- Перекрыть воду! - крикнул Ратсхельм. - Намылиться!
   И пока они намыливали и массировали мокрые тела, Хохбауэр сказал своему
обожаемому начальнику:
   - Удар, принесший господину капитану пятое очко, не  смог  бы  удержать
никто. Никто!
   - Да, он был не из  плохой  серии,  -  ответил  Ратсхельм.  И  протянул
фенриху свой кусок мыла, лучшего качества  и  сильнее  парфюмированный.  -
Берите, пожалуйста, Хохбауэр, и передайте дальше другим.
   Фенрихам очень пришелся по душе этот жест, тем более что мыло капитана,
по всей очевидности, было из французских трофейных  запасов.  Их  же  мыло
почти совсем не мылилось  и  распространяло  резкий  запах  дезинфекции  -
по-видимому, оно было изготовлено из падали,  и  хорошо,  если  только  из
трупов животных! Во всяком случае, мыло капитана Ратсхельма  было  гвоздем
программы стоявшей под душем группы фенрихов -  оно  таяло,  как  снег  на
плите очага.
   Капитан радовался тому, что смог доставить удовольствие  своим  дорогим
подопечным. Сам вид как бы оттаявших под воздействием горячих водяных масс
фигур вызывал в его душе теплоту.
   - Может быть, нам следовало  бы  создать  в  нашем  потоке  собственную
сборную команду, господин капитан, - продолжил фенрих Хохбауэр,  намыливая
себе под мышками. -  Во  главе  с  господином  капитаном,  естественно.  Я
уверен, что подобная команда была бы непобедимой во всей военной школе.
   - Неплохая идея, Хохбауэр, - ответил капитан Ратсхельм одобрительно.  -
Об этом нам следует поговорить - лучше всего сегодня же вечером. Приходите
ко мне, а предварительно составьте список команды. У меня  такое  чувство,
что дело может стоить того.
   - У меня такое же  чувство,  господин  капитан,  -  преданно  поддакнул
Хохбауэр.
   - Пустить воду полностью! -  крикнул  Ратсхельм.  -  Дать  максимальную
температуру!


   - Вы выглядите в последнее время  немного  усталой,  -  сказал  капитан
Катер Эльфриде Радемахер.
   - А это, по вашему мнению, мешает работе?
   - Ни в коем случае, дорогая  фрейлейн  Радемахер.  Пожалуйста,  поймите
меня правильно. Это не упрек, а просто констатация факта - следствие,  так
сказать, дружеской озабоченности.
   - В этом нет никакой необходимости, господин капитан,  -  заверила  его
Эльфрида. - Есть ли у вас еще вопросы ко мне - я имею в виду по службе?
   Эльфрида       стояла        напротив        капитана,        командира
административно-хозяйственной  роты.  Катер  сидел  глубоко  в  кресле  за
письменным столом. Он смотрел на свою секретаршу, доверительно щурясь.
   - Фрейлейн Радемахер, - сказал он затем, - присядьте,  пожалуйста.  Нам
необходимо обговорить еще некоторые мелочи.
   - Пожалуйста, - ответила Эльфрида. Она села  опять  на  свой  стул,  на
котором обычно сидела, когда капитан  пытался  ей  что-либо  диктовать.  В
большинстве  случаев,  однако,  он  исчерпывал  свою   мысль   несколькими
тезисами. Но этого вполне хватало.  Обычно  в  ходу  было  не  более  двух
десятков стандартных писем, и Эльфрида знала их все.
   - Как я уже сказал, -  продолжал  Катер,  потирая  руки,  -  у  меня  в
последнее время такое чувство, что вы мало щадите себя. Вы  слишком  много
работаете! Вы могли бы здесь, на работе, делать и  поменьше.  Может  быть,
вам следует ввести перерыв,  чтобы  выпить  немного  кофе,  поговорить  по
телефону или даже сделать то, на что имеется настроение.  Более  спокойная
рабочая обстановка - что вы на  это  скажете?  Это  могло  бы  благотворно
сказаться и на вашей личной жизни, не правда ли?
   - Что это должно означать, господин капитан? Не хотите ли вы  сократить
объем работы или же увеличить штаты?
   - У вас светлая головка, фрейлейн Радемахер. Я это всегда чувствовал.
   - Таким образом, вы собираетесь увеличить штаты  вашего  подразделения,
господин капитан?
   - Чтобы немного разгрузить вас, фрейлейн Радемахер. А может быть, чтобы
сделать приятное моему дорогому другу Крафту.
   - Ага, - сказала Эльфрида. - А я даже знаю, кого вы хотите взять. Ирену
Яблонски, не так ли?
   -  Вы  великолепны,  -  рассмеялся  звонко  Катер,  чтобы  скрыть  свое
удивление. - Но в том-то и штука, что  мы  знаем  довольно  много  друг  о
друге. Таким образом, вы догадались! Мы возьмем эту Ирену Яблонски к  нам.
Согласны?
   - А что вы ожидаете от этого, господин капитан?
   - Довольно много, - ответил он  с  подъемом.  -  Прежде  всего  я  буду
способствовать росту подрастающего поколения  и  дам  возможность  молодым
силам проявить себя. Принцип оценки работы  по  ее  результатам,  фрейлейн
Радемахер. Это - требование нашего времени.
   - Боюсь, однако, что Ирена не  сможет  делать  что-либо  другое,  кроме
работы на кухне. Она ведь не машинистка и не секретарь.
   - Ну да, но она очень хочет учиться. Я уверен,  что  ее  можно  научить
очень многому.
   - Она еще очень молода, господин капитан Катер.
   - Но это ведь не недостаток. Или?..
   - Ирена Яблонски, по сути, еще ребенок.
   -  Но  это  может  быть  и  преимуществом.  Кроме  того,  малышке   уже
восемнадцать лет. Чего же вы хотите, фрейлейн Радемахер? Вместо того чтобы
быть мне благодарной за то, что  я  хочу  разгрузить  вас  по  работе,  вы
выдумываете проблемы, которых на самом деле нет.
   - Для вас, по-видимому, нет, господин капитан.
   - Что это значит? - спросил Катер уже раздраженно. - Вы что, возражаете
против  того,  чтобы  эта  Ирена  Яблонски  поступила  на  работу  в  наше
подразделение?
   - О, совершенно напротив, господин капитан, я приветствую это!
   - А что это снова означает?
   - Это означает, что вы сделаете  мне  любезность,  если  возьмете  сюда
Ирену Яблонски.
   - И этим я сделаю вам любезность?
   - Конечно же!  Ибо,  видите  ли,  господин  капитан,  я  чувствую  себя
ответственной за Ирену. Ей нужен кто-то, кому она могла  бы  довериться  и
кто присматривал бы за ней. А это я смогу сделать  особенно  хорошо,  если
она будет работать здесь, со мною. Такую возможность вы даете - и  поэтому
я вам благодарна. И вы убедитесь, господин капитан, что я буду следить  за
Иреной, как львица за своим львенком.


   - Фенрих Хохбауэр прибыл по вашему приказанию, господин капитан!
   - Прошу вас, мой  дорогой,  -  сказал  Ратсхельм,  -  не  будьте  столь
формальны! Рассматривайте ваше пребывание  здесь  как,  скажем,  дружеский
визит.
   - Охотно, господин капитан. Очень благодарен.
   - Присаживайтесь, мой дорогой. Истинное товарищество не знает разницы в
званиях - и в то же время уважает их всегда. Это вопрос такта -  а  им  вы
обладаете. Итак, ближе, Хохбауэр, еще ближе!
   Капитан Ратсхельм принял курсанта в своем кабинете: скудная обстановка,
как, впрочем, и во  всех  других  помещениях,  но  значительно  украшенная
умелой рукой. На столе лежала  цветная  крестьянская  скатерть  с  Балкан.
Подушка сине-бело-красного цвета была, по-видимому, вывезена  из  Франции.
Россия добавила к обстановке самовар, на дне которого теперь горели угли -
капитан готовил себе и своему посетителю чай.
   Когда они выпили по чашке, Хохбауэр позволил себе сказать, что  напиток
был очень вкусным.
   - Это, без сомнения, зависит от приготовления! - добавил он.
   Ратсхельм с улыбкой принял комплимент, а затем рассказал, что этот  чай
из Индии, он был конфискован в Голландии и  продан  в  Бельгии  торговцами
черного рынка в военный магазин, оттуда - обратно спекулянтам,  а  уж  они
перепродали его  неким  девушкам,  одна  из  которых  являлась  постоянной
приятельницей одного из его друзей.
   -  Неряшливое  и  неопрятное  существо,  до  которой  мне  не  хотелось
дотрагиваться даже каминными щипцами. Но поскольку она постоянно  говорила
мне, что подарит все, что я обожаю, я взял в конце концов ее чай.
   Фенрих Хохбауэр засмеялся, хотя и негромко, и сказал:
   - Женская лабильность еще не полностью соответствует великим  этическим
требованиям нашего времени, которое можно поистине назвать героическим.
   - Точно, - подтвердил Ратсхельм, - мы живем  в  эпоху  всего  абсолютно
мужского.
   - И поэтому стоит жить на свете! - произнес Хохбауэр торжественно.
   Капитан кивнул головой и тяжелым движением положил руку на плечо своего
посетителя в знак молчаливого согласия. Скупая, грубая  нежность  охватила
его. И Хаген фон Тронье, думал он, так же  однажды  положил  свою  тяжелую
руку на плечи соратников и притянул их к себе, чтобы они были ближе к  его
сердцу, которое билось для них и борьбы.
   Они помолчали некоторое время.  Капитану  казалось,  что  он  чувствует
волны чистой гармонии. Но от его внимания не  ускользнула  тяжелая,  почти
мрачная серьезность, которая, казалось, лежала темной тенью на его дорогом
госте. И после нескольких ничего не значащих  слов  о  сборной  команде  и
плане тренировок для  сыгранности  Ратсхельм  спросил  с  явно  выраженным
участием:
   - Что вас, собственно, угнетает, дорогой Хохбауэр?
   - Господин капитан хороший  психолог,  -  сказал  фенрих,  смущенный  и
удивленный в одно и то же время.
   - Да, - ответил Ратсхельм, - я обладаю способностью  восприятия  чувств
доверенных мне солдат. Я знаю обычно больше,  чем  я  говорю.  А  в  вашем
особом случае, мой дорогой Хохбауэр, от меня  не  ускользнуло,  что  вы  в
последнее время, в особенности в последние дни, производите впечатление не
слишком счастливого человека.
   Хохбауэр слегка наклонил свою красивую голову и ответил  как  бы  после
глубокого раздумья:
   - Смерть лейтенанта Баркова касается меня в большей  степени,  чем  это
кажется на первый взгляд, то есть не смерть сама по  себе,  поскольку  для
каждого  солдата  она  должна  являться  почти  само  собой   разумеющимся
явлением.  Меня  беспокоит  то,  что  ныне  предпринимаются   усилия,   не
оставляющие мертвых в покое. И поскольку  я  знаю,  что  господин  капитан
любит искренность и прямоту, - в этом месте  Ратсхельм  кивнул  головой  в
знак согласия, - я вынужден,  к  сожалению,  сказать,  что  обер-лейтенант
Крафт, мне кажется, предпринимает все  необходимые  меры,  чтобы  выяснить
обстоятельства смерти лейтенанта Баркова.
   - Ага, - сказал капитан Ратсхельм и отчетливо дал понять, насколько его
заинтересовал  этот  вопрос.  Вместе  с  тем  он  добавил:  -  А  что  же,
собственно, там еще выяснять? Ведь расследование уже  закончено  -  в  том
числе и военно-судебного характера,  которое  я,  впрочем,  всегда  считал
излишним, но которое по положению дел было, очевидно, неизбежным.
   -   Господин   обер-лейтенант   Крафт,   по-видимому,   сомневается   в
представленных официально результатах расследования.
   - Что? Он сомневается в результатах военно-судебного расследования?  Но
это же невозможно! Он это сказал?
   - Нет, господин капитан, отчетливо об этом никогда не говорилось. Но  я
абсолютно уверен,  что  господин  обер-лейтенант  Крафт  занимается  всеми
подробностями, приведшими к смерти лейтенанта Баркова.
   - Невероятно, - заметил Ратсхельм, качая головой.  -  Просто  абсурдно!
Что это значит? Какую цель он преследует?
   - Господин обер-лейтенант Крафт ищет, по-видимому, виновного,  господин
капитан. И я никак не могу отделаться от мысли,  что  это  я  -  то  лицо,
которое он ищет.
   - Это просто невероятно! - выкрикнул Ратсхельм. - Ведь нет ни малейшего
факта, который говорил бы о том, что эта смерть  не  является  результатом
обычного несчастного случая.
   - К сожалению, господин капитан, - ответил фенрих приглушенным голосом,
- при определенных условиях подобный факт может быть сконструирован.
   - Но не против же вас, мой дорогой Хохбауэр!
   Фенрих ответил таким тоном,  в  котором,  казалось,  звучало  искреннее
сожаление:
   - Между лейтенантом Барковом и мною были,  к  сожалению,  довольно-таки
натянутые отношения уже с самого начала,  этого  я  отрицать  не  могу.  И
господин обер-лейтенант Крафт установит это рано или поздно - если уже  не
знает об этом.
   - Мой дорогой Хохбауэр, напряженность, как известно, может  привести  к
улучшению результатов и  даже  достижению  наилучших  показателей.  Только
противоречия приводят к появлению больших гармоний.  -  Капитан  Ратсхельм
вслушивался в  свои  собственные  слова  не  без  приподнятого  чувства  и
удовлетворения тем, что в состоянии дать такой отличный ход мыслям.
   - Однако  имеются  противоречия,  господин  капитан,  которые  являются
непреодолимыми - наподобие тех, из-за которых мы взялись вести эту  войну.
Не  правда  ли,  господин  капитан,  для  немца  не  должно  быть  никаких
противоречий с Германией?
   - Конечно же нет! - воскликнул Ратсхельм убежденно. - Тот,  кто  не  за
Германию, не может быть немцем!
   - А наш фюрер - это Германия, не так ли?
   Капитан Ратсхельм подтвердил это с  большой  готовностью.  Такой  образ
мышления был привит ему, и он в это верил, как и миллионы других. Ничто не
казалось ему более само собой разумеющимся, чем это: фюрер,  рейхсканцлер,
верховный главнокомандующий вермахта - он олицетворял Германию! Так же как
кайзер - империю, Фридрих Второй - Пруссию. В этом нечего  было  изменять.
Все остальное было государственной изменой. А  измена  должна,  совершенно
ясно, караться смертью.
   На  этом  месте  Ратсхельм  споткнулся.  Здесь   полет   его   фантазии
остановился: он сам дал ей  такую  команду.  Вид  Хохбауэра  облегчил  ему
принятие этого решения: такой был способен лишь на  благородные  поступки!
По-другому и быть не могло.
   - Я не мог этому  поверить,  -  сказал  фенрих  с  трогательным,  почти
беспомощным выражением - поистине Эгмонт, полный печали  о  несовершенстве
мироздания, - но лейтенант Барков осмеливался говорить о  нашем  фюрере  с
неуважением, не говоря  уже  о  почитании  или  любви.  И  хуже  того:  он
высказывал сомнения в способностях нашего  фюрера,  критиковал  его  и,  в
конце концов, даже стал поносить его.
   -  Это  ужасно,  -  сказал  Ратсхельм.  И  попытался  представить  себе
Хохбауэра в этой страшной обстановке: благородный юноша, наполненный чисто
шиллеровскими идеалами - "Соединись с отечеством, самым дорогим, что  есть
на свете!" - воодушевленный огненным дыханием Кернера -  "Ты,  мой  меч  с
левого бока, что  означает  твое  ясное  мерцание?"  -  закаленный  бодрым
мировоззрением Фихте, Арндта, Штейна - "Не стоит никакого уважения  нация,
которая не отдает с радостью всего во имя своей чести!" - это дух, которым
была наполнена  немецкая  молодежь.  С  ним  она  спешила  под  знамена  и
устремлялась к высоким и высочайшим поступкам и делам; юноши хотели  стать
офицерами  фюрера  и  принять  деятельное  участие  в   решении   проблем,
выдвигаемых  благородным  величием  времени,   решающим   часом   истории,
возвышенным моментом, в который решалась судьба всего мира. И при этом они
натолкнулись на какого-то лейтенанта Баркова.
   -  Да,  это  действительно  ужасно,  -  повторил  Ратсхельм.  Ему  было
необходимо время, чтобы  немного  успокоиться.  Затем  он  спросил:  -  Но
почему, мой дорогой Хохбауэр, вы не пришли с этим ко мне раньше?
   И Хохбауэр, который теперь понял совершенно отчетливо, куда  ему  нужно
клонить, сделал с ходу второе прямое попадание. Он объяснил, склоняя  свою
белокурую голову:
   - Мне было стыдно за все это.
   Это заявление наполнило душу капитана Ратсхельма восторгом. Его  сердце
немецкого солдата забилось сильнее и чаще, его грудь, полная  возвышенного
чувства товарищества, вздымалась, и скупая слеза показалась на его  добрых
голубых глазах.
   Капитан  встал,  торжественно  подошел  к  Хохбауэру,  положил  ему   -
родственной душе, брату по духу, соратнику по борьбе за истинную  Германию
- с любовью руку на юношеские плечи и сказал с мужской простотой:
   - Мой дорогой юный друг, я стыжусь всего этого  вместе  с  вами.  И  не
только это - вы можете быть вполне уверены, что я понимаю вас и ценю  ваше
поведение, а также разделяю ваши чувства. И не бойтесь: пока я у  вас,  вы
можете всецело рассчитывать  на  меня.  В  этом  вопросе,  если  возникнет
необходимость,  мы  будем  бороться  вместе,  плечом   к   плечу,   -   до
окончательной победы!


