осы. Как только он появляется, я стараюсь исчезнуть. Еще, пожалуй, хуже, чем Шнорр, одна девчонка из соседнего дома; ее зовут Марион Михальски. Эта Марион без конца злит меня. Она ни в чем мне не верит и даже сомневается в моем рекорде по прыжкам в высоту. Однако самым худшим является то, что эта Марион на три года моложе меня, то есть совсем еще ребенок. Но она все время пристает ко мне. У нее косички, как крысиные хвостики, она глупо смеется и все знает лучше других. Но у нее есть и преимущества: она дочь бургомистра, а тот может отдавать приказы даже полиции. А это иногда очень даже выгодно. В гимназии Шнорр становится моим классным руководителем. И это очень скверно, так как я не могу теперь исчезнуть с уроков. А Шнорр спрашивает, спрашивает и спрашивает. И вскоре я не остаюсь у него в долгу с ответами - хотя некоторые из них, по мнению Шнорра, и неправильны. "Твой сынок, - говорит Шнорр моему отцу, - плохой ученик". Это очень огорчает отца, и поэтому он много пьет; Шнорр тоже огорчен и пьет еще больше, чем отец. Тогда глаза его стекленеют, речь становится невнятной, изо рта у него начинает течь слюна, и он съезжает со стула. "Ему плохо, - говорит отец, - отвези его домой". И я сразу беру свои санки, так как на улице идет снег; мы укладываем на них Шнорра, и я отправлюсь в путь - в городской парк. Здесь я сваливаю его возле памятника воинам. Дальнейшую транспортировку, по моему телефонному звонку, производит полиция. С этого дня Шнорр спрашивает меня гораздо меньше, чем прежде. Иногда он делает вид, что меня вообще нет в классе. Но долго он не выдерживает и интенсивно занимается моими письменными работами. Незадолго до перевода меня в девятый класс он находит семь ошибок, подчеркивает их красными чернилами и внизу пишет "неудовлетворительно". Этим он зарезал мой перевод в следующий класс. Я же достаю красные чернила и подчеркиваю еще две ошибки, и, конечно, там, где их нет. С этим я иду к Шнорру. "Господин учитель, - говорю я, - здесь подчеркнуто девять ошибок, а я сделал только семь". Шнорр бормочет: "Это невозможно", пересчитывает еще раз ошибки, краснеет почти так же, как красные чернила, и говорит: "Действительно. Это моя ошибка. Извини". И затем он вычеркивает эти две ошибки. "Господин учитель, - говорю я, - если я за девять ошибок получил "неудовлетворительно", то теперь, поскольку выяснилось, что у меня семь ошибок, я должен получить более высокую оценку. Не так ли?" И я ее получаю и таким образом перехожу в следующий класс. Церковь - наша крепость. Потому что я заказал ко всем замкам от ее дверей специально для себя ключи - за счет дьячка. Я поймал его однажды на краже вина, предназначенного для святого причастия. С этого дня он беспрекословно выполнял все мои приказы. И вот мы сидим на ковре и беседуем о боге, о вселенной, о жизни - особенно о последнем. Поэтому мы много пьем. До тех пор пока эта кошка, эта Марион Михальски, не затесалась к нам. Что ей надо? "Этот Лей - старая свинья", - заявил я перед всем классом. Поэтому Шнорр не мог не услышать моих слов. Он вынужден доложить директору. Тот мчится к председателю школьного совета. Последний назначает комиссию и настаивает на моем исключении. Я же стою на своем: "Что этот Лей - старая свинья, ясно абсолютно всем". "Ты только подумай, Федерс, ты ведь говоришь о рейхсляйтере!" - восклицает председатель. "Речь идет о старой свинье, - говорю я. - Ибо этот Лей мочился из машины, едущей мимо группы членов гитлерюгенда, и те вынуждены были разбежаться во все стороны, чтобы не намокнуть. Это я видел сам!" "О таком не говорят, этому не должен верить немецкий мальчик", - заявил председатель. В этом году меня не переведут в следующий класс, потому что я якобы слаб в истории. Самое лучшее у Шнорра - несомненно, его жена. Она всегда улыбается, когда видит меня. И с каждым годом она улыбается все сердечнее. В последнем классе она особенно приветлива. "Ты стал очень видным юношей, - говорит она мне, когда я приношу тетради на квартиру к Шнорру. - А ну-ка дай я проверю, есть ли у тебя мускулы". "Еще какие, - хвастаюсь я, - и повсюду". И она начинает проверять. Она не спешит, так как у Шнорра занятия в вечернюю смену. Ее голос становится хриплым, глаза расширяются. Она, кажется, теряет равновесие, я подхватываю ее и укладываю на кушетку. "Останься со мной", - просит она, что я охотно и делаю, так как она показывает мне все, что я хочу видеть, и учит меня тому, чего я еще не умею. Потом она говорит: "О чем ты думаешь?" "О письменных работах на выпускных экзаменах, - отвечаю я. - Ты не можешь узнать, какие будут темы?" "Для тебя я сделаю все", - говорит она. И сдерживает свое слово. "Фу! - с возмущением говорит мне Марион Михальски. - Как ты можешь такое делать?! Да еще с ней! Фу, фу! Я не хочу тебя больше видеть! Никогда". "Мне стыдно за тебя, - говорит отец. - Так дальше продолжаться не может. Ты должен наконец узнать, что есть воспитание и дисциплина. Ты пойдешь в армию". "В 1935 году я пошел добровольно в армию с желанием стать офицером. После двух лет действительной службы я с отличием окончил пехотное военное училище в Потсдаме и в 1938 году был произведен в лейтенанты". Все очень просто: мои мускулы выносливы, мое сердце не знает усталости, мои легкие лучше любых кузнечных мехов. Я могу быстрее бегать, дальше прыгать, дольше маршировать, чем большинство фенрихов. Я никогда не устаю. Все очень легко, как только поймешь самую простую премудрость: глупость - это козырь и глупые являются мерилом. Самый последний ноль, рядовой Гузно, должен понять - все остальные должны равняться на него. Солдат даже во сне должен уметь вести самую меткую стрельбу или что там еще от него потребуется - тогда все в порядке. Ибо колонна движется всегда с такой скоростью, с какой едет ее самая медленная повозка. Армия всегда так же хороша, как ее самый глупый остолоп. Это надо уяснить, чтобы все терпеливо переносить. Этот масштаб нужно всегда иметь в виду, чтобы достичь компенсирующего чувства превосходства. Солдатчина ориентируется на низы - ее абсолютной вершиной служит самый средний уровень. Этим практически можно достигнуть всего. Солдаты рядом со мной, напоминающие терпеливое стадо скота, являются самым подходящим материалом для боен войны. Унтер-офицеры надо мной, которые ревут, блеют, двигают, толкают, являются вожаками стада по склонности или призванию. Офицеры, в чью среду я вольюсь и которые организуют, планируют, надзирают - являются стрелочниками, инженерами и конструкторами сосредоточенной человеческой механической силы. Ах, друзья, кто все это знает, того уже ничем не удивишь! Однако четко, наглядно и просто функционирует только вермахт - не жизнь. Она сложна, если даже и не всегда такой кажется. Полной загадкой для меня является Марион Михальски. Она сопровождает меня, даже когда я этого не хочу. Она мешает мне, где только может. "Чего тебе, собственно, от меня нужно?" - спрашиваю я ее. "Я хочу всего того, чего хочешь ты", - говорит Марион. И она говорит мне это в городском саду, где мы гуляем после кино. Над нами полная луна. Ее лицо передо мной во всех четко различимых деталях: глаза, уставившиеся на меня; слегка приоткрытый рот; все это обрамлено ее развевающимися волосами, ниспадающими ниже плеч. К этому примешивается аромат цветущих каштанов и потом все более усиливающийся запах кожи Марион - так как она подвигается ближе, наплывает на меня. "Я хочу всего того, чего хочешь ты", - повторяет она. И я говорю: "Я хочу любить тебя здесь, в траве". "Ну и делай это, делай же это наконец!" Все можно было бы делать без труда, играючи, одной левой рукой, если бы не было этой Марион. Вся служба представляет собой едва ли что-то большее, чем примитивное удовольствие. Подготовка в офицеры - почти смехотворная задачка для первоклассников. Мытарства на казарменном плацу, на местности, на полигонах - это все мелкая рыбешка для Федерса. Еще будучи унтер-офицером я знал больше, чем любой лейтенант. А девушки гарнизонов Штуттгарта, Тюбингена и Геппингена миловидны, изящны и непритязательны. Прямо-таки трогательно, как они стараются. "Покажи, что ты можешь", - говорю я. А потом они спрашивают: "Что с тобой? Кого ты хочешь забыть?" И я отвечаю: "Тот человек, кого я хотел забыть, уже забыт". Но это неправда. Я не могу забыть. Как бы я ни старался - никто не может сравниться с Марион. Причем у Марион все очень просто. Ничего не бывает необычным или странным. Я прихожу - она здесь. Я хочу любить ее - она готова к этому. Затем я лейтенант. Когда я приезжаю домой, Марион стоит на перроне. Она подходит ко мне, останавливается передо мной и смотрит на меня. "Марион, - говорю я, - ты хочешь выйти за меня замуж?" "Конечно же, ты идиот, - отвечает она, - этого я хотела всегда. Я хотела этого, когда еще была ребенком". "Весной 1939 года я женился на Марион Михальски. С началом войны я был назначен командиром роты и после похода на Францию стал обер-лейтенантом. После ранения в январе 1943 года я был произведен в капитаны и переведен в 5-ю военную школу. Награды: рыцарский крест и т.д." Прибавляется опасность смерти, множатся трудности, увеличиваются неприятности - в остальном же во время войны изменяется немногое. Методы остаются. В этом и заключается ошибка. Ибо предшествующая война никогда не походит на последующую. Я гоню свою роту по мосту через Марну. Я собираю остатки еще двух рот, офицеры которых убиты. Я обороняю высоту по другую сторону реки. "Подразделение немедленно отвести назад!" - следует по радио приказ командира полка. "Отвод тактически бессмыслен; кроме того, он возможен только с большими потерями", - передаю я в штаб. "Приказываю немедленно отвести подразделение, в противном случае трибунал", - передает генерал. Я приказываю передать: "Помехи затрудняют прием. Я остаюсь там, где есть". На следующий день генерал негодует. Каждое третье слово: "военный трибунал". Через день мне вручают рыцарский крест. "Заслужить вы его не заслужили", - заявляет генерал. "Однако я его получил", - говорю я. Отпуск с Марион, моей женой, проходит в сплошном упоении. Наша квартира - одна-единственная комната, и мы ее почти не покидаем. Мы лежим вместе до позднего утра, и задолго до наступления вечера мы опять в постели. Так мы проводим быстро пролетающие четырнадцать дней. "Я буду любить тебя всегда", - говорю я. А Марион отвечает: "Я буду всегда тебя чувствовать - как прекрасно, когда ты со мной!" "А когда я не с тобой, Марион?" - "Тогда я чувствую тебя все равно!" Майор медицинской службы стоит перед моей кроватью и говорит: "Ну, господин капитан, как мы себя сегодня чувствуем?" "Что со мной случилось? - спрашиваю я. - Скажите мне совершенно откровенно - что со мной?" Майор медицинской службы произносит: "Во всяком случае вам повезло. Ваше ранение не опасно для жизни. Могло бы быть и хуже". "Пожалуйста, никаких недомолвок, господин майор медицинской службы, я хочу знать правду". Наконец он заявляет: "Все очень просто. Через несколько недель у вас все будет более или менее в порядке - вы будете себя чувствовать как рыба в воде. За исключением одной мелочи, капитан Федерс. Однако утешьтесь, мой дорогой, это такая потеря, которая с возрастом становится все менее чувствительной". 