е не помешало тебе, однако, - сказал жестко  Редниц,  -
заявить в сочинении, что ты готов за отечество пойти куда угодно, в  любое
"сладкое путешествие", даже на тот свет.
   - Что поделаешь, - резонерски бросил Вебер.
   - Как приятно спать за отечество, -  сказал,  ухмыляясь,  Меслер.  -  Я
выбрал бы себе такую тему на весь курс обучения.


   - По вашему приказанию письменные работы собраны,  -  доложил  командир
отделения фенрих Крамер.
   - Положите на кафедру, - сказал Крафт.
   - Слушаюсь, господин обер-лейтенант, -  отчеканил  Крамер,  старательно
собрав все работы в пачку  и  положив  их  перед  Крафтом.  Он  делал  все
подчеркнуто аккуратно и не спеша.
   Обер-лейтенант с интересом смотрел на него.  Крамер  был  необыкновенно
услужлив  -  это  бросалось  в  глаза.  Он,  очевидно,  примыкал  к  клике
Хохбауэра. Крафт хотел в этом убедиться. Здесь, во всяком случае,  имелась
возможность выбить камень из стены, которую требовалось  разрушить.  И  не
было необходимости для этого терять много времени.
   - Скажите, дорогой Крамер,  -  спросил  Крафт,  -  давно  ли  вы  здесь
командиром отделения?
   - С начала обучения, господин обер-лейтенант.
   - И вы намерены оставаться им до конца обучения?
   Этим прямым коварным вопросом фенрих Крамер был сбит с толку. Он  никак
не мог найти подходящего ответа.
   Крамер сразу догадался, чем грозил ему коварный вопрос обер-лейтенанта.
Его пост командира учебного отделения  находился  в  опасности.  Положение
Крамера, как командира отделения, конечно, налагало на него дополнительные
обязанности, но и давало существенные преимущества по сравнению с  другими
фенрихами. Он  являлся  как  бы  посредником  между  ними  и  офицерами  -
преподавателями  и  воспитателями.  Он  являлся  их  связующим  звеном   и
помощником, доверенным лицом и погонщиком.
   Он избирался фенрихами и, конечно, рассчитывал  продержаться  на  своем
посту до конца обучения. Это гарантировало бы ему выпуск в числе передовых
и успешное начало офицерской  карьеры.  Снять  его  могли  лишь  в  случае
каких-либо  немыслимых  проступков:  например,  кражи  серебряных   ложек,
насилия над женой начальника училища и еще черт знает каких  преступлений.
И это должно быть отлично известно обер-лейтенанту.
   - Мне бы не хотелось вас потерять, Крамер, - с уничтожающим дружелюбием
заметил Крафт, - но я боюсь, что  это  может  произойти,  если  вы  будете
забывать свои основные обязанности и правила на посту командира отделения.
Я имею в виду -  абсолютный  нейтралитет  и  объективность.  Вы  подчинены
только мне и ко всем должны относиться совершенно  одинаково,  не  отдавая
предпочтения  какой-либо  группировке  или  клике.  Вы  не  имеете   права
выполнять обязанности цензора  и  давать  товарищам  какие-либо  оценки  и
характеристики. Предоставьте эту работу командирам и воспитателям. Еще раз
повторяю, вы должны стараться  быть  полностью  объективным.  Если  вы  не
совсем представляете, что под этим следует иметь в виду,  можете  в  любой
момент обращаться ко мне. Надеюсь, вы  меня  правильно  понимаете,  фенрих
Крамер?
   - Так точно, господин обер-лейтенант! - ответил пораженный фенрих.
   Крамер понимал - у него нет выбора.  Он  был  вынужден  демонстрировать
свою объективность, чтобы выполнить по возможности без конфликтов  задачи,
стоявшие перед учебным отделением. Этой цели  он  мог  достигнуть  лишь  с
помощью обер-лейтенанта Крафта. Отнюдь не в процессе конфронтации  с  ним,
так как это привело бы к новой замене офицера-воспитателя в третий раз  за
короткий срок обучения.  Конечно,  это  могло  произойти,  но  лучше  было
избежать подобной замены.
   - Ну, -  промолвил  Крафт,  -  я  надеюсь  на  дальнейшее  плодотворное
сотрудничество.
   - Так точно, господин обер-лейтенант!
   Между тем Крафт начал просматривать сочинения своих фенрихов. Делал  он
это  весьма  бегло,  но  то,  что  он  увидел,  оправдало  его   ожидания.
Одна-единственная работа привлекла его особое внимание и вызвала  интерес.
Она показалась ему удивительной. Ее содержание превосходило  самые  смелые
ожидания Крафта. Это особо ценное для него творение, продукт старательного
измышления, он заботливо отложил в сторону.
   Тем временем Крамер занимался с учебником. Он сидел на  своем  месте  и
делал  какие-то  пометки,  поглядывая   время   от   времени   на   своего
руководителя.
   - Господин обер-лейтенант, разрешите  задать  вопрос?  -  осмелился  он
наконец.
   - Пожалуйста, Крамер.
   - Разрешите узнать, действительно ли вы имеете  намерение  работать  со
мною?
   - Крамер, - дружески  промолвил  обер-лейтенант,  -  в  вашем  качестве
командира учебного отделения вы являетесь в мое  отсутствие  как  бы  моим
заместителем. Это должно вам говорить все. Вы делаете то, что,  по  вашему
мнению, сделал бы и я. Это же очень просто.
   - Так точно, господин  обер-лейтенант,  -  преданным  тоном  подтвердил
Крамер.
   - Само собой разумеется, - пояснил Крафт, - я  всегда  поставлю  вас  в
известность, если у меня возникнут какие-либо особые желания. Но сейчас  в
этом нет необходимости. Сейчас вы должны объявить об  окончании  перерыва,
ну... скажем, через пять минут. До этого времени  я  просмотрю  оставшиеся
работы.
   - Перерыв окончен! - раздался  голос  Крамера  в  коридоре.  -  Быстро,
быстро! - подгонял он своих коллег. - Что вы плететесь, как  сонные  мухи!
Может быть, мне приделать вам ноги?
   Фенрихи устремились в аудиторию. Они не  обращали  внимания  на  окрики
Крамера. Это был здесь  обычный  тон,  повседневная  манера  обращения,  к
которой они привыкли. То, что Крамер  сегодня  был  особенно  ретивым,  не
произвело на них должного впечатления и осталось незамеченным. Они  тайком
бросали взоры на  воспитателя,  и  от  их  наблюдательных  глаз  не  могло
скрыться, что настроение обер-лейтенанта, очевидно, не ухудшилось. Это был
хороший симптом, и, в ожидании его разбора, они  начали  рассаживаться  по
местам.
   - Итак, начнем, - промолвил Крафт.
   Командир отделения, очевидно  желая  показать,  насколько  он  является
ревностным, соответствующим  назначению  служакой,  оглушительно,  как  на
плацу, рявкнул:
   - Внимание! - и отдал рапорт.
   Крафт махнул рукой. Крамер вновь прорычал:
   - Садись!
   Фенрихи, как кули с мукой, шлепнулись на стулья.
   Крафт  медленно  обводил  глазами  аудиторию.   Всеобщее   беспокойство
постепенно возрастало. Наконец обер-лейтенант показал рукой на  сочинения,
лежавшие перед ним.
   - Друзья, после беглого знакомства с  вашими  работами  у  меня  возник
вопрос:  почему  вы  все  еще  живы,  хотя,  по  вашему  же   собственному
единодушному утверждению, умереть за отечество неимоверно приятно,  просто
сладко?
   Фенрихи вначале как-то пригнулись, а затем с  интересом  уставились  на
преподавателя. Их офицеры, в том числе и капитан Федерс,  всегда  удивляли
неожиданными интерпретациями того или иного положения.
   -  То,  что  каждый  из  нас  когда-то  должен  умереть,  -   продолжал
обер-лейтенант  Крафт,  -  пожалуй,  единственное,  что  нам  известно   с
абсолютной точностью. Не ясны лишь время и обстоятельства этого печального
события. Возможности здесь чрезвычайно многообразны. Начиная  от  грудного
младенца, который может подавиться соской, и кончая глубоким старцем,  чье
вконец изношенное сердце останавливается.  При  этом  имеется  удивительно
богатый выбор разновидностей смерти - от естественных до насильственных и,
наконец, от естественно-насильственных  до  насильственно-естественных,  и
среди них - смерть на так называемом поле чести. Это поле чести может быть
лугом, покрытым цветами, и навозной кучей,  романтически  журчащим  ручьем
или грязной лужей. Смерть является неисчерпаемой темой  для  репортажей  и
стихов.
   Фенрихи смущенно переглянулись. Им понемногу становилось ясно,  что  их
утомительная работа не являлась, как им казалось, безобидным  упражнением.
По   мнению   обер-лейтенанта   Крафта,   а   его   мнение   было    здесь
безапелляционным, работа имела серьезный характер.  Эта  "сладкая  смерть"
являлась, очевидно, не чем иным, как тонко замаскированной ловушкой.
   Обер-лейтенант взял несколько, видимо первых попавшихся ему  под  руку,
работ и начал цитировать их отдельные фразы.
   - Вот что, например, пишет фенрих Меслер:  "Еще  в  Древней  Греции  ее
граждане с радостью умирали за отечество". Это можно допустить, тем  более
что противное в настоящее время весьма трудно доказать. Кроме того, во все
времена имелось определенное количество  людей,  которые  охотно  умирали.
Например, самоубийцы. Ну, конечно, и некоторые герои также. Меня  удивляет
и  заявление  фенриха  Амфортаса,  который,  между  прочим,  пишет:   "Нет
прекрасней смерти". Я мог бы назвать несколько видов смерти,  которые,  по
меньшей мере, так же прекрасны, как и смерть на поле боя. А вот, например,
фенрих Андреас, как  мне  кажется,  беседует  по  заданной  теме  с  самим
господом богом, так  как  он  пишет:  "Солдату  предначертано  провидением
умирать такой прекрасной смертью". Могу по  этому  поводу  заметить:  этим
любимцам провидения, очевидно,  выпадает  возможность  пробраться  вперед,
чтобы по крайней мере остальным остаться в живых.
   Фенрихам показалось,  что  имеется  прямой  повод  для  смеха.  Кое-кто
улыбнулся. Отдельные смешки переросли во всеобщий хохот.
   Крафт взял наконец работу, которую перед разбором заботливо  отложил  в
сторону.
   - Здесь, - промолвил он, -  я  обнаружил  особый,  буквально  роскошный
экземпляр "сладкой смерти",  прямо,  можно  сказать,  из  кондитерской.  Я
позволю себе отрезать на пробу  кусочек.  Цитирую:  "Смерть  за  отечество
означает благороднейший и чистейший в истории человечества  поступок.  Она
должна  венчать  героическую  жизнь.  Она  сладка  в  смысле   наслаждения
бессмертием". Я спрашиваю  себя:  как  может  нормальный  человек  слепить
вместе это дерьмо?
   Фенрих Хохбауэр встал бледный как полотно.  Ему,  герою  ортодоксальных
взглядов, не оставалось ничего иного.
   - Господин обер-лейтенант, - промолвил он, - тем, что  я  написал,  мне
хотелось выразить мысль, что  смерть  за  отечество  является  почетнейшей
смертью.
   - Это-то и является спорным, - заявил Крафт, - но, к сожалению, спорить
об этом можно не с каждым. Я лично мог бы привести  в  пример  много  иных
видов смерти, которые являются почетными, но среди них  нет,  пожалуй,  ни
одной, которая была бы сладкой. Чем  восторгаться?  Человек  на  поле  боя
издыхает иногда в считанные доли секунды, а иногда мучается целые сутки.
   - Тезис о том, что смерть за  отечество  сладка,  -  упрямо  оборонялся
Хохбауэр, - нужно рассматривать как  непреложное  классическое  завещание,
изложенное в соответствующей образной форме, господин обер-лейтенант.  Это
изречение украшает и сейчас многие  памятники  и  триумфальные  арки.  Оно
имеется в книгах для чтения и цитируется на многих торжествах.
   - С тех времен, когда в туманной древности какой-то  подстрекатель-бард
сочинил стихи о "сладкой смерти", прошло несколько тысяч лет, -  промолвил
Крафт, которому упорство Хохбауэра, казалось, пришлось по душе. -  За  это
время люди вряд ли стали значительно умнее, но они  могли  накопить  опыт,
хотя сама память о войнах в историческом разрезе невелика.  Тем  не  менее
повсюду утверждают, что именно  ведущаяся  война  по  сравнению  со  всеми
предыдущими является образцовой. Каких-либо  несколько  десятилетий  назад
распевали: "Вчера еще был в полной силе, а сегодня с простреленной  грудью
лежит в могиле". Но война начхала на стихи поэтов. Она редко бьет в грудь.
Она рвет, раздирает,  жжет,  раздавливает  в  лепешку,  дробит  в  клочья.
Понятно, что при этом вряд ли кто осмелится сказать о ее сладости, от этих
рассуждений не остается и следа.
   - Господин обер-лейтенант, по  этому  вопросу  такой  же  точки  зрения
придерживаются господа  Ремарк,  Ренн  и  Барбюс,  -  настаивал  на  своем
Хохбауэр.
   Фенрихи испуганно  переглянулись.  Они  сразу  увидели,  что  последние
аргументы  Хохбауэра  были  опасного  свойства   и   были   задуманы   как
уничтожающие, беспощадные удары ниже пояса. Точно так же, как тогда, когда
на месте Крафта перед ними стоял лейтенант Барков.  Барков  ответил  тогда
полным отрицанием, в то время как  обер-лейтенант  Крафт,  наоборот,  весь
засиял, как будто ему сделали давно ожидаемый подарок. Фенрихи терялись  в
догадках, в чем же дело.
   Крафт действительно с трудом скрывал  свой  триумф.  Хохбауэр  как  раз
попал в положение, на котором Крафт хотел  его  поймать.  Он  настиг  свою
жертву. Теперь ему оставалось только прихлопнуть ее.
   Крафт спокойно сказал:
   -  Я  констатирую,  Хохбауэр,  что  вы  имеете   дерзость   приписывать
высказывания нашего фюрера господину Эриху Мария Ремарку.
   Эта фраза явилась как бы своеобразной колонной, на которую налетел лбом
фенрих Хохбауэр. Он смотрел вокруг себя совершенно  обескураженно,  будучи
не в  состоянии  даже  полностью  осознать,  что  ему  только  что  сказал
обер-лейтенант.  Его   физиономия   выражала   абсолютную   беспомощность.
Остальные  фенрихи  насторожились,  почувствовав,  что   присутствуют   на
интереснейшем представлении.
   И Хохбауэр почти беспомощно спросил:
   - Нашего фюрера?
   Крафт кивнул с удовлетворенной улыбкой:
   - Совершенно верно! Я говорю о нашем фюрере, Хохбауэр. И я  не  позволю
сравнивать  его  с  Ремарком.  Я  нахожу"  просто  неслыханным,   что   вы
осмеливаетесь подозревать его в этом, если  не  просто  позорить.  Как  вы
можете стать офицером, если даже не удосуживаетесь знать и уважать взгляды
вашего верховного главнокомандующего?
   Хохбауэр  просто  не  знал,  что   с   ним   произошло.   Может   быть,
действительно, он допустил ошибку? И  это  он,  считающий  себя  верным  и
преданнейшим солдатом фюрера! Он не находил слов. Фенрихи  сидели  разинув
рты, с широко открытыми глазами.
   - Вы должны постоянно, - промолвил Крафт, - заглядывать в книгу Гитлера
"Майн кампф", Хохбауэр, а у вас, очевидно, для этого не хватает времени. Я
вам настоятельно рекомендую делать это систематически. А может быть, у вас
вообще нет намерения стать офицером фюрера? Мне кажется,  это  так,  и,  к
сожалению, я должен сделать соответствующие выводы.
   Хохбауэр бессмысленно уставился на своего воспитателя. То,  что  с  ним
произошло, было  просто  чудовищно!  Если  ему  не  изменяет  слух,  здесь
сомневаются в том, что он всегда  считал  смыслом  своей  жизни.  Он,  для
которого фюрер всегда был превыше всего! Превыше всего на свете!
   Крафт поучал далее, что Адольф Гитлер, как фронтовик еще времен  первой
мировой войны, никогда не мог сравнить поле боя с кондитерской. О "сладкой
смерти" у него никогда и нигде не было  сказано.  Наоборот,  фюрер  всегда
подчеркивал, что смерть не пряник. Обер-лейтенант Крафт по  этому  вопросу
так долго распространялся,  что  фенрих  Хохбауэр  окончательно  сломался,
постепенно сам убедился в своей неправоте и осознал, что должен  стыдиться
своих высказываний.
   Это было событие, которое взбудоражило весь курс. Фенрихи  видели,  что
клин можно выбить клином. Хохбауэр  впервые  был  побит,  и  причем  своим
собственным оружием. Меслер почти стонал от блаженства, понимая, что Крафт
погасил у  Хохбауэра  последнюю  искру  сообразительности,  "запудрил  ему
мозги".
   В заключение обер-лейтенант Крафт заявил:
   - Хохбауэр, я рассматриваю вашу концепцию как  подрывающую  мощь  наших
вооруженных сил. Если речь идет о нашем фюрере, я не знаю пощады. Заметьте
себе это.



