмо, словно оно было адресовано только ей, и отвечала на него так, как подсказывало ей сердце. Все то время, пока в отсутствие Анны продолжалась переписка, чувствительная Эдит Харнхем пребывала в состоянии какого-то мечтательного восторга, порожденного воображаемой близостью с чужим возлюбленным. Вначале чувство порядочности заставляло ее пересылать Анне все его письма и даже краткие копии ответов, но постепенно эти "копии" становились все короче и короче, а многие письма Рэя так и не были пересланы Анне. От природы эгоистичный и - по крайней мере внешне - склонный потворствовать своим инстинктам (свойство, порождаемое извращенным искусственной цивилизацией обществом), Рэй, в сущности, был человеком честным и справедливым. Он действительно питал нежную привязанность к этой деревенской девушке, и привязанность его стала еще нежнее, когда он убедился, что она способна в самых простых словах выразить самые глубокие чувства. Он долго размышлял, колебался и в конце концов решил посоветоваться со своей незамужней сестрой, много старше его самого, женщиной умной и доброжелательной. Признавшись сестре во всем, он показал ей несколько писем. - Она, как видно, получила приличное образование, - заметила мисс Рэй, - и к тому же не лишена ума и природного такта. - Да, она так мило пишет - видно, в этих начальных школах их все-таки чему-то учат. - Невольно начинаешь сочувствовать ей, бедняжке. Под влиянием этой беседы Рэй решился на поступок, которого, вероятно, никогда не совершил бы по собственному почину. Несмотря на то, что сестра не дала ему никаких прямых советов, он написал Анне - подписавшись на этот раз уже настоящим именем, - что не может больше жить без нее и потому намеревается весной приехать, чтобы жениться на ней и тем разрешить все затруднения. Об этом смелом решении известила Анну миссис Харнхем, которая немедленно выехала в деревню. От радости Анна запрыгала, как девочка. Она тут же сказала хозяйке, что отвечать, и, вернувшись домой, Эдит тотчас выполнила эти нехитрые указания, согрев очередное письмо своим собственным страстным чувством. - О! - простонала она, бросая перо. - У Анны - этой несчастной дурочки - не хватает ума, чтобы оценить его. А я... почему не я ношу под сердцем его ребенка? Наступил февраль. Переписка продолжалась уже четыре месяца; в одном из писем Рэй, между прочим, говорил о своем положении и видах на будущее. Он писал, что, предлагая ей руку, решился было оставить адвокатскую практику, - практика эта давала ему очень небольшой доход, да и продолжать ее после женитьбы на Анне было бы, по всей вероятности, затруднительно. Но потом, увидев по письмам, какие богатства ума и доброты таятся в ее натуре, он решил отказаться от этих, все же огорчительных для него, намерений. Он уверен, что при ее способностях, после того, как она изучит обычаи лондонского общества под его наблюдением или, быть может, с помощью гувернантки, из нее получится супруга, вполне достойная юриста, даже если он достигнет должности лорд-канцлера. Судя по ее письмам, у нее гораздо больше оснований называться леди, чем у многих лорд-канцлерских жен. - О, бедный, бедный юноша! - сокрушалась Эдит Харнхем. Отчаяние ее было теперь столь же велико, сколь и охватившая ее безрассудная страсть. Это она довела несчастного до такой крайности - до женитьбы, которая его погубит; однако из сострадания к своей служанке она не могла помешать ему осуществить свой план. На этой неделе Анна собиралась в Мелчестер, но вряд ли можно будет показать ей последнее письмо молодого человека - оно слишком уж много говорило о втором лице, незаконно занявшем место первого. Когда Анна приехала, хозяйка позвала ее в свою комнату, чтобы побеседовать наедине. Анна с радостным волнением заговорила о близкой свадьбе. - Знаешь, Анна, - отвечала миссис Харнхем, - по-моему, ты должна рассказать ему всю правду - что я писала за тебя письма. Ведь если он узнает об этом после того, как ты станешь его женой, могут получиться большие неприятности. - Ах нет, милая миссис Харнхем, пожалуйста, ничего не говорите ему сейчас, - в отчаянии взмолилась Анна. - Если вы это сделаете, он, пожалуй, на мне и не женится, а что я тогда стану делать? Совсем беда мне будет. И потом я уже научилась писать лучше. Я взяла с собой тетрадку, что вы мне дали, и каждый день пишу. Это ужасно трудно, но я стараюсь изо всех сил и непременно научусь писать как следует. Эдит заглянула в тетрадь. Прописи она сделала своею рукою, и буквы, выведенные девушкой, казались жалкой пародией на почерк ее хозяйки. Но если бы Анне даже удалось точно воспроизвести руку миссис Харнхем, все равно вдохновение Эдит осталось бы ей недоступным. - Вы так красиво пишете, - продолжала Анна, - и все, что я хочу сказать, у вас получается гораздо лучше, чем у меня, так неужели вы теперь бросите меня в беде? - Хорошо, - отвечала Эдит. - Только... только я думаю, что мне не следует продолжать. - Почему? Непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь своим чувством заставило Эдит сказать правду. - Потому что я боюсь, как бы мне самой им не увлечься. - Но ведь этого не может быть! - Почему ты так думаешь, дитя мое? - Потому что вы уже замужем, - наивно отвечала Анна. - Да, разумеется, этого не может быть, - поспешно проговорила хозяйка, радуясь тому, что у нее остается возможность еще два или три раза излить свои чувства. - А ты пока научись писать свое имя как можно лучше - вот смотри, я напишу его тебе здесь. VI  Вскоре Рэй написал, чтобы Анна готовилась к свадьбе. Однажды решившись на поступок, который, сам считал романтической нелепостью, молодой человек начал действовать быстро и энергично. Он хотел, чтобы бракосочетание состоялось в Лондоне - меньше вызовет толков. Эдит Харнхем предпочла бы Мелчестер, Анне было все равно. В конце концов он одержал верх, и миссис Харнхем с мрачным усердием принялась готовить Анну к отъезду. Словно решив испить чашу до дна, она хотела во что бы то ни стало сама присутствовать при крушении своей мечты и еще раз увидеть человека, который посредством некоей телепатии приобрел над ней такую власть. С принужденной веселостью она сказала Анне, что поедет с ней в Лондон и "доведет уж дело до конца". Анна обрадовалась - ведь только одна Эдит могла достойно выполнить роль подруги и свидетельницы. А не то, не ровен