7. ЖЕНА МАЙОРА ВОЗМУЩЕНА - Рано или поздно здесь каждый начинает выть по-волчьи, обер-лейтенант Крафт, - из трусости ли, благоразумия или приспособленчества. Это произносит капитан Федерс. Он вместе с новоиспеченным офицером-инструктором вышел из казармы. Они спустились с холма в направлении Вильдлингена. - У меня абсолютно нет актерского дарования, господин капитан. Я не могу подражать волчьему вою. - Вы еще научитесь этому, - с уверенностью заявил капитан Федерс. Майор Фрей, начальник 2 курса школы, приглашал на "скромный ужин в узком кругу". По правде говоря, его ужины всегда были скромными, однако "узкому кругу" всегда придавалось большое значение. У Фрея была жена, а она стремилась поддерживать знакомства. Что под этим понимал каждый из них в отдельности, оставалось в большинстве случаев туманным. - Она, вероятно, когда-нибудь прочитала в каком-либо романе что-то о светских обязанностях офицера, но при этом не заметила, что этот литературный шедевр относился ко временам кайзера, - заявил капитан Федерс. - Я не нахожу в том ничего особенного, господин капитан. Кайзеровские времена до сих пор не вышли из моды. У нас на фронте был командир полка, который держал себя как король гуннов собственной персоной. Этот обер-лейтенант Крафт начал интересовать капитана Федерса. От него исходила здоровая искренность. Но тотчас же напрашивался вопрос: как долго он продержится в этой школе? Уже сегодня вечером он будет подвергнут первому испытанию. Федерс был абсолютно уверен в этом. Он ведь знал супругу майора. - Мой дорогой Крафт, - подшучивал капитан Федерс, - что там какое-то сражение в окружении по сравнению с тыловой интригой? Там просто гасят человеческую жизнь, как свечу, и все. Здесь же человека поджаривают на костре, пока из него не получится хорошее жаркое. И при этом еще произносятся приветливые и заботливые слова. - И вы считаете, что эти отсталые понятия должен терпеть каждый? Думаете, что никто не справится с ними? - Я прошу вас, дорогой Крафт, постараться впредь не путать: здесь речь идет не об отсталости, а о традиции, - весело сказал капитан Федерс. - А разве это иногда не одно и то же, господин капитан? - Конечно же, мой дорогой, бывает и так. Традиция, между прочим, является очень удобным оправданием умственной лени, надежным щитом для тех идиотов, которые маскируют свою несостоятельность ярко выраженной любовью к преданиям. Вы не должны недооценивать таких людей, прежде всего их численности. Большая часть наших форм воспитания досталась нам от Старого Фрица; Клаузевиц считается современным автором, а Шлиффен - гениальным образцом стратега. И если до этого дойдет, то будет использоваться даже опыт последней войны, в которой мы якобы хотя и не были побеждены, но которую мы, бесспорно, проиграли. А что касается большинства принятых в обществе правил, то мы находимся на рубеже нынешнего века! Они дружно шагали рядом. Позади них в бледном вечернем свете лежала казарма - широкая, тяжеловесная тень, господствующая на горизонте. По сравнению с ней дома города казались крохотными, как коралловые образования, прилепившиеся к скале. Невозможно было представить, что город существовал раньше казармы, что ему уже несколько столетий. Горы цемента портили панораму, а современные бетонные здания магазинов и жилых домов начали разрушать старое, достопочтенное лицо Вильдлингена-на-Майне. - Скажите-ка, дорогой Крафт, вы хорошо владеете искусством целования руки? - поинтересовался капитан Федерс. - Здесь что, военная школа или институт благородных девиц? - спросил Крафт. - Вы ужасно наивны, мой дорогой. Вы, кажется, и не предполагаете, зачем, собственно, майор Фрей, начальник нашего курса, пригласил вас к себе? - Наверняка не за тем, чтобы доставить мне радость. Возможно, он хотел просто выполнить свой общественный долг. - Чепуха! - сказал Федерс. - Он хочет просто проверить вас. - И вы полагаете, что для этого он хочет представить меня своей супруге. - Совершенно верно. Они, ко всему прочему, хотят посмотреть, являетесь ли вы офицером, обладающим хорошими манерами. Ибо только такой офицер, по мнению майора, может быть воспитателем будущих офицеров. Последнее же слово остается за женой майора. И поэтому, мой дорогой, совершенство целования ручки является не просто актом вежливости, а первым убедительным доказательством ваших светских способностей. - Неплохая шутка, - осторожно сказал Крафт. - Вы здесь познакомитесь еще с совсем другими шуточками - за это я ручаюсь. Целование же ручки, хотя оно официально и не является обязательным, у майора Фрея считается непременной обязанностью. В особенности тогда, когда речь идет о госпоже майорше, урожденной фон Бендлер-Требиц. Милостивая государыня протянет вам, стало быть, свою клешню, вы ее схватите, я имею в виду клешню, не особенно сильно сжимая. Затем вы наклонитесь над ней, Крафт. И ради бога и майора, не делайте ошибки, не тяните к себе властным жестом клешню госпожи. Это может быть расценено как попытка к изнасилованию. Итак, вы наклоняетесь - и держитесь на расстоянии по крайней мере одного метра от дамы, иначе вы столкнетесь головами! Не вытягивая губ и не облизывая их, вы только обозначаете поцелуй. Расстояние в два-три миллиметра считается самым правильным. Понятно, мой дорогой? Потренируйтесь сегодня вечером. Ибо рано или поздно вы должны будете обучать этому ваших курсантов на уроках хорошего тона - согласно учебному плану. - Действительно, - сказал обер-лейтенант Крафт, - я опасаюсь, что мы с вами получим массу удовольствия. - Я не перестаю восхищаться тобой, Фелицита, просто чудесно, как ты все умеешь организовать, - говорил майор Фрей своей жене. Госпожа Фрей скромно потупилась: - Не стоит об этом говорить. Об этом действительно не стоило говорить. Стол был накрыт как всегда. И вино стояло как всегда. И все эти приготовления были делом рук не госпожи Фрей, а ее племянницы. Майор это знал. Эта племянница была в доме майора Фрея за домашнюю работницу. Она была бедной родственницей и выглядела так же. Госпожа Фрей взяла ее к себе из милости, потому что девушка была прилежной, послушной и непритязательной. Госпожа Фрей не обязана была платить ей жалованье, но она пообещала ей найти мужа - кого-либо из офицеров, естественно. - Что за человек этот обер-лейтенант Крафт? - поинтересовалась супруга майора. Фрей, конечно, не знал ничего определенного. Однако это не помешало ему ответить: - Середнячок. Возможно, немного выше середнячка. Но мы его приведем в норму. Рано или поздно у нас ведь все входило в колею. - Он женат? - Насколько мне известно - нет. - Я присмотрюсь к нему, - заявила Фелицита. Майор преданно кивнул. Он знал, что это означает. Она хочет присмотреться к Крафту для того, чтобы выяснить, годится ли он в мужья ее племяннице - Барбаре Бендлер-Требиц. - Барбара! - повелительно крикнула Фелицита. Тотчас же появилась племянница - круглое, приветливое лицо с кроткими глазами и нежный, писклявый голосок. - Слушаю, - вежливо сказала Барбара. - Перед приходом господ офицеров сними этот фартук. Тебе следует обращать больше внимания на свою внешность, дитя мое. Надень белый фартук. И ходи поизящнее. - Как вам будет угодно, - промолвила Барбара и исчезла. Майор посмотрел ей вслед и слегка покачал головой. Конечно, он не хотел этим выразить порицание. Этого он не умел делать в отношении своей жены. К ней он всегда испытывал чувство благодарности и уважения. Она вышла из привилегированной семьи и имела большое поместье в Силезии, которым управлял один ее обедневший родственник, освобожденный от военной службы. Поистине, он обязан жене очень многим. Просто трогательной была ее забота о его военной карьере. Ни одна жена командира во всей округе не могла быть более преданной. А с какой любовью она обставила эту квартиру: Вильдлинген-на-Майне, Рыночная площадь (Марктплац), 7. Старый, красивый, построенный с большой фантазией дом, солидный, тяжеловесный и одновременно уютный и даже грациозный. Как будто специально построенный для Фелициты Фрей, урожденной Бендлер-Требиц. - Наша Барбара, - позволил себе заметить майор, - довольно мила, но как-то странно замкнута, ты не находишь? - Когда-нибудь она станет хорошей хозяйкой и матерью. - Конечно, конечно, - поспешил согласиться майор, - однако ей следовало бы избрать в одежде более спортивный стиль - ведь у нее совсем неплохая фигура, даже наоборот. - Арчибальд, - произнесла жена майора укоризненно, - ты, надеюсь, не осматриваешь у женщин их бедра? - Конечно, намеренно я этого не делаю, - заверил майор. - Но ведь она весь день вертится здесь перед глазами. И кроме того, я точно так же, как и ты, думаю о ее будущем. И я считаю, капитан Ратсхельм был бы лучше, чем обер-лейтенант Крафт, если уж говорить откровенно. - Время покажет, - заявила Фелицита Фрей. - Не ломай себе над этим голову. Это дело женское. Если этот Крафт окажется действительно светским человеком с хорошими манерами, почему бы нам не включить его в число избранников? - Боюсь, что Крафт не особенно тонкий и чуткий человек, скорее он типа капитана Федерса. - Это было бы очень плохо, - сказала майорша. - И если это действительно так, то ты не можешь допустить их в один учебный поток - одного в качестве преподавателя, другого - инструктором. Причем именно у капитана Федерса есть причины быть скромным и незаметным - если учитывать, какую жизнь ведет его жена. Ужасно, поистине ужасно. Такие люди не могут иметь отношения к военной школе. Об этом мы тоже должны при случае поговорить с тобой. Но не будем спешить. Сначала я хорошенько присмотрюсь к Крафту. - Добро пожаловать в мою скромную обитель, - произнес майор Фрей. - Очень рад, что вы последовали моему приглашению. Входите, господа. Раздевайтесь. Устраивайтесь поудобнее. Майор, одетый в простую гимнастерку, в которой он выглядел солидно и вместе с тем по-домашнему, поздоровался с Федерсом и Крафтом. Его рыцарский крест с дубовыми листьями сверкал даже при тусклом освещении в прихожей. Лицо его излучало благожелательность. Оба офицера разделись. Крафт был представлен племяннице майора. Он пожал ее горячую, влажную руку и с приветливой улыбкой посмотрел в ее смущенное лицо. Федерс произнес несколько подбадривающих слов, и смешная девица, хихикая, убежала. - Капитан Ратсхельм прибыл только что перед вами, господа. Таким образом, собрались все. Проходите, пожалуйста. Моя жена, дорогой Крафт, жаждет познакомиться с вами. - Это совпадает с его желанием, - заявил Федерс. И с радостью заметил, что майор слегка разозлился, а Крафт смутился. Вечер, кажется, обещал быть веселым. Майор проводил обоих офицеров в салон. Там стоял капитан Ратсхельм с игриво-скромным выражением лица. И милостивая госпожа Фелицита Фрей, урожденная Бендлер-Требиц. - За дело! - прошептал Федерс и выдвинул Крафта вперед. Супруга господина майора приветствовала Крафта едва заметной улыбкой и слегка протянутой рукой. Исполненная ожидания, она стояла в декоративной, величественной позе под картиной, изображающей, возможно, одного из ее предков. Ее лицо напоминало овечье, особенно выделялся горбатый мясистый нос. В глазах застыла величественная усталость высокородного орла. Кожа была увядшей, но с помощью большого количества косметических средств шелковисто-матово блестела. И это касалось всех частей тела, не скрытых одеждой, также и рук. И вот одну из этих рук, несмело протянутую, Крафт как раз и схватил. Он довольно бережно пожал эту руку и даже немного потряс. Он решил, что поклона вполне достаточно. В ее орлиных глазах появился ледяной блеск. Однако обер-лейтенант Крафт произнес лишь: - Добрый вечер, госпожа Фрей! Федерс был восхищен. Великолепно! Первоклассно! - Наш обер-лейтенант Крафт, - сказал майор, пытаясь быть в высшей степени светским человеком, - должен, вероятно, еще привыкнуть к нашему климату. Но это наверняка не составит для него труда при атмосфере, царящей на нашем курсе. Не правда ли, дорогой Ратсхельм? - Так точно, господин майор, - как и следовало ожидать, немедленно заверил Ратсхельм. - Мы гордимся тем, что можем учить наших курсантов гораздо большему, чем основы военного ремесла. Мы стремимся к всестороннему воспитанию личности. Крафт это очень быстро поймет. - Однако я хочу, - сказал майор дружески-снисходительно, - поприветствовать в наших рядах обер-лейтенанта Крафта - нашего соратника в великом и добром деле под, так сказать, педагогическим лозунгом: "Готовность быть офицером превыше всего!" - Что господа желают выпить? - спросила милостивая государыня. Она немного побледнела. Однако от ее величия ничего не убавилось. - Не угодно ли по рюмочке портвейна? Капитан Ратсхельм с преданной благодарностью принял предложение. Капитан Федерс с воодушевлением объявил, что это предложение является чрезвычайно хорошей идеей милостивой госпожи Фрей. Крафт только кивнул головой. А майор Фрей заметил: - Настоящий немец недоверчив ко всему чужому, за исключением того, что можно выпить. Капитан Ратсхельм от души рассмеялся: его начальник произнес шутку, причем шутку остроумную. Ужин, как и было объявлено, оказался действительно скромный. Обер-лейтенант Крафт удостоился чести сидеть рядом с хозяйкой дома. Однако это не было для него удовольствием. Ибо в то время, как остальные