        21. ПРОВЕДЕНИЕ СВОБОДНОГО ВРЕМЕНИ

   - Господа, - сказал, проснувшись, фенрих Меслер, -  сегодня  суббота  -
день кандидатов в офицеры! Радуйтесь и веселитесь! Уже с полудня мы  можем
развлекаться, а вечером вообще наслаждаться жизнью до упаду.
   Фенрих Эгон Вебер перевернулся на своей койке, громко зевнул и заявил:
   - Когда я просыпаюсь в субботу, я всегда только и  думаю,  как  бы  мне
где-либо поудобнее прилечь и вздремнуть вновь.
   - Тоже мне заботы! - воскликнул  весело  Редниц,  натягивая  спортивный
костюм.
   - А мне бы твои заботы, дружище, - возразил Вебер. - Меня лично  всегда
беспокоит мысль: что там не срабатывает в наших  планирующих  штабах,  как
выиграть  войну?  Может  быть,  близорукость  некоторых  деятелей   мешает
окончательной победе? А может быть, имеет место сознательный саботаж?
   - Ты что, заболел? - спросил озабоченно  Редниц.  -  Может  быть,  тебе
нужно освобождение от занятий?
   - Дай мне докончить! - воскликнул с возмущением Вебер.  -  Что  это  за
идиотское планирование, спрашиваю я себя. Как мог любой  более  или  менее
нормальный офицер от  канцелярии  перевести  целую  военную  школу  в  это
захолустное, богом забытое место?  Он  должен  быть  или  импотентом,  или
гомосексуалистом, поскольку женская часть населения  среднего  возраста  в
этом городке не соответствует ни  в  малейшей  степени  нашим  запросам  и
потребностям.
   - Браво! - воскликнул Меслер с признательностью. - Ты должен  по  этому
вопросу подать рапорт по команде.
   - А ведь действительно, друзья! В нашей дыре нет  ни  дома  отдыха  для
женского персонала, ни института благородных  девиц,  ни  лагеря  трудовой
повинности для женщин. Поэтому самую  животрепещущую  из  проблем  каждому
приходится решать в диком порядке, как ему заблагорассудится.
   Бюро регистрации новорожденных по этому вопросу  могло  бы  дать  здесь
исчерпывающую справку. Каждый выпуск оставлял в  городке  от  тридцати  до
пятидесяти внебрачных детей. Значительная часть их вообще  не  учитывалась
статистикой. Определить, кто является отцом, было просто  невозможно,  так
как на этот вопрос следовал стереотипный ответ: "Отцом является фенрих". А
их в каждом выпуске было до  тысячи,  и  найти  милого  папу  было  просто
невозможно.
   Практики вроде Меслера быстро ориентировались в обстановке  и  делились
опытом.
   - Никогда нельзя сообщать женщинам свою настоящую фамилию, -  советовал
он  своему  другу  Редницу.  -  Я,  например,  всегда  называю  себя   при
знакомствах с девицами Хохбауэром. Не правда ли, милая шутка?
   Редниц пропускал эти советы мимо ушей. Они его не смешили.  К  тому  же
все, что было связано с Хохбауэром, давно не доставляло ему удовольствия и
не вызывало интереса. И это не только потому, что этот  Хохбауэр  когда-то
ударил по лицу беззащитного Меслера.
   - Да, - промолвил задумчиво поэт Бемке. - Вечно  женственное!  -  Начав
день, так сказать, с цитат Гете, он оглянулся вокруг с удовлетворением.
   - Наш Бемке, - заметил  Вебер,  -  опять  исчерпывающим  образом  решил
проблему.  Итак,  друзья,  что  меня  особенно  беспокоит,  так   это   то
обстоятельство, что здесь уже давно мышь считают слоном. В прежние времена
кухарка млела от счастья, если за  нею  увивался  извозчик.  А  теперь  ей
подавай по меньшей мере кандидата в офицеры  с  прямыми  шансами,  что  он
вырастет до генерала. Что это, собственно говоря, за свинство творится  на
белом свете?
   - Что, твой жучок сегодня не придет? - весело спросил Меслер.
   - Представьте себе, - доверительно сообщил Вебер, - маленькая  кухонная
стерва начала мне ставить  условия.  Она,  видите  ли,  желает,  чтобы  ее
приняли в обществе. Но я это у нее выбью из головы, даже если бы  мне  для
этого пришлось половину Вильдлингена превратить в развалины.


   - Ты имеешь что-либо против меня? - спросил фенрих Хохбауэр.
   Он  стоял  перед  Редницем  в   умывальнике.   Редниц,   не   прекращая
намыливаться, быстро взглянул на Хохбауэра.
   - Ни против тебя, ни за тебя, - ответил он, продолжая свое занятие.
   - Было бы досадно, если  бы  мы  не  поняли  друг  друга,  -  промолвил
Хохбауэр почти навязчиво. - Ты не находишь?
   - Нет, - ответил Редниц, - поскольку это мне совершенно безразлично.
   - А мне нет, - сказал Хохбауэр подчеркнуто.  -  Вероятно,  когда-нибудь
нам придется искать взаимопонимания. И может быть,  это  будет  связано  с
большими преимуществами для нас обоих.
   - Совершенно бесполезно, - бросил Редниц и направил струю воды себе  на
грудь. - Я не ищу преимуществ, особенно с твоей помощью.
   - Может быть, твое мнение еще изменится,  -  промолвил  Хохбауэр  перед
тем, как покинуть умывальную комнату. - Дай мне знать, если это случится.
   Хохбауэр направился в свою комнату. Он открыл шкаф и  начал  одеваться.
На внутренней стороне  дверцы  его  шкафа  красовался  портрет  фюрера.  В
развевающейся шинели  на  фоне  облаков,  испытующий,  направленный  вдаль
взгляд, отличная прическа,  энергичные  щетки  усов,  несколько  убегающий
назад лоб и  подбородок  боксера  -  Гитлер-полководец  в  четыре  краски.
Хохбауэр  счел  совершенно  необходимым  серьезно   задуматься   о   своем
теперешнем положении в военной школе. Обер-лейтенант Крафт дал ему в  этом
направлении последний толчок. И если ему было еще  не  ясно,  что  он  там
нагородил в сочинении  со  своей  "сладкой  смертью",  то  одно  было  ему
бесспорно известно: его позиции поколебались. Это было ему точно известно.
Теперь против него были не только отдельные фенрихи, как, например, Редниц
и его друзья, но и офицер-воспитатель.
   Хохбауэр  осмотрелся  вокруг.  У  фенрихов,  находившихся  пока  в   их
спальнях, очевидно, еще сидела в костях утренняя усталость.  Они  медленно
передвигались по комнатам и ворчали. Казалось, они не замечали  Хохбауэра,
и его мозг сверлила мысль: "Что все это должно означать? Умышленно они это
делают или мне так кажется? Чуждаться меня они стали, что ли?"
   Хохбауэр остановил Андреаса. Он схватил его за руку и сказал:
   - Я забыл свое полотенце в умывальнике. Принесешь его мне?
   - Мне нужно вычистить свои сапоги, - хмурясь, ответил Андреас.
   - Ты не хочешь? - с угрозой спросил Хохбауэр.
   - Сейчас пойду, - сказал без особого энтузиазма  Андреас.  -  Почему  я
буду отказываться, если ты просишь меня о товарищеской услуге?
   - Ладно, - промолвил  Хохбауэр  с  удовлетворением.  Он  выпустил  руку
своего соседа по койке, и на его лице вновь  показалась  обычная  холодная
улыбка. - Ты можешь сэкономить себе путешествие в умывальник. Я  вспомнил,
что полотенце взял с собой.
   - Ну вот видишь! - крикнул  Андреас  с  облегчением.  Он  схватил  свои
сапоги и выскочил в коридор.
   Хохбауэр посмотрел вслед своему товарищу.  Особенно  услужливым  он  не
был, но явного нежелания выполнить его поручение не проявил. Помимо этого,
могло быть и так, что он просто не выспался. Во всяком случае, нужно  быть
начеку. Каждую позицию важно не только завоевать, но и удержать.
   И  поэтому  Хохбауэр  направился  к  Амфортасу.  Он  подошел  к   нему,
остановился напротив, посмотрел дружелюбно-испытующим взглядом и спросил:
   - Ты захватишь с собой на занятие мои книги и конспекты?
   - Ты что, один не донесешь?
   Однако Амфортас сразу почувствовал, что его ожидает в случае отказа. Он
не стал осложнять  положение  и,  не  дожидаясь,  пока  Хохбауэр  подойдет
вплотную  и  скажет  угрожающим  тоном:   "Ты   не   хочешь?"   -   быстро
застраховался:
   - Но если это тебе доставляет удовольствие, я, само  собой  разумеется,
захвачу твои вещи. Ты, кажется, хочешь первым выступать?
   - Ну, вот так-то, - самодовольно промолвил Хохбауэр и  тут  же  спросил
подкупающим тоном:
   - Ты, конечно, не думаешь, что я когда-либо делаю или требую что-нибудь
несправедливое, не правда ли?
   - Я даже представить себе не  могу,  чтобы  ты  когда-нибудь  смог  это
сделать, - с готовностью подтвердил Амфортас.
   Хохбауэр величественно кивнул. Если  он  что-либо  делал,  то,  по  его
мнению, он это делал не для себя, а для Германии. С этой целью он подбирал
себе друзей, был готов принимать от них жертвы и полагал,  что  только  он
может требовать этих жертв. Он был глубоко убежден в том, что все, что  им
самоотверженно  совершается,  является  добром,  направленным   на   благо
Германии. Часть его товарищей  находилась  в  оппозиции  к  нему.  Это  не
исключало, что разница во  взглядах  иногда  усиливалась,  следуя  вечному
закону, по которому добру всегда сопутствует зло.
   Насколько блестящи и  верны  были  его  взгляды  и  познания,  Хохбауэр
убедился вновь на первых же сегодняшних занятиях, которые проводил со всем
потоком многоуважаемый капитан Ратсхельм. Тема занятий: "Присяга фюреру  и
верховному главнокомандующему вермахта".
   Капитан Ратсхельм закончил лекцию словами:
   - Присяга является самым святым,  что  только  может  быть  у  солдата.
Понятно всем? Открыть  окна.  Опять  в  аудитории  нечем  дышать.  Большой
перерыв.
   Капитан  внес  соответствующие  записи  в  дневники  отдельных  учебных
отделений, расписавшись с причудливыми, почти  художественно  выполненными
завитушками,  после  чего   вызвал   к   себе   фенриха   Хохбауэра.   Тот
незамедлительно прибыл. Казалось, Хохбауэр ожидал этого вызова.  Образцово
вытянувшись, он сразу  появился  перед  Ратсхельмом  и  уставился  в  него
преданным взглядом.
   Капитан улыбнулся. Он немного наклонился к нему и спросил:
   - Вы не смогли бы оказать мне любезность, Хохбауэр?
   - Так точно, господин капитан! - гаркнул фенрих.
   -  Фрау  Фрей,  -  доверительно  продолжал  капитан,  -  высказала  мне
пожелание продолжить чтение наших книг. И, если я не ошибаюсь, она просила
пересылку этих книг осуществлять через вас, мой дорогой Хохбауэр.  Сегодня
после обеда она ждет вас к вечернему чаю. Это  чудесный  признак  доверия.
Кроме того, госпожа Фрей не только дама высокой культуры и образования, но
и пользуется колоссальным влиянием в обществе.
   - Благодарю вас, господин капитан, - тепло промолвил Хохбауэр.
   Он вновь отправился к коллегам из своего  отделения.  Черные  мысли,  с
утра  бродившие  в  его  голове,  рассеялись.  Он  как  бы  забыл  о  них.
Высокоуважаемый и влиятельный начальник учебного потока ценил его и избрал
для связи с офицерскими кругами.
   - Что от тебя нужно шефу? - спросил с любопытством Андреас.
   - Личное поручение, - ответил, подумав, Хохбауэр.
   - Да, - протянул Амфортас, - ты, вероятно, пользуешься у него доверием,
не правда ли?
   - Что же особенного, - бросил Хохбауэр, - мы хорошо знаем друг друга.
   Остальные тоже заинтересовались и придвинулись ближе.  Ни  от  кого  не
укрылось, что Ратсхельм выделяет Хохбауэра  из  общей  среды,  и  всем  не
терпелось узнать причины этой близости.
   - Господа, - заявил покровительственно Хохбауэр, - не  насилуйте  меня.
Но - доверие за доверие. Я сегодня после обеда  приглашен  на  квартиру  к
майору Фрею.
   - Вот это здорово! - с уважением пронеслось среди фенрихов. -  Вот  это
здорово!
   Подобные замечания подняли настроение Хохбауэра на недосягаемую высоту.
Это настроение удерживалось у  него  все  утренние  часы,  даже  во  время
последних трех уроков, на которых фенрихи  писали  контрольную  работу  по
тактике. Хохбауэр закончил ее в два с половиною часа, и, как ему казалось,
без единой ошибки.
   В этот день  Хохбауэр  не  видел  больше  обер-лейтенанта  Крафта.  Это
обстоятельство также  в  немалой  степени  способствовало  укреплению  его
самоуверенности.
   - Должен вам сказать, - провозгласил он, - до тех пор, пока у нас будут
такие начальники, как капитан Ратсхельм и майор Фрей, в училище все  будет
в полном порядке. При них одаренность и способности будут  всегда  должным
образом оцениваться и находить себе дорогу. Вы это почувствуете  на  себе.
Попомните мои слова.


