предложение. Однако ей это вдруг перестало нравиться, по чему можно судить, насколько непоследовательны и взбалмошны женщины - в особенности француженки. Впервые я обитаю не один в комнате - еще семь мужчин разделяют со мной жизнь. Мы в одно время встаем, вместе ложимся, трусим рядышком по коридорам, по двору казармы, по пересеченной местности. Мы ждем и маршируем, мы мерзнем и потеем, так сказать, плечо к плечу, бедро к бедру. Мы ругаемся и поем, смеемся и говорим - и восемь тел реагируют как одно. От подъема до отбоя. Удивительно, как хорошо мы друг друга понимаем, как одинаково мы реагируем, как тесно мы связаны, если даже это и не все видят, если это не всегда заметно - и все-таки это так. Состояние, которое называется единением. Обер-лейтенант Вальдерзее для меня пример для подражания. Это человек стройный и гибкий, как высокая сосна, в некотором смысле вечнозеленый по своей сути; сердечный и хмуро-приветливый, товарищ из товарищей и все же всегда требующий уважения офицер. Он в полной форме переворачивается на высокой перекладине и в сапогах прыгает на пять метров в длину. Он участвует в гонках и знает почти все уставы наизусть, и невозможно представить себе лучшего друга, чем он. Ее зовут Эрика, и она мила, добра и красива. Кроме того, она из очень хорошей семьи, так как ее отец майор, хотя и в отставке. Он представитель автомобильной фирмы, причем первоклассной фирмы, "Мерседес", которая делает много поставок армии; и нашего фюрера возят на такой машине. А это очень большая честь для фирмы. "Эрика, - говорю я, - самое прекрасное в мире - это дом, жена и внушительное количество детей. Примерная семейная жизнь, знаешь ли, строгое, солидное воспитание, и в то же время милая сердцу, благородная гармония по-немецки, в самом лучшем и полном смысле этого слова. Что ты скажешь об этом?" "Когда?" - спрашивает Эрика. "Когда я стану лейтенантом", - говорю я. Затем я становлюсь лейтенантом. Я тороплюсь к Эрике и говорю: "Я теперь лейтенант!" А Эрика говорит: "Вот и прекрасно. Ты лейтенант, а я беременна". "Но ведь этого не может быть!" - воскликнул я. "Почему этого не может быть? - спрашивает Эрика. - Я беременна не от тебя. Есть ведь и другие, и они не ждут, пока станут лейтенантами". "Когда в 1939 году разразилась навязанная нам война, мне было дозволено сразу же принять пехотную роту, хотя до этого я не имел счастья войти в непосредственное соприкосновение с противником во время походов на Польшу и Францию. В 1940 году мне было присвоено звание обер-лейтенант, а в 1941 году я был назначен начальником штаба полка. Во время начавшегося похода на Россию мне временно разрешили принять командование пехотным батальоном, с которым я в декабре 1941 года сорвал попытку прорыва противника южнее Тулы. За это я удостоен чести быть награжденным немецким крестом в золоте. Вскоре после этого последовало производство меня в капитаны и перевод в 5-ю военную школу". И вот сидят они, оборванные, землисто-серые, разбитые военнопленные. Их тысячи, охраняемых мной и моими солдатами. "Солдаты, - говорил тогда я своим подчиненным, - не позволяйте этим низшим существам провоцировать вас. Думайте всегда о том, что вы немцы! А это обязывает. Итак, не следует сразу стрелять в пленных или применять холодное оружие. Удар прикладом уже дает иногда чудесные результаты. Будьте гуманными, даже если некоторые этого и не заслуживают". Великолепный парень мой командир полка полковник Пфотенхаммер. Искрометный юмор в любой ситуации. Любит всегда быть впереди. Говорит всегда "бац!", когда наносит удар. Иногда он подчеркивает это слово коротким скрипящим звуком, что всегда вызывает уйму смеха. Должен был уже давно получить рыцарский крест, так как командир дивизии получил его еще во время похода на Францию. Однако из-за этого господин полковник Пфотенхаммер не теряет своего искрометного юмора. Прирожденный солдат-фронтовик. Где стрельба, там всегда он и его офицеры, унтер-офицеры и солдаты. Под его началом нет места штабным крысам. Незабываема новогодняя ночь 1941 года: большой фейерверк, устроенный господином полковником Пфотенхаммером, - сначала минометы, затем пулеметный огонь и в довершение - трассирующие пули. Однако противник не так корректен, он ведет ответный огонь из "сталинских шарманок". Господин полковник, как всегда, впереди, открывает бутылку шампанского - к нему настоящие бокалы для шампанского. "За ваше здоровье, камераден!" - восклицает он. "За ваше здоровье, господин полковник!" - отвечаем мы хором. И мы стоим во весь рост, как деревья, среди свинцовой грозы. "Сейчас мы пойдем на все! - говорит полковник Пфотенхаммер. - Сейчас, мой дорогой Ратсхельм, покажите, на что вы способны!" И полковник находит майора Вагнера на перекрестке у деревни Пеликовка. "Трус! - кричит полковник. - Я предам вас военному суду, Вагнер!" Ибо майор намеревается отступить со своим батальоном, то есть обратиться в бегство. "Возьмите на себя командование этим стадом!" - приказывает мне господин полковник. И я принимаю батальон. Я перекрываю перекресток, так что и мышь не проскочит, то есть ни одна сволочь не сможет отступить. Таким образом, они вынуждены сражаться - под моим командованием. И я все время в гуще своих солдат - за поясом ручные гранаты, на груди автомат. И под конец люди дерутся, как львы. Конечно же, громадные потери с обеих сторон. Но перекресток мы удерживаем всю ночь. Затем необузданная гордость, когда господин полковник получает рыцарский крест. "Этим я обязан в большой мере вам, мой дорогой Ратсхельм, - по-рыцарски говорит господин полковник. - И в нужное время я вспомню об этом". Это было слово мужчины, так как через некоторое время мою грудь украсил немецкий крест в золоте. Несколько дней спустя празднование победы в штабе полка за линией фронта. Батареи бутылок. Веские слова. Процветающее товарищество. На рассвете господин полковник Пфотенхаммер, мой уважаемый командир, обнял меня и растроганно расцеловал в обе щеки. С трудом сказал: "Вы избраны для больших свершений, камерад Ратсхельм. Вы подарите фронту офицеров, на которых мы сможем положиться. Более подходящей кандидатуры, чем вы, капитан Ратсхельм, я не знаю. Военная школа зовет вас!" 10. ЭТИ МЕТОДЫ НЕПРАВИЛЬНЫ Три учебных отделения 6-го учебного потока - "Г", "X", "И" - были выстроены на строевом плацу казармы. Капитан Ратсхельм, начальник потока, кружил вокруг них, как овчарка вокруг стада. Согласно расписанию сейчас должна была состояться двухчасовая строевая подготовка. Обер-лейтенант Крафт принял рапорт командира учебного отделения "X". Фенрих Крамер показал себя, как и следовало ожидать, хорошим командиром. Его голос без труда заполнял двор казармы и громким эхом отражался от стен гаражей. Но он был не единственным, кто обладал таким громким голосом, - весь двор казармы заполнял шум. Этот несущийся со всех сторон шум был инспирирован Крафтом. Он использовал его в качестве повода, чтобы выяснить один принципиальный вопрос. Он хотел знать, важно ли иметь звонкий, пронзительный командирский голос. - Так точно, господин обер-лейтенант! - прокричали курсанты, быстро справившись с первым удивлением. Они считали подобный вопрос не только излишним, но и абсолютно глупым - чего, конечно, открыто не показывали. Но об этом свидетельствовало наметившееся веселье. - Почему? - спросил Крафт. Этот вопрос озадачил их. Да, почему все-таки звонкий, пронзительный командирский голос так важен? Глупый вопрос! Это ведь само собой разумеется и не требует никакого объяснения. Однако он хотел непременно получить объяснение! Ну и хорошо, пусть он его получит - но какое? Они гадали довольно-таки долго. Перебивали друг друга, пытались понять и выдали наконец утверждение: "Так уж принято!" С этой сомнительной формулировкой начало соглашаться большинство фенрихов. Развернулась сдержанная дискуссия, которая грозила превратиться в непринужденную беседу. Командир отделения Крамер был в ужасе. Даже капитан Ратсхельм, находившийся на другом конце двора, обратил внимание на безудержную болтовню в отделении "X" и с беспокойством подошел ближе. - Господа! - прокричал вдруг обер-лейтенант Крафт. Ему тоже стало ясно, что следует основательно нажать на тормоза. Чтобы с самого начала не попасть под колеса своего собственного подразделения, следует переключить рычаг на дисциплину. - Давайте сойдемся на следующем методе: я спрашиваю - вы отвечаете. Но вы отвечаете лишь тогда, когда вопрос коснется непосредственно вас. Мы понимаем друг друга? - Так точно, господин обер-лейтенант! - пробормотали фенрихи с кажущейся готовностью. В действительности же их наполняла тайная радость, ибо их новый воспитатель оказался далеко не светилом. Такой спокойной строевой подготовки у них до сих пор никогда не было. Даже при капитане Ратсхельме, который был своего рода другом человека. А при лейтенанте Баркове подавно: тот обращался с ними очень строго. Этот же обер-лейтенант Крафт, кажется, придерживается больше теории - он устроил урок болтовни. А это им было очень даже на руку. - Фенрих Хохбауэр, - сказал Крафт, так как заметил, что Хохбауэр был единственным, кто не участвовал в общей болтовне. - Слушаю, господин обер-лейтенант! Хохбауэр вопросительно посмотрел на Крафта, делая вид, будто не понимает, чего хочет от него офицер. Он притворился столь же вежливым, как и любопытным, свысока посматривая на обер-лейтенанта, и не только потому, что был выше его ростом. Однако делал он это с некоторой осторожностью, ибо легкомысленным Хохбауэр не был. - Отвечайте на мой вопрос, Хохбауэр. - Ну, - сказал фенрих с чувством собственного превосходства, - офицер должен уметь отдавать приказы, и приказы должны быть сформулированы четко, кратко и ясно. Некоторые из этих приказов отдаются в форме команд как в закрытых помещениях, так и на плацу и на открытой местности. Эти команды должны быть услышаны на фоне команд соседних участков, на фоне посторонних шумов, таких, как шум моторов, и конечно же на фоне всевозможных шумов на поле боя. По этой причине для офицера громкий, звучный голос является само собой разумеющейся предпосылкой. - Очень хорошо, Хохбауэр! - воскликнул капитан Ратсхельм, оказавшийся в это время рядом. Затем начальник потока сразу же обратился к обер-лейтенанту Крафту и сказал ему на этот раз почти доверительно: - Пожалуйста, мой дорогой, начинайте практические занятия. Другие учебные отделения уже давно делают это. Вы ведь знаете, что времени у нас в обрез. - Так точно, господин капитан! - небрежно бросил обер-лейтенант Крафт. - Я ни в коем случае не хочу вам мешать, Крафт, я сейчас исчезну. Чувствуйте себя абсолютно свободно. Не сочтите, пожалуйста, мои указания за исправление ошибок - это, скорее, совет старшего товарища. - Так точно, господин капитан! - повторил Крафт, всем своим видом выказывая удивление, что Ратсхельм, который якобы не хотел мешать, все еще здесь. - Привыкайте спокойно, Крафт. Не спешите, не допускайте сумасбродства - это старый, солидный метод. - Так точно, старый, солидный метод! - Да вы и так, кажется, уже на правильном пути - не считая этой теоретической болтовни. Вы, я вижу, уже догадываетесь, кто составляет особую ценность в вашем взводе. Тот факт, что вы уже занимаетесь великолепным Хохбауэром, хороший знак. После этого недвусмысленного указания Ратсхельм наконец удалился. Обер-лейтенант Крафт между тем уже понял, в чем заключается его подлинная задача. Он был офицером, который воспитывал. Ему не нужно было самому отдавать приказы и команды, он должен был следить за тем, как это делают фенрихи. Его служба заключалась в том, чтобы заставлять других нести службу. Сначала, стало быть, следовало выбрать фенриха, который бы взял на себя проведение строевой подготовки. Его выбор пал на Эгона Вебера. Можно было безбоязненно полагать, что он без всяких осложнений справится с примитивной маршировкой. Эгон Вебер вполне удовлетворительно владел премудростями унтер-офицерской грамоты. Он стал перед строем курсантов и крикнул: - Отделение "Хайнрих", слушай мою команду! Затем он разделил отделение на четыре группы и назначил четырех командиров. Те в свою очередь назначили четырех помощников. Вебер кричал: - Одиночная подготовка в составе отделения! Основная стойка и повороты! Разомкнуться! Приступить к занятиям! И тотчас же