   <b>ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N VI</b>

   <b>БИОГРАФИЯ ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ЭРНСТА ЭГОНА МОДЕРЗОНА, ИЛИ ДУША СОЛДАТА</b>

   "Фамилия и имя: Модерзон Эрнст Эгон. Время и место рождения: 10  ноября
1898 года, Планкен, район Штум. Родители:  отец  -  Модерзон  Максимилиан,
управляющий имением Планкен;  мать  -  Цецилия  Модерзон,  урожденная  фон
Кнобельсдорф-Бендерслебен.  Детство  и  первые  школьные  годы  провел   в
Планкене, район Штум".


   Большие, белые,  как  полотно,  -  так  выглядят  стены  моей  комнаты.
Обстановка ограничена самым  необходимым:  стол,  стул,  табуретка,  шкаф,
комод, кровать, рукомойник. Все из грубого, неотесанного дерева, тяжелое и
массивное, неклееное, без единого гвоздя, только на шпунтах. На стенах  ни
одной картины.  Через  узкое  окно  виден  маленький  хозяйственный  двор,
прилегающий непосредственно к  помещичьему  дому.  Оттуда  в  мою  комнату
доносятся шумы рабочего дня: бряцанье ведер  и  бидонов,  ржание  лошадей,
голос кучера, кричащего на животных.
   "Каждый, - говорит мой отец, - имеет собственную задачу, которая должна
выполняться". Он говорит это не тоном требования, увещевания или  приказа,
а как о само собой разумеющемся деле. Первая моя задача, о которой я  могу
вспомнить, касается Хассо - охотничьей собаки. Мне пять лет,  и  я  должен
один раз в день чистить, расчесывать и  приводить  в  порядок  Хассо  -  в
течение примерно десяти минут. После этого  мне  надлежит  показать  Хассо
отцу, а в его отсутствие - матери; если же нет и ее, то батраку  Глубалке,
который следит за лошадьми отца. "Эрнст, - говорит Глубалке мне, -  каждое
животное должно чувствовать, что за ним кто-то ухаживает и заботится о нем
- это главное. Если этого не будет, то оно становится запущенным и дичает.
И с людьми дело обстоит так же".
   "Сегодня прибывает племенной бык из Зарница", - сообщает отец за обедом
и бросает взгляд на мать. Та хочет что-то сказать, но  не  говорит.  После
этого отец обращается ко мне: "Ты будешь помогать мне  держать  коричневую
корову". "А он для этого не слишком мал?" - спрашивает мать. "Ты имеешь  в
виду, - отвечает отец, - что Эрнст еще недостаточно силен,  чтобы  держать
корову, которую будет покрывать бык? Так я  же  буду  ему  помогать".  Так
происходит это, как и все остальное, что говорит  отец,  которого  люди  в
поместье называют не иначе  как  "господин  майор".  А  племенной  бык  из
Зарница оказался сильным и диким и взбирался на  корову  так  тяжело,  что
потребовались все мои усилия, чтобы держать ее.  И  моя  куртка  была  вся
забрызгана пеной, которая капала с морды коровы.
   В круг моих обязанностей входит также поддержание чистоты и  порядка  в
моей комнате. Каждое утро я  проветриваю  постель.  Каждый  вечер  наливаю
свежую воду в два кувшина. Отец указывает, насколько  широко  должно  быть
открыто окно ночью. Мытье полов является, однако,  делом  Эммы,  одной  из
наших служанок. Летом я встаю в шесть часов, а зимой -  в  семь  и  ложусь
спать в восемь или соответственно  в  девять  часов  вечера.  Иногда  отец
поднимает  меня  среди  ночи,  когда,  например,  жеребится  кобыла,   или
благородные олени забираются в наш огород, или как  тогда,  в  1906  году,
когда горел каретный сарай. Утром следующего дня мне  разрешается  поспать
подольше, ровно столько, сколько времени заняло ночное происшествие.
   Отец говорит мало, а мать - еще меньше в  присутствии  отца.  Если  она
остается одна, то иногда поет, и голос у нее прекрасный.  Но  истории  она
мне не рассказывает - это делает Глубалке,  если  поблизости  нет  отца  и
матери и работа уже закончена. Глубалке рассказывает о войне и кайзере и о
своем брате,  который  зарубил  свою  жену.  "Он  ударил  ее  в  висок,  -
рассказывает он, - и не чем иным, как топором. Ибо  она  его  обманула,  а
когда один человек  обманывает  другого,  его  нужно  ударить  топором  по
черепу. Это и есть справедливость".
   "И  это  действительно  справедливость?"  -  спрашиваю  я  отца.  А  он
отвечает: "Это - справедливость батраков и слуг!"
   У учителя Франзена голос как у старой  бабы.  При  этом  ему  не  более
двадцати пяти лет,  и  у  него  светло-голубые  глаза  и  розовая,  как  у
поросенка, кожа. Руки  его  находятся  в  постоянном  движении,  и  иногда
кажется, что они летают одна вокруг другой,  как  птицы.  Он  не  ходит  -
кажется, что он ползает. "Он боится меня", - говорю  я  отцу.  "Чепуха,  -
отвечает он, - с чего ты это взял?" "Он боится меня, - говорю я, -  потому
что я твой сын - сын управляющего поместьем".
   На следующий день отец  приходит  в  школу  с  хлыстом  в  руке.  Голос
Франзена повизгивает, как у собаки, когда отец разговаривает  с  ним.  Его
спина согнута, как лук,  а  руки  дрожат,  как  листва  тополя.  "Господин
Франзен, - говорит ему отец, когда мы остаемся втроем в пустом  классе,  -
вот это - ваш ученик. А то, что он к  тому  же  является  моим  сыном,  не
должно вас беспокоить. Он должен  учиться!  И  он  должен  учиться  еще  и
послушанию тем, кто является для него авторитетом  и  властью.  Вы  можете
быть тряпкой, господин Франзен, но  для  него  вы  являетесь  авторитетом,
представителем вашего ведомства. Действуйте, исходя из этого. А ты, Эрнст,
должен с этим считаться".
   Я сижу на тех же скамьях, что и ребятишки из деревни. Мой кусок  хлеба,
который я съедаю во время перерыва, не больше, чем у  них.  Я  и  одет  не
лучше, чем они. К тому же я не только учусь вместе с ними, но  и  выполняю
совместно с ними домашние задания. Отец выражает желание, чтобы я принимал
участие в их играх. Мы выпускаем  в  озеро  рыб,  пробираемся  ползком  по
трубам, проложенным под железнодорожным  переездом,  запруживаем  ручей  и
затопляем в результате этого  луг.  "Эрнст,  -  говорит  мне  отец,  -  вы
причинили значительный ущерб. Ты присутствовал при этом?"  "Да,  отец",  -
отвечаю я. "Ты мне назовешь имена мальчишек, принимавших  участие  в  этом
деле, если я тебя об этом попрошу?" - "Я назову их имена,  отец,  если  ты
будешь на этом настаивать, - но я  прошу  тебя:  не  настаивай  на  этом".
"Хорошо, мой сын, - говорит отец, - вопрос исчерпан, ты можешь идти".


   "Народная школа в Планкене, район Штум, - в возрасте от  6  до  10  лет
(1904-1908 годы). Гимназия имени кайзера Вильгельма в Штуме - с 10  до  18
лет (1908-1916 годы). Там же - сдача экзамена на аттестат зрелости. В 1916
году - запись добровольцем в армию".


   Из лета в лето происходит, рассматривая чисто внешне, все то же  самое.
В 5:00 подъем. В 5:45 завтрак. В 6:10 выход  из  дома  и  трехкилометровый
марш до железнодорожной  станции  Ромайкен.  С  6:52  до  7:36  поездка  в
пассажирском поезде, в вагоне IV класса, из Ромайкена до Штума. С 8:00  до
1:00 пополудни занятия в гимназии имени кайзера Вильгельма в Штуме. С 1:00
до 3:00 пополудни выполнение домашних  заданий  первой  срочности  в  зале
ожидания III и IV классов на железнодорожной станции Штум. С 3:07 до  3:51
пополудни возвращение из Штума в Ромайкен поездом, далее пешком в Планкен.
Прибытие туда около 4:30 пополудни.  Здесь  завершение  школьных  заданий,
инструктаж отца, связанный по большей части с обходом  конюшен  и  хлевов,
ужин, отход ко сну. И так изо дня в день в течение всего лета.
   В зимние месяцы - каждый раз с начала  ноября  до  конца  февраля  -  я
нахожусь в школьном пансионате "Виктория" в Штуме  по  Шиллерштрассе,  32.
Владелицей этого пансионата  является  фрау  Ханнелоре  Рормайстер,  вдова
офицера. Жизнь, текущая строго по регламенту, - с утра  в  понедельник  до
обеда в субботу - в точном соответствии  с  планом,  включая  присмотр  за
выполнением домашних  заданий.  С  обеда  в  субботу  до  раннего  утра  в
понедельник - нахождение в Планкене, в родительском доме.
   Кроме меня в той же самой комнате находятся еще трое. Кровати -  в  два
яруса. Курение запрещено.  Употребление  алкоголя  грозит  исключением  из
пансионата.  В  десять  часов  свет  тушится.  Прием  пищи  осуществляется
совместно. У каждого  свое  собственное  рабочее  место,  размером  в  два
квадратных метра, точно  вымеренных,  границы  обозначены  белой  полосой,
нанесенной в свое время на деревянную  поверхность  общего  стола.  Каждые
четыре недели фрау Рормайстер, владелица пансионата и вдова офицера, пишет
нам свидетельства  о  поведении,  которые  должны  быть  показаны  дома  и
подписаны родителями.
   "Эрнст Модерзон, - говорит мне фрау Рормайстер, когда однажды я являюсь
по ее вызову к ней в комнату, - ты порядочный и надежный парень, и я  ценю
это". Я ничего не отвечаю. "Я считаю, - продолжает она, - что  тебе  можно
доверять". Я опять молчу. "И поэтому, - говорит она дальше, - принимая это
во внимание, я намерена назначить тебя  своим  доверенным  лицом  в  вашей
комнате". "А каковы обязанности этого доверенного лица?"  -  спрашиваю  я.
"Ну, - отвечает она, -  он  пользуется  моим  доверием.  Он  помогает  мне
следить за порядком. Он следит за тем, что  другие  делают  и  говорят,  и
докладывает мне затем об этом". "Сожалею, - говорю я, - но эта задача  мне
не подходит".
   "Все в жизни имеет собственную цену, - говорит доктор Энгельгардт. - За
каждое слово, которого вы  не  будете  знать,  полагается  удар  по  заду.
Посмотрим, кто будет держать рекорд".  Рекорд  остается  за  Фусманом.  Не
проходит ни одного урока латинского языка, на котором он не получил бы  по
меньшей мере пяти ударов по заднему месту.  "Я  никогда  не  позволю  себя
ударить", - заявляю я. "Тебе хорошо говорить, - замечает Фусман,  -  ты  и
так все знаешь".
   Кисть левой руки отца представляет собой кровавую  кашеобразную  массу.
Его лицо белое как снег. Он  поскользнулся  и  попал  рукой  в  работающую
соломорезку. "Разрежьте мне  рукав,  -  говорит  он.  -  И  рубашку  тоже.
Принесите чистую простыню. Завяжите руку! И немедленно запрягайте лошадей:
мне нужно к врачу". Это  все,  что  он  говорит.  Он  держится  еще  более
подтянуто, чем обычно. Неделю спустя он уже опять стоит посредине двора. О
том, что его левая рука навсегда изувечена, он никогда не  упоминает  -  и
никто другой также об этом не говорит.
   "Модерзон, - говорит доктор Энгельгардт, обращаясь ко мне, - встань!  Я
убежден, что ты мужественный  парень".  Энгельгардт  только  что  вошел  в
классную комнату. Он подходит ко мне вплотную и говорит: "Как я только что
вычитал в последнем списке  потерь,  твой  отец,  майор  Модерзон,  храбро
сражался в битве на Мазурских болотах и навечно остался на поле брани.  Ты
можешь гордиться им. Господин директор разрешил тебе три дня отпуска".
   "Мама, - сказал я, - как только это будет возможным,  я  тоже  запишусь
добровольцем в армию". "Зачем?" - только и спросила она. "Этого я не  могу
тебе сказать. Но я должен так сделать. Отец ведь сделал так".