   - Выходи строиться на осмотр оружия! - подал команду дежурный фенрих. -
Быстро, ноги в руки, пушку за плечи!
   Было уже 14 часов. Рабочая часть дня  в  субботу  обычно  заканчивалась
построением с осмотром оружия. Выдержавшие эту проверку могли рассчитывать
на использование оставшегося времени по своему усмотрению.
   - После осмотра оружия, - объявил фенрих Крамер, - я  должен  прочитать
вам частные распоряжения.
   - Опять! - пронеслось в толпе фенрихов.
   По приказанию майора Фрея зачитка  различных  распоряжений  и  приказов
относилась всегда на конец недели. Таким образом начальник курса хотел еще
раз внушить свою волю подчиненным до того, когда они окунутся с головою  в
субботние развлечения.
   Наконец фенрихи уже стояли в ожидании своего офицера-воспитателя. Но он
не появлялся. Вместо него прибыл лейтенант Дитрих  из  учебного  отделения
"И". Он коротко спросил:
   - Оружие у всех готово к осмотру?
   - Так точно, господин  лейтенант!  -  ответили  фенрихи.  Другой  ответ
трудно себе было представить.
   - На этом осмотр  оружия  закончим,  -  проговорил  лейтенант  и  ушел,
оставив фенрихов в изумлении.
   Этой  процедурой  практически  рабочий  день  заканчивался.   Последний
рабочий день недели.  То,  что  за  этим  следовало,  являлось  фактически
обременительной, формальной и никому не нужной рутиной: командир  учебного
отделения зачитывал очередное особое распоряжение за N_131.
   Фенрихи молчали, но едва ли хоть один из них слышал, о чем шла  речь  в
читаемом документе. Их мысли витали далеко  и  в  большинстве  своем  были
заняты планированием предстоящего вечера. Некоторые из  них  опирались  на
винтовки, как будто это  были  тросточки,  другие  тупо  уставились  перед
собой. А фенрих Меслер, стоявший в третьем ряду, чистил  штыком  ногти  на
руках, поскольку ему там никто не мешал.
   Первым разделом сегодняшнего  особого  распоряжения  являлись  правила,
определяющие подготовку к отпуску за пределы училища: приведение в порядок
обмундирования, с особо подробными указаниями о личных вещах,  таких,  как
носовой платок, солдатская книжка, презервативы, с подчеркнутым упором  на
необходимость соблюдать личную гигиену; перечислялись правила поведения  в
общественных  местах.  Это  были  прописные  истины  для  новобранцев,  но
украшенные необыкновенно богатым запасом словесных выкрутасов.
   - Ты что, не можешь читать быстрее? - по-приятельски  спросил  один  из
фенрихов Крамера.
   Другой предложил закончить чтение  и  доложить,  что  все  распоряжения
изучены.
   Меслер  совершенно  серьезно   порекомендовал   вывесить   эти   особые
распоряжения в отхожем  месте.  Его  посещают  все,  и  каждый  имеет  там
достаточно  времени,  чтобы  индивидуально  ознакомиться  с   объявляемыми
важными документами.
   - Тихо! - с  возмущением  прорычал  Крамер.  Последнее  время  он  стал
чрезвычайно раздражительным. Ведь речь шла о его дальнейшем пребывании  на
посту командира отделения. - Может быть, кто-то имеет  намерение  помешать
мне выполнять мой служебный долг? Пусть он выйдет из строя  и  доложит  об
этом. - И, как бы испугавшись, что найдется кто-то, кто выступит  с  таким
заявлением, он добавил: - Осталось немного.
   Далее Крамер читал в заметно возросшем темпе:
   - Следующий раздел касается фамилий и имен будущих  офицеров  с  особым
упором на их национальную и народную принадлежность.
   Фенрихи  слушали  терпеливо  все,  что  излагалось   в   директивах   и
распоряжениях, если только они вообще могли еще слушать.
   - "Имена это не простой звук. Они  в  значительной  мере  указывают  на
происхождение, образ мыслей и стремления того или иного человека. Ни  один
настоящий немец, в особенности офицер,  не  потерпит,  чтобы  его  фамилия
звучала Карфункельштейн или Гречинский, а имя - Исаак или Иван.  Еврейские
и  славянские,  равно  как   и   другие   не   германские,   имена   будут
рассматриваться как нежелательные, обременительные и недостойные. Например
- Эгон, это имя как будто взято из юмористического журнала".
   - Что там сказано об Эгоне? - спросил обеспокоенно Вебер.
   - "Это имя как будто  взято  из  юмористического  журнала",  -  пояснил
издевательски Меслер. - Тебе что, уши заложило? По мнению майора и  твоего
начальника  курса,  ты  носишь  смешное   имя,   как   будто   взятое   из
юмористического журнала.
   Фенрихи дружно заржали. Даже Хохбауэр присоединился к общему смеху.
   Один Крамер пытался сохранить серьезность и достоинство, но и он  скоро
увидел,  что  это  бесполезно.  Он  прервал   дальнейшее   чтение   особых
распоряжений и громко крикнул:
   - Разойдись!
   Фенрихи окружили возмущенного Эгона Вебера и пошли с ним  в  их  барак.
Настроение у них было превосходное.
   - Это очевидная ошибка, - заявил Вебер. - Там что-нибудь просмотрели.
   - Офицер, - разъяснил Меслер  с  особым  удовольствием,  -  никогда  не
ошибается, даже если он является майором и  начальником  курса  в  военном
училище. Ясно одно: с таким именем ты вряд ли закончишь училище. Еще можно
допустить, чтобы офицер был смешон, но чтобы он имел смешное имя,  то  эта
шутка уже выходит за всякие рамки. Тут уж не до смеха.
   - Это, несомненно, ошибка! - воскликнул Эгон еще раз и тряхнул головой.
   - Безусловно, ошибка, но только с  твоей  стороны,  -  добавил  Меслер,
смеясь. - Против своего имени  ты  должен  был  яростно  возражать  еще  в
люльке. У тебя же,  однако,  не  было  в  ту  пору  развитого  офицерского
самосознания. И вот доказательство налицо.
   -  Друзья,  -  промолвил  Эгон  Вебер  в  конце  концов,  -  я   сейчас
торжественно заявляю, что, если кто-либо в дальнейшем будет высмеивать мое
имя, я набью тому морду, не считаясь с  потерями  и  независимо  от  того,
является ли это лицо майором или каким-либо иным  начальником.  Ясно  это,
друзья? - Всем было ясно.


   - Итак, подсчитаем наши силы! - воскликнул Меслер и повалился  на  свою
койку. - Мы должны использовать отведенное нам на отдых время с наибольшей
эффективностью.
   Каждую субботу в этом плане решалась примитивная арифметическая задача.
Около тысячи фенрихов устремлялись в долину, в город. Там они разбредались
по двум кинотеатрам, двадцати восьми ресторанам и кафе и по  семидесяти  -
восьмидесяти  готовым  ко  всем  услугам  девушкам  и  временно   одиноким
женщинам, находившимся в окрестностях Вильдлингена-на-Майне. И  что  можно
было вообще предпринять при таком невыгодном соотношении, если речь шла  о
свободном времени с 18 до 24 часов?
   Офицерам  военного  училища  было  немногим  лучше,  чем  их  фенрихам.
Некоторые из них отправлялись в Вюрцбург, но это было непросто. Во-первых,
нужно было испрашивать  разрешения  генерала,  а  во-вторых,  эта  поездка
пожирала массу времени.
   Счастливы  были  только  женатые  и  помолвленные,  да  еще   те,   кто
утверждался более или  менее  прочно  в  семьях  добропорядочных  бюргеров
Вильдлингена. Их субботний отдых был обеспечен, и время на его организацию
сэкономлено. Остальным ничего не оставалось, как следовать примеру  своего
генерала и работать. Но в отличие  от  него  они  делали  слишком  большие
перерывы между занятиями по личному совершенствованию  и  проводили  их  в
казино. Здесь они отдавались на милость капитана Катера.
   - Господа! - обычно восклицал он. - Я не какое-нибудь чудовище, как обо
мне говорят повсюду. Я предлагаю бутылку вина на троих. Дальнейшие дотации
- в соответствии с личными потребностями и возможностями.


   - Разрешите, милостивая государыня, - сказал Хохбауэр,  вытянувшись  по
стойке "смирно", - по поручению господина капитана Ратсхельма передать вам
несколько книг.
   Фелицита Фрей жеманно и с явным удовольствием улыбнулась.
   - Я очень рада! Как вы поживаете, господин Хохбауэр?
   - Благодарю вас, милостивая  государыня,  -  любезно  промолвил  тот  и
добавил: - Вы очень добры ко мне.
   Хохбауэр считал, что его воспитанность  безупречна.  Он  позволил  себе
присесть, взял чашку чая и,  хотя  этот  напиток  всегда  вызывал  у  него
отвращение, сделал вид, будто он в  восторге  и  чаепитие  доставляет  ему
несказанное наслаждение.
   Перед ним стоял чудесный ароматный  напиток,  предложенный  ему  дамой,
которая  по  воспитанию  и  манерам  оставляла  далеко   позади   чопорных
английских аристократок. Кроме того, он где-то слышал, что даже сам  фюрер
пьет чай, и только индийский. Это, несомненно, давало основания  полагать,
что индусы относятся к арийцам.
   - Я, конечно, не имею  права  вас  задерживать,  господин  Хохбауэр,  -
промолвила Фелицита Фрей.
   - Вы не должны беспокоиться, милостивая государыня, об  этом  не  может
быть и речи, - заверил фенрих.
   - Вероятно, - произнесла с понимающей улыбкой фрау Фрей -  правда,  эта
улыбка выглядела несколько вымученной, -  вас  сейчас  ожидает  где-нибудь
юная дама?
   -  Ни  в  коем  случае,  милостивая  государыня,  -  заверил  фенрих  с
необыкновенной поспешностью и  убежденностью.  -  Для  этого  у  меня  нет
времени.
   - Вероятно, вы сожалеете об этом, - задумчиво заметила Фелицита Фрей, и
ее улыбка стала еще более понимающей.
   Хохбауэр позволил себе сделать замечание:
   - Я пришел к выводу, милостивейшая государыня, что молодым дамам даже в
лучшем обществе недостает духовной глубины.
   - Да, здесь, пожалуй, вы правы, - охотно подтвердила Фелицита.
   - Современным молодым дамам, - осторожно добавил Хохбауэр, - не хватает
тонкой чувствительности, так сказать, внутренней культуры. Я  говорю  это,
конечно, не в порядке упрека.  Определенное  влияние  в  этом  направлении
оказала война, и мы должны с этим так или  иначе  примириться.  Поэтому  я
виню здесь создавшиеся условия.
   - Это характеризует вас с весьма хорошей стороны, и я представляю себе,
как вы страдаете в таком обществе.
   - Я переношу все это лишь потому, что отдаю себя  целиком  и  полностью
службе. Но если я имею счастье оказаться в таком изысканном обществе,  как
сегодня, то у меня вновь возникают стремления к прекрасному.
   Таким образом, весело и оживленно, протекала беседа.  Собеседники  пили
чай и чувствовали, что отлично понимают друг друга.
   Фелицита Фрей призналась:
   - Эта встреча доставила мне большое удовольствие.
   Однако беседа внезапно была грубо прервана. Вошел  майор  Фрей.  Махнув
небрежно рукой, он дал сигнал фенриху, который при его появлении тотчас же
вскочил, чтобы тот садился, после чего обратился к жене и промолвил:
   - Мне нужно с тобой срочно переговорить.
   - Нельзя ли это сделать немного позже, Арчибальд?
   - Это очень срочно, - повторил майор и вышел из гостиной.
   - Досадно, - с непритворным сожалением заметила фрау  Фелицита.  -  Это
была необыкновенно интересная, волнующая беседа. Не  правда  ли,  господин
Хохбауэр?
   Фенрих  Хохбауэр  был  того  же  мнения.  Он  не  преминул  тотчас   же
распрощаться, нежно поцеловав руку хозяйки.
   - Я рассчитываю на продолжение нашей беседы, и  в  ближайшее  время,  -
заметила она.
   - Для меня это большая честь, милостивая государыня.
   - Надеюсь, не только это, - сказала она немного кокетливо.
   - Это было бы для меня большим удовольствием, милостивая государыня.  -
И он удалился.
   "Как молодой германский бог", - подумала Фелицита.
   - Фелицита, прошу тебя! - позвал  майор  из  соседней  комнаты.  -  Это
срочно, очень срочно! Взгляни! - обратился майор к жене.
   - Арчибальд! - промолвила она с недовольным видом. - Я вновь  должна  с
сожалением заметить, что твой способ обращения в последнее время оставляет
желать лучшего. Как ты можешь прервать меня так грубо, когда я беседую?
   - Брось, пожалуйста! - резко воскликнул майор. - Ты не можешь  от  меня
требовать, чтобы я миндальничал даже с фенрихами и считался  с  ними!  Кто
считается со мною? Мне нужно обсудить с тобой весьма важный вопрос.  Пойми
ты наконец это.
   Майор хлопнул тяжелой ладонью по  бумаге,  лежащей  у  него  на  столе.
Фелицита невольно подошла ближе и увидела особое распоряжение N_131.
   - Вот, - глухо произнес майор, - этого можно было избежать,  и  тем  не
менее это произошло! А ведь я спрашивал  по  этому  вопросу  твое  мнение,
Фелицита, но ты не учла важности вопроса, или, что еще хуже,  ты  считаешь
второстепенными вещи, которые для меня имеют решающее  значение,  занимают
меня, составляют круг моих обязанностей. Короче говоря, ты меня оставляешь
в беде.
   - Я не знаю, о чем ты говоришь, - промолвила фрау Фрей  с  возмущением.
Она  чувствовала   себя   непонятой,   измученной   и   решила   пойти   в
контрнаступление. -  За  то,  что  я  непрерывно  пытаюсь  тебе  помогать,
поддерживать  тебя,  даже  изучать  твоих  фенрихов,  я   получаю   вместо
благодарности какие-то упреки. Что это значит?
   Вместо ответа майор протянул жене свои особые распоряжения за N_131. На
документе  стоял  входящий  номер,  датированный  сегодняшним  числом,   и
штемпель штаба. Одно предложение  в  указаниях  было  подчеркнуто  зеленым
карандашом, которым в училище делал пометки только генерал. В подчеркнутом
предложении говорилось: "Например - Эгон, типичное имя из  юмористического
журнала..." И  рядом  с  этим  предложением  на  полях  документа  имелась
единственная резолюция  генерала,  начертанная  зеленым  же  карандашом  в
опасно  лапидарной  форме:  "Принял  к  сведению.  Эрнст  Эгон   Модерзон,
генерал-майор".
   - Это ужасная катастрофа! - воскликнул в отчаянии майор. - Кто  бы  мог
предположить, что одно из имен генерала - Эгон. Ты меня подвела, Фелицита.
Ты меня просто подвела.
   - Ты не можешь сваливать на меня  ответственность  за  свои  ошибки!  -
воскликнула майорша.
   - Если бы ты была внимательней, - утверждал он, - этого никогда  бы  не
произошло, но тебе, очевидно, совершенно безразлично то, что меня волнует.
   - Ты неблагодарный! - со злостью бросила она. - Что бы  с  тобой  стало
без меня?
   - Очевидно, я был бы всем  довольный  и  спокойный  человек,  -  сказал
майор.
   - Это плохо! - воскликнула фрау Фелицита. - Это очень плохо! Из  твоего
поведения я вижу, как мало я для тебя значу, Арчибальд. Ты меня больше  не
любишь. Это теперь мне совершенно ясно. В противном случае ты  бы  никогда
мне не делал таких упреков!
   Произнеся все это, фрау Фрей выбежала из комнаты и хлопнула дверью.
   - Если она не опомнится в ближайшее время, - глухо промолвил  майор,  -
могут произойти неприятности.