началась более или менее нормальная казарменная жизнь. Крафт посмотрел через пустынный, голый строевой плац на казармы. Они, казалось, уныло и преданно смотрели перед собой узкими тусклыми рядами окон. Февральский день был прозрачным и морозным. Только на невытоптанных газонах лежало немного снега, бледно-серого и грязного. Солнца на небе не было. Обер-лейтенант Крафт бросил взгляд на два других отделения. Он хотел посмотреть, какими методами работали их офицеры. И то, что он увидел, привело его в удивление. Обер-лейтенант Веберман, низкорослый жилистый офицер с хриплым, но пронзительным голосом, похожим на лай терьера, все время держал свое подразделение в движении. Фенрихи больше бегали, чем ходили. Остановки выпадали на их долю весьма редко. А у лейтенанта Дитриха, высокого и широкоплечего, с небрежными движениями, фенрихи, наоборот, стояли на месте на большом расстоянии друг от друга, с соответствующими интервалами, и покрывали записями свои блокноты. "Что они могут писать? - спрашивал себя Крафт. - И почему другие бегают, как свора собак?" И в душу его закралось неприятное чувство, что он действительно здесь новичок. Капитан Ратсхельм уединился в уборной, относящейся к строевому плацу и гаражам. Но даже это не удерживало его от наблюдения за своим подразделением. Он смотрел сквозь поперечную щель, находящуюся на уровне глаз. Учебное отделение обер-лейтенанта Крафта начало отрабатывать отдание чести. Эгон Вебер, будучи командиром отделения, гордо ходил взад и вперед между отдельно занимающимися группами, ни во что не вмешиваясь. Ему достаточно было чувства, что он может вмешаться, когда захочет. Фенрихи сами делали все, как положено, хотя и не особенно рьяно. Назначенные командиры групп беспрерывно командовали и исправляли ошибки, как это было принято с давних времен, однако едва ли кто слушался их. Фенрихи облегчали себе жизнь. Кроме того, их что-то отвлекало - Крафт это сразу заметил. Да это было и понятно: на скромном спортивном поле, находившемся рядом со строевым плацем, появилась целая орда особей женского пола. Там резвились женщины и девушки из гражданских служащих, которые жили в казармах. Ими командовала опытный член союза немецких девушек, которая работала помощницей у врача. И эти существа прыгали, пританцовывали, скакали, тряся бюстами. - Я кажусь себе Танталом, - простонал Меслер. - Вид этих девиц мешает мне маршировать. Как тут можно спокойно нести службу? - Умей владеть собой, - сказал Эгон Вебер. - Я здесь старший. Ты не имеешь права просто бойкотировать меня, пяля глаза все время на ту сторону. - Торопись, - продолжал свое Меслер. - Подберись к этим крошкам. Попытайся обменяться адресами. - Меслер, - сказал Вебер уже как командир учебного отделения, - тебе очень хочется в уборную? Это видно по тебе. Ну давай, только не больше пяти минут. Меслер умчался, не отпросившись даже у обер-лейтенанта Крафта. Тот все равно был занят выяснением вопроса, как же лучше организовать занятия. Веберман и Дитрих, командиры остальных двух учебных отделений, тоже заметили опасность. Раз, два - и помеха тут же была устранена. - Кругом! И фенрихи уже стояли спиной к отвлекающему их женскому полу. Соответственно среагировал теперь и Крафт. Он стал созывать свистком разбредшихся, глазеющих в сторону спортплощадки фенрихов. Те собрались вокруг него. За их спинами - а тем самым точно в поле зрения Крафта - резвились существа женского пола; они как раз играли в мяч. И среди них Крафт узнал Эльфриду Радемахер. Эльфрида могла показать себя людям, она выделялась среди остальных женщин - и сама это знала. Даже на расстоянии было видно, что она исключительно хорошо сложена. Крафту стоило большого труда не слишком отвлекаться. Он попытался сконцентрировать все свое внимание на подчиненных. - Есть какие-либо вопросы к теме отдания чести? Фенрихи смотрели на него с недоверием. Они не привыкли задавать вопросы, тем более на строевом плацу. Они привыкли, что их спрашивают, поучают, ругают и иногда хвалят, - у них не было навыка спрашивать. Они оглядывались в надежде, что в их рядах найдется хотя бы один, который жаждет ответа. Крафт терпеливо ждал. Наконец попросил слова фенрих Редниц, стоявший, как всегда, в последнем ряду: - Как, собственно говоря, правильнее сказать: приветствие или отдание чести, господин обер-лейтенант? - Говорить нужно так, как написано в уставе, Редниц, - объяснил Крафт с невинным выражением на лице. - Следующий вопрос, пожалуйста! Теперь попросил слова фенрих Меслер. Только что данный немного странный ответ командира разжег его любопытство. Ему захотелось узнать, было ли это случайностью или за этим скрывался какой-то метод. - Господин обер-лейтенант, один пример: я, будучи фенрихом, иду по улице и встречаю старшего ефрейтора, в сопровождении которого находится госпожа майорша. Как мне поступать: приветствовать первому госпожу майоршу или ждать, пока меня поприветствует старший ефрейтор? - Все зависит от ситуации, - по-дружески объяснил обер-лейтенант. - Если речь идет о женщине, которая является майором, то вы, конечно, приветствуете первым - так как тогда перед вами старший по званию. Если же эта женщина только замужем за майором, тогда вы не обязаны ее приветствовать, за исключением случая, когда вы лично знакомы с женой майора. Ибо это долг вежливости для вас. Между прочим, Меслер, супруга майора для офицера - а вы ведь хотите стать офицером - не женщина, а дама. Рота осклабилась - и эта ухмылка была смешана с искренним удивлением. Подобных формулировок они до сих пор не слышали, по крайней мере в военной школе. Когда капитан Ратсхельм давал указания, то это было похоже на откровение военной добродетели. Лейтенант Барков просто цитировал уставы, а знал он их наизусть. Капитан Федерс же, преподаватель тактики, обращался со словами, как с отбойным молотком. Обер-лейтенант Крафт, однако, не подходил ни к одному из имеющихся клише. Он был даже остроумным, хотя это на него и не было похоже. Но как раз это могло привести к осложнениям. Крафт бросил взгляд поверх фенрихов на все еще прыгающий женский пол и поискал глазами Эльфриду. Она стояла на краю спортивного поля с мячом под мышкой и тоже, казалось, высматривала его. Эльфрида приветственно подняла руку и помахала ему. Это был очень приятный знак, но он не совсем подходил для строевого плаца. И все же в этот момент обер-лейтенант испытал чувство радости. - Сделаем перерыв, - сказал он. Фенрихи озадаченно посмотрели друг на друга. Их командир оказался довольно-таки своенравным субъектом. Было чертовски трудно разобраться в нем. Его поступки зачастую были весьма неожиданными. Крамер, командир учебного отделения, с озабоченным видом подошел к Крафту и скромно сказал: - Прошу прощения, господин обер-лейтенант, но при общих занятиях перерывы определяет начальник потока. - Ну тогда мы проделаем дыхательные упражнения, - сказал Крафт. - Разойдись! - Пойдем, пойдем, - говорила Эльфрида Радемахер маленькой Ирене Яблонски. - Все глаза просмотрела! Для этого ты слишком мала. - Мои братья тоже солдаты, - задумчиво сказала Ирена. - То, что ты любишь своих братьев, очень хорошо, - продолжала Эльфрида, - но это не значит, что ты должна любить всех, кто носит военную форму. - Тебе хорошо говорить, - возразила Ирена печально. - Все это не так просто, как ты думаешь, - произнесла Эльфрида. При этом она посмотрела в сторону строевого плаца, на фенрихов, чтобы найти среди них Крафта. Она не видела его вот уже три дня, с того самого времени, когда он стал офицером-воспитателем. Ибо не только было основательно урезано его свободное время, гораздо хуже было то, что он жил теперь не в здании штаба, а в том же бараке, в котором ютились его фенрихи. Офицер-воспитатель должен находиться со своими подчиненными. Он должен держать их под наблюдением день и ночь. - Я завидую тебе, - сказала Ирена Яблонски. - У тебя есть все, чего я всегда желала себе. Но ты этого и заслуживаешь. Эльфрида Радемахер подбросила несколько раз мяч, при этом она улыбнулась, в то время как глаза ее следили за обер-лейтенантом Крафтом. Он расхаживал поодаль с сигаретой в зубах. Казалось, он тоже смотрит на Эльфриду Радемахер, однако лицо его под козырьком было плохо видно. Теперь их отношения были подчинены правилам казармы. В ее комнату он приходить не мог: там размещались еще пять девушек, и среди них маленькая мечтательная Ирена Яблонски. Прийти в его комнату она тоже не могла: там бы были слушателями и свидетелями все сорок фенрихов. Таким образом, они были обречены на поиски скамеек в парке, больших деревьев, подъездов домов или тыльной стороны памятников. Возможно, им посчастливится найти сарай, пустую классную комнату или комнату в гостинице, так как было всего-навсего начало февраля, а холод никогда не был хорошей свахой. - Живее, девушки, живее! - кричала руководительница, но никто из девушек не слушал ее. - Эльфрида, - доверчиво сказала Ирена, - мне очень хотелось бы быть такой, как ты. - В тебе говорит твоя глупость, - резко сказала Эльфрида. - Ты знаешь, - продолжала Ирена, - офицеры ведь совсем другие. - Точно, - сказала Эльфрида, - одежда и сапоги у них из материала лучшего качества, чем у унтер-офицеров и рядовых. - А такой человек, как, например, капитан Катер? - продолжала мечтательно Ирена. - Ему ведь можно довериться, не так ли? - Откуда ты это взяла? - спросила Эльфрида с беспокойством. - Он недавно разговаривал со мной на кухне, когда дежурил. Он спросил, умею ли я печатать на машинке. И я сказала ему, что мне все дается очень легко. Я учусь всему очень легко - так я сказала ему. - Мне тоже так кажется, - сухо проговорила Эльфрида. - Итак, господа, - сказал обер-лейтенант Крафт по окончании перерыва, - продолжаем. Тема та же: отдание чести. - Господин обер-лейтенант, - тотчас же проявил любознательность один из фенрихов, стоящий рядом с Хохбауэром, - а почему, собственно говоря, в армии принято отдавать честь путем прикладывания руки к головному убору? - Ну, именно потому, что так принято, - ответил Крафт, внимательно поглядев на фенриха. Он был явно доволен: перерыв пошел на пользу. Состоявшийся во время него обмен мнениями завел фенрихов туда, куда он хотел, то есть на гладкий лед. Между тем ничего не подозревающие фенрихи снова принялись за разговоры. Как на базаре, подумал Крамер. Не успел этот Крафт пробыть и 48 часов на своей должности, как отделение превратилось в стадо свиней! Дисциплина за эти два дня полетела ко всем чертям, ее нельзя было теперь исправить парой остроумных замечаний. Так думал Крамер. И в довершение всего клика Хохбауэра собиралась подорвать остатки авторитета обер-лейтенанта. - Господин обер-лейтенант, - раздался вопрос другого фенриха из того же направления, - не было бы более рациональным, если бы во всей Германии был принят один и тот же вид приветствия? - Несомненно, - сразу же приветливо согласился обер-лейтенант. - Партийным организациям нужно было бы только принять наш вид приветствия. Но тут Хохбауэр вмешался в игру в вопросы и ответы. Он задал коварный вопрос: - Не считаете ли вы, господин обер-лейтенант, что вид приветствия, которым пользуется наш фюрер, должен быть обязателен Для всех немцев? - Но, мой дорогой Хохбауэр, - сказал обер-лейтенант Крафт по-прежнему приветливо, но и с легким порицанием, - надеюсь, вы не хотите поставить под сомнение величие нашего уважаемого фюрера? Хохбауэр опешил. У него было такое чувство, будто он получил сильный удар в солнечное сплетение, нанесенный ему с улыбкой, но очень точно. И это ему, именно ему, пламенному поклоннику и почитателю фюрера?! Непостижимо! Или, может быть, он ослышался? Может быть, его слова были неправильно поняты? Или он допустил неточность в формулировке? Хохбауэр не знал, как объяснить случившееся, и с удивлением смотрел на всех. Наконец он выдавил: - Как я должен это понимать, господин обер-лейтенант? Крафт дал возможность курсантам насладиться этой ситуацией, если они, конечно, были способны на это. Ибо не все распознали, что тут за уколом последовал удар. Крафт был вызван на это, и он ответил на вызов - на свой манер. Он ждал этого вызова, но не думал, что он будет сделан так неуклюже. Этот Хохбауэр и его друзья были еще юношами - с безрассудной отвагой и глупыми аргументами слепо верующих. И