   "1916 год - начальная подготовка в 779-м пехотном  запасном  батальоне.
Назначение в 18-й пехотный  полк  в  Грольман.  Первое  участие  в  боевых
действиях на Западном фронте, в районе Дюмона, осенью 1916 года. 18.1.1918
года присвоено звание лейтенант. После окончания  войны  -  возвращение  в
Планкен, район Штум. Работа в качестве полевого инспектора".


   "Модерзон?" - спрашивает полковник Тресков задумчиво. Я стою перед  ним
весь забрызганный  грязью,  в  рабочем  обмундировании,  мокрый  от  пота.
Полковник  Тресков,  у  которого  одна  нога  на  деревяшке,  инспектирует
рекрутов. "Модерзон? - спрашивает он  еще  раз.  -  У  меня  был  камерад,
которого звали так же. Майор Модерзон из Планкена".  "Это  был  мой  отец,
господин полковник", - отвечаю я, "Он был  хорошим  товарищем,  -  говорит
полковник Тресков. - Старайтесь быть достойным его". И ковыляет  на  своей
деревяшке прочь.
   Трактир называется "Под прусским орлом". Хозяин его -  дядя  одного  из
моих друзей. Мы отмечаем наше отправление на фронт.  Среди  нас  несколько
девушек;  на  некоторых,  тех,  что  пришли  из  лазарета,  платья  сестер
милосердия. Мы пьем вино. Освещение тусклое. Голоса звучат  громко.  Рядом
со мною девушка, она прижимается ко мне. "Пошли, - говорит она,  -  выйдем
на улицу". "Я останусь со своими коллегами",  -  отвечаю  я.  "Я  тебе  не
нравлюсь?" - спрашивает она. "Нет", - говорю я. И это правда.  Но  она  не
переносит  правды.  И  она  говорит:  "Кто  только  теперь  не  становится
солдатом!"  Ей  бесполезно  объяснять,  что  солдатом,  собственно,  стать
невозможно - им можно быть или не быть. Больше по этому вопросу ничего  не
скажешь.
   Бледный лунный свет. Кратерный ландшафт. Коварная тишина. Осветительные
ракеты,  взлетающие,  шипя,  в  высоту  и  тухнущие,  мерцая.  Сладковатое
зловоние трупов. Передо мной в застывших руках - холодный  пулемет.  Рядом
со мною товарищ, положивший голову на руки, - он спит  или  убит.  У  меня
постепенно появляется ощущение, что за мной молча, неподвижно  и  призывно
стоит человек - мой отец.
   Полковник Тресков находится рядом со мной с часами в руках.  "Еще  семь
минут, - говорит он, - тогда будет пора". Он уже дна дня на фронте, принял
полк и намерен вести его в наступление на высоту 304.  Он  карабкается  на
прислоненную к стенке окопа лестницу.  "Еще  одна  минута".  Затем  рывком
поднимается, выпрямляется и ковыляет в сторону противника два-три шага - и
тут он вздрагивает, шатается и падает. Я бросаюсь к нему и падаю рядом. Он
хрипит: "Никогда  не  признавать  себя  побежденным,  мой  боевой  камерад
Модерзон, никогда не сдаваться!" И умирает.
   Шампанское! Последние бутылки, появившиеся из самых укромных уголков. В
мою честь. Поношенный, изрядно  потрепанный,  пропитанный  кровью  китель,
тщательно  вычищенный,  с  погонами  лейтенанта.  Вокруг   меня   офицеры,
серьезные, торжественные. "Камерад!"  -  обращаются  они  ко  мне.  Звенят
стаканы. Кайзер, империя, отечество! Конец, стоящий уже у  двери,  кажется
еще  далеким,  далеким.  Никакой  печали.   Сознание   вечности   истинных
ценностей.
   "А теперь, - говорит мне несколько часов спустя  знакомый  ротмистр,  -
вы, боевой друг, можете отправиться в офицерский бордель, если хотите.  Вы
хотите?" "Нет", - отвечаю я.
   Возвращение в Планкен. Место отца занял другой управляющий. Мать  живет
в доме садовника, там есть комната и  для  меня.  "То,  что  ты  жив,  мой
мальчик, - говорит мать, - это - главное". Все вокруг меня тесное и чужое,
родина уже не такая, как была прежде.
   Все, кажется, стало другим. Но не то, что есть в нас.


   "1919-1921 годы - полевой инспектор в Планкене, район Штум. 1921 год  -
поступление на службу в одно  из  тех  подразделений,  из  которых  возник
рейхсвер. Позднее - назначение в 3-й пехотный полк в качестве  лейтенанта.
В 1926 году присвоено звание  обер-лейтенанта,  в  1930-м  -  капитана,  в
1934-м - майора, в 1937-м - подполковника, в 1939-м - полковника,  в  1940
году - генерал-майора".


   Народ, живущий в  несчастье,  становится  больным.  Напряжения  большой
войны оказались слишком  большими.  Люди  захирели  -  жадные  до  наживы,
малокровные, слабые. Жить только сегодняшним днем кажется  им  единственно
достойной целью. Города разлагаются, страна истекает кровью.  Мать  молчит
еще больше, чем раньше. Алчность  видна  на  лицах  обывателей,  их  глаза
дерзко горят от бесстыдства. "Почему  ты  не  хочешь  спать  со  мной?"  -
спрашивает меня  жена  управляющею,  который  занимает  пост  моего  отца.
"Потому, что ты вызываешь у меня отвращение", - отвечаю  я  ей.  И  думаю:
"Потому, что ты  являешься  частицей  великой  бессмыслицы  в  стране,  за
которую пали миллионы людей".
   Четыре события произошли в то незабываемое лето. Умирает мать - тихо, с
улыбкой, как жила,  однажды  утром  просто  не  проснувшись.  Затем  новый
управляющий, преемник моего отца, бьет меня по  лицу  посреди  господского
двора перед собравшимися людьми и утверждает, что я пытался  приставать  к
его жене. Я не говорю ни слова. Я ухожу. Третье: я вновь надеваю форму.  И
наконец, вскоре я встречаю Сюзанну. И все  это  в  одно,  то  самое  лето:
смерть, оскорбление, гордость и любовь.
   Остаток жизни - работа, одиночество и поиски смысла солдатского бытия.
   Больше о себе сообщить ничего не могу.



        19. НОЧЬ ПЕРЕД РЕШЕНИЕМ

   Ночи в военной школе были  короткими.  В  22:00  давался  отбой,  после
которого в казармах, по крайней мере у фенрихов, наступала полная  тишина.
С особого разрешения позволялось работать до 24:00.
   Это особое разрешение, рассчитанное на карьеристов  и  тупиц,  к  числу
которых относилось несколько фенрихов, было точно  сформулировано  майором
Фреем в его приказе N_27.  В  этом  приказе,  между  прочим,  указывалось:
"После отбоя светильники, в том случае, если в них имеется  необходимость,
должны быть затемнены бумагой, картоном или тканью, с тем  чтобы  свет  не
мешал желающим спать. При этом  нужно  иметь  в  виду,  чтобы  закрывающий
светильники материал не был горючим и находился  от  лампы  не  ближе  3-5
сантиметров".
   Фенрихи  использовали  в   качестве   затемняющего   материала   газету
"Фелькишер Беобахтер", кальсоны, полосатые жилеты,  развешивая  их  вокруг
лампочек. На столах лежали тетради, карты, блокноты, уставы. Каждый третий
что-либо делал после отбоя: писал письма родным или невесте, просто  сидел
задумавшись, поскольку  ему  не  хотелось  спать,  так  как  за  коротким,
тяжелым, как свинец, сном следовало скорое пробуждение.
   Немногие шепотом  переговаривались,  но  это  уже  являлось  нарушением
приказа N_27, где было четко сказано: "Дабы не мешать спящим, разговоры, в
том числе вполголоса или шепотом,  запрещаются.  Разрешается  лишь  давать
краткие указания и делать объявления вполголоса".
   Таким образом, в помещениях фенрихов с 22:00 слышались  лишь  отдельные
приглушенные восклицания и тихое бормотание.
   Проходящие службу в административно-хозяйственной роте были  ограничены
несколько в меньшей мере. Они могли до 24 часов пользоваться буфетом. Хотя
и здесь при малейшем шуме появлялся дежурный офицер.
   У офицеров школы все было, само собой  разумеется,  совсем  по-другому.
Эта разница должна была резко подчеркиваться фенрихам в первую очередь  по
чисто воспитательным соображениям. Кандидат в офицеры должен был постоянно
видеть и чувствовать, насколько  вожделенной  является  цель,  которой  он
стремится достичь по окончании обучения в школе, насколько велико различие
между ним и офицером.
   Офицеры могли приходить и уходить, когда им  заблагорассудится.  Казино
теоретически было для них всегда открыто. Они могли при желании  оставлять
в своих квартирах всю ночь свет невыключенным, в любое время ходить друг к
другу в гости, всячески развлекаться, играть в карты, опоражнивать бутылки
со  спиртным,  выходить  за  пределы  казарменного  городка.  Само   собой
разумеется, они пользовались правом в любое время блуждать по казармам под
предлогом контроля за поведением подчиненных им фенрихов.
   Во времени и пространстве их ограничивало  лишь  расписание  занятий  и
дежурств.
   Это, так сказать,  теоретически.  На  практике  все  выглядело  немного
иначе. Генерал  придерживался  той  точки  зрения,  что  офицер  постоянно
находится на службе. Офицер свободен в выборе занятий и может  делать  что
угодно. Но он не мог пользоваться в полной  мере  этой  свободой.  Генерал
следил за офицерами непрерывно. От его бдительности  ничто  в  училище  не
могло укрыться. Он  не  только  витал,  как  тень,  над  всем  и  вся.  Он
обязательно появлялся лично в самое неожиданное время, в самых неожиданных
местах. От его испытующего взора  трудно  было  что-либо  скрыть.  Он  мог
появиться в кафе, вынырнуть в ванной комнате, в залах, в лазарете.
   Эта постоянно висевшая над школой грозовая туча порождала более  мелкие
облака по своему образу и подобию. Так же, как  и  генерал,  за  фенрихами
следили  два  начальника  курсов,  шесть  начальников  учебных  потоков  и
восемнадцать офицеров-воспитателей.
   В военной школе в Вильдлингене-на-Майне повсюду и почти всегда  имелись
бдительные наблюдатели, от глаз которых трудно было что-либо скрыть.
   Тем не менее ночи были темные, территория большая, имелось бесчисленное
количество уголков и закоулков, укрытий и переходов. Вояки с боевым опытом
знали, как выходить из любого затруднительного положения.  Тем  более  что
даже сам Модерзон не мог одновременно быть повсюду.


   Фенрихи Редниц, Меслер, Вебер не стеснялись громко разговаривать друг с
другом. Они не боялись помешать кому-либо, поскольку, кроме них, в комнате
никого не было, если не считать фенриха Бемке, поэта, но, когда  он  читал
"Фауста", для него не существовало ничего вокруг.
   - Я взываю к нашему товариществу, - высокопарно говорил  Меслер,  -  вы
должны пойти с нами.
   - А зачем, собственно? - возразил Редниц.  -  Может  быть,  чтобы  тебе
посветить?
   - Каждому  перепадет  что-нибудь,  -  пообещал  Меслер.  -  Об  этом  я
позабочусь. Главное, чтобы ни одна девушка не осталась без  кавалера  и  у
них не возникло чувства зависти. В том случае, если каждая  будет  занята,
соблюдается, как во фронтовых условиях, правило: если один  что-то  имеет,
другие тоже должны иметь.
   - Что же в таком случае должно отломиться для меня?  -  поинтересовался
фенрих Вебер. - Я неприхотлив, но отбросы мне не нужны.  Соответствует  ли
она моему вкусу, заслуживает ли моего внимания?
   - Отличный экземпляр! - воскликнул Меслер с красноречивыми  жестами.  -
Как раз для такого здорового мужика, как ты. К тому  же  она  работает  на
кухне.
   Последнее замечание, казалось, убедило Вебера.  Для  старого,  опытного
вояки девушка, работающая на кухне, имеет не  меньшую  прелесть,  чем  для
старого селадона балерина. Сомнения Вебера рассеялись.
   - Если так, - промолвил он покровительственным тоном,  -  я  ничего  не
имею против. Только из любви к тебе, Меслер.
   - А ты, Редниц, двинешь с нами?
   - Я что-то устал, - ответил тот и зевнул.
   -  Это  у  тебя  пройдет,  -  с  жаром  возразил  Меслер.  -  Для  тебя
предусмотрена куколка - маленькая, грациозная,  живая  как  ртуть.  Ты  не
успеешь и до трех сосчитать, как она будет в твоих объятиях.
   Но это не тронуло Редница, он остался равнодушным,  повторив  еще  раз,
что устал и хочет спать.
   Это несколько огорчило его друзей, и они начали упрашивать  не  срывать
им развлечения. В конце концов ему задали провокационный вопрос, не трусит
ли он. Но это не достигло цели. Редниц в ответ лишь расхохотался.
   - Дело обстоит таким образом, - признался наконец Меслер. - Моя девушка
живет с двумя другими, и они следят за нею. Им тоже хочется  вырваться  на
свободу, но они одни не могут. Короче говоря, моя мышка  может  прийти  ко
мне лишь в том случае, если остальные пойдут с ней.
   - И где эта встреча должна состояться?
   -  В  спортзале.  Я  снял  там  всю  кладовую  для  инвентаря,  включая
рефлекторы для обогрева и матрасы.
   - Как тебе удалось сделать это? - спросил Вебер.
   - Очень просто, - с гордостью ответил Меслер. - Я там  случайно  застал
кладовщика с его пчелкой. И поставил ему ультиматум: или  он  теряет  свое
место, или иногда пускает туда меня. Сейчас самые  благоприятные  условия:
незадолго до закрытия ворот я все  дело  в  столовой  подробно  обговорил.
Через двадцать минут девушки будут ждать  у  заднего  окошка  коридора  их
помещения. Оттуда через газон - и в спортзал на зарядку.
   - Чего же мы тогда медлим? - вскричал Вебер и вскочил с койки.
   - Я не поползу в обход всей территории, - заявил Редниц.  -  Я  слишком
устал для этого. Если уж на то пошло, давайте совершим совсем дикое турне.
   - Что ты имеешь в виду? - спросил Меслер.
   - Каски, шинели  и  карабины,  -  ответил  Редниц.  -  Мы  выходим  как
дополнительный  патруль  под  командой  дежурного.  Это   самая   надежная
маскировка.  Целым  маленьким  подразделением  мы   маршируем   совершенно
спокойно через центральную площадь казарменного городка.  И  я  гарантирую
вам успех. Так можно пройти любому, кто пожелает. Никто  нас  не  спросит,
что мы там делаем.
   - Это слишком опасно, - озабоченно промолвил Меслер.
   - То, что мы собираемся делать, так или иначе опасно, - заметил Редниц.
- Итак, или в полном снаряжении, или без меня.
   - Пошли! - крикнул Эгон Вебер.
   - В ружье!


