-
говорит мистер Тугуд. - Это грешно и неприлично. Мне жаль вас, дочь  моя,  я
понимаю, что вам нельзя мешкать,  но  сейчас  идите  домой.  И  как  это  вы
решились привести его сюда в таком виде?
     - Так ведь трезвый он и совсем не пойдет, - всхлипнула она.
     - Ну, тут уж я вам ничем не могу помочь, - говорит пастор,  и  как  она
его ни умоляла, он ни на какие уговоры не поддался. Тогда она  принялась  за
дело по-другому:
     - Может быть, сударь, вы пойдете домой,  а  нас  оставите  здесь,  и  я
ручаюсь, что через часок-другой он будет трезвей самого судьи. А  я  уж  тут
постерегу его. Ведь если он выйдет из церкви  невенчанный,  его  обратно  на
аркане не затащишь!
     - Ну, хорошо, - говорит пастор. - Даю вам два часа, а потом вернусь.
     - Только, ради бога, сударь, заприте дверь покрепче, чтобы  нам  нельзя
было выйти, - просит Джейн.
     - Хорошо, - говорит пастор.
     - И чтобы никто не знал, что мы здесь.
     Тут пастор снял свой новенький белый стихарь и  ушел,  а  прочие  стали
уговариваться, как им сохранить это в тайне, что было не трудно, потому  что
место было безлюдное, а час ранний. Свидетели, брат Эндри с  женой,  которые
вовсе не желали, чтобы Эндри женился на Джейн, и пришли сюда скрепя  сердце,
сказали, что не намерены торчать еще два часа в этой дыре и хотят  вернуться
домой в Лонгпаддл к обеду. Они так твердо стояли на своем, что причетник под
конец сказал, - ладно уж, можно и без них обойтись. Пусть себе  идут  домой,
как если бы венчание уже состоялось и молодые отправились в  Порт  Бреди.  А
когда вернется священник, за свидетеля сойдет любой прохожий, да и  сам  он,
причетник.
     На том и порешили, родные Эндри  тут  же  ушли,  а  причетник  затворил
церковную дверь и приготовился уже повесить на нее замок. Тут невеста, думая
все о своем, шепнула ему сквозь слезы:
     - Дорогой мой сэр, не оставляйте нас тут, в церкви, кто-нибудь увидит в
окно, и пойдут такие толки, такая сплетня, что я этого не переживу. Да и мой
любезный Эндри,  как  бы  он  не  сбежал  от  меня.  Заприте  нас  лучше  на
колокольне, мой дорогой сэр. Я уж его туда как-нибудь втащу.
     Причетник охотно согласился помочь бедняжке, и они вдвоем втащили Эндри
на колокольню. Там он их и запер, а сам пошел домой с тем,  чтобы  вернуться
часика через два.
     Только что пастор Тугуд  пришел  домой  из  церкви,  как  вдруг  видит:
проезжает под его окном джентльмен в красном  фраке  и  охотничьих  сапогах.
Увидал его пастор и  с  великой  радостью  вспомнил,  что  в  этот  день  по
соседству с его приходом назначена псовая охота. И так ему туда  захотелось,
потому что в душе он был ярым охотником.
     Сказать по правде, чуть выйдя из церкви или с  какой-нибудь  требы,  он
уже ни о чем другом, кроме охоты, и думать не мог.  Нечего  греха  таить,  -
занятие это было ему не по карману, и в седле он сидел мешок мешком,  и  его
вороная кобыла была старая, с облезлым,  словно  у  крысы,  хвостом,  а  его
охотничьи сапоги и того старей, все порыжелые и потрескавшиеся. Однако он на
своем веку затравил  не  одну  сотню  лисиц.  Он  жил  холостяком  и  летом,
укладываясь в кровать, каждый раз откидывал одеяло  в  ногах  и  заползал  в
постель головой вперед, как лиса в нору, в память о славной зимней охоте.  А
каждый раз, как на усадьбе сквайра справляли  крестины,  Билли  ни  за  что,
бывало, не упустит случая за праздничным столом как  следует  спрыснуть  это
событие старым портвейном.
     Причетник, который был у пастора и за конюха,  и  за  садовника,  и  за
главного управителя, только что принялся за работу в саду, как  тоже  увидел
охотника в красном фраке, а за ним еще много дворян и дворянчиков,  и  свору
гончих, и егеря Джима  Тредхеджа,  и  загонщиков,  и  еще  пропасть  всякого
народа. Причетник любил  травлю  не  меньше  самого  пастора:  увидит  свору
гончих, и уж себя не помнит, и удержу ему тогда никакого нет. И грядки свои,
и рассаду - все позабудет. Так и тут: кинул он на землю лопату - и скорей  к
пастору. А тот и сам не меньше его рвался на охоту.
     - Я насчет вашей кобылки, сэр, - мямлит причетник, а сам весь дрожит от
нетерпения. - Она у нас застоялась, ее промять, промять бы надо.  Разрешите,
я этим займусь и поезжу часок-другой?
     - Это ты верно говоришь, промять  ее  нужно.  Я  вот  сам  сейчас  этим
займусь, - говорит пастор.
     - Сами? Ну, а как быть с вашим меринком, сэр? С ним и вовсе сладу  нет,
так он застоялся. Если изволите, я и его подседлаю?
     - Ну, что же. Выводи и его, - говорит пастор, которому только бы самому
поскорее выбраться, а до причетника и дела нет.
     Натянув поживей охотничьи сапоги и рейтузы, он поскакал к месту  сбора,
намереваясь вернуться в самом скором времени. Только что он скрылся из глаз,
как причетник оседлал меринка и полетел вслед за ним. Прибыв к месту  сбора,
пастор нашел там всех своих друзей, и началась у  них  потеха.  Гончие,  как
только их спустили, сразу пошли по следу, и все поскакали за  ними.  И  вот,
позабыв о своем благом намерении тотчас же  воротиться,  скачет  наш  пастор
вслед за другими охотниками по пустырям между Липпетс-Вудз  и  Грин-Копе  и,
обернувшись на всем скаку, видит, что причетник поспевает за ним по пятам.
     - Ха-ха, милейший! И ты тут? - говорит он.
     - Тут, сэр, тут, - говорит причетник.
     - Хорошая пробежка для коней.
     - Воистину так, сэр. Хи-хи!
     И вот летят они, как ветры буйные, все вперед и вперед через Грин-Копе,
потом наперерез к Хайер-Джертон, потом через шоссе в Климмерстон-Ридж, потом
дальше к Йелбери-Вуд, по горам и долам,  причетник  следом  за  пастором,  а
пастор, чуть отстав от собак.
     Никогда еще не бывало у них такой славной травли, как в этот день, и ни
пастор, ни причетник  ни  разу  и  не  вспомнили  о  необвенчанной  парочке,
ожидавшей их на колокольне.
     - А вашим лошадкам, сэр, это пойдет на  пользу,  -  говорит  причетник,
только на полголовы отставая от пастора. - Отличная это мысль пришла  вашему
преподобию - промять их нынче на травле. А то, глядишь,  не  сегодня  завтра
ударят морозы, и придется бедным животинам неделями стоять в конюшне.
     - Нельзя им застаиваться, никак нельзя. Блажен, иже и скоты  милует,  -
отвечает ему пастор.
     - Хи-хи, - посмеивается причетник, хитро подмигивая пастору.
     - Ха-ха, - вторит пастор, уголком глаза скосившись на причетника. - Ату
ее! - кричит он, видя, что лиса в этот миг показалась на поле.
     - Ату ее! - вторит причетник. - Вон она! Ах ты дьявол, да их там две!
     - Ну-ну! Чтобы я больше не слышал от тебя таких слов! Забыл ты, что ли,
какой на тебе сан?
     - Воистину так, ваша милость, воистину так. Но, право же, хорошая охота
- такая веселая штука, что и о своем высоком служении забываешь. -  И  опять
краешком глаза он подмигнул пастору, а пастор точно таким же манером ему.
     - Хи-хи, - смеется причетник.
     - Ха-ха, - вторит пастор Тугуд.
     - Ах, сэр, - снова говорит причетник. - Ну, насколько же это  приятнее,
чем возглашать зимними вечерами "аминь" на ваше "во веки веков"!
     - Что верно то верно. Но все хорошо во благовремении, - говорит  пастор
Тугуд. Он был начитан в писании и на  каждый  житейский  случай  имел  текст
наготове, как и подобает пастору.
     Так и скакали они до самого вечера, пока не кончилась  эта  охота  тем,
что лиса забежала в домишко старой вдовы и  забилась  сначала  под  стол,  а
потом в футляр стенных часов. Пастор  с  причетником  прискакали  одними  из
первых и видели через окно, как брали лисицу,  а  часы  при  этом  били  без
остановки, как им еще никогда не случалось бить. Потом пришлось подумать и о
возвращении домой.
     Приуныли тут пастор с причетником, потому что и кони  были  загнаны  до
полусмерти, и сами всадники еле держались в седле от  усталости.  Но  делать
нечего - пустились в обратный путь и плелись все  время  шагом,  то  и  дело
останавливаясь.
     - Нет, видно, никогда нам не добраться до дому, - стонал пастор  Тугуд,
согнувшись в седле в три погибели.
     - Ох, не добраться, - вторил ему причетник.  -  Это  нам  воздаяние  за
беззакония наши.
     - Воистину так, - бормотал в ответ пастор.
     Словом, уже  совсем  стемнело,  когда  они  въехали  наконец  в  ворота
пасторова дома, тишком, как воры,  прокравшись  по  улице,  чтобы  никто  из
прихожан не догадался, где  они  весь  день  пропадали.  Они  и  сами-то  от
усталости еле на ногах держались, а еще надо было  о  лошадях  позаботиться,
так что и тут ни один, ни другой не вспомнили о недовенчанной  парочке.  Как
только лошади были заведены в  стойла  и  накормлены,  а  сами  они  малость
перекусили, тотчас же оба завалились спать.
     Наутро, когда пастор Тугуд  сидел  за  завтраком,  вспоминая  вчерашнюю
охоту, прибегает вдруг причетник и спрашивает еще в дверях, можно ли войти.
     - Как же это мы, ваша милость, - говорит он. - У нас совсем  из  головы
вон, а ведь та пара на колокольне до сих пор не обвенчана.
     Пастор так и ахнул, чуть куском не подавился.
     - Господи помилуй, - говорит он, - а  ведь  и  правда!  Как  это  вышло
нескладно.
     - И не говорите, сэр.  Ведь  мы,  может  статься,  погубили  несчастную
женщину.
     - Ах да! Помню, помню! Ей,  по  правде  сказать,  давно  уже  следовало
обвенчаться.
     - Подумать только, сэр, а ну как с ней там, на  колокольне,  что-нибудь
случилось, и ни доктора, ни бабки...
     (- Ах, бедняжка, - вздохнули женщины.) ...Как бы нас за это  в  суд  не
потащили. Да и для церкви, какой это позор для церкви!
     - Замолчи ты, ради бога! Ты меня с ума сведешь! - говорит пастор.  -  И
какого черта я их вчера не обвенчал, пьяных ли, трезвых ли! - (Духовные лица
в те времена чертыхались не хуже простых смертных). - А ты что, сам ходил  в
церковь или спрашивал у деревенских?
     - Да нет, что вы, сэр! Это я вот только что вспомнил. В церковных делах
разве я смею вперед вас соваться? А сейчас, как подумал о них,  меня  словно
обухом по голове. Кажется, тронь пальцем - сейчас упаду!
     Ну, тут пастор бросил  свой  завтрак  и  вместе  с  причетником  скорей
побежал в церковь.
     - Да их, наверно, и след простыл, - говорит на ходу мистер Тугуд.  -  И
хорошо бы. Они небось как-нибудь выбрались и давно уже дома.
     Все же они вошли в ограду, поглядели на колокольню и  видят:  высоко  в
окне белеет малюсенькое личико и крохотная рука помахивает им сверху.
     - Бог мой, - говорит мистер Тугуд, - не знаю, как я им теперь на  глаза
покажусь! - Он тяжело опустился на чью-то могильную плиту. - И надо же  было
мне вчера к ним так придираться!
     - Да, очень жаль, что мы с этим делом тогда же не покончили, -  говорит
причетник. - Но раз убеждения вашей милости не дозволяли вам  их  венчать  -
что же, с этим надо считаться.
     - Верно, друг мой, верно. А что, по ней не видно... не произошло там  с
ней чего-нибудь... преждевременного?
     - Да мне видно ее только до плеч, сэр.
     - Ну, а как лицо?
     - Лицо страх какое бледное.
     - Да что ты! Ну, будь что будет. Ох, и разломило  же  у  меня  поясницу
после вчерашнего... Но приступим к делу божию.
     Они вошли в церковь и только отперли ход на  колокольню,  как  бедняжка
Джейн и ее любезный Эндри выскочили оттуда, как  голодные  мыши  из  пустого
буфета. Эндри  едва  живой  и  вполне  трезвый,  а  его  невеста  бледная  и
продрогшая, но во всем прочем такая же, как вчера.
     - Как? - говорит пастор, облегченно вздыхая, - вы с тех самых  пор  так
тут и сидели?
     - А то как же, сэр, - говорит невеста, падая от слабости на скамью. - И
ни кусочка, ни глотка за все это время. Нам  никак  нельзя  было  выйти  без
посторонней помощи, вот мы и сидели.
     - Но почему же вы не позвали кого-нибудь? - спросил пастор.
     - Она не позволила, - говорит Эндри.
     - Стыдно мне было, - всхлипнула Джейн. - Да узнай об этом кто-нибудь  -
нас на всю жизнь ославили бы. Раз или два Эндри совсем было собрался ударить
в колокол, но потом одумался и сказал: "Нет, лучше нам с  голоду  подохнуть,
чем навек опозориться!" Вот мы все ждали и ждали, а вас все нет и нет.
     - Да! И я очень об этом сожалею, - сказал пастор. - Но теперь мы с этим
делом мигом покончим.
     - Мне... мне бы пожевать чего-нибудь, - говорит Эндри. -  Хоть  корочку
бы какую или луковку, и то бы ладно.  Потому  я  так  отощал,  что  у  меня,
кажется, все кишки к спине  приросли,  слышно,  как  они  о  становую  кость
трутся.
     - Нет, раз уж все мы тут, и в полном порядке, - с беспокойством сказала
невеста, - так давайте скорее кончать!
     Эндри согласился повременить с едой, причетник позвал вторым свидетелем
одного из прихожан, самого неболтливого, и скоро  брачные  узы  были  крепко
завязаны, новобрачная успокоилась и заулыбалась, а у Эндри  еще  пуще  живот
подвело.
     - Ну, а теперь, - сказал пастор Тугуд, - вы оба идите ко  мне,  мы  вас
накормим как следует на дорогу.
     Они с благодарностью приняли приглашение и, выйдя с  церковного  двора,
пошли одной тропинкой, а пастор с  причетником  -  другой,  и  никто  их  не
заметил, потому что час был еще ранний. Они вошли в пасторский дом, будто бы
только что вернулись из поездки в Порт Бреди, и тут-то уж они набросились на
еду и питье и пили и ели до отвалу.
     Об этом случае долгое время никто не  знал,  но  потом  все-таки  пошел
слушок, а теперь и сами они иной раз со смехом вспоминают, какая у них  была
чудная свадьба. Хотя и то сказать, не бог весть что получила  Джейн  за  все
свои труды и старания. Разве вот только свое доброе имя спасла.
 
