то уже много раз, силясь встать. Увидев Хилери, он сказал: - Два раза мне удалось. - Я очень рад, сэр. Быть может, теперь вы отдохнете? - Это все мои колени, - сказал мистер Стоун. - Она пошла разыскивать ее. Сбитый с толку этим известием, Хилери сел и стал ждать. - Я вообразил, что, уходя из жизни, мы становимся ветром, - проговорил мистер Стоун печально и посмотрел на Хилери. - Вы тоже так полагаете? - Для меня это новая мысль. - Она несостоятельна, но она успокаивает. Ветер нигде и повсюду, и ничто от него не скрыто. Когда я почувствовал, что мне недостает этой юной девушки, я пытался, в определенном смысле, стать ветром, но я понял, что это трудно. - Он отвел взгляд от лица Хилери, не заметив его невеселой улыбки, и снова уставился на яркий огонь. - "В те дни, - сказал он, - отношение людей к вечным дуновениям воздуха было отношением миллиарда маленьких отдельных сквознячков, направленных против юго-западного ветра. Они не хотели смешиваться с этим мягким" вздохом, который испустила луна, но дули в ее лик через трещины и щели и замочные скважины, и их уносило в прозрачное странствие, и они свистели, протестуя". - Он снова попробовал встать, видимо, желая подойти к конторке и записать эту мысль, но не смог и горестно посмотрел на Хилери. Как видно, он хотел было попросить его о чем-то, но удержался. - Если я буду усердно упражняться, - бормотал он, - я это преодолею. Хилери встал и принес ему бумагу и карандаш. Наклоняясь к старику, он увидел, что глаза его подернуты влагой. Зрелище это так разволновало Хилери, что он поспешил отвернуться, пошел и принес книгу, чтобы подложить ее под бумагу. Кончив писать, мистер Стоун закрыл глаза и откинулся в кресле. Тяжелое молчание нависло над этими двумя людьми разных поколений и столь несходных характеров. Хилери нарушил это молчание. - Сегодня я слышал кукушку, - сказал он почти шепотом, на случай, что старик, быть может, уснул. - У кукушки нет ни в малейшей степени чувства братства. - Я прощаю ее - за ее кукование, - пробормотал Хилери. - Ее кукование маняще, - сказал мистер Стоун, - оно возбуждает половой инстинкт. - И добавил про себя: - А она еще не пришла! В тот момент, как он произносил эти слова, Хилери услышал легкий стук в дверь. Он встал и открыл ее. На пороге стояла маленькая натурщица. ГЛАВА XXIX  ВОЗВРАЩЕНИЕ МАЛЕНЬКОЙ НАТУРЩИЦЫ  В этот самый день на Хай-стрит, в Кенсингтоне, "вестминистр" в шляпе, закапанной дождем, подняв воротник в защиту от жестокого ветра, тянул свою глиняную трубку и сквозь очки в железной оправе глядел на прохожих. У него купили еще удручающе мало его зеленоватого цвета газет, и "тип из низов", продававший вечерние выпуски другой газеты, просто выводил его из себя. Мистер Крид со своим односторонним умом, всегда разрываемый между лояльностью к работодателям и политической платформой, которой не разделяла его газета, дважды, пока стоял на своем посту, дал выход раздражению. В первый раз он сказал продавцу "Пэл-Мэл": - Я ведь условился с тобой, чтобы ты не заходил дальше этого фонаря! И не смей больше никогда со мной разговаривать! Вздумал выживать меня с моего места! Во второй раз он крикнул мальчуганам, продававшим дешевые газетки: - Эй, вы, там, смотрите, я заставлю вас пожалеть об этом! Вырываете у меня покупателей из-под носа! Подождите, и вы состаритесь... На что мальчишки ему ответили: - Ладно, папаша, не бесись. Ты и без того скоро ноги протянешь, чего уж там. Теперь наступил час, когда мистер Крид обычно пил чай, но продавец "Пэл-Мэл" отлучился с той же целью, и мистер Крид все не уходил в слабой надежде перехватить хотя бы одного или двух покупателей этого "типа". Так он стоял в полнейшем одиночестве, когда вдруг услышал сбоку от себя робкий голос: - Мистер Крид... Старый лакей обернулся и увидел маленькую натурщицу. - Ах, это вы, - сказал он сухо. Он знал, что девушка зарабатывает себе на жизнь, прислуживая в этом беспорядочном учреждении - Храме Искусства, - и, верный своей страсти к рангам, сразу поставил ее на общественной лестнице где-то пониже горничной. Последние события давали ему достаточно оснований, чтобы составить о ней нелестное мнение. Ее обновы, которых он не удостоился видеть прежде, навели его мысли на праздник и в то же время усугубили сомнения относительно ее нравственности. - Где же вы теперь живете? - спросил он тоном, изобличающим его чувства, - Я не должна говорить. - Ну что ж, пожалуйста. Можете держать свои секреты про себя. Нижняя губка маленькой натурщицы уныло отвисла. Под глазами у нее была синева, лицо осунулось и выглядело жалким. - Что же вы не расскажете, что нового? - спросила она своим деловитым тоном. Старый лакей издал неясное ворчание. - Гм... Младенец умер, завтра хоронят. - Умер... - повторила за ним маленькая натурщица. - Я тоже пойду на похороны - на Бромптонское кладбище. В половине десятого выхожу из дому. Только это я с конца начал. Хьюз в тюрьме, а жена его стала, как тень. Маленькая натурщица потерла руки о юбку. - За что он сел в тюрьму? - За то, что бросился на жену с оружием. Я был на суде свидетелем. - Почему он на нее бросился? Крид глянул на девушку и, покачав головой, ответил: - Это лучше знать тому, кто в том повинен. Лицо маленькой натурщицы стало цвета красной гвоздики. - Я не отвечаю за его поведение, - сказала она. - На что он мне, такой человек? Уж его-то мне во всяком случае не надо. Искреннее презрение, прозвучавшее в этой гневной вспышке, удивило старого лакея. - Я ничего и не говорю, - сказал он. - Мне все едино. Я в чужие дела сроду не вмешивался. Но это нарушает порядки. Уж сколько времени я не получаю приличного завтрака. Бедная женщина совсем голову потеряла. Как только младенца похоронят, я от них съеду, подыщу себе другую комнату, пока Хьюз не вернулся. - Надеюсь, что его там подержат, - пробормотала маленькая натурщица. - Ему дали месяц. - Всего месяц? Старый лакей посмотрел на девушку. "Да, в тебе, пожалуй, больше прыти, чем я думал", - казалось, говорил его взгляд. - Приняли во внимание, что он служил отечеству, - заметил он вслух. - Жалко, что ребеночек умер, - сказала маленькая натурщица обычным своим бесстрастным тоном. "Вест-министр" покачал головой. - Я всегда знал, что он не жилец на этом свете. Покусывая кончик пальца белой нитяной перчатки, девушка смотрела на уличное движение. Как бледный луч света, в темную теперь пещеру ума этого старого человека проникла мысль, что он не вполне понимает девушку. Ему в жизни приходилось определять ранг не одной молодой особы, и сознание того, что он не совсем уверен, к какому разряду ее отнести, было похоже на то чувство, которое, вероятно, испытывает летучая мышь, застигнутая врасплох дневным светом. Не попрощавшись, девушка вдруг отошла от него. "Ну что ж, - подумал он, - манеры у тебя не стали лучше от того, что ты живешь где-то там в другом доме, да и вид тоже, хоть ты и разрядилась в новое платье". И он еще некоторое время раздумывал над странной пристальностью ее взгляда и неожиданным резким уходом. Сквозь кристальную ясность потока вселенной можно было бы видеть, как в этот самый момент Бианка выходит из парадной двери своего дома. Ее состояние экзальтации, трепетная тоска по гармонии - все это прошло. Странно переплетаясь между собой, ум ее занимали две мысли: "Если бы только она была леди!" и "Я рада, что она не леди!" Из всех темных и путаных лабиринтов человеческое сердце - самый темный и путаный, а из всех человеческих сердец наименее ясны и наиболее сложны сердца людей того круга, к которому принадлежала Бианка. Гордость - простое качество, пока она сочетается с простым взглядом на жизнь, основанным на примитивной философии собственности; гордость перестает быть простым качеством, когда ее со всех сторон окружают сотни стремлений общественной совести и парализующих раздумий. Бианка твердо решила вернуть девушке прежнее ее место в доме, но гордость ее боролась сама с собой, а чувство собственности в отношении человека, который был ее мужем, боролось с благоприобретенными понятиями свободы, широты взглядов, равенства и хорошего вкуса. Душа ее была в смятении, разум восставал против самого себя, и Бианка, в сущности, действовала лишь из простого чувства сострадания. Выйдя из комнаты отца, она, забежав к себе наверх, тотчас вышла из дому, и теперь быстро шагала по улицам, чтобы это чувство - быть может, из всех самое физическое, пробуждаемое тем, что мы видим и слышим, и требующее постоянной пищи, - не успело ослабнуть. Она направилась на ту улицу в Бэйсуотере, где, как ей сообщила Сесилия, жила теперь девушка. Дверь ей отворила худая, высокая хозяйка квартиры. - У вас снимает комнату мисс Бартон? - спросила Бианка. - Да, но сейчас она, кажется, вышла. Хозяйка заглянула в комнату маленькой натурщицы. - Да, ее нет. Но, если хотите, можете оставить записку. Если вам нужна натурщица, она не откажется, она, по-моему, ищет работу. Присущая современному человеку потребность давить себе именно на больной нерв, была, по-видимому, не чужда Бианке. Войти в комнату девушки безусловно значило нарочно причинять себе боль. Она осмотрелась. Какое полное отсутствие признаков духовной жизни! Ничего, что заставило бы предположить, что здесь работает хоть какая-то мысль - ничего, кроме потрепанного номера "Новостей". И тем не менее, - а, может быть, именно поэтому - комната выглядела опрятно. - Да, она держит комнату в порядке, - сказала хозяйка. - Конечно, она ведь девушка деревенская - почти что моя землячка. - Ее мрачное, но совсем не злое лицо как будто искривилось в улыбке. - Кабы не это, я бы девушку, которая занимается таким делом, и не пустила к себе. В ее голодном взгляде, устремленном на посетительницу, чувствовалась суровая душа сектантки. Бианка написала карандашом на своей визитной карточке: "Если можете, зайдите, пожалуйста, к моему отцу сегодня или завтра". - Будьте любезны, передайте это ей. Она поймет. - Передам, - сказала хозяйка. - Я так думаю, она очень обрадуется. Я вижу, как она все сидит и сидит дома. Когда у таких вот девушек нет работы... Смотрите-ка, она валялась на кровати... В самом деле, на красном с желтым, отделанном бахромой покрывале была вмятина от лежавшего на нем тела. Бианка взглянула на кровать. - Благодарю вас, - сказала она. - До свидания. Она медленно шла домой, и задетый больной нерв не давал ей покоя. У садовой калитки стояла сама маленькая натурщица и не спускала глаз с дома, - казалось, она стоит здесь уже давно. Бианка переходила через дорогу, и ей отлично видно было юную фигурку, теперь очень аккуратную и подобранную. И однако что-то в этой девушке показывало, что она не "леди", - быть может, она была более изящна, но менее изысканна. В ней не хватало какой-то светской вышколенности, веры в правила, выработанные волей. Ее школила только жизнь с ее суровыми фактами. Это обнаруживалось в мелочах, которые могла уловить лишь женщина, и особенно во взгляде, каким она смотрела на дом, куда явно жаждала войти. Взгляд этот говорил не "Войти или нет?", но "Смею ли я войти?". И вдруг она увидела Бианку. Встреча этих двух женщин очень походила на обычную встречу госпожи и служанки. Лицо Бианки, не выражавшее ничего, кроме легкого любопытства, казалось, говорило: "Ты для меня книга за семью печатями. И всегда была. Что ты думаешь и делаешь - этого я никогда не постигну". У маленькой натурщицы лицо было растерянное, будто ее поймали с поличным, и, как всегда, бесстрастное. - Войдите, пожалуйста, - сказала Бианка. - Мой отец будет рад вас видеть. Она открыла калитку, пропуская девушку вперед. Ей стало чуточку смешно оттого, что она прогулялась зря. Даже этот маленький великодушный поступок ей не было дано совершить. - Как идут ваши дела? При этом неожиданном вопросе маленькая натурщица сперва было растерялась, но тут же взяла себя в руки и ответила: - Очень хорошо, спасибо. То есть не очень... - Вы увидите, что мистер Стоун сегодня несколько утомлен: он простудился. Не давайте ему, пожалуйста, много работать. Маленькая натурщица пыталась набраться храбрости и хоть что-то сказать, но так ничего и не придумав, вошла