Джим Харрисон. Легенды осени --------------------------------------------------------------- © 1978. Jim Harrison. The Legends Of The Fall. © 2006. Перевод Сергея Карамаева (tiomkin@gmail.com). WWW: http://tiomkin.livejournal.com/ ? http://tiomkin.livejournal.com/ --------------------------------------------------------------- I В конце октября 1914 года три брата выехали из Шото, штат Монтана, в Калгари, что в канадской Альберте, для того чтобы пойти солдатами на Великую Войну[1] (до 1917 года Америка в ней не участвовала). Старый шайен[2] по имени Один Удар поехал с ними, чтобы пригнать лошадей обратно. Лошади были чистокровные, а отец братьев не желал, чтобы его сыновья уходили на войну на каких-то клячах. Один Удар знал все тропинки в северной части Скалистых гор, так что они ехали по дикой глуши, держась подальше от дорог и поселений. Выехали они еще до рассвета; отец, завернувшийся в доху из бизоньей шкуры, провожал их, стоя с масляной лампой в конюшне; никто не произнес ни единого слова, и только дыхание подымалось к стропилам тающими белыми облачками. С первыми лучами солнца задул резкий ветер, и пошел обрывать листву с желтеющих осин; листья неслись по выгону, едва касаясь земли, и замирали где-то в глубине кустарников. Когда всадники пересекали первую реку, листья тополя-трехгранника, влекомые ветром, пытались уцепиться за скалы. Путники остановились посмотреть на белоголового орла, которого первый снег согнал с гор; орел безуспешно гонялся за стаей диких уток, те же прятались в кустах. Даже в этой долине был слышен высокий чистый шум ветра, скользившего по холодным вершинам гор, там, где кончались леса. К полудню они пересекли кордильеру[3], и обернулись, чтобы в последний раз посмотреть на ранчо. Братья молчали, вид был захватывающий, промозглый ветер очистил воздух, и ранчо было видно как на ладони; было настолько красиво, что невозможно поверить, что они отъехали от него уже на двадцать миль. Один Удар сантиментов не любил, когда они пересекли рельсы Северной Тихоокеанской железной дороги, он глядел вперед с презрением. Проехав чуть дальше, они услышали унылый полуденный вой волка, но все притворились, что не заметили, ибо полуденный вой был худшим из предзнаменований. Пообедали они на ходу, не спешиваясь, как будто хотели избежать этого похоронного звука и, не желая сидеть на краю опушки, где этот вой мог настигнуть их снова. Альфред, старший из братьев, произнес молитву, в то время как Тристан, средний брат, выругался и пришпорил своего коня, обогнав Альфреда и Одного Удара. Самуэль, младший брат, спокойно рысил, внимательно наблюдая за флорой и фауной. Он был любимчиком всей семьи, в свои восемнадцать уже успел закончить один курс в Гарварде, где изучал наследие Агасси[4] в музее Пибоди. Когда Один Удар остановился на дальнем краю огромного луга, чтобы подождать Самуэля, сердце индейца на мгновение замерло, когда он увидел, как чалый конь со своим всадником выплывает из чащи, а Самуэль держит у лица выбеленный бизоний череп и его смех раскатывается по лугу, прямо к сердцу старого индейца. На третий день путешествия ветер стих и в воздухе потеплело, солнце подернулось осенней дымкой. Тристан подстрелил оленя, к вящему отвращению Самуэля, который ел его исключительно из вежливости. Альфред, как обычно, был задумчив и от общения уклонялся, размышляя, как Один Удар с Тристаном могут есть столько дичи; сам он предпочитал говядину. Когда Тристан и Один Удар ели печень, Самуэль рассмеялся и заявил, что он был всеядным, превращающимся в травоядное, а вот Тристан это настоящий плотоядный, который наедается впрок, а потом целыми днями скачет или спит или пьет и предается блуду. Остальную часть туши Тристан отдал фермеру-поселенцу, в Монтане их презрительно называли honyockers[5], "навозники", в чьем хлипком амбаре они спали той ночью, предпочитая сарай вязкому аммиачному воздуху хижины, полной детей. Фермер и не подозревал, что в Европе идет война, не говоря уж о том, что смутно ведал, где вообще Европа находится -- дело, в общем, обычное. Необычным было то, что Самуэль за обедом почувствовал внезапную симпатию к старшей дочери фермера и прочел ей стихотворение Генриха Гейне на немецком, ее родном языке. Отец расхохотался, мать и дочь в замешательстве покинули стол. На рассвете, когда они уезжали, девушка подарила Самуэлю шарф, который она всю ночь для него вязала. Самуэль поцеловал ей руку, сказал, что будет писать и дал ей свои золотые карманные часы на хранение. Один Удар наблюдал за этим из корраля[6], привычно седлая лошадей. Он взял седло Самуэля, как будто брал в руки фатум; судьба всегда таилась в самых темных, мрачных уголках женского пола. Пандора, Медуза, вакханки и фурии, все они, пусть маленькие, но богини, обитающие вне понятий о сексуальности. Кто более убеждает нас в смерти, чем они, могущие принять на плечи свои всю Землю или средоточие красоты? Остальной путь до Калгари они ехали посреди обильного цветения короткого индейского лета[7]. В придорожном кабаке случился неприятный инцидент. Они привязали лошадей и зашли внутрь, чтобы смыть пивом дорожную пыль в пересохшем горле. Владелец отказался впускать в заведение Одного Удара. Альфред и Самуэль согласились с этим, затем пришел напоивший лошадей Тристан, оценил ситуацию и избил владельца таверны до потери сознания. Официанту, нервно теребившему пистолет, он кинул золотой, взял бутылку виски и бочонок с пивом, и они устроили пикник снаружи, под деревом. Альфред и Самуэль, давно привыкшие к манерам своего брата, только пожали плечами. Одному Удару нравилось и пиво и виски, но он только полоскал алкоголем рот и сплевывал потом на землю. Он был шайеном, но последние тридцать лет провел на землях кри и черноногих[8] и решил, что выпьет только в том случае, если вернется на землю Хромого Оленя, перед тем как умереть. То, что Один Удар сплевывал виски на землю у Альфреда и Самуэля вызывало смех, но только не у Тристана, который понимал индейца и был к нему привязан с трех лет, в то время как Альфред и Самуэль шайена, как правило, игнорировали. В Калгари их тепло встретили, что было несколько неожиданно. Майор, отвечавший за формирование местного кавалерийского полка, происходил из той же области Корнуолла[9], что и отец трех братьев, он даже покинул Фальмут на шхуне в тот же год, что и отец, только отплыл в канадский Галифакс, а не в Балтимор. Майор был несколько сбит с толку отказом Соединенных Штатов вступить в войну, которую он резонно полагал более долгой и по характеру чудовищной, чем большинство канадцев, оптимистично веривших в то, что кайзер со своими гуннами обратятся в бегство, стоит только канадским молодцам высадиться на континент. Но с другой стороны такая бесхитростная braggadocio[10] очень поощряется в солдатах, по большей части являющихся пушечным мясом в международных экономических и политических махинациях. За несколько месяцев подготовки, предшествовавших отправке свежих войск поездом в Квебек, Альфред быстро стал офицером, а Самуэль был произведен в адъютанты, благодаря своему великолепному немецкому и умению читать топографические карты. Тристан же все время пререкался, скандалил и пьянствовал, благодаря чему был понижен в должности и отправлен в обоз, пасти лошадей, где, в сущности, чувствовал себя просто прекрасно. Форма одежды постоянно его стесняла, а неизбежная муштра надоедала ему хуже горькой редьки. Если бы не верность данного отцу слова и мнение, что за Самуэлем необходимо приглядывать, Тристан просто слинял из казарм, украл бы лошадь и направился на юг, по следам Одного Удара. Неподалеку от Шото, на своем ранчо, Уильям Ладлоу (полковник в отставке, армия США, корпус военных инженеров) проводил бессонные ночи. В то утро, когда он провожал сыновей, он простыл и был вынужден провести всю дальнейшую неделю в постели, уставившись в окно, выходившее на север, и ожидая появления Одного Удара с новостями, какими бы незначительными и скудными они не были. Он писал длинные письма своей жене, проводившей зиму в Прайдс-Кроссинг, к северу от Бостона, у нее также был дом на Луисбург-Сквер, поскольку она любила проводить вечера в опере или на выступлениях симфонических оркестров. Она любила Монтану с мая по сентябрь, но равно она любила осенью садиться в поезд и возвращаться в Бостон с его прелестями цивилизации -- обычное дело среди богатых землевладельцев в те годы. Вопреки распространенному заблуждению, ковбои никогда не заводили себе ранчо, чтобы владеть им. Они были экспертами, кочующими хиппи тех дней, казаками открытых пастбищ, знавших животных гораздо лучше, чем друг друга. Некоторые из самых больших ранчо в северной и центральной Монтане на самом деле находились во владении шотландской и английской знати, большей частью на этих просторах отсутствовавшей. (Один неотесанный ирландец, сэр Джордж Гор, благородное происхождение которого было весьма подозрительным, как-то привел индейцев в ярость, подстрелив тысячу лосей и столько же бизонов ради "спортивного интереса".) Но Ладлоу писал своей жене, пребывая в печали. Она настаивала, чтобы Самуэля не пускали на войну. За год до этого она обедала с ним в Бостоне каждую субботу, беседуя с сыном о его успехах и жизни в Гарварде, которую Самуэль обожал. Последнего сына она родила, когда Альфред превратился в занудного и методичного подростка, а Тристан был упрямым и никому неподконтрольным юнцом. В сентябре, через месяц после событий в Сараево[11] она поссорилась с мужем и через три дня, собрав свои вещи, покинула Монтану. Сейчас Ладлоу понимал, что он обязан был удержать Самуэля и послать его обратно в Гарвард, хотя бы ради того, чтобы успокоить его мать. Молодая троюродная сестра Сюзанна, которую мать Самуэля привезла с собой с востока, в надежде женить ее на Альфреде, неожиданно обручилась с Тристаном. Это несколько сбило Ладлоу с толку, но изрядно его позабавило, поскольку втайне он всегда благоволил Тристановским выходкам и его странному порой поведению, даже когда после торжественного обеда в честь помолвки, Тристан, не сказав никому ни слова, неожиданно исчез на неделю, на пару с Одним Ударом, чтобы выследить гризли[12], задравшего двух коров. Ладлоу лежал, укрывшись пледом, рассеяно разглядывая дневники, которые он вел в течение жизни, мысли его метались как в лихорадке. Он уже достиг того возраста, когда привычное романтическое состояние души превратилось в ироническое; прошлое стало какой-то вязкой лужей, из которой никаких выводов не выудишь. Хотя ему исполнилось шестьдесят четыре, его силы и здоровье пошатнулись, а вот его родители, коим было за восемьдесят, здравствовали себе в Корнуолле, из чего вытекало, что, исключая несчастные случаи, он проживет дольше, чем хотелось бы. В своих записных книжках он прочитал слащавое сентиментальное стихотворение, которое написал в дни своего пребывания в Вера-Круз[13] и с изумлением обнаружил, что в дневнике оно помещено рядом с газетной вырезкой "Изобилие трески". В качестве горного инженера судьба мотала Ладлоу от Мэна до Вера-Круз, заносила в Тумстоун, штат Аризона, Марипосу, штат Калифорния, и в медные копи в верхней части полуострова Мичиган. Он женился только в тридцать пять, брак изначально был каким-то абсурдным и бесперспективным -- в жены он взял дочь очень богатого инвестиционного банкира из Массачусетса. Не то чтобы это богатство как-то влияло на брак -- доля в серебряной шахте в Вера-Круз ежемесячно приносила ему доход порядка пятисот фунтов, около четырех тысяч долларов, если пересчитывать по курсу того времени. Но они оседали в банке Хелены, куда он ездил несколько раз в год, проверить свои финансы и поприсутствовать на заседаниях Скотовладельческого Клуба. Брак его тихо догорел, загадочным образом превратившись из Китсовского[14] пламени в далекую и болезненную утонченность. Их длительное свадебное путешествие в Европу до некоторой степени приобщило их к цивилизации, так что его уже особо не волновало когда она заводила себе на зиму в Бостоне любовника, как правило, значительно моложе себя. Ее самым последним увлечением, вызвавшим небольшой скандал, был гарвардский студент Джон Рид, который позже стал известным большевиком и умер в Москве от тифа. Как