мужчины без стеснения опустошали тарелки с колбасой и распределяли между собой имеющееся в наличии сливочное масло, обер-лейтенант Крафт был засыпан массой вопросов. - Вы женаты, господин обер-лейтенант? - Нет, госпожа Фрей. - Судя по вашему возрасту, вы должны уже быть женатым. Ведь вам уже под тридцать, не так ли? Прочные супружеские узы повышают нравственную надежность мужчины, говорится у нас. И если уж офицер сам по себе должен быть примерным, то тот, кто воспитывает офицеров, и подавно. Вы помолвлены или обручены? Имеется ли у вас - я считаю это великолепным обычаем - фотокарточка вашей избранницы? Я бы хотела ее посмотреть. - К сожалению, я вынужден разочаровать вас, госпожа Фрей, - уклончиво ответил Крафт. И он, не задумываясь, стал искать защиту от такого любопытства во лжи, по его мнению, во имя спасения. - Однажды я был почти помолвлен, и она была из очень хорошей семьи. Однако война жестоко разорвала наши узы. Капитан Федерс поперхнулся. Капитан Ратсхельм посмотрел на него осуждающе. Майор же продолжал есть. И поскольку жена за ним не следила, ему не нужно было выполнять ее диетические предписания. - Стало быть, дама вашего сердца умерла? - констатировала госпожа майорша. Ибо она, очевидно, не могла себе представить другой причины расторжения уз, кроме смерти. Обер-лейтенант Крафт давился куском черствого хлеба. Под ее испытующим взглядом он осмелился намазать его тоненьким слоем масла. При этом он с трудом кивнул головой. И этот кивок она восприняла как подтверждение ее предположений. Он был уверен, что она выразит ему свое соболезнование. Что она и сделала. И не только это. В конце концов она ведь была не просто женщиной, а женой командира, на жаргоне фенрихов "командиршей". Поэтому к своим высокопарным словам соболезнования она прибавила: - Это, конечно, очень тяжело для вас, но вы не должны предаваться унынию, а тем более пытаться любыми средствами заглушить боль - что обычно свойственно людям низшего сорта и низших чинов. Но я, конечно, возьму и вас под свою опеку, пока вы будете в числе офицеров и сотрудников моего мужа. - Чувствительно благодарен, госпожа Фрей, - с трудом промолвил обер-лейтенант Крафт. - Каждую неделю я устраиваю дружескую встречу неженатых офицеров и незамужних девушек из высших кругов Вильдлингена. Разрешаю вам принимать в них участие, господин обер-лейтенант. - Вы слишком добры ко мне, госпожа Фрей, - произнес потрясенный обер-лейтенант. Так непреклонно и полновластно им не командовала до сих пор ни одна женщина. Он с отвращением заглатывал так называемый десерт к холодному блюду, своего рода пирог-пудинг, с раздражением следя за капитаном Федерсом, который, по-видимому, от души веселился, слушая их диалог. Выбирая удобную позу, Крафт немного пригнулся за столом и широко расставил ноги, подобно тому, как это делает японский борец, чтобы найти наиболее устойчивое положение, при этом он натолкнулся ступней на ножку стола. Вернее, он думал, что правой ногой задел ножку стола. Однако вскоре почувствовал тепло, затем податливость - и отпрянул. Это была не ножка стола, а нога милостивой государыни, до которой он дотронулся. Госпожа Фелицита не показала виду. Ее самообладание было достойно уважения. Она только немного сморщила свой овечий нос, как будто почуяла скверный запах. - Пардон, пардон, - смущенно сказал Крафт. - Мне кажется, - величественно изрекла Фелицита Фрей, - что мужчины могут теперь покурить. - Хороший солдат всегда на службе, - заявил майор. - И поэтому, господа, вас вряд ли удивит, что я хочу поговорить с вами немного о служебных делах. - Нас это действительно не удивляет, - заверил Федерс. Мужчины сидели хотя и в старых, но внушительных кожаных креслах, которые при каждом движении неприятно скрипели. Под ними ковер, густо расцвеченный розами, вокруг них - плюш, по стенам громоздкая темно-коричневая мебель, украшенная резьбой. Всему этому название - курительная комната. Майор для проформы подал офицерам шкатулку из розового дерева, наполненную сигарами. Ратсхельм и Федерс, которые знали эту игру, с благодарностью отказались и попросили разрешения закурить свои собственные сигареты. Только Крафт механически взял предложенную сигару. К тому же ему попалась одна из представительских сигар майора. Гостеприимная улыбка хозяина все же удержалась на лице Фрея, он только наморщил лоб. Но когда Крафт откусил кончик сигары и не задумываясь выплюнул его на ковер - тут майор вздрогнул. Не из-за ковра - только пренебрежение Крафта к хорошему тону оскорбило его деликатную душу. - Пардон, - сказал обер-лейтенант Крафт, - но я иногда забываю, что еще существует разница между салоном и окопом. - У меня на фронте был командир, - сказал капитан Ратсхельм, - который имел обыкновение даже во время еды на передовой пользоваться белоснежной салфеткой. В любой обстановке он оставался культурным человеком. - Когда ему придется умереть геройской смертью, вряд ли от него будет пахнуть одеколоном, - заявил Федерс. - Господа, - произнес майор Фрей, - я считаю, что бывают вещи, которые не подлежат критике. Это бывает в том случае, когда эти вещи в некотором роде священны для нас. И он ощупал свой рыцарский крест, чтобы убедиться, что он: а) еще на месте, б) правильно висит, то есть хорошо виден со всех сторон, и в) тем самым им все могут любоваться. - Не будем никогда забывать, господа, что нравственная строгость - фундамент солдатской жизни, все время должна быть предметом наших забот. Ибо быть солдатом означает чувствовать себя солдатом. А офицер нашей чеканки является солдатом в совершенстве. Однако перейдем непосредственно к делу. В состав моего курса, мой дорогой Крафт, входят три учебных потока, в каждом по три учебных отделения; в каждом потоке имеется преподаватель тактики и офицер-инструктор. И я могу с уверенностью сказать, что мои офицеры относятся к числу самых замечательных офицеров всего вермахта. Вы вольетесь в их число, приняв завтра учебное отделение "Хайнрих". И я склонен утверждать, что это одно из лучших учебных отделений 6-го потока. Не так ли, господин Ратсхельм? Вы как начальник потока знаете это лучше всех. - Так точно, господин майор. Я бы даже сказал - это самое лучшее учебное отделение за много лет. В нем несколько прекрасных фенрихов, на которых я возлагаю большие надежды. Вы согласны со мной как преподаватель тактики, Федерс? - Вполне, - сказал капитан. - Учебное отделение "Хайнрих" состоит из стада глупых, заносчивых и коварных болванов. Они ленивы, прожорливы, любопытны и глупы, падки на баб и побрякушки. На моих занятиях они путают минометы с полевыми кухнями, пулеметы с маршевым рационом, санитаров с санитарными узлами. Они больше заботятся о жратве, чем о боеприпасах. И вера в бывшего ефрейтора кажется им важнее, чем обстоятельное знание обстановки. Майор смущенно улыбнулся. Капитан Ратсхельм попытался сделать то же самое. Обер-лейтенант Крафт был удивлен: довольно беспечные аргументы капитана Федерса граничили с государственной изменой. Крафт с наслаждением посасывал сигару. - Наш добрый капитан Федерс! - произнес майор и засмеялся. Однако тут же глаза его сузились, смех оборвался и голос стал более резким. - Он любит резкие формулировки и острое словцо - этим он славится у нас. Но мы все, близко знакомые с ним, знаем абсолютно точно, что он действительно думает. Ему свойственна в некотором роде конструктивная ирония, которая была свойственна также Блюхеру и Врангелю. При этом у него достаточно такта, чтобы делать подобные высказывания в самом узком кругу - это своего рода доказательство доверия, которое он к нам питает. Его выдающиеся способности в преподавании тактики помогают нам быть снисходительными к нему. И если я правильно вас понял, капитан Федерс, то вы имеете в виду следующее: фенрихи отделения "Хайнрих", которым вы преподаете тактику, имеют как солдаты еще значительные недостатки и человеческие слабости. Им срочно необходима отличная тактическая подготовка, для чего и существует военная школа. Их вера в фюрера, к нашей радости, очевидна, что является хорошей предпосылкой для их офицерской карьеры, однако одной этой веры недостаточно. Не так ли, капитан Федерс, ведь вы это хотели выразить своим высказыванием? - Так точно, господин майор, только это, - невозмутимо ответил Федерс. Майор снова примирительно улыбнулся. Он готов был восхищаться собой. Он был не только военным, но и дипломатом - ему, возможно, предстояла большая карьера; его работа в военной школе была превосходным трамплином для этого. - Итак, мой дорогой Крафт, как вы думаете обращаться со своими курсантами? - Строго, но справедливо, - сказал Крафт. Другой глупости ему в данный момент в голову не пришло. - Какие формы воспитания вы намереваетесь применять, Крафт? - Те, которые здесь применяются и которые вы считаете правильными, господин майор. Майор довольно кивнул головой; последняя часть ответа Крафта ему особенно понравилась. Парень умел приспосабливаться, по крайней мере казалось, что он готов к этому. А это было всегда хорошей предпосылкой для плодотворного сотрудничества. Однако то, что майор считал своим пытливым умом, не хотело соглашаться с ним. И он спросил: - А какому методу отдаете предпочтение вы - умелому убеждению, наглядному примеру, действенной силе? - Смотря по тому, что будет больше подходить в сложившейся ситуации, господин майор. Майор снова кивнул. Он не был недоволен, но и особо счастлив от ответа Крафта он тоже не был. Парень был подозрительно ловок, его нельзя было так просто взять на мушку. Требовалась осторожность. Наличие капитана Федерса среди его офицеров было уже достаточной причиной для беспокойства. А двое таких умников в одном и том же учебном отделении - это уже было небезопасно. Однако дальнейшие раздумья майора были прерваны, так как его жена, госпожа Фелицита, сунула в комнату свой примечательный овечий нос, скупо улыбнулась и произнесла: - Какая жалость, что господа уже вынуждены идти. Но ведь господам офицерам завтра предстоит тяжелый день. - Арчибальд, - сказала госпожа майорша, - этот человек мне очень не нравится. - Я тоже не в диком восторге, дорогая Фелицита, - с готовностью поддакнул Фрей. - Но, к сожалению, я не всегда могу выбирать себе сослуживцев. А этого мне просто навязали. Майор подавил зевок и изобразил внимание. Как бы там ни было, он считался с ее советами. Следовать им ему не всегда удавалось. Но одно было ясно: Фелицита обладала ярко выраженным чутьем на пригодность или никчемность подчиненных. Это у нее было, можно сказать, врожденным, ибо многие из ее предков были генералами, владельцами рыцарских замков и государственными министрами. - Этот человек, Арчибальд, не умеет себя вести. Он не может поцеловать руки, не умеет вести светский разговор; он неосторожно ест, просыпает пепел и ни разу не назвал меня милостивой государыней. - Достойно сожаления, - заявил майор. - Не думай, что я переоцениваю значение форм приличия, Арчибальд. Но ты ведь знаешь мой взгляд на это: человек большой внутренней культуры обладает также хорошими манерами. Возможно, Крафт и хорошо знает свое дело, но это иногда бывает и у некоторых плебеев. Настоящий же офицер должен обладать гораздо большим, чем простое знание своего дела. Короче говоря, Арчибальд, у меня в этом отношении большие опасения. - У меня тоже, дорогая Фелицита. Но что же мне делать? - Ты мог бы поговорить с генералом - еще не слишком поздно. Но уже завтра, когда этот человек вступит в должность, будет поздно. Майор тяжело опустился в кресло, возле которого стоял телефон. Он был в смятении, он боролся с собой. Ему хотелось оградить себя от неприятностей и не разочаровать свою жену. Однако генерала не так-то легко переубедить: ему нужны веские доводы. - Арчибальд, ты заметил, - с возмущением спросила его жена, - какие у него были глаза, когда он рассматривал меня? - Он рассматривал тебя? - Да, почти так, как рассматривают женщин с сомнительной репутацией. Мне было стыдно за него. У него взгляд козла, Арчибальд. Я считаю его бесстыдным и испорченным до глубины души. - Ну что ты, дорогая Фелицита, - в замешательстве произнес майор, - он, вероятно, просто пытался немного пофлиртовать с тобой, тебе следует посмеяться над этим и расценить это