те, и я могу кое-что: на затворническую жизнь  обречь
девушку по милости вашего племянника, шагу ей не позволять  ступить  одной
по улице, а зайдет  преследование  слишком  далеко,  так  и  фабрику  свою
бросить, в другую часть света уехать, - родину  покинуть,  которую  я  так
люблю, погорячее многих, кто отцами отечества именуют себя... Но покамест,
ваша милость, покамест пусть лучше мне в руки не  попадаются  пестрые  эти
мотыльки; я ведь  не  дворянин,  на  дуэлях  драться  не  буду:  возьму  и
раздавлю, кто поперек дороги станет, - как стекло  простое  раздавлю;  так
можете и передать драгоценному вашему племяннику.
   - Но простите, друг мой, не в  моем  обычае  мнения  разные  племяннику
пересказывать, и сюда я не сплетничать пришел;  меня  точно  рассчитанный,
заранее обдуманный план привел... Я посильней вас ненавижу этого человека.
Не качайте головой, говорю, как есть. Вы жили бы себе  да  жили,  и  я  до
скончанья  века  не  обеспокоил  бы  вас,  не   будь   сего   прискорбного
обстоятельства, каковое связало мои отношения с Абеллино с вашими. Он  мой
смертельный враг, а я его. Отцовское состояние промотал, весьма приличное,
а теперь у парижского ростовщика занял несколько миллионов под заклад моей
шкуры. Зная это, вы легко поймете причину  столь  теплых  отношений  между
нами. Я у него мешаюсь под ногами, он на моей шее виснет...  Ему  хочется,
чтобы я помер, а я не  хочу.  Повод,  право  же,  достаточный  для  борьбы
насмерть; но поелику жить мне все-таки поменьше, чем  ему,  очень  уж  она
неравная. Он  гроб  мне  вот  прислал  намедни  на  именины  с  пожеланием
воспользоваться им поскорее. Теперь его именины близятся, и  я  ему  посох
нищенский в подарок пошлю, - пусть пользуется подольше.
   - Ваше дело, не мое, я столяр, посохов не делаю, хотите посох подарить,
есть тут, по соседству, и токарь один.
   - Терпение, господин мастер, терпение; посох -  это  символ  только.  У
меня, я сказал, план есть, с коим  нужно  мне  вас  ознакомить.  Сядьте-ка
лучше рядом и выслушайте до конца; вот так. Хочется  мне,  чтобы  Абеллино
понапрасну  моей  смерти  дожидался,  -  я  помру,  но  состояние  другому
достанется. Понимаете?
   - Как же не понять. Наследства лишите его!
   - Ничего вы не понимаете. Имение родовое, его никому  нельзя  передать,
оно к законному наследнику переходит, а законный наследник - пока что  он.
А богатое ведь наследство! О  таком  стоит  поговорить.  Полтора  миллиона
годового дохода.
   - Полтора миллиона! - ужаснулся ремесленник, уставясь на  гостя,  будто
не веря, что перед ним может сидеть человек, у которого такой доход.
   - Да, именно столько ждет моего наследника, и даже в  земле  мучила  бы
меня мысль, что состояние  предков,  добытое  кровью,  много  лучше  моей,
недостойный  потомок  пускает  на  ветер,  дробит,  иностранцам   раздает,
барышникам, ростовщикам, - потомок, который и слезинки над моим гробом  не
проронит, а ликовать будет! Радости этой хочу его лишить.
   - И от меня совета ждете?
   - Нет. Вы слушайте только, что я говорю.
   - Полтора миллиона! - вздыхал все ремесленник, почти и не  замечая  уже
знатного гостя.
   Не от алчности он вздыхал, не из жажды  _обладания_,  -  от  ужаса,  от
_испуга_! Попади невообразимая эта сумма к _тому  человеку_,  сколько  зла
удастся ему натворить! Что добродетель, воля  и  честность  бедняка  могут
против столь подавляюще огромного богатства? Ведь у кого денег много,  тот
все и вся может купить; для  того  ничего  невозможного  нет!  Вот  почему
вздыхал непроизвольно наш мастер: "Полтора миллиона форинтов..."
   Карпати взял его за руку, чтобы лучше овладеть вниманием.
   - Один только  путь  есть  перечеркнуть  красным  крестом  все  расчеты
Абеллино, - ибо я кровное, несмываемое оскорбление хочу нанести, какое сам
получил; этот путь - женитьба...
   Тут Карпати остановился и  откинулся  на  спинку,  точно  выжидая,  что
скажет собеседник. Но тот кивнул лишь, будто отлично все понимая.
   - И если у меня, бог  даст,  ребенок  родится...  -  тихим,  сдавленным
голосом произнес Карпати и со внезапной радостью хлопнул по столу.  -  Ах!
Эта мысль меня опять на ноги ставит. Я человек не религиозный, сударь,  но
на смертном одре было мне  такое  знамение.  И  что  я  в  лучший  мир  не
отправился, когда меня  все  уже  похоронили,  в  себя  пришел,  к  общему
удивлению, и силы, охота жить вернулись ко мне, все это указывает: не  сон
было то видение. Да, я женюсь, а вы послушайте теперь, что  во  всем  этом
для вас интересно.
   В голове у  мастера  все  перемешалось:  столько  необычных  намеков  и
догадок разом.
   - Вы опекаете  молодую  девушку,  которую  преследует  Абеллино,  и  на
которую сверстники его ставят, как на лошадь, пари держат,  кто  выиграет;
против коей тайные заговоры составляются и незримые кинжалы обнажаются  на
каждом  шагу.  Я  пресечь   вознамерился   безнравственную   сию   травлю,
предоставив жертве ее такое убежище, куда племянник мой уже не  проникнет,
даже если все двери и окна будут открыты, настежь. Это убежище - мой дом.
   - Как, ваша милость?..
   - Прошу у вас руки вашей подопечной...
   - Что?
   - ...дабы законным браком сочетаться с ней. Долгие годы знали все  меня
за "чудака". Попытаюсь избавиться от этого прозвания в оставшиеся мне дни.
   Болтаи медленно поднялся из-за стола.
   - Ваше благородие, предложение это - большая честь для меня  и  большая
неожиданность. Вы - владелец многомиллионного состояния, человек непомерно
богатый, библейский набоб.  Но  не  в  богатстве  ведь  счастье,  мне  это
доподлинно известно. Знал сам я одну бедную девушку, прошлый год выдали ее
за богача, а вчера из Дуная вытащили: с собой покончила. Я ли  счастья  не
желаю моей питомице; но за деньги, за богатого ее не отдам.
   Карпати коснулся дружелюбно его руки.
   - Присядьте же, дорогой господин Болтай. Едва увидев лицо ваше,  я  уже
приготовился к такому ответу. Ну как вам не хотеть устроить будущее  вашей
питомицы,  это  очень  даже  похвально.  Приличное  состояние,  дело  свое
оставить ей;  честного,  достойного,  трезвого,  работящего  юношу,  может
статься, присмотреть, который ее поведет по тихой, мирной жизненной стезе.
Но все это не в вашей власти уже.  Девушка  не  из  самой  хорошей  семьи,
ветреность  ей  привита  с  рождения;  в  школе  тщеславия,  роскошеств  и
удовольствий воспитывалась она, и прежние  стремления,  воспоминанья  лишь
подавлены были в более суровые годы, но не забыты совсем. Порок она видела
почитаемым, а добродетель осмеянной, -  это  дурной  опыт,  сударь!  Очень
сильной душою надо обладать, чтобы сладкое горьким признать, а  горькое  -
сладким. Расти вы девочку с самого раннего детства в строгих правилах, еще
можно бы за ее нравственность поручиться, за то,  что  бедность  не  будет
вызывать у нее неудовольствия; но ведь вы в таком возрасте  взяли  ее  под
опеку, когда она другое  успела  изведать!  И  нет  на  свете  волшебника,
который вернул бы ей неведение. Честолюбие, желание  блистать,  выделяться
уже пустили корни в ее  сердце.  Не  заметили  вы  разве,  как  она  разом
охладела к бедному своему избраннику, едва  забрала  себе  в  голову,  что
может чествуемой, окруженной поклонением дивой стать? Поначалу сама, своим
искусством думала того добиться; но теперь-то уж, верно,  и  не  надеется:
кто-то сказал ей, что голосок у нее посредственный; но желанье блистать, в
неге и роскоши жить не угасло в душе. Пока она еще  страшится  искушающего
ее пути, но придет скука, страсть проснется, кровь потребует  своего  и  в
минуту  ожесточенья,  когда  сердце  так  легко  внемлет  дурному  совету,
глядишь, забудется, - и кто убережет тогда девушку от  падения,  если  она
сама решилась на него?
   - Не верю, ваша честь, ничему не  верю,  что  вы  сказали  тут  сейчас.
Может, и правду вы говорите, да я не согласен никак. В жизни оно, конечно,
так бывает, но моя питомица - исключение.
   - Не будем спорить. Вы сами убедитесь, что повод  пасть  поспешат  дать
вашей подопечной очень многие, потому что  в  самое  высшее  общество  уже
проникли слухи о ее красоте и, главное, добродетели. А это приманка самая,
черт побери, соблазнительная! Никогда о девичьей невинности  не  болтайте,
если не хотите, чтобы воры пришли и похитили  ее.  Так  вот,  я  вовсе  не
собираюсь жениться на вашей  питомице  против  ее  воли  -  или  чтобы  вы
уговаривали ее; передайте ей просто мое предложение в таких словах:  "Один
богатый вельможа просит твоей руки. Он немолод, некрасив,  неприятен  и  в
дедушки тебе годится; но ты иных обязательств на себя и не  берешь,  кроме
как обвенчаться с ним  и  мужа  в  нем  уважать.  Хочешь,  хоть  в  разных
комитатах с ним живи, - будешь видеться, лишь когда сама к нему  приедешь.
Сделают  тебя  счастливой  блеск  дворянского  имени,   власть,   даваемая
богатством? Хочешь принять это предложение?" И ежели ответит она: "Нет!" -
на том я и успокоюсь, не буду больше надоедать, и позабудем  об  этом.  Но
спросить ее вы обязаны как опекун. Даю  вам  неделю  сроку.  Через  неделю
пришлю  доверенного  человека  -  вон  того,  что  возле   кареты   сейчас
дожидается; он спросит: не позабыл ли здесь барин бриллиантового кольца? В
случае отрицательного ответа отошлете  с  ним  это  кольцо  (корзинку  мне
все-таки не хочется  получать)  [намек  на  старинный  обычай:  отказывая,
девушка вручала или высылала сватающемуся к ней пустую корзинку]; если  же
принимается предложение, скажете: пускай приедет сам.
   С этими словами посетитель встал  и,  дружелюбно  пожав  мастеру  руку,
оставил его наедине с мыслями самыми противоречивыми.
   Беспокойно стал он  прохаживаться  по  комнате.  Что  тут  предпринять?
Чувство подсказывало ему, что Карпати угадал, девушка  не  сможет  устоять
против искусительного предложения и примет его. И будет несчастлива. Да  и
какое тут счастье? Проживет муж долго, и будет  она  ему  верна,  грустное
увяданье ждет ее; ведь в том кругу, куда откроет ей доступ чистый  случай,
будут свысока на нее смотреть, третировать, как ровно никаких прав там  не
имеющую.  Не  слишком  ли  много  она  потеряет,  приняв  эту  дань  своей
внешности?  Самоуважением  ведь  пожертвует  своим;  богатством  этого  не
возместишь. А как жалеть будет, отдав невозвратимое спокойствие  душевное;
однако же отдаст, узнав о  сватовстве.  Ребенок  еще,  роскошь,  блеск  ее
ослепят, да и не заслуживает разве внимания этакое  предложение:  один  из
богатейших вельмож свое древнее, славное имя дает  простой  мещаночке  без
средств, без семьи, - кто же этого счастьем не сочтет? Да откажись она, ее
все полоумной назовут.
   Болтаи стал уже подумывать: а не утаить ли от нее  вообще?..  Нет,  это
поступок недостойный, лгать этот добрый человек не привык.
   Внезапно его осенило. Верная мысль, это должно помочь. И он поспешил  к
Шандору.
   Прилежный юноша как  раз  кончал  заданный  ему  образец,  великолепное
изделие, которое должно было  доставить  ему  звание  мастера:  украшенный
дивной резьбой письменный стол с искусно скрытыми  потайными  ящиками.  Он
целиком поглощен был своей работой.
   - Ну, Шандор, - сказал ему мастер, - вещь и впрямь образцовая.
   - Это гордость моя. День и ночь на уме.
   - День и ночь? И ни о чем, кроме стола, больше не думаешь?
   - А о чем еще думать?
   - Ну, что послезавтра ты уже мастер, например.
   - В этом я не сомневаюсь.
   - А если всю мастерскую тебе передам, что ты на это скажешь?
   - Ах, сударь, шутить изволите. С какой это стати мне передавать?
   - Да надоело, вишь  ты,  возиться,  на  кого  помоложе  хочется  заботы
переложить. Ты заместо меня работать будешь, а доходы пополам. Вот какой я
хитрец. Без труда доходы хочу иметь.
   - Но я то же самое буду делать, что и сейчас, зачем же делить?
   - А если я хочу. Сына вот нет, а ты в точности  такой,  какого  мне  бы
хотелось.
   Шандор с нежностью поцеловал старческую  руку,  которая  легла  ему  на
голову, точно благословляя.
   - А как славно будет, если  жену  еще  в  дом  приведешь,  -  продолжал
мастер, - и мне-то радость на ваше семейное счастье полюбоваться, которого
самому узнать не привелось.
   - Ну, этого ждать да ждать, дорогой хозяин, - вздохнул Шандор. -  Когда
еще доживем.
   - Да брось, что за вздор,  в  холостяки,  что  ли,  записался?  Постной
мины-то не строй. Это от меня-то вздумал таиться?  Я  ведь  насквозь  вижу
тебя. Знаю даже, любишь кого. Сказать? И нечего трусить. Что вздыхаешь  по
целым годам? Взял бы да сказал прямо: так, мол, и  так,  люблю  и  прожить
сумеем; выйдешь за меня, ни в чем у тебя не будет недостатка. Ну? Или  мне
за тебя прикажешь объясниться? Я и на  это  готов,  охотно  сватом  пойду,
сегодня же сговорю тебе невесту, а завтра такую помолвку  зададим,  ангелы
запляшут в раю!
