Ганс Гельмут Кирст. Фабрика офицеров ----------------------------------------------------------------------- Hans Hellmut Kirst. Fabrik der offiziere. Пер. с нем. - Г.Онищенко, В.Семин, В.Чернявский, Ю.Чупров. М., Военное издательство, 1990. OCR & spellcheck by HarryFan, 31 July 2002 ----------------------------------------------------------------------- В ПАМЯТЬ О ПОКОЛЕНИИ, КОТОРОЕ БЫЛО ПРЕДАНО, КАК ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ МОЛОДЕЖИ. Это - история обер-лейтенанта Крафта. И возможно, найдутся люди, которые будут оспаривать ее достоверность, - что ж, есть несколько человек, которые пережили все это сами. Должно быть, кое-кого она огорчит, но тут уж ничего не поделаешь. Ведь смерть тоже может посмеяться, и даже убийца не обязательно должен быть человеком, не обладающим чувством юмора. Обер-лейтенант Крафт, во всяком случае, знал, что это такое. И он за это дорого заплатил. Произошло это во время работы 16-го выпуска ускоренной школы подготовки офицеров в период с 10 января по 31 марта 1944 года. Место действия - 5-я военная школа в Вильдлингене-на-Майне. В описании приведены выдержки из протоколов военно-полевого суда, писем, документов и биографий. Все имена, разумеется, изменены. И пусть правда многолика - здесь отображены, по крайней мере, некоторые ее стороны. Предлагаемая вам история не является возвышающей душу. Не примите это как извинение - это только предупреждение. 1. ПОХОРОНЫ ЛЕЙТЕНАНТА Обер-лейтенант Крафт в шинели с разлетающимися полами бежал по кладбищу. Вид у него был перепуганный, что вызвало среди участников похорон оживленный интерес, так как появилась возможность внести некоторое разнообразие в такую довольно-таки скучную церемонию, как похороны. - Позвольте пройти! - приглушенно восклицал обер-лейтенант Крафт, стараясь проскользнуть между отрытой могилой и группой офицеров. - Пропустите, пожалуйста! На его просьбу отвечали согласными кивками, но никто не уступал Крафту места, очевидно надеясь, что он, в конце концов, съедет в яму. Это было бы дальнейшим шагом на пути к желанному разнообразию. Потому что затянувшиеся похороны действовали на бывалых вояк примерно так же, как и затянувшееся богослужение - последнее, впрочем, имело то преимущество, что во время него можно было хоть сидеть, и к тому же крыша над головой... - Почему такая спешка? - поинтересовался капитан Федерс. - Может, за это время появился еще один труп? - Насколько мне известно, еще нет, - ответил обер-лейтенант Крафт, протискиваясь вперед. - Если и дальше так пойдет, - без тени смущения заявил своим соседям капитан Федерс, - мы можем прикрыть военную школу и открыть погребальную контору. С ответственной ограниченностью [в немецком языке существует сокращение gmbH - "общество с ограниченной ответственностью" (торговое предприятие и т.п.); Федерс сознательно переставляет местами два последних слова этого выражения, несколько изменив их]. Но каким бы беспечным ни казался капитан Федерс, он, делая даже здесь подобные замечания, все же говорил вполголоса, ибо неподалеку стоял генерал. Генерал-майор Модерзон стоял у изголовья отрытой могилы - большой, выпрямившийся во весь рост, четко выделяющийся на фоне неба. Стоял неподвижно, как изваяние. Казалось, он никак не реагировал на происходящее. Он не бросил ни одного взгляда на рвавшегося вперед обер-лейтенанта Крафта, не вслушивался в замечания капитана Федерса. Он стоял так, словно позировал скульптору. И увидеть его однажды где-нибудь в виде статуи было тайным желанием всех, кто его знал. Где бы ни появлялся генерал-майор Модерзон, он всегда становился центром всеобщего внимания. Все краски в его присутствии бледнели, слова утрачивали свой смысл. Небо и окружающий ландшафт становились только фоном. Гроб у его ног, державшийся на досках над отрытой могилой, выглядел не более чем реквизит. Группа стоявших справа от него офицеров, кучка фенрихов слева, адъютант и командир административно-хозяйственной роты, стоящие в двух шагах сзади, - все они свелись до положения более или менее декоративных второстепенных персонажей. Весь пестрый блеск окружающего великолепия служил только окаймлением, рамкой для портрета генерала, удачно выполненного в холодноватых, стальных тонах. Генерал был олицетворением истинного пруссака; во всяком случае, так считали многие. Генерал владел искусством держаться высокомерно, вызывая к себе уважение и почтительность. Казалось, ничто человеческое ему не свойственно. Так, ему всегда было безразлично состояние погоды, но состояние военной формы - никогда! И, даже несмотря на то что на кладбище гулял ледяной ветер, он не поднимал воротника своей шинели. И никогда не совал руки в карманы. Он всегда во всем был образцом, и офицерам не оставалось ничего другого, кроме как следовать его примеру. Они жестоко мерзли, потому что стоял лютый холод. А этому ненужному представлению конца не было видно. Но чем беспокойнее становились окружающие, чем больше надежды и ожидания появлялось в их глазах при взгляде на генерала, тем жестче и недоступнее становился он сам. - Если я не ошибаюсь, - зашептал своим соседям капитан Федерс, - старик затевает что-то в высшей степени необычное. В последнее время он держится замкнуто, как несгораемый шкаф. Вопрос теперь только в одном: кто же его вскроет? Обер-лейтенант Крафт протискивался тем временем дальше - к головной группе. Офицеры насторожились и стали понемногу расступаться. Они надеялись, что обер-лейтенанту удастся пробиться прямо к генералу. Тогда уж не избежать какой-нибудь сцены. Но у обер-лейтенанта Крафта хватило ума не беспокоить застывшего как монумент генерала. Напротив, он придерживался порядка действий по инстанции, что всегда было лучшим способом достижения цели. Он обратился к капитану Катеру, командиру административно-хозяйственной роты: - Позвольте доложить, господин капитан, военный священник задерживается: он вывихнул ногу. Штабной врач уже у него. Это сообщение не обрадовало Катера. Его совсем не устраивало то, что офицер его роты возложил на него дальнейшую передачу неприятного известия, да еще здесь, перед всем офицерским корпусом. Катер знал своего генерала. Скорее всего он только бросит на него холодный, пронизывающий взгляд, не проронив ни слова, что равносильно уничтожающему выговору. Ведь речь шла о церемонии, расписанной до мельчайших деталей, - здесь не должно быть никаких заминок. В чертовски затруднительную ситуацию поставили его обер-лейтенант Крафт и этот спотыкающийся военный священник. И чтобы оттянуть время, он раздраженно воскликнул: - И как это люди умудряются вывихивать ноги! - Он, видно, снова где-то набрался! - с деланным возмущением отозвался капитан Ратсхельм. Адъютант предостерегающе закашлял. И хотя генерал-майор Модерзон оставался по-прежнему совершенно недвижим - он даже бровью не повел, - бравый капитан Ратсхельм почувствовал себя неловко, словно его выбранили. Его высказывание, в сущности, было правильным, он только выбрал неподходящую формулировку. Ведь он находился в военной школе. Он был признанным воспитателем и наставником будущих офицеров. И это было его долгом: выражать даже недвусмысленные истины в более отточенной формулировке. - Прошу прощения, - сказал он храбро, в данном случае достаточно громко, - если я сказал "набрался", я, конечно, имел в виду "выпил". - Дело не в том, был ли священник пьян, - заметил капитан Федерс, преподаватель тактики, обладавший отличной сообразительностью, что было не всегда кстати. - И чтобы убедиться в этом, достаточно немного логики. Собственно говоря, он почти всегда пьян, и до сих пор с ним в этом состоянии ничего неприятного не случалось. Он должен благодарить за это своего ангела-хранителя. И если он теперь повредил ногу, то следует предположить, что он был не "набравшимся", или не пьяным. Видимо, когда он трезв, ангел-хранитель покидает его. И он почувствовал это на своей собственной ноге. Тут генерал-майор Модерзон повернул голову. Он поворачивал ее угрожающе медленно, словно пушечный ствол, направляемый на цель. Глаза его по-прежнему ничего не выражали. Стараясь уклониться от этого взгляда, офицеры с довольно скорбным видом уставились на могилу. Только Федерс поднял глаза на своего генерала - посмотрел вопрошающе и с чуть заметной улыбкой. Адъютант сжал губы и прикрыл глаза. Он ожидал грозы. Скорее всего она будет заключаться только в одном слове генерала, но в нем достанет силы мигом освободить от посетителей все кладбище. Однако слово это не было произнесено - обстоятельство, заставившее адъютанта задуматься. В результате длительных размышлений он пришел к выводу, что определенную роль здесь, видимо, сыграла разница в религиозных взглядах, - генерал, наверное, пользовался другим сборником псалмов. Если таковой у него вообще был. Медленным движением генерал поднял левую руку. Посмотрел на часы. Потом снова опустил руку. И в этом скупом жесте таился вселяющий тревогу упрек. Сопровождаемый взглядами всего корпуса офицеров и фенрихов, капитан Катер двинулся к генералу: у него не было другого выхода. "Нелегкое же тебе, парень, выпало дельце", - думали офицеры. Дело в том, что Катер отвечал за весь ход церемонии, а она застопорилась. В глазах генерала читался уничтожающий приговор. Но Катер собрал все свое мужество. Он надеялся, что, пока он будет докладывать, его голос не будет дрожать, колебаться и прерываться. Ибо по опыту известно: главное - это ясный, четкий, без запинки доклад. Дальше все пойдет само собой. Собственно, капитан Катер, командир административно-хозяйственной роты, доложил генералу о том, о чем тот уже знал, - ведь были же у него уши. Да еще к тому же уши, не уступавшие, как утверждалось, лучшей аппаратуре для подслушивания. Генерал-майор Модерзон невозмутимо выслушал доклад, оставаясь неподвижным, как одинокая скала на дне долины. А потом случилось то, чего Катер боялся больше всего. Генерал возложил на него всю ответственность. - Примите меры, - коротко бросил он. Офицеры язвительно заулыбались. Фенрихи с мальчишеским любопытством вытягивали шеи. Капитана Катера пот прошиб. Он должен был немедленно принять меры, но какие? Он знал, что есть почти полдюжины возможностей, но по крайней мере пять из них будут непригодны в глазах генерала, а это было для него единственным мерилом. Обер-лейтенанту Крафту показалось, что в глубине души он сочувствовал Катеру. Причина этому могла быть только одна: он слишком мало знал капитана, так как сам находился в военной школе всего около двух недель. Будучи человеком умным и ловким, он быстро постиг здешние правила игры. В первую очередь необходимо было отдавать распоряжения и выкрикивать приказы - только это считалось здесь признаком настоящей распорядительности и оперативности. И лишь во вторую очередь принималось во внимание, имели ли смысл эти распоряжения и так ли уж целесообразны были отданные приказы. И капитан Катер, не раздумывая долго, отдал распоряжение. - Перерыв десять минут! - крикнул он. Конечно, это была невероятная бессмыслица, бредовая идея, которая могла прийти в голову только Катеру. Офицеры заметно оживились: всегда приятно посмотреть, как засыпается кто-то другой, это так укрепляет чувство собственного достоинства. Даже некоторые фенрихи покачали головой. А бравый капитан Ратсхельм невольно пробормотал: "Что за чепуха!" Генерал, однако, отвернулся и, казалось, разглядывал небо. Он не произнес ни слова. И тем самым как бы одобрил распоряжение Катера. Почему он так поступил, осталось неясным. Но для этого имелось по крайней мере два объяснения. Первое: генерал не хотел отчитывать Катера в присутствии фенрихов, то есть перед подчиненными. Второе: генерал учитывал святость места, что настоятельно предписывалось соответствующей инструкцией. Но главное - приказ есть приказ. А это, как считали многие, дело священное. Во всяком случае, перерыв был объявлен. Десять минут! Генерал Модерзон отвернулся от могилы и поднялся на несколько шагов на холм. Его адъютант и оба начальника курсов шли следом за ним. Строго по уставу, с дистанцией два шага. И поскольку генерал ничего не говорил, они тоже помалкивали. Генерал оглядел горизонт так, будто собирался разрабатывать план боя, хотя досконально знал мельчайшие подробности местности: песчаные