в дом. Бианка не последовала за ней, она пробралась в самый дальний конец сада, где солнце все еще лило лучи на грядку желтофиоли. Бианка нагнулась над цветами так низко, что ее вуаль коснулась их. Здесь трудились две пчелы, их дымчатые крылышки издавали жужжание; крохотными черными ножками они цеплялись за оранжевые лепестки, погружали крохотные черные хоботки глубоко в медовую сердцевину цветов. Цветы вздрагивали под тяжестью маленьких темных телец. Лицо Бианки тоже вздрагивало - оно склонилось совсем близко к пчелам, но те не прерывали своей работы. Хилери, как было показано, жил скорее мыслями о событиях, чем самими событиями, и для него поступки и слова сами по себе имели мало значения, они интересовали его лишь в философском плане. Появление девушки на пороге комнаты мистера Стоуна испугало его. Но маленькая натурщица, которая всегда жила настоящим и знала только одну философию - философию нужды, - повела себя иначе. Все последние пять дней она, как спаньель, которого не пускают на его законное место, хотела одного: быть именно там, где сейчас стояла. Она до крови искусала губы и пальцы, сидя в своей комнате с ее ржаво-красными дверями; как только что пойманная птица, она билась крыльями о стены с голубыми розами на желтом фоне; тоскуя, она лежала на желто-красном покрывале, крутила в руках его бахрому и смотрела в пустоту полузакрытыми глазами. Было что-то новое в том взгляде, который она бросила на Хилери. В нем уже не было прежнего детского обожания, он стал смелее, как будто за эти несколько дней она многое пережила и перечувствовала, и не одно перо упало с ее крыльев. - Миссис Даллисон велела мне зайти, - проговорила она, - ну, я и решила, что, значит, можно. Мистер Крид сказал мне, что тот в тюрьме. Хилери пропустил ее в комнату и, войдя за ней следом, закрыл дверь. - Беглянка вернулась, - сказал он. Услышав, что ее называют таким не заслуженным ею именем, маленькая натурщица густо покраснела и хотела что-то возразить, но промолчала, увидев улыбку на лице Хилери: раздираемая противоречивыми чувствами, она взглянула сперва на него, потом на мистера Стоуна, и снова на Хилери. Мистер Стоун встал и медленно двинулся к конторке. Чтобы удержаться на ногах, он обеими руками оперся о рукопись и, немного собравшись с силами, начал разбирать исписанные листы. Через открытое окно долетели отдаленные звуки шарманки. В мелодии тихого и слишком" медленного вальса, который она наигрывала, было что-то манящее, зовущее. Маленькая натурщица повернулась, прислушиваясь, и Хилери в упор посмотрел на нее. Девушка и эти звуки вместе - да, это и была та музыка, которую он слышал в течение многих дней, как человек в легком бреду. - Вы приготовились? - спросил мистер Стоун. Маленькая натурщица окунула перо в чернила. Глаза ее украдкой скользнули в сторону двери, где стоял Хилери все с тем же выражением на лице. Избегая ее взгляда, он подошел к мистеру Стоуну. - Вы непременно хотите сегодня работать, сэр? Мистер Стоун поглядел на него сердито. - Почему бы нет? - У вас едва ли достаточно для этого сил. Мистер Стоун взял с конторки рукопись. - Мы уже пропустили три дня, - оказал он и начал очень медленно диктовать: - "Варварские обычаи тех дней, как, например, обычай, на-зы-ва-емый Войной..." Голос его замер; было очевидно, что мистер Стоун не падает только потому, что оперся локтями о конторку. Хилери пододвинул стул и, придерживая старика под мышки, усадил его. Заметив, что сидит, мистер Стоун поднял к глазам рукопись и стал читать дальше: "...продолжали существовать, попирая братство. Это было все равно, как если бы в стаде рогатого скота, гонимого через зеленые пастбища к тем Вратам, где его ждало небытие, все коровы решили преждевременно перебодать и распотрошить друг друга из страстной приверженности тем индивидуальным формам, которые им предстояло так скоро утратить. Так люди - племя против племени, страна против страны - смотрели друг на друга через долины налитыми кровью глазами; они не видели осиянных луною крыл, не чувствовали благоухан- ного дуновения братства..." Он произносил слова все медленнее и медленнее, и когда замерло последнее слово, задремал - слышно было, как выходит его дыхание сквозь крохотную щелку под усами. Хилери, ждавший этого момента, тихонько положил рукопись на конторку и сделал знак девушке. Он не стал приглашать ее к себе в кабинет, а заговорил с ней в коридоре. - Сейчас, когда мистер Стоун в таком состоянии, он в вас нуждается. Пожалуйста, приходите к нему по-прежнему, пока Хьюз в тюрьме. Как вам< нравится ваша новая комната? Маленькая натурщица ответила просто: - Не очень. - Почему же? - Как-то там одиноко. Но теперь мне это все равно, раз я буду опять приходить сюда. - Это только временно. - Больше Хилери не нашел что сказать. Маленькая натурщица опустила глаза. - Завтра хоронят ребеночка миссис Хьюз, - сказала она вдруг. - Где? - На Бромптонском кладбище. Мистер Крид пойдет. - В котором часу похороны? Она украдкой бросила на него взгляд. - Мистер Крид сказал, что выйдет из дому в половине десятого. - Я тоже хотел бы пойти. На лице ее мелькнула радость и тут же снова скрылась за обычной маской бесстрастия. Хилери направился к двери, и нижняя губка у девушки стала опускаться. - До свидания, - проговорил он. Маленькая натурщица покраснела и задрожала. "Ты даже не смотришь на меня, - как будто говорила она, - ты не сказал мне ни одного ласкового слова". И вдруг бросила жестко: - Теперь я больше не пойду к мистеру Леннарду. - Так, значит, вы были у него? Торжество, потому что ей удалось привлечь его внимание, страх, оттого что она призналась, мольба, стыд, смешанный с обидой, - все это отразилось на ее лице. - Да, - ответила она. Хилери молчал. - Когда вы не велели мне больше приходить, мне было уж все равно. Хилери по-прежнему молчал. - Я ничего плохого не сделала. В голосе ее слышались слезы. - Нет, конечно, нет, - сказал Хилери. Маленькая натурщица всхлипнула. - Ведь это ж моя профессия! - Да-да, - ответил Хилери, - разумеется. - Мне-то что, пусть думает обо мне, что хочет; я к нему больше не пойду, пока мне можно ходить сюда. Хилери коснулся ее плеча. - Ну-ну, - сказал он и открыл парадную дверь. Маленькая натурщица вышла с сияющими глазами, вся трепеща, как цветок, получивший после дождя поцелуй солнца. Хилери вернулся к мистеру Стоуну и долго сидел, глядя на задремавшего старика, оперев о ладонь тонкое лицо с напряженной улыбкой, с морщинкой между бровями. "Мыслитель, раздумывающий о действиях" - так могла бы быть названа подобная статуя. ГЛАВА ХХХ  ПОХОРОНЫ МЛАДЕНЦА  В соответствии с инстинктом, таящимся глубоко в натуре человека, - не скупиться на внимание и затраты по отношению к тем умершим, к которым при жизни мы проявляли небрежность и скупость, - от дома номер один по Хаунд-стрит двинулась похоронная процессия из трех карет. В первой стоял маленький гробик, и на нем лежал огромный белый венок - дар Сесилии и Тайми. Во второй ехали миссис Хьюз, ее сын Стэнли и Джошуа Крид, в третьей - Мартин Стоун. В первой карете царило вместе с запахом лилий молчание, окутывая собою того, кто за свою коротенькую жизнь произвел не очень много шума, - маленькую серую тень, которая так незаметно вошла в жизнь и, улучив минутку, когда про нее забыли, так же незаметно из нее ушла. Никогда еще этому существу, отмытому до неестественной белизны, обернутому в единственную новую материнскую простыню, не было так покойно, так удобно, как сейчас в этом простом гробике. Далекий от людских стремлений и борьбы, он направлялся к вечному успокоению. Его кустик алоэ зацвел, и ветер - как знать, быть может, то был сам маленький путник в вечность - шевелил листы папоротника и цветы похоронного венка, лежавшего между двумя открытыми окнами кареты, - единственной, в которой довелось ездить младшему сыну Хьюзов. Так он уходил из мира, где все люди были его братьями. Из второй кареты всякий ветер был решительно изгнан, но там тоже царило молчание, нарушаемое лишь тяжелым дыханием престарелого лакея. Облаченный в свое узкое, длинное пальто, он не без удовольствия вспоминал прошлые свои поездки в каретах: те случаи, когда, сидя рядом с сундуком, перевязанным веревкой и запечатанным сургучными печатями, он вез хозяйское столовое серебро, чтобы сдать его в сейф; те случаи, когда под крышей, на которой были навалены ружья и ящики, сидел, держа на сворке собаку "достопочтенного Бэйтсона"; те случаи, когда рядом с какой-нибудь юной особой ехал в хвосте крестильного, свадебного или похоронного кортежа. Эти воспоминания о прошлом величии были необыкновенно острыми, и в уме у него почему-то все время вертелись слова: "На бедность и богатство, на радость и горе, на болезни и здоровье, пока смерть не разлучит нас..." {Слова из свадебного богослужения.}. Но, как ни волнующи были эти воспоминания, его старое, с частыми перебоями сердце под старой красной фланелевой жилеткой - спутником его в изгнании - заставляло мистера Крида поглядывать на женщину, сидевшую рядом. Ему очень хотелось, чтобы и она хоть в какой-то мере ощутила удовлетворение от того, что похороны получились отнюдь не по "низшему разряду", как это могло бы быть. Он сомневался, способна ли она, с ее женским умом, сполна получить все то, - утешение, которое можно извлечь из трех карет и венка из лилий. Худое лицо швеи, измученное и апатичное, и в самом деле было еще худее и апатичнее, чем всегда. Мистер Крид не мог бы сказать, где сейчас ее мысли. А думать ей было о чем. И она тоже, несомненно, знала свои минуты величия, даже если это было восемь лет назад, всего лишь во время одинокого возвращения из церкви, где они с Хьюэом слушали слова, которые сейчас не выходили из головы у мистера Крида. Быть может, она думала об этом, о своей утраченной молодости и миловидности, об угасшей любви мужа; о долгом спуске в страну теней; о других схороненных ею детях; о муже, сидевшем в тюрьме; о девушке, которая его "приворожила"? Или только о тех последних драгоценных минутах, когда крохотное существо, находившееся сейчас в первой карете, тянулось губками к ее груди? Или же, более трезво подходя к жизни, размышляла о том, что если бы не добрые люди, она бы сейчас шла пешком за гробом, купленным на средства прихода? Старый лакей не мог знать ее мыслей, но поскольку сам он наряду с надеждой умереть не в стенах работного дома лелеял еще одну заветную мечту - накопить достаточно денег, чтобы хоронили его за его собственный счет, без вмешательства посторонних, - он был склонен думать, что она размышляет о более приятных вещах, и, решив подбодрить ее, сказал: - Теперь-то кареты насколько удобнее! Бог ты мой, я помню времена, когда они и в сравнение не шли с теперешними! Швея ответила своим тихим голосом: - Да, очень удобно. Сиди спокойно, Стэнли! Ее маленький сын, у которого ноги не доставали до пола, колотил пятками по низу сиденья. Он послушался матери и взглянул на нее; но тут старый лакей обратился к нему: - Вот вырастешь, будешь вспоминать это событие. И черноглазый мальчуган перевел взгляд с матери на мистера Крида. - Такой прекрасный венок, - продолжал Крид. - Запах от него был по всей лестнице. Да, расходов не пожалели. В нем даже есть белая сирень - подумать, такие шикарные цветы! Течение его мыслей приняло иной оборот, и он забыл про всякую осторожность. - Вчера я видел эту девицу, - сказал он. - Подошла ко мне на улице, все выспрашивала. На лице миссис Хьюз, до сих пор совершенно непроницаемом, появилось выражение, какое можно видеть у совы: жесткое, настороженное, злое - оно казалось особенно злым и жестким для ее мягких карих глаз. - Ей бы лучше держать язык за зубами, - сказала она. - Сиди спокойно, Стэнли! Мальчуган опять перестал колотить пятками и перевел глаза обратно на мать. Карета, остановившаяся было в нерешительности, будто наткнувшись на что-то посреди дороги, тут же возобновила свой ровный ход. Крид посмотрел в плотно закрытое окно. Перед ним тянулось здание, бесконечно длинное, словно в кошмарном сне, - то был дом, где он не собирался заканчивать свои дни. Он снова повернулся лицом к