час, у образованного жениха раньше времени появится мысль, что он совершил непоправимую с точки зрения света ошибку. Туманным мартовским утром Рэй вышел из наемной кареты, остановившейся у дверей бюро регистрации браков в ЮгоЗападном округе Лондона и учтиво помог сойти Анне и сопровождавшей ее миссис Харнхем. Анна была очень мила в своем модном наряде, купленном с помощью миссис Харнхем, - хотя и не столь мила, как на мелчестерской ярмарке, когда она, еще невинная девочка, одетая в простенькое деревенское платье, сидела верхом на деревянном коне. Миссис Харнхем приехала утренним поездом; молодой человек - приятель Рэя - встретил их у дверей бюро, и все четверо вошли вместе. До этой минуты Рэй совсем не знал жены виноторговца, если не считать их первой мимолетной встречи, да и теперь, взволнованный предстоящим событием, только наскоро познакомился с нею. Церемония бракосочетания в бюро регистрации браков длится недолго, но даже за это короткое время Рэй успел почувствовать, что его и спутницу Анны влечет друг к другу какая-то странная, таинственная сила. Когда с формальностями брака - или, вернее, с закреплением ранее существовавших отношений - было покончено, все четверо в одной карете отправились на квартиру Рэя, только что снятую им в одном из новых пригородов Лондона, - на отдельный дом у него не хватало средств. Здесь Анна разрезала маленький торт, который Рэй накануне купил в кондитерской по дороге из Линкольнз-инна. На том ее деятельность и окончилась. Друг Рэя почти тотчас удалился, и после его ухода "Эдит и Рэй стали оживленно беседовать. Разговор, в сущности, велся только между ними, Анна же, словно смирное домашнее животное, молча слушала, мало что понимая. Рэй, казалось, был неприятно удивлен и смущен ее неспособностью принять участие в беседе. В конце концов, стараясь скрыть свое разочарование, он сказал: - Миссис Харнхем, моя дорогая женушка так разволновалась, что сама не своя. Я вижу, что ей надо немного отдохнуть после такого события, тогда уж она сможет облечь в слова те тонкие чувства, которыми она дарила меня в своих письмах. Новобрачные собирались в тот же день уехать в Нолей и провести там первые дни совместной жизни. Когда приблизился час отъезда, Рэй попросил жену пройти в соседнюю комнату, где был письменный стол, и написать несколько строк его сестре, которая по нездоровью не смогла присутствовать на свадьбе, сообщить ей, что церемония состоялась, поблагодарить за подарок и выразить надежду поближе с ней познакомиться, ибо теперь она также и ее сестра, а не только сестра Чарльза. - Изложи все это так мило и поэтично, как ты умеешь, - добавил он. - Мне очень хочется, чтобы ты ей понравилась и чтобы вы подружились. Анна немного смутилась, однако покорно отправилась выполнять его просьбу, Рэй же остался беседовать с гостьей. Молодая женщина долго не возвращалась, и муж, внезапно поднявшись с места, пошел за ней. Войдя в соседнюю комнату, он увидел, что Анна с глазами, полными слез, все еще сидит, склонившись над письменным столом. Рэй с интересом взглянул на лежавший перед ней лист бумаги - ему хотелось полюбоваться тем, с каким тактом жена его выразит свои добрые намерения в столь деликатных обстоятельствах. Каково же было его изумление, когда вместо письма он увидел несколько бессвязных строк, нацарапанных почерком восьмилетнего ребенка. - Анна! - вскричал он, глядя на нее остановившимся взором. - Что это значит? - Это значит... это значит, что я лучше не умею. - Что за вздор! - Не умею! - упрямо повторила она, горько плача. - Я... я не писала этих писем, Чарльз! Я только говорила ей, что писать. И то не всегда! Но я научусь, я быстро научусь, мой милый, любимый муженек! Ты ведь простишь меня за то, что я тебе раньше не сказала? Опустившись на колени, она робко обняла его и прижалась к нему лицом. С минуту он стоял неподвижно, потом поднял ее, резко повернулся и, закрыв за собою дверь, вошел в гостиную, где сидела Эдит. Та уже почуяла недоброе, и оба пристально посмотрели друг на друга. - Правильно ли я понял? - спросил он с каким-то тупым спокойствием. - Это вы писали за нее письма? - Иначе нельзя было, - отвечала Эдит. - Она диктовала вам все, что вы мне писали? - Не все. - В сущности, очень мало? - Да, очень мало. - Значит, большую часть этих строк, что я получал каждую неделю, вы писали по собственному своему разумению, хотя и от ее имени? - Да. - А многие из этих писем вы, может быть, писали, даже не советуясь с нею? - Да. Отвернувшись от нее, он прислонился к книжному шкафу и закрыл лицо руками. При виде его отчаяния Эдит побелела как полотно. - Вы обманули, погубили меня, - бормотал он. - Ах, не говорите так! - в тоске воскликнула она и, вскочив со стула, положила руку ему на плечо. - Я этого не вынесу. - Вы меня обманули и таким путем овладели моим сердцем! Зачем вы это сделали? Зачем? - Вначале я пожалела ее. Я пыталась спасти простодушную девочку от грозившей ей беды! Но я должна признаться, что продолжала эту переписку, потому что она доставляла мне радость. Рэй поднял глаза. - Почему это доставляло вам радость? - спросил он. - На такой вопрос мне не должно отвечать. Под его пристальным взглядом губы ее вдруг задрожали, она опустила полные слез глаза. Отвернувшись, она сказала, что ей пора на поезд, и попросила сейчас же вызвать карету. Рэй подошел и взял ее за руку. Она не отняла руки. - Подумать только! - сказал он. - Ведь мы с вами друзья - нет, мы влюбленные, нежно влюбленные - и все это сделалось в письмах! - Да, должно быть, это так. - И даже больше. - Больше? - Конечно, больше. Зачем закрывать на это глаза? По закону я женат на ней - да поможет бог нам обоим, - но душою и сердцем я ваш супруг, и нет для меня другой жены на свете. - Замолчите! - Нет, я не замолчу! Зачем не договаривать, если вы уже наполовину признались? Да, я вступил в брак с вами, а не с ней. Сейчас я больше ничего не скажу. Но, моя жестокая возлюбленная, я требую от вас только одного. Она ничего не ответила, и, наклонившись, он привлек ее к себе. - Если все, что написано в этих письмах, было одним только вымыслом, тогда позвольте мне поцеловать вас в щеку, - твердо проговорил он. - Если же вы писали то, что думали, дайте мне ваши губы. Помните: это будет в первый и последний раз. Она подняла к нему лицо, и он долгим поцелуем припал