холмы с виноградниками, между ними - голубая лента Майна, за ним город Вильдлинген, словно собранный из кубиков, и над всем этим господствует высота 201, а на ней - 5-я военная школа. Кладбище находилось немного в стороне, но добираться до него было просто: от казармы всего пятнадцать минут ходу. Это было удобно и для возвращения. - Прекрасный участок земли, - заметил генерал. - Действительно прекрасный, - поспешил откликнуться майор Фрей, начальник 2-го учебного курса. - И удивительно много места, господин генерал. В этом отношении у нас едва ли возникнут трудности, даже если мы подвергнемся бомбардировке. Но и тогда мы сможем что-нибудь предпринять. Тут они оба замолчали, хотя генерал говорил о ландшафте, окружающем Майн, а майор же имел в виду кладбище. И это избавило их от дальнейших недоразумений. Капитан Федерс подал знак, и строй офицеров рассыпался. Сам капитан отошел в сторонку, чтобы, как он выразился, размять ноги. Затем он исчез за живой изгородью из тиса. Офицеры прогуливались небольшими группками. Без всякой цели - это они могли себе теперь позволить. Надо было только брать пример с генерала. Если он разрешил себе поразмяться, то им это тоже не возбранялось. - Господин обер-лейтенант Крафт, - раздраженно сказал капитан Катер, - как это вам пришло в голову устроить мне такое? - А что такое? - беззаботно спросил Крафт. - Разве это я вывихнул себе ногу? Или, может быть, это я - ответственный за церемонию? - В известном смысле, - ответил разозлившийся Катер, - потому что, как офицер моей роты, вы находитесь в моем непосредственном подчинении. И если на мне лежит ответственность, то уж на вас и подавно. - Конечно, - согласился Крафт. - Но здесь есть небольшой нюанс: я отчитываюсь перед вами, а вы - перед генералом. Это меня и спасло, разве не так? - Непонятно, - пробормотал Катер, - просто непостижимо, как это человека, подобного вам, могли прислать в военную школу! - Однако, я попрошу, - с горячностью сказал Крафт. - Вы ведь тоже находитесь здесь! Капитан молча проглотил эту пилюлю. Стоит только раз промахнуться, и вот уже низшие по званию офицеры начинают позволять себе слишком много. Но он еще покажет этому наглецу. Он поискал глазами генерала и нырнул за тую. Здесь он вынул из кармана плоскую бутылку, отвернул крышку и сделал глоток. Крафту выпить он не предложил. Однако, собираясь спрятать бутылку, он увидел вокруг себя несколько офицеров во главе с вездесущим капитаном Федерсом. Эти тоже не прочь были погреться. - Проявите хоть раз чувство товарищества, Катер, - ухмыльнулся Федерс, - и давайте сюда вашу бутылку. Что вам стоит при ваших-то запасах! - Но мы на кладбище, - заметил Катер. - Ну что же поделаешь, - ответил Федерс, - если вдруг генералу пришло в голову устраивать такие пышные похороны, словно в мирное время. Ведь идет война. Мне уже, собственно, раз приходилось закусывать в обществе покойников. Так что давайте-ка сюда вашу бутылку, господин лицемер! Вы устроили нам этот перерыв, позаботьтесь же теперь, чтобы мы его приятно провели. Сорок фенрихов учебного отделения "X" все еще стояли на своих местах. Преимущества офицеров на них пока еще не распространялись. Они не могли просто так разгуливать, хотя бы и следуя примеру генерала. Им для этого нужен был приказ - а он, конечно, не последовал. И вот они стояли в три шеренги в положении "вольно", в тяжелых касках, держа винтовки у ноги. Сорок совсем юношеских лиц, но у некоторых из них были глаза пожилых умных людей. А едва ли кому-нибудь из них было больше двадцати. В этом потоке они были самыми молодыми. - Хотелось бы мне знать, - заметил фенрих Хохбауэр своему соседу, - откуда это господа офицеры взяли спиртное? Ведь уже неделя, как его не выдают. - Может быть, они умеют экономить! - ухмыльнулся фенрих Меслер. - Могу вам сказать только одно: главный стимул, побуждающий меня стать офицером, - это бутылка, один из убедительнейших аргументов. - Это просто разложение, - резко ответил фенрих Хохбауэр, - подобное следовало бы запретить. Против таких вещей следовало бы принять меры. - А ты взорви всю эту контору, - посоветовал фенрих Редниц, - тогда состоятся массовые похороны и нам по крайней мере не придется непрерывно бегать на кладбище. - Заткни свою нахальную глотку! - грубо ответил фенрих Хохбауэр. - И прекрати лучше эти грязные намеки, или ты меня еще узнаешь. - Можешь не стараться, - ответил фенрих Редниц, - я тебя и так уже достаточно хорошо знаю. - Да перестаньте вы! - воскликнул фенрих Вебер. - Я предаюсь печали и прошу проявлять к этому уважение! Беспокойство среди фенрихов слегка улеглось. Они осторожно огляделись: генерал был далеко, а офицеры все еще пытались выгнать мороз из озябших ног. Бутылка капитана Катера между тем совершенно опустела, однако капитан Федерс все еще продолжал развлекать приятелей двусмысленными шутками. Все словно и думать забыли, что неподалеку от них стоял гроб. Но там был еще капитан Ратсхельм, бравый, неутомимый опекун фенрихов - начальник потока, которому подчинялось учебное отделение "X". Стоя по ту сторону могилы, он все время поглядывал на них, и взгляды его были полны наивной доброжелательности. Капитан Ратсхельм рассматривал своих фенрихов с отеческой симпатией. Они, пожалуй, слегка расшумелись, но он считал это признаком их возросших морально-боевых качеств. Они пришли проводить в последний путь своего наставника, лейтенанта Баркова. И, слава богу, вели себя при этом не как бабы, а почти как настоящие солдаты, для которых смерть - обычное явление в этом мире, их постоянный попутчик. Так сказать, самый верный друг. И если не слишком-то уместно бодро смотреть ей в глаза - известная невозмутимость в этом деле все же весьма похвальна. Таков был Ратсхельм. - Там, на фронте, - говорил тем временем, почесываясь, фенрих Вебер, - у нас не уходило много времени на похороны, буквально пять минут - чтобы только вырыть могилу. А здесь закатывают такую церемонию! Я, собственно говоря, не имею ничего против, но если уж делать все, как полагается, то нам следовало бы предоставить свободный вечер, а я бы уж знал, как его провести! Внизу, в городке, я разыскал себе неплохое развлечение - малышку зовут Анна-Мария. Я сказал, что женюсь на ней, когда стану генералом. Беспокойство среди фенрихов снова возросло. Большинство из них, однако, клевало носом или пыталось согреть озябшие ноги, изо всех сил шевеля пальцами. Топать всей ступней они не решались, но зато могли потирать руки, а один из третьей шеренги даже умудрился засунуть их глубоко в карманы шинели. Только первая шеренга, бывшая у всех на виду, не могла не сохранять выдержку. Кое-кто из стоявших в ней делал вид, что с печалью смотрит на гроб. На самом деле их интересовала только его выделка - имитация под дуб, но, по всей видимости, сосна; канты из жести; матово отсвечивающая краска; неуклюжие ножки. И двадцатый раз читали они надписи в большинстве своем на красных, покрытых свастиками лентах венков, сделанные золотыми или же черными как смоль буквами: "Нашему дорогому другу Баркову - спи спокойно - от офицеров 5-й военной школы", "Уважаемому незабвенному учителю - от благодарных учеников". - Кто знает, кого нам теперь дадут в наставники, - задумчиво сказал кто-то из фенрихов и посмотрел вдаль, на скопление крестов, камней, кустов и холмов, составлявших кладбище. - Какая разница, - грубовато отозвался другой, - мы все равно уже дошли с этим лейтенантом Барковом - так и с любым другим тоже дойдем. Главное, чтобы здесь никто не нарушал общего порядка - тогда мы всего сможем добиться! - От этих ребят я могу ожидать всего, - объяснял своим соседям капитан Федерс, всезнающий и трезвомыслящий преподаватель тактики. - Я вполне допускаю, что они могли довести собственного офицера-инструктора. Потому что ведь лейтенант Барков не был ни идиотом, ни человеком, уставшим от жизни; к тому же он превосходно разбирался в саперном имуществе. Он, кажется, только не сумел раскусить свою ватагу - и это было его ошибкой. Я же его столько раз предупреждал! Но твердолобые идеалисты, не имеющие понятия о практической стороне своей деятельности, - люди безнадежные. - Он был примерным офицером, - заверил подчеркнуто строго капитан Ратсхельм. - Именно поэтому! - лаконично отозвался Федерс и поддал носком сапога камешек. Тот скатился в отрытую могилу. - Вы не слишком-то благочестивы, - сказал Ратсхельм, который почувствовал себя задетым. - Мне неприятны эти нарочито выспренние похороны, - ответил Федерс. - А умиротворяющая болтовня о покойном вызывает во мне отвращение. Но в то же время я спрашиваю себя: какую цель преследует всем этим генерал? Он наверняка имеет какое-то намерение, но какое? - Я не генерал, - уклонился от ответа Ратсхельм. - Ну, вам недолго до этого осталось, - воинственно начал Федерс. - Чем подлее времена, тем быстрее идет повышение по службе. Вы только взгляните на эту компанию офицеров - они сделают все, что ни прикажут. И все это с прекрасной размеренностью машин, где бы им ни пришлось действовать - в казино ли, в учебном классе или на кладбище. Главное - надежность. Но ведь и глупцы тоже надежны. - Вы выпили, Федерс, - сказал капитан Ратсхельм. - Да, поэтому-то я и настроен так миролюбиво. Даже вид капитана Катера вызывает во мне сегодня только дружеские-чувства. Капитан Катер беспокойно прохаживался между двумя надгробными плитами. Он пытался придумать что-нибудь, чтобы исправить создавшееся положение. Он ощущал в себе желание обратиться за помощью к небесам - к той их части, которая ведает военными священниками. Но надежда на то, что господь бог своевременно выправит ногу своего служителя, быстро оставила его. Снова и снова бросал он взгляд, исполненный ожидания, на кладбищенские ворота. Сам себе он казался похожим на кошку, которой к хвосту привязали надутый свиной пузырь. Наконец он обратился к обер-лейтенанту Крафту: - Возможно ли выздоровление священника к нужному сроку? - Едва ли, - дружески отозвался Крафт. - Но что же нам делать?! - в отчаянии воскликнул Катер. - Но, дорогой мой, - ответил капитан Федерс, - как всегда, имеется множество вариантов. Вам остается только выбирать! Так, например, вы можете продлить перерыв. Или перенести погребение. Или заменить священника. Или доложить генералу, что вам нечего ему доложить. В конце концов, вы можете просто умереть и избавиться таким образом от всех хлопот. Катер огляделся затравленно, как кабан, попавший в загон охотников. Офицеры смотрели на него со сдержанным интересом; после того, что произошло на кладбище, он больше уже не был для них важной фигурой. Они считали, что обер-лейтенант Крафт поставил капитана в такую ситуацию, из которой ему не выбраться сухим. Может быть, Крафт метит на его место. В большинстве случаев так и было: ошибки одних давали шансы другим. Все присутствующие меж тем замолкли в ожидании. Генерал-майор Модерзон вновь повернулся к участникам траурной церемонии. Он до тех пор не спускал с них своих акульих глаз, пока не воцарилась полная тишина. Затем он посмотрел на капитана Катера. - Перерыв окончен! - тотчас же крикнул тот. Генерал чуть заметно кивнул. Офицеры снова разобрались, курсанты замерли в строю. И больше пока ничего другого не произошло. Торжественная тишина воцарилась над траурным сборищем. Слышалось только тяжелое дыхание капитана Катера, стоявшего рядом с Крафтом. - Начнем, с богом! - сказал генерал. Катер вздрогнул: он, хотя и был ответственным за церемонию, не имел понятия, что же делать дальше. Но так как он все еще намеревался переложить решение проблемы на Крафта, то бросил на него одновременно умоляющий и требовательный взгляд. "Ну же, Крафт, действуйте!" - прошептал он. И чтобы придать весомость своему приказу - так как это был все же приказ, - он подтолкнул Крафта вперед. Крафт опять чуть было не съехал прямо в отрытую могилу. Но ему удалось удержаться, и он скомандовал фенрихам, стоявшим возле гроба: - Опускайте! Фенрихи немедленно подчинились приказу. Гроб с шумом опустился вниз. Застучали комья промерзшей земли. Присутствующие со смешанным чувством следили за этим, так внезапно затянувшимся представлением. - Соединим души наши в безмолвной молитве, - предложил обер-лейтенант Крафт. К счастью, эта его довольно неясная формулировка имела тоже характер