и у большинства богатых феминисток того времени, ее интересы поражали своей экзотичностью. Ее первенец был должным образом наречен в честь дедушки, второму же, нареченному Тристаном, именем, запомнившимся ей со времен изучения средневековой поэзии в университете Веллесли, достался редкий всплеск ее эмоций. Типичным был тот факт, что она была первой женщиной, начавшей играть в поло на равных с мужчинами, сибаритствующими жеребцами, рассматривавшими весь мир как свою конюшню. Но она оставалась гранд-дамой, даже переступив пятидесятилетний рубеж, красивая до абсурда, с некогда изящным телом, граничившим с сексапильностью. Она пыталась сделать художника из Самуэля, но он, унаследовав от отца склонность к науке, предпочитал бродить по окрестностям ранчо с ботаническими справочниками викторианской эпохи, методично исправляя их огрехи. В первый раз после того, как мальчики уехали, Ладлоу спустился вниз на ужин и с тоской посмотрел на единственное место во главе длинного стола, в большой обеденной комнате, холод которой не мог разогнать даже ярко горевший камин. Роско Деккер, надсмотрщик, работавший у Ладлоу, пил кофе со своей женой, которую называл Пет, индианкой из племени кри, славную своей красотой. Жена Ладлоу последние несколько лет учила ее готовить, пользуясь старой французской поваренной книгой под названием "Али Баб". Деккеру (никто не называл его Роско, не любил он это имя) было около сорока лет, у него были стройные ноги наездника и широченная грудь с мощными руками -- в юности он копал ямы для межевых столбов. Ладлоу сказал, что ему одиноко и поинтересовался -- может быть, они все смогут поужинать в обеденной комнат? Пет налила ему чашку кофе и отрицательно покачала головой. Деккер отвернулся, смотря куда-то в сторону. Ладлоу почувствовал, как лицо его наливается краской, он подумал, что может и приказать им есть вместе с ним, несмотря на то, что они вместе прожили десять лет, обходясь друг с другом отстраненно-любезно. Так что Ладлоу и Деккер пили вечерний кофе в напряженном молчании, не обращая внимания на аромат нормандской оленьей похлебки в сидре, которую Пет готовила на дровяной плите. Деккер попытался было заговорить о стаде, но Ладлоу в своем гневе его не слышал, уставясь куда-то вдаль. Он смотрел на Изабель, девятилетнюю дочь Деккера, названную в честь жены Ладлоу, как она идет через скотный двор, держа что-то в руках. Она миновала насосный сарай, пришла в кухню, и это что-то оказалось маленьким барсуком, нескольких недель от роду, его подарил ей Тристан. Пет приказала ей убрать животное из кухни, но Ладлоу из любопытства перебил ее. Барсучонок выглядел больным и Ладлоу сказал, что молоко стоит подогреть, а мясо можно мелко-мелко порубить. Пет пожала плечами и начала раскатывать тесто для хлебцев, тем временем Ладлоу подогрел молоко, а Деккер осмотрел животное. В кладовой они обнаружили запас детских бутылочек и сосок, Изабель держа барсучонка на руках, покормила его, что тот воспринял с энтузиазмом. Ладлоу был счастлив и принес бутылку арманьяка[15], щедро налив его в кофе Деккеру и себе. Будучи полукровкой, Изабель отказалась ходить в школу по вполне понятной причине, так что Ладлоу заявил, что берет на себя ответственность быть ее домашним учителем, и занятия начнутся следующим утром, ровно в восемь. Настроение улучшилось настолько, что Ладлоу спустился в подвал за доброй бутылочкой кларета[16] к ужину. Любовь его жены к хорошим винам долгое время оставляла его равнодушным, затем, постепенно обратившись в эту страсть, он прочитал книгу по винологии и начал употреблять вино в огромных количествах. Несмотря на это, его подвал едва не трещал от обилия в нем вин, большей частью попавших туда после крушения сан-францисского поезда на Северной Тихоокеанской железной дороге -- он купил их нелегально у одного железнодорожного чиновника. Там же, в подвале, он, наконец, решил проблему: они все будут теперь есть на кухне, включая и Одного Удара, когда тот вернется с новостями. Он надеялся, что таким образом, отсутствие сыновей не будет столь заметно-щемящим и резким. Вернувшись в кухню, он объяснил причину своего решения, как естественную меру по сбережению топлива в зимнее время. Обеденную комнату на зиму закроют. Семья Деккера переберется в гостевую комнату, а три работника вполне могут жить в хижине Деккера. Все знали что Один Удар со своей хижины никогда никуда не уйдет, туда никто кроме него и не входил, за исключением Изабель-младшей: когда в трехлетнем возрасте она болела, Один Удар попросил разрешения совершить над ней тайный обряд. Ладлоу знал, что в хижине Одного Удара был мешок со скальпами, среди которых было немало белых, но втайне одобрял подобное. После ужина они целый вечер играли в пинокль[17], Изабель и Пет выигрывали, потому что Ладлоу и Деккер выпили слишком много вина и бренди. Ладлоу объявил, что Деккер должен взять завтра выходной, они возьмут сеттеров и пойдут охотиться на куропаток. Деккер сказал, что, по его мнению, Один Удар должен вернуться через пару дней. Пет подала на стол пудинг из свежих слив, собранных в саду за домом, Изабель заснула прямо в кресле, а барсучонок, завернутый в одеяло, таращился на всех, лежа у нее на руках. В полночь Ладлоу пошел спать, переполняемый спокойным теплым ощущением, что мир и впрямь хорошее место, что война скоро кончится, а они с Деккером завтра славно поохотятся. Он прочел молитвы на ночь, включив них на этот раз и Одного Удара, несомненно, не подпадавшего под их действие, поскольку тот был язычником. Около трех ночи он проснулся, весь в испарине. Сон, который он видел, был настолько четким и явственным, что спустя полтора часа он все еще поеживался. Во сне он видел, как его сыновья умирают в бою, а он беспомощно стоял на скале, там где порода выходит на свет; затем он посмотрел вниз и увидел на своих ногах гетры из лосиной шкуры, и на самом деле он был Одним Ударом. Он закурил трубку, смотря на тени от керосиновой лампы, дрожавшие на стене, и задумался: а где был он во сне еще более мучительном? Потому что в 1874, когда он стоял лагерем на холмах Шорт-Пайн, туда прибыл Один Удар и как-то так спокойно предупредил, что Сидящий Бык[18] с пятью тысячами воинов покинул реку Тонг и идет на юг, в их направлении. Они скакали, не останавливаясь, день и ночь в течение трех суток, чтобы уйти из западни, люди от усталости привязывали себя к седлам. Ладлоу поплотнее завернулся в доху и вышел из своей спальни, спустился вниз и заглянул сначала в комнату Альфреда, заставленную всякими безделушками, гантелями и самоучителями, а затем в комнату Самуэля, где на полках стояли микроскопы, чучела животных, включая оскалившуюся росомаху, образцы флоры и кусок дерева-плавника. Самуэль еще мальчиком подобрал его на берегу реки, потому что тот уж больно напоминал ястреба. Комната Тристана, в которую Ладлоу забыл когда и заходил в последний раз, была пустой и голой; оленья шкура на полу, барсучья на подушке, и сундучок в углу. Ладлоу скривился, припомнив, что шкура принадлежала ручному барсуку Тристана; когда сыну было десять лет, Ладлоу лично застрелил этого барсука, после того как тот задрал комнатную собачонку жены, и с ней случилась истерика. Барсук, животное свирепое, обычно ездил с Тристаном верхом, спокойно свернувшись на луке седла, и утробно шипел на всех, кто приближался, кроме Одного Удара. Ладлоу, держа лампу, склонился над сундуком. Он чувствовал себя шпионом, но не мог перебороть искушения. Свет лампы блеснул на серебряных колесиках испанских шпор, лежавших внутри сундука, эти шпоры Ладлоу подарил Тристану на его двенадцатый день рожденья. Также там были несколько патронов к крупнокалиберной винтовке Шарпс, ржавый пистолет, незнамо откуда взявшийся, банка с кремневыми наконечниками стрел и ожерелье из когтей медведя, явно подаренное Одним Ударом. Ладлоу порой чувствовал, что для мальчика старый шайен был большим отцом, чем он сам. На самом дне сундука Ладлоу к вящему удивлению обнаружил завернутую в шкуру антилопы, свою собственную книгу, отпечатанную в 1875 государственной типографией, со словами "эту книгу написал мой отец", написанными детскими каракулями на форзаце. Он резко выпрямился, лампа в его руке угрожающе задрожала. Он не прикасался к книге вот уже тридцать лет, в основном потому, что его советы по поводу индейцев сиу не были приняты, скорее отвергнуты с пренебрежением, после чего он подал в отставку с военной службы и переехал в Вера-Круз. Он заметил, что Тристан испестрил страницы пометками, а некоторые абзацы подчеркнул, и ему стало любопытно, что такого нашел упрямый и неученый подросток в книге, которую Ладлоу считал чисто техническим сочинением. Он принес книгу в свою комнату и налил себе стакан канадского виски из большой оплетенной бутыли, которую держал под кроватью на случай бессонницы. Заглавие было невыразительным, если не учитывать некоторую историческую иронию: "Доклад о рекогносцировке Черных Холмов в штате Дакота, произведенной летом 1874 года Уильямом Ладлоу, капитаном инженерных войск, временно состоящим в звании подполковника армии Соединенных Штатов, Главным Инженером войскового округа Дакоты". Будучи ученым, по крайней мере, считавшимся таковым в те годы, он был приписан к 7-му кавалерийскому полку, которым командовал офицер одного с ним звания, подполковник Джордж Армстронг Кастер[19]. Ладлоу со своей корнуоллской замкнутостью Кастера выносил с трудом и предпочитал общаться с такими же как он учеными, в число которых входил Джордж Берд Гриннелл из колледжа Йеля, собутыльник Ладлоу. Когда Кастер бывал в гневе, либо чем-то особенно озабочен, он начинал передразнивать английский акцент Ладлоу, поступок непростительный по отношению к сослуживцу-офицеру. Ладлоу втайне обрадовался, когда узнал о гибели Кастера два года спустя, в 1876. Его собственные рекомендации по индейскому вопросу, приведенные в конце доклада, были прямыми и краткими. После перечисления очевидных преимуществ территории, включая ее защищенность от яростного зноя и снежных буранов соседних прерий, Ладлоу писал: Окончательное решение индейского вопроса, однако, требует обязательных подготовительных мероприятий. Хозяева территории трепетно относятся к ней как к своим охотничьим угодьям и последнему пристанищу. Наиболее дальновидные из них, предвидя момент, когда на бизонов охотиться станет невозможно (а бизоны сейчас являются основным средством существования диких племен) ожидают возможности поселиться на Черных Холмах и вокруг них, в качестве постоянного проживания, и тогда только ожидать своего постепенного исчезновения, что является их судьбой... У индейцев нет земли на западе, куда они могли бы мигрировать и далее. Он сделал добрый глоток виски, каракули Тристана занимали его куда более, чем все те ужасы и юридические уловки, творимые правительством, превратившие его в свое время в некое подобие анахорета[20]. Он отчетливо припомнил то нашествие кузнечиков, которым так заинтересовался Тристан: Утром я насчитал двадцать пять насекомых на квадратном футе земли. Грубый подсчет возводит эту цифру к миллиону на акр[21]... исключительно алчные, можно легко представить способность уничтожать растительность. Способность к продолжительному полету удивительна...они могут держаться на крыле в течение целого дня, постоянно перемещаясь вместе в ветром и заполняя собой воздух...крылышки, отражающие свет, делают их похожими на пучки хлопка, лениво плывущие по ветру...когда они снижаются в закатном солнце они напоминают огромные снежинки. Ладлоу припомнил, как Кастер произносил свою странную речь перед войсками, его длинные светлые волосы были усеяны вцепившимися в них кузнечиками. Ладлоу продолжил чтение, в основном вчитываясь в то, что наподчеркивал Тристан, включая отрывок, в котором говорилось о кроваво-красной луне, озарившей светом пейзаж, отчего он стал из песочно-бежевого темно-алым. Тристан на полях написал: "Я видал этот феном. как-то с Одним Ударом, который у костра не говорил об этом".