лошади. Нос у него покраснел. Он проговорил: - Если бы мне газеты присылали пораньше, а не тогда, когда этот тип уже успеет переманить всех моих покупателей, я бы зарабатывал на два шиллинга в неделю больше, и это все я бы мог откладывать. - На эти слова, полные скрытого смысла, не последовало иного ответа, кроме стука пяток мальчугана по сиденью. Возвращаясь к теме, от которой он временно отвлекся, Крид пробормотал: - Она была во всем новом. Его испугал свирепый голос, который он едва узнал: - Я не желаю ничего о ней слышать. Приличным людям незачем о ней разговаривать. Старый лакей осторожно глянул на миссис Хьюз. Она вся дрожала. Ярость женщины в такой момент шокировала его. "Из земли взят, и в землю отыдеши", - подумал он. - Вы об этом не беспокойтесь, - сказал он наконец, призвав на помощь все свое знание жизни. - Рано ли, поздно ли, она будет на том месте, какого заслуживает. - И, увидев, что по пылающей щеке женщины медленно сползла слезинка, добавил поспешно: - Думайте о вашем ребенке, а я вас не оставлю. Сиди смирно, мальчик, сиди смирно. Ты мешаешь матери. И опять мальчуган перестал колотить пятками и посмотрел на говорившего. Карета продолжала катиться с негромким, медленным дребезжанием. В третьей карете, где, как и в первой, окна были раскрыты, Мартин Стоун, засунув руки глубоко в карманы пальто и закинув одну на другую длинные ноги, сидел, уставясь куда-то вверх, и на его бледном лице была гримаса презрения. Сразу за воротами, через которые в свое время прошло уже столько мертвых и живых теней, стоял Хилери. Он едва ли смог бы объяснить, почему он пришел посмотреть, как будут предавать земле эту крохотную тень, - быть может, в память тех двух минут, когда глазки младенца как будто вели разговор с его собственными глазами, или просто желая отдать дань немого почтения той, которую жизнь последнее время так терзала. Какова бы ни была причина, но он был здесь и тихо стоял в стороне. Он не замечал, что за ним тоже наблюдают: спрятавшись за высокий надгробный камень, на него смотрела маленькая натурщица. Двое мужчин в черных, порыжелых костюмах подняли гробик; за ним стал священник в белом одеянии, затем миссис Хьюз с сынишкой, сразу же за ними, вытянув вперед шею и вертя ею из стороны в сторону, - старый Крид и, наконец, позади него - Мартин Стоун. Хилери присоединился к нему. В таком порядке они и двинулись вперед. Перед небольшой темной ямой в углу кладбища они остановились. На частый лес не засаженных цветами могил падал солнечный свет; восточный ветер, неся с собой легкое зловоние, коснулся прилизанных волос бывшего лакея и вызвал влагу в уголках его глаз, прикованных к священнику. Какие-то слова и обрывки мыслей вертелись в голове старика: "Его хоронят по-христиански... Кто отдает эту женщину в жены? Я... Прах праху... Я всегда знал, что он не жилец..." Слова заупокойной службы, несколько сокращенной ради проводов в вечность этой крохотной тени, ласкали его слух, глаза его подернулись пленкой. Он слушал, точно старый попугай на жердочке, склонив голову набок. "Кто умирает в младенчестве, тот идет прямо на небо, - думал он. - Все мы, смертные, веруем в господа... крестные отцы его и матери в святом крещении... Да, так-то вот. Что ж, я-то смерти не боюсь..." Увидев, что гробик уже опускается в темную яму, Крид еще больше вытянул шею вперед. Гробик опустился; послышалось приглушенное рыдание. Старый лакей трясущимися пальцами дотронулся до рукава стоявшей перед ним миссис Хьюз. - Не надо, - шепнул он, - он теперь с ангелами, во славе божьей. Но, услышав, как стучат о крышку гроба комья земли, он и сам вытащил из кармана платок и прижал его к носу. "Вот и нет его больше, не стало еще одного младенчика, - думал он. - Старики и девушки, молодые парни и детишки - все время кто-нибудь умирает. Там, где он теперь, никто уже не женится, не выдает замуж... пока смерть не разлучит нас..." Ветер, пролетая над засыпанной теперь могилой, уносил хриплое дыхание старика, приглушенные рыдания швеи куда-то за могилы других теней - к тем местам, к тем улицам"... Хилери и Мартин возвращались с похорон вместе, и далеко позади них, по другой стороне улицы, шла маленькая натурщица. Некоторое время оба они молчали. Затем Хилери, протянув руку в сторону жалкой улочки, сказал: - Они преследуют нас, они тащат нас вниз. Долгий, темный проход. Есть ли в конце его свет, Мартин? - Да, - отрезал Мартин. - Я его не вижу. Мартин посмотрел на него. - Гамлет! Хилери не ответил. Молодой человек искоса наблюдал за ним. - Такая вот улыбка - это болезнь. Хилери перестал улыбаться. - Так вылечи меня, - сказал он вдруг, рассердившись, - ты, врачеватель! Впалые щеки "оздоровителя" вспыхнули. - Атрофия нерва активности, - пробормотал он. - От этого лекарства нет. - А! - протянул Хилери. - Все мы хотим общественного прогресса, но каждый по-своему. Ты, твой дед, мой брат, я сам - вот тебе четыре разных типа. Можешь ты с уверенностью утверждать, кто именно из нас способен взять на себя эту задачу? Для меня, например, действовать - противно моей природе. - Любое действие лучше, чем отсутствие действия. - А твоей природе, Мартин, свойственна близорукость. Твой рецепт в данном случае не очень помог, не так ли? - Я ничего не могу поделать, если люди хотят вести себя, как идиоты. - Вот именно. Но ответь мне на такой вопрос: не есть ли общественная совесть, беря широко, всего лишь результат комфорта и обеспеченности? Мартин пожал плечами. - И далее: не губит ли комфорт способность действовать? Мартин снова пожал плечами. - В таком случае, если те, у кого есть общественная совесть и кто видит, в чем зло, утратили способность действовать, как ты можешь утверждать, что в конце темного прохода есть свет? Мартин вынул из кармана трубку, набил ее и большим пальцем плотнее прижал табак в чашечке. - Свет есть, - сказал он наконец. - Несмотря на всех бесхребетных. Прощайте. Я достаточно времени растратил впустую. И он зашагал прочь. "И даже несмотря на близорукость?" - сказал про себя Хилери. Несколько минут спустя, выходя из магазина Роза и Торна, куда он зашел купить табаку, Хилери неожиданно увидел маленькую натурщицу, очевидно, поджидавшую его. - Я была на похоронах, - сказала она, и выражение лица ее явно договорило: "Я шла за тобой". Не дожидаясь приглашения, она пошла рядом с Хилери. "Это уже не та девочка, которую я отослал пять дней назад, - подумал он. - Она что-то утратила и что-то приобрела. Я ее не знаю". И в лице ее и во всей повадке чувствовалось твердое намерение. Вот так у собаки бывает взгляд, который говорит: "Хозяин, ты хотел меня запереть, уйти от меня; я теперь знаю, что это такое. Делай, что хочешь. Но что бы ты ни сделал, больше уж я никогда тебя не оставлю". Откровенный смысл этого взгляда испугал того, кому чужда была примитивность. Желая избавиться от своей спутницы, но не зная, как это сделать, Хилери сел на первую попавшуюся скамью в Кенсингтонском саду. Маленькая натурщица села рядом. Ему стало жутко от этой тихой осады - как будто кто-то связывал его тончайшими нитями, на его глазах медленно превращавшимися в веревки. Сперва к страху Хилери примешивалось раздражение. Были задеты его брезгливость и боязнь смешного. Чего хочет добиться от него это создание, с которым у него нет ни общих мыслей, ни общих интересов, чья душа никогда не сможет встретиться с его душой? Уж не пытается ли она "приворожить" и его своим немым, упрямым обожанием? Изменить его готовность покровительствовать ей - эту его слабость - в слабость другого рода? Он поглядел на нее - она тотчас опустила глаза и сидела неподвижно, словно каменная. Как дух, так и тело ее были теперь другими: движения стали свободнее, руки - более округлыми; и дышала она как будто глубже; она раскрывалась у него на глазах, как цветок в начале июня. Это и радовало его и пугало. Странное и в то же время такое естественное молчание - ибо о чем он мог говорить с этой девушкой? - ясно, как никогда, показало ему, какие барьеры стоят между классами. Главной его заботой сейчас было не оказаться в смешном положении. Очень тонко и бессознательно она приглашала его обращаться с ней как с женщиной, будто духовно она обвила свои молодые руки вокруг его шеи и шептала полураскрытыми губами вечный зов одного пола другому. И он, немолодой человек, человек высокой культуры и все это сознающий, молчал, боясь пробить скорлупу своей деликатности. Он едва дышал, до самых глубин взволнованный сидящим рядом с ним юным существом и страшась выдать свое волнение. Возле садового цветка вырастает дикий мак; вокруг гладкого ствола дерева обвивается жимолость; за ровную стену цепляется плющ. В этом новом своем облике девушка приобрела какую-то особую, тихую власть: ей уже было неважно, говорит ли он, смотрит ли на нее или нет; ее инстинкт, прорываясь сквозь его скорлупу, чуял учащенное биение его пульса, знал, что сладкий яд проник в его кровь. Ощущение этой тихой власти больше, чем что-либо другое, испугало Хилери. Ему можно не говорить - для нее это не важно. Ему даже не надо смотреть на нее - ей только надо сидеть тут молча, неподвижно, и сквозь ее раскрытые губы идет молодое дыхание, а в полузакрытых глазах сияет свет ее юности. Хилери резко встал и пошел прочь. ГЛАВА XXXI  ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ  Новое вино, если не разорвет старые мехи, то, сильно вначале вспенившись, будет затем спокойно шипеть и пузыриться. Вот так было и с мистером Стоуном в течение целого месяца, - час за часом, день за днем. Щеки его порозовели, цвет их стал более здоровым, а голубые глаза, устремленные в пространство, приобрели большую живость. Колени у него снова окрепли, и он возобновил свое купание. Видя перед собой лишь воду, которую рассекал своими невообразимо медленными взмахами, он не подозревал, что Хилери и Мартин, одну неделю один, другую неделю другой, держась поодаль, чтобы старик не заметил, что ему оказывают услугу, присутствуют при этой процедуре на случай, если мистер Стоун вдруг снова засидится на дне Серпантайна. Каждое утро слышно было, как он, выпив чашку какао и съев тарелку каши, с необычайной бодростью подметает пол, а когда время приближалось к десяти часам, стоящий за дверью расслышал бы шум вырывающегося из легких дыхания: это мистер Стоун поднимался на цыпочки и опускался, готовясь к дневному труду. Разумеется, ни письма, ни газеты не нарушали величайшей, абсолютной самодостаточности этой жизни, посвященной идее братства. Писем не приходило потому, что никто толком не знал адреса мистера Стоуна, а отчасти и потому, что он уже много лет не отвечал на них. Что касается газет, то раз в месяц он отправлялся в какую-нибудь публичную библиотеку и там, разложив перед собой по четыре последних номера двух еженедельных журналов, знакомился с "обычаями тех дней" и шевелил губами, словно творя молитву. В десять часов тот, кто проходил по коридору мимо его комнаты, вздрагивал от звона будильника. Потом наступала полная тишина, потом раздавалось шарканье ног, насвистывание, шорохи, и все это время от времени прерывалось резким бормотанием. Вскоре от этого мутного потока звуков отделялся один тонко журчащий ручеек - голос старика, - и он журчал, прерываемый лишь скрипом гусиного пера, до того момента, когда снова звонил будильник. Тут стоящий за дверью догадался бы по запаху, что мистер Стоун собирается поесть во второй раз, и если бы, привлеченный этим запахом, он вошел в комнату, то мог бы увидеть автора "Книги о всемирном братстве" с печеной картофелиной в одной руке и чашкой горячего молока - в другой; на столе он заметил бы остатки яиц, помидоров, апельсинов, бананов, инжира, чернослива, сыра, меда в сотах - уже "сменивших одну форму на другую" - и среди прочего ковригу хлеба из непросеянной муки. Мистер Стоун вскоре после этого показывался в дверях в своем! костюме домотканого твида и в старой шляпе зелено-черного фетра, а если шел дождь - в длинном пальто из желтоватого габардина и зюйдвестке того же материала; в руках он неизменно держал небольшую корзинку из ивовых прутьев. Снаряженный таким образом, он отправлялся