приказа. И все участники траурной церемонии, казалось, занялись тем, что им было предложено. Они опустили головы и задумались, причем пытались проделать это по возможности с более или менее серьезными лицами. Вряд ли кто-нибудь из офицеров думал, однако, о лейтенанте Баркове, гроб которого был уже почти не виден. Большинство из них были даже малознакомы с покойным. Лейтенант Барков, как и многие другие офицеры-инструкторы, находился в военной школе всего лишь четырнадцать дней. Это был человек, державшийся всегда очень прямо, с соблюдением определенной дистанции, заботящийся о своем внешнем виде, с юношеским замкнутым лицом, рыбьими глазами и постоянно энергично сжатыми губами; офицер, как из детской книги с картинками, представитель молодежи, верящей в Германию и готовой на все. Один из фенрихов прошептал: "Он и не хотел ничего другого". Это прозвучало почти как молитва, по крайней мере - на некотором удалении. - Аминь, - провозгласил обер-лейтенант Крафт. - На этом закончить! - сказал генерал-майор Модерзон. Приказ, отданный генералом, застал присутствующих врасплох. Как пистолетный выстрел над ухом! Они посмотрели друг на друга - кто в легком замешательстве, кто озабоченно. Приказ, отданный подчиненным, делавшим вид, что они предаются молитве, имел определенное сходство с неожиданным ударом по мягкому месту. Не сразу даже до искушенных участников траурной церемонии дошло, в чем же, собственно, состояла необычность приказа - это был приказ, шедший вразрез с предписанным церемониалом. Ибо могила еще не была засыпана землей, не были возложены венки, и не был дан салют. Тщательно спланированный, четырежды отрепетированный ход погребения был внезапно прерван одной-единственной фразой. Но это было распоряжение человека, имевшего власть. - Господа офицеры свободны, - распорядился капитан Ратсхельм как старший по должности. Ему представилась прекрасная возможность проявить инициативу. Генерал сумеет это оценить, потому что их инициативе придавалось особое значение. - Фенрихам возвратиться в казармы. Далее - по распорядку дня. Почти без всякого переходного момента участники траурной церемонии стали расходиться. Офицеры группами поспешили к выходу с кладбища. Капитан Ратсхельм командовал своим потоком. Капитан Катер несколько секунд стоял как вкопанный. Но потом и он удалился вслед за обер-лейтенантом Крафтом, которому собирался высказать по дороге массу упреков. Потому что как же он мог дальше оставаться в военной школе, если ему не удастся найти виновника происшествия? До сих пор это ему всегда удавалось. Генерал-майор Модерзон остался один. Он сделал несколько шагов вперед и заглянул в могилу. Он увидел черно-коричневые деревянные планки, на которые упала земля. Грязный, затоптанный снег, на нем - блестящая, красная, свернувшаяся от мороза лента венка со следами чьих-то сапог. Жесткое, неподвижное лицо генерала не выражало никаких чувств. Губы были плотно сжаты. Глаза закрыты - по крайней мере, так казалось. Словно он не хотел, чтобы кто-нибудь сейчас заглянул ему в душу. Офицеры и фенрихи, следовавшие к долине, по направлению к своим казармам, на повороте увидели, что их начальник все еще стоит на кладбище: четкий, узкий силуэт на фоне ледяного, снежно-голубого неба, словно застывший в угрожающей холодной неприступности. - В следующие дни будет чертовски холодный ветер, - сказал капитан Федерс. - Что бы мне ни говорили - в этом деле что-то не так. Генерал не из тех людей, которые реагируют на всякую глупость, и если уж он не может сдержаться, значит, произошло действительно большое свинство. Но какое? Ну да это мы узнаем раньше, чем даже предполагаем. 2. СЛУЧАЙ С ИЗНАСИЛОВАНИЕМ - Дорогой мой обер-лейтенант Крафт, - говорил капитан Катер, идя по казарме в сторону расположения административно-хозяйственной роты. - Такая военная школа, как наша, - структура в высшей степени сложная. А по сравнению с нашим генералом блаженная Пифия была не более чем обычная гадалка на кофейной гуще. - Тем более удивительным кажется мне, что именно вы-то и решили здесь обосноваться, - откровенно высказал свое мнение обер-лейтенант Крафт. - Я не подыскивал себе специально этого места, - натянуто улыбнулся Катер, - но раз уж я сюда попал, я хочу здесь остаться. Понятно? И не питайте несбыточных надежд. Это будет лишь неприятно для вас и утомительно для меня. И если вы разумный человек, попытайтесь подружиться со мной. - Что поделаешь, - бодро заметил обер-лейтенант Крафт. - Я не умен и не прилежен. Я не обладаю тщеславием и люблю покой. - И девочек! - подмигнул капитан. Он не доверял Крафту, как, впрочем, не доверял почти никому. Каждый от него чего-нибудь требовал: генерал - дисциплины и знания уставов, офицеры - шнапса и дополнительного пайка, а этот Крафт, очевидно, метил на его место. Молодых, неопытных офицеров было обычно нелегко остановить, если им представлялся случай вытеснить вышестоящего начальника. А офицеры военной школы были элитой; они не только горели желанием сделать карьеру, но и имели для этого средства. А впрочем, были еще ведь и девушки. - Ну-ну, не будем преувеличивать, - ответил Крафт. - О девочках здесь вряд ли может идти речь. Мне вполне хватает и одной. От случая к случаю. - У меня тоже сердце не каменное, - заверил его капитан Катер. - И я всегда подчеркивал: каждому свое. Во всяком случае я - командир роты, а вы находитесь в моем подчинении - и тут все яснее ясного. Или что-то еще непонятно? Они вместе вошли в канцелярию роты - капитан Катер, как и положено, впереди. Писаря - унтер-офицер и два ефрейтора - при виде их вскочили. Машинистка же самым вызывающим образом продолжала сидеть. Катер сделал вид, что не заметил этого. От него не ускользнуло, однако, что эта хорошенькая девушка - Эльфрида Радемахер - видела только обер-лейтенанта Крафта. Она улыбнулась ему с такой чистосердечной доверчивостью и так открыто, словно кроме них на свете вообще никого не было. Катер отвернулся в сторону. - Чашечку кофе? - спросила Эльфрида. Она обратилась к капитану Катеру, подмигивая в то же время Крафту. Крафт тоже подмигнул ей. Кладбищенский мороз постепенно сдавал свои позиции. - Хорошо, приготовьте кофе, - великодушно согласился Катер. - Но мне - с коньяком. Таким образом капитан Катер продемонстрировал свой своеобразный вкус. При любой возможности он старался подчеркнуть перед окружающими, что является личностью яркой и своеобразной. По крайней мере - в отношении выбора напитков. - Мне сейчас просто необходим коньяк, - продолжал он, с шумом падая в кресло за своим столом. Обер-лейтенанту Крафту он указал на стул напротив. - После этого театрального представления на кладбище мне нужно подкрепиться. При всей своей респектабельности генерал постепенно превращается в кошмар для всей казармы. Чего он, собственно, хочет? Если из-за каждого покойника устраивать такую шумиху, нам просто не хватит времени на войну. А без коньяка мы бы и вовсе пропали. - Да, - бойко вставила Эльфрида, - день ото дня война становится все ожесточеннее. - Она расстелила на письменном столе салфетку и принесла кофе. - Лучше я сразу поставлю на стол всю бутылку. - Что вы хотите этим сказать? - спросил насторожившийся Катер. Слишком услужливое предложение Эльфриды вызвало у него опасения. - Произошло еще какое-нибудь свинство? - В известном смысле - тройное, - чистосердечно ответила Эльфрида, расставляя рюмки. При этом она лучезарно улыбалась обер-лейтенанту. Капитан сделал вид, что он и этого не заметил. Кресло под ним заскрипело. Он вдохнул прокуренный воздух, смешанный с запахом затхлой воды, хозяйственного мыла и трухлявых досок. Обеспокоенно подтянул живот и сложил на нем свои толстые пальцы. Только потом устало, нехотя взглянул на Эльфриду Радемахер, свою достойную всяческих похвал, широко используемую им машинистку. На Эльфриду Радемахер и в самом деле приятно было посмотреть. Она была немного полновата, и платье туго обтягивало ее округлые формы. От нее исходил сочный деревенский дух, напоминавший о просторных полях, шуме леса или запахе сена - о вещах, которые капитан Катер не слишком-то ценил, потому что легко простужался. К сожалению, он был уже не первой молодости, и это вынуждало его иногда быть прямо-таки благонравным. - Говорите открыто, фрейлейн Радемахер, - сказал он, закуривая гаванскую сигару изысканно мягкого сорта. - Вы же знаете, я все могу понять. - Это как раз то, что потребуется в данном случае, - предупредила Эльфрида и снова подмигнула Крафту, быстро скользнув языком по губам. - Ну, фрейлейн Радемахер, - нетерпеливо сказал капитан Катер, - говорите же. И она сказала совершенно спокойно, словно речь шла о самом обыденном деле: - Изнасилование - этой ночью. Капитан Катер вздрогнул. Даже обер-лейтенант Крафт наклонился вперед, хотя давно взял себе за правило не удивляться ничему и твердо держаться на своих крепких, слегка кривоватых ногах, что бы там ни преподносила война, ведущаяся великой Германией. - Позор! - воскликнул капитан Катер. - Просто стыд, как ведут себя эти фенрихи! - Это был не фенрих, - дружески поправила его Эльфрида Радемахер. - Неужели кто-нибудь из моей роты? - забеспокоился капитан. Фенрихи в роли насильников были бы для него более приемлемыми, ибо они не находились в его подчинении; хотя, быть может, в деле была замешана пострадавшая, а ему были непосредственно подчинены все гражданские служащие. Но если в деле замешан кто-либо из его роты - это просто катастрофа! Это грозило Катеру полным крушением; после всего того, что произошло на кладбище, его могли, чего доброго, направить на фронт. И Катер требовательно взглянул на Крафта, с тем чтобы тот разделил вместе с ним его заботы. Служитель господа бога, подворачивающий себе ногу как раз в тот момент, когда он позарез нужен, защитник отечества, задержанный за изнасилование, - это уже тревожащие признаки! - Что же это за парень, который устроил мне такое? - требовательно спросил Катер. - Унтер-офицер Кротенкопф. Это он изнасилован, - объявила наконец Эльфрида Радемахер и почти довольно улыбнулась. - Унтер-офицер Кротенкопф?! - закричал сбитый с толку Катер. - Но это абсурд! Этого не может быть! - Это правда, - ответила Эльфрида, явно наслаждаясь всем происходящим. - Сегодня между часом и тремя ночи унтер-офицер Кротенкопф был изнасилован - по его же собственным данным - в одном из подвальных помещений штаба, где находится коммутатор, тремя связистками вспомогательной службы, которые несли дежурство. - Этого не может быть! - снова воскликнул Катер. - Что вы на это скажете, обер-лейтенант Крафт? - Пытаюсь представить себе все это, господин капитан, - удивленно ответил Крафт, покачивая своей крестьянской головой. - Но боюсь, что мне не хватит всей моей фантазии. - Какое свинство! - возбужденно крикнул Катер, имея в виду не столько само происшествие, сколько его возможные последствия. - Что понадобилось этому Кротенкопфу ночью в помещении коммутатора, даже если он и унтер-офицер связи? И как там оказались эти бабы, если на ночное дежурство полагается только две? И почему они набросились именно на Кротенкопфа, когда в казарме полно фенрихов, которые с удовольствием пошли бы им в этом деле навстречу? Не говоря уж о том, что все это произошло в служебное время! Трясущимися руками он наполнил свой стакан. Коньяк при этом пролился на какой-то документ, образовав крошечное ароматное озеро с мягкими контурами. Но Катер оставил без внимания документ вместе с появившимся на нем коньячным пятном - он думал только об этой немыслимой истории с изнасилованием и последствиях, которые она могла за собой повлечь. Он опрокинул в себя стакан, не испытав ни малейшего облегчения. Охотнее всего он бы сейчас напился, прямо здесь. Но сначала ему нужно было принять решение, причем самое оптимальное, такое, которое сберегло бы ему нервы и избавило от ненужной работы. Которое к тому же позволило бы ему избежать ответственности. - Крафт, - сказал он, подумав, - вы займетесь этим делом. Хотя я и нахожу все случившееся совершенно неправдоподобным, но мы должны предпринять все необходимое, чтобы внести ясность. Я думаю, вы понимаете, что я хочу этим сказать: я просто не в силах представить, что подобное могло произойти в роте обслуживания. Это сомнительно уже с чисто биологической точки