   Фенрих Хохбауэр стоял на рыночной площади Вильдлингена-на-Майне. Он все
еще  чувствовал  себя  наполненным   радостью   от   интимной   беседы   с
высокопоставленной дамой из офицерского общества. Он просто не  знал,  что
ему теперь предпринять.
   Возможностей было много: например, пойти обратно в  казарму  к  книгам,
уставам, наставлениям и конспектам; он мог совершить одинокую прогулку  по
легкому морозцу; наконец, получить разрядку и  духовное  удовлетворение  -
посмотреть интересный фильм с участием какой-либо кинозвезды.
   После некоторого раздумья Хохбауэр решительно направился  в  кинотеатр,
который высокопарно назывался  дворцом  кино.  Здесь,  слившись  с  массой
зрителей, так же, как и он, затаив дыхание смотревших на экран, он отдался
восприятию картины, возвышающей немца и расширяющей его государственный  и
политический кругозор.
   С возрастающим  возмущением  смотрел  Хохбауэр  на  то,  как  англичане
жестоко расправлялись с беззащитными жителями Южной Африки, убивали  их  и
тысячами направляли в лагеря, где большинство из них  умирало  от  голода,
жажды и истощения,  проклиная  коварный  Альбион.  При  этом  показывались
злодеяния британцев не в отношении местного "грязного" цветного населения,
состоящего из людей, которые, как известно, являются расово-неполноценными
существами низшего сорта; речь шла также и не о евреях, а о бурах -  людях
арийской расы, полноценных во всех отношениях, и вот  их-то  и  терзали  в
фильме коварные и кровожадные британцы, эти бесчеловечные садисты, изверги
рода человеческого. Хохбауэр  дрожал  от  возмущения.  Некоторые  зрители,
сидящие рядом с ним, смотрели  с  раскрытыми  ртами.  Причем  трудно  было
понять, было это от удивления или потому, что они жевали сладости.
   Укрепившись в своих национал-социалистских убеждениях, хотя он в этом и
не нуждался, фенрих вышел из кино. Он посмотрел на небо, как бы  спрашивая
господа бога, совместимо ли то, что он только что видел в кино, с деяниями
"венца творения". Но тут же подумал,  что  он  в  принципе  отвергает  все
религиозные связи из убеждений, а также по совету своего отца. И это  было
правильно. Не мог же он верить в того же бога, что и англичане.
   Хохбауэр почувствовал желание что-нибудь выпить, и ему пришло в  голову
завернуть в кабачок "Пегий пес".  Там  обычно  собиралась,  как  ему  было
известно,  большая  компания  из  их  группы  под  руководством  командира
учебного отделения.
   Кабачок "Пегий пес" находился на берегу  Майна,  и  по  кривым,  тесным
переулкам дойти до него можно было минут за  десять.  Хохбауэр  располагал
временем. Он тащился медленно, разглядывая старые  домишки  ремесленников.
"Памятники маленькой  ограниченной  эпохи,  -  думал  он,  -  симпатичные,
аккуратные, но устаревшие и обветшалые. Все они так или иначе обречены  на
снос. Штурм нового времени промчится  над  ними  как  смерч.  Исторические
руины,  на  которых  расцветает  новая   жизнь   благодаря   пробудившейся
деятельности германского народа".
   Хохбауэр перешагнул порог кабачка. Его  встретил  людской  шум,  в  нос
ударил захватывающий дыхание запах  вина,  пива  и  пота.  Зал  был  полон
фенрихов. Лишь кое-где виднелись девушки  в  цветных  платьях,  окруженные
фигурами, одетыми в защитную форму.
   Раздвижные двери, ведущие в соседний зал, были широко  открыты,  и  там
тоже  сидели  фенрихи,  но  уже  из  отделения  "X".  Хохбауэр  поднял   в
приветствии руку.
   - Замечательно,  что  ты  наконец  пришел!  -  крикнул  ему  Крамер.  -
Подвиньтесь, друзья!
   Появление Хохбауэра заинтересовало некоторых фенрихов из его группы: до
настоящего времени он избегал посещения таких сборищ. Но сейчас, придвигая
стул, он заявил:
   - Должен же я вас когда-то научить, как вести себя в обществе.
   Меслер подумал с простодушной миной: "Надо полагать, ты сам-то  в  этом
понимаешь не больше, чем мы. Просто, как мне кажется, больше воображаешь".


   - Одно я должен вам сказать, друзья, -  заявил  капитан  Федерс,  тасуя
карты для следующей игры в скат, - если здесь кто еще раз попробует с меня
"стащить штаны", тому придется со мной поближе познакомиться.
   В ответ раздался хохот,  звучавший  почти  дружески,  однако  при  этом
слышались лишь глухие, сдавленные, прерывистые  звуки,  среди  которых  не
слышно было открытого товарищеского смеха. Громко никто не засмеялся.
   "Стащить штаны" было специальное выражение  при  игре  в  скат.  Играть
собирались Федерс, Крафт и майор медицинской службы Крюгер. Все трое  были
одеты в белые медицинские халаты, натянутые поверх мундиров. Они сидели  в
вилле Розенхюгель. Каждый из них имел партнера.
   - Должно же наконец случиться, - сказал Крафт Федерсу, -  что  кто-либо
подтасует себе "смерть".
   Майор Крюгер предостерегающе взглянул на Крафта, поскольку  тот  только
что совершил нарушение правил.  Это  выражение  тоже  относилось  к  числу
жаргонных, принятых у игроков в скат. Но в этом  кругу  некоторые  понятия
были строго под запретом. К ним относились: вино, женщины и смерть.
   Три партнера трех игравших офицеров висели у них за  спиной.  Это  были
инвалиды без рук и без ног. Они свешивали головы через плечи  игравших,  с
тем чтобы можно было рассмотреть карты.
   Человек, торчавший за обер-лейтенантом Крафтом, значился в больнице под
номером 73. У него было худое морщинистое лицо с грубыми  чертами  -  лицо
рабочего, который в  мирное  время  много  перенес  в  жизни,  работал  на
стройках, лесоразработках, за рулем грузовика. Крафт знал  лишь,  что  его
зовут Вилли.
   - А теперь, - промолвил Вилли, - мы покажем остальным, где раки зимуют.
Сейчас мы пойдем по всем. Как вы считаете, господин обер-лейтенант?
   - Мы можем рискнуть, - ответил Крафт и кивнул своему  партнеру.  -  При
том преимуществе, которое мы имеем.
   - Нам нужно играть совместно, - заметил Вилли, человек под номером  73.
- Мы закончим отличным образом. Вы не находите?
   - А как же иначе, - ответил Крафт. - Вдвоем мы их согнем в бараний рог.
И если здесь будет организован турнир, то мы на нем обязательно победим.
   Крафт схватил карты, которые ему бросил Федерс. Он медленно разложил их
по порядку и взглянул на своего партнера, примостившегося сзади.  Он  имел
многообещающую червонную  масть  и  к  тому  же  две  карты  бубен.  Крафт
скользнул правым указательным пальцем  по  этой  выигрышной  масти.  Вилли
кивнул и утверждающе кашлянул.
   Крафт оглянулся и заметил с удовлетворением, что доктор  не  смотрит  в
его  сторону.  Таким  образом,  он  поступает  правильно.  Капитан  Федерс
взглянул на него с признательностью.
   Эта партия  в  скат  была  составлена  по  предложению  Федерса.  Майор
медицинской службы согласился принять в  ней  участие  лишь  после  долгих
уговоров. Этой  попытке  предшествовала  целая  серия  партий  в  шахматы.
Дальнейшим развитием этих сражений было выделение так  называемой  комнаты
для игр. При этом  в  играх  принимало  участие  в  качестве  наблюдателей
столько инвалидов, сколько было партнеров.
   Подготовка к играм была чрезвычайно сложной. Майор  Крюгер  проверял  у
каждого из  своих  пациентов,  принимавших  в  них  участие,  психическое,
духовное и физическое состояние. Радость  тех,  кто  попадал  поле  такого
отбора к участию в игре, была неподдельной. Но она не  должна  была  стать
чрезмерной, так как это могло повредить их здоровью.  Крюгер  заботился  о
том, чтобы о результатах отбора остальные калеки не знали и в связи с этим
у них не возникал нездоровый ажиотаж.  Сама  игра  также  не  должна  была
носить  азартный  характер.  Об  этом  должны  были  заботиться   основные
партнеры, которыми обычно являлись обслуживающий  персонал,  почти  всегда
сам Крюгер и часто капитан Федерс. Крафт был здесь в первый раз.
   - Нет ли у вас сигареты? - спросил Вилли у Крафта.
   Обер-лейтенант Крафт взглянул на  доктора.  Тот  едва  заметно  кивнул.
Крафт закурил, сделал несколько глубоких затяжек и вложил сигарету  в  рот
Вилли.
   Вилли курил и тяжело дышал. Он не отрывал взора от карт, которые  Крафт
держал перед ним в правой руке.
   - Теперь мы открываем. Не правда ли, господин обер-лейтенант?
   Обер-лейтенант Крафт начал объявлять карты. Собственно говоря, это была
задача Вилли, но он в этот момент курил. С его согласия Крафт начал делать
это вместо него. Двое других калек отвечали ему. Они делали это  медленно,
часто предварительно проконсультировавшись шепотом со своими партнерами.
   Но право решать имели только они. Это была их игра. Три офицера как  бы
давали им на время свои руки - и не больше. Изредка калеки пользовались их
советами.
   Крафт медлил. Он не хотел продолжать игру, не посоветовавшись со  своим
партнером. Он повернулся к Вилли и вынул у него изо рта сигарету.
   - Как вы думаете, - спросил он, - стоит нам подниматься еще выше?
   - Будем подниматься насколько возможно! - воскликнул номер 73.
   Играющих освещал яркий свет. Он падал на карты,  находившиеся  в  руках
офицеров, заливал лица  калек,  которые  не  отрываясь  следили  за  этими
картами.
   У калек были разные лица: у одного  грубое  и  язвительное,  у  другого
тупое и плоское, у третьего искаженное, изуродованное  шрамом  от  лба  до
левой части подбородка. Сейчас они думали только  об  игре,  и  ни  о  чем
больше.
   Глаза Крюгера сияли радостью. Было видно, что он счастлив.
   -  Вы  прекрасный  партнер,  обер-лейтенант  Крафт,  -   сказал   майор
медицинской службы.
   - Так точно, - подтвердил не задумываясь Вилли, - и поэтому  мы  с  ним
рискнем еще на одну партию.
   - Прекрасно! -  воскликнул  Крафт.  Он  вставил  остаток  сигареты,  из
которой вновь несколько раз затянулся, в рот человеку  под  номером  73  и
продолжал играть по его указаниям сначала  бубнами,  затем  целым  набором
червонной масти. Он с треском выбрасывал на стол одну карту за другой.
   - Кулаками! - крикнул Вилли Крафту сквозь зубы, поскольку во рту у него
торчала сигарета. - Бейте кулаками! Только так утверждается победа.
   И Крафт вновь дал на время свои руки Вилли, у которого не было ни  рук,
ни ног. В этот момент они как бы слились воедино. Они не  знали,  как  это
произошло. Они не думали об этом. Но это было так.
   - Ну, мой дорогой друг, - сказал Крафт Вилли после того, как игра  была
закончена и они выиграли, - начнем снова?