необходимо было постепенно разъяснить им, что не следует бросать камушки в воду, если там какой-нибудь старый рыбак спокойно забрасывает свою удочку. - Итак, Хохбауэр, - сказал Крафт тоном снисходительного ментора, - вы ведь знаете, что наш уважаемый фюрер является не только вождем партии и всех ее формирований, но и рейхсканцлером, и, кроме того, еще верховным главнокомандующим вермахта. Вам это известно, Хохбауэр? - Так точно, господин обер-лейтенант, - выдавил Хохбауэр. Он все еще не мог понять, какая игра с ним ведется. Одно все же было ясно: его, лучшего в отделении знатока и пламенного почитателя фюрера, унизили. С таким же успехом можно было спросить ученика выпускного класса гимназии, сколько будет дважды два и какая буква следует в алфавите за буквой "а". - Ну хорошо, - сказал Крафт, - если вы это знаете, мой дорогой Хохбауэр, то вам должно быть ясно, что наш фюрер, если бы он того захотел, мог бы приказать, чтобы и в вермахте было введено его приветствие. А если он этого не сделал, то он, вероятно, и не хочет этого. Или вы думаете, может быть, Хохбауэр, что фюрер не в силах отдать такой приказ? Не считаете ли вы, что он натолкнется в вермахте на сопротивление и что найдутся солдаты, которые откажутся в дальнейшем следовать за ним? Вы действительно так думаете? Вы что, хотите убедить нас в том, что у фюрера есть противники в его собственных рядах, с которыми он вынужден считаться, которых он даже боится? Вы хотите убедить нас в этом? - Никак нет, господин обер-лейтенант. - Ну вот видите, Хохбауэр, все стало ясно. Нужно только питать немного больше доверия к нашему фюреру. Это вам наверняка не повредит. С этими словами обер-лейтенант опять передал свое учебное отделение фенриху, назначенному им временно командиром, распорядившись отрабатывать ружейные приемы в строю. И при этом лицом к заднему учебному бараку. Это означало: спиной к спортивному полю. Вебер напряг свой мощный командирский голос, чтобы таким образом набрать очки для своей аттестации. Хохбауэр терзал винтовку остервенелыми приемами. Меслер и Редниц мечтательно ухмылялись. Дело не ладилось. Крамер снова был в отчаянии. - А этот обер-лейтенант Крафт, кажется, остряк, - сказал Меслер с довольной ухмылкой. - Мне думается, что у нас с ним будет еще много веселого. - Кто знает, - задумчиво произнес Редниц. - У меня такое чувство, что с ним мы еще увидим такое, что нас уложит на обе лопатки. Они прервались и стали прислушиваться к командам Эгона Вебера, не реагируя на них. - Чудно, что он так отделал именно Хохбауэра. Со смеху умрешь! Ты не считаешь, Редниц? - Вот этого я никак не считаю, - сказал Редниц по-прежнему задумчиво. - Я очень внимательно наблюдал за этим обер-лейтенантом Крафтом. Он совсем не такой, каким хочет казаться. Обер-лейтенант Крафт стоял немного в стороне. Он достал записную книжку и что-то записывал в нее. Со стороны это выглядело внушительно. Однако Крафт не придавал особого значения своим записям. Он вполне мог положиться на свою память. Записи были только предлогом: поверх них он смотрел на спортивное поле, на девушек. - Не очень красивое зрелище, - произнес капитан Ратсхельм. Он подкрался к Крафту, чтобы проверить, что тот делает. - Никакой грации, никакой эластичности - рыхлое, жирное мясо. Не так ли? Кроме того, они отвлекают солдат от строевой подготовки. Да, поскольку уж мы заговорили об этом - я имею в виду строевую подготовку, - как она продвигается у ваших фенрихов? Лед сломан? Вы уже начали вживаться? - Пока что я чувствую себя просто наблюдателем, господин капитан. - Вы должны быть активным, мой дорогой, - это я говорю вам как опытный воспитатель фенрихов военных школ. Вы должны быть для людей примером, которому они хотели бы подражать. Яркий пример - важнейший элемент в формировании личности солдата. Парни должны в зависимости от склонности стремиться стать Блюхерами или Клаузевицами или, скажем, Крафтами и Ратсхельмами. Итак, светите им, мой дорогой! И оставьте вы эти дискуссии и теории; не философ ведет войну, а человек дела. Вы меня понимаете, Крафт? - Абсолютно, господин капитан! Капитан Ратсхельм кивнул, уверенный, что нашел точные слова. Однако ему недоставало в Крафте непроизвольного и благодарного одобрения. Возможно, этот человек вообще не способен воодушевляться. И Ратсхельм задумчиво глядел на фенрихов, на этот великолепный человеческий материал, и его глаза светились мягким светом, когда он останавливал свой взгляд на Хохбауэре. Все же чувство долга заставило Ратсхельма перевести свой взгляд на других фенрихов, вплоть до самой последней шеренги. И то, что он увидел, ему очень не понравилось. Фенрихи маршировали без подъема, без вдохновения, без самозабвения. Погас тот яркий огонек, который он разжег в них! Многие без всякого стеснения разговаривали. - Кое-кто из ваших фенрихов, - проговорил Ратсхельм с порицанием, - похоже, имеет намерение превратить строевую подготовку в посиделки. Разве вы не видите этого? - Нет, я вижу, - ответил вежливо Крафт. - И ничего не предпринимаете? - А зачем? - спросил почти весело Крафт. Капитан Ратсхельм сдвинул брови: - Как вы сказали? - Я сказал: почему я должен вмешиваться? Я просто все замечаю. - А дисциплина, господин обер-лейтенант Крафт? - Дисциплина едва ли может быть основной целью подготовки в военной школе. Я считаю, что ее нельзя преподавать. - Но добиваться! - В какой-то конкретный момент - да, а на длительное время едва ли. Часто возникают ситуации, когда солдат остается вне наблюдения. В этом случае он делает всегда то, что он может, что он хочет, к чему у него есть желание. И вот в такой момент мне и хочется понаблюдать за ним. Согласитесь, что это может быть весьма показательно. - Я считаю, что ваши взгляды весьма странны, и даже очень странны, - чопорно ответил Ратсхельм. Капитан Ратсхельм выпрямился и значительно посмотрел вдаль. Он принял твердое решение обратиться к начальнику курса майору Фрею. Так велит ему чувство долга. Ибо он понял, что этот обер-лейтенант Крафт не тот человек, который может превратить простых людей в офицеров. 11. ЧЕЛОВЕК ЧУВСТВУЕТ СЕБЯ НЕСЧАСТНЫМ - Вы утверждаете, Крафт, что вы душевный человек, не так ли? - Капитан Федерс недоверчиво посмотрел на обер-лейтенанта. - Вы предлагаете мне партию в шахматы. Почему вы это делаете? Вы хотите полюбоваться моим видом? - Я хочу сыграть с вами в шахматы, господин капитан, если вы на это согласны. - А еще что? И никаких задних мыслей? Никакого любопытства? И вы не хотите расспросить меня о чем-либо? Вас кто-нибудь подослал ко мне? Кто? - Господин капитан, - спокойно произнес Крафт, - я действительно не понимаю, чего вы хотите. Я совершенно случайно зашел в читальный зал, увидел вас за шахматной доской и подумал: может быть, он сыграет со мной партию в шахматы. Навязываться я ни в коем случае не хотел. - Садитесь, - сказал капитан Федерс. - Дайте мне полюбоваться на вас, так как, кто знает, когда у меня будет еще возможность подивиться на такого болвана с душой Парсифаля. Если вы и дальше поведете себя так, как до сих пор, то от вас здесь не позже чем через неделю пойдет вонь, как от дохлой рыбы. Ибо некоторые уже собираются перерезать вам горло. Обер-лейтенант Крафт сел не раздумывая. Ему был приятен любой разговор с капитаном Федерсом - при каких бы обстоятельствах он ни происходил. В конце концов, они работали в одном подразделении. Они, стало быть, зависели друг от друга. - Только я очень посредственный игрок, - заявил Крафт. - Вам придется быть снисходительным ко мне. - И не подумаю. Вы предложили мне игру - и теперь мы будем играть без всяких поблажек. Они сидели в углу так называемого читального зала казино. Их освещал торшер с выцветшим оранжево-красным шелковым абажуром. На большой шахматной доске стояли неуклюжие фигуры. Они были не одни в большом длинном помещении. Оно напоминало веранду сельского постоялого двора - у окон стояли один возле другого столы. Два из них были заняты. За одним компания молодых офицеров играла в простого дурака. За другим сидел капитан Ратсхельм с двумя равными по званию приятелями, ведя тихий разговор, который они, по всей видимости, считали очень глубокомысленным. - Эти болваны смотрят в нашу сторону? - поинтересовался Федерс. - Кого вы имеете в виду? - Этих господ за столом в углу слева, которые якобы беседуют. - Ну да, мне кажется, да. Капитан Ратсхельм иногда поглядывает сюда. - Конечно, - сказал Федерс. - Что же им еще делать? - Мне думается, - сказал обер-лейтенант Крафт и небрежно расставил шахматные фигуры, - капитану Ратсхельму необходимо последить за мной - по чисто служебным причинам, конечно. Он, кажется, не очень доволен мною как офицером-воспитателем. - Вы осел, мой дорогой Крафт, - заявил Федерс и сделал первый ход. - Вы мечтательно слоняетесь по офицерскому клубу, по двору казармы и по учебным классам. Чего вы хотите этим добиться? - Просто, - сказал терпеливо Крафт, - я воспитываю фенрихов, которые должны стать офицерами, на свой манер. - Крафт, дружище, - проговорил Федерс в недоумении, - где вы, собственно говоря, сидели все последние годы, в то время, когда здесь была война? Похоже, вы были на Луне. Или, может быть, вы могли бы и войну вести на свой манер? Вы имели возможность жить на свой манер? Какая чепуха! Обер-лейтенант Крафт осторожно посмотрел на другой стол. Но в этот момент, казалось, никто не прислушивался к их разговору. Монологи капитана Федерса знали, вероятно, все. Или боялись все. Почтенные офицеры вели себя в таких случаях точно так же, как дамы из высшего общества, когда кто-нибудь рассказывал недвусмысленный анекдот. Они делали вид, что не слышат его. Таким образом, им не нужно было возмущаться. - Ваша манера, Крафт, - продолжал Федерс, - не та манера, по которой здесь танцуют. Здесь вы должны придерживаться мелодии, которую играют другие - ваш начальник потока, начальник курса, начальник училища, главнокомандующий сухопутными войсками, верховный главнокомандующий вермахта, - тут мы и дошли до главного композитора. Верь в рейх, в народ, в фюрера и будь готов за них голодать, переносить все мытарства и подохнуть. Вот и весь текст для мелодии, для исполнения которой вполне хватит одного барабана. Появился капитан Катер - он демонстрировал свою многообещающую улыбку. Кто пребывал в клубе после службы, тот целиком зависел от его милости. Но он всегда был милостив, если ему выражали признательность. Катер устремился к столу, за которым сидели капитаны. У него был верный глаз на всех старших по чину, находившихся в "его" офицерском клубе. Но он насторожился, увидев капитана Федерса с обер-лейтенантом Крафтом. Катер предстал перед ними и произнес: - Не может быть! - Оставьте при себе ваши остроумные замечания, - сказал Федерс и сделал рискованный ход. - Вы в клубе, господин капитан Федерс, и это в то время, когда у вас есть, так сказать, дом и семья? - Убирайтесь! - грубо сказал Федерс. - Вы нам мешаете! Но Катер считал, что у него есть основание для превосходства. Господа за соседним столом с большим интересом и с надлежащей осторожностью наблюдали за представлением. Катер чувствовал себя в центре внимания. - Ах да, - продолжал он, - я совсем забыл - сегодня ведь пятница. Капитан Федерс опустил руку, которую протянул, чтобы взять фигуру. Крафт увидел, что рука эта едва заметно дрожала. На его скулах выступили желваки - Федерс сжал зубы. Крафт ничего не понимал. Почему Федерс так взволнован? Почему он с самого начала так нервничает? Что плохого было сказано здесь? - Катер, - угрожающе тихо произнес капитан Федерс, - если вы сейчас же не исчезнете, я расскажу здесь историю об одном начальнике, который силой раздевает своих подчиненных - своих подчиненных женского пола, что, конечно, понятно, но никак не простительно. За это положена тюрьма. А туда я вас упеку только для того, чтобы иметь возможность спокойно сыграть здесь партию в шахматы. Капитан Катер мгновенно исчез - как комета. Он, правда, пробормотал какие-то слова, но никто их не разобрал. Однако они были похожи на протест. Этим он пытался сохранить свое достоинство. - Что, вы сказали, он делал? - спросил встревоженно Крафт. - Откуда я знаю? - Федерс сделал ход конем и поставил под угрозу ферзя Крафта. - Однако ваше обвинение было недвусмысленно. - Оно, вероятно, и