доктора Беневенто. Они очень чистенькие. - Не сомневаюсь. Я непременно приду еще, сеньора Санчес. Однако пришел он сюда только через год с лишним. И тщетно высматривал девушку с родинкой на лбу. Правда, он не был этим ни удивлен, ни раздосадован. Может быть, она нездорова, к тому же девушки в таких заведениях часто меняются. Единственная, кого он узнал, была Тереса. Он провел с ней часок, и они поболтали о Сальте. 3 Практика у доктора Пларра росла и приносила доход. Он ни минуты не жалел о том, что уехал от жестокой конкуренции в столице, где было слишком много врачей с немецкими, французскими и английскими дипломами; к тому же он привязался к этому небольшому городу на берегу могучей Параны. Тут бытовало поверье, что тот, кто хоть раз его посетил, непременно сюда вернется. И в его случае это поверье оправдалось. Небольшой порт, опоясанный домами в колониальном стиле, который бросился ему в глаза когда-то темной ночью, привел его сюда вновь. Даже здешний климат ему нравился - жара не была такой влажной, как в стране его детства, а когда лето наконец кончалось оглушительными раскатами грома, он любил смотреть из своего окна, как рогатые молнии вонзаются в берег Чако. Почти каждый месяц он угощал обедом доктора Хэмфриса, а теперь иногда обедал и с Чарли Фортнумом, который бывал либо трезв, немногословен и печален, либо пьян, болтлив или, как сам он любил выражаться, "в приподнятом настроении". Как-то раз доктор побывал у него в поместье, но он плохо разбирался в посевах матэ, а гектар за гектаром плантации, которые они, трясясь, объезжали на "Гордости Фортнума" (Чарли называл это "заниматься сельским хозяйством"), так его утомили, что второе приглашение он отклонил. Он предпочитал провести с Чарли вечер в "Национале", где консул не слишком вразумительно рассказывал ему о какой-то девушке. Каждые три месяца доктор Пларр летал в Буэнос-Айрес и проводил конец недели у матери, которая становилась все толще и толще от ежедневного потребления пирожных с кремом и alfajores [медовых пряников (исп.)] с начинкой из dulce de leche [молочного сахара (исп.)]. Он уже не мог припомнить лица той красивой женщины лет за тридцать, которая прощалась с его отцом на набережной и безутешно оплакивала утраченную любовь все три дня их дороги в столицу. А так как у него не было ее старой фотографии, чтобы напоминать о прошлом, он всегда представлял ее себе такой, какой она стала теперь - с тремя подбородками, тяжелыми брылами и огромным, как у беременной, животом, обтянутым черным шелком. На книжных полках в его квартире с каждым годом прибавлялось по новому роману доктора Хорхе Хулио Сааведры, но из всех его книг доктор Пларр предпочитал историю одноногой девушки из Сальты. После того первого посещения дома сеньоры Санчес он не раз спал с Тересой, и его забавляло, насколько выдумка далека от действительности. Это было чем-то вроде наглядного пособия по литературной критике. Близких друзей у доктора не было, хотя он сохранял хорошие отношения с двумя бывшими любовницами, которые вначале были его пациентками, приятельствовал с теперешним губернатором и с удовольствием посещал его большую плантацию матэ на востоке, куда летал на личном самолете губернатора и приземлялся между двумя клумбами как раз к часу великолепного ленча. Бывал он в гостях и на консервном заводе Бергмана, ближе к городу, а иногда ездил ловить рыбу в одном из притоков Параны с начальником аэропорта. Дважды в столице происходили попытки переворота, и в "Эль литораль" появлялись об этом сообщения под жирными заголовками, но оба раза, когда он звонил матери, выяснялось, что о беспорядках она просто не знает: газет она не читала, радио не слушала, а универмаг и ее любимое кафе бывали открыты во время любых передряг. Она ему как-то сказала, что навсегда пресытилась политикой во время жизни в Парагвае. "Отец твой ни о чем другом не мог говорить. А какие подозрительные оборванцы являлись к нам в дом, иногда даже посреди ночи. Но ты же знаешь, чем кончил твой отец". Последняя фраза звучала несколько странно: ведь ни она, ни ее сын не знали, убит ли он на гражданской войне, умер от болезни или стал политическим узником при диктатуре Генерала. Труп его не был опознан среди мертвецов, которые время от времени всплывали на аргентинском берегу реки, руки и ноги у них были связаны проволокой, однако он мог быть одним из тех скелетов, в которые превращались трупы после того, как их скидывали с самолетов на пустынную землю Чако и потом долгие годы не могли обнаружить. Почти через три года после первого знакомства доктора Пларра с Чарли Фортнумом о нем заговорил с ним английский посол, сэр Генри Белфрейдж - преемник того посла, который так досадил почетному консулу, потребовав у него доклад о матэ. Это произошло на одном из очередных коктейлей для членов английской колонии, и доктор Пларр, навещавший в те дни свою мать, пошел вместе с ней на прием. Он никого тут не знал, разве что в лицо, в лучшем случае был знаком шапочно. Там были Буллер - управляющий Лондонским и Южноамериканским банком, секретарь Англо-аргентинского общества Фишер и старый джентльмен по фамилии Форейдж, целые дни проводивший в своем клубе. Представитель Британского совета тоже, конечно, присутствовал - его фамилию по какой-то причуде подсознания Пларр никак не мог запомнить, - бледный, чем-то напуганный, лысый человечек, который сопровождал на прием заезжего поэта. У поэта был тонкий голос, и он явно чувствовал себя под этими люстрами не на месте. - Скоро мы сможем отсюда выбраться? - крикнул он во всеуслышание дискантом. И заверещал снова: - Слишком много воды в этом виски! Только его голос и был слышен сквозь глухой непрерывный гул, словно от запущенного авиамотора; так и чудилось, будто голос этот сейчас выкрикнет что-нибудь более подобающее, вроде: "Застегните привязные ремни!" Доктор Пларр подумал, что Белфрейдж заговорил с ним только из вежливости, когда оба они оказались зажатыми между кушеткой с золочеными ножками и стулом в стиле Людовика XV. Стояли они достаточно далеко от шумной сутолоки, возле буфета, и друг друга можно было расслышать. Пларру была видна мать, она решительно вторглась в толпу и размахивала бутербродом перед носом у священника. Ей всегда было хорошо в обществе священников, и доктор Пларр мог за нее не беспокоиться. - По-моему, вы знакомы с нашим консулом где-то там, на севере? - спросил его сэр Генри Белфрейдж. Он всегда, говоря о северной провинции, употреблял выражение "где-то там", словно подчеркивал огромную протяженность Параны, медленно петлявшей от дальних северных границ, почти недосягаемых для южной цивилизации Рио-де-ла-Платы. - С Чарли Фортнумом? Да, изредка встречаюсь. Но вот уже несколько месяцев его не видел. Очень был занят, много больных. - Понимаете, в такой должности, как моя, да еще когда занял новый пост, всегда получаешь в наследство какие-то осложнения. Строго между нами, но этот консул - где-то там, у вас на севере, - одно из них. - Да ну? - осторожно осведомился доктор Пларр. - Я бы как раз думал... - он запнулся, не зная, как кончить фразу, если бы это потребовалось. - Ему там совершенно нечего делать. То есть, я хочу сказать, в нашей области. Время от времени я прошу его составить о чем-нибудь докладную записку, так, для проформы. Не хочу, чтобы он думал, будто его забыли. Он ведь когда-то оказал услугу одному из моих предшественников. Какой-то молодой дурак связался с партизанами и решил изображать Кастро, выступив против Генерала в Парагвае. С тех пор, насколько можно судить по документам, мы оплачиваем половину счетов Фортнума за телефон и чуть ли не все счета за канцелярские принадлежности. - А разве он однажды не помог принять королевских особ? Показывал им руины. - Что-то в этом роде было, - сказал сэр Генри Белфрейдж. - Но, насколько я помню, это были весьма второстепенные члены королевской семьи. Конечно, мне не следовало бы этого говорить, но королевская семья тоже может причинять большие осложнения. Как-то раз нам пришлось отправлять на корабле лошадь для игры в поло... Представляете, чего нам это стоило, да еще в то время, когда объявили эмбарго на мясо. - Он на минуту задумался. - Фортнум мог бы получше ладить с тамошней английской колонией. - Насколько я знаю, в радиусе пятидесяти миль нас там всего трое. Люди с плантаций редко приезжают в город. - Тогда ему должно быть легче. А вы знаете этого Джефриса? - Вы хотите сказать, Хэмфриса? Если вы имеете в виду историю с национальным флагом, который был вывешен вверх ногами, - сами-то вы твердо знаете, где верх, а где низ? - Но у меня, слава богу, есть под началом те, кто это знает. Нет, я подразумевал не это, ведь история с флагом произошла в бытность здесь Кэллоу. Неприятно другое: говорят, будто Фортнум крайне неудачно женился - если верить этому Хэмфрису. Хорошо, если бы он перестал нам писать. Кто он такой, этот тип? - А я и не слышал, что Фортнум женился. Староват он для такого дела. Кто она, эта женщина? - Хэмфрис не сообщил. В сущности, он вообще писал как-то уклончиво. Фортнум, видно, держит свой брак в секрете. Да я и не принял всего этого всерьез. Государственной безопасности это не угрожает. Он ведь всего только почетный консул. Мы не обязаны выяснять подноготную его дамы. Я просто подумал, если вы часом что-нибудь слышали... В каком-то смысле избавиться от почетного консула труднее, чем от состоящего на государственной службе. И перевести его в другое место нельзя. Это слово "почетный"... в нем, если вдуматься, есть какая-то мнимость. Фортнум каждые два года ввозит новый автомобиль и продает его. Он не имеет на это права, ведь он не в штате, но ему, по-видимому, как-то удалось облапошить местные власти. Не удивлюсь, если он зарабатывает больше моего здешнего консула. Бедный старик Мартин вынужден придерживаться закона. Он не может покупать автомобили на свое жалованье, как и я. Не то что посол в Панаме. О господи, моя бедная жена никак не отделается от этого поэта. Как его зовут? - Не знаю. - Я только хотел сказать - ваша фамилия Пларр, не так ли?.. Вы ведь где-то там живете... Я ни разу не видел этого самого Хэмфриса... Господи, они их шлют сюда пачками. - Хэмфрисов? - Нет, нет. Поэтов. Если они и правда поэты. Британский совет уверяет, что да, но я никогда ни об одном из них не слышал. Послушайте, Пларр, когда вы туда вернетесь, постарайтесь что-нибудь сделать. Вам я могу это доверить, вверните там нужное словцо... Чтобы не было скандала, понимаете, о чем я говорю?.. У меня впечатление, что такой тип, как этот Хэмфрис, может даже написать домой. В министерство иностранных дел. Нас-то, в конце концов, никак не касается, на ком женился Фортнум. Если бы вы могли как-нибудь потактичнее сказать этому Хэмфрису, чтобы он не лез в чужие дела и нам не надоедал! Слава богу, он стареет. Фортнум, я хочу сказать. Мы дадим ему отставку при первой же возможности. Боже мой, поглядите на мою жену! Этот поэт просто загнал ее в угол. - Если хотите, я пойду ее вызволю. - Дорогой, сделайте это, прошу вас. Сам я не смею. Эти поэты такие обидчивые хамы. А я еще постоянно путаю их имена. Они ведь не лучше этого типа, Хэмфриса, - пишут домой, в Художественный совет. Я вам никогда этого не забуду, Пларр. Все, чем смогу быть полезен... там, на севере... Когда доктор вернулся на север, на него навалилось больше работы, чем обычно. У него не было времени на встречу с этим старым склочником Хэмфрисом, да его и не слишком-то интересовала женитьба Чарли Фортнума, удачная она или неудачная. Однажды, когда какой-то разговор ему напомнил о том, что сказал посол, он подумал, не женился ли Чарли на своей экономке - той женщине с хищным профилем, которая отворила ему дверь, когда он приходил в консульство. Подобный брак не казался ему таким уж невероятным. Старики, как и священники из сектантов, часто женятся на своих домоправительницах, иногда из соображений мнимой экономии, иногда боясь одинокой смерти. Смерть представлялась доктору Пларру, едва перевалившему за тридцать, либо в виде несчастного случая на дороге, либо внезапного заболевания раком, но в сознании старика она была неизбежным концом долгой, неизлечимой болезни. Быть может, пьянство Чарли Фортнума и было симптомом такого страха. Как-то днем, когда доктор прилег на часок отдохнуть, раздался звонок. Он отворил дверь и увидел женщину с лицом коршуна, словно нахохлившегося в ожидании падали. Он чуть было не назвал ее сеньорой Фортнум. Но тут же понял, что это было бы ошибкой. Сеньор Фортнум, сказала она, позвонил ей из своего поместья. Его жена заболела. Он просит доктора Пларра поехать туда ее осмотреть. - А он не сказал, на что она жалуется? - У сеньоры Фортнум болит живот, - презрительно сообщила женщина. Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису. Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала жара. В сумеречном свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали лужицы расплавленного свинца. "Гордость Фортнума" стояла в конце проселка под купой авокадо; тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные ядра. На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски, сифоном и, как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум. - Я вас заждался, - с упреком сказал он. - Раньше не мог. А что случилось? - У Клары сильные боли. - Пойду ее осмотрю. - Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала. - Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль. - Добавить содовой? Скажите сколько. - Доверху. - Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы, наверное, слышали о моей женитьбе? - Мне о ней сказал посол. - А что именно он вам сказал? - Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете? - Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется. - Ну, это вам повезло. - Видите ли... - Чарли Фортнум запнулся. - Понимаете, она такая молоденькая, - сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих критиков или каялся сам. Доктор Пларр сказал: - Опять же вам повезло. - Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят. Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться не по поводу болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому вопросу. Он выпил, чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу. - Но беда не в этом, - сказал Чарли Фортнум. - (Доктор Пларр поразился его интуиции.) - Покуда что я справляюсь... А потом... всегда ведь есть бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю. Помогала и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет нее вам хотел объяснить. Чтобы вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И к тому же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к деревне. В деревне ведь так тихо, когда стемнеет. - А она-то сама откуда? - Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков, конечно. Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано нехорошее. - Постараюсь заслужить ее доверие, - сказал доктор Пларр. - А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь в этом роде. - Она не принимает пилюли? - Вы же знаете их, испанских католичек. Все это, конечно, одни суеверия. Вроде того, что нельзя проходить под лестницей. Клара понятия не имеет, кто такой Шекспир, зато наслушалась про этот, ну как его там, запрет папы. Но все равно, мне надо как-нибудь добыть эти пилюли, через посольство, что ли. Представляете, что там скажут? Тут их не купишь даже на черном рынке. Я-то, конечно, всегда пользовался тем, что надо, пока мы не поженились. - Значит, брали грех на себя? - поддразнил его доктор Пларр. - Ну, знаете, у меня с годами совесть задубела. Лишний грешок ничего не убавит и не прибавит. А если ей так приятнее... Когда вы допьете виски... Он повел доктора Пларра по коридору, где висели викторианские гравюры на спортивные сюжеты, всадники падают в ручей, лошади заартачились перед живой изгородью, охотникам выговаривает доезжачий. Фортнум шел тихо, на цыпочках. В конце коридора чуть приоткрыл дверь и заглянул туда в щелку. - По-моему, проснулась, - сказал он. - Я вас подожду на веранде, Тед, там виски. Не задерживайтесь. Под статуэткой святой горела электрическая свеча, святой доктор Пларр не узнал, но она мгновенно напомнила ему кельи вокруг дворика в доме сеньоры Санчес: в каждой из них тоже горела перед статуэткой святой свеча. - Добрый вечер, - обратился он к голове, лежавшей на подушке. Лицо было так занавешено темными прядями, что остались видны только глаза, они блестели, как кошачьи глаза из кустарника. - Не хочу, чтобы меня осматривали, - сказала девушка. - Не позволю, чтобы меня осматривали. - Я и не собираюсь вас осматривать. Расскажите, где у вас болит живот, вот и все. - Мне уже лучше. - Ладно. Тогда я сейчас уйду. Можно зажечь свет? - Если вам надо, - сказала она и откинула волосы с лица. На лбу доктор Пларр заметил маленькую серую родинку, там, где индуски... Он спросил: - В каком месте болит? Покажите. Она отвернула простыню и показала пальцем место на голом теле. Он протянул руку, чтобы пощупать живот, но она отодвинулась. Он сказал: - Не бойтесь. Я не буду вас осматривать, как доктор Беневенто, - и услышал, как у нее перехватило дыхание. Тем не менее она разрешила ему подавить пальцами живот. - Здесь? - Да. - Ничего страшного. Небольшое воспаление кишечника, и все. - Кишечника? Он видел, что слово это ей незнакомо и пугает ее. - Я оставлю для вас немного висмута. Принимайте с водой. Если добавить в воду сахар, будет не так противно. На вашем месте виски бы я не пил. Вы ведь больше привыкли к апельсиновому соку, верно? Она поглядела на него с испугом и спросила: - Как вас зовут? - Пларр, - сказал он. И добавил: - Эдуардо Пларр. Он сомневался, звала ли она по имени кого-нибудь из мужчин, кроме Чарли Фортнума. - Эдуардо, - повторила она и на этот раз поглядела на него смелее. - Я ведь вас не знаю, а? - спросила она. - Нет. - Но вы знаете доктора Беневенто. - Раза два с ним встречался. - Он встал. - Его визиты по четвергам вряд ли были приятными. - И добавил, не дав ей ответить: - Вы не больны. Вам нечего лежать в постели. - Чарли, - она произнесла его имя с ударением на последнем слоге, - сказал, что я должна лежать, пока не придет доктор. - Ну вот, доктор пришел. Значит, надобности больше нет... Дойдя до двери, он обернулся и увидел, что она на него смотрит. Простыню она так и забыла натянуть. - А я и не спросил, как зовут вас, - сказал он. - Клара. Он сказал: - Я там никого не знал, кроме Тересы. Возвращаясь назад по коридору, он вспоминал статуэтку святой Терезы Авильской, которая осеняла как его упражнения, так и более литературные занятия доктора Сааведры. А теперь, наверно, подруга святого Франциска [имеется в виду св.Клара (1194-1254), сподвижница Франциска Ассизского] смотрит сверху на постель Чарли Фортнума. Пларр вспомнил, что, когда он впервые увидел девушку, она стелила в своей каморке постель, гибко перегнувшись в талии, как негритянка. Теперь он уже навидался самых разных женских тел. Когда он стал любовником одной из своих пациенток, его возбуждало не ее тело, а легкое заикание и незнакомые духи. В теле Клары не было ничего примечательного, кроме немодной худобы, маленькой груди и девичьих бедер. Может быть, ей уже около двадцати, но по виду ей не дашь больше шестнадцати - матушка Санчес набирала их совсем юными. Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами, - незнакомый, иноземный ландшафт. Он с удивлением подумал: я ни разу в жизни не видел такого маленького ручья. В этой части света даже самые малые притоки огромных рек были шире Темзы из отцовской книжки с картинками. Он снова произнес слово ручей; у ручья, наверно, свое особое поэтическое очарование. Нельзя же назвать ручьем ту мелкую заводь, где он иногда ловил рыбу и где боишься купаться из-за скатов. Ручей должен быть спокойным, медлительным, затененным ивами, безопасным. Право же, здешняя земля чересчур просторна для человека. Чарли Фортнум ожидал его с наполненными стаканами. Он спросил с притворной шутливостью: - Ну, какой вынесен приговор? - Ничего у нее нет. Небольшое воспаление. И лежать в постели ей незачем. Дам вам лекарство, пусть принимает с водой. До еды. Виски я ей пить не позволил бы. - Понимаете, Тед, я не хотел рисковать. В женских делах я не очень-то разбираюсь. В их внутренностях и так далее. Первая жена никогда не болела. Она была из последователей христианской науки [религиозное учение, основанное американкой Мэри Эдди (1821-1910), последователи которого утверждают, в частности, что болезни лишь порождение несовершенного сознания, и не прибегают к медицинской помощи]. - Чем тащить меня в такую даль, в другой раз прежде позвоните по телефону. В это время года у меня много больных. - Вы, наверное, считаете меня идиотом, но она так нуждается в заботе. Пларр сказал: - Я-то думаю... что в тех условиях, в каких она жила... могла научиться и сама о себе позаботиться. - Что вы хотите этим сказать? - Ведь она работала у матушки Санчес, не так ли? Чарли Фортнум сжал кулак. В уголке его рта повисла прозрачная капля виски. Доктору Пларру показалось, что у консула поднимается кровяное давление. - А что вы о ней знаете? - Я ни разу с ней не оставался, если это вас беспокоит. - Я подумал, что вы один из тех мерзавцев... - Вы же сами были "одним из тех". По-моему, я даже помню, как вы мне рассказывали об одной девушке, кажется Марии из Кордовы. - То совсем другое. Там была физиология. Знаете, я ведь несколько месяцев даже не притрагивался к Кларе. Пока не убедился, что она меня хоть немножко любит. Мы просто разговаривали, и больше ничего. Я, конечно, заходил к ней в комнату, потому что иначе у нее были бы неприятности с сеньорой Санчес. Тед, вы не поверите, но я никогда ни с кем не разговаривал, как с этой девушкой. Ей интересно все, что я ей рассказываю. О "Гордости Фортнума". Об урожае матэ. О кинофильмах. Она очень хорошо разбирается в кино. Я им никогда особенно не интересовался, а она всегда знает самые последние новости о какой-то даме, которую зовут Элизабет Тейлор. Вы о ней слышали, о ней и о каком-то Бертоне? Я-то всегда думал, что Бертон - это название пива. Мы с ней разговаривали даже об Эвелин - это моя первая жена. Надо признаться, я был довольно одинок, пока не встретил Клару. Вы будете смеяться, но я полюбил ее с первого взгляда. И почему-то с самого начала ничего от нее не хотел, пока она сама тоже не захочет. Она этого понять не могла. Думала, у меня что-то не в порядке. Но я хотел настоящей любви, а не бардачной. Вероятно, вы меня тоже не поймете. - Я не очень точно себе представляю, что означает слово "любовь". Моя мать, например, любит dulce de leche. Так она сама говорит. - Неужели ни одна женщина вас не любила? - спросил Фортнум. Отеческая тревога в его голосе вызвала у доктора раздражение. - Две или три в этом меня уверяли, однако, когда я с ними расстался, им не стоило труда найти мне замену. Только любовь моей матери к пирожным неизменна. Она будет любить их и в здравии, и в болезни, пока смерть их не разлучит. Может, это и есть подлинная любовь. - Вы чересчур молоды, чтобы быть таким циником. - Я не циник. Я просто человек любознательный. Меня интересует, какое значение люди вкладывают в слова, которые они употребляют. Ведь многое тут - вопрос семантики. Вот почему мы, медики, часто предпочитаем пользоваться таким мертвым языком, как латынь. Мертвый язык не допускает двусмысленностей. А как вам удалось заполучить девушку у матушки Санчес? - Заплатил. - И она охотно оттуда ушла? - Сначала она была немножко растеряна и даже пугалась. Сеньора Санчес пришла просто в бешенство. Ей не хотелось терять эту девушку. Она сказала, что не возьмет ее назад, когда она мне надоест. Будто это возможно! - Жизнь - штука долгая. - Только не моя. Давайте говорить откровенно, Тед, вы же не станете меня уверять, что я буду жить еще десять лет, а? Даже при том, что с тех пор, как я узнал Клару, я стал меньше пить. - А что с ней будет потом? - Это довольно приличное именьице. Она его продаст и переедет в Буэнос-Айрес. Теперь можно не рискуя получить пятнадцать процентов годовых. Даже восемнадцать, если не побоишься рискнуть. И, как вы знаете, я имею право каждые два года выписывать из-за границы автомобиль... Может, получу еще машин пять, пока не окочурюсь. Считайте, что это даст еще по пятьсот фунтов в год. - Да, тогда она сможет есть с моей