   - Товарищество - прекрасная вещь, - заявил  фенрих  Хохбауэр  в  заднем
зале кабачка "Пегий пес". - Я целиком и полностью за него. Но  оно  должно
быть обоюдным. А я не замечаю этого.
   Хохбауэр протиснулся между Крамером и Амфортасом на скамейку. Он был  в
отличном настроении, готов был пойти со всеми коллегами на  компромисс  и,
заняв свое место, принялся  внимательно  рассматривать  присутствующих.  В
комнате находились около 30 фенрихов.  Такое  большое  количество  прибыло
сюда, очевидно, потому, что командиру отделения удалось установить  тесный
контакт с хозяином кабачка. Очевидно, поэтому перед каждым фенрихом  стоял
полный стакан, а под стулом, на котором сидел Крамер,  находился  бидон  с
пятьюдесятью литрами вина. Он мог  получить  его  целую  бочку,  поскольку
выменял хозяину кабачка  два  фотоаппарата.  Во  всяком  случае,  щедрость
Крамера была необычной и говорила о том, что его отделение вряд  ли  могло
иметь лучшего командира.
   - Пей, Хохбауэр! - говорил покровительственно Крамер. - У нас еще есть.
- И Крамер посмотрел торжествующе на соседние столы, где сидели фенрихи из
других групп. Хозяин поставил перед ними по  одному-единственному  стакану
вина: на большее у них, очевидно, не хватило средств. Это  только  потому,
дал понять Крамер, что у них нет такого  командира,  как  он.  -  За  ваше
здоровье, друзья! - произнес он величественно, и его коллеги ответили  ему
дружным "Прозит". Крамер был уверен,  что  его  два  фотоаппарата  сыграли
отличную роль. В дальнейшем, думал он, его фенрихи будут всегда стоять  за
него горой.
   Хохбауэр  заметил  также  в  числе   посетителей   кабачка   дам.   Эти
сомнительного пошиба девушки были, вероятно, кухарочками, и сидели  они  в
конце стола, рядом  с  Меслером,  Редницем  и,  конечно,  Эгоном  Вебером,
который  сегодня  был  без  дамы.  Он  внимательно  рассматривал   толстую
деревенскую красотку, которая сидела за соседним столом.
   Хохбауэр поднял стакан и залпом осушил его. Он  содрогнулся  от  одного
взгляда на эту примитивную девушку. "Одно мясо, - думал он с  отвращением.
-  Ни  интеллекта,  ни  грации,  ни  женственной  красоты,  как  в  высших
офицерских сферах".
   - Послушай, Хохбауэр, - поинтересовался, подмигнув,  умышленно  громким
голосом Меслер. - Почему ты не приведешь с собою какую-нибудь  симпатичную
девицу? Что, ты не можешь или не хочешь?
   - У него, конечно, есть какая-нибудь красотка, - деловито сказала  одна
из девиц, сидящих в заднем ряду. - С его фигурой и внешними данными...
   - А внешние данные еще ни о  чем  не  говорят,  -  вызывающе  промолвил
Меслер. - Для того чтобы нравиться девицам, нужно кое-что  другое.  Потому
некоторые и не хотят, что не могут.
   Хохбауэр хотел с возмущением вскочить, но Крамер  успокаивающе  положил
руку на его плечо. Он не хотел ссоры. Вечер проходил под его руководством,
и он заботился не только о выпивке, но  и  настроении  и  поведении  своих
подчиненных коллег. Это был его вечер, и  он  должен  проходить  в  полной
гармонии.
   Поэтому Крамер демонстративно поставил на стол бидон с вином и крикнул:
   - Разговор - серебро, а выпивка - золото! В конце концов, у нас  каждый
развлекается по своему усмотрению.
   -  Ты  прав,  -  промолвил  Меслер,  на  которого  вид  полного   жбана
подействовал примиряюще. - Этот сосуд в самом  деле  обещает  развлечение,
которое меня вполне устраивает. Давай пускай его по кругу! Надо  заметить,
что, когда я пью, я молчу, а если я смотрю в стакан с вином,  то  не  вижу
Хохбауэра.  Для  меня  этого  вполне  достаточно,  чтобы  быть  в  хорошем
настроении.
   Жбан пошел по столу, а затем вновь в подвал за новой порцией вина.
   Фенрихи  из  параллельного  отделения,  сидевшие  за  соседним  столом,
позеленели от зависти. Крамер торжествовал. Он наслаждался своим триумфом,
был в восторге от все возрастающего веселья его коллег. "Гармония, - думал
он, - это и есть гармония".
   Затем Крамер обратился  к  Хохбауэру.  Он  по-товарищески  пытался  его
успокоить,   проникновенно   говоря,   что   всерьез   принимать    легкие
подтрунивания и дружеские насмешки отдельных шутников не стоит.  Над  ними
тоже следует смеяться, отвечая на шутку шуткой. Они будут рады этому,  как
дети, и прекратят свои выпады.
   - Но иногда детские выходки Меслера  и  его  друзей  действуют  мне  на
нервы, - сказал с озлоблением Хохбауэр.
   Крамер продолжал его уговаривать.  Он  пытался  использовать  все  свое
красноречие,  чтобы  успокоить  рассерженного  фенриха.  Крамер  все  свое
внимание уделял Хохбауэру и совершенно упустил из виду то, что происходило
на противоположном конце стола, где сидел Эгон Вебер.
   Вебер в этот день был еще молчаливее, чем  обычно.  Он  даже  пренебрег
своим обычным послеобеденным сном. После  прочтения  особого  распоряжения
N_131 его охватила черная тупая злоба.
   За  свою  солдатскую  службу  Эгон  Вебер  многократно   вынужден   был
переносить оскорбления и обиды. Началось это с его рекрутской жизни, когда
унтер-офицер заставил его семь раз подряд  чистить  отхожее  место.  Затем
позже фельдфебель приказал ему переобуться и сменить носки в самом  людном
месте. Этому строгому начальнику, видите ли, показалось, может быть  и  не
без оснований, что его ноги недостаточно  чисты.  Вспоминалась  ему  также
одна француженка  в  городке  Дре.  Она  пыталась  вылить  ему  на  голову
содержимое ночного горшка. Однако над  всеми  этими  неприятностями  можно
было в глубине души только посмеяться.
   Другое дело теперь, когда его имя выставили на  посмешище  всей  школы.
Его имя, которым он втайне гордился, хотя внешне  и  не  показывал  этого,
всегда произносили с лестными эпитетами: остроумный Эгон, голосистый Эгон,
здоровяк Эгон, грохочущий Эгон, и все эти прилагательные  говорили  о  его
высоких человеческих качествах. И вдруг  совершенно  неожиданно  имя  Эгон
признано в высшей мере предосудительным и нежелательным, похожим на взятое
из юмористического журнала.
   - Я сегодня напьюсь, - глухо промолвил он.
   Печальная история с  его  именем  была  не  единственная  неприятность,
которая удручала Эгона Вебера. Имелось еще нечто, будоражившее его  кровь.
Это "нечто" носило длинную прическу и сидело за соседним столом в обществе
фенрихов из другого учебного отделения. Эти  фенрихи,  по  мнению  Вебера,
относились к банде лодырей, руководимой  офицером-воспитателем,  известным
под кличкой Миннезингер.
   - У меня возникает большое желание разогнать этих тупиц,  -  подстрекал
он свое окружение.
   А тем временем девица лениво выпрямилась и как бы  случайно  скользнула
взором по Эгону Веберу. Это показалось ему вызовом. Он знал  эту  красотку
вдоль и поперек еще  с  той  ночи  в  складе  спортинвентаря.  Однако  он,
очевидно, не соответствовал ее душевным запросам,  так  как  ей,  по  всей
вероятности, хотелось не только отвечать грубым вожделениям фенриха, но  и
почувствовать себя дамой.
   Эгон Вебер наклонился и промолвил заплетающимся языком:
   - Иди сюда, Эрна! Садись с нами.
   Эрна заносчиво ответила:
   - Ты же видишь, что я здесь в обществе.
   - Мое лучше! - убеждал Вебер.
   Фенрихи, окружавшие Эрну, заволновались. Один из них, который, судя  по
всему, вряд ли уступал по силе Веберу, промолвил:
   - Не вмешивайся в наши дела, малыш. Девушку привели сюда мы - и на этом
кончим.
   - Но это моя девушка, - промолвил Эгон, стараясь пока сохранить мир.  -
Я имел на нее право несколькими днями раньше. Не так ли, Эрна?
   - Ты не кавалер, - бросила отчужденно девица. - Прошу не приставать  ко
мне.
   - Ты слышал, - прогремел здоровяк фенрих из другого учебного отделения,
- дама требует, чтобы ты перестал к ней приставать.
   - Иди сюда, Эрна, - повторил Эгон Вебер. - Не будешь же ты  весь  вечер
и, вероятно, остаток ночи проводить с этим грязным горшком.
   - Фи, Эгон! - воскликнула девица.
   - Как его зовут? - спросил здоровяк обрадованно. - Если я не  ошибся  -
Эгон. Вы слышали, друзья? Его зовут Эгон. А в соответствии  с  сегодняшним
особым распоряжением это имя взято из  юмористического  журнала.  -  И  он
оглушительно захохотал.
   Вебер вскочил, бледный и дрожащий от ярости. Он подошел к здоровяку  и,
не говоря ни слова, дал ему кулаком в  подбородок.  Тот  с  остекленевшими
глазами в мгновение ока свалился как мешок на пол.  На  его  лице  застыло
изумление.
   Меслер в боевом задоре вскочил и закричал:
   - Прошу дам отойти назад! Освободить ринг! А  теперь  начинаем!  -  При
этом он схватил стул, попавшийся ему под руку, покачнулся, но, удержавшись
на ногах, поднял его и  со  всей  силой  бросил  в  середину  "вражеского"
учебного отделения.
   И началось побоище.
   Руки Вебера, как своеобразные дубины, опускались на головы фенрихов, до
которых он мог дотянуться. Меслер бегал между сражающимися и  предпринимал
все  усилия  к  тому,  чтобы  схватка  распространилась  до  всеобъемлющих
масштабов - до задних рядов.
   Практичный Редниц отбивал ножки  у  стульев  и  передавал  их  фенрихам
своего отделения.
   Крамер, возмущенный до  глубины  души,  бросился  к  клубку  дерущихся,
пытаясь их разнять. Хохбауэр неукоснительно  последовал  за  ним  в  самую
гущу. Во-первых, он слышал, как  в  отношении  его  было  брошено  однажды
электризующее  слово  "трусить";  во-вторых,  требование  Крамера   помочь
навести порядок относилось в прямом смысле к нему; в-третьих,  он  являлся
принципиальным сторонником  порядка.  Таким  образом,  Крамер  и  Хохбауэр
двинулись на дерущихся впереди, за ними, сохраняя верность, как во времена
нибелунгов, наступали Амфортас и Андреас.
   - Прекратить! Будьте благоразумны! Стойте! - рычал Крамер. Внезапно  он
умолк. Одна из ножек стульев,  демонтированных  Редницем,  попала  в  руки
противника. И как раз эта ножка со свистом опустилась на голову  командира
учебного отделения. Он свалился под стол, опрокинув на себя жбан с  вином.
К счастью, его там осталось уже немного, но эти остатки  вылились  Крамеру
на голову и залили ему мундир.
   Фенрих Хохбауэр, пытавшийся разнять двух сцепившихся, как петухи, вояк,
получил  сильный  удар  в  спину,  который  отбросил  его  прямо  в  центр
"вражеского" отделения.
   Здесь ему не оставалось ничего иного,  как  с  ожесточением  бить  всех
вокруг себя. Ему казалось, что он должен был бороться за свою жизнь.
   Шум раздавался ужасный, разжигающий страсти, подогретые вином:  звенели
стаканы, трещали ножки стульев, раскалывались столы, визжали девицы, здесь
и там вскрикивали, хрипя и стеная, мужчины.
   Хозяин громко, стараясь перекричать весь этот гомон, взывал  вначале  к
благоразумию, затем - к чести собравшихся и, наконец, начал звать полицию.
   Схватка продолжалась пять минут.
   Кабачок за это время был полностью разгромлен,  но  "вражескую"  группу
все же из него изгнали. Тяжело дыша, окровавленные,  с  горящими  глазами,
победители остались на месте.
   - Господа, - счастливо простонал Меслер, - вот это, я понимаю, отдых!


   <b>ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО ПРОТОКОЛА N VII</b>

   <b>БИОГРАФИЯ ЭЛЬФРИДЫ РАДЕМАХЕР, ИЛИ ТРЕБОВАНИЯ И ПОВОД</b>

   "Мое имя - Эльфрида Радемахер. Я  родилась  21  сентября  1919  года  в
Нойштатте-на-Инне.   Отца   звали   Эрнст,   он   был    смотрителем    на
вагоностроительном заводе. Мать  -  Маргот,  урожденная  Гутимур.  Я  имею
четыре сестры, которые значительно старше меня. Детство я провела в  своем
родном городе. Там же пошла в школу".