как комплимент, неудачный, но все же комплимент. Он хотел, наверное, пококетничать с женой своего командира, чтобы таким неуклюжим манером понравиться тебе. Майор внимательно посмотрел на свою жену, будучи уверенным, что он прав в своих предположениях. Ее достоинства, совершенно очевидно, носили духовный характер. И все же в его душу закралось слабое сомнение. Не каждый, говорил он себе, был человеком его формации, обладающим высоким чувством долга и моральной непогрешимостью. Он умел чувственные потребности заглушать жаждой деятельности. Однако, несомненно, имеются такие люди, даже среди его офицеров, которые склонны к заблуждениям. Он однажды читал о странной приверженности молодых людей к пожилым женщинам - а этот Крафт способен на всякое. - Он смотрел на меня так, как будто хотел меня раздеть! - с деланным негодованием продолжала его жена. Майор опечаленно покачал головой. - Тебе это просто показалось, - робко предположил он. - В таких вещах я никогда не ошибаюсь, - твердо заявила она. - И если тебе недостаточно того, что я уже сказала, то я не утаю от тебя и последнее: этот человек пытался самым безнравственным образом приставать ко мне под столом. - Непостижимо! - произнес майор. - Но может быть, это была несчастливая случайность? - Слишком много случайностей! - зло воскликнула Фелицита. Она подошла к двери, открыла ее и крикнула: - Барбара! Барбара, племянница-служанка, тотчас же явилась. Она надела замызганный фартук, так как ее рабочий день еще не кончился. Она смотрела через майора на Фелициту и ждала. - Барбара, - требовательно произнесла Фелицита, - когда ты помогала господам офицерам одеваться, что там у вас произошло? Ты хихикала и визжала, как индюшка. Почему? - Ах, нет, нет, ничего не было, - сказала Барбара и покраснела. - Ага! - воскликнула госпожа Фелицита. - Возле тебя стоял обер-лейтенант Крафт. Он что, ущипнул тебя? Если да, то за что? - Ничего не было, - подозрительно горячо заверила Барбара. - Абсолютно ничего. - И потупилась. - Ну хорошо! - заявила Фелицита Фрей. - Ты можешь продолжать свою работу. Барбара удалилась. И сделала это с облегчением. Майор задумчиво посмотрел ей вслед. У нее действительно соблазнительная фигура, подумал он. И этот подонок Крафт заметил это в первый же вечер. - Ну? - с вызовом спросила Фелицита. - И ты не собираешься ничего предпринять? Завтра может быть уже поздно. Майор Фрей хмуро кивнул. Потом он решительно снял телефонную трубку и связался с казармой. Когда коммутатор школы ответил, что произошло не сразу, он назвал свое имя и звание, затем откашлялся и потребовал связать его с генералом. - Модерзон, - сразу же прозвучал ясный, спокойный голос. - Я очень прошу извинить меня, господин генерал, что я так поздно... - Никаких объяснений, - заявил генерал, - переходите к сути дела. - Господин генерал, после долгих размышлений я принял решение просить господина генерала воздержаться от назначения обер-лейтенанта Крафта офицером-инструктором в мой курс. - Не согласен, - произнес генерал и положил трубку. - Что меня привлекает, - заявил капитан Ратсхельм, - так это благородная, изысканная обходительность, царящая в доме майора Фрея. - А что привлекает меня, - сказал Федерс, - так это потрясающая близорукость, царящая в этом мире. Они поднимались на холм по дороге к казарме. В середине шагал капитан Ратсхельм, справа от него капитан Федерс, слева - обер-лейтенант Крафт. Со стороны они являли собой картину, полную мира и согласия: воспитатели будущих офицеров, дружно шагая, весело переговариваются между собой. Под подошвами скрипел снег. Ночь была ясной, и все вокруг казалось зачарованным: черные контуры деревьев, дома, казавшиеся игрушечными, небо, усеянное сверкающими звездами. "Немецкая зимняя ночь", - подумал Ратсхельм. Затем он снова обратился к Федерсу и задушевно сказал: - Вы недооцениваете всего этого, дорогой Федерс. Наш майор и его уважаемая супруга сохраняют нетленные ценности. Они сохраняют то, что должно быть сохранено, - домашний очаг, достоинство, гармонию между людьми. - Плоскую болтовню, сладковатые разглагольствования и досужую навязчивость! - продолжил Федерс. - Короче говоря, эти люди не в своем уме - и они неодиноки. - Я прошу вас, Федерс, вы ведь говорите о своем майоре, - упрекнул его капитан Ратсхельм. - Я говорю о состоянии, - продолжал Федерс, - которое называю близорукостью, - это широко распространенная эпидемия. Каждый видит лишь настолько, насколько позволяет ему его горизонт. А он очень узок. - Дорогой Федерс, мы должны стараться прожить свою жизнь преданно, скромно и самоотверженно, - умиротворяюще проговорил Ратсхельм. - Чепуха! - оборвал его Федерс. - Мы должны смотреть на мир открытыми глазами и видеть его таким, какой он на самом деле, вместе с грязью, кровью и гноем! Видеть дальше своего горизонта - вот в чем дело. Там, за высотой 201, находится Берлин - и почти каждую ночь там умирает несколько тысяч людей. Их разносит на куски, они сгорают, задыхаются, истекают кровью. И за несколько сот километров проходит Восточный фронт. В то время как мы расцеловываем ручки и вежливо улыбаемся, там подыхают тысячи людей, раздавленные гусеницами танков, испепеленные огнеметами, а мы любуемся собой, своей изысканной воспитанностью. - Вы ожесточены, капитан Федерс, - произнес Ратсхельм, - и я вас хорошо понимаю. - Если вы сейчас еще начнете намекать на мою честь, то я скажу вам все, что я о вас думаю. - Да у меня и в мыслях не было этого, - поспешил заверить его Ратсхельм. - Я просто намеревался высказать свою точку зрения. Но иногда бывает действительно очень трудно иметь с вами дело. - Жаль, что только иногда, - сказал Федерс. - Я ведь всего-навсего слабый, усталый человек, которому все опротивело. А самое главное - я не Крафт: наш друг даже на ходу может спать. Или вы, может быть, натура глубокомыслящая? - Глубокомыслие меня особенно не волнует, - сказал обер-лейтенант, - я в общем-то сужу больше по мелким признакам. Помните? Эта девица, Барбара, смеялась! - Точно! - повеселел вдруг Федерс. - А я чуть было не забыл! Малютка ликовала, как неповоротливая кухарка, которую ущипнули за задницу. - Не понимаю, - огорошенно сказал Ратсхельм, - если я не ошибаюсь, то господа ведут речь о фрейлейн Барбаре Бендлер-Требиц, племяннице госпожи Фрей. Она смеялась, ну и что же, что здесь такого? - Важно, почему она смеялась, - объяснил Федерс. - Она смеялась потому, что наш друг Крафт действительно ущипнул ее за задницу. Ратсхельм с ужасом вымолвил: - Как вы могли такое сделать, господин обер-лейтенант Крафт? Я считаю ваши действия в этом доме исключительно вульгарными! - Конечно, - промолвил Крафт, - пожалуй, вы правы. Но малютка была рада этому! В этом доме. А это показательно. Вы не находите? "Не согласен", - сказал генерал. Больше ни одного слова... Майор Фрей, герой многих битв, светский человек, почувствовал себя погибшим. Отказ генерала в такой резкой форме мог повлечь за собой совершенно немыслимые последствия. Генерал всегда казался недосягаемым, но таким резким и сдержанным Фрей его еще не знал. - Боюсь, что я только что совершил непоправимую ошибку. И виноват в этом обер-лейтенант Крафт, - глухо произнес майор. - Я чувствовала, - с триумфом сказала его жена, - что этот человек не приносит людям добра. - Возможно, что ты и права, - с беспокойством возразил майор, - но было бы лучше, если бы ты не вмешивалась в это! И он стал мысленно искать выход. - Но ты же знаешь, из каких побуждений я это делаю, - удивилась она, - и до сих пор ты всегда соглашался со мной. - Возможно, это было ошибкой, - глухо промолвил майор. Он все еще мучительно, до боли в голове, пытался найти выход, но быстро понял, что это бессмысленно. Он избегал смотреть на жену, которая так разочаровала его на этот раз. Его взгляд беспокойно скользил по ковру с розами. Он был недостаточно внимателен к жене. Он должен был лучше знать особенности ее характера. Она была слишком чувствительна относительно некоторых вещей. Часами она могла говорить о болезнях, ранениях и смерти, но иногда одно-единственное прикосновение почти лишало ее рассудка. При этом она была благородна, очень благородна - майор был убежден в этом. В том деликатном вопросе она любила нежность, романтичность, рыцарскую преданность, нежную музыку, услужливое ожидание пажей. Мимоза! Но достойная уважения, необычайного уважения. Ей не хватает, и основательно, чувства реальности. Черт подери! Офицеры ведь не миннезингеры, не говоря уж о Крафте, из-за которого он сел в лужу. - Фелицита, мне кажется, тебе не следует слишком уж усердствовать в роли бедной, добродетельной овечки - особенно когда ты сталкиваешься с жестокой действительностью. Бог мой, да пойми ты наконец: военная школа - это ведь не теплица для нежных сердец. Фелицита посмотрела на своего мужа, как на батрака, который вторгся в ее покои. Она величественно подняла свой овечий нос и заявила: - Это не тот тон, которым следует со мной говорить, Арчибальд. - Ах, оставь! - возразил он; Фрей еще находился в шоковом состоянии, в которое привел его своими словами Модерзон. - Если бы ты не влезла со своим дурацким сексуальным комплексом, мне бы не пришлось выслушивать этот резкий отказ генерала. - Мне жаль тебя, - сказала она, - и мне очень прискорбно, что ты стараешься свалить на меня свою несостоятельность. Овечий нос поднялся еще выше, стал еще более величественным, описал поворот на 180 градусов и был вынесен из комнаты. Убедительная картина гордого негодования. Дверь захлопнулась, и майор остался один. "Этот обер-лейтенант Крафт, - подумал майор с раздражением, - не только ставит под угрозу мою семью, из-за него у меня могут быть теперь неприятности с генералом. К черту этого Крафта!" 8. ФЕНРИХИ ЗАБЛУЖДАЮТСЯ - Достать ручные гранаты - новенький идет! - резко крикнул один из фенрихов. - Точите штыки и самописки, ибо на карту поставлено все! Идиоты и самоубийцы - на фронт, солдаты - в укрытия! Кричавший оглядел всех, ожидая одобрения. Однако никто не смеялся. На остряков в данный момент спроса не было. Новый офицер-воспитатель мог стать новой главой на курсах - возможно, даже абсолютно новым началом. Это наводило на размышления. Фенрихи учебного отделения "Хайнрих" поодиночке и небольшими группами входили в классную комнату N_13. Они садились на свои места, открывали портфели и раскладывали перед собой блокноты для записей. Все это делалось механически, уверенными движениями, как навертывание болта на какой-либо фабрике, как поворот рычага после сигнала к началу работы. До сих пор все было точно регламентировано: подъем, утренняя зарядка, умывание, завтрак, уборка помещений, приход на занятия. А вот начались осложнения; могло случиться непредвиденное, возможно, могло произойти невозможное - каждый неверный ответ мог привести к плохой оценке, каждое неверное движение - к отрицательному замечанию. - Внимание! - закричал фенрих Крамер, назначенный командиром учебного отделения. - Нового зовут Крафт, обер-лейтенант Крафт! - Он узнал его имя от писаря начальника потока. - Его кто-нибудь знает? Никто из курсантов его не знал. Они потратили больше чем достаточно времени, чтобы познакомиться с прежним офицером-инструктором, преподавателем тактики, начальником потока, начальником курса, то есть со всеми теми, кто имел решающее слово при их производстве в офицеры. Остальные их не интересовали. - Не позднее чем через час, - заявил с чувством превосходства фенрих Хохбауэр, - мы будем точно знать, как нам себя вести. До тех же пор я советую быть крайне сдержанными. И чтобы никто не поспешил подлизаться к новому. Это был не только совет, это было предупреждение. Курсанты из окружения Хохбауэра закивали головой. Требование это было весьма обоснованным: не рекомендуется встречать начальника с наивной доверчивостью, если этот начальник имеет своей задачей подвергнуть вас строгой, многонедельной, интенсивной проверке. Фенрихи учебного отделения "Хайнрих" в это утро были необычно смирными. Они беспокойно ерзали на своих местах и с опаской поглядывали в сторону доски, возле которой стоял стол ведущего урок офицера. За средним столом переднего ряда сидел фенрих Хохбауэр. Рядом с ним было место командира учебного отделения из числа