матерью пирожные в "Ричмонде". - Шутки в сторону, не согласится ли ваша мать как-нибудь принять Клару? - А почему бы нет? - Не представляете, как теперь изменилась вся моя жизнь. - Наверное, и вы порядком изменили ее жизнь. - Когда доживешь до моих лет, накопится столько всего, о чем можно пожалеть. И приятно сознавать, что хотя бы одного человека ты сделал чуточку счастливее. Такого рода прямолинейные, сентиментальные и самоуверенные сентенции всегда вызывали у доктора Пларра чувство неловкости. Ответить на них было немыслимо. Подобное заявление было бы грубо подвергнуть сомнению, но и согласиться с ним невозможно. Пларр извинился и поехал домой. На всем пути по темной проселочной дороге он думал о молодой женщине на огромной викторианской кровати, которая, как и спортивные гравюры, явно принадлежала отцу почетного консула. Девушка была как птица, которую купили на базаре в самодельной клетке, а дома переселили в более просторную и роскошную, с насестами, кормушками и даже качелями для забавы. Его удивляло, почему он так упорно о ней думает, ведь это всего-навсего молоденькая проститутка, на которую он однажды обратил внимание в заведении сеньоры Санчес из-за ее странной родинки. Неужели Чарли на ней и правда женился? Может, доктор Хэмфрис ввел посла в заблуждение, называя это браком. Вероятно, Чарли просто взял новую экономку. Если это так, можно будет успокоить посла. Жена дает больше пищи для скандала, чем любовница. Но мысли его были похожи на намеренно незначительные слова в секретном письме, скрывавшие важные фразы, написанные между строк симпатическими чернилами, которые надо проявлять, оставшись одному. В этих потайных фразах речь шла о девушке в каморке, которая нагнулась, застилая кровать, а потом вернулась к столу и взяла стакан с апельсиновым соком, словно только на минутку его оставила, потому что ее позвал к дверям какой-то разносчик; о худеньком теле с девичьей грудью, которую еще не сосал ребенок, вытянувшемся на двуспальной кровати Чарли Фортнума. Все три любовницы доктора Пларра были замужними женщинами, зрелыми, гордыми своим пышным телом, и пахли дорогими душистыми кремами. А она, как видно, умелая проститутка, если при ее фигуре она пользовалась таким успехом, но это еще не повод, чтобы думать о ней всю дорогу. Пларр попытался отвлечься от этих мыслей. В квартале бедноты у него умирали от истощения двое больных; его пациент-полицейский скоро умрет от рака горла; вспоминал он и о мрачной меланхолии доктора Сааведры и о подтекающем душе доктора Хэмфриса, но как ни старался, мысли его все время возвращались к худенькому телу девушки там, на кровати. Интересно, сколько мужчин она знала. Последняя любовница доктора Пларра, которая была замужем за банкиром по фамилии Лопес, не без тщеславия ему рассказывала о четырех его предшественниках - может быть, хотела пробудить в нем чувство соревнования. (Одним из этих любовников, как он узнал со стороны, был ее шофер.) Хрупкое тельце на кровати Чарли Фортнума должно было пройти через руки сотни мужчин. Ее живот был как деревенское поле, где когда-то шли бои; чахлая травка выросла и скрыла раны войны, а среди ивняка мирно течет ручеек; Пларр снова был мысленно в коридоре у дверей в спальню, разглядывал спортивные гравюры и боролся с желанием туда вернуться. Доехав до дороги, ведущей к консервному заводу Бергмана, он резко затормозил и подумал, не повернуть ли ему назад. Вместо этого он закурил. Я не поддамся наваждению, подумал он. Почему тебя тянет в публичный дом? - это ведь так же, как иногда тянет делать ненужные покупки: купишь галстук, который тебе приглянулся, наденешь его раза два, а потом сунешь в ящик, где он будет погребен под грудой других галстуков. Почему я не проверил, какова она, когда имел такую возможность? Купи я ее в тот вечер у сеньоры Санчес, она давно бы валялась на дне ящика памяти. Возможно ли, чтобы такой рассудочный человек, который и влюбиться толком не может, стал жертвой наваждения? Он сердито повел машину к городу, где отблеск огней освещал плоский горизонт, а в небе висели три звезды на разорванной цепочке. Несколько недель спустя доктор Пларр рано проснулся. Была суббота, и утром он не был занят. Он решил, пока еще свежо, почитать несколько часов на воздухе, но лучше сделать это не на глазах у своей секретарши, признававшей только "серьезную" литературу, в том числе и произведения доктора Сааведры. Он взял сборник рассказов Хорхе Луиса Борхеса. С Борхесом у них были общие вкусы - доктор унаследовал их от отца: Конан Дойл, Стивенсон, Честертон. "Ficciones" ["Вымыслы" (исп.)] будут приятным отдыхом от последнего романа доктора Сааведры, который он так и не смог осилить. Он устал от южноамериканской героики. А теперь, сидя у статуи героя-сержанта (еще один образчик machismo), который спас Сан-Мартина лет этак полтораста назад, он с огромным удовольствием читал о графине де Баньо Реджио, о Питтсбурге и Монако. Ему захотелось пить. Для того чтобы как следует насладиться Борхесом, его надо жевать, как сырную палочку, запивая аперитивом, но в такую жару доктору Пларру хотелось выпить что-нибудь более освежающее. Он решил зайти к своему приятелю Груберу и попросить немецкого пива. Грубер был одним из самых давних знакомых Пларра тут в городе. Мальчиком он в 1936 году бежал из Германии, когда там усилились преследования евреев. Он был единственным сыном, но родители настояли, чтобы он бежал за границу, хотя бы ради того, чтобы не прекратился род Груберов, и мать испекла ему на дорогу пирог, где были спрятаны небольшие ценности, которые они смогли ему дать: материнское кольцо с мелкими бриллиантами и золотое обручальное кольцо отца. Они сказали, что слишком стары, чтобы начать новую жизнь в чужой части света, а даст бог, слишком стары и для того, чтобы представлять опасность для фашистского государства. Он, конечно, никогда больше о них не слышал: они приплюсовали еще одну жалкую двойку к великой математической формуле "Кардинального Решения Вопроса". Поэтому Грубер, как и доктор Пларр, рос без отца. У него не было даже семейной могилы. Теперь он держал на главной торговой улице фотомагазин, его нависшая над тротуаром вывеска и рекламные объявления напоминали китайские лавчонки. Одновременно он был и оптиком. "Немцы, - как-то сказал он Пларру, - пользуются доверием как химики, оптики и специалисты по фотографии. Куда больше людей знают имена Цейса и Байера, чем Геббельса и Геринга, а тут у нас еще больше знают Грубера". Грубер усадил посетителя в отгороженной части магазина, где он работал над стеклами для очков. Отсюда доктор мог наблюдать за всем, что происходит, а самого его не было видно, потому что Грубер (у него была страсть ко всякого рода приспособлениям) оборудовал небольшое телевизионное устройство, которое позволяло ему следить за покупателями. По каким-то причинам - сам Грубер тоже не мог этого объяснить - в его магазин прибегали самые хорошенькие девушки города (никакая модная лавка не могла с ним тягаться), словно красота и фотография были как-то связаны. Они слетались сюда стайками за своими цветными снимками и разглядывали их, восхищенно щебеча, как птички. Доктор Пларр наблюдал за ними, попивая пиво, и слушал, как Грубер рассказывает местные сплетни. - Видели вы дамочку Чарли Фортнума? - спросил доктор Пларр. - Вы имеете в виду его жену? - Да не может она быть его женой. Чарли Фортнум в разводе. А тут вторичный брак не разрешается - весьма удобный закон для холостяков вроде меня. - Разве вы не слышали, что жена его умерла? - Нет. Я уезжал. А когда несколько дней назад я его видел, он ничего об этом не сказал. - Фортнум съездил с этой девушкой в Росарио и там на ней женился. Так по крайней мере говорят. Толком, конечно, ничего не известно. - Странный поступок. И в нем не было необходимости. Вы же знаете, где он ее нашел? - Да, но она очень хорошенькая, - сказал Грубер. - Верно. Одна из лучших девиц мамаши Санчес. Но и на хорошеньких не обязательно жениться. - Из таких девушек, как она, часто выходят примерные жены, особенно для стариков. - Почему для стариков? - Старики не очень требовательны, а такие девушки рады отдохнуть. Выражение "такие девушки" почему-то резануло доктора Пларра. Прошло семь дней, а ничем не примечательная девушка, о которой так походя отозвался Грубер, все еще не давала ему покоя. И вот на экране телевизора он увидел какую-то девушку, которая так же наклонилась над прилавком, разглядывая ролик цветной пленки, как Клара над своей кроватью у сеньоры Санчес. Она была красивее жены Чарли Фортнума, но не пробудила в нем ни малейшего желания. - Такие девушки бывают очень довольны, когда их оставляют в покое, - повторил Грубер. - Знаете, они ведь считают, что им повезло, когда попадается импотент или такой пьяный, что ничего не может. У них тут даже местное название для подобных клиентов есть, не помню, как это по-испански, но означает посетителя, соблюдающего пост. - А вы часто бываете в заведении у мамаши Санчес? - Зачем? Поглядите, сколько соблазнов у меня тут под носом - все эти прелестные покупательницы. Кое-какие пленки из тех, что они приносят проявлять, весьма интимного свойства, и, когда я их возвращаю, в глазах у девушки озорство. "Он, видно, заметил, как у меня там сползли бикини", - думает она, а я и правда заметил. Кстати, на днях сюда заходили какие-то двое и расспрашивали о вас. Хотели узнать, тот ли вы Эдуардо Пларр, которого много лет назад они знали в Асунсьоне. Прочли ваше имя на пленках, которые я посылал вам в четверг. Я, конечно, сказал, что понятия не имею. - Они из полиции? - По виду не похожи, однако все равно рисковать не стоит. Слышал, как один называл другого отцом. А тот по годам вряд ли мог быть его отцом. Но одет был не как священник - вот это и показалось мне подозрительным. - У меня с местным начальником полиции отношения хорошие. Он меня иногда приглашает, когда доктор Беневенто в отпуске. Думаете, это люди с той стороны границы? Может, агенты Генерала? Но какой я для него представляю интерес? Я ведь был еще мальчишкой, когда уехал... - Легка на помине... - сказал Грубер. Доктор Пларр быстро взглянул на экран телевизора, он ожидал, что там появятся фигуры двух незнакомых мужчин, но увидел только худенькую девушку в непомерно больших солнечных очках - впору разве что аквалангисту. - Покупает солнечные очки, как другие бижутерию. Я продал ей уже пары четыре, не меньше. - Кто она? - Вы должны ее знать. Только что о ней говорили. Жена Чарли Фортнума. Или, если хотите, его девица. Доктор Пларр поставил пиво и вышел в магазин. Девушка разглядывала солнечные очки и так была этим поглощена, что не обратила на него внимания. Стекла у очков были ярко-фиолетовые, оправа желтая, а дужки инкрустированы осколками чего-то похожего на аметисты. Она сняла свои очки и примерила новые, они сразу состарили ее лет на десять. Глаз было совсем не видно; на стеклах двоилось лишь фиолетовое отражение его собственного лица. Продавщица сказала: - Мы их только что получили из Мар-дель-Платы. Там они в большой моде. Доктор Пларр знал, что Грубер, наверное, следит за ним по телевизору, но что ему до этого? Он спросил: - Они вам нравятся, сеньора Фортнум? Она обернулась: - Кто?.. Ах, это вы, доктор... доктор... - Пларр. Они вас очень старят, но вам ведь можно и прибавить себе несколько лет. - Они слишком дорогие. Я примерила их просто так... - Заверните, - сказал доктор продавщице. - И дайте футляр... - У них свой футляр, - сказала та и стала протирать стекла. - Не надо, - сказала Клара. - Я не могу... - От меня можете. Я друг вашего мужа. - Вы думаете, что тогда можно? - Да. Она подпрыгнула; как он потом узнал, так она выражала радость, получая любой подарок, даже пирожное. Он не встречал женщин, которые до того простодушно принимали бы подарки, безо всякого кривлянья. Она сказала продавщице: - Давайте я их надену. А старые положите в футляр. В этих очках, подумал он, когда они вышли из магазина Грубера, она больше похожа на мою любовницу, чем на мою младшую сестру. - Это очень мило с вашей стороны, - произнесла она, как хорошо воспитанная школьница. - Пойдем посидим у реки, там можно поговорить. - Когда она