   Капитан Федерс смотрел через стеклянную дверь, за  которой  размещались
калеки. Они лежали сейчас, как  обрубки,  в  узких  огороженных  кроватях,
похожих на те, в которые кладут детей, освещаемые розовым матовым  светом.
Для них тоже наступила ночь. Они находились в забытьи.
   - Спят почти нормально, - проговорил майор медицинской  службы  Крюгер,
стоявший за Федерсом.
   Только они сейчас  находились  в  пустом  охраняемом  помещении.  Часто
доктор целыми часами наблюдал за своими пациентами  совершенно  один,  без
сопровождения фельдшеров и санитаров. Капитан Федерс иногда составлял  ему
компанию.
   - Ты усыпляешь их морфием? - спросил он.
   - Не всех, - ответил доктор, поморщившись. -  Только  некоторых,  и  то
слабой дозой.
   - Ты, если захочешь, можешь их, вероятно, усыпить навсегда?
   - Если бы я этого пожелал, конечно, смог  бы,  -  ответил  медик  своим
приглушенным голосом. Лицо его перестало морщиться. Казалось, он надел  на
него  маску,  чтобы  скрыть  его  истинное  выражение  на   этом   ужасном
костюмированном балу войны.
   Федерс сидел на стуле лицом к спинке, опершись на нее руками и  положив
на них подбородок. Его глаза были почти закрыты. Он тихо спросил:
   - Почему же ты не сделаешь этого?
   Майор не ответил на вопрос. Ему уже задавали его неоднократно.
   - Почему ты не делаешь этого? - повторил вопрос Федерс. - Почему ты  не
увеличиваешь изо дня в день дозы морфия, чтобы  эти  человеческие  обломки
нашли безболезненную и разрешающую все проблемы смерть? Им  же  для  этого
немного нужно. Может быть, ты боишься ответственности?
   - Ответственность с меня снята, - заметил Крюгер усталым голосом.  -  Я
имею  право  умерщвлять  их,  правда  при   определенных,   подтвержденных
письменным заключением условиях. Но  этим  условиям,  Эрих,  удовлетворяет
почти каждый из моих пациентов.
   - И почему же тогда ты не делаешь этого?
   - Я не убийца, - коротко бросил доктор.
   - Но ты, по крайней мере, положишь конец их страданиям. Ты усыпишь  их,
и они избегнут предсмертных мук.
   Лицо доктора Крюгера было бесстрастным. Он поднял в молчаливой  просьбе
руки и потом вновь бессильно опустил их. Затем он еле слышно спросил:
   - Сколько людей до настоящего времени ты убил, Эрих, сознательно  и  по
желанию?
   - Не знаю точно, - задумчиво ответил капитан Федерс. - Но  их  было  во
всяком случае немало. - Он подумал о ручных гранатах, которые он бросал  в
окна подвалов, о пулеметных очередях по кустам, за которыми были  люди,  о
лопатке для отрытая окопов, которой он разбивал черепа, -  у  него  имелся
серебряный знак  за  рукопашный  бой.  -  Лучше  быть  трупом,  чем  таким
обрубком, - заметил он. - Есть лишь две возможности решить  эту  проблему:
показать человечеству этих мучеников массового сумасшествия или лишить  их
жизни, освободив от мучений, поскольку их жизнь в этом обществе забывчивых
и бессовестных тварей никому не нужна.
   Доктор покачал своей изуродованной головой и промолвил:
   - Человек без рук и ног остается человеком. Ты, Эрих, можешь все, кроме
интимного общения с женщиной. Мне не хотелось бы показываться на  людях  с
моим искалеченным лицом, в остальном я вполне здоров и могу делать все. До
тех  пор,  пока  человек  может   видеть,   слышать,   говорить,   думать,
чувствовать, он принадлежит к тем, кого мы называем "венцом  творения",  и
участвует в жизни общества. Мир никогда не будет опустошен и мертв, пока в
нем имеется хотя бы одно разумное существо, хотя бы с одним из  проявлений
этого разума.
   - Нет, - возразил Федерс. - Я хочу или жить полной жизнью,  или  совсем
не жить.
   - И ты смог бы их убить? - тихо спросил  майор.  Он  предоставил  другу
время на ответ, но  не  получил  его.  -  Если  можешь,  я  тебе  не  буду
препятствовать делать то, что разрешено инструкциями и - даже более того -
что прямо  рекомендуется.  Так  как  же,  Эрих?  Показать  тебе,  как  это
делается?
   Капитан Федерс испытующе посмотрел на  друга.  Рубцы  на  лице  доктора
стали багровыми, руки слегка дрожали.


   - Мы сегодня проделали значительную  часть  работы,  -  сказал  капитан
Катер, с удовлетворением потирая руки. - И если наступит  время  выполнить
наш долг, мы не замедлим это сделать.
   Катер заявил это в канцелярии административно-хозяйственной роты  своим
ближайшим помощникам: хауптфельдфебелю  Рабенкаму,  Эльфриде  Радемахер  и
Ирене Яблонски - новой машинистке.
   Составление квартальной сводки штатно-должностного и наличного  состава
требовало всегда много времени, но не для Катера.  У  него  были  отличные
помощники, на которых он мог положиться.  Вся  его  деятельность  состояла
обычно в том, что он должен был поставить внизу свою подпись.
   -  Действительно,  -  повторил  капитан  Катер  с  признательностью,  -
прекрасная работа. Я очень доволен.
   - Недостает только даты, и затем господин капитан  может  подписать,  -
доложил хауптфельдфебель.
   - Понятно, я еще должен все основательно  пересчитать  и  проверить,  -
заметил Катер. - В этих случаях я  педант.  Сводка  штатно-должностного  и
наличного состава является своеобразной визитной карточкой  части,  и  она
должна тщательно контролироваться.
   Хауптфельдфебель бросил беглый взгляд на Эльфриду Радемахер, которая не
могла сдержать улыбку. Оба понимали, что их  шеф  вновь,  в  который  раз,
разыгрывает  роль  требовательного  и  трудолюбивого  служаки.  Сейчас  он
изображал из себя контролирующую инстанцию. Это представление  было  новым
лишь для Ирены Яблонски, которая смотрела  на  капитана  широко  открытыми
детскими глазами.
   - Итак, - резюмировал Катер,  -  я  прошу  выделить  в  конце  итоговые
данные.
   - Через две минуты будет сделано, господин капитан.
   - Я прошу - без  спешки.  Медленно,  основательно,  точно.  В  подобных
случаях  это  мой  девиз.  Просмотрите  все  самым   тщательным   образом,
пересчитайте отдельные графы, устраните мельчайшие погрешности.
   - Все в полном порядке, господин капитан.
   - Тем не менее проверьте еще! Если и после этого  все  будет  в  норме,
прошу  через  полчаса  доложить  мне  в  моем  кабинете  весь  материал  с
приложениями. И чтобы не отнимать у вас времени, материал  может  принести
мне  фрейлейн  Яблонски.  -  Катер  отечески  кивнул  Ирене  и  вышел   из
канцелярии.
   Хауптфельдфебель собрал документы, поставил дату, на что  потребовалось
десять секунд, и сказал:
   - Готово.
   - На сегодня все, - заметила  Эльфрида.  -  Самое  время  кончать.  Ты,
Ирена, отправляйся к себе. Ясно?
   - Но я должна пойти к капитану Катеру.
   - Ничего ты не должна, - промолвила решительно Эльфрида. - В это  время
ты должна спать. Марш! Иди в свою комнату.  Через  десять  минут  я  приду
проверить, лежишь ли ты в кровати.
   - Но господин капитан сказал...
   - Капитан Катер, очевидно, забыл посмотреть на часы. Конец на  сегодня.
Никаких возражений, Ирена.
   Ирена Яблонски последовала указаниям Эльфриды и поплелась к себе.
   - Я не хотел вмешиваться, -  проговорил  хауптфельдфебель,  -  но  вам,
вероятно, ясно, фрейлейн Радемахер, что они затевают?
   - Это мне так же ясно, как и вам. Но они должны оставить и  помыслы  об
этом.  Я  принимаю,  мягко  выражаясь,  всю  ответственность  на  себя,  и
документы капитану Катеру доложите вы. Воображаю, как  он  будет  удивлен,
увидев вместо Ирены вас.


   Генерал-майор Модерзон прервал свою ночную  работу.  Он  прислушался  к
шуму холодного дождя, капли которого тяжело падали на  оконные  стекла,  и
потер руки. Они были холодными и влажными.  Голова  генерала  горела,  его
знобило, как обычно при перемене погоды.
   Модерзон заставлял себя не думать о неудачах. Позже в своей комнате  он
примет хинин и запьет его водой.
   Генерал вызвал адъютанта. Тот был на месте; там же находился и  писарь.
Никогда нельзя было застать Сибиллу Бахнер одну, особенно в вечерние часы,
когда генерал оставался один.
   - Обер-лейтенант Бирингер! Подготовьте  учебный  план  до  конца  этого
выпуска, - приказал генерал.
   - До конца выпуска? - с удивлением спросил адъютант.
   Генерал молча посмотрел на него. Бирингер поспешил себя застраховать:
   - Учебный план до конца выпуска. Слушаюсь, господин генерал.
   - Сколько дней вам понадобится для этого, господин обер-лейтенант?
   - Три дня, господин генерал.
   - Таким образом - послезавтра.
   - Так точно, господин генерал.
   - Передайте, пожалуйста, фрейлейн Бахнер, что я  жду  ее  работу.  Пока
все, господин обер-лейтенант.
   Адъютант исчез в приемной. Мгновение он стоял в задумчивости  у  двери,
которую тщательно закрыл за собой. Затем медленно пошел к своему  столу  и
начал нервно перелистывать какие-то бумаги, посматривая на Сибиллу Бахнер,
сидевшую за пишущей машинкой. Наконец Бирингер осторожно спросил:
   - Вы понимаете, фрейлейн Бахнер, что здесь происходит?
   Сибилла Бахнер оторвалась на некоторое время от работы и посмотрела  на
него с удивлением. Адъютант крайне редко говорил с нею таким доверительным
тоном. Она должна была высоко оценить это и тем не менее  ответила  ничего
не значащим:
   - Нет.
   - Я не могу пока ничего узнать точно, - продолжал адъютант,  -  но  то,
что здесь сейчас происходит, чертовски похоже  на  заключительный  аккорд.
Над чем, собственно, вы сейчас работаете, фрейлейн Бахнер?
   - Над выпускными характеристиками фенрихов, как обычно перед окончанием
обучения.
   - Уже сейчас? - спросил Бирингер озабоченным тоном. -  До  выпуска  еще
шесть недель. Может быть, речь идет о характеристиках отдельных лиц?
   - Нет, господин обер-лейтенант. Почти на всех. Очень  на  немногих  они
еще не готовы, и это,  как  правило,  на  фенрихов  второго  потока  и  на
некоторых из шестого.
   - Я этого не могу понять, - промолвил задумчиво Бирингер.  Ему  до  сих
пор ни разу не удавалось угадать намерения генерала, хотя за это время все
его указания были четкими  и  не  носили  какого-то  скрытого,  секретного
характера. - Все это  должно  означать  лишь  одно,  -  заметил  Бирингер,
задумчиво глядя перед собой, - генерал отсюда уходит.
   - Но почему? - спросила озабоченно Сибилла. -  Может  быть,  он  просто
решил пойти в отпуск?
   Бирингер отрицательно покачал головой:
   - Генерал летом прошлого года был в отпуске, как раз перед тем, как нам
перебраться в этот свинарник. Нет, нет! Эта  завершающая  работа  генерала
должна означать что-то другое.
   Сибилла  Бахнер  была  слегка  расстроена.  Она  тоже  заметила  те  же
симптомы, что и адъютант, однако не решалась говорить о них. Она не хотела
думать о возможных последствиях. У  обер-лейтенанта  Бирингера  дела  были
относительно проще: генерал возьмет его с собою, а ее нет.
   - Генерал ждет вашу работу, фрейлейн Бахнер.
   Сибилла кивнула, открыла верхний ящик  письменного  стола,  где  лежало
зеркало, поставила его перед собою и, не обращая  внимания  на  адъютанта,
начала себя рассматривать.
   Обер-лейтенант Бирингер  украдкой  наблюдал  за  девушкой.  Он  обратил
внимание на ее немного полные, но грациозные  руки,  которые  приводили  в
порядок прическу. Затем Сибилла вынула заколки, придерживавшие  ее  волосы
на затылке, и они  волнистыми  прядями  распустились  по  ее  плечам.  Она
заботливо расчесала их, и улыбка скользнула по ее губам.
   Бирингер  тоже  улыбнулся,  но  его  улыбка  была  с  известной   долей
скептицизма.
   Сибилла Бахнер встала, бросила последний испытующий взгляд на  зеркало,
взяла папку с готовой работой и направилась в комнату генерала.
   Модерзон взглянул на нее или, по крайней мере, на папку с напечатанными
бумагами. Он протянул руку, взял папку,  открыл  ее,  посмотрел  внутрь  и
через несколько секунд спросил:
   - Что у вас еще, фрейлейн Бахнер?
   Тогда она набралась смелости и спросила:
   - Вам не мешает моя новая прическа, господин генерал?
   - Нет, - ответил Модерзон, не отрывая глаз от бумаг.
   В этот момент Сибилла почувствовала себя почти счастливой. Как ни скупо
прозвучал ответ генерала, он  показал  ей  совершенно  ясно,  и  это  было
главное, - он заметил ее новую прическу, он со вниманием  смотрел  на  нее
даже тогда, когда казалось, что он ее не замечает.
   Его "нет" было явным доказательством этого,  думала  она.  И  ее  глаза
заблестели.
   - Фрейлейн Бахнер, - промолвил генерал, - я хотел бы, чтобы вы подумали
о том, где бы вам хотелось работать,  если  дела  здесь,  в  штабе,  будут
закончены. Я даю вам три дня на размышления, после чего вы сообщите мне  о
своем желании. На сегодня все. Благодарю, фрейлейн Бахнер.