справедливо, - равнодушно ответил Федерс. - Но какое мне до этого дело? Он мне мешал - я хотел от него избавиться. Поэтому я и придумал кое-что, а так как я уверен, что у Катера совесть нечиста, то можно выдвинуть любое обвинение, - это тактика, мой дорогой. Однако следите лучше за своей игрой. Если вы не будете внимательны, то за три хода я сделаю вам мат. Крафт пытался сосредоточить внимание на игре, но это ему не удавалось. Федерс снова начал действовать. - Посыльный! - громко крикнул он на весь зал. - Бутылку коньяка для меня - на счет капитана Катера! Крафту еще раз удалось спасти своего ферзя. Однако Федерс сделал тотчас же ход слоном справа. Затем он схватил бутылку и наполнил до половины два стакана. Крафт быстро оттянул своего ферзя на самое заднее поле. - И все же, - осторожно продолжил обер-лейтенант прерванный разговор, - офицерский корпус состоит ведь из отдельных личностей - из людей с самыми различными взглядами, способностями, качествами. - Конечно! - воскликнул Федерс. - Точно так же, как и корпорация дворников или мусорщиков. И там вы найдете тоже тихих пьяниц, богобоязненных домашних тиранов, размышляющих гуманистов и легковерных нацистов, приверженцев кайзера и социалистов. Крафт усмехнулся: - Вы соизволите сравнивать дворника с офицером, господин капитан? - Ну да, возможно, я несправедлив по отношению к дворникам. Но на них распространяется распоряжение: подметайте улицы! Это, к их счастью, простое требование. К офицерам же относится приказ: ведите войну! А это уже немного сложнее. Тут уже ничего не сделаешь скромным распоряжением об очистке улиц, тут нужны горы уставов, распоряжений и циркуляров, уже хотя бы для того, чтобы по возможности надежно исключить любое побуждение личности к рассуждению: машина должна функционировать, производство должно идти полным ходом. А там, где производственных инструкций недостаточно или они могут быть не поняты, царит приказ, - приказ, который должен беспрекословно выполняться. И тут капитан Федерс, не раздумывая, пожертвовал ладьей. Он хотел добраться до короля противника. Он прорывал позиции старшего лейтенанта беспощадно и успешно, но не проявлял ни малейшего Удовлетворения. Его нервозность, его почти лихорадочная напряженность не ослабевали. Он снова и снова смотрел на свои часы, и взгляд его с недоверием следил за медленным движением стрелок. Он подозвал посыльного: - Мне нужно знать точное время. - Без нескольких минут семь, господин капитан, - ответил солдат, исполнявший обязанности официанта. - Чудак, - раздраженно сказал Федерс, - мне не нужно твое гадание, мне нужно точное время. Точное до минуты. Посыльный исчез, но тут же вернулся и поспешно доложил: - Восемнадцать часов пятьдесят шесть минут, господин капитан. Сказали по радио. - А можно верить радио? - спросил Федерс. - Когда сообщают время - можно, господин капитан. Федерс рассмеялся: ответ ему понравился. Солдат мог бы быть его учеником, но он разносил здесь бутылки со шнапсом и жратву. Ну что ж, возможно, ото и лучше, чем мучиться с офицерами. Возможно, и умнее. Во всяком случае - приятнее. - Поймите меня правильно, мой дорогой Крафт, - подчеркнуто сказал капитан и осушил свой стакан. - Я не бунтарь и не реформатор, я просто пытаюсь очертить более четко наши границы. Вас мучает сейчас, очевидно, определенное воспитательское честолюбие, Крафт, а это все, конечно, чепуха. Срок обучения на наших офицерских курсах - одиннадцать недель, больше времени война нам для этого не дает. Чего вы хотите достичь за эти несчастные одиннадцать недель, Крафт? Вы что, хотите преобразить людей, отчеканить индивидуумы, сформировать личности? Это ведь бред собачий. И даже если не менее восьмидесяти процентов фенрихов - жалкие неудачники, все же не менее восьмидесяти процентов из них станут офицерами. Норма всегда выполняется. Или вы полагаете, что мы можем здесь, в военной школе, дать повод для того, чтобы нас считали неспособными? Ни в коем случае! Стало быть, мы выдаем поточную продукцию. Да нам и не остается ничего другого, как за это предоставленное нам короткое время до тошноты напичкать обучаемых самыми элементарными основами знаний. И что самое важное - мы втолковываем им здесь в последний раз, что приказ есть приказ. Федерс снова посмотрел на часы и поспешно склонился над шахматной доской. При этом он полностью попал в сноп света, падающего от лампы. Резкие тени легли на его умное, страдальчески перекошенное лицо и избороздили его до неузнаваемости. - Давайте выводите ферзя, - сказал он, - нам пора уже кончать. - Ты сегодня какая-то безучастная, - сказал мужчина и немного приподнялся. - Нет, нет, - возразила Марион Федерс, - я неудобно лежу. Твоя рука мешает мне. - Она все время лежит у тебя под головой, но ты только сейчас заметила это, - промолвил мужчина. - Я медленно прихожу в себя, но потом становлюсь очень чувствительной, как тебе известно, - оправдывалась Марион Федерс. Они лежали в гостинице, в небольшой квартире, принадлежащей капитану Федерсу. Марион Федерс неподвижно смотрела в потолок. Мужчина рядом с ней уютно потянулся. Его волосы даже сейчас были декоративно завиты. Глаза его смотрели мечтательно, а красиво очерченные губы были чувственно приоткрыты. Это был Зойтер, обер-лейтенант и офицер-воспитатель первого потока по прозвищу Миннезингер. Его имя было Альфред; друзья и женщины звали его Фредди. - Я тебя очень разочаровываю, Альфред? - спросила Марион Федерс. - Нет, нет, - заверил он ее, - ни в коем случае. - Я кажусь себе иногда такой ужасно неблагодарной. - Прошу тебя, перестань, - произнес он небрежно, принимая это последнее замечание Марион на свой счет. - Ты можешь быть абсолютно спокойна: у каждого бывают иногда неудачные минуты. - Он еще немного приподнялся и принялся рассматривать ее. Она лежала на спине и, прищурив глаза, снизу смотрела на него. Затемненный свет ночной лампы освещал ее тело розовым светом. - У меня некрасивые бедра, - сказала она, - я знаю это. Они слишком толсты. Он, проверяя, провел по ним рукой. - Я этого не нахожу, - возразил он. - Они женственны. Настоящему мужчине это нравится. - Прошу тебя, ты делаешь мне больно. - Иногда ты бываешь чрезмерно напряжена. Иногда мне кажется, что ты противишься этому. - Перестань, пожалуйста. Убери руку. - Вот это мне нравится, - произнес он ей на ухо. - Сначала ты всегда противишься, а потом совсем преображаешься. Тогда ты становишься дикой и безудержной. Это мне нравится в тебе. - Нет, - сказала она, - пожалуйста, уже поздно, Альфред. Я уверена, что уже очень поздно. Посмотри на часы, пожалуйста. - Потом. Она приподнялась. Это движение он принял сначала за страсть. Однако она скользнула в сторону, схватила ночник и сорвала с него красный платок. Яркий свет упал на нее и на настольные часы. - Уже очень поздно! - взволнованно воскликнула она. - Что я тебе сказала? Уже восьмой час. - Ну и что, - сказал он и попытался нетерпеливо притянуть ее к себе. - Пять минут туда, пять минут сюда, это теперь уже не имеет значения. - Вы теперь понимаете, что я имею в виду, Крафт? - спросил капитан Федерс. Он без труда выиграл партию. - Вам стало хотя бы понятно, на какие глупости вы идете? Вы ведете с фенрихами бодрые беседы, убеждаете их, пытаетесь, как животновод, развивать индивидуальные способности. Для чего это все? Начиняйте оболтусов уставами, пока у них не вылезут глаза на их дурные лбы. Вдалбливайте им, что их дело слушаться. Другого ничего сделать нельзя. - Я благодарю вас за ваши советы, господин капитан, - произнес Крафт. Этот Федерс был самым своенравным офицером, каких он когда-либо встречал, не считая генерал-майора Модерзона. - Вы дали мне хороший урок. - Мой дорогой Крафт, - сказал сдержанно капитан, осушая свой стакан, - я не хочу сказать, что питаю к вам слабость, но мне жаль вас. Вы - человек, сохранивший порядочность самоуверенности. Но здесь вы можете ее сохранить, если только умело запрячете ее - иначе ее быстро выбьют из вас. И тогда нам едва ли будет интересно быть друг с другом. - Этого я никак не хотел бы лишиться, господин капитан. - Ну ладно, надеюсь, мы к этому еще вернемся. Но от вас, вероятно, не ускользнуло, что капитан Ратсхельм и майор Фрей не очень рады вам. Это, правда, говорит в вашу пользу. Практически же это доказательство вашего неумения приспособляться. А за это у нас полагается по меньшей мере посылка на фронт. Впрочем, Крафт, я беспокоюсь в первую очередь за кучку фенрихов, офицером-воспитателем которых вы являетесь и преподавателем тактики у которых я должен быть. У меня нет никакого желания биться над стадом избалованных и всезнающих оболтусов. Я хочу обрабатывать материал. Все остальное - пустая трата времени. - С этими словами капитан Федерс встал, закупорил еще не допитую бутылку коньяка и сунул ее под мышку. Крафт тоже встал. - Это был интересный вечер, - заверил он Федерса. - Он еще не окончен, - сказал Федерс после небольшой паузы. - Проводите меня, если хотите. Я покажу вам, где и как я живу. И познакомлю вас со своей женой. - Большое спасибо, - сказал Крафт, - но я не хочу вам мешать. Федерс открыто посмотрел на него - и его глаза смотрели чуть печально. - Не хотите, значит? Жаль! Но я могу это понять. Навязываться я, конечно, не хочу. - Я охотно бы пошел, - честно признался Крафт. - И вы должны мне верить. Но у меня еще свидание. - С девушкой? - Да, - сказал Крафт. - И вы не можете отложить это свидание? На один час. Нельзя? Я был бы очень рад, если бы вы пошли со мной. Хорошо? - Хорошо, - сказал Крафт, - я пойду. - Вы не пожалеете, - сказал Федерс, который был этому явно рад. Но вдруг он снова нахмурился и тяжело добавил: - Так или иначе - вы свое получите. Коридор так называемой гостиницы был узкий и высокий. Он производил унылое впечатление: коричневая кокосовая дорожка, мрачноватые серо-зеленые стены. На одинаковом расстоянии - двери. Провинциальная гостиница, отгроханная в конъюнктурное время, выглядела бы примерно так же. - Я обитаю в самом конце коридора - справа, - сказал Федерс и приглашающим жестом вытянул руку в ту сторону. Дверь, на которую указал Федерс, открылась. Какой-то офицер вышел в коридор и осторожно прикрыл ее за собой. Увидев офицеров, отпрянул. Затем выпрямился, немного прищурил глаза и пошел им навстречу. Федерс побледнел и схватил Крафта за плечо, но не так, как будто ему была нужна опора. Это скорее походило на дружеский жест. Капитану понадобилось меньше секунды, чтобы взять себя в руки. И совсем некстати, но почти добродушно прозвучал его голос: - А ведь действительно есть лица, которые выглядят так, как будто бог изготавливает их на конвейере. Я, во всяком случае, никак не могу различить их, хотя я могу отличить одного ежа от другого, чего не мог даже заяц из сказки, бегавший с ежом наперегонки, - а вот перед униформированными солдатскими физиономиями я бессилен. Между тем офицер подошел ближе. Это был, как увидел теперь Крафт, обер-лейтенант Зойтер, Миннезингер. Крафту он был не очень симпатичен. А Федерс, казалось, вообще его не замечал. Миннезингер неожиданно приложил корректно руку к головному убору. Федерс нарочито равнодушно смотрел на стену. Крафт ответил на приветствие - немного отсутствующе, но четко. После того как Зойтер удалился, Федерс хрипло спросил: - Понятно? - Я не знаю еще всех офицеров училища, - уклончиво ответил Крафт. - Моя задача познакомиться сначала с нашими фенрихами. - Не притворяйтесь, Крафт, - сдавленно произнес Федерс, - что вы ничего не знаете. Каждый в училище знает это - об этом говорят все. Я вижу это по глазам своих так называемых камерадов. Я слышу их хихиканье, когда они сплетничают у меня за спиной. Даже такой мешок с дерьмом, как этот Катер, осмеливается делать совершенно недвусмысленные намеки. А иногда у меня такое чувство, что генерал смотрит на меня прямо-таки сочувственно. - Я не понимаю, о чем вы говорите, - сухо сказал Крафт. И добавил: - Да я и не хочу ничего знать. Капитан Федерс вздернул подбородок, как будто почуял след. Глаза его заблестели холодно и недоверчиво. Он остановился - казалось, что ему претила сама мысль войти в свою квартиру. - Ладно, - произнес он наконец, - возможно, вы действительно не знаете, о чем я говорю. Но рано или поздно вы обо всем узнаете. Вам будут расписывать это во всех деталях, пока вы не