заколебалась, Пларр добавил: - В этих очках вас никто не узнает. Даже муж. - Вам они не нравятся? - Нет. Не нравятся. - А я думала, что у них очень шикарный вид, - сказала она разочарованно. - Они хороши как маскировка. Поэтому я и хотел, чтобы они у вас были. Теперь никто не узнает, что я иду с молодой сеньорой Фортнум. - Да кто меня может узнать? Я ни с кем не знакома, а Чарли дома. Он отпустил меня со старшим рабочим. Я сказала, что хочу кое-что купить. - Что? - Да что-нибудь. Сама не знаю, что именно. Она охотно шла рядом, следуя за ним, куда ему вздумается. Его смущало, что дело оборачивается так просто. Он вспоминал, как глупо боролся с собой, когда ему вдруг захотелось повернуть машину и поехать назад, в поместье, сколько раз на прошлой неделе ему не спалось, когда он раздумывал, как бы изловчиться и снова ее увидеть. Неужели он не понимал, что это так же легко, как пойти с ней в каморку у сеньоры Санчес? - Сегодня я вас не боюсь, - сказала она. - Потому что я сделал вам подарок? - Да, может, поэтому. Никто ведь не станет дарить подарки тем, кто ему не нравится, правда? А тогда я думала, что вам не нравлюсь. Что вы мой враг. Они вышли на берег Параны. В реку выдавалось небольшое пятиугольное здание, окруженное белыми колоннами, в нем, как в храме, стояла обнаженная статуя, полная классической невинности, и глядела на воду. Уродливый желтый дом, где он снимал квартиру, был скрыт за деревьями. Листья, похожие на легчайшие перышки, создавали ощущение прохлады, потому что были в вечном движении - они шевелились от ветерка, не ощутимого даже кожей. Вверх по реке, фырча против течения, прошла тяжелая баржа, а над Чако тянулась всегдашняя черная полоса дыма. Она села и стала смотреть на Парану; когда он глядел на нее, он видел лишь собственное лицо, отраженное в зеркале очков. - Бога ради, снимите эти очки, - сказал он. - Я не собираюсь бриться. - Бриться? - Я и так смотрю на себя в зеркало два раза в день, с меня этого хватит. Она покорно сняла очки, и он увидел ее глаза - карие, невыразительные, неотличимые от глаз других испанок, которых он знал. Она сказала: - Не понимаю... - Да я уж и сам не помню, что сказал. Правда, что вы замужем? - Да. - И как вам это нравится? - По-моему, это все равно как если бы я надела платье другой девушки, а оно на меня не лезло, - сказала она. - Зачем же вы это сделали? - Он так хотел на мне жениться. Из-за денег, когда он умрет, чтобы они не пропали. А если будет ребенок... - Вы уже и об этом позаботились? - Нет. - Что ж, вам теперь все-таки лучше, чем у матушки Санчес. - Тут все по-другому, - сказала она. - Я по девочкам скучаю. - А по мужчинам? - Ну, до них-то мне какое дело? Они были одни на длинной набережной Параны; мужчины в этот час работают, женщины ходят за покупками. Здесь на все свое время: время для Параны - вечер, тогда вдоль нее гуляют молодые влюбленные, держась за руки, и молчат. Он спросил: - Когда вам надо быть дома? - Capataz [старший рабочий (исп.)] в одиннадцать зайдет за мной к Чарли в контору. - А сейчас девять. Что вы до тех пор собираетесь делать? - Похожу по магазинам, потом выпью кофе. - Старых друзей навестите? - Девочки сейчас спят. - Видите тот дом за деревьями? - спросил доктор Пларр. - Я там живу. - Да? - Если хотите выпить кофе, я вас угощу. - Да? - Могу и апельсиновым соком. - Ну, я апельсиновый сок не так уж и люблю. Сеньора Санчес говорила, что нам нельзя пьянеть, вот почему мы его пили. Он спросил: - Вы пойдете со мной? - А это не будет нехорошо? - сказала она, словно выспрашивала у кого-то, кого давно знает и кому доверяет. - У матушки Санчес это же не было плохо... - Но там надо было зарабатывать на жизнь. Я посылала деньги домой в Тукуман. - А как с этим теперь? - Ну, деньги в Тукуман я все равно посылаю. Чарли мне дает. Он встал и протянул ей руку: - Пошли. Он бы рассердился, если бы она заколебалась, но она взяла его за руку все с той же бездумной покорностью и пошла через дорогу, словно ей предстояло пройти всего лишь по дворику сеньоры Санчес. Однако войти в лифт она решилась не сразу. Сказала, что никогда еще не поднималась в лифте - в городе было не много домов выше чем в два этажа. Она сжала его руку - то ли от волнения, то ли от страха, а когда они поднялись на верхний этаж, спросила: - А можно сделать это еще раз? - Когда будете уходить. Он повел ее прямо в спальню и стал раздевать. Застежка на платье заела, и она сама ее дернула. Когда она уже лежала на кровати и ждала его, она сказала: - Солнечные очки обошлись вам гораздо дороже, чем поход к сеньоре Санчес. И он подумал, не считает ли она, что этими очками он заплатил ей вперед. Он вспомнил, как Тереса пересчитывала песо, а потом клала их на полочку под статуэткой своей святой, словно это был церковный сбор. Позднее они будут аккуратно поделены между ней и сеньорой Санчес; то, что сверх таксы, давали отдельно. Когда он лег, он с облегчением подумал: вот и кончилось мое наваждение, а когда она застонала, подумал: вот опять я свободен, могу проститься с сеньорой Санчес - пусть себе вяжет в своем шезлонге - и с легким сердцем пойду назад по берегу реки, чего не чувствовал, когда выходил из дома. На столе лежал свежий номер "Бритиш медикл джорнэл", он уже целую неделю валялся нераспечатанным, а у него было настроение почитать что-нибудь еще более точное по изложению, чем рассказ Борхеса, и более полезное, чем роман Хорхе Хулио Сааведры. Он принялся читать крайне оригинальную статью - так ему, во всяком случае, показалось - о лечении кальциевой недостаточности, написанную доктором, которого звали Цезарем Борджиа. - Вы спите? - спросила девушка. - Нет. - Но тем не менее был удивлен, когда, открыв глаза, увидел солнечные лучи, падавшие сквозь щели жалюзи. Он думал, что уже ночь и что он один. Девушка погладила его по бедру и пробежалась губами по телу. Он чувствовал лишь легкое любопытство, интерес к тому, сможет ли она снова пробудить в нем желание. Вот в чем секрет ее успеха у матушки Санчес: она давала мужчине вдвое за его деньги. Она прижалась к нему, выкрикнула какую-то непристойность, прикусила его ухо, но наваждение ушло вместе с вожделением, оставив гнетущую пустоту. Целую неделю его донимала навязчивая мысль, а теперь он тосковал по ней, как могла бы тосковать мать по крику нежеланного ребенка. Я никогда ее не хотел, думал он, я хотел лишь того, что вообразил себе. У него было желание встать и уйти, оставив ее одну убирать постель, а потом искать другого клиента. - Где ванная? - спросила она. В ней не было ничего, что отличало бы ее от других женщин, которых он знал, разве что умение разыгрывать комедию с большей изобретательностью и темпераментом. Когда она вернулась, он уже был одет и с нетерпением ждал, чтобы оделась она. Он боялся, что она попросит обещанный кофе и надолго задержится, пока будет его пить. В этот час он обычно посещал квартал бедноты. Женщины теперь уже заканчивали работы по дому, а дети успели натаскать воды. Он спросил: - Хотите, я завезу вас в консульство? - Нет, - сказала она. - Лучше пойду пешком. Может, capataz меня уже ждет. - Вы не много сделали покупок. - А я покажу Чарли солнечные очки. Он же не будет знать, какие они дорогие. Пларр вынул из кармана бумажку в десять тысяч песо и протянул ей. Она ее повертела, словно хотела разглядеть, что это за купюра, а потом сказала: - Никто еще не давал мне больше пяти тысяч. Обычно две. Матушка Санчес не любила, чтобы мы брали больше. Боялась, что это будет вроде как вымогательство. Но она не права. Мужчины в этом смысле народ странный. Чем меньше они могут, тем больше дают. - Будто вам не все равно, - сказал он. - Будто нам не все равно, - согласилась она. - Клиент, который дал обет поститься. Девушка засмеялась: - До чего хорошо, когда можно говорить, что хочешь. С Чарли я так не могу разговаривать. По-моему, ему вообще хотелось бы забыть о сеньоре Санчес. - Она протянула ему деньги. - Теперь это нехорошо, раз я замужем. Да они мне и не нужны. Чарли щедрый. И очки стоили очень дорого. - Она их снова надела, и он опять увидел свое лицо в миниатюре, которое уставилось на него, словно кукольное личико из окна кукольного домика. Она спросила: - Я вас еще увижу? Ему хотелось ответить: "Нет. Теперь уже конец", но привычная вежливость и облегчение от того, что она забыла про кофе, заставили его церемонно ответить, как хозяина гостье, которую он бы вовсе не хотел снова видеть у себя: - Конечно. Как-нибудь, когда вы будете в городе... Я дам вам мой номер телефона. - И вовсе не надо каждый раз делать мне подарки, - заверила она его. - А вам - разыгрывать комедию. - Какую комедию? Он сказал: - Я знаю, некоторые мужчины хотят верить, что вы получаете такое же удовольствие, как они. У матушки Санчес вам, конечно, приходилось играть роль, чтобы заслужить подарок, но тут вам играть не надо. Может, с Чарли вам и приходится притворяться, но со мной не стоит. Со мной ничего не надо изображать. - Извините, - сказала она. - Я что-то сделала не так? - Меня это всегда раздражало там, в вашем заведении, - сказал доктор Пларр. - Мужчины вовсе не такие болваны, как вам кажется. Они знают, что пришли сами получить удовольствие, а не для того, чтобы доставить его вам. Она сказала: - А я, по-моему, очень хорошо притворялась, потому что получала более дорогие подарки, чем другие девушки. Она ничуть не обиделась. Видно, привыкла видеть, как мужчина, удовлетворившись, начинает испытывать тоску. Он ничем не отличался от других, даже в этом. И это ощущение пустоты, подумал он - неужели она права? - всего лишь временная tristitia [грусть (исп.)], которую большинство мужчин испытывают потом? - Сколько времени вы там пробыли? - Два года. Когда я приехала, мне было уже почти шестнадцать. На мой день рождения девочки подарили мне сладкий пирог со свечками. Я таких раньше не видела. Очень был красивый. - А Чарли Фортнум любит, чтобы вы вот так делали вид? - Он любит, чтобы я была очень тихая, - сказала она, - и очень нежная. Вам бы тоже это понравилось? Простите... Я-то думала... Вы ведь гораздо моложе Чарли, вот я и решила... - Мне бы нравилось, чтобы вы были такой, как есть. Даже равнодушной, если вам так хочется. Сколько мужчин вы знали? - Разве я могу это помнить? Он показал ей, как пользоваться лифтом, но она попросила, чтобы он спустился с ней вместе - лифт ее еще немножко пугал, хотя ей и было интересно. Когда она нажала кнопку и лифт пошел вниз, она подпрыгнула, как тогда, в магазине у Грубера. В дверях она призналась, что боится и телефона. - А как вас зовут?.. Я забыла ваше имя. - Пларр. Эдуардо Пларр. - И он впервые вслух произнес ее имя: - А вас ведь Кларой, правда? - Он добавил: - Если вы боитесь телефона, мне придется самому позвонить вам. Но ведь может взять трубку Чарли. - До девяти он обычно объезжает имение. А по средам почти всегда ездит в город, но он любит брать меня с собой. - Неважно, - сказал доктор Пларр. - Что-нибудь придумаем. Он не проводил ее на улицу и не поглядел ей вслед. Он был свободен. А между тем ночью, стараясь уснуть, он почему-то огорчился, подумав, что лучше помнит, как она, вытянувшись, лежит на кровати Фортнума, чем на его собственной. Наваждение может на время притаиться, но не обязательно исчезнет; не прошло и недели, как ему снова захотелось ее видеть. Хотя бы услышать ее голос по телефону, как бы равнодушно он ни звучал, но телефон так и не позвонил, чтобы сообщить ему важную для него весть. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 Доктор Пларр вернулся домой только около трех часов утра. Из-за полицейских патрулей Диего поехал в обход и высадил его недалеко от дома сеньоры Санчес, так, чтобы в случае нужды он мог объяснить, откуда шел пешком на рассвете. Он пережил неприятную минуту, когда дверь этажом ниже открылась и чей-то голос спросил: - Кто там? Он крикнул: - Доктор Пларр. И почему только дети рождаются в такие несусветные часы? Он лег, но почти не спал. Тем не менее он выполнил свои утренние обязанности быстрее обычного и поехал в поместье Чарли Фортнума. Он не представлял себе, что его там ждет, и чувствовал себя усталым, нервным, сердитым, предвидя, что ему придется иметь дело с женщиной в истерике. Лежа ночью в постели без сна, он подумывал, не обратиться ли ему в полицию, но это означало бы обречь Леона и Акуино почти на верную смерть, а может, и Фортнума тоже. Когда он приехал в поместье, был уже душный, прогретый солнцем полдень и в тени авокадо, возле "Гордости Фортнума" стоял полицейский "джип". Он без звонка вошел в дом; в гостиной начальник полиции беседовал с Кларой. Вопреки его ожиданиям она вела себя отнюдь не как истеричная дама; на диване чинно сидела молоденькая девушка и покорно выслушивала приказания начальника. - ...