к ее губам. - Вы простили меня? - спросила она, плача. ~ Да. - Но ведь вся ваша жизнь разбита! - Не все ли равно! Так мне и надо, - сказал он, пожимая плечами. Она отстранилась, вытерла глаза и прошла в соседнюю комнату, проститься с Анной, которая, не ожидая, что хозяйка так скоро уедет, все еще пыталась совладать с письмом. Рэй проводил Эдит вниз, и несколько минут спустя она уже ехала в кебе по направлению к вокзалу Ватерлоо. Рэй вернулся к жене. - Брось это письмо, Анна, - ласково сказал он. - На сегодня хватит. Одевайся. Нам тоже пора ехать. Простодушная девочка, подбодренная мыслью о том, что она замужем, с восторгом убедилась, что, узнав всю правду, супруг ее остался таким же добрым, как и прежде. Она не знала, что будущее представляется ему в виде каторги, где он, утонченный горожанин, обречен маяться до конца своих дней бок о бок с прикованной к нему деревенской простушкой. Тем временем Эдит возвращалась в Мелчестер. На лице ее застыло выражение отчаяния, а губы все еще трепетали от его страстного поцелуя. Наступил конец ее мечты. Муж пришел на станцию встречать Эдит, но не разглядел ее в сумерках, она же, погруженная в свои мысли, не заметила его и вышла из вокзала одна. Миссис Харнхем не стала нанимать кеб и машинально направилась к дому. Тишина, царившая в комнатах, показалась ей настолько невыносимой, что она, не зажигая света, поднялась наверх, в каморку, где прежде спала Анна, и некоторое время сидела в раздумье. Затем она вернулась в гостиную и, сама не зная, что делает, тяжело опустилась на пол. - Я погубила его! Я погубила его! - повторяла она.И все потому, что не хотела предать ее. Спустя полчаса в дверях появилась чья-то фигура. - Кто там? - спросила Эдит испуганно: в комнате было совсем темно. - Твой муж, кто же еще? - отвечал почтенный коммерсант. - Ах да, муж! Я и забыла, что у меня есть муж, - прошептала она. - Мы с тобой разминулись на вокзале, - сказал он.Ну, как Анна? Окрутили ее, что ли? Давно пора. - Да, Анна замужем. В то самое время, когда Эдит ехала домой, в поезде, мчавшемся по направлению к Нолси, в купе второго класса сидели друг против друга Анна и ее муж. Рэй держал в руках бумажник, набитый густо исписанными смятыми листками. Расправляя один за другим эти листки, он читал их и молча вздыхал. - Что вы делаете, милый Чарльз? - спросила Анна так робко, словно он был каким-то божеством, и подвинулась поближе к окну, возле которого он сидел. - Перечитываю прелестные письма за подписью "Анна", - с мрачной покорностью отвечал он. 1891 В УГОДУ ЖЕНЕ  Перевод Н. Будавей I  Пасмурным зимним днем в церкви св. Иакова в Хэвенпуле медленно сгущался сумрак от низко нависших туч. Было воскресенье. Служба только что кончилась, проповедник еще стоял на кафедре, склонив голову на руки, а прихожане со вздохом облегчения поднимались с колен, собираясь разойтись. С минуту в церкви стояла такая тишина, что слышен был шум прибоя из гавани. Потом ее нарушили шаги причетника, который, как обычно, пошел открывать западную дверь, чтобы выпустить прихожан. Однако едва он успел подойти к двери, как снаружи кто-то приподнял щеколду, и темная фигура человека в одежде моряка четко обрисовалась в светлом проеме двери. Причетник отступил, а моряк, спокойно прикрыв за собою дверь, прошел в глубь церкви и остановился у ступеней, ведущих к алтарю. Священник, в это время преклонивший колени в краткой молитве о себе самом, на которую имел право после стольких молитв о других, поднял глаза, затем встал и вопросительно посмотрел на нежданного пришельца. - Прошу прощения, сэр, - обратился моряк к священнику, - громкий его голос был отчетливо слышен во всей церкви. - Я пришел возблагодарить бога за спасение на водах, - в это плаванье мой корабль чуть было не погиб. Ведь, кажется, так положено, ну, и я бы хотел, если вы не против? Священник, помолчав, нерешительно ответил: - Я-то не против, разумеется, не против. Только об этом обычно предупреждают перед службой, чтобы можно было вставить нужные слова в общий благодарственный молебен. Но, если хотите, можно прочитать молитву, которую читают после бури на море. - Ладно, молитву так молитву, - согласился моряк. Причетник открыл молитвенник на странице с благодарственными славословиями, и священник стал читать, а моряк, став на колени, отчетливо повторял слово за словом. Прихожане, застыв на своих местах и слушая разинув рты, машинально тоже опустились на колени. Но они не сводили глаз с одинокой фигуры моряка, который, положив шляпу рядом с собой и молитвенно сложив руки, стоял коленопреклоненный на самой середине алтарной ступени, обратившись лицом к востоку, и, видимо, даже не замечал, что на него все смотрят. По окончании благодарственной молитвы он поднялся с колен, прихожане тоже, и все вместе вышли из церкви. Когда свет угасающего дня упал на лицо моряка, старожилы узнали его, - то был не кто иной, как Шэдрак Джолиф, молодой человек, который родился и вырос в Хэвенпуле, но уже несколько лет здесь не показывался. Рано потеряв родителей, он вынужден был совсем молодым уйти в море, поступив на корабль, совершавший торговые рейсы в Ньюфаундленд. По дороге из церкви он разговорился кое с кем из местных жителей и рассказал им, что с тех пор, как он покинул родные места, он успел уже стать капитаном и владельцем небольшого каботажного судна, которое недавно, милостью провидения, спаслось от шторма, - и сам он вместе с ним. Впереди Джолифа шли две девушки; они были в церкви, когда он появился там, и с глубоким интересом следили за всем, что потом происходило, а теперь, на обратном пути, делились друг с другом впечатлениями. Одна была хрупкая и тихонькая, другая - высокая, статная и говорливая. Капитан Джолиф некоторое время разглядывал их свободно вьющиеся по плечам волосы, их спины и ножки. - Кто такие? - шепотом спросил он своего спутника. - Та, что поменьше, - Эмили Ханнинг, а высокая - Джоанна Фиппард. - А, теперь вспомнил. Он поравнялся с ними и украдкой взглянул им в лица. - Узнаешь меня, Эмили? - спросил он, устремляя на нее смеющийся взгляд своих карих глаз. - Кажется, узнаю, мистер Джолиф, - застенчиво ответила Эмили. Ее темноглазая подруга посмотрела на него в упор. - Вот лицо мисс Джоанны я не так хорошо помню, - продолжал он. - Но я знавал ее близких и родичей. Так они шли вместе и