покраснеете от стыда или злорадства. - Я могу быть глухим, если захочу, - сказал Крафт. - Кроме того, я считаю, что в коридоре довольно холодно. Что мы будем делать? Пойдем в вашу квартиру или вернемся снова в клуб? В конце концов я должен взять реванш за проигранную мною партию. Да и бутылка с коньяком еще не пуста - мы можем разыграть ее содержимое. - Оставьте ваши отвлекающие маневры, Крафт! И дайте мне наконец возможность очиститься от дерьма. Будет разумнее, если я сам просвещу вас, прежде чем это сделают другие. - Господин капитан, - сказал Крафт, - мне кажется, что все мы слишком переоцениваем то, что о нас знают другие или что они, по их мнению, знают. У меня еще прибавляется и то, что я уважаю личную жизнь другого - возможно, потому, что желаю, чтобы и другие поступали со мной так же. - Ну это уж дудки! - сказал Федерс с вымученной веселостью. - Вы забываете о вашем солдатском чувстве долга! А великогерманская общность народа? Итак, вперед, спешите, брат, друг и фольксгеноссе! Федерс отпер дверь своей квартиры и широко распахнул ее. Появилась его жена и поспешила было ему навстречу, но остановилась, увидев у него за спиной незнакомого офицера. Она удивленно смотрела на обоих и при этом запахивала раскрывающийся на груди купальный халат. - Не бойся, - сказал Федерс громким, внезапно охрипшим голосом, указывая на Крафта, - это не пополнение для тебя. Это новейший объект для моих экспериментов. Некий обер-лейтенант Крафт, о котором я тебе уже рассказывал много плохого. На утомленном лице Марион появилось подобие улыбки, она подошла к Крафту и подала ему руку. Ее глаза внимательно разглядывали его. - Я очень рада познакомиться с вами, господин Крафт, - сказала она. - Ну вот видишь! - воскликнул Федерс и потащил обоих в комнату. - И Крафт тоже обрадуется, если получит что-либо выпить. Для этого нам нужны прежде всего стаканы - бутылку мы принесли с собой. Вторая бутылка стоит в туалете, в аптечном шкафчике, если я не ошибаюсь. Или ты нашла для нее более подходящее применение? - Я сейчас принесу ее, и стаканы тоже, - заторопилась Марион. Федерс посмотрел ей вслед. - Ну как вам нравится моя жена? - настороженно спросил он. - Она ваша жена, - осторожно ответил Крафт, - ей нет необходимости нравиться мне. Федерс рассмеялся и открыл бутылку. - Не бойтесь, Крафт. Ну хорошо, давайте сформулируем этот вопрос немного по-другому: что вы думаете о моей жене? Крафт понял, что ему не отвертеться. Федерс настаивал на ответе - почему бы ему не получить его? - Ну хорошо, - открыто сказал Крафт. - Таких женщин, как ваша жена, называют привлекательными. Она кажется очень сердечным человеком и, кроме того, как видно, не очень счастлива. Большего в данный момент я сказать не могу. - Чудесно, - мрачно сказал Федерс, - тогда я немного дополню ее портрет. Моя жена очень закалена, поэтому, несмотря на холод, она ходит легко одетой. Кроме того, ее часы идут неправильно. Или у нее не было времени посмотреть на часы. - Извини, пожалуйста, - сказала Марион Федерс, стоя у двери. Она внесла поднос, на котором стояли два стакана и бутылка. При этом она просительно смотрела на мужа. Федерс же избегал взгляда ее усталых глаз. - Извини, пожалуйста, - повторила она. - Мне не за что тебя извинять, - вспылил Федерс, - даже за меня! Все ведь в порядке - не в самом лучшем, но в порядке. И то, что бутылка еще цела, вызывает во мне даже чувство благодарности. - Я тебе сегодня вечером, пожалуй, больше не нужна, - заявила она, ничуть не обидевшись. - Нет, - ответил Федерс, - ты можешь идти отдыхать. - И добавил тихо: - Тебе это необходимо... - Вы прирожденный исповедник, Крафт, - произнес капитан Федерс и осушил восьмой стакан. - Вы вытягиваете признания, как магнит притягивает опилки. Кажется, что вам можно доверять. И от этого вы должны быть несчастным. - У меня такая толстая шкура, какой нет даже у слонов, - сказал Крафт. - И если я захочу, я могу сделать свою память короче памяти комара. - Всего этого недостаточно, - сказал Федерс. - Надолго этого наверняка не хватит. Ибо однажды вы поймете, Крафт, насколько жизнь, которую мы ведем, бессмысленна. И тогда даже вы вылезете из своей шкуры. Такое редкостное представление мне бы очень хотелось посмотреть. - Они были одни. Почти целый час они занимались тем, что играли в прятки, однако притягательная сила, которую они испытывали друг к другу, была велика. - Нам нужно вести себя потише, - сказал Крафт, - а то мы будем мешать вашей жене. Она наверняка уже спит в соседней комнате. - Она моя жена. И поскольку она является таковой, то нет ничего на свете, что бы могло ее еще потрясти. Федерс опустил плечи и отсутствующе смотрел на свет. Его рот был слегка приоткрыт, и из него вытекало немного слюны. Руки едва уловимо дрожали, когда он снова схватил наполненный стакан. Резким движением он вылил в себя алкоголь и закашлялся; коньяк потек по его подбородку на рыцарский крест. - Вам следовало бы увидеть меня год назад, Крафт, с меня можно было писать бога войны. И я говорю это не потому, что хочу похвастаться, а для того, чтобы кое-что объяснить вам. Я знал, что когда-нибудь стану генералом или в обозримое время трупом. Первое было для меня приятнее, но и второе меня не пугало. И я нашел в Марион женщину, которая делала еще более совершенным высокое чувство большой карьеры, и не в последнюю очередь благодаря пьянящему чувству счастья, которое она все время умела давать мне. И так я, дурень, блаженно шагал вперед - и везде я чувствовал себя победителем. Пока меня вскоре осколком гранаты не ранило в пах, после чего я перестал быть мужчиной, как кастрированный кот. Крафт, который намеревался взять свой стакан, застыл посреди этого движения и смущенно посмотрел на Федерса. Он увидел мужественный, выпуклый, блестящий от пота лоб, за которым работал точный, быстро реагирующий мозг. Мозг, мысли которого могли быть стремительными и который умел точно, тщательно, математически безошибочно считать и рассчитывать. Федерс постоянно пытался осознать все последствия, все возможности. У него ничего не оставалось непродуманным. Крафт, потрясенный, осознал это. Перед ним сидел человек, которому угрожало изойти кровью в результате ранений, которые он нанес сам себе - своим остро оперирующим мозгом. - Этот случайный слизистый восторг, неужели он действительно так важен? - спросил наконец Крафт. - Он решает все, - сказал Федерс. - Мужчина может потерять руку или ногу, одно легкое или мозг, если он у него есть, и оставаться мужчиной; если же он теряет пол, то он перестает быть мужчиной. - Возможно, он перестает тогда быть быком, жеребцом, петухом - и этим самым он освобождается от массы всякой гадости. Его жизнь становится проще, менее сложной, спокойной. Природа все компенсирует. Разве не говорят так? Кто теряет зрение, у того становится острее слух, развивается осязание, растет фантазия. - Все это ложь! - глухо сказал Федерс. - Все это благочестивая, дерзкая или глупая ложь! Морфий для души и массаж для мозга! В лучшем случае доброе утешение - и, конечно, даже в этом что-то есть, - но в большинстве случаев, по крайней мере в войну, за этим кроется кое-что совсем другое. Это ведь старый метод прожженных государственных деятелей: грязь и нищета, услужливо задрапированные такими декоративными словами, как судьба, божья воля, честь, провидение, жертва. Путеводная нить для совратителей народа и тех, которые хотят стать таковыми. Жертва! Все время они говорят о жертве за родину, за свободу, за мир или за то, что оказывается в данный момент целесообразным. Они торгуют дешевым состраданием и оплачивают свои счета честью. Все это целесообразно и многообещающе: апробировано и оправдало себя тысячелетиями. Я знаю: смерть и увечья неизбежны в войне для солдата, как вода для рыбы. Кто надевает военную форму, может рассчитывать на рыцарский крест, но он должен думать и о могильном кресте и даже о ранении в пах. Мне это всегда было абсолютно ясно - теоретически. Но когда вы потом лежите, уставившись в потолок, и чувствуете себя беспомощным и бессильным и совершенно оскопленным - что тогда? На это Крафт сразу не мог ничего ответить. Он автоматически взял бутылку водки, налил себе полный стакан и выпил его до дна. Водка была как вода. - Вы не должны все это недооценивать, Крафт, - сказал Федерс. - Никогда нельзя этого делать! Половое влечение является одним из факторов нашего бытия, одной из решающих сил вообще и, возможно, последним секретом созидания. - Жаждущие все время думают о воде, голодные - о еде, одинокие - о женщине или о друге. То, чего нам не хватает, кажется всегда самым желанным. При этом каждый, кто способен мыслить, знает, что нет полного удовлетворения. Удовлетворение чувств тоже является кратковременным. - Не пытайтесь обманывать меня, Крафт. Вы ведь знаете, что нами движет, - нами в особенности. Ведь нет ничего, что у солдат проявляется наиболее ярко и назойливо. Они являются жертвами принуждения. У них нет другой такой темы для разговоров, которая хотя бы приблизительно занимала их в такой степени. И они говорят об этом, потому что они находятся под гнетом смерти. Страх смерти является одним полюсом их бытия, половое влечение - другим. "Война и любовь" - так назывались книжонки, при чтении которых у солдат прошлой мировой войны подкашивались ноги. Тщеславие и сексуальная потребность, опьянение властью и опьянение полового влечения, гибель и зачатие. Это то, Крафт, что каждый носит с собой. Глаза капитана Федерса постепенно стекленели. Некоторое время он сидел, неподвижно уставившись перед собой. Затем снова выпил водки, тяжело поднялся, пошел, слегка шатаясь и волоча ноги, к двери, которая вела в спальню. Эту дверь Федерс открыл очень осторожно. Он ухватился за дверной косяк, нагнулся и заглянул в спальню. Затем сказал переутомленным голосом, измученно и все же нежно: - Она спит. Крафт встал, не зная, что ему делать. Он чувствовал потребность подойти к Федерсу и обнять его. Но Федерс до сих пор сам не сделал ни одного доверчивого жеста. Он только произносил вызывающие, назидательные речи. Капитан обернулся. Он глядел на обер-лейтенанта, сощурив глаза, почти резко. Затем закрыл за собой дверь и сказал: - Почему вы встали, Крафт? - Крафт сел. - Вы что, собираетесь шпионить за мной? - Крафт ответил на этот вопрос отрицательно. - Я бы этого вам и не советовал, - сказал Федерс. Прошло довольно много времени. Гнетущая тишина повисла в комнате. Издалека радиоприемник доносил вальс Иоганна Штрауса - он звучал навязчиво-вульгарно, так как его исполнял духовой оркестр. Наконец капитан Федерс с трудом произнес, прислонившись спиной к двери спальни: - Все, что я вам разъяснил, Крафт, имеет под собой основу. Это правило. Но и у него, естественно, есть исключения - и одним из них являюсь я. Я сделал свои, особые выводы из этой ужасной ситуации. Хотя я и потерял так называемую мужскую силу, но я сумел компенсировать это своей волей и разумом. Вы следите за моей мыслью, Крафт? - Зачем вы пытаетесь разъяснить мне то, чего я не хочу знать? - Не увиливайте, Крафт, слушайте хорошенько. Я даю вам великолепный материал для внутренних клубных разговоров. Дело обстоит так: для утерянных членов имеются протезы, для утраченной мужской силы также возможна замена. Эту функцию выполняет у меня Миннезингер. Я сам выбрал его и убедил свою жену. Он только тело, и больше ничего. Мы с женой в этом едины. Он - инструмент. Протез. Хорошо обдуманный выход из положения. Глупая, прилизанная обезьяна с хорошо работающими мускулами и мозгом комара. Наличие его освобождает меня от унизительных мучений. Вам это ясно, Крафт? - Нет, - произнес тот устало и печально. - Мне ничего не ясно. - А зачем же вы тогда мотаете мне душу, Крафт? - спросил капитан и, шатаясь, приблизился к нему. Глаза его метались от Крафта к бутылке. - Почему вы влезаете ко мне в доверие и хотите выпотрошить меня, как рождественского гуся? Почему вы окружаете меня вашей коварной лестью? Вы хотите посмеяться надо мной, Крафт? - Я честно пытаюсь понять вас, - сказал Крафт и посмотрел в лицо, искаженное алкоголем и мукой. - Но я боюсь, что мой мозг функционирует иначе, чем ваш. - Вы хотите посмеяться надо мной! - закричал капитан Федерс. - Уйдите с глаз моих и не показывайтесь больше здесь! Мне надоели люди такого сорта! Глупые свиньи! Это все, что этот загаженный мир предлагает на выбор! Вон отсюда! - Спокойной ночи, господин капитан, - сказал Крафт. На душе у него было скверно. 12. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ И ХОРОШИЕ МАНЕРЫ - Друзья, - обратился обер-лейтенант Крафт к фенрихам, - как известно, вовсе не требуется досконально быть в курсе какого-либо дела. Главное - уметь что-нибудь сказать о нем. А теперь перейдем к нашей сегодняшней теме: что надо знать о хороших манерах. Поначалу урок шел как обычно. Офицер-воспитатель ставил предусмотренные программой идиотские вопросы; фенрихи давали на них такие же глупые ответы. В общем, настроение у всех было прекрасное: тема - легкая, нет в ней подводных камней, и отвечать на подобные вопросы - сущее удовольствие. Например: кто кого приветствует первым? Мужчина всегда первым приветствует даму. Это бесспорно. Но вот как быть, если встретятся несколько джентльменов и дам и все они в разных чинах и званиях? Уже из одной такой стандартной ситуации быстро возникали бесчисленные варианты. Скажем, фенрихи встретили капитанов, которые вышли прогуляться с унтер-офицершами, - ситуация, конечно, чисто теоретическая, как Крафт не преминул заметить. Или лейтенант столкнулся с генералом, который в свою очередь повстречался с сестрой лейтенанта, - это, безусловно, на практике можно чаще встретить, учитывая, что в данном случае люди вращаются в узком офицерском кругу. - Скажите, хорошие манеры приходят сами собой? - спросил Крафт и посмотрел сверху вниз на Хохбауэра. - К офицеру никак нет, господин обер-лейтенант, - ответил тот быстро. - А не кажется ли вам немного абсурдным, - спросил осторожно Крафт, - в разгар войны вот так серьезно рассуждать о формах обращения друг к другу людей, состоящих в разных чинах и званиях, о том, как нужно и когда именно целовать руку даме? - Это ни в коей мере не может казаться глупым, - ответил Амфортас, один из лейб-гвардейцев Хохбауэра, - ведь тема включена в программу. Данный довод всегда действовал безотказно; даже Крафт не отважился заявить, что это нелепо. Он просто ухмылялся. Фенрихи, как водится, прилежно конспектировали. Меслер уставился прямо перед собой - он незаметно полировал под столом ногти и считал это практическим вкладом в изучение темы. Конспект фенриха Редница, который сидел на задней парте рядом с Меслером, выглядел следующим образом: старость предпочтительнее молодости, женская персона - мужской. Исключение: лестница - джентльмен спускается впереди дамы; жене офицера отдается предпочтение по сравнению с унтер-офицершей - решает большее звание мужа; звание также решает, если кавалер выбирает, кому из дам отдать предпочтение; он отдает предпочтение и помалкивает, чтобы не нарушать устав. - А как должны вести себя офицеры, если им нужно идти в клозет? - спросил нарочито безобидным тоном фенрих Меслер, прервав полировку ногтей. Обер-лейтенант Крафт ничтоже сумняшеся скомандовал, чтобы фенрихи подумали и подготовили ответ на этот вопрос. - Ну-ка, Хохбауэр? - спросил он через пару минут. Хохбауэр встал. Он был достаточно умен, чтобы понять не только то, что вопрос Меслера - провокация чистейшей воды, но также и то, что именно его вызвал Крафт для достойного ответа. Он должен был, следовательно, утихомирить смешки и овладеть положением в классе. И Хохбауэр с самой серьезной миной ответил: - Офицер отличается от рядового и унтер-офицера, и не только своими личными качествами, чертами характера и знаниями, но также и внешним видом. Например: у него иная униформа, другие знаки различия и снаряжения - вплоть до нижнего белья. И питается офицер не в солдатской, а в офицерской столовой - казино. Он пользуется отдельным туалетом, имеет от него собственный ключ. Даже в полевых условиях имеются полевые офицерские стульчаки и переносные полевые клозеты, или по крайней мере отгороженная часть в клозете для нижних чинов, или же, наконец, если такое невозможно устроить, выделяется специальное время для пользования отхожим местом только для офицерского состава. Ведь офицеру полагаются известные привилегии, которыми хоть в небольшой степени компенсируются огромная ответственность и трудные обязанности, возложенные на него. - Разрешите сделать маленькое замечание, - сказал фенрих Меслер. - Я считаю рассуждения фенриха Хохбауэра теорией чистой воды. Я считаю, что могут возникнуть ситуации, при которых нельзя будет провести разницу между званиями. Если будет дозволено, сошлюсь на следующий пример: офицер портит воздух так же сильно или так же слабо, как и простой рядовой, по крайней мере, когда дело принимает серьезный оборот. Тут поднялась оживленная дискуссия, которая грозила расколоть учебное отделение "X" на два лагеря. И если все же фронты обозначались недостаточно ясно, то вот почему: никто не мог еще точно определить, каково же мнение инструктора-воспитателя. Это мешало большинству фенрихов занять однозначную позицию. Ведь Крафт только терпеливо улыбался. Он предоставил своим подопечным полную свободу, но внимательно наблюдал за ними. Постепенно спор утих - и его великолепный результат был, как всегда, один и тот же: "верно как то, так и это"; "при известных обстоятельствах"; "в том-то и дело". С этим все были согласны, впрочем, как всегда, - неважно, умно это или глупо, - и выражали полное удовлетворение. Однако обер-лейтенанта на сей раз заело, и он решил показать, до каких пределов дошла их глупость. Он обратился к притихшим фенрихам: - Возьмем следующий случай. Кого-нибудь из вас пригласил к себе домой командир, и вы, конечно, к нему явились, если случайно не лежите на смертном одре. Там танцы. Вы пригласили супругу своего командира, что тоже само собой разумеется, - это вы обязаны сделать, так диктуют хорошие манеры. Дама принимает ваше приглашение, и вы темпераментно танцуете. И вдруг у вас из глаза выскальзывает монокль; подчиняясь силе тяжести, он летит вниз с большим ускорением, которое сообщили ему ваши энергичные па, и падает прямо за роскошно откровенное декольте супруги командира. Как вы поступите? Фенрихи внимательно выслушали все это. Им нужно было хорошенько подумать, чтобы решить возникшую проблему: у них не было никакого иного выбора, кроме как принять слова обер-лейтенанта совершенно всерьез. То, что кандидатов на офицерский чин необходимо заставлять поразмыслить над подобными глупостями - Крафт знал прекрасно, - было одной из излюбленных теорией майора Фрея. История с моноклем и женской грудью имела хождение в офицерских казино еще на рубеже двух последних столетий, но она, эта история, давала возможности выйти из создавшейся ситуации несколькими необычными путями, по меньшей мере тремя. Решение же подобных проблем, по мнению майора Фрея, обостряло интеллект. Крафт улыбнулся. - Ну-ка, Амфортас? - спросил он. Амфортас сидел рядом с Андреасом. Крафт уже давно догадался: эти двое были главными пособниками греко-германского юноши Хохбауэра. Они и внешне походили друг на друга - лишь были немного более худыми, бледнее и поменьше ростом, чем Хохбауэр, только чуть меньше. Но даже этих немногих деталей оказалось достаточно, чтобы представить Амфортаса и Андреаса в виде гипсовых копий - именно копий - с подлинной скульптуры. - Слушаю, Амфортас! Не заставляйте нас слишком долго ждать, пока истина осенит ваш могучий интеллект. Итак - как вы поступите? - Я принесу извинения, - пролепетал неуверенно Амфортас. - А потом? - мягко спросил обер-лейтенант. - Я принесу извинения, - повторил Амфортас на этот раз уже тверже. - И больше ничего делать не надо. - Ну а ваш монокль? - спросил Крафт и к своему удовольствию заметил, что фенрихов наконец охватило веселое настроение. - Что с вашим моноклем? Разве вы оставите его там, где он приземлился? Потребуете возвратить его обратно? И полагаете, его вам действительно вернут? Или как? Фенриху Амфортасу эта задача была явно не по плечу. Он тяжко ворочал мозгами, и неуверенность овладела им. Он ответил явно недостаточно, что, конечно, плохо. Но сейчас, при вторичном вопросе, он не нашел вообще никакого ответа, а уже это совсем паршиво. Потому что он нарушил одно из важнейших требований, предъявляемых к офицерам: нет такой ситуации, которая смогла бы привести офицера в смущение; нет такого положения, из которого не смог бы выпутаться офицер. Ясно, что Амфортас схватил неудовлетворительную оценку. - Ну а вы, Андреас, как бы поступили? - спросил Крафт. - Я игнорировал бы все это, господин обер-лейтенант, - ответил Андреас с отчаянной решимостью. - Я бы сделал вид, будто ничего не произошло. - Что вы там болтаете? - спросил Крафт и притворился удивленным. - Вы игнорировали бы? Вы уронили монокль за пазуху даме и сделали бы вид, словно ничего не случилось? Этими словами Крафт как бы повергнул Андреаса наземь. Слушателей охватило беспокойство. Они стали побаиваться, не слишком ли рано предались веселью. Оказалось, что поставленная задача содержала неожиданные ловушки. - Итак, - сказал Крафт, - давайте-ка резюмируем. Господа предложили несколько возможных вариантов решения. Первый: принести извинения. Второй: все происшедшее игнорировать. Третий: попытаться заполучить монокль. Но как? Хватают его собственноручно? Или же просят супругу командира самое достать монокль? Или же ждут, пока монокль сам по себе не вылезет наружу? Далее. Если приносят извинения, то в какой форме? Если игнорируют - каким образом? Если ищут монокль за пазухой - как это делается? А ну-ка, Хохбауэр, как бы вы поступили в данном случае? - Я уверен, господин обер-лейтенант, - твердо заявил Хохбауэр, - со мной подобного никогда бы не произошло. Я держался бы на приличествующем расстоянии. - Виляете, Хохбауэр! Видно, не желаете решать четко и конкретно поставленную мной задачу. Не так ли? Вот и Хохбауэр попал в примитивную ловушку. Он тоже не знал ответа. Кроме того, он был убежден, что обер-лейтенант без труда разобьет любой его аргумент. Эта мысль совсем сбила фенриха с толку. Он молчал, пытаясь достойно выйти из положения. Но это не помогло: он чувствовал, что Крафт наносит ущерб его авторитету среди сокурсников. И он решил: нужно предпринять что-либо действенное против этого. А Крафт был доволен. Он снова провел занятие именно так, как ему хотелось. Он сказал: - Утром каждый из вас письменно доложит мне коротко свое решение данной задачи. На сегодня довольно. Занятие окончено. Фенрихи отдельными кучками покинули помещение для занятий. Хотя до их барака было всего около сотни метров, этот путь они обязаны были проделать строем. Крамер пытался построить фенрихов в затылок. Но это было не так просто, ибо фенрихи увлеклись обсуждением темы "монокль за пазухой". - Что скажешь по этому поводу? - мрачно спросил Амфортас своему другу и собрату по оружию. Оба оглянулись на Хохбауэра, молча взывая о помощи. - И все же решение совсем просто, - сказал тот совершенно серьезно. - Всегда, когда передо мной ставят трудную задачу, я спрашиваю себя: а что сказал бы по сему случаю мой фюрер? И тогда все решается легко. - Ну и как ты думаешь: что сказал бы в этом случае твой фюрер? - А сами вы об этом не догадываетесь? - Нет, - чистосердечно признались оба. - Ну, так подумайте-ка сами. Фенрихи брели к своему бараку. Крамер несколько раз пытался навести порядок, призывал прекратить разговоры. Все напрасно. Одни считали, что незачем письменно излагать решение. Другие убежденно говорили, что это придирка, очередная каверза. Третьи видели в этом хитрую уловку Крафта, чтобы проверить их поведение и образ мышления. - Так уж всегда, - сказал глубокомысленно один из фенрихов, - офицеры хотят нас оболванить, на это направлена вся их деятельность. И поможет нам лишь одно: мы должны всегда выполнять, что они потребуют! Если кто-нибудь из них прикажет мне написать сочинение о том, как нужно пользоваться туалетной бумагой, я сделаю это беспрекословно! Между тем фантазия фенрихов разыгралась вовсю. Декольтированная грудь как тема для занятия - такое в конце концов встретишь не каждый день. Фенрих Эгон Вебер, самый сильный в команде, заявил: - Я просто подниму командиршу вверх ногами и буду держать до тех пор, пока монокль не выпадет. А затем я скажу: "Премного благодарен вам, милостивая государыня". - Слишком церемонно! - высказал свое мнение Меслер. - Нужно