все, что мы можем, - говорил полковник Перес. - Что вы здесь делаете? - спросил доктор Пларр. - Я приехал к сеньоре Фортнум, а вы, доктор? - Я приехал по делу к консулу. - Консула нет, - сказал полковник Перес. Клара с ним не поздоровалась. Она, казалось, безучастно ждет, как не раз ждала в дворике публичного дома, чтобы кто-нибудь из мужчин ее увел - ведь приставать к ним матушка Санчес запрещала. - В городе его нет, - сказал доктор Пларр. - Вы были у него в конторе? - Нет. Позвонил по телефону. Он сразу же пожалел, что это сказал: полковник Перес был не дурак. Никогда не следует давать непрошеные сведения полиции. Доктор Пларр не раз наблюдал, как спокойно и мастерски ведет дело Перес. Как-то раз обнаружили труп зарезанного человека на плоту, который проплыл две тысячи миль по Паране. В отсутствие доктора Беневенто к излучине реки возле аэропорта, откуда отгружались бревна, вызвали доктора Пларра. Спустившись по небольшой скользкой деревенской тропке, где в подлеске шуршали змеи, он увидел маленькую пристань - так называемый лесосплавный порт. На плоту целый месяц жила семья. Доктор Пларр, спотыкаясь на бревнах, шел вслед за Пересом и восхищался, как легко полицейский сохраняет равновесие; сам он боялся поскользнуться, когда бревна под его ногами то погружались в воду, то всплывали наверх. Ему казалось, что он, как наездник в цирке, стоя на лошади, гарцует вокруг арены. - Вы говорили с его экономкой? - спросил полковник Перес. Доктор Пларр снова выругал себя за необдуманную ложь. Он ведь лечил Клару. Почему было просто не сказать, что это очередной визит врача к беременной женщине? Ложь размножалась в присутствии полицейского, как бактерии. Он сказал: - Нет. Никто не ответил. Полковник Перес молча обдумывал его ответ. Пларр вспоминал, как быстро и легко Перес шагал по вздыбившимся бревнам, словно по ровному городскому тротуару. Бревна тянулись до середины реки. В самом центре этого обширного полегшего леса стояла группа людей, издали они казались совсем маленькими. Пересу и ему, чтобы дойти до них, приходилось перепрыгивать с одного плота на другой, и всякий раз, делая прыжок, доктор боялся, что упадет в воду между плотами, хотя расстояние между ними было, как правило, меньше метра. По мере того, как бревна под его тяжестью погружались, а потом всплывали снова, его ботинки зачерпывали все больше воды. - Предупреждаю, - сказал Перес, - зрелище будет не из приятных. Семья путешествовала на плоту с мертвецом не одну неделю. Было бы куда лучше, если бы они просто спихнули его в реку. Мы бы так ничего и не знали. - А почему они этого не сделали? - спросил доктор Пларр, раскинув руки, как канатоходец. - Убийца хотел, чтобы труп похоронили по-христиански. - Значит, он признался в убийстве? - Ну как мне-то не признаться? - ответил Перес. - Ведь мы же люди свои. Когда они подошли к тем, кто стоял на плоту - там было двое мужчин, женщина, ребенок и двое полицейских, - доктор Пларр заметил, что полиция даже не потрудилась отнять у убийцы нож. Он сидел скрестив ноги возле отвратительного трупа, словно был обязан его стеречь. Лицо его выражало скорее грусть, чем сознание вины. Теперь полковник Перес объяснял: - Я приехал, чтобы сообщить сеньоре о том, что машина ее мужа была найдена в Паране недалеко от Посадаса. Тело не обнаружено, поэтому мы надеемся, что консулу удалось спастись. - Несчастный случай? Вы, конечно, знаете, а сеньора не будет в претензии, если я это скажу, - Фортнум довольно много пил. - Да. Но тут могут быть и другие объяснения, - сказал полковник. Доктору было бы легче играть свою роль перед полицейским и перед Кларой, если бы они были порознь. Он боялся, что кто-либо из них подметит фальшь в его тоне. - Как по-вашему, что произошло? - спросил он. - Любое происшествие так близко к границе может иметь политический характер. Об этом никогда не следует забывать. Помните врача, которого похитили в Посадасе? - Конечно. Но зачем похищать Фортнума? Он не имеет никакого отношения к политике. - Он - консул. - Всего лишь почетный консул. Даже начальник полиции не мог уяснить этой разницы. Полковник Перес обратился к Кларе: - Как только мы узнаем что-нибудь новое, тут же вам сообщим. - Он взял Пларра под руку: - Доктор, я хотел кое-что у вас спросить. Полковник повел доктора Пларра через веранду, где бар с фирменными стаканами "Лонг Джона", казалось, подчеркивал непонятное отсутствие Чарли Фортнума (он-то, уж конечно, предложил бы им хлебнуть перед уходом), в густую тень от купы авокадо. Перес поднял падалицу, опытным взглядом проверил, поспела ли она, и аккуратно положил на заднее сиденье полицейской машины, куда не падали солнечные лучи. - Красота, - сказал он. - Люблю их натереть и слегка полить виски. - Что вы хотели у меня спросить? - задал вопрос доктор. - Меня смущает одно небольшое обстоятельство. - Неужели вы действительно думаете, что Фортнума похитили? - Это одна из версий. Я даже предполагаю, что он мог стать жертвой глупейшей ошибки. Видите ли, при осмотре развалин он был с американским послом. Посол, конечно, куда более заманчивая добыча для похитителей. Если это так, похитители люди не здешние, может быть, они из Парагвая. Мы с вами, доктор, никогда не совершили бы подобной ошибки. Я говорю "с вами", потому что вы почти свой. Конечно, не исключено, что и вы причастны к этому делу. Косвенно. - Я вряд ли подхожу для роли похитителя, полковник. - Но я вспомнил - ведь ваш отец по ту сторону границы? Вы как-то говорили, что он либо мертв, либо в тюрьме. Так что у вас может быть подходящий мотив. Простите, доктор, что я думаю вслух, я всегда немножко теряюсь, когда имею дело с политическим преступлением. В политике преступления часто совершает caballero [здесь: аристократ (исп.)]. Я больше привык к преступлениям, которые совершают преступники, в крайнем случае люди, склонные к насилию, или бедняки. Из-за денег или похоти. - Или machismo, - осмелился поддразнить доктор. - Ну, здесь у нас всем правит machismo, - заметил Перес и улыбнулся так дружелюбно, что у доктора отлегло от сердца. - Здесь "machismo" только другое слово для понятия "жизнь". Для воздуха, которым мы дышим. Когда у человека нет machismo, он мертвец. Вы поедете назад в город, доктор? - Нет. Раз я уже здесь, я осмотрю сеньору Фортнум. Она ждет ребенка. - Да. Она мне сказала. - Начальник полиции взялся за дверцу машины, но в последнюю минуту обернулся и тихо произнес по-дружески, словно делал признание: - Доктор, зачем вы сказали, что позвонили в консульство и вам не ответили? Я ведь там все утро держал человека на случай, если позвонят. - Вы же знаете, как у нас в городе работает телефон. - Когда телефон испорчен, слышишь частые, а не редкие гудки. - Не всегда, полковник. Впрочем, гудки могли быть и частыми. Я не очень-то вслушивался. - И проделали весь этот путь в имение? - Все равно подошло время для осмотра сеньоры Фортнум. Зачем бы я стал вам врать? - Мне надо учитывать все возможности, доктор. Бывают ведь преступления и на почве страсти. - Страсти? - улыбнулся доктор. - Я же англичанин. - Да, это маловероятно, знаю. И в случае сеньоры Фортнум... вряд ли такой человек, как вы, при ваших возможностях, сочтет необходимым... Однако мне попадались преступления на почве страсти даже в публичном доме. - Чарли Фортнум мой друг. - Ну, друг... В таких случаях именно друзей и предают... Не правда ли? - Полковник Перес положил руку доктору на плечо. - Вы меня простите. Я достаточно хорошо с вами знаком, чтобы разрешить себе, когда мне что-то непонятно, маленько поразмыслить. Вот как сейчас. Я слыхал, что у вас с сеньорой Фортнум весьма близкие отношения. И все же, вы правы, не думаю, чтобы вам так уж понадобилось избавиться от ее мужа. Однако я все же удивляюсь, зачем вам было лгать. Он влез в машину. Кобура его револьвера скрипнула, когда он опускался на сиденье. Он откинулся, проверяя, хорошо ли лежит авокадо, чтобы его не побило от толчков. Доктор Пларр сказал: - Я просто не подумал, полковник, когда вам это сказал. Полиции лжешь почти машинально. Но я не подозревал, что вы так хорошо обо мне осведомлены. - Город-то маленький, - сказал Перес. - Когда спишь с замужней женщиной, всегда спокойней предполагать, что все об этом знают. Доктор Пларр проводил взглядом машину, а потом нехотя вернулся в дом. Тайна, думал он, составляет львиную долю привлекательности в любовной связи. В откровенной связи всегда есть что-то абсурдное. Клара сидела там же, где он ее оставил. Он подумал: первый раз мы вдвоем и ей не надо спешить на встречу в консульство или бояться, что Чарли ненароком вернется с фермы. Она спросила: - Ты думаешь, он уже умер? - Нет. - Может, если бы он умер, всем было бы лучше. - Но не самому Чарли. - Даже Чарли. Он так боится совсем постареть, - сказала она. - И все же не думаю, чтобы в данную минуту ему хотелось умереть. - Ребенок утром так брыкался. - Да? - Хочешь, пойдем в спальню? - Конечно. - Он подождал, чтобы она встала и пошла впереди. Они никогда не целовались в губы (это было частью воспитания, полученного в публичном доме), и он шел за ней с медленно поднимавшимся возбуждением. Когда любишь по-настоящему, думал он, женщина интересует тебя потому, что она нечто от тебя отличное; но потом мало-помалу она к тебе применяется, перенимает твои привычки, твои идеи, даже твои выражения и становится частью тебя. Какой же интерес она может тогда представлять? Нельзя ведь любить самого себя, нельзя долго жить рядом с самим собой; всякий нуждается в том, чтобы в постели лежал кто-то чужой, а проститутка всегда остается чужой. На ее теле расписывалось так много мужчин, что ты уже никак не можешь там разобрать свою подпись. Когда они затихли и ее голова опустилась ему на плечо, где ей и было положено мирно, любовно лежать, она сказала фразу, которую он по ошибке принял за слишком часто произносимые слова: - Эдуардо, это правда? Ты в самом деле... - Нет, - твердо ответил он. Он думал, что она ожидает ответа на все тот же банальный вопрос, который постоянно вымогала у него мать после того, как они покинули отца. Ответа, которого рано или поздно добивалась каждая из его любовниц: "Ты в самом деле меня любишь, Эдуардо?" Одно из достоинств публичного дома - слово "любовь" там редко или вообще никогда не произносится. Он повторил: - Нет. - А как ты можешь быть в этом уверен? - спросила она. - Только что ты так твердо сказал, что он жив, а ведь даже полицейский думает, что его убили. Доктор Пларр понял, что ошибся, и от облегчения поцеловал ее чуть не в самые губы. Новость сообщила местная радиостанция, когда они сидели за обедом. Это была их первая совместная трапеза, и оба чувствовали себя неловко. Есть, сидя рядом, казалось доктору Пларру чем-то гораздо более интимным, чем лежать в постели. Им подавала служанка, но после каждого блюда она пропадала где-то в обширных, неубранных помещениях обветшалого дома, куда он еще ни разу не проникал. Сперва она подала им омлет, потом отличный бифштекс (он был много лучше гуляша в Итальянском клубе или жесткого мяса в "Национале"). На столе стояла бутылка чилийского вина из запасов Чарли, гораздо более крепкого, чем кооперативное вино из Мендосы. Доктору было странно, что он так чинно и охотно ест с одной из девушек сеньоры Санчес. Это открывало неожиданную перспективу совсем другой жизни, семейной жизни, равно непривычной и ему и ей. Словно он поплыл в лодке по одному из мелких притоков Параны и вдруг очутился в огромной дельте, такой, как у Амазонки, где теряешь всякую ориентацию. Он почувствовал внезапную нежность к Кларе, которая сделала возможным это странное плавание. Они старательно