     - Это тот самый Эндри, который явился к сквайру на рождество  вместе  с
музыкантами? - спросил торговец семенами.
     - Нет, нет, - ответил учитель  Профитт.  -  То  был  его  отец.  И  все
произошло оттого, что Эндри чересчур любил покушать и выпить.
     Видя, что все его слушают, учитель сразу начал рассказ:
 
        СТАРЫЙ ЭНДРИ В РОЛИ МУЗЫКАНТА 

     Перевод Э. Раузиной
 
     - Я был тогда еще мальчишкой и пел в церковном хоре;  на  рождество  мы
вместе с музыкантами всегда отправлялись в дом сквайра, а  сквайр,  все  его
семейство и гости (в тот раз среди них был архидиакон, лорд и леди Баксби  и
еще много других) рассаживались в большой зале и слушали, как  мы  играем  и
поем. Потом нас звали в людскую и угощали превосходным ужином. Так  уж  было
заведено, и Эндри очень хорошо  знал  об  этом.  Мы  как  раз  собирались  к
сквайру, когда повстречали его.
     - Господи, - говорит, - до чего ж мне охота попировать вместе  с  вами!
Жареное мясо,  индейка,  плумпудинг,  эль  -  бывает  же  счастье  людям!  А
сквайру-то что - одним человеком больше, одним меньше. Я уже  слишком  стар,
чтобы сойти за мальчишку из хора, и чересчур бородат, чтоб меня  приняли  за
девицу из тех, что с вами поют. Вот ежели б вы одолжили мне скрипку  и  я  б
пошел с вами как музыкант, а?
     Ну, мы пожалели старика и дали ему старую скрипку, хотя Эндри понимал в
музыке столько же,  сколько  лошадь  в  философии;  вместе  со  всеми  Эндри
отправился в путь и, крепко зажав скрипку под мышкой,  храбро  вошел  в  дом
сквайра. Он" суетился, раскладывал ноты, устанавливал свечи так,  чтоб  свет
от них падал прямо на ноты, словно это дело было для него самое привычное, и
все шло как нельзя лучше, пока мы не запели "Когда узрели пастухи", а  потом
"Взойди, звезда" и "О, радостные звуки". Только мы кончили последнюю  песнь,
поднимается мать сквайра, высокая  сердитая  старуха,  большая  любительница
церковного пения, и обращается к Эндри:
     - Послушай-ка, голубчик, ты, я вижу, не играешь вместе со всеми. В  чем
дело?
     Все мы готовы были провалиться сквозь землю. Надо же  попасть  в  такую
переделку! У Эндри даже холодный пот на лбу выступил. А мы  молчим,  ждем  -
как-то он выпутается из этой истории?
     - Беда приключилась, сударыня, - говорит он, кланяясь с самым  невинным
видом, что твое дитя. - По дороге я упал и сломал смычок.
     - Какая жалость, - говорит она. - А нельзя ли его починить?
     - Куда там, сударыня, - отвечает Эндри. - Весь изломался.
     - Посмотрим, нельзя ли тебе помочь, - говорит она.
     На этом как будто все и кончилось, и  мы  запели  "Возрадуйтесь,  люди,
восстаньте от сна" в ре мажор с двумя диезами. И только  мы  замолчали,  как
старуха снова обращается к Эндри:
     - У нас на чердаке  хранятся  негодные  музыкальные  инструменты,  и  я
велела поискать для тебя смычок,  -  и  протягивает  смычок  бедняге  Эндри,
который не то что играть, а и держать его в руках не умел.
     - Вот теперь у нас будет полный аккомпанемент, - говорит она.
     Что тут было делать? Эндри стоит среди музыкантов,  глядит  в  ноты,  а
лицо у него все сморщилось, как  гнилое  яблоко,  потому  что  если  кого  и
боялись в нашем приходе, так именно этой  горбоносой  старухи.  Тогда  Эндри
пустился на хитрость - спрятался за чью-то  спину  и  давай  водить  смычком
взад-вперед над скрипкой, но не касаясь струн. Со  стороны  посмотреть,  так
показалось бы, что он всю душу вкладывает в игру. Быть может, все и обошлось
бы, если бы один из гостей (не кто иной, как  архидиакон)  не  углядел,  что
Эндри держит  скрипку  вверх  тормашками,  прижимая  подбородком  головку  и
придерживая рукой конец деки. Все гости встали с мест и окружили Эндри - они
решили, что это какой-то новый способ игры на скрипке.
     Тут-то все и раскрылось. Мать сквайра велела  выгнать  Эндри  вон,  как
низкого обманщика, а сквайр заявил, что Эндри должен ровно через две  недели
освободить дом, который у него арендовал. Это  происшествие  в  значительной
мере нарушило мирное течение рождественского вечера.
     Однако, когда мы пришли в людскую, Эндри уже сидел там как ни в чем  не
бывало - по приказу жены сквайра его впустили с черного хода, хотя за минуту
перед тем сквайр приказал выгнать его через парадный. А  о  том,  чтобы  ему
выезжать из дома, больше никто и не заикался. Но  Эндри  после  того  случая
никогда уже не выступал в роли музыканта; а  теперь  его  и  на  свете  нет,
бедняга давно лежит в могиле, чего и нам всем не миновать!
 
     - А я совсем позабыл наших музыкантов с их скрипками и виолончелями,  -
задумчиво проговорил Лэкленд. - Что они, по-прежнему играют в церкви?
     - Где там! - ответил Кристофер Туинк. - Вот уж двадцать лет, как с этим
покончено. Теперь там играет на органе  один  непьющий  молодой  человек,  и
очень даже хорошо играет, а все ж таки это не то, что в старые времена, там,
в этом органе,  нужно  все  время  ручку  крутить,  и  молодой  человек  мне
жаловался - иной раз, говорит, руки все себе отмотаешь, а чувства настоящего
в музыке все равно нет.
     - Зачем же тогда заменили старых музыкантов?
     - Ну, во-первых, такая уж  пошла  мода,  а  во-вторых,  старые-то  наши
музыканты один раз здорово  оскандалились.  Так  оскандалились,  -  помнишь,
Джон? - что дальше некуда.  Век  не  забуду!  После  этого  им  в  церкви  и
показаться-то было стыдно.
     - Как же это они так?
     - А вот как.
     Кровельщик  вгляделся  вдаль,  словно  там  скрывались   давнопрошедшие
времена, и продолжал.
 
        ДЬЯВОЛ НА ХОРАХ 
 
     Перевод И. Кашкина

     - Случилось это в самое крещение - в тот день им последний раз довелось
играть на хорах церкви в Лонгпаддле, чего они тогда никак  не  думали.  Надо
вам сказать, что это был  хороший  приходский  оркестр.  Там  были:  Николас
Пуддинком - первая скрипка, Тимоти Томас - виолончель, Джон Байлс  -  вторая
скрипка, Дан Хорнхэд играл на серпенте, Роберт Даудл - на кларнете, а мистер
Нике на гобое - все искусные музыканты,  да  к  тому  же  крепкие  парни  со
здоровыми легкими, а это для тех, кто на духовых играет, дело  немаловажное.
Поэтому на святках, когда устраивают много танцулек и  вечеринок,  спрос  на
них был большой. Они и жигу могли изобразить - не хуже псалма, а то и лучше,
не в укор им будь сказано. Бывало, пославят они Христа у  богатого  сквайра,
сыграют там святочные песни леди и джентльменам и попьют с  ними  чайку  или
кофе, - чинно и скромно, ну, прямо сказать, святые,  -  а  через  полчасика,
глядишь, они уже в таверне "Герб медника" и запузыривают "Бойкого  сержанта"
парам девяти танцоров и глотают стаканами горячий пунш.
     Вот и тогда, на тех святках, они кочевали с одной веселой вечеринки  на
другую, и спать им почти  не  приходилось.  И  подошел  этот  самый  день  -
крещение. В тот год стояли жестокие холода, и музыканты прямо-таки замерзали
на хорах, потому что прихожане в морозные дни обогревались внизу  печкой,  а
об оркестре на хорах никто не заботился. Во время утрени,  когда  мороз  был
особенно силен, Николас и говорит:
     - Не могу я больше, видит бог, я и так смерзся в сосульку,  как  хотят,
но сегодня мы будем греться - не снаружи, так изнутри!
     И вот, заранее смешав пиво с подогретой водкой, он принес галлон  этого
питья в церковь, укутал кувшин потеплее и спрятал его в виолончельный  чехол
Тимоти Томаса, чтобы сохранить влагу теплой,  пока  она  не  потребуется.  А
потребовался глоточек перед отпущением, другой - во время "Верую", а  третий
- в начале проповеди. После третьего глотка они согрелись  и  разомлели.  Во
время проповеди - а проповедь на беду в тот день была длинная - они  заснули
и до самого конца спали сном праведных.
     День был пасмурный, и к концу проповеди  в  церкви  так  стемнело,  что
только и видна была кафедра пастора, на ней две свечи и его  лицо  за  ними.
Закончив наконец проповедь, пастор возгласил вечерний гимн.  Но  оркестр  не
подхватил, и прихожане стали оглядываться на хоры, -  почему  это  музыканты
молчат. Тут-то маленький Леви Лимпет (он сидел на хорах), толкнул  Тимоти  и
Николаса и крикнул:
     - Начинайте же! Начинайте!
     - А? Что? - вскинулся Николас, а в церкви было темно, и в голове у него
еще бродил хмель, ему и почудилось, будто он все еще на вечеринке,  где  они
перед тем играли всю ночь напролет. И как дернет  смычком  по  струнам,  как
хватит "Дьявола в портновской" - любимую жигу  в  наших  краях!  Все  прочие
музыканты были не трезвее его, ничтоже сумняшеся,  они  подхватили  мотив  и
давай нажаривать, сколько было сил и усердия.
     Они играли без перерыва, пока наконец от последних басовых нот "Дьявола
в портновской" паутина на сводах не затряслась, словно спугнутое привидение,
мало того, Николас, удивленный,  что  никто  не  двигается  с  места,  зычно
выкрикнул (как это он обычно делал на вечеринках, когда танцующие  не  знали
фигур):
     - Головные пары! Руки крест-накрест! И когда я напоследок пущу петуха -
пусть каждый поцелует свою пару под омелой.
     Леви Лимпет так испугался, что кубарем скатился по ступенькам с хоров и
побежал прямиком домой. У пастора волосы встали дыбом, когда он услышал, как
дьявольская жига гремит по церкви, и, полагая, что музыканты  рехнулись,  он
поднял руку и возопил:
     - Стойте! Довольно! Прекратите! Что это такое!
     Но они его не слышали, собственная их игра все заглушала, и чем  больше
он кричал и размахивал руками, тем громче они играли.
     Тут все прихожане поднялись со скамей, недоумевая и переговариваясь:
     - Что за наваждение? Да нас за это испепелит, как Содом и Гоморру!
     Сам сквайр сошел со своей скамьи, обитой зеленой байкой, где  вместе  с
ним слушали богослужение его гости, множество всяких леди и джентльменов. Он
вышел на середину церкви и закричал, потрясая кулаками:
     - Что это значит? Такое богохульство в божьем доме! Что это значит?
     Тут музыканты наконец что-то расслышали сквозь игру и оборвали жигу.
     - Неслыханное безобразие! Просто неслыханное! - кричал сквайр вне  себя
от ярости.
     - Неслыханное! - поддакивал пастор, он тем временем сошел с  кафедры  и
теперь стоял рядом со сквайром.
     - Пусть хоть все ангелы сойдут с небес, - сказал сквайр (он был  дурной
человек, этот сквайр, но тут  в  первый  раз  в  жизни  выступил  защитником
правого дела). - Пусть хоть сами ангелы небесные сойдут на землю,  -  кричал
он, - а только чтобы этих музыкантов в нашей церкви больше и духу  не  было.
Они оскорбили и меня, и мою семью, и моих гостей, и самого господа бога!
     Только  тут  несчастные  музыканты  пришли  в  себя  и  вспомнили,  где
находятся, и посмотрели бы вы,  как  они  спускались  по  лестнице:  Николас
Пуддинком и Джон Байлс со скрипками под мышкой, Тимоти Томас с  виолончелью,
а за ними бедный Дан Хорнхэд со своим серпентом  и  Роберт  Даудл  со  своим
кларнетом  -  тихонькие,  словно  воды  в   рот   набрали,   все   старались
проскользнуть незаметней. Пастор еще, может, и простил бы их,  когда  узнал,
отчего это все вышло, но сквайр поступил иначе. На той же неделе он послал в
город, и оттуда  привезли  что-то  вроде  большой  шарманки,  которая  могла
исполнять двадцать два духовных песнопения, да так правильно  и  точно,  что
как ты ни будь греховно настроен, а уж ничего другого на  ней  не  сыграешь,
кроме этих самых духовных песнопений. Для верности сквайр  приставил  самого
надежного и почтенного человека вертеть ручку, и  с  той  поры  старые  наши
музыканты у нас в церкви больше не играли. После этого  рассказа  все  долго
молчали.
     - А моя старая знакомая миссис Уинтер - та, что жила на ренту,  -  она,
конечно, уже умерла? У нее еще всегда был такой угнетенный  вид,  -  спросил
наконец мистер Лэкленд.
     Никто из пассажиров, по-видимому, не помнил этого имени.
     - Давно уж, наверно, умерла - когда я ее мальчиком знал,  ей  уже  было
под семьдесят, - добавил Лэкленд.
     - Не знаю, как другие, а я так очень  хорошо  помню  миссис  Уинтер,  -
сказала лавочница. - Да, она умерла и давно уж - тому лет двадцать пять. Вы,
наверно, знаете, сэр, отчего у нее был такой, как  вы  говорите,  угнетенный
вид и такие ввалившиеся глаза?
     - Говорили, кажется, что у нее что-то с сыном случилось. Но я был тогда
слишком мал и подробностей не запомнил.
     Лавочница вздохнула: перед ее мысленным взором, видимо, оживали картины
прошлого.
     - Да, - проговорила она. - Дело было в сыне.
     Видя, что пассажиры фургона не прочь послушать еще  одну  историю,  она
продолжала:
 