сказать: "Разрешите, милостивейшая!" - и полезть затем прямо за пазуху. Конечно, сделать это тактично. - А если попадется какое-нибудь старое пугало? - Тем более! - пояснил Меслер. - Уже из одного человеколюбия! И если при этом речь идет о супруге командира, можно рассчитывать даже на повышение по службе. - Или это кончится отправкой на фронт, - заметил Редниц. - У вас нет ни малейшего поэтического чувства, - сказал Бемке, слывший большим фантазером. - Вы всегда думаете об одном и том же. А в данном случае предлагается пережить чудесный момент, достойный самого Боккачио. Если вы хотите заполучить монокль, который скрыт где-то в душистых прелестях дамы, для этого есть лишь единственный путь: нужно завоевать прелестницу. И не так - грубо лапать, как вы это обычно делаете, а за дамой надо поухаживать, осыпать ее ласками, признаться в нежной любви - и когда она в конце концов начнет раздеваться... Фенрихи взорвались хохотом. Крамер боязливо огляделся, но, к счастью, вокруг не было видно никого из начальствующего состава. Следовательно, он мог не вмешиваться в происходящее. - Разойдись! - скомандовал он все же с облегчением, когда команда добралась до барака. Фенрихи протиснулись в коридор. Служебная часть распорядка дня была окончена. Их разговоры в один миг стали совсем свинскими. Меслер толковал уже о том, что случилось, если бы монокль попал в трико жены командира. У Хохбауэра подобные скабрезности вызывали растущее чувство отвращения. Он с раздражением воскликнул: - Прекрати эту гадость! - Это твой вид всегда вызывает у меня гадливое чувство! - парировал Меслер. Фенрихи снова заржали. А Хохбауэр обратился к своим друзьям: - Они будут теперь смеяться над любым дерьмом. Но когда-нибудь они все-таки поумнеют. Хохбауэр был очень недоволен поведением своих сокурсников. Он считал, что сегодняшний день никак нельзя было назвать удачным. - Я думаю, - сказал Хохбауэр друзьям, - все это добром не кончится. Так требует элементарная порядочность. - Разрешите обратиться, господин капитан, - сказал фенрих Хохбауэр. Голос его звучал просительно и твердо одновременно. Капитан Ратсхельм находился в своей комнате. Он сидел в кресле под торшером. Теплый, спертый воздух, с тяжелым запахом сгоревших угольных брикетов, разморил его. Он скинул мундир и немного распахнул рубашку. На ней ярко выделялись красные подтяжки. Носки он носил бело-серого цвета. Капитан излучал фамильярное добродушие. Фенрих вежливо сказал: - Надеюсь, господин капитан, я вам не помешал. Капитан Ратсхельм изобразил преувеличенно великодушный жест. Он закрыл книгу, над которой клевал носом. Это был том военной истории, то самое место, где описывались битвы Фридриха Великого. - Рад вас видеть у себя в любое время, фенрих Хохбауэр, как и любого другого, конечно. Именно для этого я служу здесь. Садитесь, садитесь ближе ко мне. Не хотите ли сигарету? Нет? Очень похвально. Курение - это признак нервозности. Я тоже не курю, точнее, очень редко, чаще всего в гостях. Но что вас беспокоит, мой дорогой? Что огорчает? Хохбауэр опустился на стул рядом с капитаном. Он рассматривал жирную розовую грудь Ратсхельма и был склонен считать, что если капитан принял его в таком затрапезном виде, то это знак доверия. А может быть, даже еще больше - конфиденциальности? - Господин капитан, очевидно, хорошо знает, - начал он доверительно, - в свое личное время я занимаюсь кое-какими частными делами, которые некоторым образом можно считать и служебными. - Мне очень хорошо известно, и я приветствую это. Итак, докладывайте. - Господин капитан! Принц Евгений был французом на австрийской службе. Граф фон Мольтке - датчанин, который одержал немало побед во славу Пруссии. Но нельзя ли в таком случае предположить, пусть даже гипотетически, что оба полководца в известном смысле были первыми, кто придерживался великогерманского и вместе с тем общеевропейского образа мышления? - Превосходная мысль! - согласился капитан Ратсхельм. - Я тоже думал об этом. И нахожу, что выводы, которые вы, фенрих Хохбауэр, сделали, заслуживают самого пристального внимания. Ибо в конце концов дело идет не только о Германии и присоединенных к ней странах, но и о гораздо большем. Хохбауэр благодарно улыбнулся. Некоторое время они беседовали в полном согласии на эту поистине неисчерпаемую тему. Увлекшись разговором, капитан положил по-приятельски руку на колено фенриха, что было явным признаком воодушевления, с которым велась беседа. Но через некоторое время Хохбауэр сменил тему. Немного смущенно он признался, что не может толком разобраться в одном случае. - Не знаю, смею ли я затруднять господина капитана? - Только без этой фальшивой стыдливости, мой милый, - подбодрил Ратсхельм. Хохбауэр рассказал о монокле фенриха, упавшем во время танца за декольте супруги командира. И поспешил добавить: - Я, конечно, не прошу господина капитана выполнить за меня домашнее задание. Но должен признаться, что мне это задание показалось чрезвычайно странным. - Хм, - задумчиво произнес капитан Ратсхельм, рассматривая свои носки. - Нахожу все это, - продолжал фенрих, - я бы сказал, неэстетичным. Да, мысль о подобном случае вызывает у меня отвращение. Ратсхельм кивнул. Он пытался вообразить: голые груди, трясущаяся белая женская плоть... Капитан тоже нашел это почти отвратительным. И, конечно, неэстетичным. - В данном вопросе я согласен с вами, фенрих Хохбауэр. По-моему, ярко выраженное чувство стыда - это всегда признак высокой морали. И они почувствовали себя почти счастливыми из-за того, что были единодушны в оценке этого случая. Тем не менее капитан в любой момент помнил о своих служебных заповедях. А одна из них гласила: в присутствии подчиненного никоим образом не упрекать офицера-воспитателя, не говорить о нем худого слова. В противном случае это означало подрыв дисциплины. - Я благодарю вас, господин капитан, за понимание. - Мой милый Хохбауэр, - сказал Ратсхельм, - я умею ценить доверие, которое мне оказывают подчиненные. И смею надеяться, что они будут так поступать и впредь. Ибо старый, испытанный девиз гласит: доверие за доверие. И соответственно: верность за верность! Понимаете, что я имею в виду? Фенрих Хохбауэр кивнул. В данном случае ему не требовалось никаких дополнительных пояснений. Он сделал вид, будто от сильного волнения не может вымолвить ни слова. Между тем Ратсхельм застегнул рубашку, натянул мундир, обул сапоги. Сердечно, по-товарищески хлопнул Хохбауэра по плечу. - Я не из тех, кто много обещает, - сказал капитан. - Но я кое-что предприму, в этом могу вас заверить. - Разрешите поговорить с вами самую малость, капитан Федерс? - Нет, - ответил Федерс, - меня здесь нет, во всяком случае, если и есть, то не для каждого. Капитан Ратсхельм был начальником учебного потока и в этом качестве старался точно соблюдать правила игры. Он никого не обходил в докладах по служебной лестнице, если не имелось достаточно веских оснований для противного. И поэтому он решил начать с капитана Федерса, который был здесь преподавателем тактики. Однако Федерс совсем не хотел, чтобы ему мешали. Он играл в бильярд - причем сам с собой. Это было приятное занятие: таким образом он выигрывал каждую партию. - Я отниму у вас всего пару минут, - уверял Ратсхельм, - а речь идет об одном деле, о котором я просил бы вас никому не рассказывать. - Ну ладно, Ратсхельм, я молчу. - Я и не думал иначе, Федерс, - начал сварливо начальник потока. - Я полагаю: то, что мы сейчас обсудим, останется между нами. Служебная тайна, так сказать. Меня очень беспокоит обер-лейтенант Крафт. Серьезные сомнения относительно него. Его методы вызывают у меня недовольство, более того - отвращение. Его действия свидетельствуют о том, что он несерьезен. У меня возникло неприятное чувство: он высмеивает то, что для него должно было бы быть святым, во всяком случае - уважаемым согласно присяге. Давайте откровенно, Федерс. Что вы думаете о Крафте? - Да отстаньте вы от меня с этим ничего не значащим новичком! - ответил с раздражением преподаватель тактики. - Я выхожу из себя, когда подумаю о нем. Просто глаза застилает. А мне нужно сейчас ясно видеть - я же играю в бильярд. - Следовательно, я могу констатировать, что ваше мнение о нем резко отрицательное. - Вы прирожденный провидец, Ратсхельм. И как таковой, должны наконец понять, что вы давно мне мешаете. - Федерс, вы шутник. - Может быть, но, к сожалению, я еще никак не могу придумать, как нужно вести себя, когда хочется смеяться над собеседником. - Разрешите осведомиться, как вы поживаете? - любезно спросил Ратсхельм. - Так себе, - ответила племянница майора. - А вы? - Спасибо, тоже так себе. Этот разговор, очень серьезный и многозначительный, состоялся в передней квартиры майора Фрея по адресу: Вильдлинген-на-Майне, Рыночная площадь, дом семь. Барбара Бендлер-Требиц, экономка, служанка и племянница в одном лице, приветствовала незваного гостя. Майору пришлось сменить войлочные шлепанцы на ботинки, а его супруге - привести в порядок свою фасонную прическу перед зеркалом, кстати настоящим венецианским. Между тем Барбара, племянница-служанка, принимала капитана. Она, судя по всему, была очень услужливой девицей: помогла Ратсхельму снять шинель, смахнула с мундира несколько пылинок и ниточек. Ратсхельм нашел, что сделала она это несколько утрировано, но очень по-женски. И его это тронуло. Барбара принялась за его тыловую сторону, прошлась ладонью вниз по спине почти до того места, где она кончалась. - Очень благодарен, - сказал слегка смущенный Ратсхельм. - Не стоит благодарности, лишь бы это вам понравилось. Ратсхельм не успел ответить: появился майор. Его рыцарский крест сверкал, а голос звучал сердечно. - Вы всегда желанный гость в моем доме. В этом же самом заверила и фрау Фелицита, вошедшая вслед за майором. - Разрешите предложить рюмочку мадеры? - Майор знал: это предложение - верный знак того, что супруга жаловала Ратсхельма. По какой-то совершенно непонятной причине Филицита считала мадеру царицей всех вин. Только избранные гости получали мадеру, ну и он сам, конечно. Майор протежировал Ратсхельму и не имел ничего против, что тому предлагалась мадера. Ибо он мог доверить Ратсхельму не только службу, но и свою собственную жену. Капитан никогда бы не перешел дозволенных границ, так полагал Фрей. - Вы человек с принципами, Ратсхельм, - заверил майор. - Я умею это ценить. - Но, прошу вас, господин майор, - заскромничал капитан, - ведь каждый исполняет свой долг как может. - Жаль, - сказала майорша задумчиво, - жаль, что вы до сих пор не женаты, дорогой господин Ратсхельм. Очень жаль. Вы же прирожденный глава семейства - верный и заботливый, праведный и твердый. - Моя милая, - сдерживая супругу, вмешался майор, - сейчас у нашего Ратсхельма более чем достаточно забот с его фенрихами, да и с некоторыми офицерами к тому же. Не правда ли? - Как всегда! - пылко заверил Ратсхельм. - У господина майора острый ум, который позволяет ему вовремя распознать зарождающиеся неприятности. У господина майора верный глаз на такие штучки. Польщенный, майор улыбнулся и скромно воздел руки, как бы обороняясь от льстивых слов. Но фрау Фелицита бросила на супруга взгляд, весьма далекий от восхищения. Она была раздосадована: майор помешал ее маневрам, как устроить дальнейшую жизнь капитана. - Итак, выкладывайте, - подбодрил Фрей. - Спокойно излагайте ваши доверительные сведения. - Деликатная история, - сказал Ратсхельм, - и, полагаю, не для дамских ушей, конечно. - Я супруга командира, - заявила Фелицита решительно. - И поэтому я имею отношение ко всему, что касается службы моего мужа. - Благодарю тебя, - сказал майор. - Следовательно, можете говорить совершенно откровенно, дорогой господин Ратсхельм. - Фелицита улыбнулась, сгорая от любопытства. - В конце концов, у нас достаточно жизненного опыта, не правда ли? Капитан Ратсхельм кивнул. Затем он стал докладывать, сделав вид, что это ему очень не хочется. Он считал пример, который выбрал обер-лейтенант Крафт для разбора на занятиях по хорошим манерам, неприличным и возмутительным. Майор усмехнулся. - Ну, ну, - сказал он игриво, - конечно, немного смелая шутка, но, пожалуй, ничего особенного. В мое время, когда я был фенрихом, кстати лучшим слушателем в выпуске, мы тоже от всего сердца смеялись над