выбирали слова, ведь им впервые приходилось их выбирать; темой для разговора было исчезновение Чарли Фортнума. Доктор Пларр заговорил о нем так, будто он и в самом деле наверняка мертв, казалось, что так спокойнее: ведь в противном случае Клара заинтересовалась бы, на чем покоится его оптимизм. И только когда она заговорила о будущем, он изменил этой тактике, чтобы уклониться от опасной темы. Он заверил ее, что Чарли еще, может быть, жив. Вести свое суденышко по этим просторам Амазонки, полным омутов и мелей, оказалось не так легко - даже глагольные времена путались. - Вполне возможно, что ему удалось выбраться из машины, а потом, если он ослабел, его сильно отнесло течением... Он мог вылезти на сушу далеко от всякого жилья... - Но почему его машина оказалась в воде? - Она с огорчением добавила: - Ведь это новый "кадиллак". Он хотел продать его на будущей неделе в Буэнос-Айресе. - Может, у него было какое-то дело в Посадасе. Он же такой человек, который вполне мог... - Ах нет, я же знаю, что он вовсе не собирался в Посадас. Он ехал ко мне. Он не хотел ездить на эти развалины. И не хотел быть на обеде у губернатора. Он беспокоился обо мне и о ребенке. - Почему? Не вижу причин. Ты такая крепкая девушка. - Я иногда делаю вид, что больна, чтобы он тебя позвал. Тебе тогда проще. - Ну и мерзавка же ты, - сказал он не без восхищения. - Он взял самые лучшие солнечные очки, те, что ты подарил. Теперь мне их больше не видать. А это мои самые любимые очки. Такие шикарные. Да еще из Мар-дель-Платы. - Завтра схожу к Груберу и куплю тебе другие, - сказал он. - Таких там больше нет. - Он сможет заказать еще одну пару. - Чарли их у меня уже брал и чуть не разбил. - Наверное, вид у него в этих очках был довольно нелепый, - сказал доктор Пларр. - А ему все равно, как он выглядит. В подпитии он вообще почти ничего не видел. Прошедшее и настоящее времена качались взад-вперед, как стрелка барометра при неустойчивой погоде. - Он любил тебя, Клара? Вопрос этот никогда раньше его не занимал. Чарли Фортнум как муж Клары всегда представлял для него только неудобство, когда он чувствовал потребность поскорее получить его жену. Но Чарли Фортнум, лежавший под наркозом на ящике в грязной каморке, превратился в серьезного соперника. - Он всегда был со мной очень добрым. Им подали мороженое из авокадо, Пларр снова почувствовал к ней влечение. До вечера у него не было визитов к больным; можно насладиться послеобеденным отдыхом, не прислушиваясь к рокочущему приближению "Гордости Фортнума", и продлить удовольствие почти на весь день. После того, первого, раза у него в квартире она никогда больше не пыталась изображать страсть, и ее равнодушие даже начало слегка его бесить. Когда он бывал один, он иногда мечтал вызвать у нее искренний возглас удовольствия. - Чарли когда-нибудь говорил, почему он на тебе женился? - Я же тебе сказала. Из-за денег. Когда он умрет. А теперь он умер. - Может быть. - Хочешь еще мороженого? Я позову Марию. Тут есть звонок, но звонит всегда только Чарли. - Почему? - Я не привыкла к звонкам. Все эти электрические штуки - я их боюсь. Ему было забавно видеть, как чинно она сидит за столом, словно настоящая хозяйка. Он вспомнил о своей матери; в прежние времена в поместье, когда няня приводила его к десерту в столовую, там тоже часто подавали мороженое из авокадо. Мать была гораздо красивее Клары, никакого сравнения, но он вспоминал, сколько всякой косметики для своей красоты она тогда покупала: притирания стояли в два ряда вдоль длинного туалетного стола, который тянулся от стены до стены. Иногда он подумывал, что даже в те дни отец у нее занимал второе место после "Герлена" и "Элизабет Арден" [парфюмерные фирмы]. - А как он в постели? Клара даже не потрудилась ответить. Она сказала: - Радио... надо его послушать. Могут передать что-нибудь новое. - Новое? - Ну о Чарли, конечно. О чем ты думаешь? - Думаю, что мы можем вместе провести весь день. - А если он явится? Пойманный врасплох, он ответил: - Не явится. - Почему ты так уверен, что он уже умер? - Я вовсе в этом не уверен, но, если он жив, он сначала позвонит по телефону. Не захочет тебя напугать, тебя и ребенка. - Все равно, надо слушать радио. Он нашел сперва Асунсьон, потом переключился на местную станцию. Никаких новостей не сообщили. В эфире звучала только грустная индейская песня и арфа. Клара спросила: - Ты любишь шампанское? - Да. - У Чарли есть шампанское. Ему его обменяли на виски "Лонг Джон", он сказал, что это настоящее французское шампанское. Музыка прекратилась. Диктор назвал станцию и объявил выпуск новостей; начал он с сообщения о Чарли Фортнуме. Похищен британский консул - диктор опустил уничижительный эпитет. Об американском после не упоминалось. Леон, по-видимому, как-то связался со своими сообщниками. Без эпитета титул Чарли звучал довольно внушительно. Делал его фигурой, достойной того, чтобы его похитили. Диктор сообщил, что власти считают, будто консула похитили парагвайцы. Думают, что его вывезли за реку, а похитители предъявляют свои требования через аргентинское правительство, чтобы запутать следы. По-видимому, они требуют освобождения десяти политических заключенных, содержащихся в Парагвае. Любая полицейская акция в Парагвае или Аргентине поставит под угрозу жизнь консула. Заключенных следует отправить самолетом в Гавану или в Мехико-Сити... За этим последовал обычный подробный перечень условий. Сообщение было сделано всего час назад по телефону из Росарио газете "Насьон" в Буэнос-Айресе. Диктор сказал, что нет оснований предполагать, будто консула прячут в столице, потому что машину обнаружили возле Посадаса, более чем в тысяче километров от Буэнос-Айреса. - Не понимаю, - сказала Клара. - Помолчи и послушай. Диктор продолжал объяснять, что похитители довольно ловко выбрали время, так как генерал Стреснер в настоящее время находится с неофициальным визитом на юге Аргентины. Ему сообщили о похищении, но, по слухам, он сказал: "Меня это не касается. Я приехал ловить рыбу". Похитители дают правительству Парагвая срок до полуночи в воскресенье; о согласии на их условия должно быть объявлено по радио. Когда это время истечет, они будут вынуждены пленного казнить. - Но при чем тут Чарли? - Наверное, произошла ошибка. Другого объяснения быть не может. Не волнуйся. Через несколько дней он будет дома. Скажи служанке, что ты никого не хочешь видеть: боюсь, что сюда нагрянут репортеры. - Ты останешься? - Да, на какое-то время останусь. - Мне сегодня что-то не хочется... - Да. Конечно. Понимаю. Она пошла по длинному коридору, увешанному спортивными гравюрами, и доктор Пларр остановился, чтобы еще раз взглянуть на узкий ручей, затененный ивами, который тек на маленьком северном островке, где родился его отец. Ни один генерал не ездил со своими полковниками ловить рыбу в таких ручьях. Мысль о покинутом доме отца преследовала его и в спальне. Он спросил: - Тебе хочется вернуться в Тукуман? - Нет, - сказала она, - конечно, нет. Почему ты спрашиваешь? Она прилегла на кровать, не раздеваясь. В загороженной ставнями комнате с кондиционером было прохладно, как в морском гроте. - А что делает твой отец? - Когда наступает сезон, режет сахарный тростник, но он уже стареет. - А не в сезон? - Они живут на деньги, которые я посылаю. Если я умру, они помрут с голоду. Но я же не умру, правда? Из-за ребенка? - Да, конечно, нет. А у тебя есть братья или сестры? - Был брат, но он уехал, никто не знает куда. - Он сидел на краю кровати, и ее рука на миг дотронулась до его руки, но она тут же ее отняла. Может быть, испугалась, что он примет это за попытку изобразить нежность и будет недоволен. - Как-то утром в четыре часа он пошел резать тростник и не вернулся. Может, умер. А может, просто уехал. Это напомнило ему исчезновение отца. Тут ведь они живут на материке, а не на острове. Какое это огромное пространство земли с зыбкими границами - повсюду горы, реки, джунгли и болота, где можно потеряться, - на всем пути от Панамы до Огненной Земли. - И брат ни разу не написал? - Как же он мог? Он не умел ни читать, ни писать. - Но ты же умеешь. - Немного. Сеньора Санчес меня научила. Она хочет, чтобы девушки у нее были образованные. Чарли мне тоже помогал. - А сестер у тебя не было? - Сестра была. Она родила в поле ребенка, придушила его, а потом и сама умерла. Он никогда раньше не расспрашивал ее о родне. Непонятно, что заставило его спросить теперь - может быть, захотелось выяснить, чем объясняется его наваждение. Чем она отличалась от других девушек, которых он видел в заведении сеньоры Санчес? Быть может, если он определит эту особенность, наваждение пройдет, как болезнь после того, как найдешь ее причину. Он бы с радостью придушил это наваждение, как ее сестра своего ребенка. - Я устал, - сказал он. - Дай я прилягу рядом с тобой. Мне надо поспать. Я сегодня не спал до трех часов утра. - А что ты делал? - Навещал больного. Ты разбудишь меня, когда стемнеет? Кондиционер возле окна жужжал так, словно наступило настоящее лето; сквозь сон ему показалось, что он слышит, как звонит колокол, большой пароходный колокол, подвешенный на веревке к стропилам веранды. Он смутно почувствовал, что она встала и ушла. Вдали послышались голоса, шум отъезжающей машины, а потом она вернулась, легла рядом, и он снова заснул. Ему приснилось, как уже не снилось несколько лет, поместье в Парагвае. Он лежал на своей детской кроватке над лестницей, прислушиваясь к шуму защелкиваемых замков и задвигаемых щеколд - отец запирал дом, - и все равно ему было страшно. А вдруг внутри заперли того, кого надо было оставить снаружи? Доктор Пларр открыл глаза. Металлический край кроватки превратился в прижатое к нему тело Клары. Было темно. Он ничего не видел. Протянув руку, он дотронулся до нее и почувствовал, как шевельнулся ребенок. Пларр коснулся пальцем ее лица. Глаза у нее были открыты. Он спросил: - Ты не спишь? Но она не ответила. Тогда он спросил: - Что-нибудь случилось? Она сказала: - Я не хочу, чтобы Чарли вернулся, но и не хочу, чтобы он умер. Его удивило, что она проявила какое-то чувство. Она не выказала ни малейшего чувства, когда сидела и слушала полковника Переса, а в разговоре с ним самим после того, как Перес ушел, вспомнила только о "кадиллаке" и о пропаже очков от Грубера. - Он так хорошо ко мне относился, - сказала она. - Он очень добрый. Я не хочу, чтобы его мучили. Я только хочу, чтобы его здесь не было. Он стал гладить ее, как гладил бы напуганную собачонку, и потихоньку, ненамеренно они обнялись. Он не чувствовал вожделения и, когда она застонала, не почувствовал и торжества. Пларр с грустью подумал: почему я когда-то так этого хотел? Почему я думал, что это будет победой? Играть в эту игру не было смысла, ведь теперь он знал, какие ходы ему надо сделать, чтобы выиграть. Ходами были сочувствие, нежность, покой - подделки под любовь. А его привлекало в ней ее безразличие, даже враждебность. Она попросила: - Останься со мной на ночь. - Разве я могу? Служанка узнает. А вдруг она расскажет Чарли? - Я могу уйти от Чарли. - Слишком рано об этом думать. Надо прежде его как-нибудь спасти. - Конечно, но потом... - Ты ведь только что о нем беспокоилась. - Не о нем, - сказала она. - О себе. Когда он здесь, я ни о чем не могу разговаривать, только о ребенке. Ему хочется забыть, что сеньора Санчес вообще существует, поэтому я не могу видеться с подругами, ведь они все там работают. А что ему за радость от меня? Он со мной больше не бывает, боится, что это повредит ребенку. Как? Иногда меня так и тянет ему сказать: ведь все равно он не твой, чего ты так о нем заботишься? - А ты уверена, что ребенок не его? - Уверена. Может, если бы он о тебе узнал, он бы меня отпустил. - А кто сюда недавно приходил? - Два репортера. - Ты с ними разговаривала? - Они хотели, чтобы я обратилась с воззванием к похитителям - в защиту Чарли. Я не знала, что им сказать. Одного из них я видела раньше, он иногда меня брал, когда я жила у сеньоры Санчес. По-моему, он рассердился из-за ребенка. Наверное, про ребенка ему рассказал полковник Перес. Говорит, ребенок - вот еще новость! Он-то думал, что нравится мне больше других мужчин. Поэтому считает, что оскорблен его machismo. Такие, как он, всегда верят, когда ты представляешься. Это тешит их гордость. Он хотел показать своему приятелю-фотографу, что между нами что-то есть, но ведь ничего же нет! Ничего. Я разозлилась и заплакала, и они меня сняли на фото. Он сказал: "Хорошо! О'кей! Хорошо! Как раз то, что нам надо. Убитая горем жена и будущая мать". Он так сказал, а потом они уехали. Причину ее слез было нелегко понять. Плакала ли она по Чарли, со злости или по себе самой? - Ну и странный же ты зверек, Клара, - сказал он. - Я сделала что-нибудь не так? - Ты же сейчас опять разыгрывала комедию, правда? - Что ты говоришь? Какую комедию? - Когда мы с тобой занимались любовью. - Да, - сказала она, - разыгрывала. А я всегда стараюсь делать то, что тебе нравится. Всегда стараюсь говорить то, что тебе нравится. Да. Как у сеньоры Санчес. Почему же нет? Ведь у тебя тоже есть твой machismo. Он почти ей поверил. Ему хотелось верить. Если она говорит правду, все еще осталось что-то неизведанное, игра еще не кончена. - Куда ты идешь? - Я и так тут потратил чересчур много времени. Наверное, я все же как-то могу помочь Чарли. - А мне? А как же я? - Тебе лучше принять ванну, - сказал он. - А то твоя служанка по запаху догадается, чем мы занимались. 