        УИНТЕРЫ И ПАЛМЛИ 

     Перевод А. Мартыновой

     - Если рассказывать по порядку, то вот с чего все началось.  В  приходе
нашем, когда я была еще девчонкой, две красавицы  соперничали  между  собой.
Что уж там у них вышло, бог их ведает, но только были они на  ножах,  а  еще
пуще они невзлюбили друг дружку после того, как одна у другой отбила жениха,
да и женила на себе. Парня этого звали Уинтером, и в положенный срок  у  них
родился сын.
     Другая долго не выходила замуж, но  когда  ей  было  уже  что-то  около
тридцати, посватался к ней один смирный  человек  по  имени  Палмли,  и  они
поженились. Вы, сэр, не помните  того  времени,  когда  Палмли  жили  еще  в
Лонгпаддле, а я-то все как сейчас помню. У них тоже родился сын, и  был  он,
стало быть, лет на девять-десять моложе сына Уинтеров. Ребенок  от  рождения
был какой-то слабоумный, но мать в нем души не чаяла.
     Палмли умер, когда мальчику исполнилось восемь лет, и остались вдова  и
ребенок нищими. Бывшая ее соперница к тому времени тоже овдовела, но жила не
бедно. Из жалости она предложила взять к себе мальчика на посылки, хоть он и
был еще слишком мал для такой работы. В то время ее сыну,  Джеку,  было  лет
семнадцать, не больше. Что поделаешь, пришлось бедной вдове отдать  сына  из
дома. И отправился малыш к богатой соседке.
     Так вот, как и что там случилось, никто толком не знает, только однажды
под вечер хозяйка, миссис Уинтер, послала  мальчика  с  письмом  в  соседнюю
деревню. Дело было в декабре, и темнело рано.  Мальчонка  плакал  и  просил,
чтобы ему позволили не ходить, - боязно было одному возвращаться. Но хозяйка
настояла на своем, может, и не потому вовсе, что была такая уж бессердечная,
а просто так, не подумав.
     И пошел бедняжка. Дорога шла через лес Йелбери, и вот на обратном  пути
что-то там выскочило из-за дерева и до смерти его  напугало.  Мальчик  после
этого стал совсем дурачком, захворал и вскоре умер.
     Теперь у несчастной вдовы ничего больше в  жизни  не  осталось,  и  она
проклинала соперницу, которая сперва отбила у нее жениха,  а  потом  и  сына
погубила. Правда, несчастье с мальчиком произошло не  по  злой  воле  миссис
Уинтер,  хотя,  признаться,  когда  она  о  том  услыхала,  то  не  выказала
особенного огорчения. Однако как ни горевала бедная миссис  Палмли,  как  ни
клялась она отомстить, а подходящего случая не было. И как знать, может,  со
временем  она  и  забыла  бы  о  своей  тяжкой  обиде  и  примирилась  бы  с
одиночеством. Но через год после смерти мальчика к  миссис  Палмли  приехала
племянница, которая до того всю свою жизнь прожила в городе Эксонбери.
     Эта молодая особа, мисс Гарриэт Палмли, была девушка красивая и гордая.
Она и воспитана была иначе, и одевалась, и держала себя  не  так,  как  наши
деревенские, да оно и понятно: как-никак, приехала-то она  из  города.  Если
богатые Уинтеры свысока смотрели на бедную  миссис  Палмли,  то  Гарриэт  их
самих ставила куда ниже себя. Но любовь ни с чем не  считается,  и  надо  же
было так случиться, что молодой Уинтер с первого взгляда без памяти влюбился
в Гарриэт Палмли.
     Гарриэт  была  много  образованнее  Джека,  а  деревенские  понятия   о
превосходстве его матери над ее теткой для нее ровно ничего не значили,  вот
она и не обращала внимания на Джека. Но Лонгпаддл - не бог весть как  велик,
и волей-неволей им приходилось встречаться,  пока  Гарриэт  там  гостила;  и
скоро этой гордячке стали вроде бы даже нравиться ухаживания Джека.
     Однажды, когда они  вдвоем  собирали  в  саду  яблоки,  Джек  предложил
Гарриэт выйти за него замуж. Она никак не ждала от Джека такой  прыти  и  до
того удивилась, что чуть ли не дала согласия, во всяком случае  не  отказала
наотрез, а, напротив, стала даже принимать от него разные подарки.
     Но Джек видел, что для нее он всего-навсего простой деревенский парень,
а не какой-нибудь завидный жених. В глубине души  бедняга  понимал,  что  не
видать ему Гарриэт, если он как-нибудь не отличится. И вот в один прекрасный
день он сказал ей:
     - Я уезжаю, в другом месте я скорей добьюсь хорошего положения, а здесь
мне не на что рассчитывать.
     Недели через две он простился с Гарриэт  и  отправился  в  Монксбери  с
намерением наняться к какому-нибудь фермеру управляющим, а  затем  и  самому
обзавестись фермой. Оттуда он ей писал каждую неделю, как будто их  женитьба
была делом решенным.
     Но  если  Гарриэт  нравились  подарки  Джека  и  то  обожание,  которое
светилось в его глазах, то в письмах он выглядел куда менее привлекательным.
Ее мать  была  школьной  учительницей,  да  и  у  самой  Гарриэт  была,  что
называется, природная способность ко всякого рода писанью. А в  те  времена,
когда грамотеев не развелось еще столько, как теперь, простое умение  писать
и то уж считалось большим достоинством. Упражнения Джека Уинтера в  любовной
переписке коробили городской вкус Гарриэт и уязвляли ее самолюбие.  В  ответ
на одно из его посланий  она,  эдак  строго  и  свысока,  просила,  чтоб  он
поучился письму да почаще заглядывал бы в учебник правописания, если  желает
ей угодить (а надо вам сказать, что сама Гарриэт писала  гладко,  красиво  и
этим немало гордилась). Послушался  ее  Джек  или  нет,  неизвестно,  только
письма его не стали  лучше.  Раз  он  отважился  написать  ей,  как  всегда,
довольно нескладно, что кабы в сердце у нее было к нему побольше тепла,  она
не так обижалась бы на его почерк и правописание, что и в самом деле - сущая
правда.
     Ну и вышло так, что в отсутствие Джека тот слабый огонек,  что  зажегся
было в ее сердце, мало-помалу стал меркнуть, а потом и вовсе погас.  А  Джек
все писал и писал и просил объяснить, почему она к нему изменилась; и  тогда
Гарриэт ответила напрямик, что для нее, родившейся и прожившей всю  жизнь  в
городе, он недостаточно образован, а потому ему не на что надеяться.
     То, что Джек Уинтер отставал в письме, вовсе не означало,  что  чувства
его были грубее, чем у других, напротив, он был до крайности чувствителен  и
обидчив. Узнав причину ее отказа, он испытал такой стыд,  унижение  и  горе,
какие нам сейчас нельзя себе и представить, - слава богу,  нынче  уж  не  те
времена,  когда  уменье  писать  с  красивыми  завитушками  наполняло  людей
гордостью, а неуменье причиняло боль и страдания. Джек  написал  ей  гневное
письмо, а она ответила колкостями и как бы между прочим подсчитала,  сколько
ошибок он сделал в своем последнем  письме.  Одно  это,  писала  она,  может
служить оправданием для всякой девушки, которая не  захочет  выйти  за  него
замуж. У нее, Гарриэт, муж должен быть ученее.
     Джек покорно снес ее отказ, но страдал он тяжело, никому  ни  слова  не
говоря про свое горе, и оттого было ему еще тяжелей.
     И Джеку уже незачем было оставаться на ферме - он ведь только  затем  и
пошел работать, чтобы создать достойный семейный очаг для Гарриэт, а  теперь
эта надежда рухнула. По этой причине он отказался от мысли стать фермером  и
уехал, желая поскорей вернуться домой, к матери.
     Не успел Джек возвратиться в Лонгпаддл, как  увидел,  что  Гарриэт  уже
ласково поглядывает на нового своего ухажера - дорожного подрядчика. Джек не
мог не признать, что соперник и образованием и манерами на голову  выше  его
самого. Это и в самом деле был  куда  более  разумный  выбор  для  городской
красавицы, которая по воле случая попала в деревню и едва ли могла подыскать
себе здесь кого-нибудь получше. Уж он-то мог  пообещать  ей  более  завидное
положение, не то что Джек, у которого неизвестно еще, что впереди, да  и  не
слишком был он годен на то, чтоб пробиться в жизни. Джек сам понимал, что ее
даже и винить нельзя.
     Однажды ему случайно попался на глаза листок бумаги,  исписанный  рукой
нового возлюбленного Гарриэт. Слова лились ровно и  гладко,  словно  ручеек,
без единой ошибочки, сразу было видно, что  писавший  привык  иметь  дело  с
пером и бумагой, недаром прослыл он в приходе ученым человеком. И тут  вдруг
Джеку пришло в  голову:  если  рядом  с  письмами  подрядчика  положить  его
собственные, то какими, должно быть, жалкими они будут выглядеть, и до  чего
смешным покажется все, что он там писал. От такой мысли Джек даже  застонал.
Он очень жалел теперь, что писал ей. Ему не терпелось узнать,  сохранила  ли
Гарриэт его каракули. Пожалуй, что и  сохранила,  думал  он,  женщины  имеют
такую привычку - беречь письма. А пока эти злосчастные писульки находятся  в
ее руках, можно ли ручаться, что его глупая, чистосердечная любовь не послу-
жит потехой для Гарриэт и ее теперешнего ухажера, да и не только для  них  -
для всякого, кто увидит эти письма.
     Несчастный, измученный вконец юноша боялся и думать об этом  и  наконец
решился попросить Гарриэт вернуть ему письма, как это  обычно  делают,  если
помолвка расстроилась. Он час, а  может  и  больше,  сидел  над  коротенькой
запиской, писал, переписывал  и  начинал  заново,  а  когда  кончил,  послал
записочку с мальчишкой к ней домой. Посланный  вернулся  с  устным  ответом:
мисс Палмли просила передать, что не намерена расставаться  с  тем,  что  ей
принадлежит,  она  даже  удивляется,  как  он  осмелился  ее   из-за   этого
беспокоить.
     Такой ответ привел Джека в ярость, и он решил сам  пойти  за  письмами.
Выбрав время, когда, как он знал, Гарриэт бывала дома, он постучался и вошел