   Марион Федерс, жена капитана, вошла с беспокойством в спальню, включила
маленькую лампу и взглянула на кровать мужа. Она была  пуста  и  заботливо
заправлена.
   От этого беспокойство Марион Федерс еще  более  усилилось.  Она  устало
повернулась и посмотрела в  гостиную.  Там  стоял  обер-лейтенант  Зойтер,
Миннезингер. Он налил рюмку коньяку, посмотрел  его  на  свет  и  выпил  с
заметным удовольствием.
   Марион Федерс на мгновение закрыла глаза, подошла  к  своей  кровати  и
навзничь упала на нее. Свет ослеплял ее, и она быстрым, нервным  движением
повернула к себе абажур лампы.
   Затем она вновь  взглянула  в  гостиную.  Миннезингер  крутил  рукоятку
радиоприемника, пытаясь найти какую-либо музыку. Затем подошел  к  окну  и
взглянул на висящий на  стене  барометр.  Стрелка  указывала  "Переменно".
Посмотрев на часы, он налил себе еще коньяку.
   - Ты скоро будешь готова? - спросил он.
   Марион Федерс не отвечала, хотя отчетливо слышала каждое слово. Ее лицо
застыло, стало похоже на маску, только в глазах светилось беспокойство.
   Офицер еще в гостиной, идя в спальню, начал расстегивать мундир. Он вел
себя так, как ведут люди, которым все разрешено  и  которые  уже  добились
своей цели. В дверном проеме он остановился,  посмотрел  с  удивлением  на
кровать, на лежавшую на ней Марион Федерс и сказал:
   - Ну, что произошло?
   Марион Федерс посмотрела на него, на его атлетическую фигуру,  красивое
лицо, руки, готовые обнять ее, улыбку мужчины, имеющего все основания быть
довольным собою.
   - Что с тобою, Марион? - спросил он несколько недовольным тоном.  -  Ты
больна?
   - Здорова, - последовал ответ.
   - Может быть, ты боишься, что твой муж придет слишком  рано?  -  Офицер
взглянул на свои  водонепроницаемые,  антимагнитные  часы  со  светящимися
циферблатом и секундомером. - Раньше полуночи он никогда  не  возвращается
домой, в особенности если уезжает из расположения части. Куда,  собственно
говоря? Да это и не наше дело. Во всяком случае мы гарантированы,  что  до
полуночи нас никто не потревожит. Так в чем же дело? Будешь ты раздеваться
или нет?
   - Я не хочу, - ответила Марион Федерс.
   Он  не  на  шутку  удивился.  Будучи  светским  человеком,   он   часто
сталкивался с женскими капризами. Но здесь он ожидал их меньше всего.
   - Ты не хочешь? - спросил он и присел к ней на  кровать,  наклонился  и
положил руку на ее колено.
   - Я не хочу больше, - ответила Марион Федерс. - Я не могу больше.  Пять
минут забытья  -  и  двадцать  четыре  часа  пустоты  сменяются  двадцатью
четырьмя часами отвращения. Это как инфекционное заболевание,  такое,  как
корь, коклюш. С возрастом  они  исчезают  и  не  опасны.  Ими  нужно  лишь
переболеть. То же происходит при  отрыве  ребенка  от  груди  матери,  при
прорезывании у него зубов.
   - Что за чушь ты несешь?! - воскликнул он, деланно улыбаясь. -  Это  не
твои мысли. Их тебе кто-то внушил.
   - Я всегда об этом думала, - ответила она. - То, что мы с тобою делаем,
это не решение вопроса.
   - Ну, иди, иди, - сказал он. - Ты же не против.
   И она почувствовала, как его рука с ее колена  начала  подниматься  все
выше. Ее мускулы напряглись, а он коснулся  бедер  и  продолжал  скользить
дальше.
   - Я не хочу больше, - повторила она. Нет, она не могла больше выносить,
как ее муж молча страдал, как он прятал от нее свое лицо. Он дал ей полную
свободу. Но  истинная  свобода,  которую,  как  ей  казалось,  она  теперь
осознала, заключалась лишь в  том,  что  ей  предоставлялось  право  самой
решать, как жить. И жить она хотела с ним - своим мужем. Марион Федерс еще
раз повторила: - Я не хочу больше.
   Обер-лейтенант Зойтер  засмеялся.  Он  решил,  что  ее  отказ  является
утонченным приемом кокетки, который можно и  должно  преодолеть  насилием.
Почему бы нет?
   Он  с  жаром  схватил  Марион,  накинулся  на  нее   и   с   удивлением
почувствовал, что она лежит неподвижная и холодная, как камень.
   - Ты мне противен, - сказала она.
   Это было для него уже слишком. Он поднялся, привел  себя  в  порядок  и
вышел, не удостоив ее даже взглядом.


   - В движение человечество  приводят  только  великие  мысли,  -  сказал
капитан Ратсхельм.
   - К примеру, мысли фюрера, - подтвердил фенрих Хохбауэр.
   Ратсхельм кивнул головой.
   - Но великие дела, -  продолжал  он,  -  лишь  те,  которые  удерживают
человечество в движении.
   - Если бы все офицеры думали  так,  как  господин  капитан,  -  заметил
Хохбауэр с благородным подъемом в голосе, - то мы эту войну  уже  выиграли
бы. Но, к сожалению, не все офицеры так думают.
   Капитан  Ратсхельм  поник  головою,  как  при  настоящем   трауре.   Он
неукоснительно придерживался тезиса: все офицеры думают так, как  положено
думать офицерам. Возможно, конечно, что некоторые  из  них  выражают  свои
мысли несколько иначе, чем он.  Но  при  всех  условиях  позиция,  взгляды
офицеров всегда ясны, безупречны, чисты.
   Далее он говорил, что если эта война до сих пор еще не выиграна, то это
зависит не от  офицеров,  не  от  унтер-офицеров  и  даже  не  от  солдат,
руководимых  этими  офицерами.  Если  имеются  обстоятельства,  тормозящие
достижение победы, то их нужно искать где-то в другом  месте:  в  досадном
превосходстве сил противника, слабой подготовке пополнения,  в  безголовых
штафирках на гражданских постах, которые  терпят  вокруг  себя  нытиков  и
маловеров, в целых толпах блуждающих по рейху иностранных рабочих, которые
позволяют провоцировать себя коммунистам  и  другим  изменникам  родины  и
присяги. И так далее и тому подобное, но отнюдь не в офицерах.
   Все это капитан Ратсхельм сказал бы любому фенриху. Но Хохбауэр  был  в
его глазах завидным исключением. Он думал и действовал уже как офицер.
   -  Мы,  офицеры,  -  говорил  поучающе   Ратсхельм,   -   стремимся   к
совершенству. Но образованным из нашей среды, к числу которых я  отношу  и
себя, не всегда удается стать полным совершенством. В  лучшем  случае  нам
удается лишь приблизиться к этому совершенству. Но общая  масса  офицеров,
приближающихся к таким рубежам, должна все увеличиваться.
   Капитан Ратсхельм наслаждался возвышенными речами. Он  чувствовал  себя
во время уроков почитаемым  и  любимым  фенрихами  примерно  так  же,  как
благодарные школяры боготворят некоторых своих учителей.
   Ему вспоминался Платон, который, сидя у ног Сократа, внимательно слушал
его речи, чтобы в последующем сделать своего учителя бессмертным.
   Это сравнение наполняло радостью Ратсхельма. О таких блестящих  лекциях
он лишь мечтал при поступлении в военную  школу.  Как  ему  казалось,  его
распирали познания и мудрость, и тем не менее он  был  вынужден  выполнять
здесь роль извозчика.  Он  должен  был  согласиться  вдалбливать  фенрихам
основы офицерской этики. При этом он старался создать такой тип  школы,  в
которой распространялись бы его тяжелые для понимания тезисы  и  философия
солдатского воспитания. До последнего времени  это  ему  не  удавалось.  И
наконец на его жизненном пути попался Хохбауэр,  этот  благородный  юноша,
имя которого с этого времени не сходит с уст капитана.
   - Совершенство, так сказать, является высшей целью, и достигнуть ее, не
избавившись от всего несовершенного, невозможно. Вы понимаете, что я  хочу
этим сказать. Слабости присущи человеку. Даже среди  двенадцати  апостолов
Христа нашелся один Иуда, предатель. Но мы не будем вдаваться в  церковные
истории, не  правда  ли?  В  конце  концов,  мы  являемся  первой  нацией,
покончившей со средневековыми порядками. Нами начинается  новая  блестящая
глава мировой истории. Вы так не считаете, мой дорогой Хохбауэр?
   Хохбауэр считал только так.
   - Господин капитан, - проникновенным голосом с  благодарностью  говорил
фенрих, - господин капитан, вы окончательно внесли необходимую  ясность  и
убедили меня, что это именно так. Какие значительные  высказывания,  какая
глубина мысли в тезисе, высказанном вами, господин  капитан:  совершенства
можно достигнуть, лишь отвергая несовершенное. Это  напоминает  мне  давно
прочитанную историю, которая тем не менее волнует меня до сих пор.  Офицер
армии Фридриха Великого сидел однажды  в  кабаке  и  услышал,  как  другой
офицер ругает короля. Он встал, выхватил пистолет и  пристрелил  предателя
со словами: "Негодяй тот, кто не чтит своего короля!"
   - Да, - промолвил капитан Ратсхельм нравоучительно, - это были великие,
исторические времена.
   - Но, господин капитан, германский дух не должен умереть!  -  промолвил
фенрих, весь сияя.
   Капитан  Ратсхельм  многозначительно  кивнул,   подтверждая   сказанное
Хохбауэром, хотя он почти  не  слушал  его.  В  этот  момент  капитан  был
погружен в мысли о героическом прошлом, о матерях спартанцев, которые были
счастливы, если им приносили мертвых сыновей,  убитых  в  грудь,  а  не  в
спину. Он думал о великом короле, который кричал своим солдатам:  "Ребята,
я вам обещаю бессмертие!" - о гвардии, которая умирает, но не  сдается;  о
кайзере, который требовал от солдат стрелять в отцов и  братьев,  если  он
прикажет. Это был мир капитана Ратсхельма, лучший из всех миров.


   Эльфрида Радемахер с наслаждением потянулась. Она лежала  прислонившись
к груди Карла Крафта.
   - Как хорошо, - промолвила она.
   Он тоже находил все отличным. На пять минут он забыл  обо  всем,  кроме
лежавшей рядом с ним женщины. Исчезли  война,  школа,  маленький  город  и
убогая комната, в которой они находились. Это  была  квартира  Эльфридиной
подруги, которая ушла со своим знакомым  в  кино.  Позабыт  был  муж  этой
подруги, всегда очень занятой железнодорожник,  перевозивший  в  настоящее
время солдат и военные грузы по просторам Германии.
   Они лежали, изнеможенные, на кушетке, и  им  казалось,  что  их  сердца
готовы выпрыгнуть из груди,  так  громко  они  стучали.  Но  внезапно  они
услышали стук совсем иного характера. Кто-то барабанил кулаком в дверь,  и
высокий громкий мужской голос повторял:
   - Наконец-то я  тебя  поймал!  Ты  мне  за  все  ответишь,  потаскушка!
Немедленно открывай дверь! Я убью твоего хахаля!
   Эльфрида  и  Карл  вскочили.  Они  с  беспокойством  прислушивались   и
растерянно смотрели друг на друга.
   - Это, вероятно, вернулся  муж  моей  подруги,  ее  железнодорожник,  -
предположила Эльфрида.
   Это предположение подтвердилось.  Железнодорожник  колотил  в  дверь  с
такой силой, что, казалось, мог сдвинуть с места целый товарный поезд.
   - Я застал  тебя  на  месте  преступления,  паршивая  свинья,  -  рычал
мужчина. - А  проходимцу  сейчас  же  сверну  шею!  Я  застрелю  его,  как
шелудивого пса, и тебя вместе с ним. Ты, грязная тварь!
   Крафт подошел к двери и сказал:
   - Не орите же так! Сбежится весь дом. Вашей жены здесь нет.
   - Что? - загремел железнодорожник с возмущением. - Вы что, хотите  меня
купить, считаете меня идиотом? Я же собственными глазами видел  ее  сквозь
замочную скважину!
   К двери подбежала Эльфрида и крикнула:
   - Я не ваша жена! Будьте благоразумны!
   Но разъяренный железнодорожник не  хотел  слушать  никаких  призывов  к
благоразумию. Его честь была затронута - в этом не было сомнений.
   - Я тебе покажу,  проститутка,  как  еще  и  прикидываться  посторонним
человеком!
   Крафт понял, что угомонить разбушевавшегося ревнивца, жаждавшего  мести
за свою поруганную честь, не удастся. Нужно было быстрее  одеваться  и  по
возможности целыми уносить ноги.
   Тем временем крик хозяина комнаты взбудоражил весь дом. Полюбоваться на
даровое представление выскакивали многочисленные зеваки. Одни возмущались,
другие ожидали  драки.  Все  возрастал  угрожающий  гул  голосов,  кое-кто
ругался. Обстановка накалялась.
   А разошедшийся железнодорожник продолжал орать:
   - Дайте мне пистолет - я уложу эту суку и ее любовника!
   Некоторые хотели успокоить его,  по  крайней  мере,  попытки  уговорить
хозяина квартиры были слышны через дверь. Эльфрида и Карл  с  лихорадочной
поспешностью  одевались.  Железнодорожник  как  сумасшедший  прыгал  перед
дверью.
   - Дай я все улажу, - промолвила Эльфрида.
   Карл Крафт покачал головой.
   - Это мужское дело! - решительно заявил он.
   Осторожно повернув ключ, он стремительно открыл дверь  как  раз  в  тот
момент, когда разъяренный хозяин бросился  на  нее.  Не  найдя  опоры,  он
пролетел в дверной проем и растянулся в комнате на ковре.  Крафт  поспешил
вновь закрыть дверь изнутри. При этом он должен был  оттолкнуть  некоторых
зрителей, которые пытались проникнуть в помещение  вслед  за  хозяином.  С
этой целью он схватил первого попавшегося и,  используя  его,  как  шар  в
кегельбане, бросил на остальных, выталкивая их из комнаты.
   Карлу пришло в голову использовать  немецкую  привычку  подчиняться.  С
этой целью обер-лейтенант подошел к железнодорожнику и  начал  его  строго
рассматривать.
   Мститель за свою поруганную честь  был  заметно  смущен,  и  совсем  не
падением на собственный ковер. Неожиданный оборот событий лишил  его  дара
речи. Он был убежден, что схватит своего соперника, и вместо этого  увидел
совершенно незнакомых людей. Помимо того, он видел  перед  собой  рослого,
здорового офицера. И этому офицеру он осмеливался неоднократно угрожать!
   - Имя? - требовательно спросил Крафт.
   - Бенке, - последовал смущенный ответ.
   - Профессия?
   - Железнодорожник.
   - Были на военной службе?
   -  Так  точно,  господин  обер-лейтенант,  -  ответил  железнодорожник,
готовый провалиться сквозь землю. Он действительно служил в армии  и  даже
был кандидатом в унтер-офицеры, поэтому солдатская муштра еще  у  него  не
выветрилась.
   - Тогда я приказываю вам не мешать нам больше. Ваша жена в кино. Можете
идти.
   - Слушаюсь, господин обер-лейтенант, - пролепетал окончательно сбитый с
толку железнодорожник и вышел.