   Мастер, как видим, сам спрашивал, сам себе  и  отвечал.  Шандор  же  ни
слова не проронил, стоял только, потупясь; потом, побледнев,  молча  пожал
Болтаи руку и вышел вон. Что такое?.. Бог весть.
   Но Болтаи и сам лишь показывал вид, будто все  хорошо,  и,  едва  юноша
удалился, слезу невольную сронил. И он догадывался, и он боялся, что любит
Шандор без взаимности.
   И все-таки почел спасительной свою идею.
   О предложении Карпати не мог он не поставить Фанни  в  известность;  но
ответь она согласием на предшествующее, в этом не было бы уже нужды.
   Сначала, значит, надо попросить ее  руки  для  Шандора,  вдруг  она  не
совсем к нему равнодушна. Если же откажет - никаких,  дескать,  чувств  не
питаю, то на другое предложение что ей останется сказать? Уж если к  юному
красавцу холодна, семидесятилетнего старца можно ль полюбить?
   Нет, план был хорош.
   Еще в тот же день Болтаи съездил на лошадях на свой хуторок, лежавший в
красивой прикарпатской долине, - навестить питомицу.
   Заботы и удовольствия сельской жизни давали Фанни добрую пищу для души.
Вид лесов и  полей,  немудрящие  крестьянские  разговоры,  регулярные,  но
разнообразные занятия на более мягкий,  гармонический  лад  настроили  ее:
тщеславие, амбиция, суетные моды - все эти уродства  цивилизации  меркнут,
забываются на священном лоне природы.
   Фанни еще издали бегом пустилась мастеру навстречу и,  вытащив  его  из
повозки,  со  смешливо-неугомонной  детской  резвостью  потянула  смотреть
хозяйство, - в сад сводила, во двор,  на  гумно,  с  радостным  оживлением
показала провеянный и вымерянный,  по  счету  отмечаемый  на  бирке  хлеб,
славно уже подросшие фруктовые саженцы в питомнике и ровные ряды  банок  с
компотами в чулане; рассказала, сколько роев пчелиных  отроилось  и  какой
прекрасный уродился лен: сколько  тонкого  полотна  и  саржевых  скатертей
наткет она из него за зиму!
   Болтаи ущипнул девушку за  щечку,  такую  тугую,  что  и  не  ухватишь.
Меньше, видно, теперь грезам разным предается.
   - Смотри-ка, хозяйка какая хорошая вышла из тебя.  Во  всем  решительно
разбираешься. Да тебе замуж пора!
   - Пора, - засмеялась Фанни, проказливо вешаясь мастеру на шею  и  целуя
его в небритую щеку алыми губками, - вы за себя возьмите, дядя Болтаи,  за
вас - хоть сегодня.
   -  Да  ну  тебя,  глупышка,  -  сказал   мастер   с   едва   скрываемым
удовольствием. - Стар я уже, в деды  тебе  гожусь.  Погоди  вот,  помоложе
найдем кого-нибудь.
   - Вот и славно бы, дядюшка Болтаи, чем скорей, тем и лучше;  да  только
сейчас к тете Терезе ступайте, а я ужин побегу приготовлю.
   И, присев шаловливо и чмокнув мастеру руку, с  беззаботной  песенкой  -
тра-ля-ля! - упорхнула на кухню. Ребенок, совершенный ребенок!
   Мастер поспешил к Терезе. Фанни, пока  не  пришло  время  накрывать,  в
комнату не входила, да и после забегала лишь на минутку взглянуть, все  ли
на столе, так что Болтаи спокойно мог познакомить Терезу  со  сложившимися
обстоятельствами.
   Сватовство Яноша  Карпати  и  ее  обескуражило.  Слишком  уж  блестящее
будущее, слишком явная удача, чтобы  ради  нее  скромным,  тихим  семейным
счастьем не пожертвовать. Роскошь, высокое положение - да это и  бесчестье
бы заставило позабыть, а тут вдобавок по закону все,  с  соблюдением  всех
приличий.
   Шандору и она не прочила особого успеха. Не раз пытала  Тереза  девичье
сердце, как бы случайно поминая  при  ней  юношу,  но  девушка  оставалась
безучастной. Хвалила его, отзывалась с уваженьем, да это ведь не любовь.
   За отменно вкусным ужином  Болтаи  подзадоривал  все  свою  подопечную,
донимая  ее  шутливыми  намеками,  которые  та  храбро  отражала.  Наконец
служанки убрали со стола, и они остались втроем.
   Прежде веселый, мастер сразу посерьезнел. Торжественно взял ее  за  обе
руки и привлек к себе.
   - Жених есть, - напрямик объявил он,  не  желая  возбуждать  какие-либо
догадки недомолвками.
   Девушка вздохнула и промолчала.
   -  Славный,  честный,  прямодушный   юноша,   работящий,   обеспеченный
ремесленник и видный, красивый собой, а главное -  давно  уже  любит  тебя
крепко, преданно, по-настоящему.
   - Знаю, Шандор, - перебила девушка.
   Болтаи умолк. Ничего удивительного нет,  что  она  знает  уже  про  эту
тайну.
   Оба ждали, что она еще скажет.
   - Бедный Шандор! - вздохнула Фанни.
   - Почему ты его жалеешь?
   - Потому что любит. Полюбил бы другую, лучше, которая верной женой была
бы ему и счастье принесла.
   - А ты разве не хочешь за него? - спросил опечаленный старик.
   - Ради вас - пойду.
   - Ради меня? Не ради меня, а ради себя: это  ж  такой  славный  парень,
просто поискать, и не мужлан какой-нибудь вроде других мастеровых;  он  за
границей бывал, хоть кому обхожденьем не уступит... А любит-то как тебя!
   - Да, знаю его. И всегда ценила, очень хороший человек. Но полюбить  не
могу. Выйду за него, верна буду по гроб, но счастливы мы не будем, ни  он,
ни я.
   Болтаи вздохнул.
   - Тогда не выходи, - немного погодя промолвил он еле слышно.
   Непрошеные слезы навернулись на  глаза  у  стариков.  Они  любили  этих
детей, как собственных, и так хотелось им видеть обоих счастливыми! Но  не
судила судьба.
   Фанни пожалела своих горюющих опекунов и, опустившись перед  Болтаи  на
колени, положила головку на его большие, грубые руки.
   - Неблагодарная, да? Не могу полюбить того же, кого и вы? Но я  бы  еще
неблагодарней была, солгав, что люблю, и сделав его несчастным.
   Оба молчали.
   Когда юная девушка в столь  точных  силлогизмах  умеет  изъяснить  свои
сердечные дела, это значит,  ей  довелось  уже  над  ними  поразмыслить  и
врасплох ее не застанешь.
   Болтаи ладонью провел по вспотевшему лбу.
   - Встань, дочка, - сказал он с  напускным  спокойствием.  -  Сердцу  не
прикажешь, даже если захочешь. Да ведь и он руки твоей  не  примет  не  по
любви. Поговорим о другом. Еще один жених есть.
   - Не надо, папенька, не  надо!  -  бросаясь  Болтаи  на  шею,  перебила
девушка. - Если и могу я полюбить, уж, конечно, его, кого и  вы  любите  и
которого есть за что любить. Нет, нет, никого не могу... Ну позвольте  мне
никогда вас не покидать. Навсегда хочу с вами остаться, чтобы  за  доброту
отблагодарить, за жизнь мою, все свои помыслы вам хочу посвятить, заботе о
вас с  тетенькой;  не  желаю  разлучаться  с  вами,  не  гоните  меня,  не
отталкивайте! Нет такого жениха и не будет, на которого я вас променяю.
   - Погоди, доченька, погоди. Моя опекунская обязанность известить  тебя,
что тебе повезло. Знаешь, как люди говорят  о  девушке,  к  которой  богач
сватается: "повезло". Один вельможа просит твоей руки, богатый,  именитый,
титулованный; поместий его за неделю не объедешь, а доход с них -  полтора
миллиона.
   Фанни опустила глаза и помотала головой.
   - Везенье - еще не счастье, - ответила она трезво, рассудительно.
   - Жених твой немолод,  правда,  но  роскошь,  высокое  положенье  сулит
вместо любви.
   - Кто это?
   - Имя не очень для нас приятное, как раз господин с таким именем больше
всего огорчений нам причинил, - искуситель  тот.  Дядя  это  его,  Карпати
Янош.
   - Ах, этот толстяк, пузатый, как паук? - расхохоталась девушка.
   - Да он похудел с некоторых пор.
   - Который вздорным таким чудаком слывет?
   - Успел уже образумиться.
   - И пьет без просыпу, и с девушками крепостными развлекается?
   - Образ жизни он переменил.
   - Ах, приемный папенька! Вы пошутили, да? А если нет, значит, он  шутку
хочет со мной сыграть! На потеху всем меня в жены взять. Но  так  низко  я
еще не пала!
   И,  выпрямившись  горделиво,  она  прошлась  по  комнате.   Старики   с
блистающими глазами любовались королевской ее осанкой.
   В конце концов мастер сам рассмеялся от полноты чувств.
   Фанни прыгнула шаловливо на колени доброму старику.
   - Как же так, папенька, когда я давеча сказала, что за  вас  пойду,  вы
ответили, что в дедушки мне годитесь, а теперь вот барина Янчи сватаете за
меня?
   Мастер смеялся до слез. Ошибся все-таки, значит, старый сердцевед,  нет
закона,  общего  для  всех.  И  детская  душа  достаточно  сильна,   чтобы
богатством пренебречь, хотя - руку только протяни -  и  блеск,  могущество
уже на пальце твоем, точно обручальное кольцо.
   - Да, кольцо вот оставил этот почтенный господин, обратно ему в  случае
отказа отослать.
   - Может, в корзинку прямо положить? - спрашивала разыгравшаяся шалунья.
   - Не надо, и так поймет, - отвечал мастер со смехом.
   Даже старая добрая Тереза смеялась, хотя  давнехонько,  верно,  уже  не
случалось этого.
   Болтаи в полном восторге был. Причиненное ему Шандором огорчение совсем
затмила  радость,  что  его  питомица  такую  прирожденную  душевную  силу
обнаружила. Он уже предвкушал с гордостью, как скажет этому богачу:  "Вот,
ты полтора миллиона сулил за розы, что на щеках моей подопечной;  спасибо,
не  продаются!"  С  каким  презрением  будет  поглядывать  на  всех   этих
господинчиков, за гнусные свои  тысячи  думающих  купить  Фаннину  любовь!
Нищеброды!
   Оба поцеловали девушку и, пожелав спокойной ночи друг другу,  разошлись
по своим комнатам.
   Было поздно, время ложиться. Но ах, не время спать! Незримый  какой-то,
беспокойный дух гнал сон ото всех троих.
   Болтаи такие длинные речи слагал и произносил в уме,  будто  в  ходатаи
городские записался.
   Тереза возвращалась мысленно к событиям прошлого и настоящего, стараясь
распутать  противоречивые  побуждения,  владеющие  сердцем   девичьим,   -
распознать, что в нем хорошего, что  дурного,  где  кончается  безотчетный
порыв и начинается твердая воля. Ах, сколько там тайн, о которых сама  она
не  догадывается,  притворства,  переходящего  в  самообольщение,   пустых
мечтаний, кажущихся ей чистой правдой. Кто во всем этом разберется? Черта,
ангела понять легко, взрослого человека - мужчину, женщину - потруднее,  а
юную девушку и вовсе невозможно.
   Ну а Фанни с особым тщанием обходили добрые феи сна.
   В окно заглядывал месяц, это светило мечтателей; воздух был сладостен и
тих. Эльфы спускаются в такие ночи с горних высей на землю  и  резвятся  в
росистой траве, феи сбирают прах упавших звезд, а древний  тот  старик  на
луне серебряные лучики-струнки перебирает. Серебристым  облачком  струятся
чары  со  звездного  неба,  и  страшные  детские   сны   порхают   черными
мотыльками... Юные девушки не могут в такие ночи заснуть и грезят наяву.
   Куда же устремилась она невинной своей  душой?  Обратилась  ли  робкими
мыслями к счастью, к любви иль  в  страну  почивших  удалилась;  пыльными,
сухими тропами знания плелась или в звездные просторы грядущего воспарила,
в небо, которое, как думают дети, куполом  опускается  на  землю  со  всех
сторон?
   Одно лишь воспоминанье, один образ жили по сю пору в  ее  сердце.  Лицо
того, кого она полюбила, кого увенчала обожанием, вообразив  его  славным,
великим, благородным;  чей  облик,  улыбка  в  минуты  одиночества  всегда
оставались с ней, даруя отраду и покой.
   И сейчас вдохновенье уединенных  минут  изгнало  из  памяти  и  чудного
старика, и печального юношу, желавших жениться на ней, - известие  опекуна
о двойном сватовстве совершенно позабылось.
   Таков уж порядок вещей. Юноша любит девушку, но она влюблена в другого,
а тот, в свой черед, быть может, томится по ком-нибудь безнадежно,  и  так
идет всю жизнь, и счастье никому не  достается:  звезда  лишь  несется  за
звездой, никогда ее не настигая.
   Где может он быть сейчас, незнакомый,  безымянный,  незабвенный?  И  не
подозревает, наверно, что кто-то втайне тоскует по нем. Так луна не ведает
о лунатике, следующем за ее лучом и ступающем в головокружительную бездну,
лишь бы к ней приблизиться.
   Хоть бы приблизиться к нему!
   Счастливицы эти светские дамы, которые могут видеть  его  каждый  день,
болтать с ним, удивляться ему и поклоняться. Быть может, и избранница есть
у него среди  них?  Но  кто  же  в  состоянии  любить  его  так  страстно,
самозабвенно, как она, готовая даже умереть ради него,  хотя  никогда  ему
этого и не скажет? Чуть-чуть оцарапано сердце шипом, и вот ни  о  чем  уже
больше и думать нельзя, кроме сладостной этой боли, пока наконец  рана  не
станет смертельной; день за днем хиреть, увядать и в могилу сойти от  нее,
чтобы  лишь  тогда  он  узнал,  как  был  любим;   лишь   под   молчаливым
кладбищенским холмиком внимать негромким его  рыданиям  -  меланхолической
этой дани, коей нежное состраданье почтит посмертный ее алтарь.