без особых церемоний, хоть Гарриэт и напускала на себя  важность,  но  к  ее
тетке,  чей  сын  когда-то  чистил  ему  башмаки,  Джек  относился  с  малым
почтением. Гарриэт была в комнате. Они встретились в первый раз после  того,
как Гарриэт ему отказала. Глядя на нее суровыми и печальными  глазами,  Джек
попросил назад свои письма.
     Сначала Гарриэт ответила, что они ей ни на что не  нужны,  пусть  берет
хоть сейчас, - и даже вынула пачку из бюро, где они хранились. Но, проглядев
одно - то, что лежало сверху, - она вдруг изменила  свое  решение,  сказала,
что просьба его  вздорная,  и  поспешно  убрала  письма  в  теткину  рабочую
шкатулку, которая стояла раскрытой тут же, на столе. Она  сразу  же  заперла
шкатулку и, смеясь с издевкой, объявила ему, что решила сохранить письма,  -
может, еще пригодятся как доказательство, что у нее были веские основания не
выходить за него замуж.
     Джеку кровь бросилась в лицо.
     - Отдайте письма! - проговорил он. - Они не ваши!
     - Нет, мои, - возразила она.
     - Чьи бы ни были, но я хочу их забрать, - сказал он. - Я не  хочу  быть
посмешищем из-за того только, что не умею писать. У вас теперь есть  другой!
Вы ему верите и все ему рассказываете. И письма мои ему покажете!
     - Возможно, - ответила Гарриэт  с  холодным  спокойствием  бессердечной
женщины, да она и на самом деле такая была.
     Ее вид и голос так взбесили Джека, что он сделал было шаг  к  шкатулке,
но Гарриэт схватила ее, заперла в бюро и торжествующе посмотрела  на  Джека.
Минуту казалось, что Джек вырвет ключ у нее  из  рук,  но,  сдержавшись,  он
повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
     Когда  Джек  очутился  на  улице,  был  уже  вечер.  Он  долго  шел  не
останавливаясь, сам не зная куда, мучаясь от сознания, что она во всем взяла
над ним верх.  Ему  все  мерещилось,  как  она  рассказывает  своему  новому
возлюбленному или кому-нибудь из знакомых о том, что сейчас произошло  между
ними, и как все они хохочут над расплывшимися, уродливыми строчками  в  этих
письмах. И мало-помалу в его голове созрело твердое решение:  добыть  письма
любой ценой, во что бы то ни стало.
     Глухой ночью он с черного хода вышел из своего дома,  пробрался  сквозь
живую изгородь и, обогнув соседнее поле,  вышел  с  задней  стороны  к  дому
Гарриэт. Говорят, в ту ночь была яркая  луна,  ровным  светом  заливала  она
стены домов, и каждый листик плюща, вьющегося  по  стенам,  блестел,  словно
маленькое зеркальце. Джек много раз  бывал  у  Палмли  и  знал  расположение
комнат в их доме не хуже, чем в своем собственном. В гостиной было два окна,
заднее, ближе к Джеку, все из мелких стекол в свинцовом переплете,  -  таким
оно осталось и по сей день. Другое окно закрывалось ставнями,  но  на  этом,
заднем, не было даже занавески, и лунный  свет,  проходя  через  него,  ярко
освещал комнату, так что Джек, стоя снаружи, мог разглядеть там любой  самый
маленький предмет. Справа в комнате, как вы, может быть, помните, есть камин
- он и сейчас там, а слева тогда стояло бюро. В бюро  и  находилась  рабочая
шкатулка Гарриэт (то есть Джек думал, что эта шкатулка Гарриэт, а  на  самом
деле она принадлежала тетке), а в шкатулке были  письма.  Джек  достал  свой
карманный нож, отковырнул свинцовый переплет и  вынул  одно  стекло.  Затем,
просунув руку в отверстие, открыл задвижку и через окно влез в комнату.  Все
спали  (в  доме,  кроме  миссис  Палмли   и   Гарриэт,   жила   еще   только
девочка-служанка). Джек направился прямо к бюро - это он сам рассказывал,  -
думая, что оно не заперто, - обычно его не запирали, - но Гарриэт так  и  не
открывала бюро после того, как спрятала там письма. Позже Джек говорил,  что
в ту минуту он думал только об  одном:  что  вот,  мол,  спит  себе  Гарриэт
наверху, в своей комнате, и горя ей мало, а ведь как она  обидела  его,  как
надсмеялась над ним и его письмами, и, зайдя  так  далеко,  он  уже  не  мог
остановиться. Просунув лезвие ножа под крышку бюро, Джек  без  труда  сломал
ветхий замок. Внутри он нашел  шкатулку  из  розового  дерева  -  там,  куда
Гарриэт второпях поставила ее. Вынимать письма из шкатулки было некогда.  Он
взял шкатулку под мышку, закрыл бюро, поскорей выбрался из дома и  аккуратно
вставил стекло.
     Обратно Уинтер шел тем же путем. От усталости он еле держался на ногах,
прокравшись к себе в спальню, он спрятал шкатулку, не посмотрев даже, что  в
ней. Рано утром он отнес шкатулку в сарай и принялся за дело: одно за другим
стал сжигать в печке письма, которые стоили ему такого труда и о которых  он
не мог без стыда вспомнить. Джек хотел вернуть шкатулку Гарриэт, после  того
как исправит небольшие повреждения  от  ножа.  На  место  писем  Джек  думал
положить записочку, последнюю, которую он ей напишет, в ней он с  торжеством
скажет  Гарриэт,  что,  отказавшись  вернуть  ему   письма,   она   чересчур
понадеялась на его покорность всем ее капризам.
     Но, вынув из шкатулки последнее письмо, Джек прямо-таки  остолбенел  от
удивления и ужаса, под письмом, на самом дне лежало  десять  золотых  гиней.
"Это, должно быть, карманные деньги Гарриэт", - подумал про  себя  Джек  (на
самом деле это были деньги миссис Палмли). Он не  успел  еще  оправиться  от
такой неожиданности, как вдруг в галерейке, из которой  был  вход  в  сарай,
послышались шаги. Второпях он сунул шкатулку под сложенный в  углу  хворост,
но поздно - два констебля вошли в сарай и схватили его как раз  в  тот  миг,
когда он, нагнувшись, прятал шкатулку. Ему объявили,  что  он  арестован  по
обвинению в том, что прошлой ночью вломился в дом миссис Палмли, и не  успел
еще несчастный юноша понять, в чем дело, как его уже вели по узкой тропинке,
что соединяет ту часть деревни, где жили  Уинтеры,  с  проезжей  дорогой.  В
окружении полицейских Джек шел по дороге в кэстербриджскую тюрьму.
     Поступок Джека приравнивался к ночной краже со взломом, хотя сам Джек и
не  помышлял  ни  о  какой  краже.  А  кража  со  взломом  -  это  уголовное
преступление, за которое в то время полагалась смертная  казнь.  Когда  Джек
вылезал из заднего окна  дома  Палмли,  кто-то  заметил  его  тень  на  ярко
освещенной стене. Кроме того, при нем были найдены шкатулка и деньги,  замок
от бюро был сломан, стекло в окне выставлено - улик вполне достаточно. Джек,
правда, клялся, что хотел взять только письма, и это при других показаниях в
его пользу, может, и послужило бы к смягчению его участи. Но подтвердить это
могла одна только Гарриэт. А Гарриэт делала  так,  как  ей  говорила  тетка.
Миссис же Палмли вовсе не желала спасать Джека.  Пришел  час  ее  торжества.
Наконец-то она могла отплатить женщине, которая отняла у нее  возлюбленного,
а затем погубила и самое дорогое, что у нее было, - маленького  сына.  Через
неделю  Джек  предстал  перед  судом.  Гарриэт  на   суд   не   вызвали,   и
разбирательство пошло обычным порядком, миссис Палмли подтвердила все факты,
свидетельствовавшие об ограблении. Вступилась бы Гарриэт за Джека,  если  бы
он ее попросил, или нет, кто знает, может быть, из  жалости  она  бы  это  и
сделала, но Джек был слишком горд, чтобы просить хоть о  малейшем  одолжении
ту, которая его оттолкнула, и он к ней не обратился. Суд заседал недолго,  и
Джеку был вынесен смертный приговор.
     Его казнили в субботу. Был холодный и пасмурный мартовский  день.  Джек
был такой худенький и щуплый - совсем мальчик, что  пришлось  из  милосердия
повесить его в самых тяжелых кандалах, какие нашлись в тюрьме:  иначе  петля
не переломила бы ему позвонков - собственного его  веса  было  недостаточно.
Кандалы оказались  для  него  так  тяжелы,  что  он  еле  мог  подняться  на
возвышение. В те времена еще не так строго соблюдались правила насчет  того,
чтобы казненных хоронить непременно в тюрьме, и несчастной матери  разрешили
перевезти тело домой. Вечером,  когда  должен  был  прибыть  гроб,  в  нашей
деревне все высыпали на улицу, люди стояли и ждали, каждый  у  своего  дома.
Помню, и я, тогда еще совсем маленькая девочка,  стояла  на  улице  рядом  с
матерью. Было совсем темно, на небе загорались звезды. Около восьми часов мы
услышали едва уловимый скрип повозки со стороны проезжей дороги.  Потом  шум
затих  -  это  повозка  въехала  в  лощину,  потом  стало  слышно,  как  она
загромыхала на спуске, и вслед за тем въехала  в  Лонгпаддл.  Гроб  на  ночь
поставили под лестницей, что ведет на колокольню, а назавтра, в воскресенье,
в промежутке между двумя службами, мы похоронили Джека. Под вечер в  тот  же
день была заупокойная служба, и пастор сказал проповедь, для которой  выбрал
текст: "Он был единственным сыном  у  матери,  а  она  была  вдовой..."  Да,
жестокое то было время!
     А с Гарриэт дальше было вот что. Вскоре она вышла-таки замуж за  своего
подрядчика. Но не пришлось им спокойно пожить в Лонгпаддле -  все  ведь  тут
знали, что это она виновата в смерти Джека. Так что они переехали  в  другой
город, подальше от здешних мест. И больше мы о них не слыхали. Да  и  миссис
Палмли сочла более удобным к ним перебраться. А та худая женщина  с  черными
глазами, о  которой  спрашивал  приезжий  господин,  это  и  была,  как  вы,
наверное, уже  догадались,  та  самая  миссис  Уинтер,  про  которую  я  вам
рассказала. Я хорошо помню, как она жила тут совсем  одна,  как  ее  боялись
дети и как она до конца своих дней всех чуждалась, хоть и  прожила  довольно
долго.
 