зрения. А если смотреть с военной, то здесь скорее всего какое-то недоразумение. Теперь Катер мог ретироваться с чувством исполненного долга. Он принял необходимые в данном случае меры и дал ход делу, старательно приглушив его в то же время. Если при этом будут допущены ошибки, это уже будет не его виной. Расхлебывать кашу будет Крафт. А ему как раз не повредит охладить чуть-чуть свой пыл. Но прежде чем уйти, Катер заметил Крафту: - Обратите внимание вот на какую деталь, мой дорогой! Почему Кротенкопф доложил об этом безобразии только теперь, в полдень? Ему следовало бы сделать это самое позднее ранним утром - таков порядок. О чем он, собственно говоря, думает? С кем он, по его мнению, имеет здесь дело? Суммируйте как следует факты, подумайте. Человек, поступающий вопреки уставному порядку, подозрителен. Крафт не без признательности поглядел ему вслед. Катер был тертый калач, да это и неудивительно: иначе как бы он мог удержаться здесь, в военной школе? Замечание Катера о том, что жалобщик, то есть унтер-офицер Кротенкопф, отступил от уставного порядка, было одновременно и простым и сложным. Оно само по себе уже сулило Кротенкопфу неприятности. - У меня сильнейшее желание, - сказал Крафт, - швырнуть всю эту ерунду самому Катеру под ноги. - И это, - спросила Эльфрида, приблизившись к нему, - твое единственное желание? - Может быть, нам следует запереть дверь? - проговорил обер-лейтенант Крафт, стоя вплотную к Эльфриде. - Не получится, - ответила она чуть хрипловато. - К этой двери нет ключа! - Откуда ты это знаешь? - спросил он тотчас же. - Ты уже пробовала? Она приглушенно засмеялась и тесно прижалась к нему, словно желая прекратить дальнейшие расспросы. Он крепко обнял ее. С закрытыми глазами она откинулась назад - на письменный стол, за которым обычно сидел командир роты. И осторожно отодвинула кофейные чашки, чтобы не свалить их на пол. - Сюда никто без вызова не войдет, - сказала она, - а Катер ушел в казино. Обер-лейтенант Крафт посмотрел мимо нее, на записную книжку, лежавшую на столе. Там было записано: "Позв. Ро. 25/33", что, видимо, означало: позвонить Ротунде, владельцу "Пегого пса", - он обещал поставить 25 бутылок вина, заложенных на хранение еще в 1933 году. Тут Крафт прикрыл глаза, не желая видеть ничего - ни букв, ни цифр. Только чувствовать, ощущать, что ему еще позволено жить на этом свете. Они оба тяжело дышали. А снаружи в это время раздавалось пение фенрихов: В мире нет страны прекрасней... Пение, сопровождаемое громким топотом сапог, звучало довольно громко, и это устраивало Крафта, так как казармы, строившиеся не на вечные времена, имели в большинстве своем тонкие стенки. - С нетерпением буду ждать сегодняшней ночи, - сказала на прощание Эльфрида. Карл Крафт смог только кивнуть в ответ. Унтер-офицер Кротенкопф, так называемый изнасилованный, ожидал обер-лейтенанта Крафта в коридоре. Он страдальчески глянул на своего начальника, затем стыдливо опустил в поклоне голову. Надо заметить, что унтер-офицер Кротенкопф отнюдь не был ни стыдливой мимозой, ни слюнтяем, ни тщедушным затворником - это был горбоносый мужчина с толстыми, оттопыренными губами, обезьяньими руками и здоровым задом - фавн с задворок Нижней Саксонии. - Они позвонили мне, - заговорил он оскорбленным тоном, с искусственным возмущением. - Они подняли меня с постели среди ночи, утверждая, что телефонная связь не действует. Я сказал им, что они могут поцеловать меня в зад. А они ответили: но только не по телефону! Это должно было бы меня насторожить. Но я думал только об исполнении своего долга, о телефонной связи и о генерале - представить себе только, что он вдруг захотел бы позвонить, а телефон неисправен! Это пахло строительными работами или фронтом! Вот я и отправился к ним, потому что служба есть служба. Но только я вошел в подвал, как они набросились на меня. Все втроем, словно дикие. Они буквально сорвали с меня одежду, даже сняли сапоги - и при этом ужасно пыхтели, потому что сапоги у меня чертовски тесные. Кто не знает, как за это взяться, тому приходится попотеть, чтобы стянуть их. Но этих баб и это не остановило. - Довольно, довольно, - остановил его Крафт, которого совсем не интересовали мелкие детали происшествия. - А почему вы пришли с докладом только теперь? Мне кажется, до вас должно было дойти еще ранним утром, что вы стали злополучной жертвой грубого насилия. - Это верно, - ответил Кротенкопф с подобострастной улыбкой, - но я ведь тоже не изверг. И никогда не был мелочным. У меня кожа дубленая - все вытерпит. И когда бабы выкинули этот номер - между прочим, они были в стельку пьяные, - я подумал: ладно, ты же не злопамятен. Ведь если человек выпьет, хмель ему ударяет в голову, и некоторые от этого теряют рассудок. Бог с ними, подумал я, будь выше этого. Война всегда жестока и требует жертв. Так я рассудил. Но главные неприятности начались позже. Теперь эти ромашки обращаются ко мне просто по имени, они называют меня Вольдемаром! А это уже слишком. Они не желают больше подчиняться, они все время хихикают, говорят двусмысленности и смеются над моими приказами - они называют меня любимым! Скажите на милость! Называют меня любимым при всех, и не только эти три вчерашние, но и все остальные, что работают на коммутаторе. А этого я, как человек и унтер-офицер, не могу допустить. - Ладно, хорошо, - сказал обер-лейтенант Крафт. - Я займусь этим делом, если вы на этом настаиваете, Кротенкопф. - Да нет, я ни на чем не настаиваю, - заверил унтер-офицер, - но что же мне делать - надо мной смеется уже вся казарма! И называть меня Вольдемаром... Меня вообще-то зовут Альфредом. Сделайте что-нибудь, господин обер-лейтенант! - А не может быть такого, что вы ошиблись? - Тогда спросите этих трех фурий - им-то лучше знать! Капитан Катер отправился в казино в надежде найти там утешение, а также чтобы подкрепиться. Потому что здесь-то были его собственные владения - и кухня, и подвал, и персонал казино подчинялись ему как командиру административно-хозяйственной роты. Право распоряжаться здесь имел еще только генерал, но в послеобеденное время вряд ли стоило опасаться его появления. - Друзья мои, - деловито сказал капитан Катер, - чем мне вас порадовать? Выскажите мне откровенно ваши пожелания. После таких напряженных похорон каждому наверняка нужно подбодриться. Рекомендую арманьяк прямо из бочки - по крайней мере двадцатилетней выдержки. Его совету, разумеется, последовали: Катер знал толк в напитках. Этому он научился во Франции. Спиртное Катер всегда разливал сам: подобное священнодействие он никому не передоверял. К тому же сейчас это было и нетрудно, потому что в это время в казино сидело сравнительно немного офицеров - несколько преподавателей тактики и два или три начальника потоков. И еще гость военной школы, некий Вирман, судя по знакам различия - старший военный советник юстиции, подчиняющийся инспектору военных школ и направленный в Вильдлинген-на-Майне, чтобы тщательно разобраться в обстоятельствах гибели лейтенанта Баркова. Но этот небольшого роста, внимательно ко всему присматривающийся господин, по-видимому, больше всего интересовался казино и содержимым его погребов. Таким образом, Катеру легко удалось добиться полного взаимопонимания с этим представителем закона, а Вирман всегда мог получить наполненный до краев стакан. - Господа, - сказал Катер, присоединяясь к сидевшим за столиком офицерам, - вот это были похороны! Уж и не знаю, что лучше - лежать в гробу или же быть испепеленным гневным взглядом генерала. - Уверен, из вас бы получился отличнейший покойник, - весело отозвался капитан Федерс. - А похороны не были бы особенно грустными - стоит только вспомнить о запасах, которые остались бы после вас. - Господин капитан Федерс, - недружелюбно ответил Катер, - я удивлен, видя вас в такое время в казино. Ведь вы женатый человек, разве вас дома не ждет ваша жена? На мгновение Федерс словно бы утратил самообладание, с лица его исчезла веселость. Офицеры с интересом уставились на него: все знали слабое место Федерса, но никому из них в голову бы не пришло задеть его таким образом - это было все равно что бросить ему открытый вызов. Поступок Катера был по меньшей мере легкомысленным. Федерс рассмеялся, но смех его был хриплым и угрожающим. - Катер, - заговорил он затем, - если вы удивляетесь, что видите меня сейчас в казино, могу только сказать, что я удивляюсь вам еще больше. Потому что по идее вы должны были бы сейчас находиться на своем рабочем месте и руководить своим, мягко выражаясь, стадом баранов. Но вы, наверное, перепоручили и это кому-нибудь другому - скорее всего Крафту, как я предполагаю. Потому что у него достаточно широкие плечи. Но, Катер, они ведь так широки, что он без особых усилий может оттереть вас, если только захочет! Этот Крафт настоящая охотничья собака, если я не ошибаюсь, при нем ни один кот [игра слов: "катер" по-немецки означает "кот"] не может чувствовать себя в безопасности. Капитан почувствовал себя немного задетым. Он поднялся, попытался непринужденно рассмеяться и заметил: - Вы неисправимый шутник, Федерс! Но это прозвучало не слишком-то убедительно; Катер вышел, сказав, что пойдет позаботиться о подкреплении. Он зашел на кухню казино и как раз собирался сам немного подкрепиться, когда следом за ним появился старший военный советник юстиции Вирман и участливо спросил: - У вас неприятности, дорогой господин Катер? - Не стоит и говорить об этом, - заверил тот. - Ну, в таком случае, - заметил любезно Вирман, - вам будет легче довериться дружески настроенному по отношению к вам человеку. А на меня вы можете положиться, мой дорогой. Если речь идет о правосудии, вы не прогадаете, обратившись ко мне. - Итак, мои дамы, - начал обер-лейтенант Крафт, - попробуйте-ка не считать меня ни мужчиной, ни офицером. - Это для нас не так-то просто, - ответила одна из трех девушек, которых он должен был допросить. - Все же попытайтесь, - посоветовал Крафт. - Представьте себе, что я нечто среднего рода - если хотите, сам закон. Можете говорить со мной совершенно открыто, без ложного стыда. - А у нас его и так нету, - заметила другая девушка. Обер-лейтенант Крафт находился в подвальном помещении штаба, так сказать, на месте преступления. В комнате стоял ряд коммутаторов, перед ними - стулья, а сверху - схемы соединения и непременный плакат "Враг подслушивает!". В одном углу - стол, на нем кофейные чашки, чайник и электрический кипятильник. Применение кипятильника, кстати, было официально запрещено во всех штабных помещениях, но не генералом Модерзоном, а капитаном Катером - поэтому на запрет никто даже не обратил внимания. В другом углу находилась походная кровать - в известной степени "орудие преступления" - старый, продавленный, заржавелый проволочный матрас с наброшенными сверху тюфяком и одеялами. Перед Крафтом, стоявшим за коммутаторами, сидели три девушки - хорошо сформировавшиеся существа с приятными, наивными лицами и любопытными, дружелюбно глядящими глазами, - каждой было не больше двадцати лет. Они не были ни особенно смущены, ни чрезмерно взволнованы. Глядя на них, нельзя было сказать, что их мучает сознание своей вины. - О чем же вы при этом думали, дорогие дамы? - осторожно спросил Крафт. - А ни о чем, - ответила одна из девушек, и это прозвучало вполне убедительно. - Прекрасно, - сказал Крафт. - Согласен, что этот случай не требует особых умственных усилий, но полностью отключить мозговую деятельность все же нельзя. Возникает, например, вопрос, почему объектом действий оказался именно унтер-офицер Кротенкопф? Обер-лейтенант Крафт вынужден был сесть. Вся эта история казалась ему, с одной стороны, совершенно запутанной, а с другой - абсолютно простой, в зависимости от того, с какой точки зрения ее рассматривать. - И все же, - сказал наконец Крафт, - вы дали волю своим рукам или нет? Девушки переглянулись. Было заметно, что они успели договориться между собой, как им отвечать на вопросы. Надо отдать должное Крафту: он не собирался придавать этому делу широкого размаха и делать его подсудным. Поэтому он ободряюще улыбнулся удивленным девушкам. - Конечно, - заговорила одна из девушек, хорошенькое маленькое создание с наивной детской улыбкой и искренними глазами - тип плутовки периода первой