   Крыша нависает надо мною. Она наклонная, шероховатая и холодная.
   Я лежу внизу  на  матрасе  и  когда  поднимаю  руку,  то  касаюсь  этой
проржавленной крыши. Я пытаюсь подняться и упираюсь в нее  изо  всех  сил.
Мои руки белеют от напряжения. Но крыша не поддается. Я лежу целыми часами
и смотрю вверх. Кроме дождя, барабанящего наверху,  не  слышно  ни  звука.
Скоро прекращается и дождь. Кажется, что  на  свете,  кроме  меня  и  этой
крыши, нет никого, даже матери. И начинает чудиться, что крыша  опускается
на меня  или  я  поднимаюсь  ей  навстречу.  Кажется,  я  лежу  молчаливо,
неподвижно, беспомощно под громадным прессом, который медленно приходит  в
движение.
   В страхе я кричу, но звуки замирают  у  меня  в  горле.  Мне  запрещено
шуметь.
   Собака, с которой я играю, вся заросла шерстью. Она свисает  у  нее  до
полу. Шерсть можно завязывать у собаки за ушами или заплетать на  спине  в
косички. В будние дни я вплетаю в шею собаке голубой бантик, в воскресенье
- зеленый, а в праздничные и особо торжественные дни - красный. Исключение
составляют дни рождения, мой и  родителей,  когда  я  украшаю  мою  собаку
желтым бантом. Однако мне приходится долго ожидать смены  бантов  на  этот
цвет, слишком долго.
   Внизу, в нашем маленьком домике, много народа. Это все товарищи отца по
работе. Они празднуют его  день  рождения.  Там  громко  разговаривают,  и
голоса гостей доносятся ко мне наверх.  Если  один  из  них  смеется,  его
поддерживают все и тоже начинают смеяться. Но почему им  весело,  над  чем
они смеются, мне неизвестно. О чем они толкуют, я тоже не могу  понять.  Я
встаю со своей кровати и иду босиком тихо, тихо к  двери,  открываю  ее  и
смотрю вниз в узкую щель. Я вижу своего отца,  который  стоит  у  открытой
двери в подвал. В руках у него бутылка пива, лицо белое как мел. Он тяжело
дышит и вдруг, как подстреленный, падает мертвым на пол.
   У меня лихорадка, сильный озноб, и на меня глядит месяц.  Он  входит  в
мою комнату, садится на кровать. Я протягиваю к нему руки, но он  не  дает
себя схватить. Тогда я пытаюсь оттолкнуть его, но он не уходит. Что мне  с
ним делать?
   Моя подруга Марина, к которой я иной раз захожу,  смотрится  в  большое
зеркало, висящее в спальне ее матери. Я стою вплотную рядом  с  Мариной  и
рассматриваю ее. Лицо моей подруги задумчивое и несколько озабоченное. Она
начинает внимательно рассматривать себя в  зеркале,  расстегивает  платье,
стягивает его и сбрасывает на  пол.  Она  снимает  через  голову  рубашку,
бросает ее и говорит мне: "А ты что медлишь? Раздевайся". Я делаю  то  же,
что и она, и мы долго рассматриваем друг друга.
   У девушки, которая преподает у нас в школе  священное  писание,  родной
язык и историю, необыкновенно красивые руки с длинными,  словно  точеными,
пальцами, розовыми ногтями,  которые  матово  поблескивают,  как  слоновая
кость. Эти руки, вооруженные мелом, рисуют на доске  замысловатые  фигуры,
ложатся  на  учебник,  пишут  слова,  значение  которых  для  меня  иногда
непонятно, и я их не слышу. Эти руки держат мои руки, и я успокаиваюсь.  Я
прислоняюсь щекой к этой чудесной руке, чувствую нежную, как бархат, кожу,
вдыхаю аромат лаванды. "Эльфрида!" - говорит  она,  и  я  произношу:  "Мне
хочется стать такой, как вы". Она берет  мою  голову  в  обе  руки,  долго
грустно смотрит на меня и говорит: "Лучше не надо".
   В нашем маленьком доме теперь поселился мужчина,  который  занял  место
моего отца, и мать делает все, что ему вздумается. Мои  сестры  уехали  от
нас, и мы теперь живем  втроем.  Его  глаза  всюду  следят  за  мною.  Они
останавливаются на моих руках, когда я  ем,  они  читают  вместе  со  мною
школьные книги, наблюдают, как я вывожу прямые буквы в письменных работах,
заданных на дом, они преследуют меня,  когда  я  причесываюсь,  застегиваю
ботинки, мою посуду, и мать говорит мне  тогда:  "Иди  сейчас  же  в  свою
комнату!"
   В томительные дни, когда я наконец остаюсь одна, я  закрываю  дверь  на
все запоры, останавливаюсь перед зеркалом и рассматриваю себя. Чтобы лучше
видеть, я наклоняюсь вперед, и тогда я  могу  рассмотреть  свои  глаза.  Я
смотрю как зачарованная в их глубину и вижу в  них  пустоту  и  усталость.
Кожа на лице у меня грубая, с большими порами,  серая,  и  мне  становится
противно смотреть на себя. Я ложусь, вслушиваюсь в саму  себя  и  чувствую
тянущую боль, которая  просачивается  откуда-то  издали.  У  меня  ленивая
кровь, думаю я, и сама я - грязная дурнушка. Я боюсь этих дней.
   Мужчина, который с матерью живет как мой  отец,  проходя  мимо,  всегда
шлепает меня по заду, а если я мою  полы,  то  обязательно  пройдет  мимо.
Больше он ничего не делает. Бьет он, не  причиняя  боли,  слегка,  как  бы
любезничая и позволяя себе шутку. Я всегда жду его появления, когда ползаю
по полу или стою нагнувшись. Я знаю, что он должен  прийти,  и  вздрагиваю
всегда,  когда  чувствую  его  руку.  Иногда  кажется,  что  мне   хочется
чувствовать на себе эту руку, возникает желание ощущать ее. Я не  двигаюсь
и тихо стою, закрыв глаза, думая при этом: когда же он предпримет что-либо
большее? Но он всегда проходит мимо.


   Руки юноши, стоявшего на коленях рядом со мною у клумбы, были сильными.
Они разрыли землю и заботливо уложили ее вокруг  растений.  Мне  пришла  в
голову мысль: если бы он захотел, то смог бы в равной мере сломать  цветы,
порвать их в клочья и разбросать. И когда в последующем я чувствовала руки
на своем теле, сначала на плечах, затем на спине, скользящие, ощупывающие,
лезущие под одежду, я отталкивала их, чтобы не ощущать  прикосновения  их,
разрывающих землю, ощупывающих цветы, еду и людей, и я думаю  при  этом  о
своем грязном теле. Мне становится обычно противно, и я плачу.


   "С 1933 по 1936 год я  проходила  профессиональное  обучение  на  фирме
Халлигера, где я работала в  бюро.  Затем  один  год  в  деревне  отбывала
трудовую  повинность,  после  чего  до  1940  года  работала  в  различных
учреждениях  машинисткой.  В  1940   году   по   мобилизации   прибыла   в
Вильдлинген-на-Майне".


   "Девочка, - спросил меня однажды старый Халлигер, - сколько тебе  лет?"
"Почти пятнадцать", - ответила я. "Невероятно, - промолвил  старик,  -  ты
выглядишь значительно старше. И я знаю почему. Ты мало смеешься. Не правда
ли? Не отвечаешь? Ну, засмейся". "Я не смеюсь по команде",  -  заявила  я.
"По-моему, ты вообще не умеешь смеяться, - продолжал старый Халлигер. -  И
не только надо мною, поскольку  я  выгляжу  как  садовый  гном".  Здесь  я
действительно захохотала, так как старик и вправду выглядел как  гном,  да
еще так говорил о себе.
   "Девочка, - продолжал Халлигер, -  если  бы  ты  знала,  как  чертовски
смешон этот мир, ты бы непрерывно хохотала".
   Бюро занимает большое помещение, и я там почти всегда одна. Запах зерна
окутывает меня, и я охотно вдыхаю его, так как он  сильнее  всех  запахов,
исходящих от людей.
   Иногда против моего письменного стола усаживается старый  Халлигер.  Он
сидит молча, лишь иногда подмигнет мне правым  глазом,  и  мне  становится
смешно, так комично он выглядит. При этом он говорит: "Смешная эта  жизнь,
не правда ли?" И мне это кажется теперь тоже. В особенности если он здесь,
со мной.
   Но если заведующий складом  Кройке,  следящий  за  качеством  посевного
зерна, на работе, шуток не получается. Кройке смотрит  на  меня,  как  тот
мужчина, который стал вместо моего отца. И когда он появлялся передо  мною
с различными бумагами в руках,  буквально  пожирая  меня  глазами,  старик
Халлигер медленно вставал со своего места,  расстегивал  ремень  и  крепко
хлестал Кройке по пояснице, приговаривая: "Мальчик, не таращи глаза на то,
что тебе не принадлежит!" И когда  заведующий,  красный  как  рак,  уходил
прочь, Халлигер обращался ко мне: "Для тебя это только отсрочка. Рано  или
поздно каждый поддается слабости. И  иногда  как  раз  в  этот  момент  не
находится вблизи никого, кто бы дал своевременно пинка похотливому козлу".


   Двое мужчин появились однажды в бюро.  Они  были  одеты  в  темно-серые
дождевики, хотя на улице была хорошая, ясная погода. "Халлигер,  -  сказал
один из этих мужчин, - хватит!  Мы  долго  терпели  твою  трепотню,  а  ты
продолжал все шире разевать свою пасть. Теперь мы положим этому  конец,  и
причем  навсегда.  Пошли!"  Старый  Халлигер  встал,  взял  шляпу,  достал
портфель, который уже три месяца лежал в его письменном столе, и  медленно
двинулся к выходу. Но прежде чем выйти, он обернулся ко мне  и  промолвил:
"Смешной мир, не правда ли?" После  чего  удалился  в  сопровождении  двух
незнакомцев. Больше я его не видела.
   Начальницу, которая опекала меня во время работы в сельском  хозяйстве,
звали Шарлоттой. Шарлотта Керр. Она была высокой,  широкоплечей  и  шагала
как мужчина. Но она не была злой. Ко мне она была всегда добра. "Эльфрида,
- спросила она меня однажды, - у тебя есть друг?"  "Нет",  -  ответила  я.
"Тогда я тебе подберу, - сказала  она,  -  поскольку  это  необходимо  для
здоровья. Но  для  этого  нужно  настроиться  соответствующим  образом,  в
противном случае нет смысла иметь его. Ты вскоре заметишь  это  сама".  "Я
здорова, - ответила я, - чувствую себя превосходно и не нуждаюсь в  друге.
Кроме того, я так устаю на работе, что  меня  преследует  одно  желание  -
спать". "Тем и хороша трудовая повинность", - заметила Шарлотта Керр.
   Мне не хотелось возвращаться в наш маленький дом, где вместо моего отца
был принят какой-то мужчина. Не было у меня желания  также  ехать  к  моим
старшим сестрам, которые к этому времени уже все были замужем.  Они  стали
мне почти чужими, как и моя мать,  поскольку  она  как-то  сказала  своему
мужу, показав на меня взглядом: "Если она тебе так нравится - ради тебя  я
все перенесу. Я люблю тебя, ты это знаешь". Поэтому я ушла.  Мне  хотелось
остаться одной. Но всегда ли я была одна?
   Мой новый начальник вел  себя  совершенно  иначе,  чем  все  предыдущие
мужчины. Я видела его всегда перед собою  сидящим  за  письменным  столом,
видела  его  широкий,  стиснутый  по  бокам  затылок,   всегда   тщательно
подстриженный, его густую шатеновую шевелюру, переходящую в гладкую  кожу.
Он  был  прямолинеен,  корректен,  широкоплеч,  слегка  сутуловат;  у  его
письменного стола стояло  громадное  кресло,  в  котором  человек  как  бы
исчезал. Я его видела таким. Он и  сейчас  передо  мною,  вплотную  передо
мною, и его руки обнимают меня. Я слишком устала, чтобы обороняться.  И  я
думаю: в конце концов, это должно когда-то произойти, и если  не  он,  так
кто-то другой. После я думала: почему это был именно он?


   Куча щебня и мусора, лежавшая  передо  мною,  была  когда-то  маленьким
домиком, в котором я жила. Здесь я произнесла первые слова, здесь  сделала
первые шаги, здесь смеялись  люди,  умер  мой  отец,  здесь  я  мечтала  и
плакала, здесь мы с Мариной рассматривали наши развивающиеся тела, здесь я
почувствовала  грязь,  которой  полон  наш  мир.  Сейчас  на  этом   месте
находилась груда битого кирпича, обломков балок, торчащих вверх,  к  небу,
разрытые клумбы с увядшими цветами и умирающие деревья. Здесь, где-то  там
внизу, лежит моя мать, должна лежать моя мать. И я повернулась и пошла без
слез. Плакать я не могла.


   "Влечение полов, - сказал человек  в  очках,  сидевший  напротив  меня,
глубоко погрузившись в свое кресло,  -  функционирует  только  единожды  и
должно найти свое удовлетворение. Это примерно то же самое, как и у других
органов: руки хотят хватать, глаза - смотреть, уши - слышать. Это -  закон
природы,  и  он  совершенно  естествен  и  последователен.  Все  остальное
противоестественно. Вы согласны с этим?" "Нет", - ответила я.
   "Я могу предложить вам неплохое место", - промолвил человек в очках  и,
улыбаясь  при  этом,  внимательно  посмотрел  на  меня.  Мне   ничего   не
оставалось, как сказать: "Ваши аргументы весьма убедительны".
   Мужчина,  стоящий  перед  другим  мужчиной,  -  мой  шеф.  Перед   ним,
согнувшись в поклоне, с выраженной на  лице  готовностью  выполнить  любое
приказание,  стоит  человек.  Глаза,  устремленные  на  моего  начальника,
напоминают мне глаза нашей собаки, с которой я в детстве играла, заплетала
ей косы, подвязывала бантики. "Так точно", - произносит  он.  "Само  собою
разумеется", - говорит он. "Вы можете на меня  положиться",  -  утверждает
он, и, кланяясь, пятится к  двери.  Шеф  удовлетворенно  смеется,  я  тоже
улыбаюсь, не стараясь скрыть свое презрение. О  мужчины,  думаю  я,  рабы,
подлые твари! Никогда я не почувствую перед вами слабость.