Самым впечатляющим абзацем, однако, было описание бизоньих черепов, в котором Ладлоу узнал черты Танца Призраков Одного Удара, то чем восхищался Тристан в юности. "Тот, кто убивает бизона и не съедает всю тушу, и не делает вигвам или постель из шкуры, должен сам быть застрелен, включая костный мозг, про который Один Удар говорит, что он восстанавливает здоровье в человеческом теле". Ладлоу припомнил бизоньи черепа и блеск перьев сапсанов, пролетавших под брюхом его коня в погоне за дикими голубями. Территория, по которой мы едем, всего лишь несколько лет назад была любимым пастбищем бизонов, чьи черепа встречаются в прерии сейчас повсеместно. Иногда индейцы их подбирают и раскладывают их на земле фантастическими узорами. Я заметил, что один из таких узоров выложен из черепов, раскрашенных в синюю и красную краску, полосами и кругами, черепа лежат пятью параллельными рядами по двенадцать в каждом и все расположены лицом на восток. Он допил виски и задремал, лампу при этом не гасил, потому что боялся возвращения того сна, с его неизбежными роковыми вопросами, этакая драматическая и хаотически раскрашенная смерть. Ладлоу был не настолько глуп, чтобы пытаться упорядочить прожитую жизнь, но прекрасно отдавал отчет в том, что его вторая жизнь, воплощенная в сыновьях, пошла как-то вкривь и вкось; не столько это касалось Альфреда и Самуэля, которые были теми, кем являлись, сколько Тристана. Ладлоу порой задумывался над разными эксцентричными научными гипотезами, в том числе и над популярной теорией, что индивидуальный характер зачастую проявляется через одно поколение. Отец Ладлоу был капитаном шхуны, в сущности и до сих пор, в свои восемьдесят четыре, этого занятия не оставил; основными чертами в нем были неослабевающая свирепость и редкое обаяние, с годами проявлявшиеся все сильнее. Тяга Ладлоу к странствиям была заложена рассказами отца о том, как, например, Ладлоу-старший видел битву гигантских кальмаров в Гумбольдтовом течении у берегов Перу, или о том, что человек навсегда меняется, если сумеет пройти мыс Горн при бешеном ветре в семьдесят узлов[22]. Как-то Ладлоу получил рождественский подарок в виде засушенной головы с острова Ява, в другой год -- маленького золотого Будду из Сиама[23], также отец постоянно привозил различные образцы минералов со всего света. Так что вполне возможно, что Тристан посредством какой-то генетической ошибки, превратился в его собственного отца, и подобно Каину, не потерпит приказов, но будет строить свою собственную жизнь, настолько скрытую от остального мира, что никто в семье никогда не узнает, что скрывается в его неблагодарной (на первый взгляд) голове. В четырнадцать лет Тристан бросил школу и успел изловить столько рысей, что мог позволить купить себе что угодно -- вместо этого он заказал из шкур шубу и послал ее в Бостон, своей матери. Та, получив ее, обмерла от изумления. Затем он одолжил у отца хороший английский дробовик Пурди и исчез. На ранчо он появился спустя три месяца, уже с мешком денег, которые выиграл, участвуя в соревнованиях по стрельбе в спортивных клубах. На эти деньги Одному Удару было куплено новое седло и винтовка, Самуэлю -- микроскоп, а Альфреду -- путешествие в Сан-Франциско. Семья и так недостатка в деньгах никогда не испытывала, но у Тристана был дар обращать все в деньги, к чему бы он ни прикасался. Шериф из Хелены как-то проинформировал семью, что Тристана видели в городе в компании проституток -- а ему только исполнилось пятнадцать; его мать была в крайне нервической форме от такого известия, и Ладлоу выслушал длиннющую нотацию, впрочем, вполуха: его больше занимало насколько привлекательны были проститутки? Его собственные путешествия в Хелену два раза в месяц не обходились без того, чтобы нанести визит школьной учительнице, которую он втайне обхаживал вот уже десять лет. Своим приятелям в Скотовладельческом Клубе он любил цитировать Тедди Рузвельта[24]: "Я люблю пить вино жизни, но чтобы при этом в нем было бренди", но потом стыдился таких моментов, поскольку всех политиков считал жуликами. Но сейчас Тристан был вне влияния Ладлоу, и полковник знал, что надежд получить весточку от сына крайне мало, как впрочем, и от отца. Несколько лет назад отец Ладлоу разбил свою шхуну на Оркнейских островах и Ладлоу купил ему новый корабль. От отца он получил коротенькую записку: "Дорогой сын. Полагаю, что c твоей семьей все в порядке. Присылай ко мне сыновей для закалки. Черт бы побрал твои деньги. Пришлю назад все до цента". И небольшие суммы регулярно поступали на счет Ладлоу в банке Хелены, прибывая из самых странных мест, от Кипра до Дакара. Глаза Ладлоу постепенно смыкались, он подумал, что надо написать Сюзанне, обрученной с Тристаном, может у нее есть какие новости. Сюзанна была хрупкой милой девушкой и отличалась исключительным умом. Ладлоу проснулся поздно, ему немедленно стало стыдно, как только он осознал, что Деккер уже несколько часов терпеливо его дожидается. Ладлоу глянул в окно и увидел своих лимонно-крапчатых сеттеров спящих на лужайке; их масть была похожа на рассветные лучи солнца, пробивающиеся сквозь березовую рощу. Это были прекрасные собаки, присланные прямиком из Девоншира его другом, приезжавшим поохотиться раз в два года. К полудню Ладлоу и Деккер настреляли семь воротничковых рябчиков; и собаки и люди утомились от редкой октябрьской жары. Горизонт на севере потемнел, и оба знали, что к ночи может пойти снег -- таковы уж были причуды погоды в Монтане. Поджаривая двух рябчиков, Деккер предположил, что к следующей весне стоило бы закупить тысячу телят, поскольку цены на говядину из-за войны возрастут. Ему также нужна была пара новых работников на ранчо, взамен Тристана, а у Пет были братья, жившие неподалеку от Форт-Бентона, оба первоклассные ковбои, один из них наполовину негр. В общем, если Ладлоу не возражает... Ладлоу скормил собакам печень и сердце птиц и согласился со всем, что предложил Деккер, мимоходом задумавшись, как же должен выглядеть продукт смешения кровей негра и индейца кри. Вероятно, потрясающе ужасно. Ладлоу задремал на солнце, под аромат шкворчащей на угольях шкурки рябчика. Деккер заметил далеко в каньоне Одного Удара; Деккер знал, что индеец не нарушит этикет и приедет только после обеда, потому что на костре жарились только две птицы. Деккера к Ладлоу привел в свое время Один Удар, и Ладлоу принял Деккера без вопросов, хотя и полагал, что Деккер находится в бегах, разыскиваемый за какое-то неведомое преступление. Ладлоу неожиданно проснулся и с наслаждением принялся за еду. Ему нравился этот каньон с почти вертикальными стенами и Ладлоу хотел быть похороненным именно тут, у небольшого ключа, сочившегося из стены каньона. Ладлоу смог приобрести эти двадцать тысяч акров (не самое большое ранчо в округе) за бесценок, использовав свои связи в Горном департаменте, как только стало ясно, что в отношении полезных ископаемых земли эти ценности не представляют. Но на ранчо было достаточно воды, и оно в состоянии было выдержать столько скота, сколько паслось на других, втрое по величине превышающих. Ладлоу, однако, четко ограничивал, количество голов, во-первых, потому что не стремился к большему, а во-вторых, не хотел лишних проблем с дополнительными ковбоями. К тому же когда скот будет выпасаться на склонах, улетят птицы. Собаки учуяли спускавшегося с холма Одного Удара и бешено завиляли хвостами. Старый индеец сделал глоток из фляжки Деккера и сплюнул в огонь, отчего пламя вспыхнуло небольшим цветком. Деккера всегда изумлял тот факт, что Один Удар говорит с четким английским прононсом как у Ладлоу. Той ночью пришла зима. А на следующий день Ладлоу получил умоляюще-сердитое письмо от жены, в котором она просила его задействовать все свое влияние, чтобы освободить Самуэля от армии. Она потеряла сон, хотя Альберт написал ей из Калгари, что все идет хорошо. Но за каким резоном мальчики поехали защищать Англию, которую никогда не видели, подогреваемые дурной любовью к приключениям, характерной для Ладлоу -- и не побеспокоились о ее чувствах? Письма продолжали идти всю осень и зиму до января. Наконец истерия жены, вызванная менопаузой, стала настолько невыносимой, что Ладлоу, томимый дурным тоскливым предчувствием, просто прекратил их открывать. Он не поехал в Хелену перед Рождеством, но снедаемый отсутствием романтики, принялся за чтение и размышления, за исключением нескольких ежедневных утренних часов, когда он учил маленькую Изабель читать и писать. В Хелену он послал Деккера, чтобы тот купил припасы и подарки, На следующий день после отъезда Деккера, к Ладлоу заглянул федеральный маршал[25] и поинтересовался, знает ли ранчер о местонахождении некоего Джона Тронбурга, разыскиваемого за ограбление банка несколько лет назад в Сент-Клауд, штат Миннесота, и по слухам могущего обретаться в этих краях. Ладлоу взглянул на фотографию молодого Деккера и ответил, что три года назад этот человек и вправду здесь объявлялся, держа путь в Сан-Франциско, чтобы найти пароход и уплыть в Австралию. Маршал устало согласился, плотно отобедал и уехал в сгущавшуюся тьму по направлению к Шото. Ладлоу выждал еще час, на случай если маршал устроился в засаде поблизости, затем послал Одного Удара в Хелену с наказом Деккеру немедленно прибыть назад и избегать городов и основных дорог по возвращении. Бродя в рассеянности, Ладлоу случайно наткнулся на Пет, стоящую на воздухе и сохнущую после купания и немедленно ретировался, как-то враз ослабевший, со стучавшей в висках кровью. Он с радостью отдал бы все свое ранчо, только бы вернулся хоть один из сыновей. В Бостоне Изабель крутила роман с итальянским оперным певцом, basso profundo[26]. Итальянец английского языка не знал, так что Изабель пришлось мобилизовать весь ее зачаточный итальянский, знакомый в основном по туристическому путеводителю. Они подолгу лежали в роскошном шезлонге у камина, его голова покоилась у нее на груди, и он рассуждал об опере, Флоренции и диких краснокожих, которых он надеялся увидеть по пути в Сан-Франциско и Лос-Анжелес, где у него были запланированы концерты. На самом деле итальянец ей быстро наскучил: их соития, быстрые и энергичные ее не удовлетворяли, поскольку она была куда менее благочестива, чем думали о ней ее любовники. Она думала о Тристане, и голова итальянца, покоящаяся у нее на груди, напоминала ей время, когда у Тристана была пневмония -- она также клала голову сына на грудь, обнимала Тристана и читала ему вслух. Близость исчезла в то лето, когда Тристану исполнилось двенадцать, и она решила уехать на зиму в Бостон. И мальчик страстно писал ей половину зимы, что он ежедневно молится, чтобы мама вернулась к Рождеству, а когда она не приехала на Рождество, он проклял Бога и превратился в упрямого неверующего скептика. Когда она вернулась весной, он был холоден и отстранен, настолько, что она пожаловалась Ладлоу, но тот не смог вытянуть из Тристана ни слова, по поводу того, что пробежало меж ним и его матерью. Тогда она притворилась заболевшей и когда мальчики пришли к ней, чтобы пожелать спокойной ночи, она попросила Тристана задержаться, и на какое-то время ей удалось его подчинить, используя весь арсенал женских уловок, включая слезы и воспоминания. Сын ей сказал, что будет любить ее всегда, но в Бога поверить уже не сможет, поскольку Тристан его проклял. Первый удар оба родителя получили в конце января -- пришло известие о том, что Альфред, никогда не умевший толком держаться в седле, раздробил колено и серьезно повредил спину, упав с лошади в окрестностях Ипра[27]. Однако прогнозы врачей были оптимистичны, и ожидалось, что в конце мая Альфред приедет домой. Майор из Калгари послал Ладлоу личные соболезнования по поводу этого случая: Альфред был блестящим молодым офицером, и армии его будет не хватать. Что касается Тристана, то, к сожалению, его необузданное безрассудство сводило на нет все подвиги, но майор надеялся, что с дальнейшими сражениями Тристан все же повзрослеет. Самуэль оказался чрезвычайно толковым юношей, и майор опасался, как бы его не забрал к себе генерал, поскольку ум младшего брата отмечали все офицеры. Читая между строк, Ладлоу понимал, что Тристан изнывает в условиях армейской дисциплины. Ладлоу поймал себя на том, что желает возвращения Самуэля или Тристана вместо Альфреда, и тут же почувствовал неловкость. Канадская часть во Франции располагались между Нев-Шапель и