разговаривали; Джолиф вспоминал подробности своего счастливого спасения, а когда они добрались до Слуп-Лэйн, где жила Эмили Ханнинг, та распрощалась, с улыбкой кивнув ему головой. Немного погодя моряк расстался и с Джоанной, и, так как делать ему особенно было нечего, он повернул обратно, к дому Эмили. Она жила вместе с отцом, который именовал себя финансовым экспертом, но так как занятие это давало ему весьма непостоянный доход, то дочь его держала маленькую писчебумажную лавку. Джолиф застал их, как раз когда они собирались пить чай. - Э, да я, оказывается, попал прямо к чаю, - сказал он. - Что ж, не откажусь от чашечки. После чая он засиделся, рассказывая разные истории из своей морской жизни. Заглянуло несколько любопытных соседей, их пригласили зайти. Как уж это случилось - неизвестно, но только Эмили Ханнинг в тот воскресный вечер отдала свое сердце моряку, а через неделю-другую это чувство стало у них взаимным. Как-то раз лунным вечером - примерно через месяц после описанных событий - Шэдрак шел по длинной и прямой дороге, поднимавшейся к восточному предместью, где дома были более фешенебельные, - если только здесь, близ этого старого порта, что-либо заслуживало такое название, - как вдруг впереди он увидел девушку, которую принял было за Эмили, так как она несколько раз на него оглянулась. Но это оказалась Джоанна Фиппард. Он любезно поздоровался с нею и пошел рядом. - Уходите-ка лучше, - сказала она, - а то Эмили будет ревновать. Он пропустил ее замечание мимо ушей и остался. Что было сказано и что произошло между ними в тот лунный вечер, сам Шэдрак не мог бы толком объяснить; но так или иначе, Джоанна сумела отбить его у своей соперницы, хотя Эмили была и моложе ее и милей. С того дня Шэдрака все чаще видели с Джоанной и все реже в обществе Эмили, и скоро в городе стали поговаривать, что сын старого Джолифа, вернувшийся из плавания, собирается жениться на Джоанне к великому горю ее подруги. Однажды утром, вскоре после того как пошли такие слухи, Джоанна приоделась, чтобы идти в город, и направилась к переулку, где жила Эмили. Весть о том, что Эмили очень горюет, потеряв Шэдрака, дошла и до Джоанны, и она почувствовала угрызения совести. Джоанна вовсе не считала моряка таким уж подходящим женихом. Ей было приятно его ухаживание, ее привлекало положение замужней женщины, но Джолифа она никогда по-настоящему не любила. Прежде всего она была честолюбива, а моряк едва ли даже был ей ровней; меж тем она, как красивая женщина, могла рассчитывать, что ей удастся благодаря замужеству подняться выше по общественной лестнице. Она давно уже подумывала, что не стоит, пожалуй, препятствовать возвращению Джолифа к Эмили, раз ее подруга так любит его. Поэтому она написала Шэдраку письмо с отказом и захватила это письмо с собой, решив послать, если при встрече с Эмили увидит, что та и впрямь так о нем тоскует. Джоанна дошла до Слуп-Лэйн и спустилась по ступенькам в писчебумажную лавку, находившуюся в полуподвале. В это время дня отца Эмили никогда не бывало дома. Но на сей раз, видимо, не было и Эмили, потому что никто не отзывался. Покупатели так редко сюда заглядывали, что отлучка на каких-нибудь пять минут не могла принести большого ущерба. Джоанна осталась ждать в тесной лавке, где были выставлены разные предметы, сами по себе пустячные, но разложенные с таким чисто женским вкусом, что скудость товара не бросалась в глаза. Вдруг Джоанна заметила, что на улице перед витриной стоит какой-то человек, как будто погруженный в созерцание грошовых книжек, писчей бумаги и развешанных на бечевке печатных картинок. Это был капитан Джолиф Шэдрак; он внимательно всматривался сквозь стекло, желая убедиться, что Эмили в лавке одна. Джоанне как-то не захотелось встречаться с ним здесь, где все говорило об Эмили, и она незаметно юркнула в дверь, ведущую в жилую комнату за лавкой. Она не раз так делала в прежние времена, когда дружила с Эмили и была в доме своим человеком. Джолиф вошел в лавку. Сквозь тонкую занавеску, закрывавшую стеклянную дверь, Джоанна видела, что Джолиф очень огорчился, не застав Эмили в лавке. Он хотел уже уйти, но в этот миг в дверях показался силуэт Эмили, торопливо возвращающейся откуда-то. При виде Джолифа она отпрянула, как будто готова была повернуть назад. - Не убегай, постой, Эмили! - сказал он. - Чего ты испугалась? - Я не испугалась, капитан Джолиф. Но... но это так неожиданно... я невольно вздрогнула. Судя по голосу, сердечко у нее дрогнуло еще сильнее, чем она сама. - Я проходил мимо и решил зайти, - сказал он. - Вам нужна бумага? - Она поспешно отошла за прилавок. - Да нет, Эмили, зачем ты туда прячешься? Почему не побудешь со мной? Ты сердишься на меня? - За что мне на вас сердиться? - Так иди же сюда, давай поговорим по-хорошему. С каким-то нервным смешком Эмили вышла из-за прилавка и остановилась возле Шэдрака, на виду у Джоанны. - Ну, вот умница, - сказал он. - Милочка ты моя! - Не называйте меня так, капитан Джолиф, называйте так другую, у нее на это больше прав. - Я знаю, о чем ты. Но, честное слово, Эмили, до сегодняшнего утра я даже и не думал, что ты хоть сколько-нибудь меня любишь, а то бы никогда этого не сделал. Я очень хорошо отношусь к Джоанне, но я же понимаю, что с самого начала она просто дружила со мной, больше ничего. А теперь я вижу, к кому нужно было мне посвататься. Знаешь, Эмили, когда мужчина возвращается домой после долгого плавания, он с женщинами совсем как слепой, ни чуточки в них не разбирается. Все они для него одинаковы, все красивы, ну он и готов пойти за первой, которая его поманит, а любит она его или нет и не случится ли после ему самому полюбить другую - об этом он не думает. С самого начала ты мне понравилась больше всех, но ты была такая гордая, такая недотрога, я подумал, что ж, мол, ей навязываться, ну и ушел к Джоанне. - Не надо так говорить, мистер Джолиф, не надо, - сказала Эмили, задыхаясь от волнения, - ведь вы скоро женитесь на Джоанне, и нехорошо... нехорошо... - О Эмили, дорогая моя! - вскричал Джолиф, заключая ее маленькую фигурку в объятия, прежде чем она успела понять, что происходит. Джоанна за своей занавеской побледнела, хотела отвести глаза, но не могла. - Только тебя одну я люблю так, как мужчина должен любить женщину, на которой хочет жениться. Я понял это, когда Джоанна сказала, что