   Отчего не дано ей так же близко быть от него?..
   Не дано?
   Странная мысль вдруг ее пронизала.
   Так ли уж недосягаемо  это  блистательное  светское  общество?  Уж  так
заказаны туда  все  пути,  что  благоговейное  ее  влечение  навек  должно
остаться лишь немым душевным томлением, наподобие лунатического транса?..
   _Да ведь стоит ей слово  только  сказать_,  и  самые  надменные  салоны
отворят  перед  ней  свои  двери  и  она  в   одном   ранге   окажется   с
высокопоставленными  дамами,  которые,  на  зависть  ей,  свободно   могут
созерцать сейчас лик и слышать голос ее кумира, -  в  одном  ряду  с  ними
будет краснеть, встречая его взгляд,  и  сама  провожать  его  неотступным
взором, впивая алчно тайные яды, которыми отравляет безответная любовь.
   Дрожь прошла по ее телу.
   Может, свежий ночной зефир ее коснулся?
   Отдай руку Карпати - и ты у цели.  Шаг  -  и  ты  в  вышине,  мнившейся
недостижимой.
   Но мысль эта ее устрашила. На мгновенье лишь допустила она ее в душу  и
тотчас изгнала оттуда.
   Что скажут  ее  близкие  -  Болтаи,  Тереза?  Славного,  мужественного,
благородного юношу отвергла, а старцу нелюбимому ради денег, ради  роскоши
согласие дала. Из корысти, из тщеславия.
   Но есть все-таки и другие близкие люди,  которых  осчастливил  бы  этот
шаг, избавил на старости лет от позора, а может, и от вечных мук:  мать  и
сестры.
   Их, будь она богата, можно из страшной бездны  извлечь...  Вот  что  ей
нашептывал искусительный расчет.
   И потом - месть, расплата: с тем встретиться, кто ее  опозорить  хотел,
кто деньги ставил на нее, и самого высмеять  перед  его  друзьями,  самого
унизить в его же кругу; Дать ему свое глубочайшее презрение почувствовать,
брезгливое пренебрежение, которое тем весомей  сделает  равнозначное  имя,
тем больнее и невыносимей могущество, вырванное из его рук.
   Умничай, умничай, невестушка. Попалась уже.
   Не жажда мести движет тобой, не дочерняя и сестринская любовь, а совсем
другая: она, как вспыхнувшая новая  звезда,  ярче  всех  миров,  добрых  и
дурных, будет тебе сиять, а прочее - один самообман.
   Можешь себя уверять, что жертвуешь  собой,  говорить,  что  опекуну  не
хочешь быть в тягость; воображай, будто  в  новом  своем  положении  много
добра сделаешь обездоленным  страдальцам,  упивайся  радужными  мечтами  о
всеобщем благе... Мираж это все,  самообольщение.  Любовь  тебя  побуждает
дать согласие немилому старику  богачу,  и  бога  пойдешь  ты  искушать  к
алтарю, чтобы сказать пред ним "люблю", думая вовсе не о том, в чьей  руке
трепещет твоя собственная...
   Следуй же за роком своим!
   Весь дом смежил наконец глаза. Спите! Утро вечера мудренее.
   Ты приснись себе счастливым дедом, с внуками  играющим,  тебя  объемлют
пусть монастырские тишь да покой,  а  ты  окажись  во  сне  близ  предмета
своего, как звезда, летящая вослед другой. Утро вечера мудренее!
   Утром на стариков свалилась нежданная новость. Фанни попросила  Болтаи,
если Янош Карпати пришлет за кольцом, не отсылать его обратно.



        15. ОХОТНИК В ВЫРЫТОЙ ИМ ЯМЕ

   Болтаи с Терезой, ни слова не сказав и воздержавшись от всяких суждений
о браке Фанни, принялись готовить  приданое,  как  того  требовал  обычай.
Выйдя за набоба, накупит она себе вещей, конечно, пошикарней,  но  на  эти
хоть  взглянет  изредка,  о  мирных,  скромных  радостях  вспомянет  среди
великосветского блеска и суеты.
   Приготовления к свадьбе велись, однако, в такой тайне, что никто ничего
не знал, кроме лиц заинтересованных, они же не имели  привычки  хвастаться
или жаловаться.
   Тем временем приключилась странная история.
   Однажды - мастер как раз  дома  был  при  своей  мастерской  -  вбегает
какая-то грязная оборванная женщина, чуть не в лохмотьях,  которую  Болтаи
никак не мог признать, несмотря на все усилия. Да в том и нужды  не  было,
ибо плачевной внешности особа сама поспешила объяснить, кто она,  и,  пока
не выговорилась, слова вставить не дала.
   - Я - несчастная мать Фанни Майер! - с безутешными  рыданьями  сообщила
пришелица и бросилась к ногам мастера, поцелуями осыпая и щедрыми  слезами
орошая сначала руки его, потом колени, а напоследок сапоги.
   Не привыкший к сценам  столь  трагическим.  Болтай  стоял  столбом,  не
предлагая ей даже встать и не спрашивая, что случилось.
   - Ах, сударь, любезный сударь,  ах,  честный,  достойный,  великодушный
господин Болтаи, ножки-то, ножки дайте поцеловать! Чтоб вечно мне  за  вас
бога молить. Ангел вы хранитель всех правых, заступник невинных, пошли вам
господь доброго здоровья и всяких, всяких благ! Ну, бывает  с  кем  такое,
слыхано ли когда?  Нет.  Сердце  ведь  надорвется,  ежели  рассказать,  но
расскажу. Пускай узнают все, а раньше всех вы, господин Болтаи, что  я  за
несчастная мать. Ох, вам и не представить,  господин  Болтаи,  как  ужасны
страдания матери, у которой дочери дурные, а мои-то дурные, ой  дурные,  и
поделом мне,  сама  виновата,  зачем  им  потакала,  бить  их  надо  было,
колотить, в работу запрягать, вот и уважали бы, позора на голову мою седую
не навлекли. До такого дожить! О господи боже, и что же ты  мне  уготовил!
Муженек-то мой бедный вовремя от срама  этого  ушел,  не  вынес,  в  Дунай
бросился; было б и мне прыгнуть тогда за ним! Да видите, как оно,  сударь:
сердце материнское не камень; пусть и дурные дети, а все  любит  их  мать,
все-то ждет: вот исправятся. Эх, глаза б мои на них не глядели, уши бы  их
не слушали! Четыре года целых стыдобу эту терпела, и как это еще волосы  у
меня все не повылезли. Но что слишком, то уж и  правда  слишком.  Опиши  я
вам, сударь, все те ужасы, что в доме моем творились ежедневно, и у вас бы
волосы дыбом. Вчера наконец не стало больше моего терпения, прорвало меня,
и выложила я им все, что на душе накипело. "Что же это, до каких пор  этак
будет продолжаться? Вы, значит, и спрашивать уже не желаете, что можно,  а
чего нельзя? И вести себя пристойно  не  собираетесь?  Мне  вон  на  улицу
нельзя из-за вас показаться, порядочным людям стыдно в глаза  посмотреть!"
И что же вы думаете, сударь? Злючки эти все сразу на меня: "Что  ты  учишь
нас, какое тебе дело до всего? Не мы ли  тебя,  как  барыню,  содержим?  И
платье это вот я купила, что сейчас на тебе.  И  чепец  этот  от  меня  ты
получила. Стула соломенного в доме нет, на который ты бы  заработала,  все
на наши деньги куплено!" Я, сударь, прямо ужаснулась. "Так вот  как  вы  с
матерью-то родной обращаетесь, так вот награда мне  какая  за  тяжкие  мои
труды? - Тут голос рассказчицы прервался, но, справясь  с  рыданьями,  она
продолжала: - Так вот чего я удостоилась за ночи все бессонные, которые  у
постелей ваших провела, за куски те, что  у  себя  отымала,  лишь  бы  вам
хватило, - за то, что чучелой, грязнулей, оборванкой ходила, лишь  бы  вас
приодеть; что и служанок не нанимала, сама за прислугу была, только б  вас
в барышни вывести! Вот что за все  мне  услышать  довелось,  негодницы  вы
этакие!" И тут, сударь, нет чтобы одуматься, а этак вот  подходит  ко  мне
одна, старшая самая, и с улыбочкой заявляет: "Не нравится вам с  нами,  на
наши деньги жить, - что ж! Город велик, можете и отдельную  квартиру  себе
снять на капиталы на свои; забирайте, говорит, мебель свою да наряды и без
нас  живите,  коли  вы  такая  порядочная-распорядочная".   "Ну,   говорю,
погодите, мерзкие, вы девчонки, не  воображайте,  будто  надсмеялись  надо
мной". Снимаю платье, что они мне купили, отыскиваю то, которое  при  муже
еще носила, когда еду потаскушкам этим сама на кухне готовила, надеваю - и
вон на улицу. А сама и не знаю еще, что делать буду. "В Дунай брошусь",  -
первая мысль. Но только дошла, словно ангел какой нашепнул: "У тебя же еще
дочка есть, которую люди добрые в строгости и повиновении воспитали,  -  к
ней поди! Те люди и тебя не оставят, приютят где-нибудь в уголочке, там  и
будешь жить, доколе богу угодно, там и опочиешь, когда от  страданий  тебя
избавит святая его воля". С тем, сударь, пришла. Вся тут, какая есть.  Нет
у меня ничего на белом свете, куска даже не было нынче во  рту;  прогоните
меня, дочь родная видеть не захочет, так с голоду на улице и помру, потому
как погибнуть лучше,  чем  хоть  корку  сухую  принять  от  неблагодарных,
бесчестных детей; милостыню же просить не  умею.  Одно  мне  осталось:  за
муженьком моим бедным, ненаглядным последовать,  которого  дочери  злые  в
Дунай, в могилу свели.
   У Болтаи из услышанного почему-то крепче всего  засело  в  голове,  что
добрая женщина сегодня ничего еще  не  ела,  и  из  чувства  христианского
милосердия достал он из буфета тарелку пышечек со шкварками, налил  стакан
вина и поставил на стол - подкрепиться на первый случай и хоть от голодной
смерти спастись.
   - О, тысяча благодарностей, сударь, хотя  я  ни  капельки  не  голодна,
больше огорчена, да и ем-то всегда, как птичка: встану  из-за  стола,  все
цело остается. Одно бы только  слово,  словечко  доброе  от  доченьки,  от
голубки моей, пользительней самых лучших яств. Да нельзя,  верно,  сударь?
Как ей в таком виде показаться,  стыдно,  да  и  не  узнает,  поди.  Ровно
нищенка последняя, грязная да оборванная... старуха совсем... мне  бы  вот
глянуть на нее, хоть глазком одним. Спрятаться где-нибудь да поглядеть  из
окошка, как пройдет, голосок услышать, ежели поговорит с кем.  Вот  и  все
мое желание.
   Совсем расчувствовался Болтаи при этих словах; вспомнилась ему немецкая
трагедия одна, там тоже была подобная сцена и хорошо очень играли, он  так
же вот чуть не прослезился.
   - Ну, полно, сударыня. Не надо так отчаиваться, - поспешил ободрить  он
причитавшую женщину. - Желание ваше, конечно, исполнится. И увидите  дочку
свою и услышите. С ней и жить будете! Прекрасно уживетесь  вместе,  и  все
будет хорошо.
   - Ах, сударь, ангельские вы речи говорите. Но доченька, доченька-то  не
полюбит уж меня, презирать будет.
   - Об этом вы не беспокойтесь, сударыня. Вас никто перед рей не  чернил,
а Фанни - слишком добрая душа, чтобы от матери своей в нужде  отвернуться.
Я вас к ней отвезу, потому что в деревню  ее  отослал,  от  козней  разных
укрыть. Там она и  живет  с  теткой,  сестрой  отца  своего.  Женщина  это
довольно суровая, ну да я уж за вас заступлюсь.
   - Ах, сударь, да я и не жду, что Тереза меня  до  себя  допустит;  я  и
служанкой готова, кухаркой при ней,  лишь  бы  с  дочкой,  доченькой  моей
единственной рядом побыть.
   - Будет вам, сударыня, оставьте вы эту чепуху! - возмутился с  деланным
негодованием Болтаи. - Хватит у меня служанок, не буду  же  я  мать  своей
подопечной работой нагружать! Через час  едем,  а  остальное  предоставьте
мне.
   Майерша еще раз попыталась обхватить  его  сапоги,  но  добрый  человек
поспешил уклониться от чувствительной сцены и оставил  почтенную  матрону,
пообещав воротиться через  час,  -  пока  же  книги  разные  божественного
содержания может посмотреть, вот они, на подоконнике.
   Часовое это отсутствие употребил Болтаи  на  посещение  лавки  готового
платья, где всякой всячины накупил для Майерши,  ибо  совестился  в  столь
отчаянном виде везти ее к дочери к огорчению последней. Так  что  вернулся
он с полным комплектом одежды, на которую Майерше, невзирая на благородное
сопротивление, и пришлось сменить эффектные свои лохмотья.
   Весьма вероятно, что почтенному мастеру не хватало в делах такого  рода
тонкого вкуса какого-нибудь Лазара  Петричевича  [Петричевич-Хорват  Лазар
(1807-1851) - консервативный журналист, нападавший на  Петефи  и  на  весь
радикальный  литературный   лагерь;   слыл   знатоком   светских   мод   и
законодателем изысканного вкуса] в бозе почившего патриота нашего, коему и
элегантнейшая дама  спокойно  доверила  бы  приобретение  нужных  нарядов.
Болтаи заботился только, чтобы все было теплым да просторным, а уж по моде
которого года сшито, не больно  интересовался;  так  что,  когда  Майерша,
экипировавшись целиком, глянула в зеркало, то, будучи одна, не  удержалась
от смеха, разом позабыв свои горести. Вот так фигура! То-то посмеются дома
девочки да галантные их кавалеры при виде этакого убранства.
   Что?
   Да, да, девочки и галантные кавалеры там, дома.
   Ибо истинной почесть разыгранную выше трагедию  мог  разве  лишь  такой
безгранично доверчивый человек, как  почтенный  мастер  Болтаи.  Ни  слова
правды не было во всем длинном монологе.  Вовсе  Майерша  не  ссорилась  с
дочерьми, они ее не прогоняли и в Дунай бросаться не было  нужды,  а  дело
обстояло вот как.