Сен-Омер. На этом этапе войны, когда оптимизм еще не испарился, англичане считали своих неуклюжих канадских братьев по оружию случайным явлением на фронте. Особенно этим отличались лаконичные и франтоватые выпускники Сэндхерста[28], считавшие войну частью своей великолепной военной карьеры. Подобного придерживаются немцы, но такая ерунда в тевтонском стиле, как видно, не ограничивалась только Германией. Правда, в недостатке вызывающего поведения канадцев упрекнуть никто не мог -- если что и было у них в избытке, так это храбрость. Тристан водил компанию с самыми отъявленными головорезами в своей роте. Когда Тристан, развязный и неопрятный, с навозом на сапогах как-то заявился в госпиталь проведать старшего брата, тому стало стыдно. Приятель Альфреда, офицер, также пришел с визитом, но Тристан и не почесался ему отсалютовать. Он сидел, распивая вино, и вскоре ушел, не попрощавшись, напоследок предупредив Альфреда, чтобы тот передал Одному Удару любимого Тристанова коня, в случае если Тристан не вернется. Снаружи госпитальной палатки Тристана поджидал его сотоварищ, гигант-канадец французского происхождения по имени Ноэль. До войны он был траппером[29] в Британской Колумбии. Ноэль стоял под дождем и не смел поднять глаза. Известие о том, что Самуэль и майор погибли, только что достигло расположения. Они совершали рекогносцировку в районе Кале вместе с отрядом разведчиков, и напоролись на газовую атаку. Немцы применили горчичный газ[30], а когда канадцы, пытаясь прийти в себя после этого ужаса, выбрались на прогалину в лесу, гунны расстреляли их из пулеметов. Единственному уцелевшему разведчику как-то удалось добраться до лагеря, сейчас он докладывал об этой операции в штабе. Ошеломленный Тристан стоял под потоками воды, и Ноэль печально обнимал друга. К ним подошел еще один разведчик, с которым друзья жили в одной палатке, а следом приблизился офицер. Приятели рванули в загон и моментально оседлали коней. Офицер приказал им остановиться, но они, на полном скаку, просто отшвырнули его в сторону и галопом унеслись на север в сторону Кале, добравшись к полуночи до леса. Ночь они провели без огня, а на рассвете, когда пошел рассеянный снег, они поползли вперед, смахивая снег с лиц мертвых, до тех пор, пока Тристан не нашел Самуэля. Тристан поцеловал младшего брата, и умыл ему лицо своими слезами. Ледяное лицо Самуэля было нетронутым, но живот вплоть до грудной клетки был разворочен пулями. Своим ножом для свежевания Тристан вырезал у брата сердце, и компания направилась обратно в лагерь. Там Ноэль расплавил несколько свечек и сердце Самуэля, залитое в парафин, положили в небольшую коробку из-под патронов, чтобы позднее похоронить в Монтане. Офицер попытался было вмешаться, но замолчал и убрался из палатки подальше: ему пришло в голову, что произнеси он еще хоть слово, его просто задушат. Когда они покончили с этим, Тристан и Ноэль выпили литр бренди, захваченного на какой-то ферме, после чего Тристан вышел из палатки и заходился в вое, проклиная этого чертова Бога, до тех пор, пока Ноэлю не удалось как-то успокоить друга и уложить спать. Проснувшись утром, Тристан с редким бессердечием заявил вестовому из госпиталя, что не собирается идти к Альфреду и скорбеть с ним на пару. Написав отцу коротенькую записку, он положил ее в ту же коробку. "Дорогой отец. Это все, что я посылаю домой от нашего любимого Самуэля. Мое сердце разорвалось на две части, как и твое. Альфред привезет это тебе. Ты знаешь место, где его следует похоронить: около ручья в высоком каньоне, там где он нашел большие рога горного барана. Твой сын Тристан". После этого Тристан на какое-то время сошел с ума. До сих пор в Канаде есть несколько ветеранов, помнящих то, что он тогда вытворял, прежде чем его успели схватить и заключить в госпиталь. Поначалу Тристан и Ноэль притворялись серьезными солдатами и вызывались добровольцами в ночные разведывательные рейды. Через три дня семь не успевших просохнуть светловолосых скальпов висели на шесте перед палаткой Тристана и Ноэля. На четвертую ночь Ноэль был смертельно ранен и только ближе к полудню Тристан появился в лагере, везя перекинутое через луку седла тело друга. Тристан проехал через толпу солдат, положил Ноэля на его раскладушку в палатке и влил бренди в безжизненную глотку друга. После чего он запел знахарскую песню шайенов, которой Тристана научил Один Удар. При этих звуках вокруг палатки сгрудились солдаты. Командир приказал принести на носилках Альфреда, чтобы тот попытался образумить брата. Когда полог палатки все же рискнули приоткрыть, Тристан уже сделал себе ожерелье из скальпов и положил охотничий нож и ружье на грудь Ноэля. Тристана запихали в смирительную рубашку и отправили в госпиталь в Париж, откуда он сбежал неделю спустя. Доктор, лечивший Тристана в Париже, оказался молодым канадцем из Гамильтона. Заведующим психиатрическим отделением он стал по случайности. До войны он был аспирантом в Сорбонне и любительски интересовался этой новой наукой о поведении, бихевиоризмом[31], но оказался совершенно не готов к тому, что в отделение ежедневно поступали все новые и новые пациенты, контуженные и несчастные жертвы войны. Его молодость, вкупе с приобретенным парижским цинизмом, поначалу заставляла его верить, что все эти солдаты -- обычные трусы, но скоро их странное поведение разуверило его в таком предположении. Это были просто травмированные мальчики, либо плакавшие и зовущие мам по ночам, либо замыкавшиеся в постоянном и безутешном молчании. Доктор настолько сомневался в своем умении хоть как-то залатать их души, что едва и сам не начал погружаться в скуку; все, что он мог для них сделать -- это отправить их домой. Поэтому он был заинтригован, когда услышал о Тристане: водитель кареты скорой помощи сказал врачу что этот парень настоящий "чокнутый". Доктор послал за санитарами, а сам погрузился в рапорт командира Тристана. На свое удивление, рассказ о скальпах его ничуточки не взволновал, он был куда более удивлен тем ужасом, с которым это описывал командир. То есть применение иприта -- это нормальный метод ведения войны, а скальпирование врага, как месть за брата -- нет? Всем врачам прочитали лекцию о последствиях иприта, что, в общем и подтверждало, что настоящая современная война только начиналась. Доктор же изучал античность в Оксфорде и считал, что разбирается в том, что такое месть. Он пригласил Тристана в свой кабинет, отпустил санитаров и снял с Тристана смирительную рубашку, за что удостоился вежливого спасибо и вопроса: "Нельзя ли выпить?" Доктор одолжил Тристану форму, и они вдвоем пошли через Булонский лес[12] в маленькое кафе, где в молчании отобедали, подкрепив еду выпивкой. Наконец доктор сказал, что он знает, что случилось, и на его взгляд смысла говорить об этом не имеет. К сожалению, процесс увольнения Тристана из армии и отправки его домой займет несколько месяцев, но доктор приложит все усилия, чтобы пребывание Тристана в клинике было максимально комфортным. x x x В Монтану новости пришли только спустя несколько недель. Как-то в конце февраля, один из новых работников повез Пет в Шото -- купить овощей и забрать новую почту. Ладлоу соскреб изморось с кухонного окна и уставился на невидимое за тучами солнце, которое, как он полагал, должно висеть сейчас где-то над занесенным снегом амбаром. Деккер и Один Удар сидели за заваленным топографическими картами столом и, попивая кофе, спорили о точности высоты горных вершин. Один Удар исправлял эти карты, потому что он исходил всю территорию от Браунинга до Миссоулы с другом-кри, которого все с благоговением называли Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице (такая у него была сверхъестественная способность к топографическому восприятию). Одному Удару не нравились уровни высоты, которыми обозначались горы. От какого именно из семи морей, о которых ему рассказывал Тристан, шел отсчет? Какой смысл имели цифры, если рядом с этими горами не было ни одного моря? У некоторых больших гор, например, никаких свойств не было, а вот определенные малые вершины были выдающимися и священными местами благородного происхождения. Затем Один Удар прекратил спор, попросив Деккера почитать ему вслух книгу "В тисках Ньики", автором которой был британский полковник Дж.Х.Паттерсон, также написавший "Людоеды Тсаво". Обе книги рассказывали об экспедициях и охотничьих приключениях в Восточной Африке. Деккера эти книги утомляли, но Тристан начал их читать Удару много лет назад, и индеец обычно закрывал глаза и с глубоким удовлетворением слушал. Ему нравились фрагменты про львов, которые запрыгивали на движущуюся вагон-платформу, чтобы сожрать железнодорожных рабочих, про бродячего слона с одним бивнем, пронзившего лошадь по имени Аладдин, и особенно о носорогах, которые сотнями погибали, пытаясь атаковать поезда, шедшие по их землям. Индейцу в этом виделись тысячи бизонов, которые бодали поезда Северной Тихоокеанской железной дороги и падали наземь, опрокинутые мощью локомотивов. Много лет назад, когда Один Удар еще участвовал в движении Пляски Духа[33], позже сокрушенном, Тот-Кто-Видит-Подобно-Птице сказал ему, что сумел сотворить нового бизона, бросив бизоний череп в сернистую фумаролу[34] в Йелоустоне. Это случилось, когда они сопровождали Ладлоу в его поездке где он замерял высоту водопадов по заданию правительства. Для Одного Удара то путешествие было изрядно смешным: он смотрел на огромные низвергающиеся массы воды и что-то ритмически вопил, до тех пор пока встревоженный Ладлоу не попросил его заткнуться. Тристан пообещал однажды Одному Удару, что возьмет его в те места, где звери нападают на поезд. Вошла Пет, отряхивая снег с ботинок. Она вручила Ладлоу письмо от Тристана и отвернулась. То же сделал и Деккер. Только Один Удар бесстрастно смотрел, как Ладлоу открывает письмо. Индеец не боялся даже самого худшего, а, может, дело было в том, что шайены были фаталистами: что случилось, то уже случилось. Пытаться изменить это невозможно, все равно, что швыряться камнями в луну. Хоть Ладлоу и был в хорошей форме, несмотря на возраст, но за одну ночь он резко постарел. Горе его ошеломило, временами он начал впадать в гнев. К тому же он пристрастился к выпивке, отчего угрызения совести становились только сильнее. Как-то дойдя до определенной степени опьянения, Ладлоу почувствовал, как гнев перешел в ярость, и это надломило его жизненные силы, как будто все сухожилия разом лопнули. Он опустился и не обращал более внимания на свой внешний вид. Он читал роковое письмо Тристана столько раз, что бумага замаслилась и стала хрупкой. Когда прибыло официальное соболезнование, он его даже не открыл, как, впрочем, и ежедневные истерические письма от жены. Он был вне себя, все глубже погружаясь в собственное бессилие. Да как они посмели запереть Тристана, если он не закончил скальпировать всех чертовых гуннов на этом континенте? И что это такое за горчичный газ, убивающий в больших количествах, от которого у людей люди сгорают легкие и слепнут глаза, а беспомощные лошади жалобно кричат под седоками? Мир в такую войну не вписывался, и Ладлоу неофициальным образом от этого мира отошел. Пет оплакивала Самуэля, а Изабель старалась держаться подальше, читая Одному Удару детские книжки. Один Удар как-то вечером присоединился к своему другу и наставнику, в его выпивке, на этот раз не сплевывая алкоголь на землю. Но через час Деккер был вынужден его остановить. Позже он дал индейцу еще выпивки, чтобы тот мог заснуть и Деккер мог бы отнести Одного Удара в его хижину. Один Удар запел шайенскую песню о жизни Самуэля, о его лесных прогулках и микроскопах, открывавших неведомые миры. Затем он перешел к шайенской песне смерти, отчего Ладлоу сломался окончательно, потому что последний раз слышал ее сорок лет назад, когда в Mauvaises Terres[35] погиб индеец-скаут. В Париже, проведя бессонную ночь в психиатрическом отделении под непрекращающийся концерт душевнобольных, Тристан приступил к планированию своего побега. Ладлоу винил себя в гибели Самуэля, но он и был по натуре своей достаточно сентиментален, поскольку богатство до поры до времени защищало его от жестокостей цивилизации. Тристан же испытывал совершенно