     - Я вижу, в Лонгпаддле случались  не  только  веселые,  но  и  грустные
события, - заметил мистер Лэкленд.
     - Да, да. Но, слава богу, таких историй, как с  Джеком  Уинтером,  было
немного, хотя люди среди нас жили всякие - и хорошие и плохие.
     - Вот, например, Джордж Крукхилл, - этот, как мне доподлинно  известно,
был довольно-таки темной личностью, - вступил в разговор приходский  писарь,
видимо, и ему захотелось внести свою лепту в обмен воспоминаниями.
     - Слыхал я, что в школе он был отчаянный озорник.
     - Ну так с годами он не  исправился.  Правда,  петля  ему  ни  разу  не
грозила, но от каторги он бывал на волосок, а  однажды  сам  угодил  в  яму,
которую рыл другому.
 
        СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ МИСТЕРА ДЖОРДЖА КРУКХИЛЛА 

     Перевод И. Гаврилова
 
     - Как-то раз, - продолжал приходский писарь, -  возвращался  Джордж  на
тощей  своей  кляче  из  Мелчестера,  где  только  что  кончилась   ярмарка.
Выбравшись из города, он заметил, что впереди  едет  верхом  на  отличнейшей
лошади - такая стоит добрых пятьдесят гиней - молодой статный фермер,  тоже,
видно, возвращаясь с рынка. Когда они поднимались  на  Биссет  Хилл,  Джордж
постарался нагнать его. Они поздоровались; Джордж  заговорил  о  том,  какие
здесь плохие дороги, и так, приветливо болтая о том о сем, трусил он  рысцой
рядом с незнакомцем. Вначале тот отмалчивался, но мало-помалу  разговорился,
и у них пошла совсем уже дружеская беседа. Оказалось, что он ездил по  своим
делам  на  мелчестерскую  ярмарку  и  надеется   к   вечеру   добраться   до
Шотсфорд-Форум, чтобы завтра поспеть на рынок  в  Кэстербридже.  Подъехав  к
гостинице в Вудъятсе, путники остановились накормить  лошадей,  а  заодно  и
выпили - отчего почувствовали друг к другу еще большее  расположение.  Затем
снова двинулись в путь, но недалеко от Шотсфорда, когда они проезжали  через
деревню Трантридж, их застал дождь; и так как уже  совсем  стемнело,  Джордж
стал уговаривать фермера не ехать дальше: под таким дождем,  того  и  гляди,
схватишь простуду; а тут, говорят, есть хорошая гостиница -  и  он,  Джордж,
думает в ней остановиться. Фермер  наконец  согласился.  Они  отдали  конюху
лошадей, зашли в гостиницу и славно поужинали, толкуя о своих делах,  словно
давнишние знакомые. Когда наступило время идти на покой, Джордж  попросил  у
хозяина номер на двоих, и они улеглись спать в одной комнате:  вот  до  чего
они к тому времени уже подружились.
     Перед сном они болтали о всякой всячине, и  наконец  разговор  зашел  о
том, как, бывает, переодеваются в чужое платье с какой-нибудь целью.  Фермер
сказал, что не раз слыхал о таких проделках, но Джорджу, по его словам,  все
это было в диковинку. Вскоре фермер заснул.
     Рано утром, когда фермер еще крепко спал (я рассказываю  все  так,  как
слышал), наш Джордж тихо слез с кровати и облачился в одежду  фермера.  А  в
карманах у фермера были деньги. Джордж, однако, прельстился  лишь  добротной
одеждой и крепкой лошадкой фермера; он, видите ли, на ярмарке обстряпал одно
сомнительное дельце, и ему не хотелось, чтобы при встрече  его  сразу  могли
узнать. В его намерения совсем не входило забирать деньги  своего  приятеля,
или, точнее, брать больше, чем было нужно для того, чтобы заплатить по счету
в гостинице. Поэтому, отсчитав необходимую  сумму,  он  оставил  кошелек  на
столе  и  сошел  вниз.  В  гостинице  накануне  вечером  никто  особенно  не
разглядывал новых постояльцев, и те из слуг, которые в этот ранний час  были
уже на ногах, не усомнились в том, что Джордж это и есть  фермер.  Он  щедро
рассчитался и велел подать себе лошадь фермера, - и опять-таки  никто  этому
не удивился,  и  он  преспокойно  поехал  на  чужой  лошади,  как  на  своей
собственной.
     Через полчаса фермер проснулся и, оглядевшись, обнаружил, что друг  его
Джордж исчез, надев его платье и великодушно оставив  ему  свой  потрепанный
наряд. Однако вместо того чтобы поднять тревогу, он долго сидел в кровати, о
чем-то глубоко задумавшись.
     - Деньги, деньги он увез, - размышлял он вслух, -  вот  что  жалко.  Но
зато и одежду тожеТут он увидел, что деньги или по крайней мере большая их
     часть лежит на столе.
     - Ха-ха-ха! - захохотал  он  и  пустился  приплясывать  по  комнате.  -
Ха-ха-ха! - не унимался он, посылая улыбки своему отражению в зеркальце  для
бритья и в бронзовом подсвечнике. И при этом  махал  руками,  словно  фехтуя
невидимой шпагой.
     Затем он натянул на себя одежду Джорджа  и  сошел  вниз.  Его,  видимо,
ничуть не огорчило, что его принимают за другого, и даже когда он обнаружил,
что ему подсунули старую клячу,  а  его  собственную  лошадь  увели,  он  не
выказал никакого возмущения. Ему сказали,  что  друг  его  уже  заплатил  по
счету, что весьма его обрадовало. Не дожидаясь завтрака, он  оседлал  лошадь
Джорджа и покинул гостиницу.
     Он  пустил  лошадь  не  по  большаку,  а  по  проселочной  дороге,   не
подозревая, что именно по  этой  дороге  поскакал  и  Джордж.  Не  успел  он
проехать и двух миль в обличий Джорджа  Крукхилла,  как  вдруг  на  повороте
дороги  увидел,  что  какой-то  человек  отбивается  от   двух   деревенских
констеблей. Это был его дружок, похититель платья и лошади. Но фермер  и  не
подумал броситься к нему и предъявить права на свою собственность; наоборот,
он хотел было свернуть в ближайший лесок, только его уже заметили.
     - На помощь! На помощь! - кричали констебли. - Именем короля!
     Волей-неволей фермеру пришлось подъехать.
     - Что случилось? - осведомился он с большим хладнокровием.
     - Дезертир! - закричали те. - Его судить будут и расстреляют без всяких
разговоров. Несколько дней тому  назад  он  бежал  из  драгунского  полка  в
Челтенгэме; за ним выслали погоню, но солдаты нигде не могут его найти, и мы
обещали: если он  нам  попадется,  непременно  схватим  и  доставим  к  ним.
Понимаете, этот негодяй на следующий же день повстречался с одним  почтенным
фермером и подпоил его в какой-то гостинице. И давай его  улещать  -  какой,
мол, он бравый молодец, да какой  бы  из  него  вышел  хороший  солдат  -  и
уговорил поменяться с ним одеждой, чтобы, видите  ли,  посмотреть,  как  ему
пойдет военная форма. И простак согласился. Тогда дезертир сказал, что шутки
ради сходит показаться хозяйке:  интересно,  узнает  ли  она  его  в  другом
платье. Ушел - и только его и видели! А фермер Джолис так и остался в  чужой
солдатской форме. Плут и деньги унес с собой.  А  когда  фермер  заглянул  в
конюшню, то оказалось, что и лошади нет.
     - Каков негодяй! - воскликнул фермер. - Так, значит,  это  и  есть  тот
самый мерзавец? - он показал на Джорджа.
     - Нет, нет! - завопил  Джордж,  причастный  ко  всей  этой  истории  не
больше, чем новорожденный младенец. - Это не я, это - он! Это  на  нем  была
одежда фермера Джолиса.  Мы  ночевали  вместе,  и  он  нарочно  заговорил  о
переодевании, чтобы я решил поменяться с ним одеждой. То, в чем он  одет,  -
это все мое!
     - Только послушайте этого негодяя! - закричал молодой фермер, обращаясь
к констеблям. - Чтобы выгородить себя, он готов обвинить первого встречного.
Нет, братец служивый, - не на таких напал!
     - Да, да - не на таких напал! - закричали те в один голос. - У него еще
хватает нахальства нести эдакий вздор, хотя мы, можно сказать, накрыли его с
поличным. Ну да, слава богу, теперь-то мы уже надели на него наручники!
     - Да, слава богу, - сказал молодой человек. - Ну, мне  пора.  Счастливо
вам доехать и благополучно его доставить.
     И он пустил свою клячу во весь дух.
     А тем временем констебли, охраняя Джорджа  справа  и  слева,  взяв  под
уздцы его лошадь, двинулись прямо в  противоположном  направлении  -  к  той
самой  деревне,  где  они  встретили  отряд  солдат,  высланный  на   поиски
дезертира.
     - Пропал я, пропал! Меня теперь расстреляют! - причитал Джордж.
     Не прошли они и мили, как отряд встретился им снова.
     - Здорово! - сказал старший констебль.
     - Здорово! - ответил капрал, возглавлявший отряд.
     - Поймали мы вашего-то! - заявил констебль.
     - Где же он? - удивился капрал.
     - Да вот же! Только он теперь без формы, вот вы его и не узнали.
     Капрал с минуту внимательно разглядывал Джорджа, потом покачал  головой
и сказал, что это совсем не тот.
     - Да ведь дезертир-то поменялся одеждой с фермером Джолисом и уехал  на
его лошади, - ну и вот вам, пожалуйста, все тут - и одежда и лошадь!
     - Нет, не он, - заявили солдаты. - Наш был высокий, молодой, с родинкой
на правой щеке, и выправка у него военная, не то что у этого.
     - Я же говорил их милостям, что это не я, - подал голос Джордж. - А они
не верят.
     Так-то и выяснилось, что молодой фермер это и был сбежавший  драгун,  а
Джордж Крукхилл тут ни при чем. То же  самое  подтвердил  и  фермер  Джолис,
вскоре прибывший на место происшествия. Поскольку Джордж ограбил  грабителя,
приговор ему вынесли сравнительно мягкий, а дезертира из  драгунского  полка
так и не нашли. Двойное переодевание помогло  ему  удрать.  Впрочем,  лошадь
Джорджа он бросил, проехав всего несколько миль: увидел, наверно, что  ехать
на такой кляче труднее, чем идти пешком.
 
     Сомнительные личности Лонгпаддла и темные их  похождения,  no-видамому,
интересовали мистера  Лэкленда  гораздо  меньше,  чем  обыкновенные  люди  и
повседневные события, хотя  его  попутчики  и  предпочитали  повествовать  о
первых. Под конец он осведомился - в первый раз за всю беседу - о  некоторых
молодых особах прекрасного пола, вернее, о тех, которые были  молоды,  когда
он покинул родную деревню. Его собеседники,  по-прежнему  придерживаясь  той
точки зрения, что из ряда вон выходящее заслуживает больше внимания,  нежели
обыденное, не позволили  ему  остановиться  на  бесхитростных  историях  тех
женщин, которые прожили жизнь тихо и незаметно. Они спросили его, помнит  ли
он Нетти Сарджент.
     - Нетти Сарджент - да, кажется, припоминаю. Это та  девушка,  что  жила
вместе  с  дядей  в  крайнем  доме  около  рощи,  если  меня  не  обманывают
воспоминания детства.
     - Она самая. Ну, это, я вам скажу, сэр, была девица! Не то чтобы за ней
какой грех водился, но никогда нельзя было угадать, что  она  выкинет.  Надо
ему рассказать, как она продлила аренду на свой дом, а, мистер Дей?
     - Надо, - подтвердил непризнанный миром старый художник.
     - Вот вы и расскажите. У вас это поскладнее выйдет, чем у кого другого,
да и законы вы лучше знаете.
     - Пожалуй, - сказал мистер Дэй и начал:
 