в магазин Роза и Торна, подходил к первому же приказчику и вручал ему корзинку, несколько монет и маленькую тетрадку в семь листов, озаглавленных: "Провизия: Понедельник, Вторник, Среда" и т. д. После этого мистер Стоун стоял, глядя через какую-нибудь банку с маринадом на то, что за ней находилось, протянув руку немного вверх, и дожидался, когда ему вернут его ивовую корзиночку. Почувствовав, что она снова у него в руке, он поворачивался и шел обратно. А у приказчиков, глядевших ему вслед, всякий раз появлялась одна и та же покровительственная улыбка. Долгая привычка отшлифовала ее. Все давно чувствовали, что этот престарелый покупатель, так резко от всех них отличавшийся, как-то все же от них зависит. Ни за какие сокровища в мире они не надули бы его ни на один грош, ни на ломтик сыра, и если какому-нибудь новичку приходило в голову посмеяться над этим старым клиентом, ему немедленно предлагали "заткнуться". Хрупкая фигура мистера Стоуна, чуть гнущаяся на сторону от потяжелевшей корзинки, двигалась теперь по направлению к дому. Возвращался он минут за десять до того, как будильник звонил в три часа, и вскоре, пройдя через мутный поток звуков, уже опять журчал один тонкий ручеек вперебивку со скрипом и царапаньем гусиного пера. Но часам к четырем появлялись признаки мозгового возбуждения: губы мистера Стоуна переставали произносить звуки, перо умолкало. В открытом окне появлялось его раскрасневшееся лицо. Едва завидев маленькую натурщицу - ее глаза были устремлены не сюда, а на окно кабинета Хилери, - мистер Стоун поворачивался лицом к двери, очевидно, поджидая, когда девушка войдет к нему в комнату. Первыми его словами всегда были следующие: "У меня сделано несколько страниц. Я вам уже поставил стул. Вы готовы? Приступайте!" Если не считать какого-то особенного спокойствия в голосе и исчезновения красноты на лбу, не имелось никаких признаков того, что с ее приходом он молодел, испытывал прилив свежих сил, как странник, что вечером отдыхает под липой после долгого пути; никаких признаков того, что при виде ее невеселого молодого лица и молодых мягких рук в его вены просачивается какой-то таинственный покой. Так даже на краю могилы люди извлекают энергию из какого-нибудь тонизирующего средства и тянутся к чему-то впереди, пока это "что-то" вдруг не исчезнет во тьме. За четверть часа, посвященных чаепитию и беседе, он ни разу не заметил, что она, все время прислушиваясь, ждет, не раздадутся ли за дверью шаг") с него было достаточно того, что в ее присутствии он особенно остро чувствовал свою устремленность к единой цели. Когда девушка уходила, замедляя шаги, с унылым видом кидая взгляды во все стороны в надежде увидеть Хилери, мистер Стоун обычно сразу усаживался в кресло и засыпал, чтобы во сне, быть может, увидеть Юность - Юность с ее ароматом древесного сока, ее зовами, надеждами и страхами, Юность, так долго еще парящую над нами после своей смерти! Дух его улыбался, скрытый под телесной оболочкой, - лицом словно из тонкого фарфора. И как собака, которой снится охота, судорожно перебирает лапами, так он шевелил пальцами рук, сложенных на коленях. В семь часов будильник будил его: пора было готовиться к вечерней трапезе. Поев, мистер Стоун вновь принимался шагать по комнате, изливать в тишину потоки слов и водить по бумаге своим скрипучим пером. Так писалась книга, подобной которой человечество еще не знало! Но девушка, принося ему бодрость, сама приходила всегда с унылым лицом и с таким же унылым лицом уходила, за все эти дни даже мельком не увидев того, кого хотела видеть. С того утра, когда Хилери так порывисто встал и ушел от нее, он поставил себе за правило уходить из дому во второй половине дня и не возвращаться до шести часов вечера. Таким образом он исключал возможность встреч и с ней и с самим собой, ибо он уже не мог не видеть, что встреча с самим собой для него неизбежна. В те немногие минуты молчания, когда девушка сидела с ним рядом на садовой скамье, излучая загадочную притягательную силу, он понял, что мужчина в нем отнюдь не умер. Это уже не было лишь неясным! волнением чувств, это было четкое, горячее желание. Чем больше он думал о ней, тем менее платоническим становилось его чувство к этой дочери народа. В эти дни все, кто хорошо его знал, заметили, что он сильно изменился. Исчезла деликатная, сдержанная, окрашенная легким юмором учтивость, к которой он приучил тех, с кем общался; исчезла сухая любезность, которая, казалось, сразу же закрывала путь всяким излияниям и в то же время говорила: "если ты хочешь признаться мне в грехах, я не стану тебя осуждать, что бы ты там ни сделал"; исчезла несколько отсутствующая, чуть-чуть насмешливая манера: теперь вид у него был мрачный, углубленный в свое. Он как будто чурался своих друзей. Его поведение в клубе "Перо и чернила" разочаровывало любителей побеседовать. Было известно, что он пишет новую книгу, и подозревали, что он с ней "завяз". (Это викторианское выражение, вычитанное мистером Бэлидайсом в какой-то хронике пост-теккерианских нравов и возрожденное им - он употреблял его в своей особой несравненной манере, будто говоря: "Какие восхитительные словечки были у этих добрых буржуа!" - переживало теперь свое второе детство.) На самом деле затруднения Хилери с его новой книгой заключались лишь в том, что он вообще не в состоянии был над ней работать. Даже горничная, убиравшая его кабинет, заметила, что день за днем ее встречает на столе все та же глава XXIV, несмотря на то, что хозяин, как и прежде, проводил в кабинете каждое утро. Перемена в его поведении, а также и в лице, напряженном я измученном, не прошла мимо Вианки, хотя она скорее умерла бы, чем призналась себе в том, что заметила в нем перемену. Это был один из тех периодов в жизни семей, которые напоминают час в конце лета - хмурый, наэлектризованный и пока еще тихий, но заряженный током приближающейся грозы. Только дважды за те недели, пока Хьюз сидел в тюрьме, Хилери видел девушку. Один раз он встретил ее, когда подъезжал к дому: она вся вспыхнула, и глаза у нее зажглись. А однажды утром он прошел мимо нее - она сидела на той самой скамье, на которой они были тогда вместе. Она смотрела прямо перед собой, и уголки ее рта были уныло опущены. Она не заметила Хилери. Для такого человека, как Хилери, который меньше всего был способен бегать за женщинами и, в сущности, сторонился их, воображая, что и они отвечают ему тем же, было что-то необычайно заманчивое и пугающее в том, что молодая девушка по-настоящему преследует его. Это было и слишком лестно, и слишком стеснительно, и слишком неправдоподобно. Его чувство к ней, вспыхнувшее так внезапно, было мучительным чувством человека, который видит близко висящий спелый персик. Он постоянно мечтал о том, как протягивает к нему руку, и потому не смел или думал, что не смеет, проходить близко от него. Все это не способствовало серьезному, деловому образу жизни и к тому же порождало ощущение нереальности, которое и заставляло его избегать лучших своих друзей. Отчасти это и послужило причиной тому, что Стивн зашел к нему как-то в воскресенье; второй же причиной было то, что, по его подсчетам, в ближайшую среду Хьюза выпускали из тюрьмы. "Девушка продолжает ходить к ним в дом, - думал Стивн, - и Хилери предоставит события их течению до тех пор, пока ничего нельзя уже будет остановить, и заварится настоящая каша". Тот факт, что Хьюз оказался в тюрьме, придавал какой-то зловещий оттенок всему делу, которое до этого упорядоченному и осторожному уму Стивна казалось лишь пошлым. Проходя по саду, он услышал голос мистера Стоуна, доносившийся из открытого окна. "Неужели старый чудачина не унимается даже в воскресенье?" - подумал он. Он застал брата в его кабинете, - Хилери читал книгу о цивилизации Маккавеев {Маккавеи - иудейский жреческий род; в 142-40 гг. до нашей эры - правящая династия в Иудее.}, присланную ему на отзыв. Он приветствовал Стивна не слишком радушно. Стивн стал осторожно нащупывать почву. - Мы тебя не видели целую вечность. А наш старый приятель, я слышу, трудится вовсю. Он что, работает в две смены, чтобы закончить свой magnum opus {Главное произведение, шедевр (лат.).}? Я полагал, он соблюдает день отдыха. - Обычно он так и делает, - ответил Хилери. - А сейчас у него эта девушка, он ей диктует. Хилери нахмурился. Стивн продолжал более осмотрительно: - Нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы он к среде закончил свою писанину? Ведь ему, надо полагать, осталось совсем немного? Мысль о том, что мистер Стоун может закончить свою книгу к среде, вызвала на лице Хилери бледную улыбку. - А ты мог бы заставить ваше судопроизводство к среде уладить все дела человеческие раз и навсегда? - сказал он. - Черт возьми! Неужели дело обстоит так скверно? Я все же думал, что он намерен дописать ее когда-нибудь. - Когда все люди станут братьями, тогда книга будет закончена. Стивн свистнул. - Послушай, дружище, - сказал он, - в среду выходит на свободу тот негодяй. Вся история начнется сначала. Хилари встал и зашагал по кабинету. - Я отказываюсь считать Хьюза негодяем, - проговорил он. - Что мы знаем о нем и вообще о них всех? - Вот именно. Что мы знаем о девушке? - Я не намерен обсуждать эту тему, - ответил Хилери отрывисто. На один миг на лицах братьев появилось жесткое, враждебное выражение, как если бы глубокая разница между ними победила наконец их взаимную преданность. Казалось, они оба заметили это, потому что тут же отвернулись друг от друга. - Я только хотел напомнить тебе, - сказал Стивн. - Ты, конечно, сам знаешь, как поступать. Хилери кивнул, а Стивн подумал: "Именно этого ты и не знаешь". Вскоре он ушел, чувствуя непривычную неловкость в обществе брата. Хилери проводил его до калитки и сел на скамью в углу сада. Посещение Стивна только пробудило в нем запретные желания. Яркий солнечный свет падал на этот лондонский садик, обычно такой тенистый, оставляя всюду светлые полоски и пятна - такие, какие жизнь оставляет на лицах тех, кто слишком много живет головой. Сидя под еще не распустившейся акацией, Хилери заметил раннюю бабочку, летавшую над цветами герани, которой были обсажены старые солнечные часы. Дрозды распевали свою вечернюю песнь; в воздух, чуть туманный от дыма, прокрался запах доцветающей сирени. Ярко, но не радостно было в этом садике; были запахи цветов, но не было волн аромата над золотыми озерами лютиков, над морем всходящего клевера, над колеблемой ветром серебряной недозрелой пшеницей; была музыка, но не было мощного хора, не было жужжания насекомых. Как лицо и вся фигура хозяина, так и садик, в котором солнце редко достигало циферблата солнечных часов, был изысканным и робким - истинное детище города. Однако сейчас Хилери выглядел не совсем обычно: лицо у него раскраснелось, глаза смотрели сердито - он казался почти человеком действия. Временами все еще слышался голос мистера Стоуна, он долетал порывами, дрожал в воздухе, а иногда и сам старик, с рукописью в руках, появлялся в окне; профиль его четко выделялся на фоне темной комнаты. Одна фраза донеслась через весь сад: "Среди бурных открытий тех дней, которые, как моря, изобилующие пе-ре-се-кающимися течениями и бесчисленными волнами, обрушивались на берег, размывая скалы..." Остальное потонуло в шуме пронесшегося мимо автомобиля, а когда голос снова стал слышен, мистер Стоун, очевидно, диктовал уже следующий, абзац: "В тех местах, на тех улицах толпились тени, шурша и гудя, как рой умирающих пчел, которые, доев свой мед, снуют холодными зимними днями в поисках цветов, уже убитых морозом". Большая пчела, кружившая подле куста сирени, принялась теперь летать вокруг головы мистера Стоуна. Хилери увидел, что старик поднял обе руки. "Огромными скопищами, в тесноте, лишенные света и воздуха, они собрались вместе, эти бескровные отпечатки более высоких форм. Они лежали, как отражение листьев, которые, свободно трепыхаясь на нежном ветерке, бросают на землю слабые свои подобия. Невесомые, темные призраки, скитальцы, прикованные цепью к земле, они не надеялись попасть в Чудесный Город и не знали, откуда