конкретное чувство вины, и заключалось оно в мертвом теле брата, чье сердце покоилось сейчас в коробке, залитой парафином. Только Альфред, дитя согласованной реальности, подобного чувства избежал. Так что Тристан на третий день объявил доктору, что в сумасшедшем доме оставаться более не может и намерен как-то добраться до своего деда в Корнуолле. Доктор ответил, что такого делать нельзя, но прозвучало это неубедительно. Он посоветовался со своим начальником, который знал Ладлоу (в то время мир военных чем-то напоминал тесный клуб). Полковник ответил: пусть Тристан бежит, если хочет, он и так уже достаточно перенес, и заслужил свое возвращение домой. Ежедневно гуляя в Булонском лесу, Тристан как-то заметил полупустую конюшню с лошадьми и наблюдал, как наездники упражнялись в выездке. Зная, что для путешествия поездом потребуются официальные документы, он купил себе отличную кобылу. Он рассказал доктору о своих намерениях, и тот написал сопроводительную записку. На рассвете Тристан упаковал свой скудный вещмешок и проскользнул мимо спящего санитара. Путешествие к побережью под моросящим дождем и снеговой крупой заняло у него пять дней. Контрольно-пропускные посты он проскакивал на полном галопе, лихо салютуя часовым. В Лизе у лошади слетела подкова, но местный кузнец быстро устранил такую неприятность, правда сумму при этом запросил непомерную. В Шербуре Тристан устроился на сухогруз и без приключений добрался до Бурнемута, где купил другую лошадь и направился на запад, в Фальмут на корнуоллском побережье. Промозглой полночью, когда Атлантический океан бесновался за волноломами, он постучался в дверь деда. Такой ночной стук заставил выйти Ладлоу-старшего в ночной рубашке, вооруженного револьвером Бислей, приобретенным давным-давно в Новом Орлеане. Тристан сказал: "Я сын Уильяма, Тристан". Дед поднял повыше лампу, и, узнав знакомые по фотографиям черты, ответил: "Так и есть". Капитан разбудил свою жену, и она приготовила поесть. Ладлоу-старший достал бутылку лучшего барбадосского рома, чтобы поприветствовать этого безумца, о котором он слышал в течение двадцати лет. В Корнуолле Тристан провел месяц, до тех пор, пока новость о том, что он в безопасности, не достигла ушей полковника Ладлоу. В первое же утро капитан привел его на шхуну и поручил ему самую черную работу. Тристан о кораблях ничего не знал, но быстро научился разбираться в перлинях, узлах и парусах. У капитана был фрахт на март -- отремонтированные генераторы, которые надо было доставить в канадскую Нова Скотию, обратно он должен был вернуться с грузом соленой говядины, которую предстояло погрузить на борт в Норфолке, штат Вирджиния. Тристан должен был сойти на берег в Бостоне, чтобы повидаться со своей убитой горем матерью, и оттуда уже проследовать домой. Отплыли они на своем древнем корабле в марте. Вахты были частыми, поскольку на шхуне было только четыре матроса, все пожилые мужчины-- молодежь нужна была Англии для войны. Всю первую неделю Тристан очищал леера ото льда, прежде чем немного потеплело. Через три недели с ним безо всяких сантиментов распрощались в Бостоне. Тристан добрался до Южного вокзала и всю дорогу до Дэдхема попивал ром. В Дэдхеме Сюзанна упала в обморок, когда увидела Тристана на пороге отчего дома. Она еще не знала, что он договорился с капитаном встретиться три месяца спустя в Гаване. Тристан, Альфред, Изабель и Сюзанна сидели в зале похоронного бюро на Луисбург-сквер -- два сына, мать и невеста, которая чувствовала себя лишней, в этом семейном горе. Тристан был холоден и резок, Альфред выглядел сумрачным и каким-то загрубелым, а Изабель едва могла себя сдерживать. Они готовились присутствовать на мемориальной службе, которую организовали друзья Самуэля по Гарварду. Затем Тристан объявил, что он женится на Сюзане через несколько дней. Мать отказала ему в благословлении, мотивировав тем, что жениться до похорон, по меньшей мере, непристойно. Тристан сухо ей ответил, что она может прийти на свадьбу, если пожелает. Тристан и Сюзанна поженились в загородном поместье ее семьи, неподалеку от Дэдхема. Церемония была до неприличия гнетущей. Только две сестры Сюзанны, хотя и были дружны с Изабель, поняли, почему Сюзанна согласилась выйти замуж за человека, которого не любили ее родители. Как-то утром в конце апреля Ладлоу поехал встретить поезд. На нем была рабочая одежда, что подчеркивало его нарастающую эксцентричность. Ранчо было окружено каменной оградой в корнуоллском стиле, за зиму морозы причинили ей некоторые разрушения -- вот Ладлоу ее и чинил. Не то чтобы он испытывал предубеждение против колючей проволоки -- он просто не любил на нее смотреть. Изабель просила, чтобы на похоронах присутствовал пресвитерианский священник, но Ладлоу с ним и не связывался, не понимая, какое отношение он имеет к Самуэлю. На протяжении всего путешествия Тристан и Сюзанна практически не покидали своего купе, к тайной зависти Альфреда и к огорчению Изабель, считавшей такое поведение непристойным. Тристан намеревался сделать сына, который восполнил бы потерю младшего брата -- и это было единственной целью его брака. Он знал, что это цинично, но иначе поступить не мог. Когда он обнял своего отца, встретившего их на станции, он задрожал, но пустил слезу только обняв Одного Удара. На следующий день, великолепным весенним утром, когда на осинах набухали свежие нежные почки и колыхалась новая трава, они похоронили Самуэля в вертикальном каньоне около ручья. Изабель видела, что жизнь семьи чередой дней и ночей превращается в историю, настолько личную, что ей там уже места не оставалось. Один Удар стоял в отдалении на склоне холма и смотрел, как Деккер закапывает могилу. Когда все ушли, он спустился и посмотрел на камень, но слова прочитать не смог. САМУЭЛЬ ДАНТ ЛАДЛОУ 1897 -- 1915 МЫ ЕГО НЕ УВИДИМ НО МЫ К НЕМУ ПРИСОЕДИНИМСЯ II Летними ночами сны Тристана были полны водой: холодный Атлантический океан заливал его спящий мозг зелеными волнами. Просыпаясь ночью, он с надеждой оглаживал живот Сюзанны. Все два месяца, что длился их брак, Тристан проявлял себя как сумасшедший любовник, и не по какой-то биологической необходимости, а из-за той душевной травмы, которую причинила смерть Самуэля. Порой он лениво задумывался о молитве и ухмылялся про себя, думая, что Бог ему по всей вероятности пошлет вместо сына мускусную крысу. До отбытия в Гавану для встречи там с дедом оставалась неделя, но Тристан еще никому об этом не объявлял. Он знал, что его отъезд шел против всех мыслимых норм, но ничего не мог с собой поделать. Сотню лет назад он бы без конца путешествовал, идя через неоткрытые никем реки и горы, но сейчас, в 1915, такого уже не осталось, и в свои двадцать один год он был принуждаем чем-то неведомым плыть и увидеть, что там скрывается за десятимиллионной волной и далее. И не то чтобы он не любил свой край: на самом деле этот кусок монтанской земли у канадской границы был его единственным выбором. Возможно, он и любил свою жену, как способен ее любить такой уникальный молодой человек. Он втрескался в нее по уши, все время держался с ней рядом, и они часами толковали о грядущих (несбыточных, по его мнению) планах на будущее: купить ранчо, растить семью, разводить породистых лошадей и рогатый скот, чтобы зарабатывать на этом деньги. Сюзанна часто сидела у корраля, укрывшись под небольшим зонтиком от солнца, чтобы не обжечь свою нежную кожу, и смотрела, как Тристан и Деккер укрощают и объезжают лошадей. В этом им помогал странный ковбой, наполовину кри, наполовину негр, который вцеплялся в самых диких коней, подобно колючке в шерсть сеттера. Тем временем, Ладлоу как мог развлекал отца Сюзанны, Артура, который прибыл на Запад поохотиться. С собой он привез огромный запас дорогих спиннингов от Х.Л.Леонарда. Ладлоу казалось странным, что Артур гораздо больше интересовался Альфредом, нежели Тристаном. Спина Альфреда зажила, но для ходьбы ему все еще была нужна трость. После нескольких недель рыбалки, финансист пришел в такой восторг от местных красот, что начал подыскивать себе ранчо, поступая согласно известной традиции людей обеспеченных: если у них хорошее настроение, то им обязательно что-то надо купить. В итоге он приобрел ранчо, примыкающее к землям Ладлоу, и объявил, что это свадебный подарок дочери и зятю. Хотя половину доли он записал все же на свое имя, назвав такое "скромными бизнес-предосторожностями". Отношения между Ладлоу и его женой потеплели: их горе было слишком велико, чтобы каждый мог держать его при себе. Наиболее эмоциональный момент случился как-то жарким воскресным днем. Семья наслаждалась пикником на лужайке когда в ворота охлюпкой[36] въехала какая-то девушка в дешевом летнем платье. Тристан немедленно подошел к ней и помог слезть с коня. Все остальные смотрели на нее с вежливой скукой, но Тристан ее моментально узнал: это была дочь того фермера-"навозника", с Кат-Бэнка, которой Самуэль отдал на хранение свои золотые часы. Она подошла к столу, прижимая к груди сумочку. Тристан ее представил, наложил ей в тарелку еды и налил лимонад. Он уселся рядом с ней и мрачно смотрел, как она копается в сумочке и достает оттуда часы Самуэля. Она узнала о его смерти из хеленской газеты и три дня добиралась до ранчо Ладлоу. Если никто не возражает, сказала она, то ей бы хотелось, чтобы кто-нибудь прочел вслух письма Самуэля, которые тот ей писал. Писем оказалось около сотни, по одному на каждый день его службы, все они были написаны тщательным почерком Самуэля. Изабель начала читать, но не смогла сдержаться. Ладлоу, ругаясь, нервно расхаживал по лужайке, Альфред уставился в землю. Сюзанна увела девушку, чтобы та могла принять ванну и отдохнуть. Ближе к вечеру девушка сказала, что уезжает, и попросила прислать ей обратно письма, когда семья их прочтет. Она отказалась взять что-либо: одежду, деньги, даже те золотые часы, однако спросила, может ли она получить фотографию Самуэля, потому что той осенью она постеснялась попросить его о таком. Тристан молча проехал с ней рядом несколько миль, внутренне желая, чтобы девушка была беременна, и это хоть как-то могло бы вернуть Самуэля назад. Увы, Самуэль погиб девственником. А сейчас она ехала рядом, и все что у нее осталось на память -- фотография. Внутри Тристана ворочалось яростное желание уничтожить этот мир. С этой короткой поездки Тристан вернулся в таком отвратительном настроении, что немедленно решил объездить молодого жеребца, которого до сих пор никак не удавалось укротить. Это было упрямое мускулистое животное породы, которую годы спустя станут называть "квотерхорс"[37]. Он намеревался скрестить этого жеребчика с тремя чистокровными кобылами отца. Ладлоу считал это весьма оригинальным решением, но отца Сюзанны, большого поклонника скаковых лошадей, такие идеи приводили в ярость. Тристан укрощал коня целый день, без остановки, пока до зрителей, уже в сумерках, не дошло, что какая-то из этих тварей, неважно Тристан или жеребец, вероятнее всего сдохнет в процессе укрощения. Отец Сюзанны саркастически заметил, что эта лошадь была куда бы полезней в качестве корма для собак. Тристан уставился на него и ответил, что назовет этого жеребца в честь тестя -- Артур Собачья Сыть. Отец Сюзанны в бешенстве удалился, отказавшись присоединиться ко всем за ужином, и потребовал извинений, которых так и не дождался. Той ночью океан опять растворил сны Тристана: он швырял его избитое тело туда и сюда, и Тристан видел черное небо и огромные катящиеся волны, как будто стоял ночную вахту. Он слышал потрескивание обледенелого паруса на фок-мачте и видел, как небо озарилось звездами, слишком большими, чтобы в них можно было поверить. Он проснулся, чувствуя, как Сюзанна его обнимает, а колышущиеся шторы на окне и впрямь были похожи на паруса. Он подошел к окну и уставился на жеребца, стоящего в загоне; в лунном свете Тристан ясно различал очертания его толстой крепкой шеи. Он сказал Сюзане, что уедет на несколько месяцев, возможно на год, и должен встретить корабль деда в Гаване. Она ответила, что чувствовала, что ему необходимо уехать и что она будет ждать его всегда. После завтрака он поцеловал на прощание отца и мать и уехал с Одним Ударом в Грейт-Фоллз, чтобы