обучающихся. Оба тихо перешептывались. Хохбауэр давал Крамеру, советы, Крамер одобрительно кивал. Курсанты Редниц и Меслер сидели, конечно, в самом заднем ряду и вели себя спокойнее остальных: они пока что не внесли почти никакого вклада в жизнь учебного потока, ни душой, ни телом, - стало быть, и терять им было нечего. - Почему мы, собственно говоря, так волнуемся, детки? - весело спросил Редниц. - Ведь вполне может быть, что новый офицер окажется исключительно свойским парнем. Вполне возможно, что он в какой-то степени ограничен или обладает доброй толикой тупости. В конце концов, он ведь офицер - а от них можно ожидать всего, чего угодно. - Поживем - увидим, - внушительно изрек Хохбауэр. - Поспешные выводы в данном случае противопоказаны, не Так ли, Крамер? - Абсолютно противопоказаны, - согласился с ним командир отделения. - А что, - поинтересовался Меслер, - если новый будет того же калибра, что и лейтенант Барков? - Тогда мы вынуждены будем снова положиться на бога, на нашего фенриха Хохбауэра и на эффективность быстрогорящего бикфордова шнура, - заявил Редниц. Хохбауэр поднялся с места и выпрямился. Курсанты в передних рядах раздвинулись и посторонились в ожидании. Наступила гнетущая тишина. Были слышны только тяжелые шаги. Хохбауэр шел по проходу между столами к задним рядам. Крамер следовал за ним. К нему присоединились еще два фенриха - Амфортас и Андреас, образуя как бы прикрытие с тыла. Атмосфера в плохо отапливаемом помещении накалялась. - Что это за представления с раннего утра?! - воскликнул Меслер, высматривая путь к отступлению. Редниц тоже встал. Он немного побледнел, но выглядел все же бодро. Он подождал, пока Хохбауэр подойдет к нему. Затем с заметным трудом улыбнулся еще приветливее. Он не был робким: слишком хорошо познакомился на фронте с бессмысленными случайностями, чтобы испугаться какого-то воинственного мальчишки. И хотя они были с Хохбауэром почти ровесниками, он чувствовал себя в сравнении с ним стариком. - Редниц, - с явной угрозой произнес Хохбауэр, - мне не нравятся твои подлые намеки. - А ты не слушай их! - Они задевают мою честь, - сказал Хохбауэр. - Велика беда! - ответил Редниц. Курсант Редниц посмотрел вокруг, увидел плоские, серые лица своих товарищей и не заметил в них ничего, что бы говорило в его пользу. Но с благодарностью ощутил на своей руке руку Меслера. Он также увидел, что похожий на бульдога курсант Эгон Вебер занимает положение, удобное для драки, в которую он ввяжется не ради дружбы, а ради удовольствия. Однако конечный эффект был тот же самый. - Ты сейчас же извинишься перед Хохбауэром, - потребовал Крамер от Редница. Амфортас и Андреас энергично поддержали его. - В этой ситуации шуткам не место. - В этом вопросе наши мнения случайно совпадают, - согласился с ними Редниц. - Стало быть, осталось только втолковать это Хохбауэру. Фенрихи смотрели на спорящих со все возрастающим беспокойством. Они чувствовали, что это может повести к лишним осложнениям. Положение в потоке и без того было сложным; им никак не нужны были распри в их собственных рядах - это было опасно и отнимало много времени. Большинство фенрихов уважали Крамера как командира отделения. Он, унтер-офицер с большим стажем, был достаточно опытен и не был пройдохой, верховодящим с помощью интриг. Он был довольно порядочен и честно ишачил. Лучшего командира они вряд ли могли бы найти. Но фенрихи терпели также и Хохбауэра в качестве заместителя командира отделения, так как быстро поняли, что он относится к числу самых честолюбивых молодых людей во всей стране. Его ничем нельзя было остановить или угомонить, кроме как уступить ему. И то, что Хохбауэр был хорошим спортсменом и суперидеалистом, было дополнительной причиной того, почему фенрихи уступали ему дорогу. Таковы были в принципе соображения обучающихся. Они приветствовали самый удобный путь, а неизбежный воспринимали как должное. Поэтому вызывающее поведение Редница и Меслера казалось им безответственным. Простой инстинкт самосохранения не давал им следовать за этими аутсайдерами. - Я жду, - сказал Хохбауэр и посмотрел на Редница как на насекомое. - Пожалуйста, можешь ждать, пока не пустишь корней, - ответил Редниц. - Даю тебе пять секунд, - продолжал Хохбауэр. - Затем мое терпение лопнет. - Будь благоразумен, Редниц, - умолял его Крамер. - Мы ведь товарищи и тянем здесь одну лямку. Извинись - и дело с концом. - Посторонись, Крамер! - решительно произнес Хохбауэр. - С такими людьми нужно говорить по-немецки. Крамер продолжал увещевать. Хохбауэр протиснулся вперед. Его лейб-гвардия - Амфортас и Андреас последовали за ним. И вдруг все застыли на месте и прислушались. - Идет! - крикнул кто-то хриплым от волнения голосом. Это был фенрих Бемке. Склонный к поэзии и поэтому очень пригодный для выполнения всяких особо каверзных поручений юноша. На этот раз его назначили дозорным. - Идет! - провозгласил он еще раз. - Внимание! - с облегчением крикнул Крамер. - Все по местам, друзья! В классную комнату вошел капитан Ратсхельм. За ним следовал обер-лейтенант Крафт. Фенрих Крамер доложил: - Учебное отделение "Хайнрих" в количестве сорока человек полностью присутствует на занятиях! - Благодарю! - сказал Ратсхельм. - Вольно! - Вольно! - крикнул Крамер. Фенрихи отставили левую ногу и ждали. Каждому было ясно, что капитан Ратсхельм только что подал неуставную команду. Но он мог себе это позволить: он не был фенрихом. - Прикажите садиться, - исправил свою ошибку Ратсхельм. - Садись! - крикнул Крамер. Фенрихи сели. Они сидели прямо, положив кисти рук на край стола - как и положено в присутствии офицера. Осторожно стали рассматривать обер-лейтенанта Крафта. При этом они ни на минуту не забывали делать вид, что все их внимание обращено на капитана Ратсхельма, как старшего по званию. Капитан Ратсхельм с воодушевлением произнес: - Господа, мне выпала честь представить вам вашего нового офицера-воспитателя господина обер-лейтенанта Крафта. Я уверен, что вы будете относиться к нему с уважением и доверием. Ратсхельм с вызывающим оптимизмом обвел всех глазами и заключил: - Господин обер-лейтенант Крафт, я передаю вам ваше учебное отделение и желаю вам больших успехов. Фенрихи со смешанным чувством следили за церемониалом, происходящим у них на глазах: краткое рукопожатие офицеров, сияющий взгляд Ратсхельма, скупая улыбка Крафта. Затем Ратсхельм удалился, оставив отделение наедине с новым офицером-воспитателем. Фенрихи не смогли с ходу составить о нем четкого представления. Он казался немного неуклюжим, лицо его было серьезным, взгляд, казалось, равнодушно скользил мимо них. Ничего примечательного. Однако как раз это усиливало чувство неуверенности: они не могли разобраться, что их ожидает. Им казалось, что теперь все возможно, и, конечно, самое худшее. Глаза обер-лейтенанта видели сорок обращенных к нему лиц - бесформенных, бесцветных, однообразных. Рассмотреть их подробно он в данный момент не мог. Ему показалось, что в заднем ряду на него смотрят чьи-то приветливые глаза, однако при попытке рассмотреть получше он их не обнаружил. Напротив, он увидел выжидающее равнодушие, настороженную сдержанность и осторожное недоверие. - Итак, господа, - произнес обер-лейтенант, - давайте познакомимся. Я - ваш новый офицер-воспитатель обер-лейтенант Крафт, 1916 года рождения, место рождения - город Штеттин. Мой отец был почтовым служащим. Я работал в одном имении полевым инспектором и главным кассиром. Затем был призван в армию. Это все. Теперь ваша очередь. Начнем с командира учебного отделения. Недоверие фенрихов возросло. Они почувствовали себя жертвами. Они думали, что новый офицер сразу приступит к занятиям. В этом случае обер-лейтенант был бы обучающим, и они смогли бы спокойно присмотреться к нему. Вместо этого обер-лейтенант Крафт потребовал сольных выступлений, и цель у них могла быть только одна: как можно лучше присмотреться к каждому из них в отдельности. А что они узнают после этого о своем новом офицере-инструкторе? Ничего. О том, что он из их ответов тоже не очень много узнает о них, они не думали. Между тем поднялся командир учебного отделения и доложил кратко хрипловатым, немного лающим голосом, привыкшим подавать команды: - Крамер, Отто, фенрих. Родился в 1920 году в Нюрнберге. Отец - механик на фотозаводе. Унтер-офицер-сверхсрочник. - Какие-нибудь особые интересы? Особые таланты? Хобби? - Никаких, господин обер-лейтенант, - скромно заявил Крамер и, довольный, сел на место. Он был солдатом, и ничего больше, и счел важным сообщить об этом. Он был уверен, что все сделал хорошо. Он, кстати, всегда был уверен в этом, пока кто-нибудь из начальства не заявлял обратного. Но такое с ним случалось редко. Крафт перевел взгляд с грубого лица Крамера на его соседа. Он увидел юношу с привлекательными, ясными и, можно сказать, благородными чертами лица. - Пожалуйста, следующий, - сказал он ободряюще. Хохбауэр встал во весь свой внушительный рост и сказал: - Фенрих Хохбауэр, господин обер-лейтенант, по имени Гейнц. Родился в 1923 году в Розенхайме. Отец - комендант крепости в Пронтаузене, кавалер орденов: Pour le merite и Blutorden. После окончания школы я добровольно пошел на фронт. Особые интересы: история и философия. Хохбауэр сказал об этом как о само собой разумеющемся, без важничания, почти небрежно. Но при этом он следил за обер-лейтенантом. Ему очень хотелось узнать, какое впечатление произвели его слова. И ему показалось, что они произвели впечатление. Взгляд обер-лейтенанта прямо-таки мечтательно покоился на Хохбауэре. - Прошу следующего, - произнес Крафт. - Фенрих Вебер Эгон, родился в 1922 году. Мой отец был пекарем в Вердау, там, где я родился, но его уже нет в живых: он умер от разрыва сердца в 1933 году, прямо во время работы, его как раз выбрали главой союза ремесленников нашего района; член партии с 1927 или 1926 года. Я тоже по профессии пекарь, у нас несколько филиалов. Мое любимое занятие - мотоспорт. Цифры, имена, даты, названия населенных пунктов, профессий, указания, объяснения, утверждения, политические, человеческие, военные подробности - все это кружилось в помещении, наваливалось на Крафта. После шестого названия населенного пункта первые он уже начисто забыл. После девятого имени он уже не помнил третьего и четвертого. Он смотрел в худые, гладкие, круглые, острые, нежные, грубые лица; он слышал тихие, грубые, резкие, нежные и лающие голоса - и все это сменилось полным безразличием. Крафт рассматривал помещение, стены которого были обшиты досками, потолки подпирались деревянными стойками, полы - сколочены из досок. Куда ни посмотри, везде дерево. Истертое, ободранное, покрытое выбоинами дерево, пропитанное олифой и покрытое масляной краской, коричневое, всех оттенков: от желтовато-коричневого до коричневато-черного. Пахнущее хвоей, скипидаром и затхлой водой. Крафт почувствовал, что этот метод не приблизит его к обучающимся и не даст ему никаких поучительных сведений. Урок подходил к концу, а результат был плачевным. Он посмотрел на часы, и ему захотелось, чтобы скорее все кончилось. Возрастающее недовольство обер-лейтенант автоматически перенес на свое отделение. Фенрихи тоже ждали конца урока, который не принес им ничего, кроме скуки и неясности. Они помрачнели, начали беспокойно ерзать на местах. Те, кто отбарабанил свою молитву, впали в мрачное размышление. Кто-то даже зевнул, и не только продолжительно, но и во всеуслышание. Но офицер-инструктор делал вид, что ничего не замечает. И это фенрихи тоже считали плохим знаком. Еще двое, подумал обер-лейтенант Крафт, и все. И он сказал автоматически: - Итак, следующий. И тут встал фенрих Редниц, приветливо улыбнулся и заявил: - Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но я боюсь, что не в состоянии сообщить исчерпывающие сведения о себе. Крафт с интересом посмотрел на Редница. Фенрихи перестали ерзать на стульях, повернулись к Редницу и уставились на него. При этом они повернулись спиной к офицеру, что считается неслыханным неуважением, но обер-лейтенант, казалось, не замечал и этого. Обстоятельство, которое возмутило командира учебного отделения Крамера. Он начал чувствовать опасения за дисциплину, за которую был ответствен и которой можно было добиться