не станет меня удерживать. Ей хочется кого-нибудь получше, я знаю, а за меня она согласилась пойти просто по доброте сердечной. Такая красавица простому моряку не пара, ты больше для этого подходишь. - Он поцеловал ее, потом еще и еще, и ее гибкое тело трепетало в его объятиях. - А правда ли это?.. Вы уверены, что Джоанна собирается порвать с вами? Скажите, это правда? Потому что, если не так... - Я знаю, она не захочет сделать нас несчастными. Она отпустит меня. - Ах, дай бог... дай бог, чтобы отпустила! А теперь идите, капитан Джолиф. Он, однако, не спешил уходить, пока наконец кто-то не зашел в лавку купить на пенни сургуча, - только тогда он удалился. Глядя на Джолифа и Эмили, Джоанна чувствовала, что ее снедает жгучая зависть. Теперь ее беспокоило только одно - как бы незаметно скрыться. Надо уйти так, чтобы Эмили не узнала о ее посещении. Джоанна прокралась из комнаты в коридор, затем через парадную дверь бесшумно выскользнула на улицу. Нежная сцена, которой она только что была свидетельницей, заставила ее переменить свое прежнее решение. Нет, она не отпустит Шэдрака! Дома она немедленно сожгла письмо и попросила мать, если зайдет капитан Джолиф, сказать, что ей нездоровится и она не может к нему выйти. Но Шэдрак не пришел. Он прислал Джоанне записку, в которой простыми словами описал свои чувства и просил ее, раз уж она сама намекала, что и ее чувства к нему только дружеские, согласиться на расторжение помолвки. Сидя дома и глядя в окно на гавань и остров за нею, он ждал, ждал ответа, но ответа все не было. Оставаться дольше в неизвестности стало ему невмоготу, и, когда стемнело, он отправился на Хай-стрит. Ему не терпелось повидаться с Джоанной, чтобы узнать свою судьбу. Мать девушки сказала, что Джоанне нездоровится и она не может к нему выйти, а когда он стал расспрашивать, добавила, что все это, вероятно, из-за его письма, которое ее очень расстроило. - Вы, должно быть, знаете, о чем я писал ей, миссис Фиппард? - спросил он. Да, миссис Фиппард знала, и письмо это было для них большим ударом. Тогда Шэдрак, обозвав себя в душе негодяем, стал объяснять, что, если письмо так огорчило Джоанну, значит, все это недоразумение - ведь он думал, что идет навстречу желаниям Джоанны. А раз это не так, то он от своего слова не отказывается, и пускай Джоанна забудет про письмо, словно его и не было. На следующее утро девушка велела передать ему на словах, что просит проводить ее вечером домой после молитвенного собрания. Он так и сделал, и когда они рука об руку шли по улице, она спросила: - Так, значит, у нас все по-прежнему, Шэдрак? Ведь письмо ты послал по ошибке, из-за того что мы не поняли друг друга? - Все по-прежнему, раз ты так хочешь, - ответил он. - Да, я так хочу, - проговорила она, и лицо ее приняло жесткое выражение, - она думала в эту минуту об Эмили. Шэдрак был религиозным и до щепетильности порядочным человеком и слово свое привык держать, чего бы это ему ни стоило. Вскоре его с Джоанной обвенчали, - он постарался как можно мягче сообщить Эмили, что впал в заблуждение, вообразив, что невеста к нему равнодушна. II  через месяц после свадьбы умерла мать Джоанны, и молодым пришлось погрузиться в житейские заботы. Теперь, когда у Джоанны не осталось никого из родных, она не допускала и мысли, чтобы муж снова отправился в плавание, но вот вопрос: чем же ему здесь заняться? В конце концов решено было купить на Хай-стрит бакалейную лавку, хозяин которой как раз продавал свое дело вместе с запасами товаров. Шэдрак в торговле ровно ничего не смыслил, немногим больше понимала в этом деле и Джоанна, но они надеялись, что со временем приобретут опыт. И вот они посвятили лавке все свои силы, много лет подряд держали ее, но без особого успеха. У них родилось двое сыновей, и мать боготворила их, хотя к мужу никогда не испытывала страстной любви; им она отдавала без остатка все свое внимание, все свои заботы. Но торговля шла кое-как, и мечты дать сыновьям образование и вывести их в люди угасали, сталкиваясь с действительностью. Дальше грамоты их учение не пошло, зато, живя с детства у моря, они наловчились во всем, что относилось к мореплаванию, такому привлекательному для мальчиков их возраста. Наряду с повседневными домашними делами и заботами о своей семье, мысли Джолифа и Джоанны постоянно занимал еще один предмет - семейная жизнь Эмили. По странной прихоти случая, которая заставляет иногда обратить внимание на тех, кто затаился в тихом уголке, и пройти мимо тех, кто на виду, милую девушку заметил и полюбил один преуспевающий купец из местных жителей, вдовый, на несколько лет старше ее, но еще довольно молодой. Сначала Эмили заявила, что никогда ни за кого не выйдет замуж; однако мистер Лестер проявил терпение и настойчивость и добился наконец, что она дала согласие, хотя и с неохотой. Плодом их брака были тоже двое детей; они подрастали, делали успехи, - и Эмили всем говорила, что никогда и не думала найти такое счастье в замужестве. Дом почтенного купца - одно из тех основательных кирпичных строений, которые в провинциальных городах иной раз вклиниваются среди старинных домиков, - выходил фасадом на Хай-стрит, почти напротив бакалейной лавки Джолифов, и для Джоанны было сущей мукой сознавать, что женщина, чье место она когда-то захватила из одной только зависти, теперь, достигнув благосостояния, каждый день видит из своих окон запыленные сахарные головы, кучки изюма и жестянки с чаем, выставленные в убогой витрине лавки, хозяйничать в которой выпало на долю ей, Джоанне. Так как торговля сильно сократилась, Джоанне приходилось одной управляться со всеми делами, и она прямо-таки умирала от досады и унижения при мысли, что Эмили Лестер, сидя в своей просторной гостиной, могла с той стороны улицы наблюдать, как Джоанна суетится за своим прилавком, угождая покупателям, которые и покупали-то на грош, - но как-никак они поддерживали торговлю, значит, нужно было радушно встречать их и даже на улице проявлять к ним любезность, меж тем как Эмили спокойно шествовала мимо с детьми и гувернанткой, беседуя как равная с самыми именитыми жителями города. Вот что выиграла Джоанна, не позволив Шэдраку Джолифу, который не так уж был ей и дорог, отдать свою любовь другой женщине. Шэдрак был добрый, порядочный человек, он хранил верность жене и в поступках