сесть там на поезд. Один Удар отдал Тристану свой нож для свежевания дичи, и Тристан вспомнил свой, который похоронил вместе с телом Ноэля в Ипре. Он обнял старого индейца и сказал, что вернется. На что Один Удар ответил: "Я знаю" и принял поводья Тристанова коня. Путешествие Тристана так и не закончилось, разве что в том смысле, в каком оно заканчивается для всех живущих -- на заснеженном склоне горы в Альберте, в конце декабря 1977 года в возрасте восьмидесяти четырех лет. Внук Тристана обнаружил его рядом с тушей оленя, которую Тристан свежевал. Замерзшая рука сжимала нож, который Один Удар дал Тристану в тот день в Грейт-Фоллз. Внук повесил тушу на лиственницу и принес деда домой. Его снегоступы слегка увязали в снегу. Тристан доехал до Чикаго и ради любопытства, погулял по городу пару дней, изучая стоящие в доках корабли Великих Озер. Затем он добрался до Нового Орлеана, а оттуда в Мобил, где провел несколько дней на шхуне одного валлийца из Ньюфаундленда. Оттуда его путь лежал в Ки-Уэст, во Флориде, а там он провел ночь на пароме в Гавану. В Ки-Уэсте он наблюдал, как со шхуны в садок разгружают зеленых черепах. Корабль, который привез их с Каймановых островов, был изящным, но чрезвычайно грязным. В тропиках он очутился первый раз в своей жизни и во время ночного перехода в Гавану он маялся бессонницей, шагая взад-вперед по палубе, задумываясь над характером вязкой влажной духоты, которую легкие бризы Гольфстрима не могли разогнать, как ни старались. Он расхаживал по баку[38], стараясь избежать дыма и глядя на фосфоресцирующие волны внизу. На рассвете показалась Гавана; Тристан потягивал ром из фляжки и наблюдал за морскими свиньями[39], которые выпрыгивали из воды, сновали наперерез баку и плюхались в волны: повернувшись, он увидел огромную странную лиловую полутень Гольфстрима, отражающуюся в небесах. Несмотря на усталость, вызванную путешествием и красные от бессонницы глаза, Тристан в первый раз за эти шесть месяцев почувствовал нечто похожее на покой в душе, подобно тому, как прибрежный бриз на рассвете ласково омывает поверхность моря, не обращая внимания на подводные вихри и течения. Он улыбнулся отражению в воде и подумал о шхуне своего деда: она, конечно, была новой, но в мире огромных пароходов, ошвартовывавшихся на рейде Гаваны, казалась малюткой. Но причина была в другом -- пусть за небольшие деньги, но в ней можно было ходить куда душа пожелает, в порты, нелюбимые большими пароходными компаниями, или в бухты, слишком мелкие для больших крупнотоннажных судов. К тому же старик говорил, что он не любит вонючий дым и стук машины на морях, а для того, чтобы развивать в себе интерес к этим нелепым вещам, он уже слишком стар. В конечном итоге люди не любят вопросы, особенно такие неприятные как, "почему в этом мире отсутствует честная система воздаяний и наказаний". Вопрос не столько неприятный или зудящий, сколько праздный и наивный. И нас не заботят какие-то глобальные проблемы: ну, скажем, вот на детей из племени нез-персэ[40], мирно спящих в вигвамах обрушивается шквал огня кавалеристов. Нет ничего более нелепого, чем встреча ребенка и пули. Все постигается на расстоянии: пресса и время настаивают на том, что мы победили. Нам хотелось бы думать, что вся огромная вселенная, наполненная звездами, свернется от ужаса в клубок, узнав о столь чудовищной бойне: Орион скукожится, а перекладины Южного Креста опустятся вниз. Конечно нет: постоянное есть постоянное, и каждый человек своим любимым способом гонит прочь эти болезненные вопросы, несмотря на их блестящую очевидность. Даже боги не являются исключением: когда Иисус в предварительном порядке вступил в вечность, он в отчаянии воззвал к отцу. А мы не можем идти от большого к малому, поскольку все одной величины. Каждый человек уникален, но в глазах других мы все одинаковы и никто не задумывается над иным оборотом вещей. Таким образом, Тристан не представлял себе ту агонию Сюзанны, которую он ей причинил. Тем утром, когда Тристан уехал, она пошла на прогулку и заблудилась. Один Удар разыскал ее к вечеру и после этого Ладлоу попросил индейца приглядывать за ней, если Сюзанна выйдет за ворота. Она гуляла целыми неделями; ее отец пожелал, чтобы она аннулировала брак, но Сюзанна отказалась, и он с отвращением прервал свой отпуск и уехал. По характеру Сюзанна относилась более к началу XIX века, нежели к началу ХХ и, будучи покинутой возлюбленной, она не желала сочувствия от остальных; такая решимость была непрошибаемой и она проводила свое время либо прогуливаясь с зоологическими и ботаническими книгами Самуэля, либо, сидя в своей комнате и перечитывая Уодстворта, Китса и Шелли, которых она полюбила учась в Рэдклиффе еще до того, как вышла замуж за Тристана. Свекровь была очень умной женщиной, не уступавшей Сюзане, и если речь не заходила о Тристане, то им обоим нравилось вести долгие разговоры. Но более всего Сюзанна любила долгие летние прогулки, она настолько была погружена в свои мысли, что никогда не замечала Одного Удара, следующего за ней. Иногда она брала с собой на прогулку Изабель-младшую, чей быстрый ум и знание окружающей их природы, полученное от матери и от постоянных наблюдений, а не от книжек, восхищали Сюзанну. Как-то раз, когда было особенно жарко они купались в запруде, неподалеку от могилы Самуэля, а Изабель заметила в лесу Одного Удара и помахала ему рукой. Сюзанна вскрикнула и прикрылась, а затем устыдилась своего поступка, когда Изабель удивленно на нее уставилась. Затем Изабель рассмеялась и сказала, что она выйдет замуж за Одного Удара, если правда он не состарится совсем, потому что Сюзанна уже вышла замуж за Тристана, а других вариантов Изабель себе просто не представляла. Сюзанна погрузилась по шею в воду, припомнив, как однажды в этой запруде Тристан изображал выдру, гоняющуюся за форелью и поедающую водяной кресс. Изабель сказала, что Один Удар ходит за Сюзанной потому чтобы не хочет, чтобы она заблудилась или нарвалась на мамашу-гризли с медвежатами. Тем утром в Гаване Тристан позавтракал, после чего пошел гулять по улицам, дожидаясь полудня, чтобы встретиться в это время с дедом в конторе, куда тот наносил ежедневные визиты. Встреча прошла спокойно, но когда они вышли из офиса в дневную жару, дед нахмурился и пошагал, подавшись вперед, как будто человек, застигнутый грозой. Команду отослали по домам, а у деда был приступ дизентерии (единственная жалоба которую Тристан от него услышал), но на самом деле это были отговорки, скрывавшие неотвратимое: по возвращении в Фальмут, шхуна будет реквизирована для военных целей. Чтобы сохранить корабль, надо было как-то договариваться с властями. Когда они проходили мимо охранников в британском консульстве, старик остановился, глянул на Тристана своими холодными голубыми глазами и предупредил внука, чтобы тот держал язык за зубами: сделка уже заключена. Затем дед сделал долгий глоток из фляжки с ромом и предложил то же Тристану, сказав, что его чувства должны быть малость притуплены, иначе общаться с этими идиотами будет невозможно. Вечером они погрузили на шхуну припасы и взяли команду: помощника капитана, датчанина из Сан-Франциско, по имени Асгаард, и троих матросов-кубинцев, чей опыт был виден невооруженным глазом. По документам теперь капитаном шхуны значился Тристан, а его дед был занесен в списки как пассажир, направляющийся в Фальмут. Они отдали швартовы с наступлением темноты, подняв американский флаг и записав свой курс в абсолютно новом судовом журнале. При сильном норд-осте они обогнули мыс Антонио и следующим утром направились на юго-запад вдоль Юкатанского пролива до Барранкильи, где взяли на борт совершенно нейтральный груз красного дерева и палисандра, ну и вдобавок некоего важного английского подданного, что было сделано явно не случайно. Затем они направились на восток, прошли к югу от Каймановых островов, и выйдя из пролива Кайкос повернули наверх, чтобы попасть в Гольфстрим, чье течение сопутствовало бы им до самой Англии. Находясь в своей каюте, старик время от времени отдавал приказы Асгаарду и безжалостно продолжал натаскивать Тристана. Они несли двойные вахты, поддерживая себя крепким ямайским кофе. В течение месяца все несущественное выветрилось из Тристановой головы, единственное, что Тристан способен был переварить это шестидесятилетний морской опыт деда: по ночам внуку снились фронтальные шквалы, обтрепанные швартовы, расщепленные мачты и загадочные гигантские волны, которые порой встречаются у берегов Мадагаскара по зиме. Подойдя к южному побережью Англии, команда не узрела ни следа немецкой блокады. Ночью шхуна проскользнула в Фальмут, где ее встретили сотрудники английской разведки. Это было последнее возвращение старика и той ночью он, поддерживаемый Тристаном и женой, которая вела счет его возвращениям более полувека, слег в постель, чтобы более уже не вставать. Он едва не прослезился от счастья, когда взял жену за руку и объявил ей, что теперь он никогда не выйдет из дома. Следующим утром к Тристану для инструктажа явился офицер разведки (до войны он был управляющим на фабрике). Офицер являл собой само почтение и налил Тристану стаканчик, одновременно он нервно теребил папку с документами. Помявшись, он спросил, не возражает ли Тристан против того, чтобы показать, каким образом производится скальпирование человека; в молодости офицер перечел массу литературы об американском Западе, но ни один из авторов не описывал технику скальпирования, соответственно, его это очень интересовало. Тристан молча провел рукой вокруг макушки, изображая ладонью нож, и сделал резкое движение, как будто срывал что-либо. Его самого это неожиданно развеселило, что бывало редко, и он поведал, что обычно в таких случаях надо подождать пока скальпируемый умрет, ну, или почти умрет, в зависимости от того, как ты к нему относишься, а еще, оказывается, обезглавленного человека не оскальпировать, потому что для рывка нужна точка опоры, а лучше изогнувшейся спины не придумать. Англичанин с благодарностью покивал, и они приступили к делу. Следующим утром шхуна должна была принять на борт деревянные ящики с маркировкой "консервированная говядина", на самом же деле в них было некое оружие, превосходящее по характеристикам обычное. Груз следовало доставить в Малинди на побережье Кении, чтобы помочь англичанам избежать возможных проблем с немцами у форта Икомо в Танганьике. На этом этапе войны у Тристана не должно возникнуть проблем с немцами, поскольку он ходил под американским флагом, но ситуация могла измениться в любой момент и в случае обстрела Тристан обязан затопить шхуну. Если возможная перестрелка у берегов Кении укладывается в понятие преодолимой, то для защиты можно использовать ту часть груза, которую следует доставить в Найроби -- ящик охотничьих ружей и дробовиков, ну а команду необходимо обучить приемам защиты и дать понять, что может случиться всякое. Тристан провел день у кровати деда, дожидаясь назначенного на полночь выхода в море. Пока старик спал, Тристан писал письма отцу и Сюзанне, рассказывая о том, что он отправляется с правительственным поручением, не ведая, что письма будут просматриваться военной цензурой, а за Тристаном целый день следил сотрудник разведки, переодетый корнуоллским рыбаком. В какой-то момент письмо пробудило в нем странное чувство, как будто его судьба, глубоко личная и тщательно запрятанная внутри, на секунду оказалась не такой. Он представил себе, как отец и Деккер спорят о скрещивании и разведении, а мать в гостиной сидит у граммофона и слушает Cavalleria Rusticana[41]. Он увидел Сюзанну, озаренную первыми лучами солнца, как она сидит в постели и потягивается, как она встает и походит к окну, чтобы посмотреть на погоду в горах, и как она идет обратно в постель и смотрит на него долго-долго, ничего при этом не говоря. Наши самые странные поступки порой выступают нашими самыми лучшими характеристиками: тайные желания так и остаются вялыми фантазиями, если только они не наполняют собой волю настолько, что она их воплощает в жизнь. Конечно, никто никогда не видел "волю" и возможно это всего лишь дешевая абстракция, тупое слово, нуждающееся в тысячах улучшений. Утром при свете