        ХИТРОСТЬ НЕТТИ САРДЖЕНТ 
 
     Перевод Р. Бобровой

     - Так вот она и жила с дядей в доме, что стоит на отшибе у рощи. Девица
она была статная и бойкая. Как сейчас помню: волосы у нее были черные, глаза
быстрые, задорные, а когда,  бывало,  захочет  поддразнить,  сделает  эдакую
лукавую гримаску! Парни начали за ней бегать, чуть только она успела вырасти
из коротеньких платьиц, а потом появился и жених, Джаспер Клифф  -  вы  его,
наверно, не знали, - и хотя она могла бы найти себе и получше, но до того он
ей пришелся по сердцу, что, кроме него, Нетти и знать никого не хотела. А он
был парень  себе  на  уме,  и  во  всяком  деле  больше  всего  заботился  о
собственной выгоде. На языке-то у него, может, была одна Нетти, а  в  мыслях
он держал домик ее дяди, хотя не скажу, чтобы он ее по-своему не любил.
     Дом этот, построенный ее прапрадедом, вместе с садом и  участком  пашни
уже  несколько  поколений  находился  в  пользовании  их  семьи  на   правах
копигольда; в арендный договор, по старинному обычаю,  включалось  несколько
имен и он считался действительным до  смерти  последнего  из  поименованных.
Дядя Нетти как раз и был  таким  последним,  и  если  бы  он  не  возобновил
договор, распространив его  на  своих  наследников,  после  его  смерти  дом
переходил в руки владельца поместья. Но продлить аренду было проще простого:
всего только и требовалось, что уплатить несколько фунтов пени  и  заключить
новый договор, - и сквайр никак не мог этому помешать.
     Казалось  бы,  чего  лучше  -  оставить   племяннице   и   единственной
родственнице верную крышу над головой, и старику Сардженту  давно  следовало
бы побеспокоиться о продлении аренды, раз уж такой был порядок,  что  с  его
смертью все пропадало, если не уплатить пени; вдобавок сквайр только о том и
думал,  как  бы  забрать  обратно  дом  и  землю,  и  говорил  себе   каждое
воскресенье, когда старик проходил мимо его скамьи в церкви: "Ага, и ноги  у
него дрожат больше прежнего, и спина еще больше согнулась, а об  аренде  все
еще не заикался - ха! ха! ха! Скоро я очищу этот угол поместья от всяких там
копигольдеров!"
     Сейчас подумать - так просто непонятно, чего старик  дожидался,  но  уж
такой это был человек: все собирался с недели на неделю пойти к управляющему
сквайра и все откладывал: дескать, в  следующий  базарный  день  авось  буду
посвободней. Надо сказать,  что  тут  была  и  еще  одна  загвоздка:  старик
недолюбливал Джаспера Клиффа, а тот  все  наседал  на  Нетти,  заставляя  ее
наседать на дядю: вот старик нарочно и тянул с этим  делом,  чтобы  досадить
корыстолюбивому жениху. В конце концов старик Сарджент захворал,  и  тут  уж
Джаспер вышел из терпения: он сам принес деньги на  уплату  пени,  отдал  их
Нетти и заявил ей без обиняков:
     - Не пойму, о чем только вы с ним думаете! Вот деньги, и не  отступайся
от него, пока он все не сделает. А если упустишь дом и усадьбу,  провалиться
мне на этом месте, если я на тебе женюсь! Такая дура не стоит, чтоб  на  ней
женились.
     Девушка очень расстроилась и, придя домой, сказала дяде, что если у нее
не будет дома, то не будет и мужа. Старый Сарджент  денег  не  взял,  еще  и
посмеялся - сумма-то была пустяковая, но, видя, что  племяннице  втемяшилось
выйти замуж за Джаспера и что ее все равно не  отговоришь,  только  сделаешь
несчастной, взялся наконец за дело. Узнав про это, сквайр ужасно разозлился,
но поделать ничего не мог, и был составлен новый договор  (в  этом  поместье
копигольдер получал бумагу на владение, хотя в других местах такого  порядка
заведено не было). Старик Сарджент так ослаб за время болезни,  что  не  мог
уже  пойти  к  управляющему,  и  договорились,  что  тот  сам  принесет  ему
подписанный сквайром документ и по получении денег отдаст его  Сардженту,  а
тот подпишет копию, которая останется у сквайра.
     Управляющий обещал прийти в пять часов. Часа  за  два  до  назначенного
срока Нетти достала приготовленные деньги и  только  хотела  положить  их  в
стол, чтобы они были под рукой, как вдруг услыхала за  спиной  слабый  крик,
обернулась и увидела, что старик как-то осел в  кресле,  уткнувшись  головой
себе в колени. Она бросилась его поднимать, но он был без сознания  и  никак
не приходил в себя. Не помогли ни лекарства, ни виски.  Доктор  предупреждал
Нетти, что старик может умереть внезапно, и  похоже  было  на  то,  что  это
конец.  Нетти  собралась  было  бежать  за  врачом,  но  лицо  старика   уже
побледнело,  а  руки  похолодели,  и  она  поняла,  что  звать   кого-нибудь
бесполезно. Он был мертв.
     Сообразив, чем ей это грозит, Нетти совсем растерялась. Дом, сад,  поле
- все пропало, и теперь у нее с мужем не будет  собственного  угла.  Она  не
думала,  что  Джаспер  способен  выполнить  угрозу,  брошенную  сгоряча,  но
все-таки ей стало страшно. Ну что  бы  дяде  пожить  еще  два  часочка!  Шел
четвертый час; управляющий должен был прийти в пять, и, если бы все обошлось
благополучно, - в десять минут шестого дом и усадьба были бы  закреплены  за
ней и Джаспером до самой их смерти,  так  как  оба  они  значились  в  новом
договоре. А уж как этот бессовестный сквайр обрадуется, что заполучил домик!
И добро бы он был ему действительно нужен, а то ведь  просто  старику  стоят
поперек горла все эти домишки, участки, усадьбы  -  независимые  островки  в
обширном океане его владений.
     И вдруг Нетти осенила мысль, как  сохранить  дом,  несмотря  на  дядину
непредусмотрительность. Пасмурный декабрьский  день  клонился  к  вечеру,  и
первым делом - так мне рассказывали, а зачем бы людям врать...
     (- Верно, так оно и было, - подтвердил Кристофер Туинк, - я как  раз  в
это время там проходил.) ...первым делом она заперла наружную  дверь,  чтобы
никто ей не помешал.  Потом  передвинула  дядин  дубовый  столик  к  камину,
подошла к креслу, где все еще сидел покойник - это было, как  мне  говорили,
довольно высокое мягкое кресло на колесиках, -  и  подкатила  его  вместе  с
дядей к столику. Повернув кресло так, чтоб старик сидел спиной к окну, вроде
бы нагнувшись над столиком - а столик этот я с детства помню  не  хуже,  чем
любую вещь в собственном доме, - Нетти раскрыла перед дядей большую семейную
библию и положила его руку на страницу, как будто он водил по  ней  пальцем.
Потом приоткрыла ему глаза и надела на нос очки, так что если посмотреть  со
спины - сидит себе старик  и  читает  Священное  писание.  После  этого  она
отперла дверь и села ждать управляющего, а когда стемнело,  зажгла  свечу  и
поставила ее на стол рядом с библией.
     Можете себе представить, каково было Нетти  сидеть  там  и  дожидаться,
когда она услыхала стук в дверь, у нее сердце чуть из груди не  выскочило  -
так, по крайней мере, мне рассказывали. Отворила она управляющему и говорит,
понизив голос:
     - Вы уж извините нас, сэр, но дяде сегодня нездоровится, и,  боюсь,  он
не сможет с вами разговаривать.
     - Вот тебе раз! - сказал управляющий. - Что ж, выходит, я зря тащился в
такую даль из-за этого пустячного дела!
     - Что вы, сэр, почему зря? - говорит Нетти. - Разве нельзя сделать  это
без него?
     - Разумеется, нельзя! Он должен уплатить деньги и подписать документ  в
моем присутствии.
     Нетти задумалась.
     - Дядя ужас как боится всяких таких дел, вот  почему  он  и  тянул  так
долго. А сегодня я прямо испугалась, как бы он не помешался со страху. Когда
я ему сказала, что вы  скоро  придете  с  документами,  он,  бедный,  так  и
застучал последними зубами. Он всегда побаивался разных агентов и  сборщиков
налогов.
     - Бедняга! Но тут уж ничего не  поделаешь  -  я  должен  его  видеть  и
засвидетельствовать его подпись.
     - А что, если мы сделаем так, сэр, чтобы вы видели, как он подписывает,
а он бы об этом не знал? Я его успокою, скажу, что вы разрешили  сделать  не
по всей форме и подождете на улице. Ведь если вы увидите, как  он  подпишет,
этого будет достаточно, правда? Он такой больной слабый старик, сэр, и  если
бы вы были так добры...
     - Если я увижу, как он подпишет, этого, конечно,  достаточно  -  больше
мне ничего и не надо. Но как же сделать, чтобы я его видел, а он меня нет?
     - А вот как, сэр. Пойдемте, пожалуйста, вон туда.
     Нетти отвела его на несколько шагов в  сторону,  и  они  оказались  под
окнами дядиной комнаты. Она нарочно не опускала штор, и свет из  окна  падал
на кусты сада. В дальнем конце комнаты виднелась фигура  старика,  сидящего,
как Нетти его посадила, в кресле, с очками на носу перед книгой,  освещенной
свечой, управляющий видел его затылок вполоборота, плечи и одну руку.
     - Видите,  сэр,  он  читает  библию,  -  говорит  Нетти  самым  кротким
голоском.
     - Вижу. А я думал, что он не очень-то набожен.
     - Нет, библию он читать любит, - заверила его Нетти. -  Но  сейчас  он,
кажется, задремал над ней. Оно и понятно - человек он старый, да к  тому  же
еще и болен. Отсюда вам будет видно,  как  он  подпишет,  сэр.  Уж  сделайте
поблажку больному.
     - Хорошо, - сказал управляющий, закуривая сигарету. - Надо полагать, вы
приготовили ту незначительную сумму,  которую  вам  полагается  уплатить  за
возобновление договора?
     - Конечно, - ответила Нетти. - Сейчас принесу.
     Она вынесла ему деньги, завернутые в бумажку, управляющий их пересчитал
и. вынув из нагрудного кармана драгоценные документы, отдал ей тот,  который
нужно было подписать.
     - У дяди немного парализована рука, - добавила Нетти. - Не знаю,  какая
уж у него получится подпись, да еще со сна.
     - Это не имеет значения, - была бы подпись.
     - А мне можно поддержать его руку?
     - Пожалуйста, моя милая, можете поддержать его руку  -  это  не  играет
роли.
     Нетти вернулась в дом, а управляющий остался курить в саду. Теперь  для
Нетти начиналось самое трудное. Управляющий, глядя в окно,  видел,  как  она
поставила перед дядей чернилицу, то есть чернильницу,  -  никак  не  отучусь
называть ее по-старому, - и, тронув его за локоть словно для того, чтобы его
разбудить, что-то сказала и положила перед ним  бумагу,  показав,  где  надо
подписывать, она обмакнула перо и вложила ему в  руку.  Подвинувшись,  чтобы
помочь ему держать перо, она так ловко стала, что  управляющему  были  видны
только часть головы старика и  рука:  и  он  увидел,  как  эта  рука  вывела
подпись. После этого Нетти тотчас же вынесла управляющему  документ,  и  при
свете, падающем из окна, он подписался, как свидетель. Затем  он  вручил  ей
договор, подписанный сквайром, и ушел; а на  следующее  утро  Нетти  сказала
соседям, что ее дядя умер ночью в постели.
     - Значит, она раздела его и уложила в постель?
     - Значит, так. Эта девица была не из трусливого десятка. Вот так она  и
вернула себе дом и усадьбу, которые, собственно говоря,  уже  были  для  нее
потеряны, а заполучив их, заполучила и мужа.
     Говорят,  всякая   добродетель   вознаграждается,   Нетти   тоже   была
вознаграждена за хитрую свою уловку, с помощью которой добыла себе Джаспера.
На третьем году супружества он начал ее поколачивать -  не  сильно,  а  так,
отвесит иногда оплеуху, со злости Нетти рассказала соседям, что она для него
сделала и как теперь в этом раскаивается. Когда  умер  старый  сквайр  и  во
владение вступил его сын, по деревне пополз слушок об этой истории. Но Нетти
была приятная молодая бабенка, а сын сквайра - приятный молодой человек и, в
отличие от отца, ничего не имел против  мелких  арендаторов,  так  что  дела
поднимать он не стал.
 
     После этого рассказа все приумолкли, а вскоре фургон спустился с холма,
за которым начиналась длинная, беспорядочно разбросанная в  лощине  деревня.
Когда они въехали на улицу, пассажиры начали один за  другим  слезать  около
своих домов. Прибыв в гостиницу и договорившись о  ночлеге,  мистер  Лэкленд
слегка закусил и пошел осматривать места, так хорошо знакомые ему с далекого
детства. Всходила луна, озаряя все вокруг, и все же он не находил в знакомых
предметах  той  прелести,  какой  наделял  их  в  своем  воображении,  когда
находился от них  за  две  тысячи  миль.  Человека  совершенно  постороннего
наверняка пленила бы эта старая деревня - уголок старой страны, он подпал бы
под власть  ее  своеобразного  очарования,  но  для,  мистера  Лэкленда  оно
снижалось преувеличенными ожиданиями, которые породила в нем память  детских
лет. Он шел по улице, поглядывая то на  какую-нибудь  печную  трубу,  то  на
обветшалую каменную стену, наконец он очутился возле  кладбища  и  вошел  за
ограду.
     При ярком лунном свете нетрудно было  разобрать  надписи  на  могильных
плитах, и Лэкленд впервые почувствовал себя среди своих.  Так  вот  где  они
все, кого он оставил в деревне тридцать пять  лет  тому  назад,  -  Сэллеты,
Дарты, Пауэлы, Прайветты, Сардженты, о которых он только что слышал, а вот и
другие, еще более знакомые имена: Джиксы, Кроссы, Найты,  Олды.  Несомненно,
члены их семей, а может быть, и кое-кто из тех, кого он знавал, еще живы, но
для него все они будут незнакомыми людьми. Он думал, что сразу обретет здесь
корни, что-то родное, к чему можно прилепиться  сердцем,  но  теперь  понял,
что, если поселится здесь, ему придется заново налаживать  связи  с  людьми,
как будто он приехал сюда впервые. Время и жизнь не захотели ждать, пока  он
надумает вернуться домой.
     Еще несколько дней Лэкленда видели то в гостинице,  то  на  деревенской
улице, то на окрестных полях и дорогах, потом он тихо, как  призрак,  исчез.
Кому-то из деревенских он сказал, что в этот приезд хотел только  посмотреть
на знакомые места и поговорить с  жителями,  -  это  он  и  сделал,  что  же
касается его намерения поселиться в деревне и провести здесь  остаток  своих
дней, оно, по-видимому, никогда не осуществится. С тех пор  прошло  уже  лет
двенадцать - пятнадцать, но в деревне он больше так и не появлялся.
 