своих и в помышлениях. Время подрезало крылья его чувствам, и былая любовь к Эмили уступила место привязанности к матери его сыновей; он забыл уже давнюю мечту своего сердца, Эмили вызывала в нем только чисто дружеское чувство. Так же относилась к нему теперь и Эмили. Будь у Джоанны хоть какой-нибудь повод к ревности, это, возможно, принесло бы ей некоторое удовлетворение. Но и Эмили и Шэдрак совершенно примирились со всем, что она сама для них подстроила, и именно это особенно разжигало в ней досаду. У Шэдрака совсем не было той мелочной расчетливости, которая необходима розничному торговцу, всегда имеющему дело с многочисленными конкурентами. Спросит какой-нибудь покупатель, действительно ли бакалейщик может рекомендовать тот чудесный заменитель яиц, что был навязан лавке настойчивым коммивояжером, - а Шэдрак ответит, что "коли не положишь в пудинг яиц, так нечего удивляться, что он яйцами и не пахнет"; а спросят его о "настоящем кофе-мокка" - в самом ли деле это настоящий мокка, - и он угрюмо ответит: "Такой же настоящий, как во всех мелочных лавках". Однажды в знойный летний день муж с женой были в лавке одни. Солнце отражалось от большого кирпичного дома напротив, и от этого в лавке было особенно жарко и душно. Джоанна посмотрела на парадную дверь Эмили, где остановилась нарядная карета. В последнее время эта Эмили стала говорить с ней каким-то покровительственным тоном. - Шэдрак, вся беда в том, что ты не деловой человек, - с грустью сказала жена. - Да и торговле ты не обучен, а невозможно разбогатеть на таком деле, за которое взялся случайно. Джолиф согласился с ней - он всегда и во всем с ней соглашался. - Ну, и наплевать мне на богатство, - беззаботно ответил он. - Мне и так хорошо, как-нибудь проживем. Сквозь ряды банок с маринадами она опять посмотрела на дом по ту сторону улицы. - Да, как-нибудь... - повторила она с горечью. - Но вот повезло же Эмили Лестер, а ведь в какой бедности раньше жила! Ее мальчики поступят в колледж - а нашим-то, подумай, дальше приходской школы дороги нет. - Да, ты оказала Эмили большую услугу, лучше никто бы не сумел, - заметил он добродушно, - ведь ты сама отстранила ее от меня и положила конец этой сентиментальной чепухе между нами, вот она и могла дать согласие Лестеру, когда он посватался. Джоанна прямо вскипела от досады. - Не поминай старого! - взмолилась она. - Лучше подумай ради наших мальчиков, ради меня, если не ради себя самого, как нам разбогатеть. - Ну вот, - сказал он уже серьезно, - по правде говоря, я сам всегда чувствовал, что не гожусь для мелкой торговли, только не хотелось спорить с тобой. Мне, должно быть, побольше места нужно, чтоб я развернуться мог; ширь нужна, чтоб свой курс держать, - не то что здесь, среди знакомых да соседей. Я мог бы разбогатеть не хуже других, возьмись я за свое дело. - Хорошо, кабы мог! А какое же это твое дело? - Вот пойти бы снова в плаванье. В свое время именно она заставила его осесть в городе, потому что не хотела вести жизнь соломенной вдовы, как все жены моряков. Но теперь честолюбие подавило в ней все прочие соображения, и она сказала: - Ты считаешь, что только так можешь чего-нибудь добиться? - Только так, это уж я верно знаю. - А ты хотел бы опять уйти в море, Шэдрак? - Не то чтобы хотел - удовольствие в том небольшое. Сидеть здесь, в нашей комнатке за лавкой, куда приятнее. Говоря по правде, я не люблю моря. Никогда его особенно не любил. Но если речь о том идет, чтоб добыть богатство для тебя и для наших мальчиков, тогда другое дело. Только этим путем и может добыть его такой бывалый моряк, как я. - А долго надо для этого плавать? - Как повезет. Может, и недолго. Наутро Джолиф вынул из комода морскую куртку, которую носил в первые месяцы по своем возвращении, отчистил ее от моли, надел и пошел на набережную. В порту и теперь вели торговлю с ньюфаундлендскими купцами, хотя и в меньших размерах, чем прежде. Вскоре Джолиф вложил все свои средства в покупку брига на паях и был назначен на нем капитаном. С полгода ушло на каботажное плавание, так что у Шэдрака было время смыть ту сухопутную ржавчину, которая наросла на нем за "лавочный" период его жизни, - а весною бриг отплыл к Ньюфаундленду. Джоанна жила дома со своими сыновьями, которые к этому времени уже выросли. Теперь это были крепкие, здоровые юноши, охотно исполнявшие всякую работу, какая подвертывалась в гавани или на набережной. "Ничего, пускай немножко потрудятся, - думала нежная мать, - теперь нужда их заставляет, но когда Шэдрак возвратится, одному будет только семнадцать, а другому восемнадцать; тогда уж они в порт ни ногой. Наймем им учителей, и они получат настоящее образование. А при тех деньгах, что у них будут, они тоже могут стать джентльменами не хуже, чем сыночки этой Эмили Лестер с их алгеброй и латынью". Уже близок был срок возвращения Шэдрака, уже срок прошел, а тот все не появлялся. Джоанну уверяли, что тревожиться нет оснований, ведь с парусными судами всегда может выйти задержка, точно рассчитать нельзя. И эти уверения оказались справедливыми; после месяца напрасного ожидания однажды дождливым вечером сообщили, что корабль входит в гавань, - и вот уже в коридоре послышались шаги - развалистая моряцкая поступь Шэдрака, и он вошел в комнату. Мальчиков не было, они побежали его встречать, но разминулись с ним, - так что Джоанна сидела дома одна. Когда улеглось первое волнение встречи, Джолиф объяснил, что опоздание вышло из-за небольшой торговой сделки, рискованной, но очень выгодной. - Я решил пойти на все, чтоб только не обмануть твоих надежд, - сказал он. - И я думаю, ты согласишься, что я их не обманул. Тут он вытащил огромную холщовую сумку, толстую и набитую, как кошель великана, которого убил Джек, развязал его и высыпал содержимое в подол Джоанне, сидевшей в кресле у огня. Груда соверенов и гиней (в те времена еще существовали на свете гинеи) бухнулась в подол, оттянув его до земли. - Вот! - сказал с удовлетворением Джолиф. - Я говорил тебе, милая, что все у меня выйдет как надо. Ну, вышло или нет? В первую минуту лицо ее просияло торжеством, но потом снова как бы померкло. - Да, верно, куча денег, - сказала она. - А это все? - Все?! Да ты знаешь ли, милая, сколько тут, если посчитать? До трех сотен наберется! Целое состояние! - Да... да... Для моряка это состояние, а