   Доведенный последними неудачами до бешенства, Абеллино  (опять  он!)  с
удвоенной страстью принялся осуществлять свой незадавшийся план и попросил
мосье Гриффара перевести ему последние сто тысяч из  второго  миллиона.  У
благоразумного банкира постоянно находился при Абеллино шпион из его слуг,
который не замедлил написать в Париж и о последних событиях в Карпатфальве
в именинную ночь. Узнав, что барин Янчи при  смерти,  Гриффар  вместо  ста
тысяч  направил   Абеллино   двести,   каковые   требовалось   возвратить,
разумеется, в двойном размере. Все вышло по чистому недоразумению.  Четыре
дня спустя из другого письма Гриффар  понял:  дядя  остался  в  живых,  но
деньги были уже в пути и дошли как раз словно в утешение племяннику.
   На сто тысяч больше, чем он рассчитывал. Это придало  ему  уверенности.
Таких денег для успеха вполне достаточно.
   Заново разработал он план, сообразно с которым Майерша  (родная  мать!)
ловко должна была проникнуть в дом  к  Болтаи  и  втереться  в  доверие  к
собственной младшей дочери. Остальное мы знаем.
   Сошлись  на  шестидесяти  тысячах  пенге  [другое   (старое)   название
форинта], если выгорит.
   Возможно ли такое?
   Не уверяйте, что я ужасы рисую. Сама жизнь такова.
   Майерша рассудила, что  шестьдесят  тысяч  -  деньги  немалые,  из  них
тридцать себе взять можно и в кассу на сбережение  положить,  тридцать  же
оставить для Фанни, вот обе и обеспечены до конца дней своих; а что за это
отдается? Сущая безделица, химера, от которой все равно  проку  нет,  если
нету спроса; добродетель. А шестьдесят тысяч - хорошая цена. Благодаря  им
она, так сказать, и дочь облагодетельствует.
   Преступник, значит, все-таки тот, кто покупает.
   Не будь рабовладельцев, не было бы ведь и работорговцев.
   Спустя час лошади были поданы.  Болтаи  предложил  глубоко  опечаленной
Майерше садиться, попросив не поназывать кучеру, что она  плачет,  каковое
пожелание выполнить стоило доброй матроне немалого труда.
   Сам же мастер не рядом, однако, сел, а с кучером, оправдываясь тем, что
всегда ездит с ним, а то заснет, лошади понесут и так далее, - на деле же,
как ни чтил, ни  уважал  он  вернувшуюся  на  стезю  добродетели  матрону,
стеснялся все-таки вместе с ней показаться всему городу.
   Он даже вожжи отобрал и кнут у кучера и  так  через  Пожонь  промчался,
будто уносясь от смертельной опасности.
   На краю же деревни слез и, запинаясь, объяснил гостье, что дельце, мол,
тут у него, с евреем надо поговорить, то есть с греком одним, а она  пусть
себе едет, все равно он низом, по-за садами, их опередит и  как  раз  дома
будет.
   Трудно далась славному  Болтаи  невинная  ложь,  и  врал-то  он,  может
статься, впервые в жизни, по крайней нужде: ему и впрямь хотелось пораньше
попасть домой,  -  Терезу  и  Фанни  предупредить  о  приезде  Майерши  да
попросить сколь можно приветливей быть, не изъявляя  никакого  испуга  или
удивленья. Заодно и причины пояснил, понудившие Майершу к бегству,  и  все
это с краткостью такой,  что  при  стуке  колес  уже  выскочил  за  ворота
встречать гостью, покрикивая с преувеличенным рвением на кучера: "Куда  ты
в самую грязь, круче к воротам забирай!"
   Обе женщины стояли на наружной галерее. Фанни - прямиком из сада,  сняв
только большую соломенную шляпу: не помешала бы обняться с матерью; Тереза
- отложив свой перпетуум-мобиле,  который  у  женщин  именуется  вязаньем,
чтобы спицей в глаз не угодить ненароком братниной вдове.
   Завидя дочь, Майерша попыталась не то чтобы слезть, - скорее  свалиться
с повозки, чего, однако, мастер с кучером  ей  не  позволили,  а,  бережно
сняв, поставили ее на землю. Но никак уж  не  могли  ей  воспрепятствовать
разыграть пред всей прислугой и косцами сцену, приуготовленную для дочери:
пасть на колени  и  так  подползти  к  обеим  женщинам,  которые  до  того
растерялись, что и  не  догадывались  поднять  ее,  пока  наконец  Болтаи,
немало, видно, раздосадованный, что все это происходит на глазах  у  слуг,
разинувших рты, сам ее не подхватил.
   - Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни  перед
кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры  к  этому
не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.
   Добряк ремесленник уже и гордость национальную на помощь призвал,  лишь
бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало.  Едва  очутилась  она
перед дочерью, как опять рухнула на колени,  пытаясь  ее  крохотные  ножки
обхватить и облобызать. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку:  с  раннего
утра за садовой работой, она только туфельки  домашние  успела  надеть,  и
поползновения Майерши угрожали перед всеми  обнаружить,  что  на  ней  нет
чулок. В страхе от этой  мысли  девушка,  покраснев,  нагнулась  быстро  и
подняла мать с колен, а та, почтя сие за  объятие,  сама  пала  дочери  на
грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда  попало.  Фанни  стояла  только  и
поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.
   Вот странно: бывает иногда, что совершенно  ничего  не  чувствуешь  при
встрече. Один - в слезы, другой - холоден как лед.
   Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в  комнату,
усадить там и втолковать, что  здесь  ее  жилье,  хотя  она  всеми  силами
порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом -  что
на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж  ежели  комнатой  ее
удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут,  с  погребок,  только  чтобы
забиться можно было да на дочку  оттуда  глядеть.  Но,  на  ее  несчастье,
комнаты у мастера все были с амбар.
   В деревенском своем доме и с людьми своего звания Болтаи очень радушным
хозяином бывал и, уж коли пустил к себе, хотел, чтобы гостю  было  хорошо.
Развлекать он,  правда,  не  умел,  но  было  у  него  одно  замечательное
свойство: если тому хотелось поговорить, он мог слушать хоть  до  ночи,  и
Майерша нашла в нем благодарный объект. Мастер только попросил  позволения
трубку запалить и предоставил пожелавшей ему излиться матроне изложить всю
длинную историю ее жизни, в  коей  правда  и  поэзия  переплетались  столь
изощренно, что  добрая  женщина,  сама  запутавшись,  подчас  с  собою  же
пускалась в прения или сызнова пересказывала часть, чем,  впрочем,  нимало
не нарушала тихо-созерцательного расположения своего слушателя.
   Фанни с Терезой поторопились  тем  часом  привести  предназначенную  ей
комнату в порядок. Добрая женщина упрашивала в  такую  ее  поместить,  где
голосок ее доченьки милой слышен или пенье, вызвавшись даже под кроватью у
нее ночевать на  подстилочке,  и  Тереза  определила  ей  сообразно  с  ее
пожеланьями боковушку, которая  выходила  в  залу  с  фортепьяно.  Сначала
хотела, правда, собственную  спальню  уступить,  смежную  с  Фанниной,  но
девушка взмолилась не уходить, остаться рядом.
   - Право же, тетя, я не виновата; мне бы радоваться, что матушку вижу, и
горевать, что она в жалком таком состоянии; а я ни плакать, ни  радоваться
не могу, сердце у меня,  наверно,  недоброе  очень.  И  стыдно  ведь  мне,
неприятно, что я бесчувственная такая, а поделать ничего не могу.
   У Терезы нашлось бы, что ответить, как объяснить это  чувство,  которое
нетрудно было ей и своими восполнить, но пока предпочла она промолчать  да
понаблюдать. Шевелились уже у нее догадки, подозрения, что кроется за этой
личиной, но надо время дать ее сбросить,  повод,  чтобы  улитка  выставила
рога. Лучше всего притвориться,  будто  никакого  внимания  не  обращаешь,
каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
   Приготовив комнату,  Тереза  доверительно  привлекла  к  себе  Фанни  и
заглянула ей ласково в глаза.
   -  Фанни,  будь  повежливей  с  матерью,  помягче,  повнимательней!  Не
сторонись ее, а малейшее ее  желание  предупреждай.  Она,  кажется,  любит
очень тебя, так незачем ее отталкивать. Отвечай  любовью.  Но  очень  тебя
прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне
- ради меня!
   Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин умысел.
   "Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить  и  случая
только  искала  уйти,  -  так  объясняла  она  себе  появление  матери.  -
Прослышала, будто я за богатого выхожу, и ухватилась  за  меня:  с  собой,
мол, ее возьму. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить".
   И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза
отдалить ее старалась от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно,
имени Майерши чуть не годами у них не  поминалось,  но  не  было,  значит,
случая и порочить его.
   В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не  очень
пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей
радости, ответ: прийти за кольцом самому.
   Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано.  Но,  насколько
позволяли ноги, торопился все-таки; встречные не знали,  что  и  подумать,
какая это радость его посетила, читавшаяся столь  явно  у  него  на  лице.
Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он билет купил  в
лотерею и главный куш сорвал; но что выигрывать набобу, коли он и так весь
город может купить со всеми его обитателями, - ему-то с чего ликовать?
   Явившись к Болтаи, принялся  он  тискать  его  в  объятиях  (попался  -
терпи!) и сию же секунду порывался  за  невестой  ехать.  Мысль,  что  эта
волшебной красоты девушка готова выйти за него, настоящую  влюбленность  у
него пробудила; пришлось мастеру напомнить,  что  для  бракосочетания  еще
кое-какие приготовленья требуются и  юридические  формальности,  -  о  них
вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного  корпуса
явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость  же  Болтаи
служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
   Итак, об одном лишь попросил Карпати будущего  своего  тестя  (который,
кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать
все под секретом, на что у него особые причины.
   Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что  Фанни  с  Терезой
точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
   Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли  обе  стороны
заинтересованы в соблюдении тайны до  самой  свадьбы,  Майерша  ничего  не
может знать об этом, - другая причина привела  ее  сюда.  Но  что  причина
есть, это несомненно.
   Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко
теперь собиралось вместе и не посвящало друг друга в свои дела.
   И Фанни с  Терезой  заметно  друг  от  друга  отдалились:  вещь  вполне
естественная. Тереза  не  могла  забыть,  что  племянница  стала  невестой
миллионщика, и сочувствовать ее счастью. Фанни же стеснялась  приласкаться
к тетке или к опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не
любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да
лжи?
   Потому  и  сквозил  в  их  разговорах  холодок  сдержанности,  взаимной
отчужденности. Иной раз за весь обед словечка  никто  не  проронит,  будто
онемели все.
   Кто сдержанность эту сразу же  подметил,  так  это,  конечно,  Майерша.
"Фанни плохо тут", - смекнула она.  Строжат  ее.  Тереза  холодна  с  нею,
недоверчива. Девушка скучает, несчастной себя чувствует в деревенском этом
раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням,  а  сердце-то
требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
   При всем том держалась она так  приниженно,  что  за  каждым  ее  шагом
приходилось доглядывать: чем там она занята. То с  прислугой  перо  щипать
сядет, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку  -
опять помочь; то за подметаньем комнат застанут ее. Как обед,  так  каждый
раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото
всего-то отказывается, не ест, не пьет,  а  после  третьего  блюда  вообще
встает, словно четвертого ей и не полагается.
   Немудрящими этими уловками добилась  она  того,  что  Фанни  неотступно
стала ходить с ней, к себе  звала,  разговаривала,  на  рояле  играла  ей:
жалела. И даже верить начала понемногу,  будто  бедная  женщина  и  впрямь
ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный.  Дочь  только
взглянет - мать уже спрашивает: что подать; нужно что - сбегает, принесет.
Служанка копается долго - сама найти поспешит.  Нередко  украдкой  краешек
платья у дочки поцелует, а то молитвенник попросила,  и  Фанни  обнаружила
потом, что страничка, где молитва за детей,  загнута  и  увлажнена  -  вне
всякого сомнения, слезами.
   А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос,  о
чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
   Однажды поехала Тереза в Пожонь платье подвенечное  посмотреть  и,  так
как оно было не готово, осталась заночевать, прислав  вместо  себя  Болтаи
приглядеть за домом.
   Ни разу еще Фанни одна не ночевала, всегда тетушка  в  смежной  комнате
спала, оставляя дверь открытой, и в бурные  грозовые  ночи,  когда  ливень
хлестал в окна, ветер  хлопал  дверями  и  собаки  брехали  во  дворе  под
галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый  после  господа  бога
заботливый, бодрствует рядом с тобой.
   А эта ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал
в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг  дома,
а двери скрипели, будто отворяемые невидимой  рукой.  Фанни  позвала  мать
спать к себе.
   Человек  понаблюдательнее  тотчас   приметил   бы   радостный   огонек,
сверкнувший в глазах у Майерши  при  этом  приглашении,  при  этом  кстати
подвернувшемся случае. В следующее  мгновение  сумела  она  уже  сгладить,
умерить первый свой порыв, и перед Фанни вновь  была  лишь  любящая  мать,
довольная, что может с дочкой побыть.
   Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе  ко
сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при  матери
все, без чего спать ложатся, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая
сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит?
Женщина - и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться  перед  ней?
Она, собственно, и не думала ничего этого, присела  просто,  замечтавшись,
на край кровати и, вынув  гребень,  распустила  две  длинные  густые  косы
бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь в три их  переплести,
и пышные волосы струистой волной хлынули до  самых  колен,  как  волшебной
фатой окутав ее фигуру.
   Долго-долго не отрываясь наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было,
опять  приподнялась  посмотреть,  как  она  небрежно  заплетает   длинные,
шелковистые свои волосы, - и в зеркало-то овальное, стоящее перед ней,  не
глянет  полюбоваться,  а  бросит  случайно  взор,  еще  отодвинет,   чтобы
полураздетой не видеть себя, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
   Майерша глаз не могла от дочери  отвесть.  Радовалась,  любовалась  ею,
наверно.  При  каждом  движении  все  очевидней  обрисовывалась   прелесть
девичьей  фигуры.  Да,  на  ее  взгляд  ценительницы,  этакую  красоту  за
шестьдесят тысяч запродать - поистине недорого.