в нужной мере только в том случае, если начальник оказывает поддержку. Если же Крафт уже сейчас допускает, чтобы фенрихи поворачивались к нему спиной, то через несколько дней они начнут разговаривать в строю или спать на занятиях. Обер-лейтенант Крафт воспринял выходку курсанта Редница как приятное разнообразие. Он даже немного оживился и весело спросил: - Не будете ли вы любезны объяснить мне, какого рода сведения вы не можете сообщить мне исчерпывающе? - Дело обстоит так, - любезно начал Редниц. - В отличие от остальных моих товарищей я, к сожалению, не могу назвать своего официального отца и поэтому не знаю, какая у него была профессия. - Вы, вероятно, хотите сказать этим, что родились внебрачно? - Так точно, господин обер-лейтенант. Именно это. - Такое действительно иногда случается, - весело сказал Крафт. - И я ничего плохого в этом не нахожу, тем более если принять во внимание, что официальный отец не обязательно и не во всех случаях является родным отцом. Все же я надеюсь, что этот небольшой изъян не помешает вам сообщить мне хотя бы некоторые личные данные. Редниц засиял: обер-лейтенант начинал ему нравиться. Его откровенная радость имела и еще одно основание: он увидел сердитое лицо Хохбауэра, который смотрел на него предупреждающе. И уже ради одного этого стоило выкинуть номер. - Родился я в 1922 году, - начал Редниц, - в Дортмунде. Моя мать была домашней работницей у одного генерального директора, из чего ни в коем случае не следует делать выводы о моем происхождении. Я посещал народную школу и один год проучился в коммерческом училище. В 1940 году я был призван в вермахт. Особые интересы: философия и история. Обер-лейтенант Крафт улыбнулся. Хохбауэр нахмурился: заявление Редница о том, что он питает особый интерес к истории и философии, он воспринял как личный выпад. Некоторые фенрихи заухмылялись, но только потому, что улыбнулся офицер. Это всегда было отправной точкой. Фенрих Крамер поднялся и, как командир отделения, сказал: - Осмелюсь обратить ваше внимание, господин обер-лейтенант, на то, что время вышло. Крафт кивнул, пытаясь скрыть чувство облегчения. Он надел портупею и фуражку и устремился к выходу. - Встать! Смирно! - рявкнул Крамер. Фенрихи поднялись намного бодрее, чем в начале урока. По стойке "смирно" они стояли почти небрежно. Обер-лейтенант отдал честь в пустоту и вышел. - Не может быть, - пробормотал Крамер, - если так пойдет дальше, то он испортит все отделение. Фенрихи посмотрели друг на друга и с облегчением рассмеялись. Настроение у них было превосходное. - Ну что ты на это скажешь? - спросил Меслер своего друга. - Да, - задумчиво сказал Редниц, - что я могу сказать? Мне он кажется симпатичным, но это еще ни о чем не говорит. Моя бабушка тоже симпатична. - Друзья-спортсмены, - изрек Эгон Вебер и подошел поближе, - ясно одно: он производит неплохое впечатление, но ведет себя как баран. Что можно на это сказать? Бемке все время качал своей головой поэта и мыслителя. По сути, он еще не составил себе ясного мнения о Крафте. Да от него этого никто и не требовал. Крамер делал записи в классном журнале. Он чуял осложнения. Этот Крафт даже не заверил своей подписью тему и продолжительность занятия. Крамеру уже мерещилось наступление времен дезорганизации и отсутствия дисциплины. В группе вокруг Хохбауэра царило злорадство. Амфортас и Андреас даже позволяли себе бросать презрительные взгляды, когда кто-либо произносил имя нового офицера-воспитателя. - Пустое место, как ты считаешь, Хохбауэр? Тот решительно согласился: - С ним мы справимся играючи. Не позднее чем через семь дней он будет ходить у нас на поводу - или мы сделаем из него пенсионера. 9. СТАРШИЙ ВОЕННЫЙ СОВЕТНИК ЮСТИЦИИ НАМЕРЕВАЕТСЯ МОЛЧАТЬ - Фрейлейн Бахнер, - сказал адъютант генерала обер-лейтенант Бирингер, - мы ведь знаем друг друга уже порядочно времени, не так ли? Сибилла Бахнер оторвалась от своей работы. Бирингер делал вид, что занят исключительно приведением в порядок бумаг. - Разве что-либо не в порядке? - спросила она. - Ну что у нас может быть не в порядке! - воскликнул адъютант с широким жестом. - Но меня все время беспокоит ваша личная жизнь. - У меня, как вам известно, таковой нет! - Вот именно, - произнес адъютант. - Никто не может жить только работой. - Кроме генерала, - возразила Бахнер. - Фрейлейн Бахнер, генерал женат на армии. Он все что угодно, только не обыкновенный человек, он солдат. А вы - женщина, а не только секретарша, - сказал обер-лейтенант Бирингер. Сибилла Бахнер улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. Она выпрямилась и демонстративно отодвинула стул. - К чему вы клоните на сей раз? - Ну, меня, например, интересует, - последовал несколько поспешный ответ, - что вы собираетесь делать сегодня вечером? - Вы что, хотите со мной куда-нибудь пойти? - Но вам же известно, что я женат, - ответил адъютант. Казалось, Бирингер считал своим долгом время от времени напоминать об этом факте. Ибо хотя он и жил со своей женой в гостинице при казарме, ее почти никто не знал. Она ждала ребенка и никогда не появлялась ни на каких официальных мероприятиях, даже ни разу не входила в здание штаба, где работал ее муж. Она не звонила ему на работу в служебное время. Она вела себя так, как будто ее вообще не было. И как раз из-за этой ее скромности Бирингер нежно любил ее - но только после службы. - Ну хорошо, - приветливо сказала Сибилла, - сегодня у меня вечер свободен. А почему вы интересуетесь этим? - Но ведь вы можете пойти в кино, - предложил Бирингер, - сегодня как раз комедия, и говорят, что даже можно посмеяться. Или вы, может быть, хотите прогуляться? Я знаю до сорока офицеров, которые охотно были бы вашими провожатыми. - К чему все это? - недовольно сказала Сибилла. - Я не собираюсь никуда идти. Возможно, я понадоблюсь сегодня вечером генералу: у него еще масса недоделанной работы. - Генералу вы понадобитесь только в том случае, если вы не будете заняты. Он велел передать это вам. - Отлично. Вот вы мне и передали. Хотите еще что-нибудь сказать? Бирингер покачал головой - это был жест, который можно было истолковать по-разному. Он тщательно протер очки, глядя на Сибиллу своими нежными, водянистыми глазами, и сказал: - Стало быть, вы снова собираетесь работать сверхурочно? - Конечно, господин обер-лейтенант, - заверила его Сибилла. Бирингеру это рвение казалось весьма подозрительным, поскольку у этой Сибиллы Бахнер было, как говорится, недвусмысленное прошлое. Между нею и ее последним начальником были отношения, которые носили не только деловой характер. Когда начальником 5-й школы стал генерал-майор Модерзон, Бирингер был уверен, что дни Бахнер в штабе сочтены. Но через короткий промежуток времени вдруг выяснилось самое неожиданное: Сибилла Бахнер оказалась превосходным работником. И казалось, она не делала ни малейшей попытки расширить круг своей деятельности за пределы приемной. Генерал молча терпел ее. Но адъютант был бдителен. - Генерал просил, чтобы старший военный советник юстиции Вирман явился на беседу в 19:00. И обер-лейтенант Крафт. Тоже в 19 часов. - Оба вместе? - удивилась Сибилла. Обер-лейтенант Бирингер старался не смотреть на нее, потому что его взгляд должен был выразить порицание. Его указание было совершенно однозначным; его не интересовало ничье личное мнение по этому вопросу. Он был самым подходящим адъютантом для этого генерала. Сибилла Бахнер наклонила голову. Ее длинные шелковистые волосы свисали сбоку, как занавес. Она напоминала Бирингеру нежную девушку с картины Ренуара, падающие сплошным потоком, блестящие на солнце волосы которой говорили о полной ожидания чувственной медлительности. Это мысленное сравнение немного взволновало Бирингера. Однако он был на службе, кроме того - счастливо женат и скоро должен был стать отцом. - Мне кажется, фрейлейн Бахнер, - осторожно начал он, - вам следует позаботиться о более строгой прическе. - Разве господин генерал высказал недовольство по поводу моей прически? - спросила она с надеждой. Бирингер посмотрел на нее с сожалением и осуждением. - Вы не солдат, фрейлейн Бахнер. Почему же господин генерал должен проявлять интерес к вашей прическе? - Чистота и порядок, - заявил капитан Катер, - вот то, что я ценю. И в этом меня никто не сможет превзойти. Капитан Катер произвел проверку на кухне N_1. Будучи командиром административно-хозяйственной роты, он имел на это право. Ему подчинялись все кухни в расположении казарм. Паршульски, унтер-офицер пищеблока, почтительно и любезно сопровождал его. Совесть его никогда не была чистой, а пальцы всегда были в масле. Сам же он был, на удивление, тощий, как селедка. - Я позволил себе, господин капитан, накрыть стол как обычно - с целью снятия пробы с обеда и прочих проб. Катер был доволен. Он направился в кладовую, ощупал некоторые мешки, велел показать ему списки наличных продуктов. Затем выдвинул несколько ящиков и вдруг с удивлением остановился: сквозь манную крупу просвечивало что-то розоватое. Тогда капитан Катер засунул руку глубоко в крупу и начал шарить там. И то, что он там выискал, оказалось тремя батонами колбасы. Три огромных, толстых, тяжелых батона - каждый весом примерно по три килограмма. Катер ничего не сказал о своей находке. Он вытер руку и кинул быстрый взгляд на стоящего навытяжку унтер-офицера пищеблока Паршульски. Затем отправился на кухню, где уже стоял накрытый для него стол. Здесь он удобно расположился и начал разглядывать стоящие перед ним вещи: холодное жареное мясо, толстую колбасу, маслянистые кусочки сыра. И все это для проверки качества, вкуса, свежести, состояния и прочего, что еще могло служить для этого предлогом. Катер отрезал себе кусочки то от того, то от другого. Он ел и размышлял. Не спешить - это был его принцип. Держать людей под нажимом - это практически хорошо оправдало себя. И он, как ему казалось, был мастером этой тактики. Он оставил в неведении унтер-офицера: заметил ли он спрятанные продукты или нет, потребует ли он отчета в них или нет. Он заставил Паршульски немного помучиться. Но тот тоже не был дураком. Он сразу же обвинил повара в том, что тот совершил подлог. Повар не остался в долгу и сразу же начал подозревать всех работников кухни. - Ну и что такого, что там лежит колбаса, приятель! Ее мог спровадить туда любой. Или, может быть, там лежит и адрес того, кто хотел прикарманить эту жратву? - Но в конечном счете ответственность-то лежит на мне, - заявил унтер-офицер пищеблока. - Это, конечно, так, если у капитана Катера от больших порций не образуется провал в памяти. Капитан Катер продолжал задумчиво есть и при этом размышлял, что ему делать с тремя батонами колбасы. Можно написать короткое донесение генералу и таким образом продемонстрировать свою бдительность и корректность. Однако поймать на крючок унтер-офицера пищеблока - это тоже имело свои преимущества. И в то время как капитан Катер взвешивал все "за" и "против", взгляд его скользил по кухне - по котлам, утвари, столам, в сторону женского персонала, работающего на кухне. Плотные, сильные девицы. Как будто специально откормленные. Не его тип. Но вот та, новенькая, - она смотрела на него большими вопрошающими глазами. По всей вероятности, подумал Катер, малышка любуется своим начальником. Он приветливым кивком подозвал ее к себе, еще держа в правой руке нож. Девушка поспешно подошла. Ей, вероятно, ничего так сильно не хотелось, как быть замеченной им. Это обрадовало Катера. - Как тебя зовут? - по-отечески благосклонно спросил Катер. - Ирена, - промолвила она, - Ирена Яблонски. - Живешь в казарме? - полюбопытствовал Катер. Он со всевозрастающим интересом разглядывал ее великолепный бюст, который был тем более примечателен, что сама девушка была очень миниатюрной. - Так точно, в казарме, - ответила она и с надеждой посмотрела на него. - Я живу вместе с другими девушками в одной комнате, но ни одна из них не работает на кухне. - Можешь стенографировать? Печатать на машинке? А как почерк? - последовали вопросы. - Я всему могу научиться, - заверила его Ирена с сияющим лицом, смотря на него как на спасителя. - Я очень быстро все усваиваю, честное слово. Меня можно научить всему. Абсолютно всему. - Ну хорошо, - произнес Катер, - посмотрим. Адъютант, обер-лейтенант