   Три фенриха - Редниц, Меслер и  Вебер  уютно  расположились  со  своими
дамами на матах в инвентарном складе спортивного зала. Их  освещал  мягкий
розовый свет, излучаемый рефлекторами и шкалой радиоприемника. Между  ними
стояли три бутылки.
   - Друзья! -  воскликнул  Меслер.  -  Нет  ничего  лучше  непринужденных
отношений и дружеской атмосферы.
   Фенрих Меслер, по его собственному мнению, родился слишком поздно  и  в
совершенно неподходящих условиях. Он считал себя  аристократом,  рожденным
для прожигания жизни. Вместо этого судьба втянула его в теперешнюю  вшивую
войну. Это, однако, не мешало Меслеру проявлять даже здесь свое жизнелюбие
и некоторый аристократизм. Например, если не удавалось сервировать обед со
свечами, то по крайней мере при распитии водки на столе должен был светить
хотя бы ночник.
   - Сколько я принес в жертву этой войне, - говорил  он,  -  трудно  себе
представить.
   Он всегда имел свою точку зрения  о  внешней  стороне  дела  и  являлся
сторонником приличного оформления: мягкое освещение,  нежащая  теплота  и,
прежде всего, музыка. Без музыки, по меньшей мере  без  радиоприемника,  у
него не могло быть хорошего настроения. И  вот  теперь,  хотя  обеспечение
сегодняшнего вечера  приемником  стоило  ему  вдвое  больших  усилий,  чем
"организация" трех дам, компания была обеспечена музыкой.
   - Больше всего я люблю рояль, - заявил он  мечтательно.  -  Шопена  или
Шумана, а также Моцарта я предпочитаю всем другим  композиторам.  Закроешь
глаза или погасишь свет - и  чувствуешь,  будто  над  тобою  ночное  небо,
светит луна. Во Франции мы пили только шампанское. Икру при этом просто не
ели. Я считаю, что закусывать шампанское икрой  слишком  вульгарно.  Такую
вольность можно допустить лишь с крымскими шипучими винами.
   - Ну тогда ты должен быть доволен, что  я  сюда  не  захватил  икры,  -
промолвил Эгон Вебер. - Мне  кажется,  что  крепкий  шнапс  тоже  неплохая
штука. Как вы думаете, девушки?
   Девица, сидевшая рядом с Вебером, жеманно улыбнулась. Это была типичная
кухарка, толстая и грубая, но  с  претензиями  на  знакомство  с  манерами
высшего общества. Она насмотрелась на офицерских дам,  и  в  ее  крошечном
мозгу запечатлелись некоторые великосветские  обычаи.  Она  повернулась  к
Веберу и спросила его:
   - Не слишком ли ординарен шнапс для известного круга?
   - Милое дитя, для известных кругов не  существует  вообще  ничего,  что
было бы ординарным. Люди с высшим образованием имеют тоже самые  различные
склонности.
   - Не рискнуть ли нам немного потанцевать? - предложил Меслер.
   Редниц отрицательно покачал головой, а Вебер коротко бросил:
   - К чему эти фокусы? Мы должны избегать лишнего шума.
   - Все предусмотрено, - возразил Меслер. -  Спортзал  расположен  крайне
удобно для нас. Он в стороне от направлений, по  которым  постоянно  ходят
люди. Кроме того, музыка будет приглушена, а  маты,  которые  здесь  всюду
расставлены,  создают   неплохую   звукоизоляцию.   Если   даже   запустим
радиоприемник погромче, то и в этом случае нам никто не помешает. Конечно,
можно вообразить, что  кому-либо  из  офицеров  взбредет  в  голову  ночью
совершить несколько упражнений на брусьях или турнике. Но, я думаю,  таких
идиотов среди наших воспитателей не найдется.
   Девушки рассмеялись. Они находили фенриха очень веселым  и  остроумным.
Большинство  их  коротких  любовных  приключений   проходило   обычно   на
солдатских одеялах или на лестничных  ступеньках,  всегда  в  страхе,  без
всякой гарантии. В этот раз все было  по-другому,  весело  и  походило  на
настоящий маленький праздник.
   Девушка, сидевшая  рядом  с  Меслером,  повизгивала  от  восторга.  Та,
которая была с Редницем, немного скучала  и  выжидала,  когда  ее  кавалер
попытается  вызвать  ее   благосклонность.   Туповатая   кухарочка   сразу
заинтересовалась подробностями обычаев и привычек в офицерском корпусе.
   - Большое значение придается благородному происхождению офицерских жен?
- интересовало ее.
   - Первое, - заметил Вебер, - никаких офицерских жен нет. Если только  у
них до этого дошло, они называются дамами, а до  их  происхождения  никому
нет никакого дела.
   - Неужели? - с надеждой спросила девушка.
   -  Ясное  дело,  -   ответил   Вебер.   -   У   нас   был   даже   один
генерал-фельдмаршал, который женился на уличной девице, и как  только  она
вышла замуж, так сразу стала дамой.  Жена  генерал-фельдмаршала  не  может
быть иной. Наш любимый фюрер даже был у них шафером.
   - Да, - протяжно промолвила девушка, - когда я думаю о нашем фюрере,  у
меня становится на сердце совершенно по-иному.
   - Может быть,  мы  уединимся?  -  спросил  Вебер,  которому  обстановка
показалась благоприятной. - Пойдем в спортзал!
   Но девушка не хотела или не спешила.  Информация  о  путях  становления
дамой, которую она получила от Вебера, очень заинтересовала  ее.  То,  что
она нравится офицерам, по крайней мере будущим офицерам,  она  это  знала.
Они буквально увивались  вокруг  нее.  Этот  Вебер  был  особенно  статным
парнем. В конце концов, она была бы хорошей парой этому или подобному  ему
фенриху. По сравнению с ней многие офицерские дамы гроша не стоят,  думала
она. Например, эта майорша, эта худущая коза.
   - Ну, пойдем? - спросил еще раз с  нетерпением  Вебер.  Но  его  вопрос
запоздал. Меслер уже провальсировал в спортзал  со  своим  жучком,  и  тем
самым вход в него для остальных, по меньшей мере на полчаса, был закрыт.
   - Как ты думаешь, - упрямо выспрашивала девушка, - могу я  стать  женой
офицера?
   - Конечно, - ответил  Вебер  и  прислушался,  так  как  ему  почудились
подозрительные шорохи. А впрочем, это могла быть и ошибка  -  порыв  ветра
или шум автомашины, проехавшей вдали.
   Он крепко прижал к себе  свою  кухарочку,  мечтающую  стать  офицерской
дамой.
   Ночь была полна волнений и тревог...


   Майор Фрей зашел на кухню, чтобы выпить стакан воды. Барбара сидела  за
кухонным столом и подрезала ногти на ногах.
   Майор вначале взглянул на ногти, затем на ступни и  перевел  взгляд  на
ноги.
   - Скажи, Барбара, - грубо спросил он, - тебе не совестно?
   - Почему? -  спросила  она  и  посмотрела  на  него  широко  раскрытыми
глазами.
   Майор строго заметил:
   - Ногти на ногах не подстригают на кухне, пойми ты это наконец.
   И майор поплелся в своих войлочных шлепанцах в  кабинет.  Здесь  сидела
его жена Фелицита и читала интересную, по ее мнению,  немецкую  книгу.  На
вошедшего мужа она посмотрела без всякого выражения.
   Майор присел к столу и начал писать.
   - Над чем работаешь, Арчибальд? - спросила Фелицита.
   - Над особой инструкцией, милая, - ответил майор.
   - Ну что это за особая инструкция?
   - В ней будет идти речь о различных  вещах,  и  она  должна  объединять
многие разрозненные указания, как, например, порядок стрижки, увольнения и
другие.
   Фелицита кивнула и продолжала  чтение.  Это  была  одна  из  тех  книг,
которые ей прислал капитан Ратсхельм с  этим  милым  фенрихом  Хохбауэром.
Невольный вздох вырвался из ее груди.
   - Тебе что, нездоровится, Фелицита? - спросил майор механически.
   Не взглянув на мужа, она ответила, что  здорова,  и  продолжала  читать
или, вернее, делать вид, что читает,  а  муж  вновь  склонился  над  своей
инструкцией, хотя дело у него не клеилось, мысли не концентрировались.
   - Как тебе нравится имя Эгон? - внезапно задал он вопрос.
   - Ужасное имя! - последовал ответ.
   - Наши вкусы совпадают, - подтвердил майор.
   - Двоюродный  брат  моей  матери,  -  заметила  майорша,  -  совершенно
распущенный человек и, понятно, не имевший отношения к военной службе,  не
офицер, носил это ужасное имя.
   - Человек не сам выбирает себе имя. Ему дают его при крещении.
   - Это я знаю, Арчибальд.
   - Я хочу  сказать  следующее.  Мы  сейчас  живем  в  такое  время,  что
случайные имена тут уже не могут быть  вечным  балластом  человека.  Есть,
например, фамилия Грабовский - это звучит по-славянски. Если он немец,  то
он должен изменить фамилию на Грабов. Это  уже  другое  дело.  Это  звучит
по-прусски. Не правда  ли?  Судебная  процедура  смены  фамилии  -  пустая
формальность. И я придерживаюсь такого мнения, что немецкий офицер  должен
иметь фамилию и имя, звучащие по-немецки.  К  счастью,  у  нас  имен,  как
правило, по меньшей мере два. Такие имена, как Эгон, я  не  хочу  слышать.
Это звучит как в анекдоте, ты понимаешь?
   Фелицита Фрей зевнула. И это было не только от  содержания  книги.  Она
подняла  ее  к  лицу  и  вновь  зевнула.  Книга  напоминала  ей   статного
золотоволосого фенриха, который ее передал. Она  задумчиво  улыбнулась,  и
муж принял ее улыбку за дружеское согласие с его мнением.
   - Собственно, мне жаль этих фенрихов, - заявила она  непоследовательно.
Майор сморщил лоб. Он не мог понять этого утверждения и удивленно спросил:
   - Почему тебе их жаль?
   - Да, - ответила фрау Фелицита, - я подумала: а как  эти  молодые  люди
проводят вечера?
   - Но они работают. Что же еще им делать?
   - Я очень хорошо помню фенрихов моего времени. Тогда были часы  танцев,
концерты, экскурсии, балы. Они вращались в обществе.
   - Я прошу тебя, - промолвил майор, укоризненно покачав головой. - Мы не
в Дрездене или Берлине, моя милая, и, кроме того, сейчас не мирное  время,
а самый разгар войны.
   - И тем не менее, - упрямо возражала фрау Фелицита,  -  нужно  изыскать
все возможности, чтобы молодые люди не отрывались от общества, не забывали
свои обязанности перед ним. Таким путем  у  них  укрепляются  человеческие
связи, чувство собственного достоинства. Не правда ли, Арчибальд?
   - Конечно, ты права, - заметил майор. - Но  нужно  учитывать,  что  для
проведения всех этих мероприятий у нас нет должных  условий  и  существует
ряд ограничений.
   - Это я понимаю и учитываю, - мягко заметила майорша. - Но эта проблема
начинает меня интересовать все больше. Если ты разрешишь,  я  ею  займусь.
Это будет в твоих же интересах. Не мог бы ты попросить милейшего  капитана
Ратсхельма, чтобы он завтра прислал мне опять книг, так же  как  он  делал
это раньше?