мировой войны, времен наших бабушек, - конечно, мы его раздели, а потом хотели выставить за дверь, в некотором роде в знак протеста, но он заупрямился и остался здесь. - Гляди-ка! - удивленно воскликнул Крафт. - Значит, речь идет о своего рода демонстрации? - Конечно! - ответила девушка, казавшаяся очень простодушной. - Потому что в этой казарме жить так дальше нельзя. Здесь почти тысяча фенрихов и пятьдесят девушек, но никто не может о нас позаботиться. Повсюду запреты, запертые двери, сторожевые посты и надсмотрщики. А нам всего-то и нужно некоторое развлечение. Мы не хотим прокисать здесь! Но для нашего генерала все люди - только куклы, он и не думает принимать нас в расчет. Когда-нибудь мы должны же были об этом сказать! И тогда мы поймали этого Кротенкопфа. Не для того, чтобы что-нибудь с ним учинить, - мы только хотели устроить демонстрацию. Понимаете? Обер-лейтенанту вся эта история начала доставлять удовольствие. Но все же он решил быть осторожным. - Послушайте-ка меня, - заговорил он, - я хочу рассказать вам одну историю. Она произошла в то время, когда я был еще маленьким и жил в деревне. Так вот, по довольно чистому белью нашего соседа, разостланному на траве, как-то прошлись несколько гусей. Сосед подал жалобу. Но существовало несколько вариантов объяснений. Первый: гуси были рассержены. Второй: их нарочно прогнали по белью. Но, возможно, что они и просто так, сами прошли по нему! Последнее объяснение было самым лучшим и простым - и его легче всего было представить как достоверное. Рассерженные гуси или гуси, которых намеренно прогнали по белью, - из-за этого было бы поднято много шуму. А этого гуси обычно не переносят. Все понятно или объяснить поподробнее? Девушки испытующе разглядывали Крафта. Потом вопросительно посмотрели друг на друга. Наконец та, которая выглядела наивнее всех, но была, наверное, самой продувной, сказала: - Значит, вы считаете, что нам надо сказать, что это было простое недоразумение или что-то в этом роде? - Не совсем так, - ответил Крафт, - но вы же, например, могли позволить себе небольшую, пусть даже рискованную игру, такую, знаете, безобидно-веселую месть своему тирану Кротенкопфу, исход которой был заранее не предусмотрен. Так вы снимете вину с себя, не возлагая ее на кого-нибудь еще. Если это было наподобие игры - тогда вам погрозят пальцем и поругают, но голову вам за это никто не снимет. Если же это было хотя бы наполовину всерьез, нападение с применением прямого или косвенного насилия, - тогда привет, милые дамы! Это уже пахнет тюрьмой. А там еще хуже, чем в казармах. - Вы очень любезны, - благодарно отозвалась одна из девушек. Остальные кивнули утвердительно. Они сразу поняли, что попали в хорошие руки. - С вами вместе можно красть лошадей! Не так ли? - Вполне возможно, - ответил обер-лейтенант Крафт. - Но не вздумайте обращаться ко мне, когда вам придет охота повеселее провести еще одно скучное ночное дежурство. Когда обер-лейтенант Крафт вернулся в канцелярию роты, его уже ждали. Это был узкоплечий невысокий человечек с быстрыми, как у белки, движениями, острым носом и любопытными, внимательными глазами хищной птицы. - Позвольте представиться: Вирман, старший военный советник юстиции. Я интересуюсь делом Кротенкопфа. - Откуда вы о нем знаете? - осторожно спросил Крафт. - От вашего шефа, господина Катера, - объяснил человечек мягким, но требовательным голосом. - Кроме того, это уже служит темой разговоров весьма нелестного толка в казино. Тем скорее надо покончить с этим. Ваш шеф обратился ко мне за советом, и я готов оказать ему всяческую поддержку. Случай интересует меня и с юридической и с человеческой точки зрения. Позвольте мне взглянуть на ваши протоколы допроса. Это было уже слишком. Крафт тоже испытывал потребность чувствовать себя человеком. К тому же Вирман был ему просто несимпатичен. Елейный голос представителя военного правосудия действовал обер-лейтенанту на нервы. Поэтому Крафт коротко отрубил: - Я считаю, что это не входит в вашу компетенцию, господин старший военный советник юстиции! - Дорогой мой, - ответил тот, прищурив глаза, - компетентен я в этом случае или нет, об этом не вам судить. К тому же я действую по согласованию с вашим командиром роты. - Капитан Катер не сообщил мне, однако, о своем на то согласии ни в устной, ни в письменной форме. Поэтому, пока я этого не получу, я вынужден действовать по своему усмотрению. А это значит, что этим так называемым делом я пока займусь сам - до дальнейших распоряжений, возможно, и от самого генерал-майора Модерзона. - Вы получите их, любезнейший, - быстро отозвался Вирман. Его голос звякнул, как ржавая коса, которую пробуют, рассекая воздух. - Вы на этом настаиваете? Крафт не без опаски рассматривал маленького колючего человечка. Даже ссылка на генерал-майора Модерзона, грозу всего Вильдлингена, казалось, не произвела на этого жаждущего дела военного юриста должного впечатления. - Ну так что же, - въедливо продолжал Вирман, - вы сами покажете мне протоколы или же мне для этого придется привлечь генерала? - Привлекайте, если хотите! - в бешенстве ответил Крафт. - По мне - хоть самого главнокомандующего вермахта! - Для начала достаточно будет и генерала, - мягко возразил старший военный советник юстиции. Потом быстро, словно флюгер под порывом ветра, повернулся и исчез за дверью. - Наверное, я могу собирать вещи, - сказал обер-лейтенант Крафт Эльфриде Радемахер. - Мои короткие гастроли в военной школе, кажется, подходят к концу. - Нас никто не видел? - озабоченно спросила Эльфрида. - Если бы речь шла об этом, - ответил Крафт, - то это по крайней мере было бы порядочным основанием. - И, в конце концов, я могла бы к тому же еще и утверждать, что пыталась тебя изнасиловать. Теперь это ведь такой новый вид игры. - Да, - ответил Крафт, - и к тому же еще одно происшествие, которое заставит генерала вылететь из кресла. - Ну уж вылететь из кресла его ничто не заставит, - уверенно возразила Эльфрида. - Что бы ни случилось, он даже выражения лица не изменит. Недавно во время одного из обходов он зашел в помещение, где расположилась влюбленная парочка. И что же ты думаешь? Он прошел через комнату даже не моргнув глазом. - Он ничего не сказал? - Ни слова. Да это было и не нужно. Он сразу же узнал обоих. - И с треском выставил их? - Он их поженил. - Это еще хуже, - обеспокоенно заметил Крафт. - Мне кажется, они очень счастливы, - возразила Эльфрида и с улыбкой посмотрела в окно. Обер-лейтенант Крафт был готов ко всему. Но последствия стычки с этим военным юристом могли быть только одни: Восточный фронт. Впрочем, сейчас ему было все равно куда, только бы вырваться из этого зверинца. Ну и крик поднимет, наверное, генерал! Обер-лейтенант пережил на своем веку немало словесных бурь, но воспринимал их всегда лишь как бесполезный барабанный треск. Через каких-то полчаса, большую часть которых обер-лейтенант провел куря в туалете, генерал-майор, как и следовало ожидать, вызвал Крафта. Но, как ни странно, он не потребовал, чтобы обер-лейтенант явился к нему для доклада при полном параде, как это было положено по уставу. Генерал-майор пожелал лишь переговорить с Крафтом по телефону. И разговор этот был на удивление коротким. - Вы отказались, - спросил Модерзон без какого-либо вступления, - показать старшему военному советнику юстиции Вирману материалы дела, которым сейчас занимаетесь? - Так точно, господин генерал. - Почему? - Потому что я считаю, что это не входит в компетенцию господина старшего военного советника юстиции, господин генерал. - Хорошо, - сказал Модерзон. И это было все, по крайней мере пока. 3. УЧЕБНОЕ ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ "X" ЗАНИМАЕТСЯ ФИЗИЧЕСКОЙ ПОДГОТОВКОЙ Молодые голоса разносятся по всему спортивному залу. В воздухе стоит крепкий запах мужского пота. Капитан Ратсхельм чувствует себя в такой обстановке как рыба в воде. Капитан Ратсхельм, начальник 6-го учебного потока, лично опекал три учебных отделения. Он делал это всегда, когда проводились занятия по физподготовке или спортивные игры. В шортах и рубашке без рукавов он расхаживал среди фенрихов: бодрый, воодушевляющий своим примером и являющийся, насколько это ему удавалось, образцом. Он имел некоторую склонность к полноте, и его розовая кожа заметно выделялась на фоне смуглых сильных тел его подчиненных. Особую заботу и внимание проявлял он к учебному отделению "X", осиротевшему после внезапной смерти наставника, лейтенанта Баркова. До назначения генералом его преемника эти обязанности добровольно взял на себя капитан Ратсхельм и выполнял их добросовестно, с полной отдачей. Ратсхельм был очень доволен, если ему удавалось уделить больше времени своим молодым подчиненным. С особенным удовольствием он играл с фенрихами в итальянскую лапту. Он носился тогда между ними, отбивая кулаками мяч и отталкивая плечом других, чтобы занять более выгодную позицию. Он видел влажный блеск обнаженных торсов, ощущал исходящий от них терпкий запах. И чувствовал при этом силу, радость и внутреннее чувство товарищества - особенно при виде фенриха Хохбауэра. - Так держать! - крикнул он ему. - Ваш пас сейчас был просто великолепен. - Господин капитан, вы тоже прекрасно приняли мяч, - отозвался Хохбауэр с сияющими глазами. - Этот Хохбауэр упорно тренируется, - с пониманием дела сказал фенрих Меслер. - Он это делает, чтобы подлизаться к шефу. Фенрих Меслер имел репутацию острослова. Это давало ему то неоспоримое преимущество, что его замечания истолковывались почти всегда как шутки. Таким образом, он избавлялся подчас от неприятностей. Фенрих Редниц заметил рассеянно: - Хохбауэру следует поторопиться: желающих-то много. - Да, чтобы стать офицером, надо чем-нибудь жертвовать, - заявил Меслер с невинной улыбкой. Они стояли сзади, в самом конце площадки. Меслер - небольшой жилистый парнишка с юркими глазами, с большой охотой следивший за всем, что имело отношение к женскому полу. Редниц - среднего роста, стройный, но с медвежьей ухваткой. Он почти всегда довольно улыбался, но никогда не смеялся - уже успел разучиться. - Просто позор, что у нас нет кандидатов в офицеры женского пола, - высказал свое мнение Меслер, - тогда бы и я с удовольствием занялся спортом! - Хватит и того, - ответил Редниц, - что некоторые у нас и так ведут себя как бабы. Или ты намереваешься получить звание лейтенанта, переспав с кем-нибудь? - Это зависит от того, с кем, - ухмыльнулся Меслер. - Какая-нибудь майорша не старше тридцати меня бы устроила. Это была бы еще не самая тяжелая жертва, которую можно принести на алтарь отечества. - Внимание! - крикнул капитан Ратсхельм. - Поменялись сторонами! Команды поменялись местами, а Меслер и Редниц опять очутились сзади. Главное поле боя они без малейшей зависти предоставили признанным спортсменам. Несмотря на свой возраст - им было всего по двадцати одному году, оба они, Меслер и Редниц, имели за плечами уже некоторый боевой опыт. У них было развито шестое чувство, подсказывавшее им, когда они находились в поле зрения кого-либо из начальства, а когда нет. Они инстинктивно стремились всегда занять место, где возможность попасть в поле зрения неприятеля была наименьшей. Вот и сейчас капитан Ратсхельм, находясь перед ними, с увлечением занимался игрой и игроками, что отвлекало его от наблюдения за всем происходящим в зале. Его спина являла собой благоприятное зрелище. И если оба фенриха и делали пару шагов или даже иногда бегали за мячом, то только потому, что их вынуждал к этому январский мороз. Они не желали горячиться без особой нужды, но и мерзнуть тоже не хотели. - Хохбауэр обязательно станет офицером, - сказал Меслер. - Он, может, и генералом станет, - подтвердил Редниц. - Но при условии, что война продлится достаточно долго, а ему удастся найти начальников, которые будут ему покровительствовать. - Внимание, господин капитан! - раздался звонкий, приятного тембра голос Хохбауэра. - Передача с середины поля! - Есть! - крикнул капитан Ратсхельм. Он принял мяч, как ему показалось, элегантно пританцовывая, и отправил его на половину противника. Но там один из фенрихов уклонился от приема мяча, уж неизвестно из каких соображений, и тот оказался в ауте. Было выиграно еще одно очко. Команде капитана везло - да и как могло