Бирингер, положил телефонную трубку на рычаг. Несколько секунд он задумчиво смотрел перед собой, затем произнес: - Господин генерал требует вас к себе, фрейлейн Бахнер. - Сию минуту, - сказала Сибилла. Бирингер избегал смотреть на нее. Ее рвение было действительно подозрительным. Ему очень не хотелось терять ее как секретаршу, но он ее наверняка потеряет, если она попытается нарушить необходимую сдержанность по отношению к генералу. Он проверил, хорошо ли сидят очки, взял пачку бумаг и вышел из помещения. Адъютант отправился на еженедельное рутинное совещание с начальниками потоков с целью составления учебных планов и расписаний на следующие семь дней. Сибилла Бахнер вошла, как обычно, без стука в кабинет генерала. Она застала Модерзона таким, каким видела его каждый день вот уже на протяжении шести месяцев. В том же положении, в той же одежде, почти неподвижно застывшего за письменным столом. - Фрейлейн Бахнер, - сказал генерал, - я желаю, чтобы вы застенографировали мою беседу с господином старшим военным советником юстиции Вирманом и господином обер-лейтенантом Крафтом и сразу же напечатали на машинке, в одном экземпляре, не позволяя никому знакомиться с содержанием. - Я поняла, господин генерал, - произнесла Сибилла. Она выжидающе остановилась и пристально посмотрела на него. - Это все, фрейлейн Бахнер, - произнес генерал и снова склонился над письменным столом. Глаза Сибиллы печально заблестели. Она повернулась, чтобы выйти из кабинета. Однако у двери помедлила и сказала: - Господин генерал, у вас, вероятно, сегодня не будет времени пообедать. Может быть, приготовить вам что-нибудь? Генерал медленно поднял голову. В его холодных глазах отразилось удивление. Он посмотрел на Сибиллу так, как будто видел ее в первый раз, и сказал почти с улыбкой: - Нет, благодарю. - Может быть, чашку кофе, господин генерал? - Нет, благодарю, - повторил Модерзон, и подобие улыбки вдруг сразу исчезло. - Если у меня когда-либо появятся подобные желания, фрейлейн Бахнер, я своевременно поставлю вас об этом в известность. На этом и окончилась эта более или менее частная беседа - первая за шесть месяцев. Генерал уже снова работал. И эта потребность к уединению, которая так тревожила его окружение, ограждала Модерзона, как стена из непробиваемого стекла. Сибилла удалилась. Это ее не смутило и не удивило. За время своей работы она свыклась с его странностями. Ей пришлось свыкаться со многим. Прежний ее начальник придавал большое значение веселой, светской снисходительности, отважному безрассудству, жизнерадостной независимости - качествам, которые она впоследствии почувствовала на своей шкуре. С приходом Модерзона все молниеносно изменилось. Офицеры из его окружения начали застывать в его холодной атмосфере; они или избегали его, или ползали вокруг него, как послушные сторожевые собаки. Таким образом, Сибилла Бахнер хорошо изучила мужчин. И все ее иллюзии разлетелись, как воздушные шарики под порывом ветра. - Разрешите нарушить ваше одиночество, - раздался подчеркнуто приветливый голос от двери. Там стоял капитан Катер и улыбался через полуоткрытую дверь - осторожно, доброжелательно, доверительно. Это было ему на руку и позволяло взять показной, игриво-сердечный тон. - Я всегда рад видеть вас, - заявил он и протянул ей руку. Это он делал только тогда, когда никого не было. - Чем могу быть полезна? - сдержанно спросила Сибилла Бахнер. - Одно только ваше существование уже не оставляет мне никаких желаний, - экзальтированно заявил Катер. Он заранее обдумал эту фразу, так как Бахнер была ему нужна - за ней нужно было ухаживать. - Вам нужна какая-либо справка, господин капитан? Адъютанта, к сожалению, нет. Но если вам нужно передать какое-нибудь донесение - я могу его принять. - У меня одна проблема, моя дорогая фрейлейн Бахнер. Возможно, это и серьезный случай - я не осмеливаюсь решать это сам. - Стало быть, вы хотите поговорить с господином генералом, господин капитан? Я не думаю, чтобы это было сейчас возможно. - Очень жаль, - с явным облегчением произнес капитан Катер. Само собой намечалось наилучшее решение вопроса: генерал был занят, следовательно, он не мог вынести решения. На это Катер и рассчитывал. - Конечно, если это дело уж очень срочное... - Нет, нет, совсем нет! - с воодушевлением заверил ее капитан. - Я не осмеливаюсь утверждать подобное. Мне будет вполне достаточно, дорогая фрейлейн Бахнер, если в случае необходимости вы сможете подтвердить, что я здесь был. Сибилла Бахнер сразу поняла, в чем тут дело, - капитан хотел перестраховаться. Она это знала. Такие типы, как Катер, всегда стремились обезопасить себя документами, сваливая ответственность на других или делая вид, что они прикладывали все силы, но безуспешно. - Я исключительно высоко ценю вас, - уверял Катер, доверительно подмигивая. - Для меня истинное наслаждение работать вместе с вами. И я уверен, что генерал сумеет оценить вас по достоинству. Это был грубый намек, которым он хотел сказать: генерал ведь, в конце концов, тоже мужчина. А подмигиванием он хотел показать, что он, капитан Катер, кавалер и умеет молчать. Молчать столько, сколько он сочтет разумным и необходимым. - Господин капитан, - строго произнесла Сибилла Бахнер, - я, надеюсь, не дала вам ни малейшего повода хотя бы для самого незначительного недоразумения? - Ну что вы! - воскликнул патетично Катер. - Совсем наоборот! О недоразумении не может быть и речи! - Тогда я еще раз повторяю, что не уполномочена принимать какие бы то ни было решения и не в состоянии повлиять на таковые. Я всего-навсего секретарша. - Вы правы, как никогда! - с энтузиазмом воскликнул Катер. - И будьте всегда такой! Мы должны стать друзьями, не так ли? И если у вас появится какое-либо желание, пусть даже сугубо личное, приходите ко мне. - И, не переводя дыхания, добавил: - А чем, собственно, вы сказали, занят генерал? - Он ожидает господ Вирмана и Крафта, - ответила застигнутая врасплох Сибилла. И, спохватившись, сама удивилась той ловкости, с какой Катер выудил у нее ответ. Восхищенный своей хитростью, Катер быстро проговорил: - Итак, если вам понадобится достойный доверия человек, приходите ко мне. На Катера всегда можно положиться. - Вы отвлекаете меня от работы, господин капитан, - сдержанно сказала Сибилла. Катер подошел поближе и улыбнулся ей, ничуть не обидевшись. - У меня была одна знакомая, - сказал он, - прекрасная девушка, просто что надо. Так вот у нее был роман с одним обер-лейтенантом - тоже исключительно благородным человеком, этого нельзя не признать. Потом они поженились. У него не было другого выбора. Слишком много свидетелей, как вы понимаете. Против этого не пойдешь. - Какая мерзость! - возмутилась Сибилла Бахнер. - Это довольно надежная вещь, если ее начать умело. Я в этом разбираюсь. И если вам понадобится мой совет, почтеннейшая, то вы всегда знаете, где меня найти. - Господин старший военный советник юстиции Вирман, - произнес генерал-майор Модерзон, - я прошу доложить мне о результатах следствия по делу о гибели лейтенанта Баркова. Генерал стоял за письменным столом. Перед ним сидели Вирман и обер-лейтенант Крафт. На заднем плане, за небольшим столом, сидела Сибилла Бахнер, держа перед собой блокнот для стенограммы. - Я позволю себе, господин генерал, - начал мягко Вирман, - обратить ваше внимание на то, что считаю нецелесообразным посвящать пока третьих лиц в содержание моего доклада. Генерал заявил: - Я принимаю к сведению ваши слова. Прошу начинать доклад. Сибилла Бахнер стенографировала все слово в слово - даже постоянно повторяющиеся формулы вежливости. Насколько ей позволяла работа, она рассматривала присутствующих: долговязую фигуру генерала, выжидательно напряженного старшего военного советника юстиции, неожиданно небрежного Крафта. Ибо последний считал, что на него никто не обращает внимания, и чувствовал себя лишним - и то и другое было заблуждением. Сибилла Бахнер заметила, что генерал точно прореагировал на реакцию обер-лейтенанта на каждое произнесенное слово. - Что касается моих расследований по этому делу, господин генерал, - продолжал Вирман, стараясь как можно более осторожно формулировать свои мысли, - то я склонен думать, что их можно считать завершенными. За исключением заявления на известное лицо, которое было составлено вами, господин генерал, в моем распоряжении для проведения расследования находились следующие материалы: план местности с тремя фотографиями, составленный протокол, заключение врача о результатах обследования, три заключения экспертов, среди которых два заключения офицеров с законченным инженерным образованием и опытом практической деятельности в применении взрывчатых веществ на фронте. Далее: девять показаний, из которых два от офицеров-преподавателей военной школы; остальные семь - показания фенрихов, которые могут считаться очевидцами. - С делом я знаком, - сказал генерал. - Меня интересуют только результаты вашего расследования, господин старший военный советник юстиции. Вирман кивнул. Его лицо выражало обиду. Генерал, очевидно, все время старается унизить его. - Господин генерал, - произнес он, - после тщательного изучения всех имеющихся материалов, после основательного выяснения всех спорных, сомнительных или неясных пунктов я пришел к следующему выводу: смерть лейтенанта Баркова насильственна. Она была подстроена, так как бикфордов шнур для взрыва был взят очень коротким. Основная задача заключалась в том, чтобы доказать, каким образом дело дошло до использования этого слишком короткого шнура. Для этого имеется несколько возможностей. Во-первых, шнур был выбран неправильно и слишком коротко отрезан по причине незнания дела. Эта возможность исключается, так как лейтенант Барков был очень опытным в саперном деле офицером. Во-вторых, правильно выбранный и отрезанный шнур был заменен другим, который и вызвал преждевременный взрыв. Это могли сделать только фенрихи. Но по положению вещей это исключено или, по крайней мере, кажется весьма маловероятным, так как показания фенрихов совпадают. Кроме того, нет убедительных доказательств мотива и повода, которые в подобных случаях имеют решающее значение. Из чего, в-третьих, вытекает последняя и логически единственная возможность: здесь имела место ошибка, недосмотр или случайность, приведшая к гибели лейтенанта Баркова. Следовательно, это был несчастный случай. - Если вы действительно верите этому, - резко сказал генерал, - то вы не способны вести дело. Если вы только делаете вид, что верите, то я вынужден считать вас лжецом. Пораженная, Сибилла Бахнер перестала стенографировать. Таких грубых, нарочито оскорбительных слов она никогда прежде не слышала от генерал-майора Модерзона. Даже крайнее, уничтожающее неодобрение он всегда формулировал сравнительно сдержанно. Сибилла Бахнер взволнованно дышала, и руки ее немного дрожали, но она продолжала писать, как и требовалось от нее. Обер-лейтенант выпрямился. Он сидел теперь подтянутый и внимательно слушал, посматривая то на Модерзона, то на Вирмана. И постепенно ему становилось ясно, что он в качестве зрителя присутствует на исключительно захватывающем и небезопасном представлении, занимая место в ложе. Старший военный советник юстиции покраснел, как помидор, но его несокрушимое самообладание было достойно уважения. Лицо Вирмана выражало глубокую печаль, затем ее сменил горький упрек. Всем своим существом он хотел показать, как ему прискорбно, что его неправильно поняли. Более того: с ним обращаются как с подчиненным низшего ранга. - Господин генерал, - выдавил из себя Вирман, - я позволю себе еще раз обратить ваше внимание на то, что я считаю опасным, если мой доклад станет достоянием третьих лиц. Особенно в тех пунктах, которых мы вынуждены теперь коснуться. - Я заявляю вам еще раз: я принимаю к сведению ваши слова, но не согласен с ними. Переходите к делу. - Господин генерал, вы действительно не хотите ограничиться моим заключительным заявлением? Даже в том случае, если я заверю вас, что это наилучшее и единственно приемлемое решение? - Даже и в этом случае. Советник промокнул выступивший на лбу пот большим носовым платком в красную полоску. Генерал продолжал стоять неподвижно. Крафт наклонился немного