они пришли. Люди бросали их на тротуар и шли дальше, наступая на них. Не проникшись чувством всемирного братства, они не прижимали своих теней к груди, чтобы те спали в их сердцах. Ибо солнце еще не достигло зенита, не настал еще полдень, когда у человека не бывает тени". Когда слова этой лебединой песни замерли вдали, старик качнулся, задрожал и вдруг исчез из глаз, вероятно, сел. Его место у окна заняла маленькая натурщица. Увидев Хилери, она вздрогнула; потом стояла как вкопанная и глядела на него. Из глубины темной комнаты глаза ее с разлившимися зрачками казались двумя черными пятнами, попавшими из окружавшей тьмы на ее лицо, бледное, как цветок. В таком же оцепенении Хилери смотрел на нее. Позади него послышался голос: - Здравствуйте! Я, видите ли, решил немного погонять свой "Дэмайер". - Это вошел в калитку мистер Пэрси, и взгляд его был устремлен на окно, в котором стояла девушка. - Как поживает ваша супруга? Этот резкий переход к низменной прозе вызвал в Хилери острую ярость. Он смерил взглядом мистера Пэрси от его цилиндра до штиблет с парусиновым верхом и проговорил: - Быть может, зайдем в дом и разыщем ее? По пути к дому мистер Пэрси сказал: - Это та самая молоденькая... гм... натурщица, та самая, которую я встретил тогда в студии вашей жены, да? Недурна девица. Хилери сжал губы. - Интересно, как живут такие вот девушки, - не унимался мистер Пэрси. - Я думаю, у них есть и другие источники доходов, как вы полагаете, а? - Наверно, живут так, как положил им жить господь бог. Как и все другие люди. Мистер Пэрси глянул на него испытующе. Было похоже на то, что мистер Даллисон решил осадить его. - Ну, самю собой. Сдается мне, эта девица трудностей не встретит. И тут он увидел, что с "этим писакой", как с тех пор он стал называть Хилери, произошла странная перемена. Мягкий, симпатичный добряк сделался злой, как черт. - Моей жены, по-видимому, нет дома, - сказал Хилери. - И я тоже вынужден скоро уйти. Изумленный и рассерженный, мистер Пэрси сказал с величайшей простотой: - Прошу прощения, если я de trop {Лишний (франц.).}. И вскоре стало слышно, как "Дэмайер" с несколько излишним шумом уносит его прочь. ГЛАВА XXXII  ЗА ВУАЛЬЮ БИАНКИ  Но Бианка была дома. Она перехватила долгий взгляд, каким Хилери смотрел на маленькую натурщицу, потому что в это время, выйдя из студии, шла по застекленному проходу в дом. Ей, конечно, не было видно, на что Хилери так пристально смотрит, но она знала это твердо, как если бы девушка стояла прямо перед ней в темном провале раскрытого окна. Преисполненная ненависти к самой себе за то, что увидела это, Бланка вошла в свою комнату и долго лежала на кровати, прижав руки к глазам. Она привыкла к одиночеству - неизбежному уделу таких натур. Но горькое одиночество этого часа даже ее одинокую "атуру повергло в отчаяние. Наконец она встала и привела в порядок лицо и волосы, чтобы никто не заметил ее страданий. Затем, убедившись, что Хилери в саду нет, незаметно выскользнула из дому. Она направилась к Хайд-парку. Шла неделя после троицына дня - ужасное время для культурного лондонца. Город, казалось, стал воплощением скучного веселья, по улицам кружились, подхваченные пыльным ветром, бумажные пакеты. Повсюду толпами двигались люди в праздничной одежде, которая не шла к ним. Этим смертельно усталым людям не дано было отдохнуть за несколько часов досуга, вырванных из вечности труда: изголодавшийся инстинкт гнал их на поиски удовольствий, к которым они стремились слишком сильно, чтобы суметь насладиться ими. Бианка прошла мимо старого бродяги, спавшего под деревом. Его одежда облекала его так долго и так любовно, что теперь еле держалась на нем; но на лице его было спокойствие, как маска из тончайшего воска. Забыты были все горести и страдания - он пребывал в блаженном царстве сна. Бианка поспешила прочь от этого зрелища безмятежного покоя. Она забрела в рощицу, почти ускользнувшую от внимания гуляющих. Тут росли липы, еще хранящие в себе свой медовый дух. Их ветви со светлыми широкими листьями, формой напоминающими сердце, раздвинулись во все стороны, как пышная юбка. Самая высокая среди них, прекрасная, веселая липка, вся нежно трепетала, как красавица, поджидающая замешкавшегося любовника. Какие радости сулила она каждым своим трепетным, покрытым прожилками листком, какие тонкие наслаждения! И вдруг солнце подхватило ее, подняло к себе, осыпало поцелуями; она испустила вздох безмерного счастья, как будто душа ее рвалась к сердцу возлюбленного. Между деревьями, осторожно оглядываясь, шла женщина в сиреневом платье. Она села на скамью неподалеку от Бианки и бросала из-под зонтика быстрые взгляды по сторонам. Вскоре Бианка увидела, кого ждала женщина. Молодой человек в лощеном цилиндре и черном сюртуке подошел к женщине и коснулся ее плеча. Теперь они сидели рядом, почти скрытые листвой, наклонившись вперед, тихонько водя по земле она зонтиком, он - тростью; были еле слышны их приглушенные голоса, почти шепот, нежный, интимный. Вот молодой человек мягко коснулся ее руки, потом локтя. Эти двое не принадлежали к праздничной толпе, они, очевидно, воспользовались вульгарным гуляньем для тайного свидания. Бианка торопливо двинулась прочь. Она вышла из Хайд-парка. По улицам разгуливали, держась под руку, пары, не столь тщательно скрывающие свои близкие отношения. Их вид не кольнул Бианку так больно, как вид тех влюбленных в парке, - эти, на улице, были не ее круга. Но вот она увидела на пороге большого дома двоих детишек, мальчика и девочку, - они спали в обнимку, крепко прижавшись друг к другу щеками. И опять она заспешила дальше. Во время этих долгих скитаний по улицам она прошла мимо дома, которого так страшился "Вест-министр". В воротах стояли старик и старуха - они прощались на ночь, собираясь разойтись: он - на мужскую половину, она - на женскую. Их беззубые рты сблизились. - Ну, мать, спокойной ночи. - Спокойной ночи, отец, спокойной ночи! Береги себя! И снова Бианка бежала прочь. Уже в десятом часу она пришла на Олд-сквер и, остановившись у дома сестры, позвонила. Сейчас ею владело лишь одно желание - отдохнуть, и притом где-нибудь не у себя дома. В конце длинной, с низкими потолками гостиной Стивн, в смокинге, читал вслух какую-то статью. Сесилия с сомнением поглядывала на один из его носков, на котором белело, крохотное пятнышко: это, возможно, просвечивала нога. У окна в противоположном конце комнаты Тайми и Мартин поочередно произносили друг перед другом речи. Молодые люди не двинулись с места, когда вошла Бианка, всем своим видом говоря: "Мы не признаем этих дурацких рукопожатий". Получив от Сесилии легкий, теплый и неуверенный поцелуй, а от Стивна - вежливое, сухое рукопожатие, Бианка сделала знак, чтобы он не прерывал чтения. Он продолжал читать. Сесилия снова принялась разглядывать его носок. "Ах, боже мой, - думала она, - Бианка, конечно, пришла потому, что несчастлива. Вот бедняжка... И бедный Хилери... Наверное, это все опять из-за той отвратительной истории..." Давно изучив каждую интонацию в голосе мужа, Сесилия знала, что приход Бианки вызвал и у него то же течение мыслей; в словах, которые он читал, ей слышалось: "Я не одобряю, нет, не одобряю. Она сестра Сесси, но не будь все это ради Хилери, я бы не потерпел, чтобы в моем доме обсуждались подобные темы". Бианка, всегда тонко подмечавшая в других каждый оттенок чувств, видела, что она здесь не очень желанная гостья. Приподняв вуаль, она откинулась на спинку стула и как будто слушала, о чем читал Стивн, на самом же деле внутри у нее все дрожало при виде этих двух пар. Пары, пары - только ей это не суждено! За что? Какое преступление она совершила? Какой изъян в ее чаше, из которой никто не хочет пить? Почему она сотворена такой, что ее никто не любит? Эта мысль, самая горькая, самая трагическая из всех, не давала ей покоя. Статья, которую читал Стивн (в ней необыкновенно точно разъяснялось, что делать с людьми, чтобы они из людей одного сорта становились людьми другого сорта, и доказывалось, что в случае, если после этого превращения обнаружатся признаки рецидива, необходимо выяснить причину этого), не доходила до ушей Бианки, которая все задавала себе мучительный вопрос: "Почему это так со мной? Это несправедливо"; все слушала, как гордость нашептывает ей: "Ты здесь лишняя; ты везде лишняя. Не лучше ли вовсе уйти из жизни?" Тайми и Мартин не обращали на нее внимания. Для них она была пожилой родственницей, "дилетанткой", чей насмешливый взгляд иной раз проникал сквозь броню их молодости. Кроме того, они были слишком поглощены своим разговором, чтобы заметить, в каком она состоянии. Словесная их перестрелка длилась уже несколько дней, с тех пор как умер ребенок Хьюзов. - Ну хорошо, - говорил Мартин, - а что ты все-таки собираешься делать? Толку мало связывать все это со смертью младенца. Ты должна обо всем иметь твердое мнение. Нельзя браться за работу на основании одних сентиментов. - Ты ведь сам ходил на похороны, Мартин. И нечего прикидываться, будто тебя это совершенно не тронуло. Ответить на такую инсинуацию Мартин счел ниже своего достоинства. - Нельзя опираться на сентименты, - сказал он. - Это устарело, так же как и правосудие, которое находится в руках высшего класса: на одном глазу повязка, а другим косит. Если ты увидишь в поле умирающего осла, ты ведь не станешь посылать его в какое-нибудь "общество", как это сделал бы твой папочка. И тебе не понадобится трактат Хилери, преисполненный сочувствия ко всем и озаглавленный: "Странствия по полям. - Размышления о смерти ослов". Все, что тебе надо сделать, - это пустить в осла пулю. - Ты всегда нападаешь на дядю Хилери, - сказала Тайми. - Против самого Хилери я ничего не имею, я возражаю против людей такого типа. - Ну, а он возражает против людей такого типа, как ты. - Не скажи, - проговорил Мартин медленно. - У него для этого нет достаточной силы характера. Тайми вскинула подбородок и, глядя на Мартина прищуренными глазами, сказала: - Знаешь, мне кажется, что из всех самоуверенных людей, каких мне только приходилось встречать, ты самый худший! Ноздри у Мартина дрогнули. - Готова ты всадить пулю в осла или нет - отвечай! - Я вижу перед собой только одного осла, и он пока не собирается умирать. Мартин схватил ее за руку пониже локтя и, крепко держа, сказал: - Не увиливай! Тайми силилась высвободить руку. - Пусти! Мартин смотрел ей прямо в глаза. Щеки его залились краской. У Тайми лицо тоже стало цвета темной розы, как портьера, висевшая рядом. - Пусти! - Не пущу! Я заставлю тебя приобрести наконец твердые взгляды. Как ты намерена жить? Берешься ты за это в припадке сентиментальности или же серьезно решила делать дело? Девушка, будто загипнотизированная, перестала сопротивляться. На лице ее появилось удивительнейшее выражение - в нем были и покорность, и вызов, и боль, и радость. Так они сидели с полминуты, глядя в глаза друг другу. Услышав какой-то шорох, они обернулись и увидели, что Бианка направляется к двери. Сесилия тоже встала. - Бианка, в чем дело? Бианка открыла дверь и вышла. Сесилия быстро последовала за ней, но она не успела увидеть лица сестры, скрытого вуалью. В комнате мистера Стоуна неярко горела зеленая лампа, а сам он, в коричневом шерстяном халате и в комнатных туфлях, сидел на краю своей раскладной кровати. И вдруг ему показалось, что он не один в комнате. - На сегодня я работу закончил, - проговорил он. - Я жду, когда взойдет луна. Сейчас она почти полная. Отсюда мне будет виден ее лик. Кто-то сел на кровать рядом с ним и тихо сказал: - Лик женщины. Мистер Стоун узнал свою младшую дочь; - На тебе шляпа? Ты собираешься выходить, дорогая? - Нет, я только что вернулась и увидела, что у тебя горит свет. - Луна - бесплодная пустыня, - сказал мистер Стоун. - Там не знают, что такое любовь. - Как же ты тогда можешь смотреть на нее? - прошептала Бианка. Мистер Стоун поднял вверх палец. - Она взошла. Бледная луна скользнула на темное небо. Свет ее проник в сад и через открытое окно на кровать, где они сидели. - Если нет любви, нет и жизни, - сказала Бианка. - Разве не так, папа? Глаза