быть иначе? И Ратсхельм снова увидел в этом, подтверждение своих многогранных способностей. - Им уже не отыграться! - радостно воскликнул Хохбауэр. - Но, надо отдать им должное, сражаются они храбро! Достопочтенный капитан Ратсхельм был солдатом по профессии, офицером по убеждению и командиром учебного потока по призванию. Ему подчинялись три учебных отделения - "Г", "X", "И", в каждом сорок фенрихов, преподаватель тактики и офицер-инструктор. И Ратсхельм был призван объединить в своем лице все, что включал процесс производства будущих офицеров. Он мог исполнять все необходимые функциональные обязанности: быть плановиком, преподавателем, воспитателем и другом среди друзей. И хотя он был лишь немногим старше своих воспитанников, он чувствовал себя их отцом. Переполнявшая его любовь к ним была воистину отцовской, так он себе, по крайней мере, постоянно внушал. - Отлично, Хохбауэр! - сказал он, слегка задыхаясь, когда фенрих отыграл еще одно очко. - Отлично сыграно! - Господин капитан, вы опять сделали мне прекрасную подачу, - возразил Хохбауэр. И его сияющий взгляд выразил восхищенную признательность. Капитан Ратсхельм почувствовал себя не то чтобы польщенным - скорее он был доволен, что его признавали. И этого ему было вполне достаточно. Он щедро давал прочувствовать свою отеческую любовь и в ответ не требовал ничего другого, кроме уважения. Его участливое сердце - он нисколько не сомневался в этом - ни на секунду не ставило под угрозу сущность дисциплины. Как раз в этот момент мяч сильно ударил его по голове. Он почувствовал слабость в ногах и слегка покачнулся. Но все же заставил себя улыбнуться, как настоящий офицер-спортсмен. Однако висок сильно ломило. - Простите, - крикнул с другой половины поля фенрих Вебер, - я не хотел пробить так сильно! - Это была грязная игра! - крикнул фенрих Хохбауэр, немедленно принимая сторону своего капитана. Фенрих Вебер, по имени Эгон, большой и широкий, как готический шкаф, пыхтя, надвигался на него. Он чувствовал себя оскорбленным, так как и у него было свое спортивное честолюбие. - Откуда тебе знать, что такое грязная игра, - крикнул он Хохбауэру, - если ты не знаешь, что такое чистая? Хохбауэр хотел было рвануться вперед. Потом оглянулся на капитана, все еще потиравшего висок. Однако это не помешало ему сделать то, что он считал своим долгом спортсмена. - Вебер, - строго заявил капитан Ратсхельм, - я не потерплю никаких столкновений во время игры. Вы дисквалифицируетесь. Вебер неуклюже направился к Редницу и Меслеру. - Алло, спортсмены, вы слышали - я дисквалифицирован. Неплохо, а? Превосходный номер, чтобы немного отдохнуть. Возьму себе впредь на вооружение. - Да, - отозвался фенрих Меслер, - если твоему приятелю Хохбауэру приходится выбирать между тобой и капитаном, ясно, кого он предпочтет. - Ерунда, - великодушно заметил Вебер. - Главное, что я залепил Ратсхельму по башке весьма спортивно, приятели. А результат? Я наконец-то могу отдохнуть. - Но все-таки, - осторожно напомнил Редниц, - Хохбауэр сказал, что ты играл грязно. - Так оно и есть, - без стеснения согласился Вебер, - в таких ситуациях я всегда так поступаю. Но только никому из этих невежд я об этом не скажу ни слова. Таким уж был фенрих Вебер, по имени Эгон. Нравом своим он напоминал собаку из мясной лавки - был невозмутим и обезоруживающе чистосердечен. Едва ли у него были какие-нибудь слабости. А в служебном отношении у него и вовсе не было недостатков. Он слыл дельным солдатом. - Может, сыграем партию в медицинбол? - предложил он. Меслер и Редниц поддержали его идею. Медицинбол давал им прекрасную возможность размяться - можно было согреться, не напрягая особенно сил. Эта игра не очень-то отличалась от веселых детских игр. Трое фенрихов отошли в сторону от команд, играющих в итальянскую лапту. На это никто не обратил внимания. Ратсхельм был все еще в центре внимания и играл с полной отдачей. Он подавал пример и был уверен, что все ему должны следовать. Комплексом неполноценности он не страдал. - А вы слышали новость? - поинтересовался фенрих Вебер. - А что может быть нового, - спросил, улыбаясь, Редниц, - кроме того, что ты грязно играешь, по мнению твоего друга Хохбауэра? - Да что там, - отмахнулся Вебер добродушно, - я же ведь знаю абсолютно точно, что ты терпеть не можешь этого Хохбауэра по каким-то там причинам. - По достаточно веским причинам! - вставил Редниц. - И ты знаешь, что я имею в виду. - Дружище! - сказал Вебер невозмутимо. - Я нахожусь здесь, чтобы закончить курсы, а не для того, чтобы изображать из себя слишком-то порядочного человека. Что касается меня, то здесь каждый может быть или святым или же отправиться в могилу; главное: я буду офицером. Все остальное для меня - чепуха! Редниц лишь усмехнулся. Он поднял мяч и бросил его Меслеру. Разминка могла тем самым начаться. - А все же, - спросил Меслер, - что же нового в Риальто? - Поразительная штука! - заверил Вебер. Но под испытующим взглядом Редница добавил: - Насколько я в курсе дела. Однако можно сказать с абсолютной уверенностью: бабы творят что-то уму непостижимое! - А они и всегда такие, - сказал Меслер со знанием дела. - А каких баб ты имеешь в виду? - Да тех, что здесь, в казарме! - ответил Вебер. - Рассказывают, что они совсем нагишом разгуливают по территории. - Скорее всего лишь в душевом помещении, - высказал свое мнение Редниц, приглушая страсти. - Где же еще? - Не говори, - ответил Вебер. - В подвале помещения штаба - на коммутаторе, как мне кажется. Табунами. По меньшей мере трое. Если не пятеро. И они, насколько мне известно, набрасываются на кого угодно. Дальнейшую информацию об этом я еще получу. Что, приятели, рты-то пораскрывали? - Друзья! - проговорил Меслер почти торжественно. - Это требует нашего немедленного вмешательства. Предлагаю провести совместную разведку боем сегодня же ночью. - Продолжайте без меня, камераден! - крикнул капитан Ратсхельм фенрихам. - Мы вполне справимся со своей задачей, - заверил его Хохбауэр. - Поскольку благодаря господину капитану победу у нас им уже не вырвать. - Несколько фенрихов кивнули утвердительно головой. Капитан Ратсхельм набрал достаточно очков. Но другие игроки тоже имели право на успех, а он не был человеком, который не пожелал бы им этого. Кроме того, он немного устал. Он тяжело дышал и испытывал легкое покалывание в правом бедре - по-видимому, последствия тяжелых времен на передовой. Капитан отошел на заднюю линию, однако не настолько далеко, чтобы мешать фенрихам Меслеру, Веберу и Редницу, и вместе с тем достаточно близко, чтобы наблюдать за Хохбауэром. Фенрих Хохбауэр, по мнению Ратсхельма, был сделан как раз из того материала, из которого готовят офицеров. В нем уже сейчас видна была личность с четко работающим мышлением, полная энергии и выдержки, обладающая чувством собственного достоинства и волей, умело применяющаяся к обстановке и людям. Короче - Хохбауэр был прирожденным командиром. Некоторая юношеская жесткость со временем пройдет, что же касается несколько болезненно проявляющегося иногда идеализма, то его можно направить в нужное русло. Ратсхельм посмотрел в сторону учебных подразделений "Г" и "И". Там наблюдалась обычная картина: обер-лейтенант Веберман без устали описывал круги вокруг своего стада фенрихов, подобно овчарке; лейтенант же Дитрих выбрал такую позицию, с которой ему были бы хорошо видны действия всех его подчиненных. Оба они хотя и работали различными методами, но добивались одинакового результата: постоянно держали своих фенрихов в напряжении, но сами не принимали участия в их занятиях и не являли собой образец. Поэтому на них были надеты теплые тренировочные костюмы, тогда как Ратсхельм, будучи непосредственным участником игр, был одет легко. Ход размышлений привел капитана Ратсхельма к выводу, что мороз, господствовавший в спортзале, был довольно-таки приличным. Ему стало холодно, и он решил дать команду совершить пробежку вокруг зала. Он жестом подозвал командира учебного отделения и сказал ему: - Крамер, примерно через пять минут закончить индивидуальные занятия, концовка занятий будет совместная. - Вы слышали? - спросил фенрих Меслер своих друзей Редница и Вебера. - Через пять минут начнется идиотская скачка. Но без нас, не так ли? Все было ясно. Бег вокруг зала - не для старых вояк. Эта монотонная рысь, которая к тому же была довольно-таки напряженной, входила в стандартную программу занятий капитана. Это был ведущий номер офицерских цирковых лошадок: капитан Ратсхельм стоял в середине манежа, а они шли рысью по кругу. И так продолжалось не менее пятнадцати минут. Чтобы избежать этого, по крайней мере для себя лично, фенрихи Меслер, Вебер и Редниц направились к Крамеру, командиру учебного отделения, и Меслер заявил ему как само собой разумеющееся: - Крамер, мы займемся спортинвентарем? - Что такое? Снова вы? - спросил Крамер недовольно. - И к тому же сразу три человека? И всегда-то вы хотите быть там, где полегче! На это, как на постоянное явление, я не согласен, к тому же это бросается уже в глаза. - Но если это единственное, что здесь бросается в глаза, - сказал Редниц дружески, - тогда ты, пожалуй, можешь говорить о счастье. - Вы мне угрожаете?! - возмутился Крамер; он был хауптфельдфебелем и хотел, чтобы его, как такового, уважали. Он хотел, чтобы его вежливо попросили, и тогда он, не мешкая, великодушно дал бы свое согласие. Что же касается поведения этих трех фенрихов, то оно принимало черты самого настоящего шантажа и вымогательства. - Не задавайтесь слишком-то, - буркнул он. - И прекратите наконец эту неуместную спекуляцию. Вы ведь все равно ничего не докажете - лейтенант Барков умер естественной смертью! - Это как сказать, - заметил Вебер. - Смерть всегда самое естественное явление в мире - так или иначе! - Об этом мы поговорим в подходящий момент! - заявил Меслер, ухмыляясь. - А сейчас мы хотели бы уберечь тебя от некоторых неприятностей - и мы, только мы в состоянии это сделать. Ибо если мы не займемся спортинвентарем, тогда наверняка не будет хватать одного мяча. Крамер был достаточно опытным человеком, чтобы сразу же понять, какие хлопоты скрываются за этим намеком. По-видимому, этой троице удалось спрятать один из мячей в надежном месте, да так, что только они одни могли его снова разыскать. Если он хочет избавиться от ненужных хлопот и больших неприятностей, ему не остается ничего другого, как еще раз пойти навстречу этим лентяям. Он вполголоса выругался, а затем громко приказал: - Меслеру, Веберу и Редницу заняться спортинвентарем! На этом для троих занятия спортом были окончены, прежде чем они вообще к ним приступили. Сбор и сдача спортинвентаря у новичка-рекрута заняли бы не более десяти минут, но поскольку речь шла об опытных солдатах, для этого им потребуется добрых полчаса. А за это время цирковая программа подойдет к концу. - Друзья! - сказал Вебер. - Нам необходимо обсудить основательно план наших боевых действий - для этого у нас сейчас имеется достаточно времени. И я должен вам сказать: эта история с бабами не дает мне покоя. То, что здесь, к сожалению, бедные маленькие, всеми покинутые девочки вынуждены бегать неудовлетворенными, это против моей мужской чести. - Внимание, камераден, - сказал капитан Ратсхельм, посмотрев на часы. - Время позволяет нам немного заострить свое внимание на теоретических выкладках. Нужно исходить всегда из того, что в здоровом теле - здоровый дух. Понятно? Едва ли нашелся бы хоть один из фенрихов, для которого что-либо было бы непонятным. Перед своим большим заключительным номером, перед последним совместным физическим упражнением этого дня, капитан Ратсхельм решил немного потеоретизировать. Для унтер-офицеров может быть вполне достаточным знать, как что-либо делается, офицер же должен понимать, для чего это делается. В этих целях капитан Ратсхельм приказал всем фенрихам встать полукругом. После этого он спросил испытующе: - Для чего мы, собственно, занимаемся спортом? - Этот же вопрос и я задаю себе! - прошептал один из стоящих в задних рядах. Капитан Ратсхельм не слышал этого, хотя бы потому, что никогда бы не подумал, что кто-либо осмелится шептать в его присутствии. Он оглядел курсантов и увидел на их лицах готовность к ответу. Поскольку одним из лозунгов военной школы, выдвинутых