   - Ах! Красавица ты  какая,  Фанни,  -  с  невольным  льстивым  оттенком
прошептала она наконец.
   Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не  поняв  второпях,  кто
это, встретилась она  со  взглядом  матери  и  с  незаплетенными  волосами
юркнула в постель.  Натянула  на  себя  белое  одеяльце,  задула  свечу  и
зажмурилась.
   И лишь немного погодя осмелилась опять  приоткрыть  глаза,  точно  и  в
темноте  боясь  встретиться  с  этим  испытующим  взглядом,  шепоток  этот
услышать: "Красавица ты какая, Фанни!" - вкрадчивый шепоток _сводни_.
   С трепетом ждала она, что еще скажет _эта женщина_.
   Да-да...
   Ночью,  в  потемках,  как  свечу  погасят,  на  старух  самая   страсть
поговорить нападает, особенно если собеседница засыпает не сразу и  готова
терпеливо слушать,  разве  что  удивленные,  испуганные,  одобрительные  и
прочие поощрительные междометия вставляет, которые лишь развязывают  язык.
Такие ночи куда как  подходящи  для  россказней  о  десяти-,  двадцати-  и
пятидесятилетней давности вещах от рождений и крестин до свадеб и смертей,
пока храп с той или другой стороны не положит конец словоизлиянию.
   У Майерши тоже много чего было порассказать дочке, да и оказия -  лучше
не сыщешь: обе в постели, никто и ничто не помешает, никуда, ни под  каким
видом ей не улизнуть,  и  события  все  можно  повернуть  так  и  этак,  а
покраснеешь, так впотьмах не заметить нипочем.
   - Ах, доченька, голубка, красавица ты моя, - так  начала  Майерша  свою
речь, - да разве думала я когда, что этакое счастье мне выпадет,  с  тобою
вместе ночевать. И сколько же раз я, бывало, себе говорила: и не надо  мне
других дочерей, хоть бы забрал их господь, только б ты у меня  оставалась,
вот и не дошла б я до жизни такой. Ох  и  жизнь,  вот  так  жизнь!  Четыре
девицы безголовых, одна глупее другой: дуры ведь, иначе разве вели бы себя
так. Каждая ведь в _приличной_ связи состояла, сносно  бы  можно  прожить,
так нет, ни одна не ценила - и все по рукам пошли.  Вот  как  свою  выгоду
соблюли!
   Это был первый приступ. Очернить жалкое существование низшего  разбора,
чтобы разбором повыше в некоем привлекательном свете представить. Пошедших
по рукам охулить  за  то,  что  ума  не  хватило  _приличную_  связь  себе
обеспечить.
   Приличная связь - это на языке изысканном значит, что у дамы лишь  один
открыто признаваемый любовник, который и заботится надлежащим образом о ее
нуждах.
   Фанни ни словом не отозвалась. Майерша отложила пока  свои  подходы  и,
зевнув, попытала с другого боку.
   - Тебе здесь, конечно, хорошо, любят, я вижу,  тебя;  малость,  правда,
строговаты, да люди-то порядочные, добрые. И повезло же тебе,  что  попала
сюда, все-то  у  тебя  есть,  чего  душеньке  угодно.  И  оставайся  здесь
спокойно, _покуда старик Болтаи жив_, дай бог ему здоровья;  боюсь  только
вот, кабы не помер враз, уж больно грузен, вон и отца его паралич  разбил,
и братьев двух как раз в его годы.  Оно,  конечно,  в  нужде  бы  тебя  не
оставил, позаботился бы, знаю, не будь племянника у него, стряпчего; ему и
хочет он все отказать. И понятно:  племянник-то  -  гордость  семьи,  своя
кровь все-таки, а свой за своего только и радеет.
   Это был второй натиск. Пусть призадумается девушка, озадаченная: а  что
будет, ежели Болтаи помрет? Может, зря _молодость пропадает_, - не  поздно
ль будет вздыхать потом: ах, было б мне ее _продать_?
   Самое ужасное было, что Фанни все понимала, - знала,  почему  мать  это
говорит, куда гнет,  зачем  приноравливается,  соблазняет.  Даже  во  тьме
видела она ее плутоватое  лицо,  в  лукавую  ее  душу  проникала  и  глаза
зажмуривала, уши затыкала, чтобы не видеть, не слышать ничего.
   И все-таки видела, все-таки слышала.
   - Охо-хо! - вздохнула Майерша, вновь приготавливаясь поговорить.  -  Не
спишь, Фанни?
   - Нет, - пролепетала девушка.
   Не хватило хитрости промолчать. Тогда Майерша подумала бы, что  уснула,
и прекратила бы надоедать.
   - Не сердишься, что болтаю? Скажи - я замолчу.
   - Нет, пожалуйста, - еле слышно пробормотала Фанни, преодолев невольную
дрожь.
   - Увидела бы сейчас тебя - не узнала. Встреться мы на улице -  мимо  бы
прошла и не окликнула, право слово. И  то  сказать,  ребенком  ведь  малым
была, когда тебя забрали у меня. Ох уж  эти  дочери,  хоть  бы  не  росли,
всегда девочками маленькими оставались!
   Частенько раздается простодушное это пожелание, когда беспечные  матери
всерьез начинают задумываться о будущем своих взрослых дочерей.
   - Эхе-хе? И зачем  только  дочери  беднякам  по  нынешним-то  временам?
Горевать впору бедняку, а не радоваться, коли дочка у  него  родится.  Что
ждет ее, кто замуж возьмет? А сейчас и  замуж-то  кому  охота,  вот  время
какое. Заработки падают, траты домашние растут. Выскочит какая  замуж,  не
наплачется. Муж гуляка, пропойца; нищета, заботы да маета всю жизнь;  одну
беду проводила, другая во двор; ребятишек куча на тебе, которые тебя же на
улицу выставят, как состаришься. Эх,  прямо  хоть  заранее  ее  оплакивай,
дочь-то, едва родилась!
   Вот рассказала дочери про тяжкую  бабью  долю,  про  невеселые  стороны
замужества. И дочь знала отлично зачем; при словах: "красавица ты какая" -
будто все враз прояснилось для нее, - то  же  самое  подозрение  возникло,
которым с ней Тереза поколебалась поделиться: что  мать  явилась  душу  ее
погубить.
   - Не зябнешь, Фаня?
   - Нет, - пролепетала та, съежившись под одеялом.
   - А дрожишь вроде?
   - Не дрожу.
   - Ты знала ведь Рези Хальм?
   - Знала, - отозвалась Фанни тихо, ожидая с трепетом,  какое  еще  новое
нападение последует и откуда.
   - Верно ведь, гордячка была? И сами такие гордецы, слово еле проронят с
нами, помнишь? Мы же  соседи  были.  А  когда  беда  та  с  сестрой  твоей
стряслась, так и вовсе глядеть на нас перестали, дочке разговаривать  даже
запретили с тобой. А сейчас знаешь, что  с  дочерью  их?  Помещик  богатый
влюбился один,  она  и  сбеги  с  ним.  Родители  прокляли  было  сгоряча,
отреклись от нее, а после купил он ей именье приличное,  -  и  помирились,
нынче все там, у нее живут.  Это  гордецы-то,  которые  так  легко  других
осуждали. А теперь сами говорят: что, мол, тут  такого,  счастливей  любой
замужней женщины живет, и _человек тот так верен, так предан ей_,  как  не
всякий муж своей жене, - все  ее  желания  исполняет,  все  самое  лучшее,
роскошное покупает ей, прислуга "сударыней" ее величает, и во всех барских
домах принимают их, не спрашивая, кто они и что. На променад - под ручку с
ней, и все им кланяются. Вот  какие  теперь  разговоры  разговаривают  эти
гордецы, кичливые эти Хальмы, которым  ничего  не  стоило  другую  девушку
осудить. А вздумается кому посплетничать, говорят: _человек  тот_  еще  до
будущего года женится на Рези, как только мать его скончается, да дядю ему
нужно уломать, и люди верят, дружбу с ними водят. Вишь как бывает.
   Тут  Майерша  остановилась  на  минутку,   чтобы   дать   Фанни   время
поразмыслить над услышанным.
   Но та, давно уже сложив руки на трепещущей груди,  едва  мать  умолкла,
стала страстно, торопливо, словно по внезапному наитию, читать про себя  в
тишине "Отче наш", спеша досказать,  прежде  чем  Майерша  перебьет,  -  и
успела, к великой радости своей.
   - Вишь, как оно бывает, - продолжила  немного  погодя  Майерша  с  того
места, где остановилась. - Выйди она замуж честь по чести, ни одна  собака
паршивая не узнала бы, а так все только о ней и говорят. И завидуют, знамо
дело. А как же. А она сидит себе в барском  своем  доме  да  посмеивается.
Болтайте, мол, дураки. Ей-то что. Наоборот, еще и рада. Пошла бы за  того,
из мещан, за кого родители сватали ее силком, хлебнула бы горя! Он  другую
потом взял, и вот, трех  лет  не  прошло,  уже  разводиться  хотят,  да  и
развелись бы давно, кабы не трое ребятишек. Муж пьяница, картежник, деньги
только мотает да жену бьет день-деньской. И  все  бы  на  Рези  свалилось,
пойди она за него. Вот оно как: отец  с  матерью  сплошь  да  рядом  лучше
хотят, а выходит - хуже некуда. Или вообразят, будто дочку  невесть  какая
неудача постигла, а из этой неудачи, глядь, самая удача и  выходит!  Фаня!
Что, холодно тебе?
   - Нет, - прошептала девушка, дрожа, как в лихорадке.
   - Да я же слышу, зубами стучишь. Дай-ка подушкой тебя прикрою или  ноги
разотру.
   - Не надо, не надо! Не холодно мне, - пробормотала Фанни, содрогнувшись
при одной мысли, что мать к ней прикоснется.
   Успокоенная ее ответом, Майерша замолчала  надолго.  Фанни  понадеялась
было, что мать заснет.
   - Слушай, Фаня, - опять нарушила та молчание. - Спишь?
   - Нет, - ответила девушка, подстрекаемая любопытством: что же теперь-то
может последовать?
   Бывает такое дерзостное любопытство: знаешь, что страшно, и  ужасаешься
заранее, а все-таки ждешь.
   - Не знаю, что это со мной? Не спится, и все тут, - сказала Майерша.  -
Сна ни в одном глазу. Оттого, верно, что место незнакомое. Все-то кажется:
окно там, ан, это зеркало. Не вышло  б  со  мной,  как  с  тем  рожневским
депутатом:  ночевал  с  кем-то  в  чужой  комнате,   где   окна   ставнями
закрывались, утром  проснулся,  хотел  посмотреть,  рассвело  ли  уже,  да
сунулся в буфет с сыром - и говорит соседу: темень,  глаз  коли,  и  сыром
воняет.
   И Майерша посмеялась вдосталь этому напечатанному в лечейском календаре
[издавался в г.Лече с 1626  года  с  прибавлением  разных  развлекательных
историй и новостей] анекдоту,  для  Фанни  отрадному  уже  хоть  тем,  что
рассказанному не для ее _погубления_.
   Нужно же было  время  от  времена  и  шутку  какую-нибудь  вставить  на
совершенно постороннюю тему, чтобы истинную цель лучше замаскировать.
   Вновь наступила пауза. Майерша развздыхалась, позевывая да господа бога
поминая, словно расслабляясь, распускаясь душой в предвкушении сна.
   - Фаня! А вышивать ты не разучилась?
   - Нет, - откликнулась Фанни.
   Ну, опять за свое. Но, кажется, предмет теперь невинный.
   - Мне потому в голову пришло, что  цела  ведь  последняя  твоя  вышивка
_дома у нас_, - знаешь, с целующимися  голубками  которая,  на  тахте  под
портретом твоим, что художник еще тот молодой бесплатно нарисовал.  У,  он
прославился с тех пор, раз триста твой портрет в разных видах писал да  на
выставках выставлял, а там их важнеющие самые баре  наперебой  за  бешеные
деньги раскупали, - кто больше даст, значит. Счастье свое, можно  сказать,
построил на том художник-то, его ведь теперь  вся  аристократия  знает.  С
портрета твоего все и пошло.
   Ага! В двери тщеславия решила постучаться.
   - Сказать? И  не  поверишь,  -  продолжала  Майерша.  -  Господин  один
высокого-превысокого звания уж до  того  в  портрет  твой  влюбился  -  за
границей, конечно, увидел его, - уж  до  того,  что  в  Пожонь  экспрессом
прикатил: укажите, мол, мне, где та живет, с кого он нарисован,  и  к  нам
припожаловал. Ты бы только видела, в какое он  отчаянье  пришел,  услыхав,
что ты тут больше не живешь. Застрелиться хотел! Но потом удалось-таки ему
разузнать, где ты, увидеть даже тебя, только стал он с горя как  бы  не  в
себе. Все-то, бывало, придет, сядет  на  тахту  с  вышивкой,  про  которую
узнал, что твоя, и глядит на портрет, глаз не сводит, целыми часами. И так
каждый день. Сестры твои уже и злиться начали, что на них  он  -  никакого
внимания, а я любила, когда он приходил: каждый раз про  тебя  услышу  что
нибудь. Он ведь, как тень, ходил за тобой, и я хоть знала, здорова ты  или
больна. О, этот человек помешался просто на мыслях о тебе!
   Ах, вот, значит, что!
   Фанни  на  локотке  даже  приподнялась,  с  тем  содроганием  и  вместе
любопытством  прислушиваясь  к  словам  матери,  с  каким  Дамьен  [Дамьен
Робер-Франсуа (1715-1757)  -  был  за  покушение  на  французского  короля
Людовика XV подвергнут перед казнью жестоким пыткам в Париже  на  Гревской
площади], быть может, взирал на свои заливаемые горящим маслом раны.
   - Ох, и что  он  выделывал,  этот  господин,  не  знаешь,  плакать  или
смеяться, - продолжала меж тем Майерша, шумно ворочаясь с боку на  бок  на
своей перине. - Дня не проходило, чтобы не заявился и не начал приставать:
будь, мол, ты дома, сейчас бы женился на тебе. "Да идите вы! Кто  это  вам
поверит, говорю. Где  это  видано,  чтобы  господа  в  жены  брали  бедных
девушек". То-то вот и есть: брать берут, да потом обратно отдают.  Смотри,
доченька, остерегайся: ежели скажет тебе вельможа  какой,  дескать,  беру,
глупости это одни, околпачить хочет тебя.