   Первый взял меня быстрой хваткой. Его желание было велико, а времени  у
него не хватало, и я уступила ему, как неизбежной  болезни,  полученной  в
пути. Второй был мужчина, которого я знала еще со школьных дней. В ту пору
я его просто не замечала. Мы сошлись с ним всего на  три  ночи.  Потом  он
уехал на фронт и там погиб. Третий добивался меня с нежностью и терпением.
Он был опытным человеком и когда заявил мне наконец, что женат,  то  сразу
упал в моих глазах. Четвертый  набросился  на  меня  во  время  воздушного
налета, когда я была почти беззащитна и вдобавок сильно  пьяна.  В  ту  же
ночь при повторном налете его завалило в рухнувшем  подвале,  откуда  я  в
последний момент сумела выскочить. Пятым был жених  моей  подруги  Марины.
Она, по ее словам, уступила его мне, и я не могла устоять, так как он  был
хорош, как бог, но испорчен, как свинья. С шестым мы были  помолвлены,  до
тех пор пока его у меня не отбила Марина, и он сделал это как  само  собою
разумеющееся. Так было: масса мужчин вокруг и абсолютная пустота  в  душе,
которую никто не мог заполнить. Действительно ли никто?
   Но однажды все изменилось! Он меня не видит. Я не знаю,  что  он  видит
вообще, куда он смотрит. Почему он меня не  замечает?  Он  не  смотрит  на
меня, но я чувствую его руки, и голос находящегося рядом со мною  человека
говорит: "Я слаб и устал. Если бы было возможно, я бы навеки уснул. Не жди
от меня ничего, не надейся  на  меня,  но  оставайся  со  мною,  пока  это
возможно". "Пока это возможно", - думаю я и после этого уже ни  о  чем  не
думаю. Этого человека зовут Карл Крафт.



        22. ВОСКРЕСЕНЬЕ ТОЖЕ ПРОХОДИТ

   Время, которое, как известно, неукротимо  идет  своим  путем,  утром  в
воскресенье дошло наконец до  холмов  Вильдлингена-на-Майне.  Оно  привело
также в движение  командира  административно-хозяйственной  роты  капитана
Катера. Он покинул территорию военного училища  с  праздничным  выражением
лица, поскольку только что отлично позавтракал. Но  главной  причиной  его
торжественно-серьезного вида, который он умышленно  подчеркивал,  являлось
его доброе намерение: он следовал в церковь.
   Это было не потому, что капитан  Катер  являлся  чрезмерно  религиозным
человеком. К сожалению, в  церковь  его  вело  стремление  показать  себя,
установить и закрепить полезные контакты. Понятно, что даже  в  церкви  он
оставался солдатом.
   Следуя по городу, он  буквально  сиял  в  лучах  утреннего  солнца.  Он
дружески отвечал на приветствия тех, кто приветствовал его первым. А таких
было немало: Катер являлся в Вильдлингене-на-Майне видной фигурой.
   Как командир административно-хозяйственной роты, он тесно  соприкасался
с  гражданским  населением  городка.  Он  производил  в   большом   объеме
необходимые закупки,  торговал,  менял,  перепродавал.  Он  давал  советы,
указания, справки, при желании мог выделить необходимый транспорт,  бензин
и даже людей. И самое главное, он осуществлял  представительские  функции.
Начальник интендантской  службы  школы  при  нем  был  не  чем  иным,  как
мальчиком на побегушках. Он действовал исключительно по его указаниям, и с
ним как с офицером никто не считался.
   Капитан Катер пользовался доверием широкого круга лиц, и он пользовался
им в лучшем смысле этого  слова.  Собиралось  ли  на  Новый  год  общество
отведать лучшие сорта вин - Катер был там. Освящали ли новый дом, хоронили
ли какого-либо почтенного бюргера, праздновали  ли  годовщину  какого-либо
общества - ни одно из подобных  мероприятий  не  обходилось  без  капитана
Катера. И "Вильдлингер беобахтер",  местная  газетка,  на  следующий  день
писала:   "...среди   присутствовавших   находился   также   представитель
начальника  нашей  военной  школы  господина  генерал-майора  Модерзона  -
господин капитан Катер", или "...поздравления и пожелания счастья  передал
в самых теплых тонах господин капитан...",  или  "...среди  многочисленных
сопровождавших усопшего в последний путь находился капитан Катер,  который
произнес траурную речь и возложил венок".
   Представительская работа входила в круг его служебных обязанностей.  И,
несмотря  на  кажущиеся   неприятности   и   хлопотливость   такого   рода
деятельности, при тщательном рассмотрении  можно  было  увидеть,  что  она
приносила  немалые  преимущества.  Даже   посещение   церкви   проводилось
капитаном по расчету,  поскольку  в  этом  маленьком  живописном  городке,
расположенном   вдали   от   больших   магистралей,   господствовали   еще
трогательные  архаические  отношения,  присущие  религиозным  людям.  Даже
влиятельные партийные деятели посещали здесь церковь.
   Таким образом, Катер встретил на площади перед церковью и с готовностью
приветствовал  заместителя  бургомистра,  заведующего  городской   кассой,
нескольких  видных  коммерсантов,  чиновников  городского   магистрата   и
представителей  различных  благотворительных  обществ.  Дамам  он   всегда
говорил  "милостивая  государыня",  а  что  касается  мужчин,  предпочитал
выражение "мой дорогой друг". Так  он  добился  расположения  у  мужчин  и
прослыл галантным кавалером у дам.
   После того как Катеру  удалось  установить  несколько  весьма  полезных
контактов и договориться по ряду вопросов с нужными людьми, он проследовал
в церковь. Там он пробрался на одну из передних скамеек и сделал вид,  что
погрузился в молитву, что по заслугам было оценено общиной.
   Подчеркнуто отрешенно опустил он взор,  внимательно  рассматривая  свои
ботинки.  Он  с  удовлетворением  констатировал,  что   они   основательно
вычищены, но должный глянец им не придан. При этом  сейчас  же  подумал  о
своем ординарце, который стал лениться, но, к сожалению, знал  о  капитане
слишком много, чтобы его можно было просто выставить на фронт. В то время,
когда Катер был занят всеми этими вопросами, размышляя о них под  пьянящие
звуки органа, к нему подвинулась какая-то  важная  фигура,  и  он  услышал
приглушенный, доверительно звучащий голос:
   - Слава творцу, господин капитан.
   Катер оторвал взгляд от ботинок и осторожно  посмотрел  на  соседа.  Он
узнал Ротунду, видного бюргера и крупного виноторговца, владельца  кабачка
"Пегий  пес".  Торжественно-постное  выражение   лица   Катера   сменилось
сдержанно-дружелюбным, и он приветливо улыбнулся, промолвив в ответ:
   - Слава господу, мой дорогой господин Ротунда.
   Они   незаметно   обменялись   под   церковной    скамьей    сердечными
рукопожатиями.  Орган  гремел,  заглушая   хор.   Присутствующие   открыли
молитвенники.
   Господин Ротунда был для капитана Катера нужным человеком. Не один  раз
капитан с избранными друзьями в тиши заднего кабинета "Пегого пса" обедал,
и им всегда подавали вкуснейшую дорогую форель и отличное вино. У  Ротунды
был самый лучший винный подвал во всей округе. Его "вильдлингско-майнское"
восхищало самых требовательных знатоков вина, а его  марка  "Вильдлингская
арфа" была даже отмечена премией  рейхсмаршала.  Несколько  бутылок  этого
благородного напитка Катеру не повредили бы, в особенности  закладки  1933
года, или "сильванерского", а может быть, и "сухого отборного".
   Капитан нагнулся к виноторговцу и доверительно спросил:
   - Как дела, дорогой Ротунда? Как торговля?
   - Плохо, - прошептал Ротунда. - Совсем никуда.
   - Весьма печально, - прошептал в ответ Катер.  Некоторое  мгновение  он
прислушивался  к  пению  хора,  который  в  это  время   пытался   достичь
невероятного пианиссимо, что весьма затрудняло  дальнейшую  беседу.  Катер
переждал этот момент, набожно возведя взор к потолку церкви,  и  дождался,
пока Ротунда вновь начал ему шептать.
   - Вчера вечером ваши ребята разгромили все мое заведение,  -  промолвил
он.
   - Вероятно, из-за какой-нибудь бабы, не правда ли?
   Ротунда подтвердил это предположение капитана,  подумав  про  себя:  "С
этими фенрихами всегда одна и та же история. Перепьют - погром, недопьют -
все равно погром. Если так пойдет дальше,  то  в  конце  концов  доход  от
предприятия не в  состоянии  будет  покрывать  расходы  на  восстановление
поломанного".
   - Вы не смогли бы мне чем-либо помочь? - осторожно спросил Ротунда.
   Капитан сделал вид, что он напряженно думает над этим вопросом. Он тоже
считал, что с этими фенрихами настоящая беда и все одно  и  то  же.  Почти
постоянно внизу, в  городе,  возникали  крупные  или  мелкие  стычки.  Как
правило, они  замалчивались  или  улаживались  внутренними  усилиями,  без
придания  этому  огласки.  После  скандала  протрезвевшие  фенрихи  охотно
оплачивали нанесенный хозяину ущерб. Едва ли нашелся бы хоть один владелец
злачного места, потребовавший официального расследования происшествия.  Он
имел бы после этого крупные неприятности. Но в союзе с  капитаном  Катером
такой опасности можно было избежать.
   - У вас сохранилось еще несколько бутылочек в вашем сокровенном уголке?
- поинтересовался Катер.
   - Для вас всегда, мой дорогой капитан, - заверил Ротунда.
   Они могли теперь говорить друг с  другом  не  стесняясь,  так  как  вся
община в полный голос пела какой-то псалом,  а  органист  нажимал  на  все
регистры.
   - Обычно я на  все  это  закрываю  глаза,  -  заверил  капитана  хозяин
заведения и виноторговец Ротунда. - Но на этот раз  ваши  вояки  разошлись
настолько, что это перешло всякие границы. В  разгроме  принимало  участие
целое учебное отделение.
   Капитан Катер делал вид, что он во весь голос поет вместе со всеми. При
этом он спросил, не показывая своего интереса:
   - Вы, конечно, не знаете, о каком отделении идет речь?
   - Знаю, - ответил Ротунда. - На этот раз я совершенно случайно узнал об
этом. Это было отделение "X" из шестого потока.
   Капитан Катер стоял некоторое время  с  открытым  ртом,  не  говоря  ни
слова.  Затем  глаза  его  заблестели,  а  угреватое   лицо   засияло   от
удовольствия, и он тихо промолвил, наклоняясь к Ротунде:
   - То, что вы мне сейчас сообщили, мой  милый  друг,  небезынтересно.  Я
займусь этим делом из дружеских чувств и  любви  к  вам.  Сколько  бутылок
сможете вы, как вы сказали, выделить в настоящее время?
   - Двадцать? - спросил осторожно Ротунда.
   Капитан утвердительно кивнул. На первых порах с него  было  достаточно.
Он не был мелочным. В конце концов ему нужно было этот свалившийся на него
случай принять к разбирательству даже без всякого гонорара.
   - Дальнейшие подробности позже, -  прошептал  он  и  полностью  отдался
пению.
   После богослужения капитан имел более  подробную  беседу  с  господином
Ротундой.
   - Поскольку, - сказал Катер, - если хочешь  кому-либо  помочь,  никогда
нелишне иметь подробную информацию.
   - Вы не можете себе представить, господин капитан, - заверил Ротунда, -
как я вам благодарен. Я  уверен,  что  это  досадное  происшествие  попало
действительно в надежные руки.
   - В этом вы можете быть уверены, мой дорогой. Разбирательство  подобных
щекотливых случаев является одной из моих специальностей.