1891 
 
 
        МОГИЛА НА РАСПУТЬЕ 

     Перевод В. Хинкиса
 
     Всякий раз, проезжая через Чок-Ньютон,  гляжу  я  на  ближнее  взгорье,
туда,  где  проселок  сходится   с   пустынной   прямоезжей   дорогой,   что
размежевывает два  соседних  прихода,  гляжу,  и  тотчас  припоминается  мне
событие, происшедшее некогда в этих местах;  и,  хотя  теперь,  быть  может,
незачем лишний раз возмущать покой прошлого, все же то, что случилось здесь,
достойно внимания.
     Был темный, но на редкость сухой и  теплый  рождественский  вечер  (как
рассказывали потом Уильям Дюи из Меллстока, Майкл Мэйл и другие), когда  хор
из большого прихода  на  полпути  между  городками  Айвел  и  Кэстербридж  -
Чок-Ньютона, где теперь железнодорожная станция - как  раз  перед  полуночью
собрался на улице, чтобы исполнить  под  окнами  односельчан  рождественские
гимны. Эта группа  музыкантов  и  певцов  была  одной  из  самых  больших  в
графстве, и не в пример маленькому меллстокскому  оркестру,  где  музыканты,
более  строго  придерживаясь  традиции,  признавали  лишь  струнную  музыку,
чок-ньютонцы на больших воскресных службах выступали с медными и деревянными
инструментами и занимали в церкви всю западную галерею.
     В тот рождественский  вечер  было  у  них  две  или  три  скрипки,  две
виолончели, альт, контрабас, гобой, кларнеты, серпент и  семеро  певчих.  Но
для нас интересно не то, чем занимались в этот сочельник  музыканты,  а  то,
что им довелось увидеть.
     Уже много лет ходили они на святках петь гимны, и ничего  особенного  с
ними не приключалось, но говорят, что в тот вечер двое  или  трое  старейших
музыкантов  с  самого  начала  были  в  каком-то  особенно  торжественном  и
задумчивом настроении, словно ожидали они, что к ним присоединятся  призраки
прежних друзей, тех, которые  теперь  навеки  успокоились  на  погосте,  под
оседающими холмиками, а встарь частенько певали в чок-ньютонском  хоре  и  в
музыке понимали побольше нынешних; или же что из окна какой-нибудь спаленки,
вместо хорошо знакомого лица ныне здравствующей  соседки,  покажется  чей-то
легкий, призрачный силуэт и  давно  умолкнувший  голос  поблагодарит  их  за
новогоднее поздравление. Впрочем, так обстояло дело только со  стариками,  а
молодежь, как всегда, была весела и беззаботна. Когда сошлись они, как  было
условлено, посреди  деревни,  у  каменного  креста  перед  трактиром  "Белая
лошадь", кто-то сказал, что время-то ведь еще раннее, полночь не пробило.  В
прежние времена те,  кто  Христа  славили,  не  начинали  петь,  прежде  чем
рождество не наступит по всем законам астрономии, а идти в трактир  допивать
пиво музыкантам тоже не хотелось; вот они и решили начать с дальних дворов у
дороги на Сидлинч, где люди часов не имели, а потому не могли знать, настала
уже полночь или еще нет. Рассудив так, они направились в сторону Сидлинча, а
когда вышли на склон, то за домами, вдали на дороге, увидели огонек.
     От Чок-Ньютона до Брод Сидлинча около двух миль, и на полпути проселок,
поднявшись на взгорье, разделяющее эти деревни, как уже сказано,  пересекает
под прямым углом длинную, унылую дорогу, которая называется  Лонг-Эш-Лэйн  и
не раз уже упоминалась в наших рассказах, -  прямая,  как  межа  у  хорошего
землемера, она была проложена еще римлянами и тянется на много миль к северу
и к югу от этого места. Теперь она заброшена и поросла травой, но  в  начале
нынешнего столетия здесь ездили  часто,  и  дорога  содержалась  в  порядке.
Огонек мерцал на самом распутье.
     - Кажется, я знаю, в чем тут дело, - сказал один из музыкантов.
     С минуту они помедлили, толкуя между собой, не связан ли в  самом  деле
этот огонек с тем случаем, о котором  все  они  уже  слышали,  потом  решили
подойти ближе.
     Взобравшись на взгорье, они увидели, что не ошиблись в своих  догадках.
Справа и слева от них тянулась Лонг-Эш-Лэйн, а у перекрестка, к  которому  с
четырех сторон сходились дороги, подле столба была вырыта могила, и, как раз
когда музыканты подошли, четверо парней из Сидлинча, иногда нанимавшиеся  на
такую работу, сбросили в яму мертвое тело. Рядом стояла лошадь,  запряженная
в телегу, на которой привезли труп.
     Чок-ньютонские музыканты молча постояли на месте, а парни тем  временем
засыпали яму доверху, утоптали землю, потом  побросали  лопаты  в  телегу  и
собрались уходить.
     - Кого это вы тут схоронили? - громко спросил Лот Свонхиллс.  -  Уж  не
сержанта ли?
     Парни из Сидлинча были так поглощены своим  делом,  что  теперь  только
заметили фонари чок-ньютонских музыкантов.
     - А?.. Погоди-ка, вы не из Ньютона, те, что Христа славить ходят?  -  в
свою очередь спросили могильщики.
     - Мы самые. Так, значит, вы схоронили здесь старого сержанта Холвея?
     - Да, его. Вы, стало быть, слышали про это?
     Музыканты сказали, что не знают подробностей,  -  слышали  только,  что
сержант застрелился у себя в кладовке в прошлое воскресенье.
     - А с чего это он - никому не известно.  По  крайней  мере,  у  нас,  в
Чок-Ньютоне, - продолжал Лот.
     - Теперь уж известно. Все  открылось  на  дознании.  Музыканты  подошли
ближе, и сидлинчские могильщики,
     присев отдохнуть после работы, рассказали им, как было дело.
     - Все из-за сына. Не пережил бедный старик такого горя.
     - Сын-то у него, помнится, в солдатах? Теперь он с полком в Индии, так,
что ли?
     - Ну да. А нашим солдатам там тяжеленько пришлось.  Зря  отец  уговорил
его пойти в армию. Но и Люку не след было попрекать родителя, ведь  тот  ему
добра желал.
     Короче говоря, дело было вот как.  Старик,  столь  печально  окончивший
свои дни, отец молодого солдата, служившего в Индии, сам был раньше военным,
и служба пришлась ему по душе, но он вышел  в  отставку  задолго  до  начала
войны с Францией. Вернувшись в родную деревню,  он  женился  и  зажил  тихой
семейной жизнью. Все же, когда Англия вступила в  войну,  он  очень  горевал
оттого, что старческая немощь не позволяет  ему  вновь  взяться  за  оружие.
Единственный сын сержанта тем временем вырос, и  пора  было  ему  определить
свое место в жизни; юноша хотел изучить какое-нибудь ремесло, но отец горячо
убеждал его поступить на военную службу.
     - Ремеслом теперь не расчет заниматься, - говорил он. - Ежели  война  с
французом не скоро кончится - а по-моему, так оно и будет, - то от ремесла и
вовсе проку не жди. Армия, Люк, - вот где твое место. В  армии  я  человеком
стал, и тебе того же желаю. Только тебе еще легче будет выдвинуться, времена
теперь такие, горячие.
     Это не очень-то понравилось Люку, ведь был он  юноша  тихий  и  большой
домосед. Однако отцу он верил и, наконец сдавшись на его уговоры, поступил в
***скую пехотную часть. Через несколько недель он был назначен в  полк,  уже
отличившийся в Индии под командованием генерала Уэллесли.
     Но Люку не посчастливилось. Сперва на родину стороной дошли вести,  что
он занемог, а совсем недавно, когда старый сержант вышел на прогулку, кто-то
сказал ему, что в Кэстербридже лежит  письмо  на  его  имя.  Сержант  послал
нарочного, тот съездил в город за девять миль, уплатил  сколько  следует  на
почте и привез пакет, - старик надеялся получить известие от Люка, и в  этом
не ошибся, но такого письма он не ожидал никак.
     Люк, видно, писал его в очень мрачном состоянии духа. Он жаловался, что
жить ему стало невмоготу, и горько упрекал  отца  за  совет  посвятить  себя
делу, к которому у него совсем душа не  лежала.  А  теперь  он  и  славы  не
стяжал, и горя хлебнул, служа целям, которых не понимает и знать  не  хочет.
Если бы не злополучный отцовский  совет,  он,  Люк,  спокойно  занимался  бы
каким-нибудь ремеслом в родной деревне и по своей  воле  никогда  бы  ее  не
покинул.
     Прочитав письмо, сержант ушел подальше от чужих глаз и присел на скамью
у дороги.
     Когда полчаса спустя он встал со  скамьи,  вид  у  него  был  убитый  и
жалкий, и с той поры старик совсем пал  духом.  Уязвленный  в  самое  сердце
попреками  сына,  он  стал  запивать.  Жил  он  один-одинешенек  в   домике,
доставшемся ему от жены, которая умерла за несколько лет перед этим. Однажды
утром, незадолго до рождества, в доме сержанта грянул выстрел, и подоспевшие
соседи нашли старика уже при смерти. Он застрелился из старинного кремневого
ружья, которым, бывало, пугал птиц;  судя  по  тому,  что  от  него  слышали
накануне, а также по распоряжениям, сделанным им на случай смерти,  это  был
заранее обдуманный поступок, на который  его  толкнуло  отчаяние,  вызванное
письмом сына. Присяжные вынесли вердикт о самоубийстве.
     - Вот и письмо, - сказал один из могильщиков. -  Его  нашли  в  кармане
покойника. Сразу видать, не один раз он его читал да перечитывал. Ну, да  на
все воля божья.
     Яма была уже засыпана, землю разровняли,  даже  могильного  холмика  не
осталось. Парни из Сидлинча пожелали ньютонским  музыкантам  доброй  ночи  и
ушли, забрав лошадь с телегой, в которой привезли мертвеца. Вскоре  шаги  их
затихли вдали, и лишь ветер равнодушно свистел над одинокой  могилой,  тогда
Лот Свонхиллс повернулся к старому гобоисту Ричарду Теллеру.
     - Слышь, Ричард, не годится эдак  поступать  с  человеком,  да  еще  со
старым солдатом. Конечно, не бог весть какой вояка был этот сержант. А все ж
надобно о спасении его души подумать, так, что ли?
     Ричард ответил, что совершенно с этим согласен.
     - А не спеть ли нам гимн над могилой, нынче ведь рождество,  а  спешить
нам некуда, и всего дела-то на  десять  минут,  и  кругом  пусто.  Никто  не
запретит нам, да и не узнает.
     Лот одобрительно кивнул.
     - О всякой душе подумать надобно, - повторил он.
     - Теперь хоть пой, хоть плюнь на его могилу - покойнику  все  одно,  он
теперь далече, - вмешался кларнетист Ноттон,  самый  отъявленный  скептик  в
хоре. - Но коли все остальные согласны, то и я не прочь.
     Они стали полукругом у свежей могилы и огласили ночной  воздух  гимном,
который числился у них под номером  шестнадцатым  и  был  избран  Лотом  как
наиболее приличествующий случаю и обстановке:
 
                       Грядет спаси-тель бед-ных душ, 
                       И дья-вол пос-рам-лен. 
 
     - Чудно как-то петь это  не  живому,  а  покойнику,  -  промолвил  Эзра
Кэттсток, когда, закончив последнюю строфу, они в раздумье медлили у могилы.
- Но все же милосерднее, чем просто уйти, как эти парни.
     - А теперь - обратно, в Ньютон,  пока  доберемся  до  усадьбы  пастора,
будет уже полпервого, - сказал старший в хоре.
     Но едва успели они уложить свои инструменты в футляры, как ветер  донес
до них стук экипажа, быстро катившего с той же стороны, куда незадолго перед
тем удалились могильщики. Чтобы не попасть под  колеса  на  узком  проселке,
музыканты решили подождать у перекрестка, пока ночной путник проедет мимо.
     Через минуту в свете их фонарей показался наемный экипаж со  взмыленной
лошадью. Когда  экипаж  поравнялся  с  указательным  столбом,  чей-то  голос
крикнул: "Стой!" Кучер натянул поводья, дверца  распахнулась,  и  на  дорогу
выпрыгнул солдат в форме одного из линейных полков. Солдат огляделся, и  при
виде музыкантов на лице его изобразилось удивление.
     - Вы сейчас хоронили здесь покойника? - спросил он.
     - Нет, мы не из Сидлинча, благодарение богу; мы ньютонский хор.  А  что
здесь сейчас схоронили человека - так это верно; и мы пропели рождественский
гимн над бренными его останками... Но кого это я вижу... Молодой Люк Холвей,
тот, что воевал в Индии? Или ты его  дух,  явившийся  прямо  с  поля  брани?
Выходит, ты и есть сын старика, ты и письмо написал...
     - Не спрашивай... не спрашивай меня. Так, значит, погребение окончено?
     -  Настоящего-то  погребения  и  не  было,  такого,  как  положено   по
христианскому обряду. Но его зарыли, это правда. Тебе,  верно,  попались  по
дороге четверо с пустой телегой?
     - В канаве, как собаку, и все по моей вине!
     Солдат молча постоял  над  могилой,  и  музыканты  невольно  прониклись
жалостью к нему.
     - Друзья мои, - вымолвил он наконец. - Теперь я, кажется,  понимаю.  Вы
из сострадания спели ему гимн вместо заупокойной молитвы. Благодарю от всего
сердца за вашу доброту. Да, я несчастный сын сержанта Ховея, я сын,  который
повинен в смерти отца не меньше, чем если бы убил его собственной рукой.
     - Полно, полно. Не говори так. Он и  без  твоего  письма  все  тосковал
последнее время, мы сами слышали от людей.
     - Когда я написал ему, мы были в Индии. Все обернулось против  меня.  А
только я отправил письмо, мы получили приказ вернуться в Англию. Вот  почему
я сейчас здесь, перед вами. Когда мы добрались до кэстербриджских казарм,  я
узнал обо всем... покарай меня бог! Я поступлю, как отец, я тоже убью  себя.
Больше мне ничего не остается.
     - Не делай глупостей, Люк Холвей, еще раз тебе говорю, подумай лучше  о
том, как всей своей жизнью искупить вину. И, может статься, отец твой, глядя
на тебя, еще улыбнется с небес.
     Люк покачал головой.
     - Что-то не верится, - сказал он с горечыб.
     - Ты постарайся стать таким же хорошим человеком, как твой отец. Еще не
поздно.
     - Вы так считаете? А я боюсь, что поздно... Но я  подумаю.  Спасибо  за
добрый совет. Одна цель в жизни у меня, во всяком случае, есть.  Я  перенесу
тело отца на  пристойное  христианское  кладбище,  даже  если  мне  придется
сделать это собственными руками. Не в моих  силах  вернуть  ему  жизнь,  так
пусть хоть могила у него будет не хуже, чем у людей. Он не должен лежать  на
этом презренном месте.
     - Вот и пастор наш тоже  говорит,  что  у  вас  в  Сидлинче  варварский
обычай, и надобно с ним покончить. А  тут  как-никак  старый  солдат...  Наш
пастор, скажу я тебе, не вашему чета.
     - Он называет это варварством, да? О, как он прав! -  вскричал  молодой
человек. - А теперь послушайте, друзья.
     И Люк завел речь о том, что будет обязан им по  гроб  жизни,  если  они
согласятся тайно перенести тело самоубийцы на кладбище,  но  не  в  Сидлинч,
который отныне ему ненавистен, а в Чок-Ньютон. За это он готов  отдать  все,
что имеет.
     Люк осведомился, какого мнения на этот счет Эзра Кэттсток.
     Кэттсток, виолончелист и одновременно церковный причетник, сказал после
минуты  раздумья,  что  молодому  человеку  следует  самому  потолковать   с
пастором.
     - Может, он и не станет противиться. Сидлинчский  пастор  нравом  крут,
скажу я тебе, и рассуждает он так: ежели человек в сердцах порешил себя, так
поделом же ему. А наш пастор - тот  совсем  других  мыслей,  глядишь,  он  и
позволит.
     - Как его зовут?
     -  Достопочтенный  и  преподобный  мистер  Олдхэм,  брат  самого  лорда
Уэссекса. Да ты не робей, это ничего. Обращение у него простое, ежели только
ты не нализался так, что от тебя винным духом разит.
     - А, тот же пастор, что и раньше. Я схожу к нему. Спасибо.  А  когда  я
исполню свой долг...
     - Что ж тогда?
     - В Испании война. Говорят, наш полк будет туда переброшен. Не  пожалею
себя, лишь бы стать таким, каким хотел меня видеть отец. Не  знаю,  чем  это
кончится, но сделаю все, что в моих силах. Клянусь в  этом  здесь,  над  его
могилой. Да поможет мне бог.
     Люк хлопнул ладонью по столбу с такой силой, что указатель закачался.
     - Да, в Испании дерутся: вот случай показать  себя.  Тем  дело  пока  и
кончилось. Но вскоре стало известно, что по  крайней  мере  в  одном  солдат
сдержал свою клятву, ибо на святках пастор, увидав  Кэттстока  на  кладбище,
велел ему  подыскать  подходящее  местечко  для  останков  сержанта,  причем
заметил, что знавал покойного и не припомнит такого закона, который запрещал
бы переносить прах. Но, не желая, чтобы про него говорили, будто  он  сделал
это с целью досадить своему сидлинчскому коллеге, он предупредил  Кэттстока,
что этот акт милосердия следует совершить ночью и по  возможности  тайно,  а
могилу нужно вырыть в дальнем конце кладбища.
     - Повидайтесь сегодня же с молодым Холвеем, - добавил пастор.
     Но прежде чем Эзра успел что-либо предпринять, Люк сам пришел к нему на
дом.  Оказалось,  что,  ввиду  нового   оборота   событий   на   Пиренейском
полуострове, отпуск Люку сократили, и он обязан немедленно вернуться в полк,
а потому просит своих новых друзей, чтобы они сами выкопали и снова погребли
тело. Все расходы он оплатил заранее и умолял Эзру  сделать  все  как  можно
скорее.
     С тем Люк и уехал. А на другой день Эзра, подумав немного, снова явился
к пастору, обуреваемый сомнениями. Он вспомнил, что  сержант  похоронен  без
гроба и, как  знать,  может  быть,  ему  даже  кол  забили  в  сердце.  Дело
предстояло куда более хлопотное, чем казалось на первый взгляд.
     - Мм-да, - пробормотал пастор. - Право, не знаю, как нам и быть.
     Вслед за тем из ближнего  городка  прибыл  надгробный  камень,  который
возчику было велено доставить в дом мистера Эзры Кэттстока, все расходы были
оплачены. Причетник и возчик вдвоем перенесли надгробье  в  сарай,  а  когда
Эзра остался один, он надел очки и прочитал краткую и бесхитростную надпись:

                            Здесь покоится прах 
              сержанта ***ского пехотного Его Величества полка 
                              Самуэля Холвея, 
            почившего в бозе декабря двадцатого дня 180... года. 
                                  От Л. X. 
                   "Я недостоин называться твоим сыном". 
 