   Эльфрида Радемахер под холодным проливным дождем спешила к себе  домой.
На территории училища ее остановил патруль.
   - Вас вызывает капитан Катер, - сообщили ей.
   - Это что, не терпит до утра? - поинтересовалась девушка.
   - Какие-то дела по службе, - ответил старший патрульный. - Капитан ждет
вас в кабинете.
   Это  замечание  не  смутило  Эльфриду.  Она  подошла  к   зданию,   где
размещалась  административно-хозяйственная  рота,  и   направилась   через
канцелярию к кабинету капитана.  Когда  она  вошла,  Катер  демонстративно
посмотрел на часы и промолвил с деланной улыбкой:
   - Поздновато, не правда ли?
   - Если бы я даже знала, что вы меня здесь  ожидаете,  я  все  равно  не
пришла бы быстрее, - грубо бросила в ответ Радемахер.
   Капитан Катер весь как-то сжался. Тон, которым ответила эта  баба,  ему
явно не понравился. Но он тем не менее, сохранив на лице улыбку, заметил:
   - Очень мило с вашей стороны.
   - Я не знаю, что вы, собственно, хотите, - продолжала  Эльфрида,  решив
показать, что она будущей беседе  не  придает  никакого  значения.  -  Мне
непонятно, зачем я  понадобилась  вам  в  столь  позднее  время.  Если  вы
намеревались поговорить со мною об Ирене Яблонски, то  это  можно  было  с
успехом перенести на утро.
   - Как вам это могло прийти в голову? - деланно удивился Катер. - Что вы
хотите этим сказать? Эта девушка совсем не интересует меня.
   Эльфрида отлично знала: то, что она воспрепятствовала  Ирене  пойти  на
квартиру к капитану, явилось для  него  ударом.  Он  это  не  забудет,  не
простит и постарается рассчитаться с нею за это.
   - Садитесь, Эльфрида, - пригласил капитан.
   - Моя фамилия Радемахер, - ответила девушка.
   - Ну что  же,  пожалуйста,  фрейлейн  Радемахер,  -  прорычал  он.  Ему
хотелось разделаться с  этой  бабой.  Некоторые  вещи  можно  было  в  его
положении  позволить  себе  только  один  раз.  -  Фрейлейн  Радемахер,  -
промолвил Катер, достав из большого ящика письменного стола стакан вина  и
отхлебнув из него, - в последнее время вы часто отлучаетесь из  казармы  и
поздно возвращаетесь в свое общежитие.
   - Это мое личное дело, господин капитан, - твердо ответила Эльфрида.
   - Не совсем так, - возразил капитан и вновь подкрепился большим глотком
вина. - Совершенно не безразлично, где, при каких обстоятельствах и с  кем
вы проводите время. И,  поскольку  здесь  я  за  вас  отвечаю,  вы  должны
разрешить мне заботиться и о вас, и о том молодом человеке, с  которым  вы
встречаетесь.
   - Откуда вы это взяли? - спросила Эльфрида.
   Катер про себя ухмыльнулся. Ему было хорошо  известно,  откуда  он  это
взял, поскольку в этот  день,  последние  минуты  которого  уже  истекали,
произошли  три  события,  предостерегавшие  его  и  заставлявшие  спешить.
Первое: его подчиненная, эта Радемахер, осмелилась вмешаться в его  личные
дела. Второе: генерал потребовал от него итоговый доклад о работе. Третье:
старший военный советник  юстиции  Вирман  прислал  ему  личное  письмо  с
предупреждением.
   - Я питаю к вам симпатию, фрейлейн Радемахер. И даже там, где, казалось
бы, мне совсем нет дела, в отношении вашего  старшего  лейтенанта,  этого,
как его... Крафта, я тоже принимаю участие. Он мне нравится, и мне, право,
жаль, что он не отвечает мне взаимностью.
   - Это меня совершенно не касается, - возразила Эльфрида.
   - Поверьте мне, - продолжал  Катер,  сделав  вид,  что  он  не  обратил
внимания на ее слова, - ему в его положении очень нужны искренние  друзья.
Я знаю по меньшей мере двух человек, которые его распяли бы живого.
   - Кажется, мне теперь известен и третий.
   Капитан Катер, польщенный, улыбнулся.
   - Не совсем верно, - возразил  он.  -  Понятно,  я  могу  многое,  если
захочу. Но зачем мне это, если речь будет идти  о  моем  друге?  С  другой
стороны, как офицер, я  имею  моральный  долг.  Например,  я  могу  подать
рапорт, если мне известно о нарушении этики и морали кем-либо из офицеров.
Знаю ли я об этом? Иногда эти факты мною просто забываются, иногда я их не
принимаю во внимание, поскольку они касаются  моих  друзей.  Но  я  должен
точно знать, кто является действительно моим другом и кто нет.
   - Зачем вы говорите мне все это? - спросила Эльфрида. - Скажите об этом
обер-лейтенанту Крафту.
   - Послушайте, милое дитя, - вкрадчиво продолжал капитан Катер. - Я хочу
быть с вами совершенно откровенным. Здесь нас никто не слышит.  Итак,  ваш
обер-лейтенант Крафт немного экспансивный парень. Это мне совершенно ясно.
Я не могу вести с ним прямой, откровенный  разговор.  Он  схватит  меня  и
попытается задушить, и поэтому я решил подключить для этого  вас.  Вы  все
это расскажете ему, поскольку в полном объеме я ему  сказать  все  это  не
могу. Но если, при всех условиях, мои предупреждения  не  подействуют,  я,
как вы, вероятно, догадались, ни о чем не говорил, ни о чем. Понимаете?  В
этом случае я с вами говорил только о служебных делах, и ни о чем  другом.
Но  может  быть,  вы,  как  любовница  обер-лейтенанта  Крафта,  пожелаете
по-иному интерпретировать мою беседу с вами и дать  ей  огласку?  В  таком
случае оба вы попадете в такую кашу, заваленную вами же  самими,  что  ваш
Крафт сломает себе шею. Это я вам гарантирую.
   - Я понимаю, - сказала Эльфрида уже мягче.  Она  подумала  о  том,  что
произошло этой ночью. Если история с ревнивым железнодорожником дойдет  до
Катера, то это будет целый поток воды на его мельницу.
   - Ну вот, - с удовлетворением промолвил  капитан.  Считая,  что  всякая
маскировка теперь уже излишня, он достал  из  ящика  стакан  и  бутылку  и
поставил их на стол. - Зачем ходить вокруг да  около,  если  речь  идет  о
совершенно ясных делах.
   - Хорошо, - согласилась Эльфрида Радемахер, - я с ним поговорю.
   - Имейте в виду, милое дитя: этот Крафт должен выложить карты на  стол.
Я хочу знать, в каких отношениях находился генерал с лейтенантом  Барковом
и особенно с матерью Баркова. Он должен это выяснить.  Не  попусту  же  он
часами проводит с нею время. Что мне потребуется в  дальнейшем,  я  сообщу
ему позже. Ну вот, а если Крафт ничего не скажет вообще, я,  к  сожалению,
вынужден буду выполнить свой долг относительно  морали  и  этики.  Правда,
имеется еще третья  возможность,  Эльфрида:  вы  жертвуете  Крафтом,  если
только эту потерю можно назвать жертвой. Я это буду только приветствовать,
поскольку моя слабость в отношении вас слишком велика.


   Обер-лейтенант Крафт медленно шагал к своей  квартире.  Холодный  дождь
перешел в крупные снежные хлопья, и шинель Крафта стала  тяжелой,  а  лицо
блестело от влаги. Но все это не  беспокоило  обер-лейтенанта.  Ему  нужно
было несколько остыть.
   Дело с железнодорожником казалось ему  опасным.  Если  эта  история  по
одним из многих каналов приведет в военное училище,  то  неприятности  ему
гарантированы. В этих вопросах генерал,  понятно,  шутить  не  любит.  Тем
более  что  последний  всегда  утверждал:   сейчас   нельзя   себя   ничем
компрометировать. Хорошо ему распространяться на эту тему: у него  же  нет
Эльфриды Радемахер.
   Обер-лейтенант замедлил шаги. Стояла  мертвая,  удручающая  тишина.  Не
было слышно ни  обрывков  какой-либо  мелодии,  ни  шума  поезда,  ни  боя
церковных часов - ничего.
   Но  внезапно  Крафт  услышал  приближавшийся  топот  солдатских  сапог,
которые ритмично маршировали по бетону.  Было  уже  за  полночь,  солдаты,
очевидно, чувствовали себя усталыми и не замечали наблюдения, так как вели
себя довольно развязно. Чем ближе проходило маленькое  подразделение,  тем
яснее замечал это опытный наблюдатель.
   Мимо  Крафта  проходили  три  солдата.  Очевидно,  два  патрульных  под
командой третьего. В темноте и при снегопаде лица  солдат  различить  было
трудно. Старший из них приветствовал офицера с необычной поспешностью.
   Обер-лейтенант Крафт ответил на приветствие, приложив руку  к  козырьку
фуражки, и с удивлением посмотрел вслед странному  подразделению.  Что  за
манера подчеркнуто приветствовать в темноте? Это было  необычным.  Капитан
Ратсхельм был бы от этого в  восторге,  а  у  обер-лейтенанта  Крафта  это
вызвало подозрения.
   Он внимательно посмотрел за прошедшими, и фигуры солдат, в  особенности
старшего патрульного, показались ему знакомыми. Его отличная память  сразу
начала лихорадочно работать, и он воскликнул с удивлением:
   - Не Редниц ли это?
   Солдаты маршировали несколько ускоренным темпом: ничего другого  им  не
оставалось в их положении.
   Полагая, что он мог ошибиться, Крафт поспешил за  тремя  мушкетерами  и
скомандовал:
   - Группа, стой! Кру-гом!
   Он не ошибся. Перед ним стояли Редниц, Меслер и Вебер. Карманный фонарь
освещал их смущенные и ставшие мертвенно-бледными лица.  Они  смотрели  на
Крафта, как будто он  должен  был  немедленно  объявить  им  приговор,  но
надежда на помилование была еще не совсем потеряна. Они молчали.  Впрочем,
их ни о чем и не спрашивали.
   Обер-лейтенант Крафт решил безошибочно - что-то не в порядке. Он  сразу
догадался  -  здесь  и  не  пахнет  караульной  службой,  патрулированием,
выполнением особых заданий, тем более что от "постовых" разило шнапсом.
   - Через пять минут зайдете ко мне,  -  приказал  он  и  скомандовал:  -
Кру-гом! Шагом марш!
   Понурив голову, друзья потопали в казарму. Ноги их дрожали.
   - Что будем делать? - озабоченно спросил Вебер, когда они зашли в  свое
помещение.
   - Может быть, - предложил, несколько помедлив,  Меслер,  -  мы  доложим
обер-лейтенанту, что отрабатывали несение караульной службы?
   - Балда! - воскликнул Редниц.
   При этом восклицании проснулся четвертый  обитатель  комнаты  -  фенрих
Бемке. Он высунул свою кудлатую голову из-под одеяла. "Фауст" лежал у него
на подушке.
   - Вы уже вернулись? - дружески спросил он.
   - Замри! - прикрикнул Редниц. - Ты ничего не слышал и ничего не  видел,
ты ничего не знаешь, поскольку читал своего "Фауста", а затем заснул. Все,
что было после, тебе неизвестно. Ясно? Если ты не скажешь  таким  образом,
то Крафт ощиплет тебя, как рождественского  гусака.  А  нам  бы  этого  не
хотелось. За сегодняшнюю ночь достаточно трех жертв.
   - Ты хороший товарищ,  -  заметил  с  благодарностью  Бемке.  И,  чтобы
подтвердить свою  благодарность,  процитировал:  -  "Все  может  совершить
благородный и быстро  соображающий..."  -  после  чего  вновь  нырнул  под
одеяло.
   - Мы попались, - глухо промолвил  Вебер.  -  Он  теперь  может  с  нами
сделать что захочет.
   Их судьба теперь находилась в руках Крафта. Он мог позаботиться о  том,
чтобы они уже завтра покинули училище. А там -  адью  офицерская  карьера,
назад в строй, на фронт.
   - Что-либо скрывать  теперь  вряд  ли  имеет  смысл,  -  сказал  Меслер
подавленным тоном.
   - У обер-лейтенанта Крафта это не пройдет, - убежденно заявил Редниц.
   - Дамы должны быть вне игры, - потребовал Эгон Вебер. - В конце концов,
я кавалер. Не можем же мы заявить, что нас обольстили.
   Все было бесполезно - в этом фенрихи вскоре убедились. Тихо подошли они
к двери кабинета обер-лейтенанта Крафта, робко постучались и вошли. Стояли
с убитым видом, не смея поднять глаза на своего воспитателя.
   Обер-лейтенант Крафт был краток.
   - Слушайте меня внимательно, друзья. Вы вполне заслужили эту  бессонную
ночь, и я хотел бы с вами побеседовать. В частности, я хотел бы задать вам
несколько вопросов, в том числе связанных со смертью  лейтенанта  Баркова.
Поймите меня правильно. Только одни эти вопросы интересуют меня.  Если  вы
правдиво и исчерпывающе ответите на них, больше вопросов у меня к  вам  не
будет. Понятно?
   Фенрихи кивнули. У  них  теперь  оставался  выбор  только  между  двумя
возможностями: или они вылетают из училища, или говорят правду.
   - Мы скажем правду, - заявил фенрих Редниц.



        20. МИНА ПОДГОТОВЛЕНА

   - Вы пишете сочинение, - сказал своим фенрихам обер-лейтенант Крафт.  -
Времени на эту работу -  полчаса.  Тема:  "Смерть  за  отечество  сладка!"
Начинайте.
   Тем  самым  обер-лейтенант  Крафт  подложил  мину.  Он  почувствовал  с
некоторым удовлетворением, что должной ясности по  теме  ни  у  кого  нет.
Фенрихи смотрели на него с некоторым  смущением,  затем  уставились  перед
собою. Через них прошло уже много идиотских, ни уму ни сердцу, тем.
   - Начинайте, друзья, - подбадривающим тоном заметил Крафт.  -  Чего  вы
ждете? Недаром говорят: от смерти не уйдешь. И прежде чем она придет, было
бы совсем неплохо, если бы вы по этому поводу высказали  несколько  мудрых
мыслей.
   Обер-лейтенант  Крафт  со  своей  трибуны  шутил  над   воспитанниками,
наблюдая   за   ними,   как   насторожившийся   сенбернар.   Выглядел   он
переутомленным. Некоторые из его фенрихов провели,  как  и  он,  не  менее
беспокойную ночь. Это были Редниц, Меслер и Эгон Вебер.  Крафт  выжал  их,
как лимон. Пробило три часа, когда они, полностью опустошенные, приплелись
к своим койкам.
   Крафту же  понадобилось  еще  около  часа,  чтобы  составить  несколько
заметок. И когда он наконец их закончил, дорога,  которой  он  должен  был
следовать, была для него определена.
   Эти заметки обер-лейтенант записал на маленьких  листках  бумаги  своим
аккуратным,  похожим  на  печатный,   почерком.   Они   воспроизводили   в
сокращенном виде все то, что Крафт считал важным,  и  выглядели  следующим
образом.

   Записка 1. Фенрих Эгон Вебер. Лейтенант Барков являлся только офицером.
Он не интересовался ни партией, ни фюрером. Некоторые фенрихи, такие,  как
Амфортас, Андреас и, конечно, Хохбауэр, ставили фюрера превыше  всего.  Их
самым любимым выражением было: "Мы -  офицеры  фюрера".  Это  приводило  к
противоречиям и спорам. Точка зрения лейтенанта Баркова  была  однозначна.
Вышеуказанные фенрихи опасались, что курс не разделяет  их  мнения  (Вебер
показал дословно: "Все они боялись за свою задницу, и только  Хохбауэр  не
боялся,  что  ему  оторвут  хвост").  На  занятиях  по  саперному  делу  в
Хорхерштанде мне ничего подозрительного не  бросилось  в  глаза  (Вебер  -
дословно: "А впрочем, всего можно было ожидать. Я все допускаю").