   Подав душеспасительный сей совет, Майерша остановилась передохнуть, и у
Фанни было время мысленно дополнить его: "А если скажет  "не  возьму",  но
денег даст, это уже разумно, тогда соглашайся. В любви клясться, женитьбой
прельщать - это занятие для  жалких  каких-нибудь  школяров  да  захудалых
мозгляков дворянчиков, _их не слушай_; а настоящий кавалер сразу  говорит,
_сколько даст_; вот кого выбирай".
   Фу, мерзость какая, гадость!.. И это - жизнь!..
   Полно, это ли? Тише, тише, милая девушка, слушай дальше мать свою. И не
зажимайте  ушки  вы,  тонко  чувствующие   благородные   дамы,   тщательно
укрываемые тепличные цветы иного, более благополучного мира, - к вам грязи
этой даже капли не пристанет,  это  все  грехи  бедняков.  Составьте  себе
просто хоть некоторое понятие о неведомой стороне, где самые  жаркие  свои
лучи расточает та любовь, что вам дарит уже  одно  лишь  остывшее  осеннее
сияние.
   С отвращеньем дожидалась Фанни,  что  скажет  мать.  Хватит  ли  у  нее
смелости сыграть ужасную свою  роль  до  конца?  Под  личиной  потерпевшей
проникнуть в мирную, достойную, протянувшую ей милосердную  руку,  готовую
простить семью, чтобы дражайшее ее сокровище, честь, добродетель,  чистоту
украсть в лице собственной дочери, которую чужие взяли под защиту,  а  она
сама же погубить норовит?
   О! Черт еще даже пострашнее, чем его малюют.
   - Я разговоры такие не люблю. Хоть бы и взаправду жениться  хотел.  Что
хорошего? Таких  жен  не  своего  круга  господа  не  ставят  ни  во  что,
третируют, презирают. А вот как Рези Хальм - их не трогают, им дают жить.
   (Ну да, третируют: не угождают, значит, не льстят им.)
   Но дальше, дальше.
   - Я уж прямо и не знала, жалеть  его  или  прогнать,  бедолагу,  совсем
голову потерял. И вот вдруг исчез куда-то из города. Тогда он уже в полном
расстройстве был, думал, женился кто-то на тебе да увез. Приходит ко  мне,
ровно сумасшедший, спрашивает, где ты. "Ведать, сударь, не ведаю,  говорю,
давно ее у меня забрали. Может, что  и  замуж  вышла".  Тут  он  побледнел
сильно так и на тахту бросился, - где голубков-то ты с  розочками  вышила.
Жалко стало мне его: уж такой-то раскрасавец юноша, в  жизни  приятней  не
видела, - глаза какие, а брови! Лицо нежное  такое,  бледноватое,  губы  -
точно у девушки, ручка бархатная, росту стройного... Ну,  да  что  делать.
Что же раньше думал, коли намерения серьезные имел, говорю  ему.  А  он-де
кончины дядюшкиной ждал, говорит, - дядя против брака этого. "Вы-то ждали,
а девушке сколько ждать, она старухой, может, будет уже, пока дядюшка  ваш
помрет". Да мы бы тайно, говорит, обвенчались. "Эх, сударь, как  прикажете
верить, мужчинам разве можно  в  наше  время  доверять.  Сделаете  девушку
несчастной, а про венчанье и молчок". Ну ладно, говорит,  коли  в  честное
мое слово и в венчанье не верите, я, мол, шестьдесят тысяч наличными готов
вам предоставить в залог, и если уж я клятвопреступник  бесчестный  такой,
что девушку брошу, пускай и это потеряю. Вот я и думаю: шестьдесят тысяч -
деньги  пребольшие,  такими  не   швыряются,   это   для   любого   потеря
чувствительная; даже и не припомню сейчас, чтобы вельможа какой-нибудь под
шестьдесят тысяч слово свое нарушал, особливо ежели  красавице  такой  его
давал, как Фаннинька моя...
   - Спокойной ночи, спать хочется, - пробормотала Фанни,  откидываясь  на
подушки; но долго металась еще, борясь с ужасом, неприязнью и гадливостью,
которые подымались в душе. Лишь на  самой  заре  усталость  наконец  взяла
свое.
   Солнце уже ярко светило в окна, когда Фанни пробудилась.
   Пока спала она, странные картины преследовали ее, и после пробужденья в
сознании все еще сплетались беспорядочно явь и грезы, порождения  фантазии
и доводы рассудка.
   Часто ночь напролет мечешься, трепещешь, но утром совершенно привыкаешь
к образам, которых так боялся во тьме.
   А  иной  раз  до  того  углубишься  накануне  в  раздумья,  мучительные
размышления,  что  и  сон  переймет  то  же  направленье  и  при   богатом
воображении не только фантасмагории, но  и  здравые  идеи  навеет.  Спящий
тогда  становится  провидцем.  Потому-то  и  говорится,  что  утро  вечера
мудренее. Проснувшись, из такого трезвого  далека  созерцаешь  клубившееся
всю ночь марево сна, будто недели, месяцы протекли с тех пор.
   Видя, что мать встала раньше и вышла уже, Фанни  в  неожиданно  хорошем
настроении вскочила и  проворно  оделась,  едва  дав  себе  труд  привести
кое-как в порядок волосы.
   Завтрак уже ждал ее. Майерша сварила тем  часом  кофе  на  кухне,  хлеб
поджарила - все своими  руками,  не  подпуская  прислуги.  Заслуживает  же
этакая красавица дочка, чтобы мать немножко и похлопотала ради нее.
   Мастер не употреблял темного  этого  чужеземного  напитка,  -  не  имел
обыкновения. Утречком рано он по пятидесятилетней своей  привычке  закусил
копченым салом с красным перцем,  умяв  порядочный  кусок,  который  запил
целой флягой сливянки, и пошел себе как ни в чем не бывало на поле. Только
в чуть хрипловатом голосе чувствовался легкий "градус".
   Фанни  осталась  за  кофе  одна  с  матерью.  Болтаи  не  видел  причин
беспокоиться из-за того: пускай нажалуется вволю бедная старуха.  А  Фанни
жаловаться, кажется, нечего, - по крайней мере, на своих опекунов.
   Девушка  пожелала  матери  доброго  утра  и  поцеловала  ей  руку.   Та
возвратила поцелуй.
   - Дай-ка, дай-ка ручку свою расчудесную, прекрасную. Ах ты  милая  моя,
единственная. Ой, да как же счастлива-то я, что сижу с тобой.  Давай  сама
кофейку тебе налью. Знаю, знаю,  как  любишь:  молочка  побольше,  сахарку
поменьше, вот так. Видишь, не забыла ничего".
   Майерша болтала без умолку. Прежде ее сдерживало присутствие Терезы,  -
под холодным, неотступным ее взглядом она съеживалась, настораживалась,  а
теперь чувствовала себя свободно.
   Фанни прихлебывала кофе и слушала,  посматривая  на  мать,  которая  не
уставала хвалить ее, и душкой, и раскрасавицей,  и  чаровницей  называя  и
убеждая, уговаривая все доесть.
   - Мама, - прервала ее девушка, беря за руку (она не питала к ней больше
отвращения), - как того господина зовут, который обо мне расспрашивал?
   Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!
   Но вглядись она получше ей в лицо, то заметила бы,  что  дочь  даже  не
покраснела, задавая такой вопрос, - осталась бледной и спокойной.
   С таинственным видом оглянулась Майерша по сторонам, не услышит ли кто,
потом привлекла к себе  Фаннину  головку  и  шепнула  на  ушко:  "Абеллино
Карпати".
   - Да? Так это он? - сказала Фанни со странной, очень странной улыбкой.
   - Знаешь разве?
   - Видела раз издалека.
   - Красивый мужчина, приятный, обходительный; никогда красавца такого не
видывала.
   Фанни крошки собирала со скатерти, поигрывала кофейной ложечкой.
   - Это ведь много - шестьдесят тысяч форинтов. Правда, мама?
   (Ага, попалась птичка, теперь поскорее сеть затянуть!)
   - Очень много, детонька, законный с них процент - три  тысячи  шестьсот
форинтов. Долгонько бедному человеку пришлось  бы  землю  ковырять,  чтобы
доход такой заполучить.
   - Скажите, мама, а у папы было столько?
   - Что ты, детонька. Он, когда до  девятисот  догнал,  считал  уже,  что
много, а это четвертая только часть. Сама  посчитай:  четырежды  девять  -
тридцать шесть. У него вчетверо меньше было.
   - Да правду ли сказал Абеллино, что женится на мне?
   - Так он в любую минуту согласен залог внести.
   Фанни, казалось, готова была сдаться.
   - Ну да ведь если обманет, ему же хуже, шестьдесят тысяч так и так  нам
достанутся.
   "Вот умница девочка! Не то, что  сестры-ветреницы.  Эта  не  даст  себя
провести. Моя дочь", - думала Майерша, руки потирая от радости.
   Надо ковать железо, пока горячо.
   - А как же, доченька. Помечтать куда как сладко, да мечтами одними  сыт
не будешь. Это господа поэты вон про идеалы стихи любят сочинять, да  ведь
и они так и глядят, где бы деньжат ухватить. Нынче все за деньгами  только
и гоняются. Кто с деньгами, тому и честь. А честь без  гроша  -  кому  она
нужна? Ты покамест молода еще,  красива,  вот  и  охотятся  за  тобой.  Но
сколько она продержится, эта красота? Десяток лет - и нет ее. Так что  же,
разве  заплатят  тебе  за  радости,  которых  ты  себя  лишишь,  молодость
праведницей прожив?
   О, да эта женщина и святого крещения будто не принимала. Все решительно
у нее земное. И небо - лишь фигура поэтическая.
   - При такой жизни и десятка лет красота твоя не сохранится, - еще более
веско добавила Майерша. - Женщины, которые радостей  земных  себя  лишают,
скорее увядают.
   - Тише, Болтаи идет!
   Почтенный мастер, войдя, пожелал доброго утра и  сказал,  что  в  город
едет, не надо ли чего передать, - лошади уже запряжены.
   - Маме нужно в город, - тотчас ответила  Фанни,  -  не  прихватите  ее?
Будьте добры, дядюшка.
   Майерша глаза даже вытаращила и рот разинула. Она и не заикалась  ни  о
каком отъезде.
   - Охотно, - отвечал Болтаи. - Куда прикажете?
   - Домой, к дочкам (Майерша перепугалась). Вышивки там у меня  кое-какие
остались, сестрицы выбросят их еще или на толкучку снесут; мама  привезет.
(Ах, умница, разумница!) Тахта там такая с вышивкой моей, знаете, мама,  -
два голубочка; ее ни за что не хотелось бы мне сестрам оставлять. Хорошо?
   Еще бы не хорошо! Это она ведь согласие дает на  предложение  господина
того, да тонко как, тупоумный этот Болтаи и не догадывается ни о чем.  Вот
умница, вот разумница!
   Мастер вышел сказать кучеру, чтобы для дамы местечко приготовил.
   - Когда приехать за тобой? - воспользовавшись его отсутствием, спросила
Майерша шепотом.
   - Послезавтра.
   - А что _там_ передать?
   - Послезавтра, - повторила Фанни.
   Тут снова Болтаи вошел.
   - Минуточку обождите, милый дядюшка, я несколько строк Терезе напишу, -
сказала Фанни, - отвезите ей.
   - С удовольствием. Да ты бы на словах, чего пальцы-то чернилами марать.
   - Ладно, дядя, скажите тогда тетеньке, пусть кашемира мне купит на шаль
да локоть pur de laine [чистой шерсти (франц.)] или же poil  de  chevre...
[козьего пуха (франц.)]
   - Ну, ну, напиши лучше тогда, - испугался Болтаи иностранных слов, - не
запомню все равно.
   Улыбнувшись,   взяла   Фанни   письменные   принадлежности,   набросала
коротенькое письмецо, запечатала и протянула мастеру.
   Майерша   украдкой   еще   раз   бросила   на   нее   многозначительный
заговорщический взгляд. Ее подсадили на повозку, и она укатила под звонкое
щелканье кнута.
   А Фанни посмотрела вслед холодно, с насмешливой гримаской и вернулась к
себе. Там полила она цветочки, покормила птичек, весело, задорно при  этом
напевая.
   Доехав до города, Болтаи у первой же лавки опять  слез  купить  кремней
или другое что, ему необходимое, а кучеру велел  доставить  Майершу,  куда
пожелает. Сам же пешком, мол, дойдет.
   И гостья его вскоре опять очутилась в  семейном  своем  кругу.  Там  же
оказался и Абеллино. Денди не терпелось узнать, чего она  добилась,  да  и
все ее поджидали. Явилась Майерша все в том же купленном ей Болтаи наряде.
То-то было смеху! То-то прыгали ее проказницы вокруг, мать  из  стороны  в
сторону вертели! Абеллино попросил позволения зарисовать ее в таком  виде.
А впрочем, не до того сейчас. Ну, быстрее: как там дела?
   Майерша часа два повествовала об удачно завершенной авантюре:  скольких
усилий и какого красноречия стоило ей склонить девушку  на  свою  сторону.
Потому что  добродетельная  донельзя.  Пришлось  уверять:  дескать,  замуж
поклонник возьмет - только о том ей все и твердила.
   Абеллино не замедлил обнять  дуэнью,  которая  на  любезность  ответила
любезностью: рассказала, каким красавцем она его  расписала  перед  Фанни.
Оставим их пока за этим развлечением.
   Той порой и мастер наш почтенный тоже  до  дому  добрался.  Тереза  уже
поджидала в дверях, ибо кучер вернулся раньше,  известив  о  его  приезде.
Болтаи первым делом письмо передал.
   - Привез вот, потому что таких тарабарских слов, какие  там  писаны,  в
жизнь не выговорю.
   Тереза  вскрыла  письмо,  прочла,  поглядела  на  Болтаи,   перечитала.
Прочитала в третий раз и снова взглянула на мастера.
   - Тарабарщина и есть. Я тоже не понимаю ничего. Посмотрите сами!
   И протянула письмо.