     Эзра снова отправился к пастору, в его усадьбу на берегу реки.
     - Надгробье привезли, сэр. А только боюсь, никак не  обладить  нам  это
дело.
     - Хотелось бы услужить ему,  -  сказал  пастор.  -  Я  бы  и  платы  за
погребение никакой не взял. Но раз  вы  и  ваши  товарищи  не  беретесь  это
сделать, не знаю уж, что вам сказать.
     - Да видите ли, сэр, я порасспросил сидлинчских могильщиков,  тех,  что
хоронили сержанта, и, как я думал, так  все  и  есть.  Они  загнали  в  него
шестифутовый  кол  -  из  загородки  выдернули  на  овечьем  выгоне.  Вот  и
подумаешь, стоит ли браться за это дело, больно уж оно хлопотливое.
     - Есть какие-нибудь известия о молодом Холвее?
     Эзра слышал лишь, что сын сержанта на днях отплыл в Испанию с последним
батальоном своего полка.
     - И ежели он и впрямь в такой отчаянности, как мне показалось,  ему  уж
не вернуться в Англию.
     - Да,  затруднительный  случай,  -  промолвил  пастор.  Эзра  обо  всем
рассказал своим друзьям, и тогда один
     из них предложил  поставить  надгробный  камень  на  распутье.  Но  все
сказали, что это не годится. Другой советовал установить камень на кладбище,
а покойник пусть лежит на прежнем месте, но все решили, что это бесчестно. В
результате все осталось как было.
     Надгробье долго лежало в сарае у причетника, пока Эзре это не надоело и
он не перетащил его в дальний, заросший кустами конец сада. Время от времени
кто-нибудь заводил речь об этом камне, но разговор неизменно  кончался  так:
"Ежели вспомнить, как он был похоронен, так нечего нам и трудиться зря".
     Втайне они были уверены, что Люк  не  вернется,  и  слухи  о  неудачах,
постигших  английскую  армию  в  Испании,   еще   больше   подкрепляли   эту
уверенность. А потому далее  разговоров  дело  не  шло.  Камень  весь  оброс
плесенью, валяясь под кустами в саду у Эзры, а потом ветер повалил  одно  из
прибрежных деревьев, и оно раскололо камень на три куска. Со временем и  эти
остатки занесло опавшей листвой и мусором.
     Люк не был уроженцем Чок-Ньютона, а  в  Сидлинче  у  него  не  осталось
родных, и всю войну о нем не доходило сюда никаких вестей. Но после Ватерлоо
и падения Наполеона  появился  в  Сидлинче  ротный  старшина  со  множеством
нашивок, как  оказалось,  -  прославленный  герой.  Служба  на  чужбине  так
изменила Люка Холвея, что, только когда он назвался, односельчане признали в
нем единственного сына старого сержанта.
     Всю Пиренейскую кампанию он верой и правдой  служил  под  командованием
Веллингтона, сражался при Бусако, Фуэнтес д'Оноре, Сьюдад-Родриго, Бадахосе,
Саламанке,  Витории,  КатрБра  и  Ватерлоо,  а  теперь  вышел   на   пенсию,
доставшуюся ему столь дорогой ценой, и приехал отдохнуть в родные края.
     В Сидлинче он задержался  не  долее,  чем  нужно,  чтобы  перекусить  с
дороги. В тот же вечер он пошел в  Чок-Ньютон  пешком  через  взгорье,  мимо
указательного столба, и при виде знакомого  места  промолвил:  "Благодарение
богу, он не здесь". Близился вечер, когда Люк добрался  до  Ньютона,  но  он
пошел прямо на кладбище. В сумерках могильные камни были  еще  видны,  и  он
стал пристально их разглядывать. Но хотя  Люк  осмотрел  всю  ближнюю  часть
кладбища у дороги и всю дальнюю над рекой, он не нашел того,  что  искал,  -
могилы сержанта Холвея и надгробья с  надписью:  "Я  не  достоин  называться
твоим сыном".
     Он ушел с кладбища и стал расспрашивать местных жителей. Старый  пастор
давно умер, многие из хора тоже, но мало-помалу старшина доведался, что отец
его все еще лежит на распутье у Лонг-Эш-Лэйн.
     Опечаленный, Люк побрел было назад обычным путем, но  ему  пришлось  бы
снова пройти мимо столба, потому что другой дороги из Ньютона в  Сидлинч  не
было. А он теперь видеть не мог этого места, в ушах  его  неотступно  звучал
укоризненный  голос  отца,  поэтому  он  перелез  через  изгородь  и   пошел
кривопутком, по вспаханным полям. Не раз среди ратных трудов поддержкой  ему
была мысль о том, что он возрождает честь семьи и искупает свою вину. И  что
же - оказывается, отец его, как и прежде, лежит  в  своей  позорной  могиле.
Разумеется, Люк напрасно вообразил, будто только он один  виноват  в  смерти
отца, но Люку с его больной  совестью  казалось  теперь,  что  все  старания
восстановить свое доброе имя и умилостивить тень  оскорбленного  отца  пошли
прахом.
     Все же он попытался взять себя в руки и, покинув  ненавистный  Сидлинч,
арендовал в Чок-Ньютоне небольшой, долгое время пустовавший, домик. Там он и
жил в полном одиночестве, и ни одна женщина не переступала его порога.
     Подошло рождество  -  первое  после  возвращения  старшины  на  родину.
Вечером в сочельник Люк сидел один у очага, как  вдруг  послышалось  далекое
пение, а немного погодя голоса зазвучали уже под самым его окном. Это пришел
хор славить Христа, и хотя многие из старых музыкантов, в том числе  Эзра  и
Лот, уже почили навеки, все те же старые гимны исполнялись по тем же  старым
книгам. Сквозь ставни  в  дом  старшины  донеслась  знакомая  рождественская
песнь, которую прежний хор пропел когда-то над могилой его отца:
 
                       Грядет спаси-тель бед-ных душ, 
                       И дья-вол пос-рам-лен. 
 
     Кончив петь, они ушли к  другому  дому,  оставив  Люка  в  безмолвии  и
одиночестве. Свеча оплыла, но он не пошевельнулся, пока она не  затрещала  и
не стала меркнуть, колебля на потолке неверные тени.
     Наутро рождественское веселье было прервано трагической вестью, которая
мигом облетела всю деревню. На распутье, где был похоронен  старый  сержант,
нашли старшину Холвея, - он прострелил себе голову.
     Дома на столе он оставил записку, в которой  просил  похоронить  его  у
дороги, рядом с отцом. Но записку кто-то нечаянно смахнул на пол, и ее нашли
только  после  погребения,  которое  было  совершено  обычным  порядком   на
кладбище.

 
        КОММЕНТАРИИ 
 
        ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ 
 
     Рассказы Томас Гарди писал в продолжение всей своей долгой жизни;  лишь
последнее десятилетие он  посвятил  исключительно  автобиографии  и  поэзии.
Большая часть рассказов вышла в 80-90-х годах, то есть в то же время, что  и
его романы.  После  отказа  от  романистики,  вызванного  грубыми  нападками
критики на поздние романы  Гарди,  писатель  почти  полностью  отошел  и  от
новеллистического творчества. В  XX  веке  увидел  свет  лишь  один  сборник
рассказов и повестей, значительная часть которых была написана раньше.
     Всего Гарди опубликовал четыре сборника: "Уэссекские рассказы"  (1888),
"Группа  благородных  дам"  (1891),  "Маленькие  насмешки  жизни"  (1894)  и
"Переменившийся человек и другие рассказы" (1913). Вошедшие в  эти  сборники
рассказы и повести, как правило, публиковались предварительно в журналах.  В
отличие от романов, рассказы не подвергались сколько-нибудь серьезной правке
со стороны журнальных редакторов.
     Исследователи обычно делят рассказы Гарди на четыре основных цикла,  не
всегда совпадающих с разбивкой их по сборникам. Это, во-первых,  деревенские
рассказы и местные  предания;  во-вторых,  "романтические  истории",  сильно
сдобренные порой юмором  или  иронией;  в-третьих,  парадоксальные  истории,
которые  сам  Гарди  назвал  "маленькими  насмешками  жизни";   и   наконец,
в-четвертых, драматические, а иногда и трагические  рассказы  и  повести.  В
томе представлены все циклы новеллистики Гарди.
     Рассказы писателя кровно связаны с  его  романами.  Они  подготавливали
широкие романические полотна, служа как  бы  своеобразной  экспериментальной
площадкой для  разработки  тем,  фабул,  характеров.  При  всем  своеобразии
"малого жанра" в них немало  общего  с  романами  Гарди,  и  это  не  должно
удивлять читателя.
     Из "Уэссекских рассказов" в том вошли "Три незнакомца",  "Сухая  рука",
"Проповедник в затруднении". Написанные в конце 70-х - первой половине  80-х
годов, эти рассказы разрабатывают  темы  патриархальной  деревенской  жизни,
того "милого, восхитительного Уэссекса", который запечатлен в  повести  "Под
деревом зеленым" и других ранних произведениях Гарди.
     "Группа благородных дам" представлена  рассказами  "Маркиза  Стонэндж",
"Леди Моттисфонт", "Герцогиня Гемптонширская". По своей тематике и стилю эти
рассказы    близки    к    романам,    которые    исследователи     называют
"экспериментальными".  В  них  Гарди   пытался   освоить   острые   сюжетные
построения, романтические характеры  и  темы.  То,  что  не  удалось  ему  в
романах,  в  рассказах,  пожалуй,  имело  больший  успех.   Вероятно,   тому
способствовала сжатость формы,  а  в  некоторых  случаях  -  то  ироническое
освещение, которое дает этим историям писатель.
     Два последних сборника Гарди, так же как его поздние  романы,  являются
его  наивысшими  достижениями  в  пределах  избранного  жанра.  Из  сборника
"Маленькие насмешки жизни" в том вошли  рассказы  "Запрет  сына",  "Трагедия
двух честолюбий", "В Западном судебном округе", "В  угоду  жене",  "Грустный
гусар  из  немецкого  легиона"  и  обрамленный  цикл  рассказов   "Старинные
характеры", возвращающий нас в милое сердцу писателя патриархальное прошлое.
     "Могила на распутье" из  сборника  "Переменившийся  человек"  завершает
раздел рассказов, составлявших важную часть творчества писателя  и  невольно
затененных наилучшими произведениями поэзии и романистики.
 
     Стр. 7. Тимон - древнегреческий философ (V в. до н. э.); вел уединенный
образ жизни, чуждаясь людей.
     Навуходоносор. - Согласно  библейскому  преданию,  Навуходоносор,  царь
вавилонский, был по воле бога "отлучен от всех людей, и  житие  его  было  с
полевыми зверями" для  того,  чтобы  он  в  одиночестве  постиг  "могущество
всевышнего" (Книга пророка Даниила).
     Стр. 8. Сенлак - холм недалеко от города Гастингса в Англии, где в 1066
г. происходила битва между англосаксами и нормандцами.
     Креси - город в северо-восточной Франции, вблизи  которого  в  1346  г.
произошло сражение между французами и англичанами.
     Стр. 17. ...на пиру Валтасара. - Согласно библейскому преданию, на пиру
у вавилонского царя Валтасара таинственная рука начертала  на  стене  знаки,
истолкованные затем пророком Даниилом как предвещание смерти царя и  раздела
его царства.
     Стр. 74. Люгер - парусное судно.
     Стр. 227. Клеопатра Египетская - последняя царица Египта (51-30 гг.  до
н. э.) из династии Птоломеев. Во время войны с Римом  в  морской  битве  при
Акции (31 г. до н. э.) Клеопатра со своими шестьюдесятью кораблями бежала  с
места сражения.
     Стр. 264. ...каждый поцелует свою пару под  омелой.  -  По  английскому
народному обычаю, мужчина имеет право поцеловать девушку,  если  они  вдвоем
окажутся под веткой омелы, которую на святках вешают где-нибудь в комнате.
     ...нас за это испепелит, как Содом и Гоморру! - По библейской  легенде,
жители древнепалестинских городов Содома и Гоморры предавались разврату,  за
что бог их покарал, уничтожив эти города землетрясением и огненным дождем.
     Стр.  289.  ...ему  даже  кол  забили  в   сердце.   -   По   суеверным
представлениям,  долго  сохранявшимся  в  глухих  уголках  Англии,  человек,
умерший без покаяния, встает по ночам из могилы, если при погребении ему  не
забили в сердце кол.
 
                                                                 Н. Демурова