подобными смешными ситуациями. Ха-ха-ха! Однако смех застрял у него в глотке, когда он увидел каменное, искаженное судорогой возмущения лицо супруги. Своим женским инстинктом она мгновенно поняла всю наглость, все бесстыдство поведения Крафта. - Арчибальд! Как ты можешь смеяться?! Неужели ты не понимаешь, какую цель преследовал этот тип, этот Крафт?! Он пытался высмеять меня и тем самым подорвать твой авторитет! - Но почему? - спросил майор, не понимая, к чему клонит его супруга. - Почему! - закричала она с гневным сарказмом. - Этот тип болтает о супруге командира - значит, обо мне! Он утверждает перед четырьмя десятками фенрихов, что у меня бесстыдное декольте! Он открыто произносит слово "груди" - и это в связи со мной! Он убеждает неиспорченных юношей в том, что можно непристойно приближаться к даме! А ты, Арчибальд, хохочешь над всем этим. - По мне, этот человек не подходит для должности офицера-воспитателя, - как бы откровенно сожалея, заявил Ратсхельм. - Жаль, конечно, но против него свидетельствует не только выбор темы занятий, по которой он задал даже домашнее сочинение. Как начальник потока, я бы мог во многом упрекнуть его. Преподаватель тактики в этой группе капитан Федерс также отрицательного мнения о нем. - Вряд ли капитан Федерс заслуживает того, чтобы его считали кладезем высокой нравственности и морали, - заметила фрау Фрей. - Но раз даже он против этого типа - тогда нужно в конце концов принять соответствующие меры. Майор кивнул. - Никакого сомнения, - сказал он. - Поистине никакого сомнения. - Стыд-то какой! - воскликнула фрау Фелицита, прикинувшись очень расстроенной. - Подобные типы, может быть, и годятся, чтобы обучать новобранцев. Но в такие руки нельзя вручать судьбу молодых кандидатов в офицеры! Это же прекрасные юноши! - Великолепный материал, милостивая государыня, - заверил Ратсхельм. - Милостивая государыня должна выбрать время, чтобы взглянуть на этих парней - это приободрит их. - Ладно, Ратсхельм, - сказал майор, - вы меня убедили. Но сможем ли мы убедить и генерала? Они заседали до полуночи. Пункт за пунктом, тщательно изложили они свои сомнения. Аргументация последнего пункта - они были убеждены - должна подействовать неотразимо. - Это решающий пункт, - сказал Ратсхельм. - Генерал не терпит ни малейшего похабства в своем хозяйстве. - Конечно, конечно, - глубокомысленно подтвердил майор. - Но все же мы затеяли, безусловно, рискованное предприятие. Как поступит генерал - наперед никогда не угадаешь. - На этот раз он не сможет отмахнуться от твоих аргументов, - сказала Фелицита. Наутро майор Фрей и капитан Ратсхельм попросились на прием к генерал-майору Модерзону. Генерал принял их незамедлительно. - Переходите без лишних слов к делу. Офицеры как можно более убедительно изложили генералу свои претензии к Крафту. И в заключение красочно рассказали о примере, который использовал Крафт на занятиях. Они были убеждены в том, что генерал найдет все это в высшей степени возмутительным. Закончив докладывать, офицеры выжидающе уставились на генерал-майора Модерзона. Однако генерал невозмутимо глядел как бы сквозь них, словно они были стекла. Наступила такая прозрачная тишина, что им показалось: снежинки, падавшие за окном, стучат о землю, как крупные капли дождя. Наконец генерал, растягивая слова, сказал: - Задача, поставленная обер-лейтенантом Крафтом, решается просто: фенриху не положено носить монокль, в противном случае он стал бы кривлякой, фатом. А фат не может быть офицером - во всяком случае там, где я командую. Благодарю вас, господа. И это было все. ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N IV БИОГРАФИЯ МАЙОРА АРЧИБАЛЬДА ФРЕЯ, ИЛИ СВОБОДА ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОГО ЧЕЛОВЕКА "Мои имя и фамилия Август Вильгельм Арчибальд Фрей. Отец мой был уважаемым торговцем бакалейных товаров. Звали его Август Эрнст Фрей, родом из Вердау в Саксонии. Матушку мою звали Мария-Магдалена Фрей, урожденная Циргибель. Происходила она из влиятельной помещичьей семьи. Я появился на свет в упомянутом Вердау 1 мая 1904 года, там же прошли мое детство и школьные годы". Маленькая, хилая женщина, в чем душа держится, - это моя мамочка. Столь же некрупная, может только чуть пошире, ее тень - это мой папаша. У мамаши было личико маленькой мышки, отец же выглядел как хомячок перед зимней спячкой. Мамаша всегда была тихоней и много молилась богу. Папаша же всегда шумен, громогласен. Лавка его, маленькая и темная, тем не менее всегда забита доверху товарами. Ящики с ними торчали даже на кухне, и в туалете громоздились пакеты со стиральными порошками. Правда, коробки со сладостями и шкатулка с деньгами стояли под кроватью отца. И прежде чем ложиться спать, он всегда просовывал руку под кровать - убедиться в целости и сохранности деньжат. Да и сон у отца очень чуткий - это уже было проверено на практике. Господин пастор - чрезвычайно влиятельный человек, во всяком случае, так считает моя мамуля. И она готова для него на все - так, во всяком случае, считает мой папаша. Кроме того, пастор для моего отца еще и клиент, который иногда, в частности к рождеству, покупает у нас восковые свечи для подарков, а также разные продукты. Отец торгует всем, что продается, - не только колониальными товарами, то бишь бакалеей. А после того как пастор заказал у нас масло для лампад - я обрел право петь в церковном хоре. На этом отец зарабатывает, по его признанию, около семи марок. Мамаша моя в то же время жертвует на церковь десяток марок, из коих три становятся чистой прибылью пастора - о чем мой папаша напоминает каждую неделю. - Может, мне удастся сделать из тебя служителя культа, - говорит мне отец. - Кажется, это дело довольно выгодное. В нашей лавке два колокольчика - один на дверях, другой на кассе. Тот, что на дверях, звонит резко и громко, а кассовый - серебристо и приятно. Оба их можно хорошо слышать около конторки отца, которая стоит в его спальне. Если звонит колокольчик кассы, отец сразу же тут как тут. Если же оба колокольчика звонят одновременно - а ведь тот, что на двери, звучит значительно сильнее - да если еще в это время кашлять погромче, то оказывается слышным только дверной колокольчик. Это тоже уже давно проверено. Но много наличных денег в кассе почти никогда не бывает. И ежели отец замечает, что деньги уменьшаются, то он пребывает в твердом убеждении, что вся церковь финансируется только за его счет, что, разумеется, сильно преувеличено. У матери поистине ангельское терпение, в котором, конечно, есть большая нужда. Маленькая Мольднер, по имени Маргарита, любимица всего городка. Пастор при виде Маргариты всегда улыбается так, что становятся видны все его зубы, довольно испорченные, очевидно, вследствие того, что дантист имел иное вероисповедание. Учитель иногда говорит Маргарите даже такие слова: "Наш маленький любимчик". Участковый судья всегда гладил Маргариту и называл "кудряшкой". А парикмахер в своей цирюльне, что на углу, при виде Маргариты ласково скалится и шепчет: "О, многоуважаемая барышня!" А ведь этой Маргарите ровно столько же лет, сколько и мне. Вдобавок она косоглазая и ноги у нее толстые. А кудрей-то у нее и в помине нет - волосы похожи скорее на лошадиную гриву. Но ведь ее отец - владелец фабрики хлопчатобумажных тканей. Там выпускаются также носки и кальсоны. А ее родной дядя - хозяин гостиницы с кафе и рестораном на рыночной площади. Вот потому-то у Маргариты всегда в руках кусок торта, или шоколад, или толстые бутерброды с сосисками, или бутылка лимонада; водятся у нее и деньжата. Я охотно охраняю девочку, чтобы кто-нибудь не отнял у нее что-либо. И за это она мне очень и очень благодарна. Родной брат отца маленькой Маргариты Мольднер, владелец гостиницы, - славный парень. Однажды он оказался рядом со мной в то время, как я лупил одного мальчишку, очень дерзкого, хотя он и на два года моложе меня. Этот разбойник оскорбил Маргариту: он утверждал, что она обмочила ему штаны. Это была, конечно, клевета, в чем мы тут же, на месте, убедились. Во всяком случае, я его отлупил, а владелец отеля изрек: "Ты хороший парень". Я ответил: "Маргариту в обиду я не дам, оскорблять ее не позволю". И он мне опять говорит: "Это достойно с твоей стороны, ты настоящий рыцарь. А кроме того, ты ведь еще сын бакалейщика Фрея, не так ли?" Я подтвердил, что купец Фрей мой отец, и услышал: "Наверное, с твоим отцом можно иметь коммерческие дела - спроси-ка его, сколько стоит мешок сахару". И хотя мне было известно от отца, что мешок стоит тридцать четыре марки, я сказал: "Тридцать шесть марок". "Отлично! - выкрикнул владелец гостиницы. - Тогда мне три мешка". Ну а Маргарита все-таки каналья. Она пронюхала, что я добыл таким образом шесть марок, потом еще шесть и, наконец, еще восемь. Теперь она собирается донести на меня и только не знает кому - своему дяде или моему отцу. И в это время один мой приятель, Альфонс, подбросил мне хороший совет: я должен сделать с Маргаритой то, что он сделал с невестой своего брата. И это, в общем-то, неплохо. "Слушай, - сказал я Маргарите, - не выдавай меня: я же добыл эти деньги, чтобы сделать тебе подарок". "Правда?" - спрашивает она. "Честное слово", - отвечаю я и трижды сплевываю. "И что же ты собираешься мне подарить?" - интересуется Маргарита. "Ну, что-нибудь особенно красивое, - говорю я. - То, что есть только у очень изящных женщин. Но для этого ты мне должна кое-что показать..." Мы отправляемся в лес, за кирпичный заводик, - и там она показывает мне многое. Ей это даже самой интересно. Вот она, оказывается, какая! Меня все это тоже ужасно интересует - только я не показываю вида. Ведь, в конце концов, она все же каналья, она же хотела посадить меня в лужу, продать. И поэтому я говорю ей: "Если ты еще когда-либо захочешь мне навредить, я расскажу всем, что ты вытворяешь в лесу с парнями. И тогда увидишь, что тебе будет". "Олух царя небесного, - обратился ко мне отец, узнав обо всем этом, - горе души моей! Ну как ты мог сотворить такое?! Или ты полный идиот? Или ты забыл, что я произвел тебя на свет, - за что же ты хочешь обрушить на меня несчастья? Эта малышка-то ведь дочь фабриканта, племянница владельца гостиницы - с такими не ссорятся, с такими стараются дружить!" "В 1918 году я окончил обучение в школе, получил начальное образование. Потом поступил в гимназию и в 1923 году покинул ее по чисто экономическим причинам, не получив аттестата зрелости. После ряда тяжелых лет, когда мне довелось трудиться на ответственных постах в промышленности, я принял решение стать солдатом. В 1925 году я вступил в тогдашний рейхсвер, желая сделать офицерскую карьеру". "Отечеству необходимы пушки, - сказал учитель. - Собирайте металл". Собираем. В своем классе я ведаю сбором металлолома. Причем успешно. В конце концов меня назначают руководителем этой операции в общешкольном масштабе. Предпочтение отдается меди и свинцу. Порой на алтарь отечества жертвуется даже золото. Правда, не всегда это бывает добровольно. Но ведь мы действуем на благо родины, во имя повышения авторитета сограждан. И даже после окончания войны у нас еще оставались запасы собранного металла. Но теперь у нас иные задачи - скрыть их от разных разнюхивающих комиссий. В этом деле горячее участие принимает и отец, правда, отнюдь не из альтруистических соображений - что приводит к конфликтам. "Я же дам тебе эти деньги для продолжения образования, - говорит отец. - И это тоже означает действовать в интересах Германии". И я понимаю, что он прав. Любимая родина по ночам кишит спекулянтами, мошенниками, мародерами. И все это должно означать сохранение истинных ценностей. Смутное, мучительное время! Отечество, как говорится, повержено в прах, но не раздавлено и не уничтожено; оно лишь обескровлено. Все чиновники пресмыкаются. Все блюдолизы хотят протягивать ножки по новой одежке. Мать считают сторонницей попов, отца окрестили холопом капиталистов - и это при его-то неудачных попытках обогатиться. Ему приходится продавать сахар по мешку в компании с братом фабриканта Мольднера, владельцем гостиницы, приверженцем кайзера. Короче говоря, дела идут из рук вон плохо. Даже на наши драгоценные металлы почти нет спроса. Да и запасы их тают с невероятной быстротой. "Бедная Германия!" - это единственное, что можно ска