лампы Тристан позавтракал вместе со своей бабкой, давшей ему на дорогу Библию, завернутую в свитер из грубой овечьей шерсти, и отплыл в Африку. И, тем самым, неизбежное пришло в движение. С того момента как в шестом классе окружной школы, куда он ходил, начались уроки географии, Тристан мечтал побывать в Африке. Не для охоты, нет, поскольку Один Удар взрастил в нем куда более благородное и функциональное чувство охоты, нежели простое убийство ради удовлетворения собственного эго -- но для того чтобы увидеть эту землю, вдохнуть ее запах, почувствовать и познать, увидеть, насколько она соответствует местам того зачарованного географическими картами мальчика, каким он был когда-то. Еще одна страсть разгорелась в нем под влиянием рассказов отца, ходившего несколько раз в юности с дедом Тристана в близлежащие порты: в шведский Гетеборг как-то летом, один раз в Бордо, и как он видел китов, выпрыгивающих из воды в Северном море. Будучи великолепным наездником, Тристан как-то раз представил шхуну в виде гигантского морского коня, прыгающего через пенные шапки волн и опасно наклоняющегося на зыби. И в нем заколыхалось невысказанное, неожиданное, невероятное понимание того, что время и расстояние объяснят ему, почему погиб Самуэль. Свежие ветры за неделю домчали шхуну до мыса Сен-Винсент, а оттуда она взяла курс на зюйд-ост, к проливу Гибралтар. Асгаард подсчитал, что они покрывали сто пятьдесят морских миль в день, что было отличным показателем, который, однако, исчез, едва они вошли в Средиземное море. Тристан дважды бросал якорь, чтобы команда попрактиковалась в стрельбе. К его удовольствию, в ящике обнаружилось несколько ружей "Holland & Holland"[42], включая "слонобой", и четыре дробовика. Но волнение на море было слишком сильным, и это не позволяло как следует прицелиться в мишень, бутылку на корме. Только Тристан и один из кубинцев, который, как выяснилось, на самом деле был беглым мексиканцем, смогли нормально отстреляться. Асгаард, насквозь мирный датчанин, при стрельбе зажмуривался; один кубинец постоянно хихикал, а второй был серьезен и напряжен, но абсолютно неопытен. Через полтора дня после того, как они миновали Альборан, шхуну заметил немецкий эсминец и приказал лечь в дрейф, но налетевший шквал и сгущающаяся тьма позволили им ускользнуть. По этой причине Асгаард предложил держаться побережья Алжира и Туниса, до тех пор, пока они не окажутся в безопасности, по крайней мере, до Индийского океана. Он оказался прав, и шхуна проскользнула без приключений, хотя все три дня, что они шли у ливийского берега, Тристан извелся и потерял покой и сон. Вопреки инструкциям они зашли в Иерапетру на Крите, чтобы пополнить запасы пресной воды, взамен протухшей. На пристани владелец лавки, по виду явный немец, украдкой наблюдал за ними, и мексиканец предложил Тристану перерезать торговцу глотку. Команде не сообщили о цели миссии, но ни один член экипажа не верил в то, что в трюме лежат ящики с говядиной. К ужасу Асгаарда, Тристан полностью отказался от соблюдения формальностей, которые отделяли капитана от команды; от этих правил его тошнило еще в армии. Он ел вместе с экипажем, иногда готовил на камбузе, играл с командой в карты и начал брать уроки игры на гитаре у молчаливого и осторожного кубинца, называвшего Тристана caballero[43]. Аналогично, Тристан отказался от освященной временем традиции выдавать экипажу по две унции вина в день и просто не запирал ящики со спиртным, хотя на их содержимое никто и не покушался. Хотя одна вещь Асгаарда порадовала -- через пару дней после отплытия из Фальмута Тристан объявил за ужином, что любой, кто не будет вкалывать, просто вылетит за борт. Но поводов к этому не было, команда работала бодро и слаженно, возможно потому, что шхуна шла в теплые края, которые они любили. В Порт-Саид они приплыли на закате и без осложнений вышли в Суэцкий канал. За исключением Тристана и Асгаарда, одуряющая жара Красного моря экипаж нимало не беспокоила. Когда они миновали Баб-эль-Мандебский пролив и вышли в Аденский залив, то зной спал, прибитый крепкими бризами Индийского океана. Через две недели они приплыли в Малинди, где узнали что рандеву перенесено в Момбасу, что лежала в двух днях южнее. Расстроенный Тристан опечалился до такой степени, что втайне возжелал повстречать немецкую канонерку, но встреча в Момбасе прошла без сучка и без задоринки. Английский офицер объявил Тристану, что ему не стоит ожидать немедленного награждения за выполнение столь рискованного задания, но со своей стороны, он представит Тристана к награде. От этих слов Тристан настолько затосковал, что просто встал и вышел -- после месяца, проведенного на море, один вид этого напыщенного попугая вызвал у него тошноту. Асгаард и раньше бывал в Момбасе, поэтому отправился к одной знакомой французской вдовушке, а Тристан, два кубинца и мексиканец сели на новый поезд и направились в Найроби, где трое суток беспробудно пили, прерываясь только на шлюх. Тристан договорился о фрахте в Сингапур, куда предстояло доставить слоновые бивни и рога носорогов, которые китайцы почитали афродизьяком[44]. В Найроби он попробовал опиум и эффект, когда мозги погружаются в сонную дымку, в целом ему понравился. По дороге обратно в порт Тристан, остановился на пункте заправки горючим и снялся на фотокарточку, держа в руках голову носорога. Обтрепанному фотографу, англичанину-алкоголику, он вручил двадцать долларов, чтобы тот послал снимок "Уильяму Ладлоу для передачи Одному Удару, Шото, Монтана, США". Подпись гласила: "Вот мертвый, который остановил поезд, пусть и на мгновение". А в Монтане снова была осень -- прошел всего лишь год, с тех пор как мальчики уехали на войну. Сюзанна оправилась от пневмонии, вызванной долгими прогулками под дождем, и они вместе с Изабель уехали в Бостон. В этом году выдалось только три дня настоящего индейского лета. В один из дней Один Удар и маленькая Изабель с серьезным видом наблюдали, как Ладлоу, сидя на веранде, возился с детекторным приемником. Когда наконец из приемника зазвучали первые звуки мелодии, передаваемой из Грейт-Фоллз, то они оба были потрясены до глубины души. Спящие на веранде собаки встрепенулись и залаяли, кобель встопорщил загривок и угрожающе зарычал. Ладлоу едва не выронил приемник, который он собирал два дня. Затем Изабель рассмеялась, захлопала в ладоши и начала кружиться в танце. После того, как Ладлоу пояснил, что все имеет свой звук, Один Удар погрузился в глубокую задумчивость. Через час он пришел к выводу, что детекторный приемник -- такая же бесполезная вещь, как и граммофон. Сюзанна провела зиму у Изабель-старшей, на Луисбург-Сквер. С родителями она держалась отчужденно -- они никак не могли примириться с тем, что она вышла замуж за Тристана -- а потому сблизившись с Изабель, Сюзанна нашла ее замечательной компаньонкой и их отношения "свекровь-невестка" переросли в тесную дружбу. В тот год Изабель решила не заводить любовника, а вместо этого направила свою энергию на изучение итальянского и французского, а также на вопросы феминизма и суфражизма[45], не забывая о традиционном посещении оперы и симфонических концертов. Она устроила ужин, в честь дальней родственницы, поэтессы Эми Лоуэлл[46], женщины скандально известной тем, что решилась публично выкурить сигару. Сюзанна, все еще слабая здоровьем, пришла в восхищение, когда величественная претенциозная женщина взяла бокал бренди, закурила сигару и прочитала ей свои стихи, изящные и хрупкие, разительно отличающиеся от их автора. Сюзанна так и не получила письма, которое Тристан направил ей из Фальмута, вместо этого от британского правительства пришло извещение, что в связи с секретным характером операции письмо задержано на неопределенный срок. Сюзанна была озадачена и расстроена, она даже думала связаться с отцом, которого проинформировали о Тристановских подвигах, правда более подробно и в похвальном ключе. Британский консул в Бостоне сообщил ему, что Тристан получит Крест Виктории[47] за выполнение задания, связанного с исключительным риском, но о характере миссии, в связи с военным временем, пока быть сообщено не может. Услышав это известие, отец Сюзанны не смог удержаться от того, чтобы пробормотать под нос что-то вроде "чертов авантюрист", хотя компаньоны, присутствовавшие при оглашении этой новости на завтраке в Гарвардском клубе, восторженно поздравили Артура с тем, какой у него замечательный зять. Артур был скроен по образцу "баронов-разбойников" Джей Пи Моргана и Джея Гулда[48], хотя и уступал им в масштабах. Война в Европе без сомнения явилась для него зенитом обогащения, и, крупно заработав на шахтах и мануфактурах, он ринулся в скотоводческий и зерновой бизнес. Он открыл представительство в Хелене, поставив там главой Альфреда, которого всячески поощрял заняться политикой, и еженедельно посылал ему отчеты об экономической ситуации на Востоке. Альфред успел зарекомендовать себя как отличный бизнесмен, виртуозно провернув сложную сделку с пшеницей, принесшую ему невероятную прибыль, и Артур постоянно ловил себя на мысли, что Альфред был бы великолепным зятем. Артур контролировал компанию "Стандард Ойл", которая перекупила у "Анаконды" права участия на разработку меди в Монтане, и, таким образом, сформировал концерн "Амальгамейтед Коппер". Альфред прекрасно понимал привилегии тех, кто контролирует крупный капитал, в то время как Ладлоу волновали условия жизни и уровень зарплаты шахтеров. Когда "бдительные" вздернули одного из "уобблиз" в Бьютте, Альфред горячо приветствовал такое решение[49]. Весной Альфред отправился на Восток, чтобы посоветоваться с Артуром относительно будущих планов, ну а также повидать свою мать и Сюзанну, в которую был тайно влюблен. По сравнению с Тристаном и Самуэлем, Альфред был несколько неуклюж, но был человеком верным и ласковым, искренне любил своих братьев и восхищался ими. Как-то вечером он поймал себя на мысли, что желает, чтобы Тристан не вернулся, и чтобы Сюзанна полюбила его; от такого он пришел в ужас и разрыдался. На самом деле он был весьма бесхитростным, каковое качество политика быстро из него вышибла. Его чрезвычайно расстроил тот факт, что на торжественном семейном обеде в Бостоне, Сюзанна, сидевшая за столом напротив него, практически не обращала на Альфреда внимания. Несколько раз Альфред гулял с ней по Бостон-Коммон, но Сюзанна оставалась сдержанной, хотя и дружелюбной. При расставании она подарила Альфреду сборник стихов Эми Лоуэлл, книгу абсолютно непонятную его занудливому характеру, и надписал форзац: "Дражайший Альфред. Ты очень хороший и замечательный человек. С любовью, Сюзанна". Автограф Сюзанны настолько взволновал Альфреда, что, устроившись в купе, на пути домой, он открыл обложку и вдохнул запах, дрожа от мысли, что он уловил аромат любимой женщины. Шхуна с грузом слоновой кости едва успела покинуть Дар-эс-Салам, как на Тристана обрушился приступ дизентерии, настолько сильный, что Тристан потерял сознание прямо у штурвала. Первая стадия болезни просто приковала его к постели с температурой, зашкаливавшей за 40°; на море штормило так, что Асгаард опасался как за корабль, так и за капитана. Не обладай Тристан и его шхуна некими сверхъестественными способностями, они бы давно покоились на дне Индийского океана. Под конец недели температура немного упала, и Тристан мог хотя бы вставать и ходить, терзаемый тропическими кошмарами. В своих видениях он пребывал у врат ада и намеревался сквозь них пройти -- один Бог знает, что его удержало однажды от падения, когда он взгромоздился на бушприт, подобно горгулье[50], чтобы брызги океана хотя бы немного его остудили. Мексиканец вколол ему расслабляющее и отволок в каюту. Потому что для Тристана мертвые присутствовали на палубе; несмотря на температуру, он пил в своей каюте, и слышал их поступь шагов. Самуэль смеялся и рассказывал о ботанике, но в его волосах лежал снег, и ветер с Цейлона ворошил его светлые волосы, когда они приближались к Коломбо. Сюзанна явилась с голубыми крыльями за плечами, а в носовой кильватерной струе завывал Один Удар. Он слышал их, видел их сквозь стены из тика и белого дуба. Он не понимал, где горячечные сны переходят в горячечные пробуждения, посему