   - Гм, - пробормотал старик в полной уверенности, что  и  впрямь  увидит
заморские словеса, и очень удивился, прочитав: "Дорогая тетя! Я все  знаю.
Пусть та женщина, которую мне претит называть матерью, больше не приезжает
к нам. Г-ну Яношу Карпати передайте, чтобы еще сегодня навестил  меня  для
важного,  спешного  разговора.  И  сами  приезжайте   побыстрее.   Любящая
племянница Фанни".
   Что сие означает? Что там между ними произошло?  И  когда  успели?  Так
мирно попивали кофеек, так доверительно друг с другом попрощались. И ручку
друг у друга поцеловали... Болтаи ничего не понимал.
   Но Тереза начинала уже кое-что соображать.
   Так. Надо срочно Яноша Карпати известить. Но кого послать?  Мастер  сам
сбегает. Ноги хорошие у него, мигом будет там. Старый Палко знает его уже,
сам к барину потащит. Жених как возьмет в толк,  тотчас  запрягать  велит,
пять минут - и в карете они. Мастер и Тереза с ним сядут, сквозь  закрытые
окна не узнает никто. Пятерка коней горячих - три да сзади два  -  во  всю
прыть по тракту помчит, за два часа они на месте; а Болтаи с его неспешной
ездой все четыре бы потратил.
   Фанни сама встретила высокого гостя. Была она чуть бледнее обычного, но
бледность шла ей. Придя в форменный экстаз,  Янош  Карпати  не  удержался,
положил торжественно руку на сердце и подступил к прекрасной нареченной  с
такой необычной речью:
   - Видит бог, барышня, не будет в моей жизни  иной  заботы,  как  только
радость тебе доставлять.
   - А я обещаю, сударь, -  спокойно,  решительно  заявила  Фанни,  -  что
высшим долгом моим будет вашего имени не посрамить. А теперь будьте  добры
на несколько часов уединиться со мной все трое, нам надо поговорить.
   Слова эти были произнесены с такой решимостью, таким достоинством,  что
нельзя  было  не  повиноваться.  Вчетвером  удалились  они  во  внутренние
комнаты, запирая за собой все двери.
   Спустя несколько часов, точно так  же  отпирая  дверь  за  дверью,  все
четверо вернулись обратно.
   Но какая перемена в каждом лице!
   Фанни не бледной  уже  была,  а  цвела,  сияла,  свежее  розы,  румяней
утренней зари.
   Мастер  усы  все  подкручивал,  точно  невесть  на  какое  рискованное,
отчаянное дело собираясь,  -  он  мог  бы  даже  сердитым  показаться,  не
посмеивайся вдруг по временам.
   И даже глаза кроткой  Терезы  сверкали  -  не  гневом,  но  мстительным
торжеством.
   А о женихе говорить нечего. Куда прежний барин  Янчи  девался,  дряхлый
наш набоб? Разве узнаешь его в этом веселом, оживленном господине, который
только что на одной ножке не скачет, радостным  смехом  заливаясь?  Да  он
помолодел чуть не на двадцать лет. Прямо на седьмом небе от  радости.  Как
подменили!
   Янош Карпати места себе  не  находит,  околдованный,  очарованный  этой
девушкой - феей своей, ангелом, богиней. Не напрасно, о нет, восстал он из
мертвых.
   - Значит, завтра после полудня! - дрожащим от радости  голосом  говорит
он.
   - Да, завтра, - отвечает Фанни, - и какое-то  обещание  слышится  в  ее
тоне, необычным каким-то светом загораются их устремленные друг  на  друга
глаза.
   От избытка чувств Карпати крепко жмет руку Болтаи, потом Терезе. Теперь
очередь Фанни.
   - Разрешите прелестную эту ручку пожать?
   Фанни охотно протягивает крохотную свою,  такую  мягкую,  такую  нежную
ручку. От гальванического ее прикосновения совсем голову теряет г-н  Янош:
не только в руки забирает хрупкие эти пальчики, но и к губам прижимает,  а
девушка не гневается ничуть.
   На радостях после удачного своего покушения Карпати  бросился  обнимать
Болтаи и Терезу, поймав себя на том, что и Фанни, оказывается, заключил  в
объятия. Безо всякого жеманства или кокетства, доверчиво прильнула к  нему
девушка, как истое дитя природы.
   Наконец он кинулся к  карете  и,  не  дожидаясь,  пока  Палко  подножку
опустит, сам открыл дверцу и крикнул из нее:
   - Завтра после полудня!
   - Тс-с! - приложила Фанни к губам указательный пальчик.
   - В  Пожонь  гони!  -  с  нетерпением  бросил  Карпати  Палко,  который
неторопливо взбирался на козлы.
   Тот обратил к нему флегматичную свою физиономию.
   - Ну, чего глядишь? Трогай!
   - А не позабыли мы чего? - возразил старый слуга.
   - Что еще позабыли?
   - Двадцать лет ваши, _баринок ммолодой_! - упирая на это "м", отозвался
гайдук серьезно, без улыбки.
   Довольный смех был ответом на эту подковырку. Возница  хлопнул  длинным
бичом, влет распластались резвые кони, минута - и карета уже далеко пылила
по тракту.
   ...Но о чем это сговаривались они там между собой?..


   На другое утро явилась в деревенское жилище Болтаи какая-то особа вроде
служанки с тахтой от Майерши на наемной, с базара, повозке.
   Служанка шепнула Фанни потихоньку, что под сиденьем - письмо.
   Отлично.
   Фанни отыскала его. Писала мать. Богатый  господин  страшно  рад  и  на
радостях званый вечер устраивает у его высокоблагородия г-на Кечкереи,  на
который торжественно  приглашает  Фанни;  пригласительный  билет,  весь  в
затейливых виньетках, прилагался тут же.
   "Mademoiselle Fanny de Mayer avec famille" ["Мадемуазель Фанни де Майер
с семейством" (франц.)].
   С семейством.
   То есть с матерью, сестрами - с выводком со всем.
   Ах, значит, и о публике позаботились! Толпа зевак, зрителей будет.  Что
ж, тем лучше. Не замедлит и спектакль.
   Фанни отпустила служанку, велев передать, что приглашение принимает,  а
г-ну Кечкереи просит кланяться.
   Господин Кечкереи... Это еще кто?
   Безукоризненнейший джентльмен,  играющий  в  обществе  роль  отнюдь  не
последнюю.  Он  посвятил  себя  служению  одной  современной  потребности,
которую без него трудно было бы и удовлетворить.
   Все, почитающие себя знаменитостями, от вельмож до артистов, знают г-на
Кечкереи.
   В залы его, на  его  торжественные  ужины  и  завтраки  сбирается  весь
_модный свет_.
   Это знатные дамы, коих страсть к искусству влечет поближе взглянуть  на
какую-нибудь артистическую знаменитость; свободомыслящие амазонки, кои  не
стесняют себя в своих увлечениях узами Гименея;  особы  постарше,  которым
вместо чинной салонной скуки хочется побольше живых,  веселых  лиц  видеть
вкруг себя; избалованные  успехом  артистки,  чья  кокетливая  болтовня  -
пикантнейшая приправа к общему разговору. Это и  несколько  синих  чулков,
просвещенных  женщин-философок,  в  дневники  заносящих  свои  надо  всеми
наблюдения, и одна-две великосветские  красавицы,  почитаемые  за  великих
певиц и любящие поклонение, и красавицы более сомнительной репутации, кому
открывает доступ в избранное общество чье-нибудь высокое  покровительство,
и добропорядочные  матери  семейства,  таскающие  сюда  дочек,  у  которых
хватает простоты не понимать, чему обязаны они  этим  счастьем.  Это  юные
кавалеры, аристократы духа  и  злата,  и  старички  гурманы,  кто  лишь  в
созерцании да пищеварении находит еще  усладу;  сатирический  какой-нибудь
ум, гораздый над чужой глупостью потешаться, и заезжий  богач,  пожелавший
поглазеть  на  выставку  здешних  лиц  и  нравов;  пресыщенные,  ко  всему
безразличные тюфяки, способные лишь скуку нагонять, и поэтические безумцы,
по первому  знаку  готовые  выскочить  на  середину  зала  и  с  яростными
гримасами  свои  стихи  продекламировать.  И,   наконец,   два   дли   три
фельетониста,  -  чтобы  в  листки  свои  понаписали  про  все  увиденное,
услышанное, съеденное и выпитое на вечере у Кечкереи.
   Вот из кого составлялось блестящее общество, которое  привлекали  рауты
г-на Кечкереи. Устраивались же они дважды в неделю, а  в  экстраординарных
случаях - в  честь  приезжего  артиста,  например,  -  даже  чаще,  и  все
обставлялось на них самым пышным образом.
   Но делать отсюда вывод, что г-н  Кечкереи  невероятно  богат,  было  бы
чистейшим заблуждением. Решительно ничего у него нет на грешной сей  земле
и даже в недрах оной, кроме лишь одного: "реноме". Он тонким, культурным и
ученым человеком  слывет,  благородным  кавалером  и  знатоком  искусства.
Попасть на его вечер - это высокая честь. У него  никому  за  свое  звание
краснеть  не  приходится,  ибо  г-н  Кечкереи,  конечно  же,  -  поклонник
аристократии, но его вечера объединяют аристократию герба и духа, злата  и
красоты. Через их посредство разные общественные слои  соприкасаются.  Вот
эта-то остроумная посредствующая роль и понуждает наших вельмож  побогаче,
бравых банкиров помоложе и галантных магнатов-старичков, коли уж явилась у
них претензия соорудить приют столь возвышенного общения,  поставлять  для
пего лишь строительные  средства,  а  художественную  отделку  препоручить
хозяину. Короче говоря, вечера они только финансируют, а уж гостей на  них
приглашает Кечкереи.
   Кто решится на основании  сказанного  утверждать,  будто  г-н  Кечкереи
"сводник", опять-таки очень погрешит, на сей раз против правил приличия.
   Господин Кечкереи никого не залучает, не улещает и не сватает.  Все  на
его вечерах совершается по строжайшему этикету.
   Сначала артисты и артистки поют, декламируют, на  флейте  играют  и  на
фортепьяно; потом у рояля несколько скромных вальсов и кадрилей танцуется,
и все чинно шествуют к столу, - мужчины закусывают стоя, дамы сидя; за  их
здоровье и присутствующих знаменитостей, если таковые  имеются,  осушается
несколько бокалов шампанского, и протекающую меж тем непродолжительную, но
высокоумную беседу снова сменяют вальсы да кадрили,  а  после  одиннадцати
дамы одеваются и уходят. Лишь несколько денди постарше и помоложе остаются
еще посидеть за каргами и вином.
   Всякий может из этого  увидеть,  что  ни  нравственность,  ни  приличия
нимало не оскорбляются на его вечерах.
   О, г-н Кечкереи этого бы и не позволил! Он  дорожит  своим  реноме.  Он
только людей вместе сводит, а не торгует живым товаром. Для  этого  другие
есть. И ежели молва тем же словом прозывает его, в этом лишь дурацкий  наш
венгерский язык повинен: почему другого не создаст - для одного и того  же
занятия?
   Итак, у г-на Кекчереи готовился  большой  званый  вечер  в  назначенный
день. Расходы покрывал Абеллино из собственного  кошелька,  -  вернее,  из
кошелька Фенимора, коему с появлением  Фанни  предстояло  потерять  тысячу
золотых.
   Исход спора до того был очевиден, что и секрета не  делалось  из  него.
Абеллино по-английски выбросил шестьдесят тысяч, чтобы тысячу выиграть  на
пари, прочее же несущественно.
   Он был приглашен официально, и  все  модное  общество  обещалось  быть:
свободомыслящие молодые дамы, жизнелюбивые старухи, избалованные вниманием
красавицы, молчком ведущие дневники  синие  чулки  и  громогласные  поэты,
артисты и артистки, денди и гурманы, умные помещики  из  Баната  и  прочие
егозливые господа, числом своим способные любого фельетониста повергнуть в
отчаянье, пожелай он каждого почтить лестным эпитетом.
   Утром знаменательного  дня,  занимавшего  юных  наших  отцов  отечества
больше последней петиции палаты. Майерша все в  том  же  купленном  Болтаи
наряде уселась в наемный экипаж и по дороге измыслила такой план действий.
Оставив экипаж у леса, пешком добраться  до  Болтаи  и  сказать  там,  что
приехала с торговками на базар. Потом выйти с Фанни в поле -  хлеба,  мол,
посмотрим, - дойти до кареты и - поминай  как  звали!  А  прощаться  -  не
взыщите уж.
   С этим благовидным  объяснением  на  уме  благополучно  прибыла  она  к
летнему домику Болтаи, ни руки, ни ноги дорогой не сломав  по  бесконечной
милости божьей.
   Но там подстерегала ее неприятная неожиданность. На вопрос, где  Фанни,
слуги ответили, что барышня в Пожонь уехала еще утром.
   Впору испугаться было.
   - Уж не старики ли увезли?
   - Нет, те на заре поехали еще,  а  она  через  несколько  часов,  наняв
лошадей.
   Ай-ай-ай! Что это она еще выдумывает? Уж не мать ли  хочет  обдурить  и
сама дельце прибыльное обделать? Не научили  ли  ее,  что  после  подобных
услуг лучше избавляться от посредников. Вот это мило, если  она  ее  же  и
перещеголяет!
   Живо назад, к извозчику! Гони обратно в Пожонь во всю мочь!  Но  там-то
куда могла Фанни поехать? Плохо, если с Абеллино уже успела повстречаться,
а может, и раздумала вообще? Решила не приходить? Но ведь все уже только о
ней и говорят, для того и вечер устраивается. Нет, нет, женскую натуру она
все-таки знает. Уж скорее того можно опасаться, что одна, без матери хочет
туда пойти. Пускай; все равно ее труды, ее  заслуга,  что  уговорила.  Эх,
тревог сколько да волнений, чего только не приходится материнскому  сердцу
выносить!
   А гости уже наполняли залы г-на Кечкереи, легкие грации одна за  другой
выпархивали из экипажей, на миг с утонченным кокетством приоткрывая  ножки
с подвязками взорам кавалеров,  которые  лорнировали  их  у  подъезда.  На
галерее наемные лакеи в ливреях  принимали  бурнусы,  мантильи,  проверяли
приглашения, как обычно, а в дверях сам его высокоблагородие, хозяин дома,
встречал прибывающих. Все знали: вечер оплачивается  не  им,  и  ему  было
отлично известно, что это ни для кого не секрет, и, однако, раскланивались
столь церемонно, будто всамделишный хозяин со всамделишными гостями.