   Записка 2. Фенрих Редниц. Лейтенант Барков при  каждом  удобном  случае
подчеркивал, что здесь готовят солдат,  а  не  партийных  деятелей,  здесь
школа по подготовке офицеров. Его любимым выражением являлось:  "Полностью
и до конца можно отдаваться лишь одному  делу:  или  армии,  или  партии".
Точка зрения Хохбауэра: армия и фюрер - едины. Партия и  фюрер  составляют
одно целое, и через него  партия  сливается  с  армией.  Ответ  лейтенанта
Баркова на эти высказывания Хохбауэра: "Глупости! Кто хочет  быть  хорошим
солдатом и посвятить себя военной службе, должен отдаться ей  целиком  или
вообще не  браться  за  это  дело".  На  занятии  по  инженерному  делу  в
Хорхерштанде перед подготовкой к взрыву крупной мины готовились в  порядке
тренировки, в учебных целях, многие малые  заряды,  в  том  числе  и  тот,
который позже взорвался. Время горения бикфордова шнура в этих  зарядах  -
пять секунд. Изготавливались  они  Амфортасом.  Помогали  ему  Хохбауэр  и
Андреас. (Дословные показания Редница: "При последней решающей фазе работы
присутствовало  по  меньшей  мере  восемь  человек,  из  них  трое  стояли
неподалеку от места происшествия. Всегда находятся любители,  которые  при
всякой работе лезут вперед".)

   Записка 3. Фенрих Меслер. Лейтенант Барков всегда был тверд как  сталь.
(Меслер заявил дословно: "В миниатюре он являлся копией  нашего  генерала,
если я могу позволить себе такое замечание".) Лейтенант как бы представлял
собою все солдатские идеалы и превозносил их.  У  Хохбауэра  тоже  имелись
свои  идеалы,  но  его  позиции  были  шатки,  непрочны.  (Меслер   сказал
буквально: "Может быть, это ему только казалось. Но, во всяком  случае,  у
Хохбауэра его акции были невысоки. Не исключено, что поэтому он так упорно
прикрывался фюрером".) Перед взрывом, как только  была  зажжена  запальная
трубка, Хохбауэр дал команду: "Все в укрытие!" (Меслер - дословно: "Все ее
выполнили. Не могло же что-то просто взбрести ему в  голову.  Мы  поверили
Хохбауэру в тот момент, так как, очевидно, ему что-то было известно".)
   Бикфордов  шнур  и  запалы  были  всегда  на  месте  работы  в  большом
количестве, и незаметно взять часть их всегда представлялось возможным.

   Сопоставив три записки, обер-лейтенант  Крафт  задумчиво  посмотрел  на
них. Кое-что там было  подчеркнуто,  исправлено,  часть  недоговорена  или
преувеличена. Но при всех условиях материала было вполне достаточно, чтобы
загнать дичь в расставленные сети.
   Крафт сошел с трибуны и начал обходить ряды столов, за которыми  сидели
лихорадочно скрипевшие перьями фенрихи. Таким образом он  прошел  по  всей
аудитории вплоть до  задней  стены.  Здесь  он  остановился  и  пристально
посмотрел  на  согнутые  спины   своих   подопечных.   Терпеливая   бумага
покрывалась буквами, словами, предложениями, абзацами, которые по  замыслу
руководства должны были составлять идейный заряд  неимоверной  мощи:  "Как
сладко умереть за отечество".
   - Простите, я не хотел вам мешать, коллега, - промолвил капитан Федерс,
заглянув в  аудиторию,  -  но  мне  нужно  с  вами  поговорить  в  течение
нескольких минут.
   - Пожалуйста, господин капитан, очень рад, - ответил Крафт  и,  покинув
свой тыловой наблюдательный пункт, направился навстречу вошедшему.
   Федерс подошел к первому ряду столов и с  любопытством  заглянул  через
плечи фенрихов. Увидев, над  какой  темой  они  работают,  он  приятельски
подмигнул Крафту и заметил фенрихам:
   - Не поломайте все зубы над вашей темой, друзья. Оставьте несколько для
меня, чтобы и я мог эти остатки у вас вырвать на своих уроках.
   Фенрихи  посмотрели  на  капитана  Федерса  снизу  вверх  и  в  рамках,
дозволенных субординацией, рассмеялись над его шуткой, но  смех  прозвучал
неискренне, как-то устало. Этот Федерс, говорили они себе, конечно,  сразу
определил, что тема может подложить пишущему большую свинью. Эта  "сладкая
смерть за отечество" в их понимании  превратилась  в  типичную  письменную
болтовню, содержащую обычные штампы и общие  фразы.  Но,  спровоцированная
громким названием, каша из обрывков  мыслей  оказалась  неудобоваримой,  и
фенрихи, давясь, пытались ее теперь проглотить.
   - Оставим ребят корпеть над темой, - промолвил капитан Федерс. - Выйдем
на минутку в коридор.
   - Крамер, присмотрите в мое отсутствие за порядком,  -  приказал  Крафт
старосте группы. - Никаких переговоров друг с другом! Понятно? Я не  хочу,
чтобы у соседей или сидящих спереди и сзади были одни и те же  фразы,  как
близнецы. Это будет не что иное, как воровство  чужих  мыслей.  А  мне  не
доставляет  удовольствия  принимать  участие  в  воспитании   фенрихов   с
криминальными наклонностями.
   - Для этого у вас еще будет время впереди,  когда  вы  наконец  станете
офицерами, - не задумываясь, бросил капитан.
   Федерс и Крафт оставили фенрихов  одних  и  отправились  в  коридор.  У
окошка они остановились. Здесь никто не мог  им  помешать  и  услышать  их
беседу.
   - Кого вы хотите поймать на вашу "сладкую  смерть",  дорогой  Крафт?  -
поинтересовался Федерс, дружески подмигнув обер-лейтенанту.
   - Господин капитан, -  откровенно  ответил  Крафт,  -  можете  вы  себе
представить,  что  один  или  несколько  наших  воспитанников   совершенно
умышленно подорвали лейтенанта Баркова?
   - Конечно могу, - не удивляясь, ответил капитан. - Такие случаи бывают.
Количество их в  процентном  исчислении  уменьшается,  но  это,  очевидно,
происходит оттого, что эти случаи скрывают из боязни начальства.
   - Господин капитан! Здесь речь идет о фактах.
   - Именно о них я и говорю, - сказал Федерс. - Еще в мирное время я знал
одного солдата, который разрядил свой карабин  в  унтер-офицера  прямо  на
плацу. Унтер-офицер перед этим дал солдату взбучку  -  тот  рассвирепел  и
убил командира. Далее: прямо после  начала  войны  один  ефрейтор  сбросил
хауптфельдфебеля вместе с автомашиной с обрыва. Машина и  хауптфельдфебель
разбились вдребезги, а ефрейтор своевременно спрыгнул. И далее - у меня на
глазах был убит командир соседней роты.  Он  шел  в  атаку  впереди  своих
солдат. Ему выстрелили в спину, и не раз, а дважды.
   Для Федерса,  вероятно,  не  существовало  ничего,  что  бы  могло  его
удивить. Сама смерть ему казалась пустяком.
   - Вы считаете, - продолжал он, - что кто-то из наших фенрихов прикончил
Баркова? И тот был настолько глуп,  что  позволил  себя  убить?  Очевидно,
фенрихи совершили эту операцию мастерски. Это их преимущество. Неужели вы,
любезный Крафт, серьезно считаете, что вам удастся найти  преступника  или
преступников?
   - А если это мне действительно удастся, господин капитан?
   - Тогда я был бы первым, кто помог  бы  вам  рассчитаться  с  убийцами,
Крафт. Но не питайте  иллюзий,  мой  дорогой:  лисичка  слопала  утенка  и
исчезла в своем домике.
   - Я попытаюсь ее выманить оттуда.
   - Тогда я могу только сказать: ни  пуха  ни  пера,  дорогой  Крафт,  но
будьте осторожны с оружием. Оно иногда стреляет назад, в охотника.
   - Посмотрим, -  заметил  Крафт,  на  которого  беседа  с  капитаном  не
подействовала воодушевляюще.
   - Это на вас похоже, - угрюмо заметил Федерс.  -  Я  послежу  за  этим,
Крафт. Через несколько дней я почувствую, куда вы выйдете и кто вас на это
инспирирует! Вы хотите голыми руками вытащить из  навоза  целую  гору.  Вы
прирожденный кандидат в самоубийцы. А в основном вы на  меня  похожи.  Мне
вас жаль, Крафт, но вы мне нравитесь.
   - Вы мне тоже нравитесь, капитан Федерс.
   Капитан внимательно посмотрел на Крафта и с горечью  кивнул.  Затем  он
резко ударил его по руке, хотел что-то сказать, но, очевидно, не  подыскал
в этот момент нужных слов, резко повернулся и пошел прочь.
   - Вы хотели мне что-то сказать, господин капитан? - крикнул  ему  вслед
Крафт.
   Федерс остановился и посмотрел на него.
   - Совершенно верно, - ответил он. - Я хотел вас просить подменить  меня
на следующих уроках. Вы согласны?
   - Конечно, - сказал Крафт и задал обычный вопрос: -  Начальник  учебной
части или начальник курса знают об этом?
   - Ни тот ни другой, - ответил Федерс вновь добродушным тоном. - Я  хочу
уладить личные дела. Мне нужно поговорить с Миннезингером моей  жены.  Мне
кажется, она вчера выставила его из дома. Что вы на это скажете, Крафт?
   - Я бы приветствовал это, будь я на вашем месте.
   - Но вы не на моем месте, Крафт. И  несколько  дней  назад  я  уже  вам
говорил, что вы должны быть этим довольны! А  теперь  мне,  право,  трудно
сказать,  кто  из  нас  двоих  больше  достоин  сожаления:  вы  со   своим
испорченным мозгом или я со своим искалеченным телом.
   - Каждый несет свой крест, - промолвил Крафт, -  в  том  числе  и  ваша
жена.
   - Я стараюсь, Крафт, совершенно честно ни в  чем  ее  не  ограничивать.
Почему она противится этому?
   - Потому что она пришла к убеждению, что ей нужны только вы, Федерс.
   - Откуда вы это взяли? Эта область, в  которую  вы  пробрались,  весьма
опасна. Я вас предупреждаю.
   - А, да что там, - не задумываясь, ответил Крафт. - Вы  вмешиваетесь  в
мои дела, я озабочен  вашими.  Мы,  таким  образом,  начинаем  друг  друга
исследовать.
   - Прекрасно. И что же вы при этом установили?
   - Нечто весьма простое, голый факт: что замена является  не  чем  иным,
как только заменой. Вы  сами  толкнули  на  это  вашу  жену.  Она  вас  не
отвергала. Наоборот, она сама искала близости с вами.  И  то,  с  чем  она
теперь столкнулась, не явилось следствием вожделения, как обычно думают. И
она убедилась в этом. А это значит, что она прогнала его сознательно.  Она
излечилась. Она вернется туда, где она должна быть.  И  это  произойдет  в
исключительно короткий срок. Вам не кажется это, Федерс?
   - Крафт, - промолвил взволнованный капитан, - только теперь  мне  стало
ясно, кем  вы  являетесь  в  действительности.  До  настоящего  времени  я
принимал вас за разновидность мечтателя. Но это оказалось далеко  не  так.
Вы затеваете свои дела не из любви к приключениям, как я думал  раньше,  -
вы идете с расчетом и точно зная куда.
   - Выгоните Миннезингера.
   - Еще рано, - промолвил Федерс. - Одному я научился у вас, Крафт. У вас
есть терпение. Вы можете выжидать длительное время. Я поступлю  точно  так
же. - Капитан повернулся и хотел идти, но вновь остановился и посмотрел на
обер-лейтенанта Крафта.  Казалось,  он  чего-то  ждал.  Подойдя  к  Крафту
вплотную, он серьезно сказал:  -  Вновь  возвращаюсь  к  вашей  теперешней
добровольной  роли  Шерлока  Холмса,  милый  Крафт.  Поверьте   мне,   нет
необходимости искать виновных и вскрывать их. Вы  не  должны  упускать  из
виду, что в этом деле, должно быть,  замешано  много  лиц,  в  том  числе,
предположительно, кто-то руководил ими. Подумайте о цепочке:  руководитель
- исполнители - сообщники и, очевидно, какое-то количество  посвященных  и
непосвященных свидетелей.  Ход  размышлений  по  этому  делу  укладывается
примерно в такую схему: почему нет безапелляционных доказательств,  почему
до сего времени молчали, почему не собрали исчерпывающих отправных данных?
Только предположения, подозрения, домыслы.
   - Об этом я уже думал, господин капитан.
   - Надо полагать, мой дорогой. И к каким же итогам вы пришли?  Допустим,
вам нужны  признания,  чтобы  подготовить  материалы  для  разбирательства
военным судом. Или, может быть, вы  намерены  сами  выступить  в  качестве
судьи? Я допускаю и такой вариант, но предостерегаю вас от него.  Если  же
вы намерены представить виновного по команде,  Крафт,  то  вам  необходимо
проделать следующее: вы должны его изолировать; вы должны отрубить все его
связи с его кликой; вы должны разбить его влияние - и только тогда,  когда
он останется совсем один, вы можете его схватить. Ясно?
   - Я готов к этому, - сказал обер-лейтенант просто.
   - Превосходно, - заметил Федерс, - но вначале составьте завещание.
   - Ваше время истекло, - промолвил обер-лейтенант Крафт своим  фенрихам.
- Крамер, соберите работы! Перерыв десять минут.
   Фенрихи вышли из аудитории.  Они  разбились  в  коридоре  на  маленькие
группы. Эгон Вебер хмуро промолвил:
   - Легче умереть, чем расписывать об этом.
   - На практике это происходит значительно быстрее, - бросил Меслер.
   - Интересно, - спросил Редниц, - чего, собственно, хотел обер-лейтенант
Крафт  добиться  постановкой  этой  темы?  Какой-то  скрытый  смысл   она,
безусловно, имеет.
   - Точно сказать трудно, - заметил Меслер. - Может быть, он тоже  устал,
и ему не хотелось заниматься чем-либо более полезным.
   - "Сладкая смерть", - протянул Вебер задумчиво. - Тьфу, черт!
   - Твое возмущени