начальником потока, был: нет такого вопроса, на который офицер не смог бы ответить. Ратсхельм посмотрел на Хохбауэра и порадовался его отличному виду. Фенрих смотрел с доверием и в то же время почтительно на своего обожаемого начальника - так, видимо, выглядел Зигфрид, когда его взгляд покоился на Кримхильде. Хохбауэр выставил вперед свой крепкий, уже как у настоящего мужчины, подбородок - он напоминал школьника, ждущего с нетерпением, чтобы его спросили. - Ну, Хохбауэр? - спросил капитан. Фенрих встрепенулся, принял уставное положение и, глядя прямо в глаза своему начальнику, сказал непринужденно: - Спорт закаливает организм. В здоровом теле живет здоровый дух. Спорт способствует выработке прилежания, которое является одной из лучших немецких черт. Это прозвучало как отштампованное машиной - кратко, четко и по существу вопроса. Короче говоря, образцово. Ратсхельм был доволен. Он кивнул головой: - Хорошо, Хохбауэр. Казалось, Хохбауэра захлестнула волна счастья. Однако выражение лица его оставалось подчеркнуто серьезным, положение - уставное, только рот чуть-чуть улыбался да глаза потеплели. Он слегка, едва заметно, приоткрыл зубы - ровные, крепкие, которые годились бы для рекламы патентованной жидкости для полоскания рта: здоровые зубы - здоровый дух, - офицеры предпочитали "бленд оль". Ратсхельм между тем продолжил свои теоретические изыскания. Его следующий вопрос звучал так: - Заинтересован ли офицер в занятиях спортом? - Только в той степени, в которой им занимаются его подчиненные, - пробормотал кто-то в задних рядах. Фенрих же из первого ряда выдал ожидаемый от него ответ, который прозвучал следующим образом: - Офицер заинтересован во всем, что служит повышению боевых качеств солдат, укреплению дисциплины, поддержанию здоровья и закаливанию организма. Спорт является исключительным средством становления мужчины. Офицер прививает своим подчиненным спортивные навыки и сам занимается спортом, так как должен являться для них постоянным примером. Этого, по мнению Ратсхельма, было вполне достаточно для теоретической части. Хорошие ответы соответствовали прекрасным спортивным достижениям, только что показанным фенрихами. Он мог быть довольным этим учебным отделением, и оставалось только надеяться и желать, чтобы оно после кончины лейтенанта Баркова попало в крепкие и надежные руки. Такой прекрасный человеческий материал заслуживал того, чтобы быть обработанным наилучшим образом. Капитан Ратсхельм распорядился начинать бег по кругу, для которого отвел двадцать минут. Чтобы установить хороший темп бега, он поставил впереди бегущих Хохбауэра. А для того чтобы не допустить растягивания подразделения, замыкающим приказал следовать Крамеру. Построившись, курсанты двинулись рысцой по кругу. Переведя взгляд с ног на лица бегущих, Ратсхельм не обнаружил на них ожидаемой радости. Он тщетно пытался увидеть чисто мужское возбуждение от бега, которое должно быть присуще будущим офицерам, по крайней мере тем из них, которые имели шанс стать настоящими мужчинами под его руководством. Но, может быть, внезапная смерть лейтенанта Баркова являлась причиной подавленного настроения фенрихов? Вполне возможно, что вызывающая сожаление незаконченная процедура его похорон, имевшая место ранним утром, подействовала на них удручающе. Да к тому же еще и это неприятное расследование по "делу гибели лейтенанта Баркова", которым занимается старший военный советник юстиции Вирман, - может быть, и неизбежное явление, но способное вызвать замешательство. Эти мысли взволновали Ратсхельма. Молодые люди, сказал он себе, которые к тому же являются избранниками судьбы и которым предстоит стать офицерами, должны своевременно прочувствовать, что может означать товарищеская солидарность в избранных кругах. И поэтому, следуя внезапному порыву, он приказал курсантам собраться вокруг него. Фенрихи учебного отделения "X" последовали распоряжению своего начальника чрезвычайно охотно. Их вполне устраивал перерыв в этом утомительном беге. К тому же многие из них с любопытством ожидали, что же будет дальше, ибо они очень скоро уяснили для себя, что от капитана Ратсхельма можно ждать любой неожиданности. У этого человека была манера говорить таким образом, словно он цитировал из солдатской книги для чтения, а это имело и свою юмористическую сторону. - Итак, послушайте-ка, - сказал Ратсхельм с важным видом, как это обычно говорит офицер, желающий поучать солдат. - Мы только что похоронили нашего лейтенанта Баркова. Он был хорошим человеком. Умирать же придется в конце концов всем. Что касается хорошего солдата и офицера, конечно, то он должен быть всегда готовым к этому. Таким образом, здесь все в порядке. Но нам, солдатам, приходится не только сражаться и умирать, но и вести бумажную войну. В этом есть, конечно, свой определенный смысл, но я не хотел бы сейчас останавливаться на этом более подробно. Во всяком случае сюда относятся и ведущиеся подчас расследования в случае чьей-либо смерти. Но такие расследования являются чисто формальными. Это понятно? В них нет абсолютно ничего экстраординарного. Ибо имеются вещи, которых в офицерских кругах не бывает. Дошло до вас? А это значит: лейтенант Барков погиб нормальной смертью, правильнее сказать - солдатской смертью. Это был несчастный случай, чисто несчастный случай. У кого же другое мнение на этот счет, тот так и не понял, что значит быть офицером. Тот должен познакомиться со мною ближе! Направо! Бегом - марш! ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N I БИОГРАФИЯ ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТА КРАФТА, ИЛИ ТРУДНОСТИ ПОРЯДОЧНОГО ЧЕЛОВЕКА "Меня зовут Карл Крафт. Родился 8 ноября 1916 года в Пелитце под Штеттином (Померания). Мои родители: отец - почтовый инспектор Иосиф Крафт, мать - Маргарита, урожденная Панцер. Детство провел в родном городе". Небо - серое, оно почти всегда темное, и часто идет дождь. Мои глаза серого цвета, и зеркало, в котором я их вижу, нисколько не блестит. Землисто-серого цвета дома на улице, пепельно-серо лицо моего отца. Когда я обнимаю мать, руки мои тянутся к ее голове. Ее волосы жесткие и сухие, серые, как старое серебро, почти такие же серые, как свинец. Когда идет дождь, по улицам несутся мутные, молочно-серые потоки воды. Они омывают босые ноги до самой щиколотки. Мы берем песок, садовую землю и уличную грязь и месим их до тех пор, пока не получается тестоподобная масса. Из нее мы делаем запруды. Вода задерживается, успокаивается, прибывает и затопляет тротуар, грозя проникнуть в подвалы. Люди ругаются, а мы смеемся, затем разрушаем запруды и убегаем прочь - и больше не видим и не слышим ругающихся прохожих. Вновь потоки воды. Но на этот раз это река на окраине города. Она называется Одер. Ее воды несутся мимо, размывая и унося с собой песок и землю, а мы смотрим на завихрения и водовороты. Стоя на коленях, мы делаем из больших денежных знаков со многими нулями бумажные кораблики. Они плывут, танцуют и болтаются, разворачиваются, как пьяные, ударяются друг о друга, но плывут. Бумага, из которой сделаны деньги, плотная, вполне годится для этих целей. "Деньги сейчас хороши лишь для того, чтобы подтереть ими зад!" Это говорит человек, являющийся моим дядей. "Нет, - отвечает мой отец, - это не так!" "Все, что напечатано или написано, короче говоря, все, что является бумагой, - говорит дядя, - все это нужно только для подтирания зада". "Ты не должен так говорить! - восклицает отец возмущенно. - Во всяком случае, в присутствии детей". Отец никогда не говорит много. Мать же вообще почти ничего не говорит. В нашем очень маленьком домике всегда тихо. Лишь когда речь заходит о том, что мой отец называет "высочайшими вопросами", об отечестве, например, или же о почте, тогда он слегка распаляется. "То, что многие люди любят и уважают, - говорит отец, - это, конечно, достойно любви и уважения - запомни это, сын мой". А однажды отец встает по стойке "смирно" посреди нашего маленького садика, когда мимо проходит начальник почты господин Гибельмайер. "Браво, Крафт! - кричит Гибельмайер отцу. - Действительно очень хорошо: ваши цветы стоят как солдаты. Есть на что посмотреть. Так и продолжайте дальше, Крафт!" "Надо покрасить наш домик, - говорит отец после долгих размышлений. - Так, чтобы на него тоже стоило посмотреть!" Он покупает меловую краску и клей как основу, а также две кисти, маленькую - для меня. И вот мы начинаем красить. Краска голубого, небесно-голубого цвета. Господин начальник почты, этот самый Гибельмайер, вновь проходит мимо и спрашивает: "Что это вы там делаете, Крафт? Что это должно означать?" "Я хочу сделать свой дом красивее, господин начальник", - отвечает мой отец, стоя навытяжку. "Но этого вам делать не следует, - говорит Гибельмайер решительно, - это слишком бросается в глаза - это просто навязчиво, почтеннейший. Если бы вы взяли по крайней мере желтую краску, цвет нашей почты, это было бы для меня более или менее понятно - но небесно-голубая? Это слишком кричаще! Во всяком случае я могу лишь сказать: такой цвет для одного из моих служащих определенно неподходящ". "Так точно, господин начальник", - отвечает отец. А когда Гибельмайер ушел, он говорит мне: "Он был офицером резерва, ты это понимаешь?" "Нет, я этого не понимаю, - ответил я, - ибо что может иметь общего офицер резерва с покраской дома?" "Позже, - отвечает отец, - ты и это поймешь". И наш дом остается серым. "С 1922 года я посещаю восьмилетнюю школу в своем родном городе и регулярно перехожу из класса в класс, имея посредственные оценки". Мои книжки зачитаны и растрепаны. На них пятна от моих рук, потных и не совсем чистых. Там и тут пестрят следы карандаша - подчеркнутые места, различные знаки, дописанные слова, нарисованные фигурки, в том числе и человечки, а однажды среди них появилась и женщина - такая, какую я видел нарисованной на стене туалета на вокзале. Каждый раз, когда я смотрю на рисунок, мне становится стыдно - он явно нарисован не слишком-то хорошо. Этот рисунок однажды увидел один из наших учителей, по фамилии Грабовски, которого мы, однако, называли не иначе как Палка, поскольку он никогда не расставался со своей бамбуковой палкой. "Посмотрите-ка на эту свинью, - сказал радостно Грабовски и погрозил мне своей палкой. - Эдакая безнравственная скотина, а?" "Это я срисовал, - ответил я. - Это до сих пор нарисовано на стене туалета на вокзале". "Скажи-ка, - заметил Палка, - ты любуешься непристойными рисунками в туалетах?" "Конечно, - подтвердил я, - это вполне естественно". "Сорванец, - сказал Палка, - я тебе сейчас покажу, что является естественным. Ложись-ка на ту скамью. Задом кверху. Вытяни ноги. Так, хорошо". Затем он начинает бить меня своей бамбуковой палкой, пока не задыхается. "Вот, - говорит он затем, - это будет тебе наука!" А я думаю про себя: "Конечно, это будет для меня наука: ты у меня никогда больше таких рисунков не увидишь". "Будь всегда послушным, - говорит отец, - послушным господу богу и начальству. Тогда у тебя спокойная совесть и обеспеченное будущее". Но новое начальство оставляет его без хлеба, поскольку он слишком послушно служил старому. "Ты должен научиться любить, - говорит мать, - природу, зверей, а также и людей. Тогда ты всегда будешь жизнерадостным, и все будет хорошо". Но когда отец остался безработным, она стала часто плакать. И сам характер ее любви меня иногда печалил. Жизнерадостной и в хорошем настроении я ее больше никогда не видел. Даже тогда, когда отец наконец получил возможность быть послушным и новому начальству. Он был этим очень горд. Лица учителей похожи одно на другое, поскольку их рты делают одинаковые движения. Слова, которые они произносят, звучат ровно и округло, и все-то они были когда-то нами уже записаны. И руки их тоже похожи, у большинства скрюченные пальцы, которыми они держат кусок мела, ручку, линейку или палку. Только один из них не такой. Его зовут Шенкенфайнд. Он знает наизусть много стихов, и я выучиваю все, что он цитирует. И еще некоторые другие, кроме того. Это мне дается не особенно трудно, к тому же Шенкенфайнд не скупится на похвалу. Я даже знаю наизусть стихотворение о битве под Лейтеном, а в нем пятьдесят две строки. И Шенкенфайнд говорит: "Это одно из значительнейших произведений!" И