мистера Стоуна, казалось, пили лунный свет. - Да, это великая истина. Что это - кровать дрожит! Крепко прижав руки к груди, Бианка силилась побороть беззвучные рыдания. Эта отчаянная борьба причиняла ей невыносимые муки, и мистер Стоун сидел молча, сам весь дрожа. Он не знал, что ему делать. За долгие годы, посвященные всемирному братству, его застывшее сердце позабыло, как помочь родной дочери. Он только мог коснуться ее своими худыми, дрожащими пальцами. Бианка, чье теплое тело он почувствовал под своей рукой, затихла, словно его беспомощность заставила ее почувствовать, что и он тоже одинок. Она крепче прижалась к отцу. Лунный свет, поборов мигающий огонек лампы, наполнил собой всю комнату. Мистер Стоун сказал: - Я бы хотел, чтобы была жива ее мать. Бианка опять разрыдалась. Бессознательно проделав старое, забытое движение, рука мистера Стоуна обняла дрожащее тело дочери. - Я не знаю, что сказать ей, - бормотал он и вдруг начал медленно раскачиваться. - Движение успокаивает. Луна покинула комнату. Бианка сидела так тихо, что мистер Стоун перестал раскачиваться. Его дочь больше уже не рыдает. Вдруг ее поцелуй обжег ему лоб. Весь дрожа от этой горестной ласки, он поднес пальцы к тому месту на лбу, куда она его поцеловала, и огляделся по сторонам. Но Бианки в комнате уже не было. ГЛАВА XXXIII  ХИЛЕРИ РЕШАЕТ ПРОБЛЕМУ  Чтобы понять до конца поведение Хилери и Бианки в этом "кафликте", как выразился бы "Вест-министр", необходимо принять в расчет не только их чувства, свойственные всем человеческим существам, но и ту философию брака, которой оба придерживались. По своему воспитанию и окружению они принадлежали к общественной группе, которая "в те дни" отвергла старомодные взгляды на брак. Выступая против собственнических принципов и даже своих законных прав, люди, составлявшие эту группу, оказывались тем самым поборниками неограниченной, пожалуй, слишком шумно заявляющей о себе свободы. Как все оппозиционеры, они были вынуждены, исключительно ради принципа, не соглашаться с власть имущими и с презрением и обидой смотрели на большинство, которое, в силу своего численного превосходства, объявляло свои убеждения законом, гласившим: "Это моя собственность и останется таковой навсегда". Поскольку закон все же обязывал их смотреть на мужей и жен как на собственность, они были вынуждены, даже в самых счастливых супружеских союзах, всячески остерегаться, чтобы не проникнуться отвращением к своему положению супругов. Самая законность их брака побуждала их к тому, чтобы говорить о нем с ужасом. Они были как дети, которых отправили в школу в брючках, едва доходящих до колен, и которые сознают, что не в силах ни укоротить свой рост, подогнав его к длине брючек, - ни заставить расти сами брючки. Они являли собой пример той извечной "смены одних форм другими", которую мистер Стоун назвал Жизнью. В далеком: прошлом мыслители, мечтатели и "художники-мазилы", отвергая установленные формы, тем самым намечали новые формы для закона о браке, и на основе картин, мыслей и мечтаний, не получивших признания при их жизни, он потом и сложился, - тогда, когда сами они уже обратились в ветер. А теперь закон этот, в свою очередь, стал высохшей кожурой, лишенной зерен разума, и опять мыслители, мечтатели и "художники-мазилы" отрицали его и опять оставались непризнанными. Вот эта непризнанная вера, этот воровской кодекс и был душой той короткой беседы, которая произошла между Хилери и Бианкой во вторник, на следующий день после того, как мистер Стоун сидел у себя на кровати и ждал, когда взойдет луна. Бианка сказала спокойно: - Я думаю на некоторое время уехать. - Быть может, ты предпочитаешь, чтобы уехал я? - Ты здесь нужен, а я - нет. Эти холодные и ясные, как лед, слова заключили в себе основу основ всего, и Хилери спросил: - Ты ведь не сейчас собираешься ехать? - Вероятно, в конце недели. Заметив, что Хилери пристально смотрит на нее, она добавила: - Да, мы оба с тобой выглядим не слишком хорошо. - Мне очень жаль. - Я знаю. И все. Но этого было достаточно, чтобы Хилери снова пришлось решать проблему. Основные элементы этой проблемы оставались прежними, но относительные ценности изменились. Искушения святого Антония с каждым часом становились все мучительнее. У Хилери не было принципов, которые он мог бы им противопоставить, - было только органическое отвращение к тому, чтобы причинять боль другому, и смутная догадка, что уступи он своим желаниям, и он окажется перед проблемой еще куда более сложной. Он не мог рассматривать создавшееся положение так, как это сделал бы мистер Пэрси, если бы это его жена от него отдалилась, а на пути его встала молодая девушка. Мистера Пэрси не тревожили бы ни беззащитность девушки, ни сомнения относительно их совместного будущего. Этот славный малый с его прямолинейностью думал бы только о настоящем и уж, конечно, и в мыслях не имел бы связать свою жизнь с молодой особой из низов. Заботы о жене, которая сама пожелала от него отдалиться; также, разумеется, не принимались бы им в расчет. То, что Хилери все эти вопросы волновали, свидетельствовало о его "декадентстве". А пока факты требовали практического решения. Он не разговаривал с маленькой натурщицей со дня похорон ребенка, но своим взглядом тогда в саду он, в сущности, сказал ей: "Ты манишь меня к единственным возможным между нами отношениям". И она своим взглядом, в сущности, ответила ему: "Делай со мной, что хочешь". Были и другие обстоятельства, с которыми приходилось считаться. Завтра Хьюза выпускают из тюрьмы; маленькая натурщица не перестанет ходить к мистеру Стоуну, если только не запретить ей это; мистер Стоун, по-видимому, в ней нуждается; Бианка, по сути дела, объявила, что ее выгоняют из собственного дома. Такова была ситуация, над которой ломал голову Хилери, сидя под бюстом Сократа. Долгие и тягостные раздумья все время возвращали его к мысли, что не Бианка, а он сам должен уехать из дому. Он с горечью и презрением обвинял себя за то, что не догадался сделать это давным-давно. Он обзывал себя всеми кличками, которые дал ему Мартин: "Гамлет", "дилетант", "бесхребетный". Но это, к несчастью, не очень его утешало. К концу дня ему был нанесен визит: держа в руке корзинку из ивовых прутьев, в кабинет вошел мистер Стоун. Он не присел, а сразу же заговорил: - Счастлива ли моя дочь? При этом неожиданном вопросе Хилери молча отошел к камину. - Нет, - ответил он наконец. - Боюсь, что нет. - Почему? Хилери молчал. Затем, взглянув старику в лицо, ответил: - Я полагаю, что по некоторым причинам она будет рада, если я на время уеду. - Когда? - В самом ближайшем времени. Глаза мистера Стоуна, светившиеся печалью, казалось, старались разглядеть что-то за стеной тумана. - Мне думается, она приходила ко мне, - сказал он. - Я даже как будто помню, что она плакала. Добры ли вы к ней? - Я старался. Лицо мистера Стоуна вдруг покраснело. - У вас нет детей, - проговорил ом с болезненным усилием. - Вы живете как супруги? Хилери отрицательно покачал головой. - Вы чужие друг другу? Хилери наклонил голову. Последовало долгое молчание. Мистер Стоун перевел взгляд на окно. - Без любви не может быть жизни, - проговорил он наконец и опять посмотрел на Хилери. - Она любит другого? И снова Хилери покачал головой. Когда мистер Стоун заговорил, было ясно, что он говорит про себя: - Не знаю, почему, но я рад этому. Вы любите другую? При этом вопросе брови Хилери сдвинулись. - Что вы называете любовью? Мистер Стоун не ответил. Он, очевидно, был погружен в глубокие размышления. Губы его начали шевелиться: - Любовью я называю забвение самого себя. Часто бывают союзы, в которых только проявляются инстинкты пола или сосредоточенность на самом себе... - Это верно, - прошептал Хилери. Мистер Стоун поднял голову - лицо у него было напряженное, растерянное. - Мы обсуждаем! что-то? - Я говорил о том, что для вашей дочери будет лучше, если я временно уеду. - Да, вы чужие друг другу, - сказал мистер Стоун. - У меня есть на совести одно дело, о котором я должен рассказать вам до того, как уехать. А потом решайте сами, сэр. Та молодая девушка, которая приходит к вам работать, больше уже не живет там, где жила прежде. - На той улице... - начал было мистер Стоун. Хилери быстро продолжал: - Она была вынуждена переехать, потому что муж той женщины, у которой она снимала комнату, увлекся ею. Он сидел в тюрьме и завтра выходит на свободу. Если девушка будет продолжать ходить сюда, он, конечно, сможет ее разыскать. Боюсь, что он опять начнет ее преследовать. Вы меня поняли, сэр? - Нет, - ответил мистер Стоун. - Этот человек, - терпеливо разъяснил Хилери, - жалкое, грубое существо, он был ранен в голову и не вполне отвечает за свои поступки. Он может обидеть девушку. - Как обидеть? - Он уже поранил штыком свою жену. - Я поговорю с ним. Хилери улыбнулся. - Боюсь, что слова тут едва ли помогут. Она должна скрыться. Воцарилось молчание. - Моя книга! - проговорил мистер Стоун. Хилери словно что ударило, когда он увидел, как вдруг побелело лицо старика. "Надо, чтобы он проявил силу воли, - подумал он. - Когда я уеду, она все равно сюда больше не придет". Но он просто не мог видеть трагические глаза мистера Стоуна и, коснувшись его рукава, сказал: - Быть может, сэр, она согласится на риск, если вы попросите. Мистер Стоун не ответил, и Хилери, не зная, что еще сказать, отошел к окну. В негустой тени, где не было ни слишком тепло, ни слишком холодно, дремала Миранда, положив мордочку на лапы и слегка оскалив белые зубы. Снова раздался голос мистера Стоуна: - Вы правы: я не могу просить ее, чтобы она так рисковала! - Вот она идет по саду, - сказал Хилери хрипло. - Позвать ее? - Да. Хилери знаком предложил девушке зайти. Она вошла, неся в руке крохотный букетик ландышей. При виде мистера Стоуна лицо у нее погасло; она стояла молча, подняв букетик к груди. Поразителен был этот переход от трепещущей надежды к мрачному унынию. На щеках у нее вспыхнули красные пятна. Она перевела взгляд с мистера Стоуна на Хилери и снова на мистера Стоуна. Оба они смотрели на нее, не отрываясь. Все трое молчали. Грудь маленькой натурщицы начала тяжело вздыматься, словно после быстрого бега. - Смотрите, мистер Стоун, что я вам принесла, - сказала она чуть слышно и протянула ему букетик ландышей. Но мистер Стоун не шевельнулся. - Они вам разве не нравятся? Глаза мистера Стоуна по-прежнему были прикованы к ее лицу. Хилери не вынес этого напряжения. - Ну как, сэр, вы сами ей скажете или мне сказать? Мистер Стоун заговорил: - Я постараюсь дописать книгу без вашей помощи. Вы не должны подвергаться риску. Я не могу допустить этого. Маленькая натурщица водила глазами из стороны в сторону. - Но мне нравится писать, когда вы диктуете, - сказала она. - Этот человек может вас обидеть, - сказал мистер Стоун. Маленькая натурщица взглянула на Хилери. - А мне все равно, я его не боюсь, я могу сама за себя постоять, мне это не в первый раз. - Я уезжаю, - проговорил Хилери тихо. Кинув на него отчаянный взгляд, будто спрашивая: "а я - я тоже еду?" - маленькая натурщица застыла на месте. Чтобы прекратить мучительную сцену, Хилери подошел к мистеру Стоуну. - Вы будете диктовать ей сегодня, сэр? - Нет. - А завтра? - Нет. - Вы не хотели бы немного прогуляться со мной? Мистер Стоун наклонил голову. Хилери обернулся к маленькой натурщице. - Итак, прощайте, - сказал он. Она не приняла его протянутой руки. Глаза ее, глядевшие в сторону, сверкали; она закусила нижнюю губу. Потом уронила букетик, взглянула на Хилери, с усилием глотнула воздух и медленно вышла. Уходя, она наступила на упавшие ландыши. Хилери подобрал то, что осталось от цветов, и бросил за решетку камина. В воздухе остался запах раздавленных ландышей. - Теперь, сэр, мы можем отправиться на нашу прогулку, - сказал Хилери. Мистер Стоун с трудом двинулся к двери, и вскоре оба они молча шагали к Кенсингтонскому саду. ГЛАВА XXXIV  ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТАЙМИ  В этот самый день Тайми вышла из дому, ведя одной рукой велосипед, а в другой держа легкий чемодан, и быстро свернула с Олд-сквер в