вперед. А Сибилла поспешно схватила другой карандаш: первый сломался. - Конечно, - с трудом сказал Вирман, - из наличествующих документов можно сделать и другие выводы, чем те, которые привели к конечным результатам моего расследования. В действительности существует нечто похожее на версию, как вы предполагаете или знаете, господин генерал, которая исключает несчастный случай или, по крайней мере, ставит его под сомнение. Но я не рискую расследовать ее, господин генерал, или вернее сказать: это было бы больше, чем риск, это было бы роковой ошибкой! - А почему, господин старший военный советник юстиции? - Мне неизвестно, господин генерал, в каких отношениях вы находились с покойным лейтенантом Барковом... - Я был его командир - этого достаточно. - Ну хорошо, господин генерал, мне не дано решать, достаточно ли это. Но если вы, господин генерал, вынудите меня к расследованию этой версии, то может выявиться следующее: многократные и неоспоримые доказательства того, что лейтенант Барков неоднократно делал высказывания, подрывающие военную мощь, что он употреблял формулировки, направленные против фюрера и верховного главнокомандующего вермахта, которые могли быть расценены как измена. А это, господин генерал, преступление, которое, несомненно, карается смертной казнью. Стало быть, можно сказать: насильственная смерть спасла его от бесчестной смерти. - Так вот в чем дело, - едва слышно произнес генерал. Он повернулся, медленно подошел к окну, рывком раздвинул шторы затемнения и распахнул его. За окном тускло светилась кристально-синяя ледяная ночь - без луны, без звезд. Казалось, все это происходило внутри искусственно освещенного туннеля с единственным окном, позволяющим видеть мир - мир, в котором царило леденящее осуждение. Людей в комнате охватила дрожь, чувствовался холод, льющийся снаружи. Через некоторое время генерал обернулся к своим посетителям. Лицо его слегка побледнело. Но это можно было объяснить и отсветом от снега, который падал за все еще широко открытым окном. - Господин старший военный советник юстиции, - произнес генерал, - я благодарю вас за доклад. Я принимаю к сведению, что вы считаете следствие законченным. Таким образом, ваша задача здесь выполнена. Завтра утром вы возвратитесь в подчинение инспектора военных школ. Желаю вам счастливого пути, господин старший военный советник юстиции. Вирман встал, отдал честь и вышел. Его походка выражала гордое удовлетворение. Он был уверен, что одержал победу - хотя и ценою значительных потерь! Но он победил! И был уверен, что в следующий раз он не только разобьет этого опасного противника, но и уничтожит. - Фрейлейн Бахнер, - сказал генерал после того, как Вирман удалился, - представьте мне, пожалуйста, завтра стенограмму. Сибилла Бахнер подошла и положила перед ним на стол блокнот со стенограммой, так как у них было не принято передавать генералу то, что он требует, прямо в руки. И ей показалось, что она видит в его глазах чувство, которого раньше никогда у него не замечала: глубокую печаль. И в тот момент, когда она осознала это, ее охватило женское сострадание. Оно безудержно прорывалось наружу и грозило смести ту сдержанность, которую она сохраняла с таким трудом. - Господин генерал, - с трудом произнесла она, - если я чем-либо могу помочь... - Благодарю. На сегодня все. Вы можете идти, фрейлейн Бахнер, - сказал генерал таким тоном, который сразу же привел ее в чувство. Сибилла Бахнер быстрыми шагами - казалось, она пытается убежать от самой себя - покинула комнату и резко закрыла за собой дверь. - Господин обер-лейтенант Крафт, - произнес генерал и значительно посмотрел на него, - этим все решено. Ваша задача вам ясна. Генерал взял в руки листки, на которых была записана стенограмма беседы, и разорвал их резкими движениями на мелкие клочки. - Вы будете теперь действовать так, господин обер-лейтенант Крафт, как будто на вашем месте я. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N III БИОГРАФИЯ КАПИТАНА ИОГАННЕСА РАТСХЕЛЬМА, ИЛИ ВЕРА И БЛАЖЕНСТВО "Я, Иоганнес Матиас Оттокар Ратсхельм, родился 9 ноября 1914 года в семье аптекаря Иоганнеса Ратсхельма и его супруги Матильды, урожденной Никель, в Эберсвальде, земля Бранденбург. Моя мать умерла год спустя, и я провел детство и отрочество в доме отца". Я сижу на ковре - это большой толстый четырехугольный ковер. Он красный, и на нем лежит красный мяч. Моя кукла тоже лежит там, на ней не осталось одежды, остались только волосы. Ее зовут Иоганна, так ее назвал отец. А на краю ковра лежит Иоганн - большая лохматая бело-желтая собака. Иоганн присматривает за мной. Всякий раз, когда я хочу сползти с ковра, он подходит и толкает меня своей мордой назад. Он делает то же самое, если укатится мяч или если я хочу уползти, потому что намочил штанишки. Иоганн всегда начеку. При этом он очень мягкий, очень нежный и совсем тихий. Однако я боюсь его, боюсь, что он укусит. Но он не кусает! Он только все время лежит рядом, иногда и возле кровати, в которой я сплю, - и когда я просыпаюсь, он смотрит на меня. И я думаю: сейчас он укусит! И у меня было одно желание: пусть он наконец укусит, чтобы я умер, а он ушел отсюда. Но он не кусал. Отец очень большой, темноволосый и очень-очень красивый. У него есть аппарат, перед которым я должен все время стоять, или сидеть, или лежать. У аппарата есть глаз, и его называют "фото". Из-за этого "фото" я должен надевать много костюмов, а также платьев, которые носят девочки, из бархата и шелка, и даже совсем прозрачные. "Какой он милашка!" - говорят все, когда видят меня. "Он красив, как Блю-бой, - говорит мой отец. - Он выглядит как живая картина". И "фото" глядит на меня единственным глазом и щелкает, а иногда вспыхивает, после чего появляется неприятный запах, который заставляет меня кашлять. В нашем доме всегда много женщин, но ни одна из них не является моей матерью. И ни одна не остается надолго. Они приходят, уходят, и я не успеваю привыкнуть к ним. Каждую из них я называю "тетя" - так хочет отец. Они всюду, куда бы я ни пошел. Они в кухне, в аптеке, в гостиной и в постели, в которой спит отец. Они толстые и худые, темноволосые и белокурые, добрые и злые, шумные и тихие, одеты в белые халаты и фартуки, платья и рубашки - или совсем раздеты. Иногда они дико стонут, и, когда я говорю об этом отцу, он бьет меня. "У тебя ведь дурные мысли?" - спрашивает отец. "Нет", - отвечаю я. "У тебя дурные мысли, - говорит отец, - потому что ты шпионишь за мной. Зачем ты это делаешь? Тебе это доставляет радость?" "Нет, - говорю я, - это не доставляет мне никакой радости, это отвратительно". "У тебя дурные мысли, - повторяет отец, - очень дурные мысли. Ты хоть понимаешь это?" Я понимаю это. "Стыдись!" - говорит отец. И я стыжусь. "В своем родном городе я посещал с 1920 года местную начальную школу, а с 1924 года гимназию с целью получить аттестат зрелости, что мне и удалось в 1933 году. В 1925 году в результате несчастного случая я потерял отца и с этого времени жил под присмотром сестры моего отца, госпожи Констанци Ратсхельм, вдовы врача". Учитель начальной школы Габлер сечет учеников, а когда не сечет, то гладит их. Моего друга Клауса он сечет часто и все же гладит его. Он запускает Клаусу, сидящему за партой перед ним, руку в волосы и дергает их, пока Клаус не закричит от боли. Тогда он смеется сдавленно и поспешно и притягивает голову Клауса к себе; он прикрывает глаза и одновременно жадно раскрывает рот, когда голова моего друга касается его бедра. И эти движения, это отталкивание и притягивание, притягивание и отталкивание, пульсируют в моем мозгу. Кровь приливает к моему лицу, и я сжимаю руки в кулаки. Затем я вскакиваю; у меня такое чувство, как будто бы меня что-то подбрасывает, я бросаюсь вперед, пробиваюсь к выходу... Но снова сажусь и стискиваю зубы. Ночью я слышу крики. Я вскакиваю с кровати и бегу туда, откуда несутся крики, - в спальню отца. И там я вижу его, лежащего скрючившись поперек кровати. Кровать белая, его тело - серое, а на уровне его головы что-то густое, ярко-красное... Женщина же, находящаяся в комнате, кричит как сумасшедшая. И постепенно я различаю, что она кричит. "Я не виновата! - кричит она. - Он болен! Это произошло внезапно!" Ее рубашка тоже в крови. "Позови врача!" - кричит она. И я зову врача. Врач говорит: "Слишком поздно. - И далее: - Горловое кровотечение. Когда-нибудь это должно было так кончиться". Тетя Констанца Ратсхельм никогда не жила в нашем доме. Она только один-единственный раз переступила порог нашего дома: когда отец умер, она прибыла, чтобы забрать меня к себе. "Не задавай никаких вопросов, - сказала она. - Ответы, которые я должна была бы тебе дать, ты все равно не сможешь понять. Мы продадим аптеку. Вырученные деньги пойдут на финансирование твоего воспитания, а это будет хорошее воспитание. Тебе оно очень необходимо, и возможно, еще не слишком поздно. Во всяком случае тебе повезло, что случилось именно так, ибо теперь для тебя начнется нормальная, здоровая жизнь. Об этом уж я позабочусь". "Покажи руки", - говорит тетя Констанца. И я показываю ей свои руки. Затем она хочет видеть мои зубы, уши и шею. Каждую субботу я должен купаться. Тетя стоит рядом и наблюдает, как я намыливаюсь и смываю мыло. "Чистота тела, - говорит она, - является предпосылкой для чистоты мыслей". Ее зовут Эрна; она лежит на софе, возле которой я сижу. Я смотрю на ее руку, которая соскальзывает с моего колена и пробирается вверх, к выключателю. И хотя в комнате темно, я отчетливо вижу ее, лежащую передо мной, вижу ее смуглое лицо, которое, собственно, состоит только изо рта и глаз, больших, темных, немного косо поставленных, всегда влажных глаз, изо рта, который я сейчас чувствую, - это теплый, мокрый, сосущий, ищущий, влажный рот. И ее руки везде, они гладят, тормошат, впиваются в меня. Я закрываю глаза и отдаюсь чувству падения, я падаю глубоко и бесконечно, чтобы вдруг снова грубой силой быть возвращенным к действительности: яркий свет бьет в меня. И я вижу ее руку на выключателе, вижу ее подо мной, смотрю в ее большие, широко раскрытые, по-звериному дикие, жаждущие убийства глаза. И я вырываюсь, охваченный болью, страхом и стыдом. Я бросаюсь прочь и слышу ее смех. "Все бабы - мимозы, - говорит мой дядя, капитан, который во время своего отпуска нанес нам визит. - Это ты должен хорошо запомнить, и тогда ты добьешься кое-чего в жизни - во всяком случае больше, чем другие. Ибо там, где бьется настоящая жизнь, мой мальчик, там бабы прячутся по углам и скверно пахнут. Поверь мне, на большие дела они не годятся. Они не могут управлять страной, вести корабль, а тем более войну. Только в постели они иногда подходящи. Кстати, я вспомнил, что хотел кое-что обсудить со служанкой, пошли-ка ее наверх". "После сдачи выпускных экзаменов в 1933 году я намеревался сначала по желанию моей тети пойти по медицинской линии. Однако одержало верх мое желание стать офицером. В 1934 году я добровольно пошел служить в армию. В 1938 году я удостоился чести быть произведенным в лейтенанты". В древности и в средневековье в распоряжении медиков находились в большинстве случаев только животные, большей частью собаки и обезьяны. Это Происходило из-за отсталых религиозных взглядов. Мы же расчленяем человеческие трупы. Ибо анатомия является наукой о строении живого организма и его частей. Есть общая анатомия и так называемая топографическая, и последняя становится прикладной анатомией. Все это очень сложно, очень утомительно, очень затруднительно, да и воняет обычно ужасно. Я же сторонник чистоты, я за истинную жизнь, за прекрасное и возвышенное. В анатомии ничего этого не найдешь. "Живой человек, - говорит мне Симона, - гораздо интереснее и показательнее, чем любое мертвое тело, ты не считаешь?" Я тоже так считаю. Симона, как и я, изучает на первом курсе медицину, а ее отец - знаменитый хирург в Париже. "Хочешь, - спрашивает она, - проводить изучение на живом теле?" "Да, - отвечаю я, - это очень интересно". "Тогда давай разденемся", - говорит Симона. Что мы и делаем. Через некоторое время Симона спрашивает: "Что ты там, собственно говоря, делаешь? Ты мужчина или нет?" А я вел себя как настоящий медик - в конце концов, ведь на это было направлено ее