вот здесь, на суше... Но она пока отложила разговоры о денежных делах. Вскоре пришли мальчики; в ближайший воскресный день Шэдрак воздал благодарение богу, на этот раз более обычным путем - в общем благодарственном молебне. А через несколько дней, когда возник вопрос, на что употребить эти деньги, он заметил, что Джоанна словно бы не так довольна, как он надеялся. - Видишь ли, Шэдрак, - сказала она, - мы-то считаем на сотни, а они, - она кивнула на дом по ту сторону улицы, - они считают на тысячи. За то время, что тебя тут не было, они завели себе парный выезд. - Ого! В самом деле? - Ах, милый мой Шэдрак, жизнь-то идет, не останавливается. Что ж, как-нибудь устроимся. Но все-таки они богаты, а мы по-прежнему бедны. Большая часть года прошла без сколько-нибудь заметных событий. Джоанна все печалилась, хлопотала по дому и в лавке, мальчики продолжали заниматься всякой работой в порту. - Джоанна, - сказал как-то Шэдрак, - я вижу по тебе, что привез еще недостаточно. - Да, недостаточно, - ответила она. - Моим мальчикам придется зарабатывать на жизнь, плавая на судах, которые принадлежат Лестерам; а когда-то я была побогаче ее. Джолиф не умел спорить и в ответ только пробормотал, что можно, пожалуй, еще раз уйти в море. Он несколько дней все о чем-то раздумывал и однажды вечером, вернувшись домой из гавани, вдруг сказал: - Я добился бы этого, милая, еще за один рейс, наверняка бы добился, если бы... если бы... - Чего бы добился, Шэдрак? - Чтобы ты считала на тысячи, а не на сотни. - Если бы что? - Если бы мог взять с собой мальчиков. Она побледнела. - И говорить об этом не смей! - вскричала она. - Да почему? - И слышать не хочу. В море так опасно. А я хочу, чтобы они жили как джентльмены без всяких опасностей. Не пущу их рисковать жизнью. Нет, ни за что, ни за что! - Ладно, милая, тогда не надо. На другой день она долго молчала, потом вдруг спросила: - Если бы ты взял их с собою, это было бы, верно, гораздо выгодней? - Да, я бы с ними нажил втрое больше, чем в одиночку! Под моим присмотром каждый из них управился бы не хуже меня самого. Немного погодя она попросила: - Расскажи мне обо всем подробней. - Видишь ли, мальчики умеют водить судно не хуже иного шкипера, честное слово. Нигде в Северном море нет таких труднопроходимых мест, как у песчаных отмелей возле нашей гавани, а они с детства здесь плавают. И на них во всем можно положиться. Они такие спокойные и надежные, что я не променял бы их на шестерых вдвое старше. - А в море очень опасно? Да и о войне, кажется, поговаривают? - спросила она с тревогой. - Ну конечно, без риска не обходится. А все-таки... Мысль о море крепла и разрасталась, сокрушая и угнетая материнское сердце. Но Эмми слишком уж заважничала, - как это снести! Джоанна не могла удержаться от постоянных попреков мужу за их сравнительную бедность. Когда сыновьям рассказали о задуманном предприятии, они, такие же покладистые, как и отец, выразили полную готовность пуститься в плавание; правда, оба они, как и отец, не слишком любили море, но, ближе узнав все подробности плана, искренне воодушевились. Теперь все зависело от решения матери. Она долго его оттягивала, но в конце концов дала согласие: юноши поедут с отцом. Шэдрак очень этому обрадовался. До сих пор господь хранил его, и Шэдрак всегда возносил ему благодарения. Бог и впредь не оставит тех, кто ему предан. В это предприятие Джолифы вложили все деньги, какие у них были. Даже запасы товара для лавки были сведены к самому малому - лишь бы Джоанне прожить до приезда мужа с сыновьями, - продержаться этот "ньюфаундлендский срок". Она представить себе не могла, как вынесет томительное одиночество, - ведь в прошлый раз сыновья оставались с нею. Но она собрала все свои силы для предстоящего испытания. Судно нагрузили сапогами и башмаками, готовым платьем, рыболовными снастями, маслом, сыром, канатами, парусиной и другими товарами; а обратно оно должно было привезти нефть, меха, шкуры, рыбу, клюкву - все, что подвернется. Кроме Ньюфаундленда, предполагалось по дороге заходить и в другие порты, что тоже сулило немалую прибыль. III  Бриг ушел в море в понедельник весенним утром; но Джоанна не присутствовала при его отплытии. Джолиф понимал, что ей будет слишком тяжело на это смотреть, тем более что она же сама была всему причиной. Поэтому он сказал ей накануне, что они отплывают завтра около полудня, - и Джоанна, проснувшись в пять часов утра и услышав суету на лестнице, не сошла тотчас вниз, а продолжала лежать в постели, собираясь с силами для предстоящего расставания; она думала, что они уйдут из дома около девяти, - так ведь было в прошлый раз, когда ее муж отправился в плавание. А когда она наконец спустилась вниз, то обнаружила только несколько слов, нацарапанных мелом на покатой крыше конторки; но ни мужа, ни сыновей уже не было. В торопливо написанных строчках Шэдрак сообщал ей, что они ушли, не прощаясь, чтобы избавить ее от тягостных проводов, а сыновья приписали пониже: "До свиданья, мама!" Она кинулась на набережную, оглядела всю гавань, все море до самого горизонта, но только и увидела, что мачты и надутые паруса брига "Джоанна", - человеческих фигур уже нельзя было различить. - Сама, сама их послала! - в исступлении вскричала она, заливаясь слезами. Дома сердце у нее чуть не разорвалось при виде этого "До свиданья", написанного мелом. Но когда она опять вышла в лавку и посмотрела через, дорогу на дом Эмили, ее исхудалое лицо озарилось торжеством: теперь, думалось ей, недалек уже день, когда она стряхнет с себя иго раболепства. Надо отдать справедливость Эмили Лестер, - ее мнимая надменность была лишь плодом воображения Джоанны. Конечно, жена купца жила и одевалась лучше, чем Джоанна - и этого Эмили скрыть не могла, - но при встречах со своей бывшей подругой, теперь очень редких, она всеми силами старалась не дать ей почувствовать разницу в их положении. Прошло первое лето; Джоанна кое-как поддерживала свое существование торговлей в лавке, где мало что оставалось, кроме прилавка да витрины. Сказать по правде, Эмили была ее единственным крупным покупателем, и ласковая готовность миссис Лестер закупать все без разбора, не обращая внимания на качество, горько уязвляла Джоанну, потому что в этом чувствовалась снисходительность покровительницы, почти благодетельницы. Началась