2 Доктор Пларр поехал в город. Он твердил себе, что надо немедленно чем-то помочь Чарли, но не представлял себе, чем именно. Может, если он промолчит, дело будет улажено в обычном порядке: английский и американский послы окажут необходимое дипломатическое давление, Чарли Фортнума как-нибудь утром обнаружат в одной из церквей, и он отправится домой... домой?.. а десять узников в Парагвае будут отпущены на свободу... не исключено, что среди них окажется и его отец. Что он может сделать кроме того, чтобы дать событиям идти своим ходом? Он ведь уже солгал полковнику Пересу, значит, он замешан в этом деле. Конечно, чтобы облегчить совесть, можно обратиться с прочувствованной просьбой к Леону Ривасу отпустить Чарли Фортнума "во имя былой дружбы". Но Леон себе не хозяин, да к тому же доктор Пларр не очень хорошо себе представлял, как его найти. В квартале бедноты все топкие дороги похожи одна на другую, повсюду растут деревья авокадо, стоят одинаковые глинобитные или жестяные хижины и дети со вздутыми животами таскают канистры с водой. Они уставятся на него бессмысленными глазами, уже зараженными трахомой, и будут молчать в ответ на все его вопросы. Он потратит часы, если не дни, чтобы отыскать хижину, где прячут Чарли Фортнума, а что в любом случае даст его вмешательство? Он тщетно пытался уверить себя, что Леон не из тех, кто совершает убийства, да и Акуино тоже, но они только орудия - там ведь есть еще этот никому не известный Эль Тигре, кем бы он ни был. Пларр впервые услышал об Эль Тигре вечером, когда прошел мимо Леона и Акуино, сидевших рядышком в его приемной. Они были такими же для него посторонними, как и другие пациенты, и он на них даже не взглянул. Всеми, кто сидел в приемной, должна была заниматься ею секретарша. Секретаршей у него служила хорошенькая молодая девушка по имени Ана. Она была умопомрачительно деловита и к тому же дочь влиятельного чиновника из отдела здравоохранения. Доктор Пларр иногда недоумевал, почему его к ней не тянет. Может, его останавливал белый накрахмаленный халат, который она ввела в обиход по своей инициативе, - если до нее дотронешься, он, глядишь, заскрипит или хрустнет, а то и подаст сигнал полиции о налете грабителей. А может, его удерживало высокое положение отца или ее набожность - искренняя или напускная. Она всегда носила на шее золотой крестик, и однажды, проезжая через соборную площадь, он увидел, как она вместе со своей семьей выходит из церкви, неся молитвенник, переплетенный в белую кожу. Это мог быть подарок к первому причастию, так он был похож на засахаренный миндаль, который раздают в подобных случаях. В тот вечер, когда к нему пришли на прием Леон и Акуино, он отпустил остальных больных, прежде чем очередь дошла до этих двух незнакомцев. Он их не помнил, ведь его внимания постоянно требовали все новые лица. Терпение и терапия - тесно связанные друг с другом слова. Секретарша подошла к нему, потрескивая крахмалом, и положила на стол листок. - Они хотят пройти к вам вместе, - сказала она. Пларр ставил на полку медицинский справочник, в который часто заглядывал при больных: пациенты почему-то больше доверяли врачу, если видели картинки в красках - эту особенность человеческой психологии отлично усвоили американские издатели. Когда он повернулся, перед его столом стояли двое мужчин. Тот, что пониже, с торчащими ушами, спросил: - Ведь ты же Эдуардо, верно? - Леон! - воскликнул Пларр. - Ты Леон Ривас? - Они неловко обнялись. Пларр спросил: - Сколько же прошло лет?.. Я ничего о тебе не слышал с тех пор, как ты пригласил меня на свое рукоположение. И очень жалел, что не смог приехать на церемонию, для меня это было бы небезопасно. - Да ведь с этим все равно покончено. - Почему? Тебя прогнали? - Во-первых, я женился. Архиепископу это не понравилось. Доктор Пларр промолчал. Леон Ривас сказал: - Мне очень повезло. Она хорошая женщина. - Поздравляю. Кто же в Парагвае отважился освятить твой брак? - Мы дали обет друг другу. Ты же знаешь, в брачном обряде священник всего-навсего свидетель. В экстренном случае... а это был экстренный случай. - Я и забыл, что бывает такой простой выход. - Ну, можешь поверить, не так-то это было просто. Тут надо было все хорошенько обдумать. Наш брак более нерушим, чем церковный. А друга моего ты узнал? - Нет... по-моему... нет... Доктору Пларру захотелось содрать с лица другого жидкую бородку, тогда бы он, наверное, узнал кого-нибудь из школьников, с которыми много лет назад учился в Асунсьоне. - Это Акуино. - Акуино? Ну как же, конечно, Акуино! - Они снова обнялись, это было похоже на полковую церемонию: поцелуй в щеку и медаль, выданная за невозвратное прошлое в разоренной стране. Он спросил: - А ты что теперь делаешь? Ты же собирался стать писателем. Пишешь? - В Парагвае больше не осталось писателей. - Мы увидели твое имя на пакете в лавке у Грубера, - сообщил Леон. - Он мне так и сказал, но я подумал, что вы полицейские агенты оттуда. - Почему? За тобой следят? - Не думаю. - Мы ведь действительно пришли оттуда. - У вас неприятности? - Акуино был в тюрьме, - сказал Леон. - Тебя выпустили? - Ну, власти не так уж настаивали на моем уходе, - сказал Акуино. - Нам повезло, - объяснил Леон. - Они перевозили его из одного полицейского участка в другой, и завязалась небольшая перестрелка, но убит был только тот полицейский, которому мы обещали заплатить. Его случайно подстрелили их же люди. А мы ему дали только половину суммы в задаток, так что Акуино достался нам по дешевке. - Вы хотите здесь поселиться? - Нет, поселиться мы не хотим, - сказал Леон. - У нас тут есть дело. А потом мы вернемся к себе. - Значит, вы пришли ко мне не как больные? - Нет, мы не больные. Доктор Пларр понимал всю опасность перехода через границу. Он встал и отворил дверь. Секретарша стояла в приемной возле картотеки. Она сунула одну карточку на место, потом положила другую. Крестик раскачивался при каждом движении, как кадильница. Доктор затворил дверь. Он сказал: - Знаешь, Леон, я не интересуюсь политикой. Только медициной. Я не пошел в отца. - А почему ты живешь здесь, а не в Буэнос-Айресе? - В Буэнос-Айресе дела у меня шли неважно. - Мы думали, тебе интересно знать, что с твоим отцом? - А вы это знаете? - Надеюсь, скоро сможем узнать. Доктор Пларр сказал: - Мне, пожалуй, лучше завести на вас истории болезни. Тебе, Леон, запишу низкое кровяное давление, малокровие... А тебе, Акуино, пожалуй, мочевой пузырь... Назначу на рентген. Моя секретарша захочет знать, какой я вам поставил диагноз. - Мы думаем, что твой отец еще, может быть, жив, - сказал Леон. - Поэтому, естественно, вспомнили о тебе... В дверь постучали, и в кабинет вошла секретарша. - Я привела в порядок карточки. Если вы разрешите, я теперь уйду... - Возлюбленный дожидается? Она ответила: - Ведь сегодня суббота, - словно это должно было все ему объяснить. - Знаю. - Мне надо на исповедь. - Ага, простите, Ана. Совсем забыл. Конечно, ступайте. - Его раздражало, что она не кажется ему привлекательной, поэтому он воспользовался случаем ее подразнить. - Помолитесь за меня, - сказал он. Она пропустила его зубоскальство мимо ушей. - Когда кончите осмотр, оставьте их карточки у меня на столе. Халат ее захрустел, когда она выходила из комнаты, как крылья майского жука. Доктор Пларр сказал: - Сомневаюсь, чтобы ей долго пришлось исповедоваться. - Те, кому не в чем каяться, всегда отнимают больше времени, - сказал Леон Ривас. - Хотят ублажить священника, подольше его занять. Убийца думает только об одном, поэтому забывает все остальное, может грехи и почище. С ним мало возни. - А ты все еще разговариваешь как священник. Почему ты женился? - Я женился, когда утратил веру. Человеку надо что-то беречь. - Не представляю себе тебя неверующим. - Я говорю ведь только о вере в церковь. Или скорее в то, во что они ее превратили. Я, конечно, убежден, что когда-нибудь все станет лучше. Но я был рукоположен, когда папой был Иоанн [Иоанн XXIII (1881-1963); избран папой в 1958 году]. У меня не хватает терпения ждать другого Иоанна. - Перед тем, как идти в священники, ты собирался стать abogado. А кто ты сейчас? - Преступник, - сказал Леон. - Шутишь. - Нет. Поэтому я к тебе и пришел. Нам нужна твоя помощь. - Хотите ограбить банк? - спросил доктор. Глядя на эти торчащие уши и после всего, что он о нем узнал, Пларр не мог принимать Леона всерьез. - Ограбить посольство, так, пожалуй, будет вернее. - Но я же не преступник, Леон. - И тут же поправился: - Если не считать парочки абортов. - Ему хотелось поглядеть, не дрогнет ли священник, но тот и глазом не моргнул. - В дурно устроенном обществе, - сказал Леон Ривас, - преступниками оказываются честные люди. Фраза прозвучала чересчур гладко. Видно, это была хорошо известная цитата. Доктор Пларр вспомнил, что Леон сперва изучал книги по юриспруденции - как-то раз он ему объяснил, что такое гражданское правонарушение. Потом на смену им пошли труды по теологии. Леон умел при помощи высшей математики придать достоверность даже троице. Наверное, и в его новой жизни тоже есть свои учебники. Может быть, он цитирует Маркса? - Новый американский посол собирается в ноябре посетить север страны, - сказал Леон. - У тебя есть связи, Эдуардо. Все, что нам требуется, - это точный распорядок его визита. - Я не буду соучастником убийства. - Никакого убийства не будет. Убийство нам ни к чему. Акуино, расскажи, как они с тобой обращались. - Очень просто, - сказал Акуино. - Совсем несовременно. Без всяких электрических штук. Как conquistadores [конкистадоры (исп.)] обходились ножом... Доктора Пларра мутило, когда он его слушал. Он был свидетелем многих неприятных смертей, но почему-то переносил их спокойнее. Можно было что-то сделать, чем-то помочь. Его тошнило от этого рассказа, как когда-то, когда много лет назад он анатомировал мертвеца с учебной целью. Только когда имеешь дело с живой плотью, не теряешь любопытства и надежды. Он спросил: - И ты им ничего не сказал? - Конечно, сказал, - ответил Акуино. - У них все это занесено в картотеку. Сектор ЦРУ по борьбе с партизанами остался мною очень доволен. Там были два их агента, и они дали мне три пачки "Лаки страйк". По пачке за каждого человека, которого я выдал. - Покажи ему руку, Акуино, - сказал Леон. Акуино положил правую руку на стол, как пациент, пришедший к врачу за советом. На ней не хватало трех пальцев; рука без них выглядела как нечто вытащенное сетью из реки, где разбойничали угри. Акуино сказал: - Вот почему я начал писать стихи. Когда у тебя только левая рука, от стихов не так устаешь, как от прозы. К тому же их можно запомнить наизусть. Мне разрешали свидание раз в три месяца (это еще одна награда, которую я заслужил), и я читал ей свои стихи. - Хорошие были стихи, - сказал Леон. - Для начинающего. Что-то вроде "Чистилища" в стиле villancico [старинные испанские народные песни, нечто вроде рождественских колядок (исп.)]