проулок. Там она остановилась, поставила чемоданчик и дала свисток, подзывая кэб. Он подъехал к тротуару, и тут же какой-то оборванец, будто выскочивший прямо из-под земли, завладел ее чемоданом. В тощем небритом лице оборванца было страдание загнанного волка. - Проваливай-ка, эй ты! - крикнул ему кэбмен. - Ничего, пусть, - пробормотала Тайми. Оборванец поднял чемодан, поставил его в кэб и стоял неподвижно, дожидаясь, когда ему заплатят. Тайми дала ему две мелкие монеты. Он молча глянул на них и ушел. "Несчастный, - подумала она. - Вот одно из тех явлений, с которыми мы должны покончить в первую очередь". Кэб двинулся в направлении Хайд-парка, и Тайми последовала за ним на велосипеде, стараясь держаться невозмутимо. "Вот и конец прежней жизни, - думала она. - Я не должна предаваться романтическим бредням и воображать, будто совершаю что-то необыкновенное; все это надо воспринимать как само собой разумеющееся". - Она вдруг вспомнила красную физиономию "этого типа", мистера Пэрси. Если бы он видел ее сейчас, когда она навеки расстается с комфортом! "Как только приеду, сейчас же дам знать маме. Может приехать хоть завтра, пусть сама все увидит. Я не желаю, чтобы по поводу моего исчезновения устраивали истерики. Они все должны привыкнуть ж мысли, что я намерена быть в самой гуще жизни, и кто бы и что бы там ни думал, меня это не остановит". Завидев приближающийся автомобиль, Тайми удивленно нахмурилась. Неужели это "тот тип"? Оказалось, что это вовсе не мистер Пэрси в своем "Дэмайере А-прим", но сидевший в машине был так на него похож, что, в общем, это не составляло разницы. Тайми коротко рассмеялась. На деревьях и на воде в Хайд-парке плясал и искрился холодноватый свет, и, казалось, таким же танцующим холодноватым светом искрятся глаза девушки. Кэбмен украдкой бросил на нее восхищенный взгляд, ясно говоривший: "Ну и лакомый кусочек!" "Вот здесь купается дедушка, - подумала Тайми. - Бедный, милый дедушка. Мне жалко всех старых людей". Проехав под тенью деревьев, кэб покатился по открытой дороге. "Интересно, сколько "я" заключено в одном человеке, - размышляла Тайми. - Иной раз мне кажется, что во мне два "я". Дядя Хилери понял бы, что я имею в виду. Асфальт на тротуаре уже начинает отвратительно пахнуть, а ведь завтра еще только первое июня. Как-то там мама, очень ли огорчит ее мой отъезд? Вот было бы чудесно, если бы на свете не было огорчений!" Кэб свернул в узкую улицу, справа и слева тянулись лавчонки. "Как должно быть ужасно торговать в такой вот лавчонке! А какая все-таки масса людей на свете! Можно ли действительно сделать для них что-либо полезное? Мартин говорит, что главное - это каждому человеку делать свое дело. Но какое у человека самое главное дело?" Кэб выехал на широкую нешумную площадь. "Не буду ни о чем думать, - думала Тайми, - это опасно. А что если папа перестанет давать мне карманные деньги? Тогда мне придется зарабатывать себе на жизнь. Стану машинисткой или еще чем-нибудь в этом роде. Да нет, он не откажет, когда увидит, что мое решение твердо. И мама ему не позволит". Кэб выехал на Юстон-Род, и опять широкая физиономия кэбмена вопросительно глянула на Тайми. "Какая мерзкая улица, - думала Тайми, - какие у лондонцев унылые, некрасивые, вульгарные лица. И у всех такой вид, будто им на все наплевать, только бы как-нибудь протянуть день. За всю дорогу попалось только два привлекательных лица". Кэб остановился перед табачной лавочкой на южной стороне дороги. "И это здесь мне придется жить?" - подумала Тайми. За открытой дверью шел узкий коридор, потом узкая лестница, покрытая линолеумом. Тайми вкатила велосипед в переднюю. Из лавочки вышел какой-то юноша еврейского вида и заговорил с ней. - Ваш друг, молодой джентльмен, сказал, чтобы вы подождали его у себя в квартире. Ласковые рыжевато-карие глаза юноши любовались ею. - Снести ваш чемодан наверх, мисс? - Спасибо, я сама справлюсь. - Второй этаж, - сказал юноша. Комнатки были тесные, чистые и опрятные. Тайми отнесла чемодан в спальню, выходившую на пустой двор, вернулась в маленькую гостиную и раскрыла окно. Внизу на улице хозяин табачной лавочки и кэбмен вступили в разговор. Тайми заметила, что оба они ухмыляются. "Как ужасны и отвратительны мужчины!" - думала она, невесело поглядывая на улицу. Все казалось таким! мрачным, запутанным - пыль, жара, суматоха, - как будто это забавлялся какой-то дьявол, вороша муравьиную кучу. Ноздрей Тайми коснулась вонь керосина и навоза. "Как все непостижимо, как безобразно!.. Я никогда ничего не сделаю, никогда, никогда! - думала Тайми. - Но почему же не идет Мартин?" Она опять пошла в спальню и открыла чемодан. Оттуда пахнуло лавандой, и перед Тайми вдруг встала ее белая спаленка в родительском доме, и деревья зеленого сада, и дрозды в траве. Шаги на лестнице заставили ее вернуться в гостиную. В дверях стоял Мартин. Тайми побежала было к нему, но круто остановилась. - Ну вот видишь, я пришла. Что это тебе вздумалось снять комнаты в таком месте? - Я здесь живу, через две двери от тебя. И здесь живет одна девушка, тоже из наших. Она тебя введет во все дела. - Она леди? Мартин передернул плечами. - Да, она то, что принято называть леди. Но важно не это, важно то, что она настоящий человек. Ее ничто не остановит. Тайми выслушала это определение высшей добродетели с таким выражением, точно говорила: "В меня ты не веришь, а вот в ту девушку - веришь. Ты нарочно поселил меня здесь, "чтобы она приглядывала за мной..." Вслух она сказала: - Я хочу послать вот эту телеграмму. Мартин прочел текст. - Напрасно ты струсила и хочешь рассказать матери о своих планах. Тайми густо покраснела. - Я не такая хладнокровная, как ты. - Наше дело серьезное. Я тебя предупреждал, что незачем тебе и начинать, если ты в себе не уверена. - Если ты хочешь, чтобы я осталась, старайся говорить со мной повежливее. - Можешь не оставаться, это твое личное дело. Тайми стояла у окна, кусая губы, чтобы не расплакаться. Позади нее раздался очень приятный голос: - Нет, но какой же вы молодец, что пришли! Тайми обернулась и увидела девушку - худенькую, хрупкую, не очень красивую: нос у нее был чуть-чуть с кривинкой, губы слегка улыбались, зеленоватые глаза были огромные, сияющие. На девушке было серое платье. - Меня зовут Мэри Донг. Я живу над вами. Вы уже пили чай? В этом! мягком! вопросе, который задала ей девушка с сияющими глазами и ласковой улыбкой, Тайми усмотрела насмешку. - Да, пила, спасибо. Вы мне, пожалуйста, объясните, в чем будет состоять моя работа. Если можно, то лучше сейчас же. Девушка в сером взглянула на Мартина. - А может быть, отложим до завтра? Я уверена. что вы устали. Мистер Стоун, скажите же, что ей надо отдохнуть! Взгляд Мартина говорил: "Да бросьте вы, ради бога, ваши телячьи нежности!" - Если ты действительно хочешь серьезной работы, ты будешь делать то же самое, что и мисс Донт, - сказал Мартин. - Специальности у тебя нет никакой. Все, что ты можешь, это ходить в дома, проверять их благоустройство и условия, в которых живут дети. Девушка в сером мягко сказала: - Видите ли, мы ограничиваемся проблемой санитарных условий и детьми. Конечно, очень обидно и жестоко исключать взрослых и стариков, но денег у нас наверняка будет намного меньше, чем требуется... Эту часть дел приходится отложить на будущее. Воцарилось молчание. Девушка с сияющими глазами добавила тихо: - До 1950 года. - Да, до 1950 года, - повторил за ней Мартин. Очевидно, то было какой-то заповедью их веры. - Мне надо отослать телеграмму, - пробормотала Тайми. Мартин взял у нее телеграмму и вышел. Оставшись одни, девушки сперва молчали. Девушка в сером платье робко поглядывала на Тайми, словно не зная, как ей расценить это юное создание, такое очаровательное, но бросавшее на нее хмурые, недоверчивые взгляды. - По-моему, с вашей стороны просто чудесно, что вы пришли, - проговорила она наконец. - Я знаю, как привольно живется вам дома, ваш кузен часто мне о вас рассказывал. Правда, он изумительный человек? На этот вопрос Тайми ничего не ответила. - Как это все-таки ужасно, - сказала она, - рыскать по чужим домам... Девушка в сером улыбнулась. - Да, порой бывает трудно. Я занимаюсь этим уже полгода. Знаете, привыкаешь. Мне кажется, все самое худшее по своему адресу я уже выслушала. Тайми передернуло. - Видите ли, у вас скоро появится такое чувство, что вы просто должны пройти через это, - пояснила девушка в сером, и губы ее чуть тронула улыбка. - Мы все, конечно, понимаем, что дело наше необходимое, но среди нас больше всех на высоте ваш кузен, его, кажется, ничто не может обескуражить. У него какая-то особая жалость к людям, может, чуточку презрительная. Ни с кем так хорошо не работается, как с ним. Через плечо своей новой подруги она глядела в тот внешний мир, где небо состояло сплошь из телеграфных проводов и горячей желтой пыли. Она не заметила, что Тайми мерит ее с головы до ног враждебным, ревнивым и в то же время каким-то жалким взглядом, словно вынужденная признать, что эта девушка стоит выше нее. - Нет, я не могу здесь работать, - сказала вдруг Тайми. Девушка в сером улыбнулась. - Я сначала тоже так думала, - сказала она и добавила, любуясь Тайми: - Но, может быть, вам и в самом деле это не подходит, - вы такая хорошенькая. Возможно, вам поручат вести регистрацию, хотя, правду сказать, это очень скучно. Мы спросим вашего кузена. - Нет, я или буду делать все, или ничего. - Ну что же, - проговорила девушка в сером. - У меня на сегодня остался еще один дом, который надо обследовать. Хотите пойти? Она вытащила из кармана юбки небольшую записную книжку. - Совершенно не могу обходиться без кармана. Его хотя бы не потеряешь. Я за пять недель успела потерять четыре сумочки и две дюжины носовых платков, пока не поняла, что мне нужен карман. Боюсь, что дом, куда нам нужно идти, в общем, ужасное место. - За меня не бойтесь, - сказала Тайми коротко. На пороге табачной лавочки юный хозяин дышал вечерним воздухом. Он приветствовал девушек вежливой, но не очень чистой улыбкой. - Добрый вечер, прелестные мисс, - проговорил он, - какой приятный вечер! - Довольно противный человечек, - заметила девушка в сером, когда они с Тайми дошли до перекрестка. - Но у него острое чувство юмора. - А! - только и сказала Тайми. Они свернули в переулок и остановились перед домом, несомненно, видавшим лучшие дни. Стекла были в трещинах, двери давно не крашены, а через подвальное окно можно было видеть кучу тряпья, какого-то зловещего вида мужчину подле нее и полыхающий огонь. У Тайми перехватило дыхание, ноздри ей заполнила мерзкая вонь горящих тряпок. Тайми взглянула на свою спутницу. Чуть заметно улыбаясь, та сверяла что-то по своей записной книжке. В душе Тайми поднялось недоброе чувство, почти ненависть к этой девушке, которая могла оставаться невозмутимой, деловитой, невзирая на такие сцены и запахи. Дверь им открыла молодая женщина с красным лицом, судя по всему, только что поднявшаяся с постели. Девушка в сером сощурила свои сияющие глаза. - Извините, пожалуйста, - сказала она. - Можно, мы на минуточку войдем? Мы собираем материал для отчета. - Здесь собирать нечего, - ответила молодая женщина. Но девушка в сером уже скользнула мимо нее, легко и быстро, как воплощенный дух приключений. - Ну, конечно, я понимаю, но, знаете, так, просто чтоб соблюсти формальность. - Когда умер муж, мне пришлось со многими вещами расстаться, - сказала молодая женщина, как будто оправдываясь. - Жизнь не легкая. - Да-да, разумеется, но, наверное, не хуже моей: каково это мне вечно бродить по чужим домам! Молодая женщина оторопела. - Ваш хозяин плохо следит за ремонтом, - сказала девушка в сером. - Соседний дом тоже принадлежит ему? Молодая женщина кивнула. - Плохой у нас хозяин. Да и все они здесь такие, на нашей улице. Ничего от них не добьешься. Девушка в сером подошла к грязной плетеной колыбели, в которой лежал, раскинув ручки и ножки, полуголый ребенок. Некрасивая маленькая девочка с толстыми красными щеками сидела тут же на табурете, рядом с открытым шкафчиком для провизии, в котором были навалены сухие мясные кости. - Ваши