долгая, тоскливая зима; конторка была повернута к стене, чтобы сохранить написанные мелом прощальные слова, - Джоанна ни за что не согласилась бы стереть их; и часто она поглядывала на них сквозь слезы. Красивые мальчики Эмили приехали домой на рождественские каникулы; шла речь о том, что они поступят в университет; а Джоанна все жила, словно бы затаив дыхание, как человек, с головой погруженный в воду. Еще одно лето - и "ньюфаундлендский срок" окончится. Незадолго до того, как ему истечь, Эмили зашла к своей бывшей подруге. Она слышала, что Джоанна стала тревожиться: уже несколько месяцев не было писем от мужа и сыновей. Шелка Эмили так надменно зашуршали, когда, воспользовавшись не слишком любезным приглашением Джоанны, она прошла за прилавок, а оттуда в заднюю комнату. - У тебя во всем удача, а мне ни в чем не везет! - сказала Джоанна. - Но почему ты так считаешь? - спросила Эмили. - Я слышала, они должны привезти целое состояние. - Ах, вернутся ли они сами? Переносить эту неизвестность не по силам женщине. Ты подумай, все трое - на одном корабле! И уже столько месяцев никаких вестей! - Но время еще не прошло. Не надо заранее говорить о несчастье. - Ничто не вознаградит меня за это мучительное ожидание! - Так зачем же ты позволила им уехать? Ведь вам жилось неплохо. - Я их заставила это сделать! - воскликнула Джоанна, вдруг с яростью обрушиваясь на Эмили. - И скажу тебе почему! Я не могла вынести, что мы только перебиваемся коекак, а вы живете в богатстве и довольстве. Вот теперь я тебе все сказала, можешь меня возненавидеть! - Я никогда не стану ненавидеть тебя, Джоанна. И впоследствии она доказала, что говорила правду. Кончалась осень, бриг уже давно должен был вернуться в порт; но не видать было "Джоанны" в фарватере между отмелями. Теперь уж и правда были основания тревожиться. Джоанна Джолиф сидела у огня, и каждый порыв ветра отзывался в ней холодной дрожью. Всегда она боялась моря и чувствовала к нему отвращение. Для нее это было вероломное, беспокойное, скользкое существо, с торжеством упивающееся женским горем. "И все-таки, - твердила Джоанна, - они должны, должны вернуться!" Шэдрак, вспоминала она, говорил перед отъездом, что, если они останутся живы и невредимы и предприятие их увенчается успехом, он пойдет в церковь, как тогда, в первый раз, - и вместе с сыновьями, преклонив колени, возблагодарит бога за благополучное возвращение. Каждое воскресенье, утром и днем, она ходила в церковь, садилась на переднюю скамью, поближе к алтарю и уже не отводила глаз от той ступени, где когда-то, в расцвете молодости, стоял на коленях Шэдрак. Она точно, до дюйма, помнила то место, которого касались его колени двадцать лет тому назад, его склоненную фигуру, лежавшую рядом шляпу. Бог милостив, ее муж опять будет стоять здесь; и оба сына - по бокам, как он говорил, - вот здесь Джордж, а там Джим. Она так подолгу и так пристально смотрела на ступень, что уже, словно воочью, стала видеть их там, - вот они все трое, возвратившись из плаванья, стоят на коленях: две тонких фигуры, ее мальчики, а между ними более плотная; руки сложены для молитвы, и головы четко выделяются на белом фоне восточной стены. Мечта превращалась в галлюцинацию: стоило Джоанне обратить туда утомленный взор - и она уже видела их. Правда, пока что их все нет и нет, но господь милосерд, просто ему еще не угодно облегчить ей душу. Это - во искупление греха, который совершила она, Джоанна, превратив сыновей и мужа в рабов своего тщеславия. Но есть же предел искуплению, а ее мукам не было предела, - она была близка к отчаянию. Давно уже прошел срок, когда должен был вернуться корабль, но он не вернулся. Джоанне во всем, что она видела или слышала, постоянно чудились знаки его прибытия. Если, стоя на холме и глядя на простиравшийся внизу Ла-Манш, она замечала вдруг крошечное пятнышко на юге у самого горизонта, нарушавшее вечное однообразие водной пустыни, она уже знала - это не что иное, как площадка грот-мачты на "Джоанне"! А дома, стоило ей заслышать голоса или какой-нибудь шум с угла возле винного погреба, где Хай-стрит выходит на набережную, - и она вскакивала с криком: "Они!" Но это были не они. Каждое воскресенье на ступенях алтаря преклоняли колени три призрака, а не трое живых людей. Бакалейная лавка как-то сама собой перестала существовать. От одиночества и горя Джоанна погрузилась в такую апатию, что совсем перестала пополнять запасы товара, и это разогнало последних покупателей. Эмили Лестер всячески пыталась поддержать в нужде несчастную женщину, но та упорно отвергала ее помощь. - Я не люблю тебя! Видеть тебя не могу! - хриплым шепотом говорила Джоанна, когда Эмили приходила к ней. - Но я же хочу помочь тебе, Джоанна! Облегчить хоть немного твое горе. - Ты - важная дама, у тебя богатый муж и красивые сыновья! Что тебе нужно от несчастной старухи, потерявшей все на свете? - Мне нужно, Джоанна, чтобы ты перешла жить к нам. И не оставалась больше одна в этом мрачном доме. - А вдруг они вернутся - а меня нет? Ты хочешь разлучить меня с ними! Нет, я останусь тут. Я не люблю тебя, и не жди от меня благодарности, сколько бы добра ты мне ни делала! Однако пришло время, когда Джоанна, не получая никакого дохода, оказалась не в состоянии уплатить за наем лавки и дома. Ее стали убеждать, что нет уже никакой надежды на возвращение Шэдрака с сыновьями, и она скрепя сердце согласилась жить под кровом Лестеров. Там ей предоставили отдельную комнату наверху, и она могла уходить и приходить, когда ей вздумается, не встречаясь ни с кем из семьи. Волосы у нее поседели, глубокие морщины избороздили лоб, она исхудала и ссутулилась. Но она все еще ждала пропавших, и, когда случалось ей встретиться на лестнице с Эмили, она угрюмо говорила: - Знаю, зачем ты перетащила меня сюда! Они вернутся, не найдут меня дома и с горя, может, опять уйдут. Ты хочешь отомстить мне за то, что я отняла у тебя Шэдрака! Эмили Лестер кротко сносила все упреки измученной горем женщины. Она была уверена - как и все в Хэвенпуле, - что Шэдрак и его сыновья не вернутся. Уже много лет как судно считали пропавшим. Тем не менее, стоило Джоанне проснуться ночью от какого-нибудь шума, и она вскакивала с постели, чтобы при свете мигающей лампы посмотреть на лавку по ту сторону улицы и убедиться, что это не они. Была сырая