   - Рад, что не пренебрегли скромным моим приглашением, -  покрывает  шум
резкий носовой голос г-на Кечкереи. - Высокая честь видеть вас в  скромном
моем жилище. Мадам, как мило с  вашей  стороны  самого  вашего  искреннего
обожателя не забыть. Сударь,  мне  очень  лестно,  что  вы  прервали  свои
научные занятия ради меня. Графиня, ваше чарующее пение величайшую радость
доставит всем на этом вечере, и так далее и тому подобное.
   Затем являются  юные  джентльмены,  представляя  друг  дружку  хозяину,
который и их приветствует со всей  своей  натуральной  ненатуральностью  -
сочетание в данном случае не парадоксальное.
   Достойный хозяин от души старался, чтобы гостям было  у  него  легко  и
приятно. Представит друг другу  еще  не  знакомых,  но  желающих,  по  его
мнению, познакомиться, хотя, может статься,  они  без  него  это  сделали.
Поэту газеты подсунет с его стихами; пианиста усадит за инструмент и сзади
приставит кого-нибудь его игру хвалить. Каждому найдет сказать  что-нибудь
любопытное,  подымающее  настроение,  -  свежими   новостями,   пикантными
анекдотами так и сыплет, переходя от  одной  группы  к  другой,  чай  тоже
приготовит, в чем смыслит лучше всех; словом, за всем  уследит,  ничто  не
ускользнет от бдительного его глаза. Не хозяин, а загляденье.
   Наконец прибывает и Абеллино. Являться вовремя не в его привычках.  Под
руку с ним немолодой какой-то иностранец, которого  подводит  он  прямо  к
хозяину.
   - Общий наш друг Кечкереи - мосье Гриффар, banquier [банкир (франц.)].
   Поклоны, расшаркиванье, рукопожатия.
   - Надеюсь, уважаемый хозяин простит,  что  я  поспешил  воспользоваться
случаем,   чтобы   познакомить   с   драгоценной   вашей   элитой   нашего
высокочтимого, всемирно  известного  друга,  который  как  раз  прибыл  из
Парижа.
   О,  г-н  Кечкереи  не  только  что  прощает,  он  премного  обязан   за
предоставленное  ему  счастье  видеть  личность  столь  выдающуюся.  Снова
расшаркиванье, поклоны, рукопожатия. И все это с такой серьезностью, будто
не Абеллино - настоящий хозяин, устроитель приема; будто никто о том и  не
догадывается.
   Из Парижа, который еще не настолько приблизили тогда к Пожони  железные
дороги, бравый наш банкир прибыл,  собственно,  лишь  затем,  чтобы  лично
удостовериться, собирается ли  вообще  когда-нибудь  помирать  престарелый
этот набоб, под чью шкуру он уже столько денег одолжил.
   Так или иначе, Кечкереи со всем возможным  усердием  озаботился,  чтобы
славный  сей  муж  у  него   не   скучал.   Передал   его   на   попечение
обворожительнейших дам -  с  главной  целью  избавить  от  него  Абеллино,
который между тем в компании молодых денди отправился сразиться  в  карты:
приятнейший способ время убить до прибытия Фанни.
   За зеленым столом сидело уже много игроков, среди них Фенимор. При виде
его Абеллино разразился громким непочтительным хохотом.
   - А, Фенимор! Ты в картах особенно должен  быть  силен,  потому  что  в
любви обанкротился совсем. Diable, тебе много надо нынче выиграть, ты ведь
тысячу золотых теряешь против меня, Ха-ха-ха! Я, думаете,  за  этот  вечер
плачу? Ошибаетесь, Фенимор мне  выложит  денежки  за  него.  Освободите-ка
местечко, хочу тоже счастья попытать!
   Фенимор ни слова не сказал, он как раз метал  батик.  Спустя  несколько
минут банк был сорван, Абеллино досталась уйма денег.
   - Ах, друг мой, плохо что-то подтверждается поговорка: кому не везет  в
карты, тому везет в любви. Бедняга! Жаль мне тебя, истинный бог.
   Фенимор встал и бросил карты. Его и без того  молочной  бледности  лицо
совсем побелело от сдерживаемого раздражения.
   Проигранное пари и выказываемое ему пренебрежение,  денежная  потеря  и
издевки удачливого соперника переполняли его обидой и  злобой.  Он  близок
был к тому, чтобы, схватив подсвечник, учинить оскорбление  действием.  Но
предпочел подняться и выйти из комнаты.
   Абеллино продолжал играть, выигрывать  и  вызывающей  своей,  надменной
повадкой смертельно обижать побежденных.  Счастье  упорно  не  желало  ему
изменять, что его веселило несказанно.
   - Ну, будет! - объявил он наконец,  запихивая  в  бумажник  целую  кипу
громоздившихся перед ним банковых  билетов.  -  Фенимор  двойной  неудачей
опроверг поговорку, пойду посрамлять ее двойной удачей.
   Но в соседней же комнате столкнулся с лакеем, который его давно  искал,
чтобы доложить: в передней дожидается г-жа Майер, которая не может  войти,
так как с дороги только, не успела переодеться.
   "Ого! Это дурной знак!" Абеллино тотчас поспешил к ней. Та сказала, что
никак не может разыскать дочку, но она придет непременно, иначе  не  стала
бы приглашения принимать.
   Абеллино сердито выслушал это приятное известие и ушел, оставив Майершу
в передней.
   - Diable! Ну, если они меня надувают...
   Но  раздражение  показывать  нельзя,  надо  с  довольным,  с   дерзким,
торжествующим видом ходить. Эх, лучше б все деньги  просадить,  только  бы
девушка пришла.
   И вдруг ему стало очень неприятно видеть Фенимора с белым его яйцом,  и
мысль даже мелькнула: а не помириться ли, не проявить ли великодушие.
   Опять он вышел к Майерше спросить, сказала она дочери, что  он  женится
на ней.
   - О да, и видно было, что она рада очень.
   Это его немного успокоило, и, вернувшись в гостиную, стая он развлекать
мосье Гриффара.
   Уже чай подали и графиня  Х.  спела  "Casta  diva"  ["Невинная  богиня"
(итал.) - ария из оперы Винченцо Беллини  (1801-1835)  "Норма"],  когда  к
Абеллино протиснулся его лакей.
   - Барышня Майер только что из кареты вышла, я видел, - шепнул он ему на
ухо.
   Абеллино сунул ему несколько золотых, - все, что нащупал в  кармане,  и
воспрянул немного духом. Встал, посмотрелся в зеркало.  Внешности  он  был
привлекательной, надо отдать ему  должное.  Завит  безукоризненно,  усы  и
борода самые живописные, лицо чистое, шейная косынка восхитительна и жилет
великолепен.
   "Quanta species" ["Какие мы важные" (лат.); так говорит у  Федра  лиса,
насмехаясь над неживой, неодушевленной трагической маской], -  сказала  бы
про него Эзопова лиса.
   Вошел камердинер доложить о гостях (Абеллино его в  зеркало  увидел)  и
возгласил по-французски с салонной торжественностью:
   - Madame Fanny de Karpathy, nee de Mayer! [Госпожа  Фанни  де  Карпати,
урожденная де Майер! (франц.)]
   "Тьфу  ты,  -  подумал  Абеллино,  -  девица-то  всерьез  моим   именем
пользуется. Ну да пусть, коли ей так нравится. Вреда от этого не будет".
   - Ах, брак? - воскликнул г-н Гриффар. - Вы браком сочетались?
   - Морганатическим, - отшутился Абеллино.
   Часть гостей с любопытством устремилась навстречу новоприбывшим, хозяин
(г-н Кечкереи) подошел к дверям, камердинер  их  распахнул,  и  на  пороге
явилась молодая дама в сопровождении мужчины. Удивленье на миг сковало все
языки. Красота ли ее лишила всех дара речи? А дама поистине была  красива.
Простое, но дорогое кружевное платье мягкими складками облекало изящную ее
фигуру, по моде тех времен чуть приоткрывая полные ножки  для  восхищенных
взглядов; воздушного брюссельского кружева косынка обвивала пышные волосы,
которые  длинными  локонами  по-английски  ниспадали  с  двух  сторон   на
беломраморные плечи и дивной красоты грудь. А  это  нежно-розовое  личико,
этот величественный взор; эти жгучие черные очи, полные чувства,  страсти,
в противоположность детским  еще  губкам,  которые  выдавали  спящую  сном
невинности душу, - но так в свой черед гармонировали с нежными ямочками на
щеках и подбородке, едва она улыбнется! Ямочки эти с ума могли свести.
   А она улыбалась, подходя к  г-ну  Кечкереи,  который  не  знал,  что  и
сказать.
   Фанни поклонилась.
   - Сударь, я с радостью приняла любезное ваше приглашение  пожаловать  к
вам с семейством; _вот муж мой, господин  Янош  Карпати_!  -  указывая  на
вошедшего с ней, промолвила она.
   Кечкереи не мог ничего придумать, кроме того, что безмерно рад, в явном
замешательстве ища между тем глазами Абеллино.
   Но тот в соляной столп там, у своего  зеркала,  обратился,  как  Лотова
жена.
   А Янош Карпати - веселый, сияющий, блистательный - все жал хозяину дома
руку, словно старому знакомцу.
   - Пожелайте мне счастья, уважаемый друг! - беря под руку свою  супругу,
сказал он. - Нынче приобрел  я  сокровище  неземное,  и  нет  никого  меня
блаженней. Теперь и рая мне не нужно, я и на этом свете, как в раю!
   И,  смеясь,  лучась  радостью,  присоединился  к  остальному  обществу,
представляя всем и каждому свою жену, осыпаемый поздравлениями в ответ.
   И на все это вынужден был смотреть Абеллино.
   Смотреть и думать: девушка, которую он столь упорно  преследовал  своей
любовью, отдала руку его дяде и для него теперь навек недосягаема.
   Если б на небо ее забрели  или  в  пекло  самое,  в  замке  держали  на
отвесной скале или ангелы мести охраняли с подъятыми огненными  мечами,  и
то не была бы  она  столь  недоступна,  как  огражденная  магическим  этим
именем: "Супруга Яноша Карпати".
   С супругой Яноша Карпати отношений никаких не завяжешь.
   Все взоры,  устав  любоваться  прекрасной  новобрачной,  обратились  на
Абеллино. И во всех читались ирония, откровенная насмешка.
   Денди, вместо собственной свадьбы угодивший на чужую!
   Посрамленный фанфарон, чью дульцинею похитил его собственный дядюшка!
   Абеллино  почти  облегчение  доставило  увидеть  еще  одного  человека,
ошеломленного происшедшим: мосье Гриффара. Но и тут он  себе  не  изменил,
осведомясь у него в обычной своей глумливой манере, будто все  это  только
банкира и волновало:
   - Qu'en dites vous, Monsieur Griffard? [Что вы на  это  скажете,  мосье
Гриффар? (франц.)]
   - C'est bien fatale! [Весьма фатально! (франц.)]
   - Mon cher Абеллино, - раздался вдруг возле фальцет Фенимора. - Похоже,
что это вы задолжали мне тысячу золотых. Ха-ха-ха!
   Абеллино обернулся в ярости и оказался лицом к лицу  с  дядей,  который
как раз к нему направлялся с супругой.
   - Дорогая, это мой драгоценный  племянник,  Бела  Карпати,  -  с  самой
доброжелательной улыбкой  отрекомендовал  он  их  друг  другу.  -  Дорогой
племянник, поручаю мою жену _родственным твоим заботам_.
   Вот он, сладчайший миг, который предвкушался им заранее; миг утонченной
мести, зародившейся в сердце преследуемой девушки и  воспламенившей  взоры
незлобивых существ, коим Фанни о ней поведала.
   Охотник в яме! В вырытой им самим западне. Перехитренный,  презираемый,
наказанный.
   Поджав губы, Абеллино сдержанно поклонился, белый, как мел.
   Янош Карпати двинулся дальше - познакомиться с самим  мосье  Гриффаром,
который выразил живейшую радость по поводу того, что  видит  его  в  столь
добром здравии.
   Абеллино же, едва они  отвернулись,  заложил  большие  пальцы  за  края
жилета и как ни в чем не бывало  непринужденной  поступью  прошествовал  с
высоко поднятой головой через всю гостиную, что-то напевая и, казалось, ни
шепота, ни смешков не замечая вокруг себя.
   Он спешил в ломберную.
   Уже открывая дверь, услышал он общий смех, даже хохот и резкий  фальцет
Фенимора, выделявшийся среда других голосов. При появлении Абеллино смех и
оживленный разговор разом смолкли, все постарались принять вид серьезный и
спокойный.
   Что может взбесить сильнее?
   Абеллино подвинул стул к столу, сел.
   Какого шута не смеются они, не продолжают  разговора?  И  чего  пыжится
этот Фенимор, серьезность на себя напускает, отворачивается поминутно?
   - Сдавайте, что ли, наконец!
   За картами хоть  посмеяться  можно  -  выиграл,  проиграл,  все  равно.
Предлог есть.
   Теперь черед Абеллино метать банк.
   И начинается невезение.
   Сидящий на другом конце стола Фенимор выигрывает беспрерывно, иногда  в
четверном, восьмикратном размере, удваивая, утраивая ставку.
   Абеллино начинает терять хладнокровие, становится  все  рассеяннее.  За
ставками  не  следит,  выигрыши  не  забирает,  а  проигрыши  не   платит.
Раздраженный ум его занят другим, и от этого страдает игра.
   Вот опять учетверенную ставку  забрал  Фенимор  -  и  не  удержался  от
торжествующего смеха.
   - Ха-ха-ха! Мосье Карпати, а вы тоже с поговоркой не в ладах: и в любви
вам не везет, и в карты. Бедный Абеллино, ей-богу, мне тебя жаль.  С  тебя
тысяча золотых.
   - С меня?
   - А с кого  же?  Не  будешь  же  ты  утверждать,  что  и  сейчас  Фанни
обольстишь; она богаче тебя теперь, деньгами ей  голову  не  вскружишь;  а
захочется ей ка