детишки? - спросила девушка в сером. - Какие милочки! На лице молодой женщины расцвела улыбка. - Ребятки у меня здоровые. - Вероятно, это не обо всех детях в этом доме можно сказать? Молодая женщина ответила подчеркнуто резко, словно давая выход давнишней злобе: - Трое ребятишек, что живут на втором этаже, еще ничего, во вот те, на самом верху!.. Я моим не разрешаю с ними водиться. Тайми увидела, что рука ее новой приятельницы, как светлый голубок, порхнула над головкой ребенка в колыбели. В ответ на этот жест молодая мать кивнула и сказала: - Вот-вот. Приходится потом отмывать их, как только они побывают с теми, верхними. Девушка в сером взглянула на Тайми, словно хотела сказать: "Вот туда-то нам, очевидно, и надо идти". - Уж такие-то грязнули, - пробормотала молодая женщина. - Вам это, конечно, очень неприятно. - Еще бы. Я ведь целый день занята стиркой, когда удается получить работу. Я не могу уследить за ребятишками, они бегают повсюду. - Да, очень неприятно, - тихо повторила девушка в сером. - Я это все у себя запишу. Вытаскивая записную книжку, в которую она принялась что-то энергично записывать, Мэри Донт выронила носовой платок, и вид его на грязном полу доставил Тайми какое-то странное удовольствие - так бывает, когда видишь, что у человека, выше тебя стоящего, отсутствует добродетель, которой сам ты обладаешь. - Ну, не будем вас задерживать, миссис... миссис?.. - Клири. - Миссис Клири. Сколько вашей дочке? Четыре? А маленькому? Два? Милочки! До свиданья! В коридоре девушка в сером шепнула Тайми: - Меня просто умиляет, когда мы гордимся тем, что мы лучше прочих. Это так бодрит и радует, не правда ли? Так как же, поднимемся, посмотрим на эту преисподнюю наверху? ГЛАВА XXXV  ДУМЫ ЮНОЙ ДЕВУШКИ  Думы юной девушки подобны весеннему лесу: сейчас это поднимающаяся от земли дымка из колокольчиков и солнечных бликов, а через минуту - мир притихших, нежных и грустных молодых деревцев, неведомо почему роняющих слезы. Сквозь путаные ветви, едва одетые зеленью, душа леса рвется на крыльях к звездам, но в следующее мгновение крылья сникли и уныло лежат подле сырых кустов. Весенний лес вечно тянется к грядущему и трепещет перед ним. В укромных его уголках скрываются бесчисленные намеки того, чему еще только суждено быть; они украдкой держат совет, как стать им явью и не утратить покрова тайны. Они шелестят, шепчут, вскрикивают внезапно и так же внезапно погружаются в сладостное молчание. Каждый куст орешника и каждый куст боярышника - это бесчисленные места встреч для всего того, что юно и торжественно-строго, что жаждет устремиться вперед, навстречу поцелуям, ветра и солнца и прячет лицо и отступает, оробев. Душа весеннего леса лежит, прильнув ухом к земле, раковиной сложив за ухом руку, светлую, как бледный лепесток: душа леса слушает шепот собственной своей жизни. Так она лежит, белая, нежная, с задумчивыми, росистыми глазами, вздыхает: "Что я? Я - все. Есть ли что в целом свете чудеснее меня? О, я - ничто! Как тяжелы мои крылья! Я слабею, я умираю..." Когда Тайми в сопровождении девушки в сером выбралась из "преисподней наверху", щеки у нее горели, руки были сжаты в кулаки. Она не произнесла ни слова. Девушка в сером тоже молчала и глядела так, как дух, расставшийся со своим телом оттого, что слишком долго купался в море действительности, глядел бы на того, кто только что подошел к воде и собирается в нее погрузиться. Тайми перехватила этот взгляд, и румянец на ее щеках запылал еще ярче. Она заметила также, как посмотрел еврейский юноша, когда на пороге их встретил Мартин. "Ого, уже не одна, а целых две, - говорил его взгляд. - Ничего себе, малый не промах!" Ужин был собран в комнате Мэри Донт. На столе стояли мясные консервы, картофельный салат, компот из чернослива, бутылка лимонада. Разговор за ужином вели Мартин и девушка в сером. Тайми ела молча, но, хотя казалось, что она не отрывает глаз от тарелки, она не пропустила ни одного взгляда, которыми обменялись те двое, слышала каждое сказанное ими слово. Во взглядах их не было ничего особенного, да и говорили они о вещах не очень важных - важен был тон, каким они обращались друг к другу. "Со мной он так никогда не говорит", - подумала Тайми. После ужина все трое вышли пройтись, но у входной двери девушка в сером! сжала локоть Тайми, чмокнула ее в щеку и побежала обратно вверх по лестнице. - А вы разве не пойдете? - крикнул ей вслед Мартин. Сверху донесся ее голос: - Нет, сегодня нет. Тыльной стороной руки Тайми стерла с лица поцелуй. Молодые люди вышли на оживленную улицу. Вечер был теплый и душный - ни малейшего ветерка, который разогнал бы тяжкое дыхание города. Почти молча они брели по бесконечным темнеющим улицам, и возвращение к свету и движению Юстон-Род показалось Тайми возвращением в рай. Наконец, когда они опять подходили к ее новому жилищу, Тайми сказала: - Чего ради хлопотать? Жизнь - ужасная огромная машина, она старается раздавить нас. Люди - крохотные козявки, которых придавливают ногтем и размазывают на странице книги. Я ненавижу все это, мне это отвратительно! - Пока козявки живут, пусть они будут хотя бы здоровыми козявками, - ответил Мартин. Тайми повернулась и посмотрела ему в лице. - Вытащи мне велосипед, Мартин, я сегодня все равно не усну. Мартин испытующе поглядел на нее при свете уличного фонаря. - Ладно, - сказал он, - я тоже поеду. Моралисты говорят, что есть дороги, ведущие в ад, но дорога, по которой около одиннадцати часов вечера отправилась юная пара, вела в Хэмстед. Разница в характере этих двух пунктов назначения вскоре стала очевидной, ибо если ад - создание всего человечества в целом, то Хэмстед был, несомненно, сотворен высшим классом. Здесь имелись и деревья и сады, а над головой вместо темных каналов, затянутых желтой пеной лондонских огней и окаймленных, как берегами, крышами домов, раскинулось небо, словно широкое, колышущееся озеро. По обе стороны Спаньярд-Род, этого крепостного вала старого города, тянулась равнина. Запах боярышника пробирался вверх на дорогу; всходящая луна льнула к ветвям высокой ели. Над сельским краем властвовали далекие звезды, и темные крылья сна распростерлись над полями - безмолвное, почти не дышащее, лежало тело Земли. Но там, к югу, где был город - эта не знающая спокойствия голова, - казалось, что звезды упали и засеяли собой тысячи рытвин огромного серого болота; из темных испарений улиц неслись шорохи, шепот, далекий зов бессмертной танцовщицы, манящей взглянуть, как кружится и взлетает ее черное, усыпанное блестками покрывало, как мерцают ее гибкие руки и ноги. Будто песня моря в раковине, рокотал голос этой чаровницы, хватающей людские души, чтобы унести их вниз к той душе, которую никто никогда не видел в покое. Над головами юных велосипедистов, мчавшихся по дороге между деревней и городом, медленно плыли на запад три тонких белых облачка, словно измученные полетом чайки, оставившие сушу далеко за собой и изнемогающие от усталости над морем, таким бездонным, что синева его кажется черной. Целый час молодые люди, не обменявшись ни словом, удалялись от города. - Ну как, достаточно далеко мы заехали? - спросил наконец Мартин. Тайми помотала головой. Длинный, крутой подъем, начинавшийся за маленькой спящей деревней, заставил их остановиться. На темных полях блистала в лунном свете бледная полоса воды. Тайми свернула с дороги. - Мне жарко, - сказала она, - я пойду умоюсь. Оставайся здесь, не ходи за мной. Она слезла с велосипеда и, пройдя сквозь какую-то калитку, исчезла среди деревьев. Мартин стоял, опершись о калитку. Часы в деревне пробили час. Сквозь торжественную тишину этой последней майской ночи откуда-то издалека донесся крик вылетевшей на охоту совы: "Кью-виик, кью-виик..." Луна, поднявшись до самого верха своей орбиты, мирно плыла на синеве неба, словно сомкнувшая свои лепестки большая водяная лилия. Сквозь деревья Мартин различил на берегу пруда темные заросли камышей, похожих на турецкие сабли. А вокруг светились белые цветы боярышника. Это была такая ночь, когда мечта становится явью и явь становится мечтой. "Все это чепуха, луна и прочее", - подумал молодой человек, ибо ночь растревожила его сердце. Тайми все не возвращалась. Мартин окликнул ее, и в наступившей затем мертвой тишине слышал удары собственного сердца. Он прошел в калитку. Тайми нигде не было видно. Зачем она сыграла с ним эту шутку? Он повернул прочь от пруда и вошел в гущу деревьев, где в воздухе плавал густой фимиам боярышника. "Никогда ничего не ищи", - подумал он и вдруг прислушался. Воздух был так тих, что листья невысокого куста, касавшиеся щеки Мартина, не шевелились. Он расслышал какие-то слабые звуки и пошел на них. Он чуть не споткнулся о Тайми - она лежала под буком, уткнувшись лицом в землю. Сердце юного медика больно сжалось. Он быстро опустился на колени возле девушки. Все ее тело, прильнувшее к ковру из сухих листьев, сотрясалась от рыданий. Она сбросила с себя шляпу, и запах ее волос смешался с благоуханием ночи. В сердце Мартина что-то переворачивалось, как когда-то, когда он еще мальчиком увидел кролика, попавшего в силки. Он коснулся девушки. Она вскочила и, порывисто прикрыв глаза рукой, крикнула: - Уходи! Уходи же! Он обнял ее за плечи и ждал. Прошло минут пять. Воздух слабо мерцал - луна пробралась сквозь темную листву и лила потоки света на черные буковые орешки, казавшиеся теперь белыми. Какая-то пичужка, потревоженная необычными пришельцами, принялась порхать и чирикать, но вскоре смолкла. Мартина, так неожиданно оказавшегося ночью вдвоем с юной девушкой, охватило смятение. "Бедная девочка, - говорил он себе, - ну пожалей же ее!" У нее, видно, совсем не осталось сил, а ночь такая чудесная... И тут молодой человек ясно понял - а это с ним случалось не часто, ибо, не в пример Хилери, он не был философствующего склада, - что девушка рядом с ним - такой же живой человек, как и он сам, что она тоже и страдает и надеется, но не так, как он, а по-своему. Пальцы Мартина все сжимали ее плечо сквозь тонкую блузку. И прикосновение этих пальцев значило больше, чем любые слова, как эта ночь, эта залитая лунным светом мечта значила больше, чем тысяча трезвых, реальных ночей. Наконец Тайми высвободила плечи. - Я не могу, не могу, - рыдала она, - я не такая, какой ты меня считаешь! Я не создана для этого! Презрительная улыбочка скривила его губы. Так вот в чем дело! Но улыбка тут же исчезла. Лежачего не бьют. Голос Тайми разрывал тишину: - Я думала, я смогу, но нет, нет, я не могу жить без красоты! А там жизнь такая серая, страшная... Я не похожа на ту девушку. Я... я дилетантка!.. "Если я ее сейчас поцелую..." - подумал Мартин. Тайми снова припала к сухим листьям, зарылась в них лицом. Лунный свет ушел дальше. Голос Тайми звучал теперь слабо и приглушенно, словно шел из могилы, где была схоронена вера. - Я ни на что не гожусь! И никогда ни на что не буду годиться! Я такая же, как мама! Но Мартин не слышал ничего, кроме запаха ее волос. - Да, я только и гожусь, что для этого несчастного искусства, - невнятно бормотал голос Тайми. - Ни для чего я не гожусь! Они были совсем рядом, тела их касались, и Мартина охватило желание стиснуть девушку в объятиях. - Я гадкая эгоистка! - жаловался приглушенный голос. - Я равнодушна к этим людям, мне нет до них дела - я только вижу, что они безобразны! Мартин протянул руку и коснулся ее волос. Если бы она отпрянула, он бы обнял ее, но она инстинктивно не оттолкнула его руки. Она внезапно затихла, лежала теперь такая непонятная, трогательная, и вспыхнувшая было в Мартине страсть погасла. Он обхватил девушку рукой, приподнял, как ребенка, и долго сидел, криво усмехаясь, слушая ее сетования об утраченных иллюзиях. Рассвет застал их на том же месте, под буком. Губы ее были полураскрыты, слезы высохли на спящем лице, прильнувшем! к его плечу, а Мартин все смотрел на нее, забыв стереть с лица кривую усмешку. А за серой полоской воды луна, как усталая блудница в оранжевом капюшоне, кралась между деревьями, уходя на покой. ГЛАВА XXXVI  СТИВН ПОДПИСЫВАЕТ ЧЕКИ  Когда пришло загадочное извещение, в котором стояло