. - Сколько тут вас? - спросил доктор Пларр. - Границу перешло человек двенадцать, не считая Эль Тигре. Он уже находился в Аргентине. - А кто он такой, ваш Эль Тигре? - Тот, кто отдает приказания. Мы его так прозвали, но это просто ласковая кличка. Он любит носить полосатые рубашки. - Безумная затея, Леон. - Такие вещи уже проделывали. - Зачем похищать здешнего американского посла, а не того, что у вас в Асунсьоне? - Сперва мы так и задумали. Но Генерал принимает большие предосторожности. А здесь, сам знаешь, после провала в Сальте гораздо меньше опасаются партизан. - Но тут вы все же в чужой стране. - Наша страна - Южная Америка, Эдуардо. Не Парагвай. И не Аргентина. Знаешь, что сказал Че Гевара? "Моя родина - весь континент". А ты кто? Англичанин или южноамериканец? Доктор Пларр и сейчас помнил этот вопрос, но, проезжая мимо белой тюрьмы в готическом стиле при въезде в город, которая всегда напоминала ему сахарные украшения на свадебном торте, по-прежнему не смог бы на него ответить. Он говорил себе, что Леон Ривас - священник, а не убийца. А кто такой Акуино? Акуино - поэт. Ему было бы гораздо легче поверить, что Чарли Фортнуму не грозит гибель, если бы он не видел, как тот в беспамятстве лежит на ящике такой странной формы, что он мог оказаться и гробом. 3 Чарли Фортнум очнулся с такой жестокой головной болью, какой он у себя еще не помнил. Глаза резало, и все вокруг он видел как в тумане. Он прошептал: "Клара" - и протянул руку, чтобы до нее дотронуться, но наткнулся на глинобитную стену. Тогда в его сознании возник доктор Пларр, который ночью стоял над ним, светя электрическим фонариком. Доктор рассказывал ему какую-то чушь о якобы происшедшем с ним несчастном случае. Сейчас был уже день. В щель под дверью в соседнюю комнату, падая на пол, пробивался солнечный свет, и, несмотря на резь в глазах, он видел, что это не больница. Да и жесткий ящик, на котором он лежал, не был похож на больничную койку. Он спустил ноги и попытался встать. Голова закружилась, и он чуть не упал. Схватившись за край ящика, он обнаружил, что всю ночь пролежал на перевернутом гробе. Это, как он любил выражаться, просто его огорошило. - Тед! - позвал он. Доктора Пларра он не представлял себе способным на розыгрыши, но тут требовались объяснениями ему хотелось поскорее назад, к Кларе. Клара перепугается. Клара не будет знать, что делать. Господи, она ведь боится даже позвонить по телефону. - Тед! - прохрипел он снова. Виски еще никогда на него так не действовало, даже местное пойло. С кем же, дьявол его побери, он пил и где? Мейсон, сказал он себе, а ну-ка, не распускайся. Он всегда сваливал на Мейсона худшие свои ошибки и недостатки. В детстве, когда он еще ходил на исповедь, это Мейсон вставал на колени в исповедальне и бормотал заученные фразы о плотских прегрешениях, но из кабинки выходил уже не он, а Чарли Фортнум, после того как Мейсону были отпущены его грехи, и лицо его сияло блаженством. - Мейсон, Мейсон, - шептал он теперь, - ах ты, сопляк несчастный, что же ты вчера вытворял? Он знал, что, выпив лишнее, способен забыть, что с ним было, но до такой степени все забыть ему еще не приходилось... Спотыкаясь, он шагнул к двери и в третий раз окликнул доктора Пларра. Дверь толчком распахнулась, и оттуда появился какой-то незнакомец, помахивая автоматом. У него были узкие глаза, угольно-черные волосы, как у индейца, и он закричал на Фортнума на гуарани. Фортнум, несмотря на сердитые уговоры отца, удосужился выучить всего несколько слов на гуарани, но тем не менее понял, что человек приказывает ему снова лечь на так называемую кровать. - Ладно, ладно, - сказал по-английски Фортнум - незнакомец так же не мог его понять, как он гуарани. - Не кипятись, старик. - Он с облегчением сел на гроб и сказал: - Ну-ка, мотай отсюда. В комнату вошел другой незнакомец, голый до пояса, в синих джинсах, и приказал индейцу выйти. Он внес чашку кофе. Кофе пах домом, и у Чарли Фортнума стало полегче на душе. У человека торчали уши, и Чарли припомнился соученик по школе, которого Мейсон за это безбожно дразнил, хотя Фортнум потом раскаивался и отдавал жертве половину своей шоколадки. Воспоминание вселило в него уверенность. Он спросил: - Где я? - Все в порядке, успокойтесь, - ответил тот и протянул ему кофе. - Мне надо поскорей домой. Жена будет волноваться. - Завтра. Надеюсь, завтра вы сможете уехать. - А кто тот человек с автоматом? - Мигель. Он человек хороший. Пожалуйста, выпейте кофе. Вы почувствуете себя лучше. - А как вас зовут? - спросил Чарли Фортнум. - Леон. - Я спрашиваю, как ваша фамилия? - Тут у нас ни у кого нет фамилий, так что мы люди без роду, без племени. Чарли Фортнум попытался разжевать это сообщение, как непонятную фразу в книге; но, и прочтя ее вторично, так ничего и не понял. - Вчера вечером здесь был доктор Пларр, - сказал он. - Пларр? Пларр? По-моему, я никого по имени Пларр не знаю. - Он мне сказал, что я попал в аварию. - Это сказал вам я. - Нет, не вы. Я его видел. У него в руках был электрический фонарь. - Он вам приснился. Вы пережили шок... Ваша машина серьезно повреждена. Выпейте кофе, прошу вас... Может, тогда вы вспомните все, что было, яснее. Чарли Фортнум послушался. Кофе был очень крепкий, и в голове у него действительно прояснилось. Он спросил: - А где посол? - Я не знаю ни о каком после. - Я оставил его в развалинах. Хотел повидать жену до обеда. Убедиться, что она хорошо себя чувствует. Я не люблю ее надолго оставлять. Она ждет ребенка. - Да? Для вас это, наверное, большая радость. Хорошо быть отцом. - Теперь вспоминаю. Поперек дороги стояла машина. Мне пришлось остановиться. Никакой аварии не было. Я уверен, что никакой аварии не было. А зачем автомат? - Рука его слегка дрожала, когда он подносил ко рту кофе. - Я хочу домой. - Пешком отсюда слишком далеко. Вы для этого еще недостаточно окрепли. А потом вы же не знаете дорогу. - Дорогу я найду. Могу остановить любую машину. - Лучше вам сегодня отдохнуть. После перенесенного удара. Завтра мы, может, найдем для вас какое-нибудь средство передвижения. Сегодня это невозможно. Фортнум плеснул остаток своего кофе ему в лицо и кинулся в другую комнату. Там он остановился. В десятке шагов от него, у входной двери, стоял индеец, направив автомат ему в живот. Темные глаза блестели от удовольствия - он водил автоматом то туда, то сюда, словно выбирал место между пупком и аппендиксом. Он сказал что-то забавное на гуарани. Человек по имени Леон вышел из задней комнаты. - Видите? - сказал он. - Я же вам говорил. Сегодня уехать вам не удастся. - Одна щека у него была красная от горячего кофе, но говорил он мягко, без малейшего гнева. У него было терпение человека, больше привыкшего выносить боль, чем причинять ее другим. - Вы, наверное, проголодались, сеньор Фортнум. Если хотите, у нас есть яйца. - Вы знаете, кто я такой? - Да, конечно. Вы - британский консул. - Что вы собираетесь со мной делать? - Вам придется какое-то время побыть у нас. Поверьте, мы вам не враги, сеньор Фортнум. Вы нам поможете избавить невинных людей от тюрьмы и пыток. Наш человек в Росарио уже позвонил в "Насьон" и сказал, что вы находитесь у нас. Чарли Фортнум начал кое-что понимать. - Ага, вы, как видно, по ошибке схватили не того, кого надо? Вам нужен был американский посол? - Да, произошла досадная ошибка. - Большая ошибка. Никто не станет морочить себе голову из-за Чарли Фортнума. А что вы тогда будете делать? Человек сказал: - Уверен, что вы ошибаетесь. Вот увидите. Все будет в порядке. Английский посол переговорит с президентом. Президент поговорит с Генералом. Он сейчас тут, в Аргентине, отдыхает. Вмешается и американский посол. Мы ведь всего-навсего просим Генерала выпустить нескольких человек. Все было бы так просто, если бы один из наших людей не совершил ошибки. - Вас подвели неверные сведения, правда? С послом ехали двое полицейских. И его секретарь. Поэтому мне не нашлось места в его машине. - Мы бы с ними справились. - Ладно. Давайте ваши яйца, - сказал Чарли Фортнум, - но скажите этому Мигелю, чтобы он убрал свой автомат. Портит мне аппетит. Человек по имени Леон опустился на колени перед маленькой спиртовкой, стоявшей на глиняном полу, и стал возиться со спичками, сковородой и кусочком топленого сала. - Я бы выпил виски, если оно у вас есть. - Прошу извинить. У нас нет никакого алкоголя. На сковороде запузырилось сало. - Вас ведь зовут Леон, а? - Да. - Человек разбил о край сковороды одно за другим два яйца. Когда он держал половинки скорлупы над сковородой, пальцы его чем-то напомнили Фортнуму жест священника у алтаря, ломающего облатку над потиром. - А что вы будете делать, если они откажутся? - Я молю бога, чтобы они согласились, - сказал человек на коленях. - Надеюсь, что они согласятся. - Тогда и я надеюсь, что бог вас услышит, - сказал Чарли Фортнум. - Не пережарьте яичницу. Ближе к вечеру Чарли Фортнум услышал о себе официальное сообщение. Леон в полдень включил портативный приемник, но батарейка отказала посреди передачи индейской музыки, а запасной у него не было. Молодой человек с бородкой, которого Леон звал Акуино, пошел за батарейками в город. Его долго не было. С базара пришла женщина, принесла продукты и сварила им еду - овощной суп с несколькими кусочками мяса. Она стала энергично наводить в хижине порядок, поднимая пыль в одном углу, после чего та сразу же оседала в другом. У нее была копна нечесаных черных волос и бородавка на лице, к Леону она обращалась с угодливой фамильярностью. Он звал ее Мартой. Смущаясь присутствием женщины, Чарли Фортнум признался, что ему нужно в уборную. Леон приказал индейцу отвести его на двор в кабинку за хижиной. На двери уборной не хватало петли, и она не затворялась, а внутри была лишь глубокая яма, на которую набросили парочку досок. Когда он оттуда вышел, индеец сидел в нескольких шагах и поигрывал автоматом, нацеливаясь то в дерево, то в пролетающую птицу, то в бродячую дворнягу. Сквозь деревья Чарли Фортнум разглядел другую хижину, еще более жалкую, чем та, куда он возвращался. Он подумал, не побежать ли туда за помощью, но не сомневался, что индеец будет только рад пустить оружие в ход. Вернувшись, он сказал Леону: - Если вы сможете достать парочку бутылок виски, я за них заплачу. Кошелек его, как он заметил, никто и не думал красть, и он вынул оттуда нужную сумму. Леон передал деньги Марте. - Придется потерпеть, сеньор Фортнум, - сказал он. - Акуино еще не вернулся. А пока он не придет, никто из нас уйти не может. Да и до города не близко. - Я заплачу за такси. - Боюсь, что ничего не выйдет. Тут нет такси. Индеец снова сел на корточки у двери. - Я немного посплю, - сказал Фортнум. - Вы мне вкатили сильное снотворное. Он пошел в заднюю комнату, растянулся на гробе и попытался уснуть, но мысли мешали ему спать. Его беспокоило, как Клара управляется в его отсутствие. Он ни разу не оставлял ее на целую ночь одну. Чарли ничего не смыслил в деторождении, он боялся, что потрясение или даже беспокойство могут дурно отразиться на еще не родившемся ребенке. После женитьбы на Кларе он даже пытался поменьше пить - если не считать той первой брачной ночи с виски и шампанским в отеле "Италия" в Росарио, когда они впервые могли остаться наедине без помехи; отель был старомодный, и там приятно пахло давно осевшей пылью, как в старинных книгохранилищах. Он остановился там потому, что боялся, как бы Клару не испугал отель "Ривьера" - новый, роскошный, с кондиционерами. Ему надо было выправить кое-какие бумаги в консульстве на Санта-Фе, 9-39 (он запомнил номер, потому что это была цифра месяца и года его первого брака), бумаги, которые, если поступит запрос, докажут, что никаких препятствий к его второму браку не существует; не одна неделя прошла, прежде чем он получил копию свидетельства о смерти Эвелин из маленького городка Айдахо. К тому же в сейфе консульства он оставил в запечатанном конверте свое завещание. Консулом тут был симпатичный человек средних лет. Почему-то речь у них зашла о лошадях, и они с Чарли Фортнумом сразу нашли общий язык. После гражданской и религиозной церемоний консул пригласил молодоженов к себе и откупорил бутылку настоящего французского шампанского. Эт