его сны и бодрствования слились для него в то, что охотится за душой. Как-то на рассвете Асгаард обнаружил его голым в трюме; Тристан прижимал к груди слоновий бивень и внимательно рассматривал потемневший корень, разивший тухлятиной. Тристан попытался выйти на палубу и выкинуть бивень, но Асгаард обуздал капитана и заключил в каюту, наказав мексиканцу быть на часах. В своем бреду Тристан вошел в состояние, о котором мечтают все мистики, однако он-то к нему был не готов: все сущее на земле, живое и мертвое было с ним, в равной степени, он не видел смысла ни в своей ноге на краю кровати, ни в океане, что плескался под ним, и где всегда была ночь, даже в самый полдень; кровь на корне бивня не принадлежала шхуне и, выкинув бивень за борт, Тристан загадочным образом вставил бы его слону обратно. Сюзанна являлась как бледно-розовый сексуальный призрак, ее чрево, соленое, как брызги океана под бушпритом, покрывало его до тех пор, пока она сам не превратился в привидение, и одновременно он был океаном и собственно Сюзанной, брыкающейся лошадью между его ног, он чувствовал под собой дерево шхуны, и ветром, рвущим паруса, луну над парусами, и свет и мрак между ними. Когда они вошли в Молуккский пролив, Тристан оправился от болезни и, подгоняемая мягким бризом, шхуна без приключений добралась до Сингапура. Слоновая кость и рога носорогов кость довольно-таки бесцеремонно были свалены перед скупщиками, заплатившими хорошие деньги, не в последнюю очередь потому, что головорезы Тристана, наблюдавшие за обменом, внушали китайцам тихий ужас. Исхудавший Тристан, хотя и валявшийся на носилках, полностью контролировал сделку, будучи подобен напряженной пружине, готовой сорваться в любой момент. Он согласился за невероятные деньги доставить чемоданчик чистого опиума в Сан-Франциско, в сопровождении одного из китайцев. Асгаард попытался протестовать, но за ужином Тристан выдал каждому члену команды его долю, полученную за слоновую кость, отложив один пай для деда, поскольку тот был владельцем шхуны. Он объявил, что столько же команда получит за опиум, и Асгаард погрузился в сладкие размышления о маленькой ферме на побережье Дании, которую в этом случае он смог бы без проблем прикупить. Радостные кубинцы прикидывали, как будут счастливы их семьи с таким нежданно свалившимся богатством. Только два неприкаянных бродяги, Тристан и мексиканец, плевали на кучу денег, лежавшую перед ними -- и тот и другой желали того, что за деньги не купишь: что касается мексиканца, то можно предположить, что он вспоминал свою далекую любимую страну, куда он не мог вернуться без риска быть убитым. И одному Богу ведомо, чего желал Тристан, помимо возвращения своих мертвых в мир живых: его мозги превратились в спаленный город и сожженный лес, остатки дикой бойни, затянутые остывшей зарубцевавшейся тканью. Шхуна направилась на север, в Южно-Китайское море, зайдя в Манилу для того, чтобы взять на борт припасы и воду. В этом порту, известном своей мрачной славой, курьер с опиумом впал в панику, и Тристан отрядил Асгаарда и кубинцев сторожить палубу с ружьями в руках. Затем он спустился в каюту и написал Сюзанне короткое письмо: "Твой муж мертв навсегда, выходи замуж за другого". Записку он отдал капитану парохода, которого повстречал, сойдя на берег вместе с мексиканцем, чтобы как следует погулять в Маниле. Перед самым рассветом, возвращаясь на корабль, они нарвались в доке на засаду из четырех бандитов и вполне могли погибнуть, если бы мексиканец не обезоружил одного, а Тристан обрушился на самого здорового. Одному мексиканец снял мачете голову, в то время как Тристан душил своего противника, двое бежали, но перед этим успели вспороть Тристану колено, задев жилу. Мексиканец наложил жгут и парочка, горланя песни, дохромала до ялика, на котором они кое-как добрались до ошвартованной шхуны. Асгаард почистил и зашил рану кетгутом, наложив узлы вокруг жилы. К тому времени, когда они пришли на Гавайи, рана зажила, хотя до конца своих дней Тристан едва заметно прихрамывал. Никто, кроме команды, не знает, где носило Тристана остальные шесть лет, разве что какие-то детали нам доступны, но именно в силу своей неполноты, они столь привлекательны: мы знаем, что Тристан прибыл в Сан-Франциско, оттуда направился на юг, в Панаму, надеясь проплыть новым каналом, но этому помешал неожиданный оползень, и Тристан пошел вкруг мыса Горн, а в Рио даже прикупил небольшой пароходик. Далее последовали три относительно спокойных года, когда шхуна ходила по Карибскому бассейну, в качестве торгового суденышка, от Бермуд и Мартиники до Картахены. Тристан приобрел небольшое ранчо (кубинцы называют его finca) на острове Пинос[51], после чего направился в Дакар, выполняя очередное задание британского правительства в последний год войны. Обогнув мыс Доброй Надежды, он опять пришел в Момбасу, где взял на борт женщину из племени галла[52], но она не выносила качки, и через неделю он ее высадил в Занзибаре, дав с собой мешочек с золотом. Он опять взял фрахт слоновой кости и опиума, пройдя тем же путем: Сингапур, Манила, Гавайи и Сан-Франциско, через открытый в 1921 году канал[53], а оттуда обратно в Гавану, где попрощался с Асгаардом и кубинцами, оставив при себе мексиканца. Несколько месяцев он провел на своей finca на Пиносе, а, вернувшись в Гавану, узнал о том, что его дед умер пять лет назад, а отец перенес удар и желает повидать сына до того, как сойдет в могилу. Тристан с мексиканцем наняли новую команду и пришли в Вера-Круз, где мексиканец уже мог не опасаться за свою жизнь, поскольку имел достаточно денег, чтобы откупиться. Шхуну Тристан оставил на попечение мексиканца и отправился на север, чередуя лошадей и поезда, прибыв в Монтану в апреле днем 1922 года, все такой же высушенный солнцем, охромевший, безутешный и глядящий на мир с ледяным прищуром. Кто бы мог передать немую радость Ладлоу, когда он, сидя теплым апрельским днем, на веранде с Одним Ударом, слушал по радио симфонию и увидел, как лошадь с Тристаном медленно бредет к воротам, огибая сугробы на своем пути. Тристан соскочил с коня и поймал своего отца в объятья, без конца повторяя "Отец, отец", но Ладлоу и в самом деле не мог сказать ни слова, потому что инсульт лиши его этой возможности. Один Удар уставился вдаль и впервые почувствовал на щеках слезы жизни, такой же суровой и непостижимой как и восторг Ладлоу. Один Удар начал песню. Из корраля прибежал Деккер, и они с Тристаном радостно пытались одновременно оторвать друг друга от земли. Заслышав шум, из кухни выглянула Пет и все время пыталась поклониться Тристану, а тот стремился ее обнять. Из-за угла появилась одетая в мужскую одежду длинноволосая шестнадцатилетняя девушка с уздечкой в руках: обветренная, но все же не совсем индианка. Она уставилась на Тристана, он взглянул в ответ, но она отвернулась и ушла. Деккер пояснил, что это его дочь Изабель, но она стала стеснительной. Пет заколола и освежевала молодого барашка, развела костер за кухней и начала жарить мясо. Они сидели на веранде, потягивая виски и вино, и молчали. Ладлоу писал мелом на грифельной доске вопросы. Волосы его совершенно поседели, но он был все такой же прямой. Деккер посмотрел куда-то в пространство, потом объяснил, что мать Тристана была в Риме, и после паузы, добавил, как бы вспомнив, что Альфред и Сюзанна поженились в прошлом году и сейчас проводят свой затянувшийся, пусть и запоздалый, медовый месяц, путешествуя по Европе, а этим летом будут на Антибах. Деккер испытал заметное облегчение, когда увидел, что Тристана данные известия оставили равнодушным, он сделал добрый глоток виски. Тристан сделал круг по лужайке и сказал, что хотел бы немного проехаться, выразив надежду, что к ужину все будут относительно трезвы. Он быстро добрался до ручья, что бил в вертикальном каньоне. На могиле Самуэля топорщились остатки сугроба; когда Тристан подъехал и спешился, с камня вспорхнула сорока. Он смотрел на невидимый узор в воздухе, оставленный птицей, летевшей к краю каньона над его головой. Он решил, что не понимает смысла могил, потому что та, что под его ногами была всего лишь снегом, землей и камнем, поблекшим от дождя и ветра. Возвращаясь назад, он заметил Изабель, чистившую жеребят; их шкура блестела на солнце. Деккер сказал, что он называет ее Вторая, чтобы не путать с матерью Тристана. Тристан поинтересовался, где барсук, и Изабель ответила, что животное исчезло, но его детеныши до сих пор живут за фруктовым садом. Изабель привела его в сарай и показала на щенка эрдельтерьера, которого Ладлоу подарил ей на день рожденья. Хотя псу было от роду всего десять недель, щенок отважно начал атаковать Тристана, грозно рыча, и тот взяв на руки, начал гладить пса, постепенно успокаивая; в конце концов тот затих и начал жевать его ухо. Затем Тристан внимательно посмотрел на Изабель, та покраснела и опустила взгляд. За ужином Ладлоу со всей церемонностью разделал баранину, затем написал на доске "расскажи нам истории" и передал доску Тристану. Подобно другим искателям приключений, которых абсолютно не интересует само понятие приключения, а гонит вперед неприкаянность души и тела, Тристан не видел в своих семилетних скитаниях ничего экстраординарного. Но у него было исключительно точное понимание того, что от него желают услышать, так что он начал рассказывать отцу о том, что с ним было, и что он видел: о том, как обезглавили филиппинского бандита; о тайфуне у Маршалловых островов; об анаконде, которую он спьяну купил в Ресифе, и которая настолько плотно обвилась вокруг мачты, что попытки снять ее оттуда увенчались успехом только тогда, когда ее подманили поросенком; о красоте лошадей, оставленных им на попечении своей команды Кубе и о том, как в Сингапуре некоторые люди едят собак. Последнее шокировало всех присутствующих, за исключением Одного Удара, который попросил Тристана рассказать об Африке. После ужина Тристан достал из седельных сумок подарки, включая ожерелье из клыков льва, которое он торжественно надел старому индейцу на шею. Несколько дней спустя Один Удар отправился на три дня в Форт Бентон, навестить Того-Кто-Видит-Подобно-Птице и показать ему ожерелье. Подчиняясь какому-то импульсу, Тристан отдал кольцо с рубином, предназначенное своей матери, Второй, поцеловав ее в лоб. За столом наступила тишина, Пет попыталась что-то сказать, но Деккер мягко прервал ее. Вечером, когда все улеглись, Тристан вышел на выгон; в свете луны пятна снега на пастбище казались мертвенно-белыми, а далеко на западе виднелись еще более белые вершины Скалистых гор. Он слушал тявканье койотов, преследующих кого-то, временами раздавался вой. На обратном пути он услышал, как в сарае скулит щенок, взял его на руки и принес в дом. Он уложил пса на оленью шкуру около кровати и устроил подобие гнезда из пледа, чтобы тот не замерз. В середине ночи Тристан проснулся оттого, что эрдель зарычал; комната была освещена лунным светом и у кровати Тристан увидел Вторую. Он взял ее за руку, и через какое-то время они слились в глубоком и лишенном сновидений забытье, обвитые вокруг друг друга, в неразрывном одиночестве, наконец-то покинувшем землю. Жизнь Тристана проходила семилетними отрезками, и сейчас для него наступило семь лет благодати; период в его жизни настолько бесподобный, что много позже он постоянно вспоминал мельчайшие подробности того времени, что было записано в книге дней; как папирус со священными письменами, чьи страницы переворачивают с таким тщанием, что с каждой перевернутой нарастает возбуждение и нетерпение. Благодать не живет сама по себе, и он делился ею с теми, кого любил, но вряд ли отдавал отчет своим действиям, когда он покидал тех, кто вел его к теплу и свету. Но в то утро, после того как Вторая накинула ночную рубашку, поцеловала и выскользнула из комнаты, он видел всех в окно: сначала это был неясный шум в дальнем конце выгона, оказалось что это урчал маленький дешевый "Форд", переваливавшийся по грязи через булыжники, за рулем которого сидел Один Удар, а рядом с индейцем, прямой как палка -- Ладлоу в своей бизоньей дохе. Деккер в своей ирландской вязаной шапочке стоял на солнечном пятачке, привалившись к амбару, и наслаждался утре