я верю ему, поскольку он твердо убежден в этом. Ведь это стихотворение он написал сам. Учительница по фамилии Шарф садится со мною рядом на мою скамью. Она мягкая и теплая, а ее руки и ноги кажутся сделанными из резины. И меня одолевает желание потрогать их, чтобы убедиться, сделаны ли они действительно из резины. Но я этого не делаю, поскольку она придвинулась совсем близко ко мне и я чувствую запах ее пота. Я отодвигаюсь от нее, и мне становится нехорошо. "Тяжелый воздух, - говорю я, - нехорошо пахнет". Она резко поднимается и с тех пор никогда на меня не смотрит. Это для меня и лучше, так как я ее терпеть не могу. Несколько дней спустя я вижу ее вечером в парке, где я собирался ловить светлячков. Шарф расположилась на одной из скамеек в темной его части. Там она лежит с учителем, тем самым Шенкенфайндом, который умеет писать столь длинные и возвышенные стихотворения. Но то, что он говорит теперь, звучит в значительной степени иначе. Он говорит слова, которые употребляет разве лишь кучер Мееркатц, развозящий пиво, обращаясь к своей кобыле. Во всяком случае, у меня пропадает всякое желание учиться у него. "Человек должен учиться, если он хочет постоять за себя в жизни", - говорит этот Шенкенфайнд. "Я не хочу ничему учиться", - отвечаю я. "Да, ты будешь лучше шпионить за другими, - замечает учитель, - ты слоняешься по парку и подсматриваешь за влюбленными парочками - я ведь тебя узнал!" "Я вас тоже узнал", - отвечаю я. "Ты насквозь испорченный ублюдок! - говорит Шенкенфайнд. - У тебя лишь плохие и грязные мысли, но я заставлю тебя выбросить их из головы! В наказание ты десять раз перепишешь прекрасное стихотворение "Вырабатывай в себе верность и способность говорить". А кроме того, ты немедленно извинишься перед фрейлейн Шарф, которая является твоей учительницей". Но я не стал извиняться. "По окончании начальной школы я с 1930 года стал учиться в коммерческой школе в Штеттине. По окончании ее работал в поместье Фарзен под Пелитцем, занимаясь вопросами аренды, составлением списков натуроплаты, а также выдачей материалов". Старая женщина, которая живет выше нас, в мансарде, проходит однажды мимо меня по лестнице, спускается на несколько ступенек и останавливается. Стоит и вдруг внезапно оседает, ноги ее подломились, как спички. Она лежит, как груда тряпья, и не шевелится. Я медленно подхожу к ней, останавливаюсь, наклоняюсь, становлюсь на колено и осматриваю ее. Глаза ее неподвижны, белки желтого цвета, рот с узкими, сухими и потрескавшимися губами, окруженными сетью морщин, приоткрыт, и на полу образовалась лужица из слюны. Она больше не дышит. Я кладу руку на ее сморщенную грудь, туда, где у человека находится сердце. Оно уже не бьется. Начальник почты Гибельмайер дает разгон отцу при всех, стоя посреди зала, из-за какого-то срочного письма, которое было отправлено недостаточно быстро. Я присутствую при этом совершенно случайно, стоя за колонной. И этот начальник почты Гибельмайер орет, сучит кулаками, краснея от возбуждения. Отец не произносит ни слова, стоит маленький, сгорбленный, дрожащий. И в то же время - навытяжку. Смотрит несколько искоса, снизу вверх на Гибельмайера, который стоит перед ним гордо выпрямившись. И рычит. Из-за какого-то паршивого письма. А отец молчит - верноподданно. Вечером того же дня отец сидит как всегда молча. Просит пива. Выпивает его молча. Просит еще кружку. Потом еще одну. Затем он обращается ко мне и говорит: "Карл, настоящий мужчина должен быть гордым человеком и обладать чувством чести. Честь важна, она является решающим делом. Ее необходимо защищать всегда, понимаешь? Никогда не надо смалчивать, когда прав. И всегда блюсти мужскую честь". "Да что там, - отвечаю я, - иногда можно и промолчать и стерпеть оскорбление - хотя бы из-за собственного спокойствия". "Никогда, - отвечает отец возбужденно, - никогда, слышишь ты! Бери пример с меня, мой сын. Сегодня у меня получилась на почте стычка с начальником, с этим Гибельмайером. Тот попытался на меня накричать! Но это у него не вышло. Я его разделал под орех". "Ну хорошо, отец", - говорю я и ухожу. Мне стыдно за него. Я держу руку своего друга Хайнца, а она холодна как лед. Поднимаю его голову вверх, немного поворачиваю ее в сторону и рассматриваю развороченную выстрелом черепную коробку, вижу водянистую кровь и выпавший мозг желтого и серого цвета. Осторожно кладу голову друга на землю, на моих руках липкая кровь. А затем я рассматриваю оружие, лежащее на земле рядом с ним, - это карабин образца 1898 года. Наконечник пули, очевидно, был надпилен. Хайнцу не хотелось больше жить. Что же должно было произойти, чтобы человеку не хотелось больше жить на свете? Эта мысль меня с тех пор не оставляет. Девушка прижимается ко мне, я чувствую ее тепло сквозь толстую ткань своего костюма. Я не вижу ничего, кроме мерцания ее глаз, и я чувствую ее дыхание, ее влажный рот, а мои руки скользят по ее спине и натыкаются на решетку забора, к которому я ее прижимаю. Чувствую лишь прилив горячей крови и не знаю сам, что делаю. Затем чувствую какое-то опустошение и слышу вопрос: "А как тебя, собственно, зовут?" "Здесь двести центнеров картофеля", - говорю я арендатору. Тот не смотрит на меня и спокойно замечает: "Здесь сто центнеров. Усекли?" "Ничего не усек, - говорю я. - Поставлено две сотни центнеров картофеля". "Заносить в ведомость следует только сто, - утверждает арендатор. - А записывать следует то, что скажу я. Понятно? Слышали ли вы что-нибудь о бедственном положении, в котором находится наше сельское хозяйство, Крафт? Задумывались ли о том, что мы с трудом удерживаемся на поверхности? А вы еще хотите бросить в глотку государству, и именно этому государству, с таким трудом заработанные деньги?! Это же чистое самоубийство. Итак: сто центнеров! Записывайте". "Записывайте сами, - отвечаю я и пододвигаю ему документы. - А меня оставьте, пожалуйста, в покое с вашими разговорами о бедственном положении и прочей болтовней!" "Крафт, - бросает арендатор, - я боюсь, что вы не годитесь для этой профессии. Вы не умеете подчиняться. У вас нет чувства солидарности". "Я не сделаю никаких фиктивных записей", - отвечаю я. "Вы что же, - говорит тогда арендатор, - хотите меня обвинить в присвоении продуктов? Смотрите сюда - что здесь стоит? Что я только что записал? Двести! Ну вот, видите. Я хотел лишь подвергнуть вас небольшому испытанию. И естественно, я не потерплю, что вы подозреваете меня в таких делах и даже обвиняете. С вами нельзя сотрудничать. Я сделаю из этого надлежащие выводы!" "Твой сын Карл, - говорит мой дядя отцу, когда мы собираемся вечером вместе, - по-видимому, вообще не понимает характера нынешнего времени. Он редко ходит в церковь и даже не делает попыток обзавестись семьей. Поэтому у него появляются ненужные мысли. Ему срочно нужно в армию. А там ему вправят мозги". "С 1937 года начал проходить военную службу. По истечении двух лет был произведен в унтер-офицеры и демобилизован, однако вскоре, летом 1939 года, был снова призван в армию. Вследствие начала войны остался в своей войсковой части. После похода на Польшу был произведен в фельдфебели, а после похода во Францию - в лейтенанты. В ходе боев в России командовал ротой в 374-м пехотном полку. Там присвоено звание "обер-лейтенант". В начале 1944 года откомандирован в военную школу. Имею следующие награды: Железный крест I степени, Железный крест II степени, серебряный знак за участие в ближнем бою и знак за ранение". Унтер-офицер Райнсхаген, являющийся инструктором новобранцев, обладает целым рядом качеств - он прирожденный солдат. Подтянутый, требовательный и непреклонный по службе, однако без царя в голове. Так, например, он знает назубок строевой устав, в других же разбирается плохо. Однако я хорошо знаю многие положения, и прежде всего о порядке прохождения службы, праве обжалования и обращении с подчиненными. Эти положения я ему при случае цитирую, хотя он и слушает их с недовольством. Тогда следует практическое извлечение из них - я подаю ему тщательно продуманную и обоснованную жалобу. Она должна пойти через него по команде! Сначала он рычит, как будто бы его проткнули копьем, затем постепенно успокаивается и даже проявляет дружеские чувства. "Вы мне не должны подкладывать такую свинью", - говорит он, прикидываясь простодушным. "Вам надлежит вести себя как положено, только и всего", - отвечаю я. И он это обещает. В изредка выпадавшее свободное время - девушки, с которыми я знакомился главным образом в трактире "Англерсруе": уборщицы, продавщицы, машинистки. Несколько танцев, несколько рюмок спиртного, недолгая прогулка в близлежащий парк - и там получение быстрого, но основательного удовлетворения. Затем снова назад, еще несколько танцев с парой кружек пива. А потом казармы. До следующей субботы. Знакомство с Евой-Марией, дочерью чиновника, в кино - во время фильма с участием широкоплечей, львинообразной женщины с мужским голосом, горланившей любовные песни. Срочно необходимо развлечься. К счастью, рядом со мною сидела Ева-Мария. Она повела меня к себе домой - в большую, чисто прибранную и обставленную хорошей мебелью квартиру. Родители ее были в отъезде. Несколько счастливых, беззаботных часов и ошеломляющее, редкостное ощущение счастья. Когда я затем поздно, очень поздно, возвращаюсь в казармы, у меня появляется желание громко запеть. Таким счастливым чувствовал я себя тогда! Но эта ночь больше не повторилась - для меня во всяком случае. "Не будем сентиментальными", - говорит она. "Но я же тебя люблю!" - восклицаю я. Я произношу эти слова впервые в жизни. "А мне это говорят и другие", - заявляет Ева-Мария. Потом она уходит с другим. Стою в ночи на улице нашего маленького гарнизонного городка и вслушиваюсь в тишину. Я поднимаю голову и вижу слабый свет за занавесками окон. Когда я закрываю глаза, я вижу ее перед собой и вижу все, что она делает, все, что с ней происходит; вижу ее улыбку, выражение счастья, удовольствия и страха, отражающихся одновременно на ее лице, вижу ее приоткрытый, жаждущий поцелуя рот, вижу ее груди, которые она прикрывает руками, вижу всю ее чудесную фигуру. И я вновь закрываю глаза и вижу себя самого рядом с нею - в ту единственную, незабываемую ночь. И я говорю себе: "Отныне я не скажу ни одной женщине, что люблю ее. Никогда в жизни". ...Потом война. Прямо передо мной солдат, прячущийся за краем колодца. Он согнулся в три погибели, как если бы у него были боли и он переносил их молча. Его волосы под фуражкой стоят дыбом. В нем сидит страх, а вся одежда и он сам в грязи. Через прицел своей винтовки я отчетливо вижу его всего в каких-то шестидесяти метрах от меня. Ствол моей винтовки поднимается на уровень его головы, я целюсь в висок, над которым видны спутанные, нечесаные волосы. Указательный палец моей правой руки медленно сгибается, но я не могу стрелять. Просто не могу! Но солдат из-за колодца стреляет. Один из моих соседей как бы подпрыгивает, смотрит неподвижно в течение нескольких секунд в ничто, затем между глазами у него начинает бить фонтаном кровь, и он испускает дух. "Вот тебе еще одна добавочная буханка хлеба", - говорит мне фельдфебель Ташенмахер. "Мне она не нужна", - отвечаю я. Фельдфебель Ташенмахер распорядился взять с транспортной машины два десятка буханок - для личных нужд. "Ладно, брось, - говорит он мне простодушно, а когда он этого хочет, он может быть весьма простодушным, - ты же не собираешься расстроить всю игру, клади буханку в сумку. С нею можно кое-что сделать. За нее ты можешь получить невинную девушку, если у тебя есть на то желание. Я могу тебя снабдить соответствующим адреском - видишь, насколько я великодушен, парень". "Не об этом речь", - отвечаю я. Его простодушие заметно уменьшилось. "Чудак, - замечает он, - ты что, рехнулся, что ли? Чего же ты хочешь? Две буханки? Ну бери, шут с тобой". "Нет", - отвечаю я. "Тогда три, - говорит он сердито, - и это мое последнее предложение". "Я требую, - заявляю я, - чтобы все два десятка буханок были возвращены туда, куда они предназначены. Это тоже мое последнее предложение. Если это не будет сделано, я об этом доложу". Нещадно ругаясь, фельдфебель Ташенмахер укладывает все двадцать буханок, и притом собственноручно, назад. ...Ребенок хочет подойти ко мне, он подним