   - Мой дорогой капитан Ратсхельм, - промолвил подчеркнуто любезно Катер,
- мне искренне жаль нарушать ваш воскресный отдых, но что поделаешь!
   - Прошу вас,  дорогой  господин  Катер,  -  со  сдержанной  вежливостью
ответил Ратсхельм, -  без  церемоний!  В  какой-то  мере  мы  ведь  всегда
находимся на службе, не правда ли? Чем могу быть полезным?
   Капитан Ратсхельм посмотрел  с  легким  сожалением  на  книгу,  которую
перелистывал. Это был словарь, и Ратсхельм в своем  исследовании  как  раз
дошел  до  слова  "империя".  Это  было  понятие,  которое   в   различных
словосочетаниях занимало более двенадцати  страниц:  "имперский  порядок",
"имперская академия", "имперская  прокуратура",  "имперское  гражданство",
"имперская трудовая  повинность",  "имперские  автострады"  и  так  далее.
Ратсхельм с  сожалением  отложил  импонирующий  ему  имперский  словарь  в
сторону.
   - Я,  право,  не  знаю,  как  начать,  -  продолжал  Катер  с  деланным
смущением. - Дело в том, что предмет, о котором я  хочу  вам  доверительно
сообщить, не касается непосредственно моей сферы деятельности.  Но  помимо
службы имеется еще и долг товарищества, и его я не могу нарушить.
   - Я ценю это в весьма высокой мере, - заметил Ратсхельм.
   - Я был уверен в этом, - с благодарностью и признательностью  продолжал
Катер. - Разрешите мне быть полностью откровенным.
   И капитан Катер рассказал о своем посещении церкви, которое  представил
как полуслужебную обязанность. Он подробно остановился  на  том,  что  его
служба требует быть своего рода связующим звеном между  органами  военного
училища и гражданскими учреждениями и  лицами  в  городе.  Он  убедительно
просил при этом Ратсхельма терпеливо выслушать его.
   Катер  таким  образом  добился  того,  что  Ратсхельм  начал  проявлять
признаки нетерпения. Он стал нервничать  и  беспокоиться.  И  когда  Катер
заметил это, он решил, что пора переходить к делу: разгром кабачка, разгон
гостей,  нанесенные  в  большом  количестве   членовредительства,   угрозы
гостеприимному хозяину, пение непристойных песен.
   - И все это совершило учебное отделение "X".
   - Немыслимо, - промолвил  Ратсхельм  с  возмущением.  -  Вы,  вероятно,
ошиблись, господин Катер!
   - Я никогда не ошибаюсь, - возразил Катер  с  убежденностью,  -  в  том
числе и на этот раз.
   - Совершенно немыслимо, - повторил Ратсхельм. - Речь не  может  идти  о
всем отделении "X", не может она также идти и о его большинстве.  Понятно,
что и в нем имеются неустойчивые элементы. За них я не могу  поручиться  и
положить руку в огонь. Я даже могу  сказать:  как  раз  в  этом  отделении
имеется больше сомнительных военнослужащих, чем где-либо,  что  связано  с
достойными  сожаления  ошибками  в  комплектовании   личным   составом   и
недостатками воспитания.
   - Вы имеете в виду обер-лейтенанта Крафта? - спросил с живостью Катер.
   - Я не вправе делать какие-либо категорические утверждения, - промолвил
твердо Ратсхельм, но тут же добавил: - Мне кажется,  вы  обнаружили  зерно
истины. Но как  могло  случиться,  что  целое  учебное  отделение  приняло
участие в этом скандале? Как раз  в  нем  имеется  несколько  превосходных
молодых людей - прекрасные будущие офицеры.
   - Мне жаль, но это было так. Почти все отделение "X", по  меньшей  мере
около тридцати человек, - подтвердил Катер безошибочно.
   Ратсхельм смущенно покачал головой. Такое  количество  сразу  не  могло
попасть под плохое влияние. Если это  соответствует  действительности,  то
под большое сомнение ставилась вся учебная и воспитательная работа  самого
капитана Ратсхельма, его деятельность как начальника потока.
   - Итак, - промолвил с удовлетворением капитан Катер, - я  оставляю  вас
наедине с вашими проблемами. Вы, надеюсь,  будете  меня  держать  в  курсе
событий. Я со  своей  стороны  настоятельно  советую  разобрать  это  дело
возможно скорее, так как в противном случае потерпевший может передать его
полиции. И тогда скандала не избежать. А чем это грозит, вы знаете.
   -  Невероятно,  -  сказал  капитан  Ратсхельм  и  покачал  головой,   -
совершенно невероятно!
   Случалось, что он разговаривал  сам  с  собою.  Это  было  своеобразное
выравнивание  его,  как  он  сам  полагал,   чрезмерной   молчаливости   в
присутствии других. Когда капитан был один,  он  как  бы  освобождался  от
строгого воздействия самодисциплины.  Тогда  он  пытался  возместить  себе
вынужденное молчание, выговориться. Он делал доклады, речи,  разносы.  При
этом он репетировал наиболее  подходящие  для  этих  выступлений  жесты  и
телодвижения.
   - Что-то здесь должно произойти! - говорил он сам  себе.  -  Наконец-то
мой инстинкт меня не подвел.
   И, чтобы убедиться в этом, капитан Ратсхельм приказал  вызвать  к  себе
фенриха Хохбауэра.
   Но при одном взгляде на Хохбауэра все его  оптимистические  надежды  на
благополучный исход события развеялись  в  прах.  Греческая  физиономия  с
классически арийским профилем была слегка искривлена, залеплена  пластырем
и покрыта синяками. Преданный взор фенриха говорил: "Я тоже".
   - Итак, вы тоже, Хохбауэр, - с огорчением констатировал Ратсхельм.
   -  Господин  капитан,  -  доложил  фенрих,  -  я  готов  извлечь  любые
необходимые для вас выводы из своего поведения.
   - Как все это произошло? - спросил озабоченно капитан.
   И чем больше он рассматривал Хохбауэра, чем дольше тот стоял перед  его
испытующим  взором,  тем  ему  становилось  яснее:  имели  место  какие-то
существенные, веские основания для этого  происшествия.  Если  даже  такой
многообещающий, дисциплинированный фенрих счел  необходимым  включиться  в
побоище, стало быть, случилось что-то необычное, провоцирующее.
   - Очевидно, можно предположить, что какие-то  особые  причины  легли  в
основу всего этого. Не правда ли, Хохбауэр?
   - Так точно, господин капитан!  -  ответил  фенрих.  Он  с  готовностью
ухватился за спасательный  канат,  брошенный  ему  капитаном.  -  Я  хотел
разнять дерущихся и при этом попал в рукопашную, между двух огней.
   - Ага, - промолвил капитан Ратсхельм, - так вот как обстояло дело. -  И
затем, не задумываясь больше, он продолжал убежденно и  успокаивая  самого
себя: - Иначе, собственно, и не могло быть.
   - Мои друзья вместе со мною и командиром отделения  делали  все,  чтобы
прекратить  спровоцированный  противной   стороной   спор.   Но   на   нас
набросились, и мы не имели иного выхода, как защищаться.
   - Очень хорошо, Хохбауэр. Я вам верю. Вы  с  вашими  товарищами  должны
были восстановить спокойствие и порядок,  но,  к  сожалению,  это  вам  не
удалось, хотя вы прилагали к тому все усилия. Не правда ли?
   - В меру наших сил мы пытались сделать все возможное, господин капитан.
   - И как возник этот спор, мой дорогой Хохбауэр?
   - Точно я не  могу  сказать,  господин  капитан.  Я  знаю  только,  что
какой-то  фенрих  неизвестного  мне  учебного  отделения  оскорбил  нашего
коллегу  Вебера,  заявив,  что  у  него  имя  -  как   будто   взятое   из
юмористического журнала. Так это или не так, я не могу сказать. Точно знаю
лишь, что это утверждение было сделано в общественном месте в  присутствии
гражданских лиц, среди которых находились персоны женского пола.
   - Женщины сомнительного поведения, по всей вероятности? Я  надеюсь,  вы
не имели с ними ничего общего?
   - Я презираю эти создания, господин капитан.
   -  Ну   хорошо,   мой   дорогой,   -   заметил   Ратсхельм,   полностью
удовлетворенный сведениями, полученными от фенриха. -  Мы  расследуем  это
дело.
   Хохбауэр ответил на ряд общих вопросов, как, например, о  количестве  и
именах участвовавших в драке  фенрихов.  Он  также  сообщил  время  начала
потасовки и попытался изложить детали ее возникновения и дальнейшего хода,
с особым упором на их попытки только обороняться.
   - Я благодарю вас, мой дорогой Хохбауэр, - сказал в заключение капитан.
   - Я заверяю вас, господин капитан, что я глубоко сожалею о случившемся.
   - Прекрасно, мой дорогой. Это, конечно, не ваша вина.
   - Я очень признателен вам за доверие, господин капитан.
   - Не стоит  благодарности,  дорогой  Хохбауэр,  -  сказал  Ратсхельм  и
протянул своему фенриху руку. - Надеюсь, вскоре мы вновь выберем часик для
наших бесед.


   - Это все  успокаивает  меня  в  какой-то  мере,  -  промолвил  капитан
Ратсхельм, - но оснований быть беззаботным и довольным я не вижу.
   Капитан  пришел  к  этому  выводу,  измеряя  шагами  свою  комнату.  Он
жестикулировал, как будто его слова жадно ловила многочисленная аудитория.
Творческий мыслительный процесс первой степени, по его мнению, начинался.
   "Первое, - наметил он, - не дать распространиться сведениям, что  кабак
разгромлен. Второе, уже смягчающее  вину  обстоятельство:  так  называемый
разгром кабака произошел по побуждениям защиты чести; и третье... третье -
необходимо признать проступок, заключающийся  в  совершении  дебоша".  Это
была  тяжкая  проблема,  и,  чем  дольше  он  размышлял  о  ней,  тем  ему
становилось  все  яснее  и  яснее,  что  он  не  в  состоянии  нести   всю
ответственность. Он должен был найти кого-то, кто снял бы с него  хотя  бы
часть ее, причем, по возможности, значительную часть.
   С этой целью капитан направился к обер-лейтенанту Крафту.
   Достигнув цели своего путешествия, капитан столкнулся с высшей  степени
неприятным   для   него   обстоятельством.   Ратсхельм   установил,    что
обер-лейтенант не один. В комнате Крафта на койке сидело существо женского
пола,  и  это  существо  рассматривало  капитана  и  начальника  потока  с
любопытством и наглостью.
   Ратсхельм остановился у порога сначала молча, как бы ожидая  объяснения
от  своего  офицера-воспитателя.  Но  этого  объяснения  не   последовало.
Очевидно, что Крафт считал его излишним. Он произнес только:
   - Пожалуйста, господин капитан.
   - Пардон, - сказал Ратсхельм сдержанно, - но я не ожидал застать  здесь
даму. Это не совсем обычно.
   - Могу я тебе представить господина капитана Ратсхельма?  -  промолвил,
не смущаясь, Крафт, обращаясь к Эльфриде. - Позвольте,  господин  капитан,
представить вам мою невесту фрейлейн Радемахер.
   - Это, - поспешил изменить свое мнение Ратсхельм, -  совершенно  другое
дело.
   Капитан переключился тотчас же на манеры человека светского. Он подошел
к Эльфриде и без промедления произнес:
   - Мне составляет особое удовольствие познакомиться с вами.
   Ратсхельм произнес это, несмотря на то что ему достаточно подробно было
известно о прошлом Эльфриды Радемахер, месте ее работы. Но  слова  офицера
ему было достаточно. Перед  ним  стояла  невеста  Крафта.  Это,  вероятно,
решено. Тут уж ничего не скажешь.
   - Мои сердечнейшие поздравления, господин обер-лейтенант.
   - Спасибо, господин капитан.
   Крафт не был в чрезмерном  восторге  от  такого  внезапного  объявления
Эльфриды своей невестой.  Но  это  являлось,  думал  он,  лучшим  решением
вопроса, по меньшей мере на время его пребывания здесь, в военной школе.
   - Простите, фрейлейн, - произнес  официально  капитан  Ратсхельм,  -  к
сожалению, я должен увести вашего жениха. Нам нужно срочно  обсудить  одно
служебное дело.
   Эльфриду Радемахер  ее  новая,  внезапно  объявленная  роль  офицерской
невесты, казалось, рассмешила, но  не  смутила.  Она  манерно  поклонилась
капитану Ратсхельму, как  это  обычно  делали  вильдлингенские  офицерские
жены, и ей удивительно легко удался этот салонный стиль поведения.  Крафту
она сказала с улыбкой и подчеркнуто  жеманным  тоном  капризной  маленькой
девочки:
   - Иди, мой милый, но не оставляй свою маленькую невесту  слишком  долго
одну.
   Крафту стоило усилий  овладеть  собой.  Он  понял,  что  ему  предстоит
пережить еще много неожиданностей со своей "маленькой невестой". Но сейчас
у него не было времени представить себе все это подробнее.
   Капитан Ратсхельм проследовал  по  коридору  и  вышел  на  площадь.  Он
оглянулся, чтобы убедиться, не мешает ли им  кто-либо.  Затем  сразу  взял
быка за рога.
   - Знаете ли вы, господин обер-лейтенант, что  натворило  вчера  вечером
ваше учебное отделение?
   - Нет, - ответил Крафт откровенно.
   - Ваши фенрихи вчера вечером передрались.
   - Я так и подумал, - заявил обер-лейтенант без всякой задней мысли. - Я
сегодня видел некоторых из  моих  фенрихов  совершенно  расцарапанными,  с
перевязками.
   - И это все, - воскликнул  с  возмущением  капитан,  -  что  вы  можете
сказать?
   - А что же мне еще сказать по этому поводу? - заметил Крафт с  невинным
выражением лица. - Чем они заняты в свободное время - это их личное  дело.
По мне, если им хочется, они могут разбить себе голову. Главное, чтобы это
не мешало выполнению служебных задач. Зачем нам делать трагедию, если речь
идет о простой шутке? Ну представьте себе: фенрихи затеяли игру в  снежки,
или, оступившись, свалились с  лестницы  в  каком-либо  подвальчике,  или,
читая уставы, наткнулись на спинку кроватей.
   - Они разгромили целый кабак! - воскликнул капитан с раздражением. -  И
это в присутствии гражданских лиц, и даже женщин!
   Крафт  внимательно  посмотрел  на  своего  капитана  и  затем  протяжно
спросил:
   - Откуда вам это известно? Что, последовало официальное заявление?
   - Я получил пока частное, товарищеское сообщение обо всем этом.
   - Забудьте о нем, господин капитан! - воскликнул Крафт.
   - Оно пришло от господина капитана Катера!
   - Тем более забудьте о нем как можно скорее, - повторил обер-лейтенант.
- Зачем вам, собственно, понадобилось хватать раскаленное железо,  которое
вам даже не протягивают? И если фенрихи действительно  совершили  какую-то
глупость, дайте им время, чтобы все сгладилось. Послушайтесь моего совета,
господин капитан: подождите  поступления  официального  рапорта  по  этому
вопросу от полиции или из каких-то иных инстанций, и я держу пари, что  вы
будете понапрасну ждать его.
   - Так не пойдет, господин Крафт! - воскликнул  рассерженно  капитан.  -
Это не выйдет ни при каких  обстоятельствах,  во  всяком  случае,  пока  я
руковожу потоком!
   А он-то думал, что этот обер-лейтенант Крафт  тотчас  же  безоговорочно
согласится разделить  с  ним  ответственность,  продолжить  расследование,
найти зачинщиков, реабилитировать невиновных!  Вместо  этого  Крафт  имеет
наглость давать ему советы,  как  удобнее  избежать  ответственности,  так
сказать, уйти из-под огня, и  кому  даются  эти  советы  -  ему,  капитану
Ратсхельму, испытанному  и  многократно  награжденному  борцу  за  высокое
качество подготовки офицеров!
   -  Господин  Крафт,  -  строго  промолвил  Ратсхельм,  -  я  официально
приказываю вам доложить об этом досадном происшествии  господину  капитану
Федерсу как преподавателю тактики в учебном  отделении  "X".  Предупредите
его, чтобы он был готов доложить подробно обо всем этом майору  Фрею.  Все
это относится в равной мере и к вам. Когда  состоится  беседа  с  майором,
зависит от ряда обстоятельств, но во всяком случае - не позже чем  сегодня
после обеда. Вы меня поняли, господин Крафт?
   - Так точно, господин капитан, - промолвил медленно Крафт.  -  Если  вы
придаете всему этому такое значение, то ваша воля. Но я на вашем месте  не
делал бы этого.
   - Но вы не на моем месте, - прервал его с нетерпением Ратсхельм.
   - К счастью, - заметил Крафт.
   - Ваши взгляды, - промолвил с упреком капитан, - во  все  большей  мере
кажутся  мне  непродуманными.  Я  это  говорю  вам  откровенно,  поскольку
откровенность является моим принципом. Я нахожу ваши методы опасными.
   - Для кого, господин капитан?
   - У меня нет желания вступать с вами в дебаты, господин Крафт, особенно
сейчас. Я направляюсь к господину майору, а  вы  выполняйте  отданное  вам
приказание.
   - Будет выполнено, - заверил обер-лейтенант.


   - Ну, уважаемая дама, - сказал обер-лейтенант Крафт Эльфриде Радемахер,
- могу я спросить, как ты себя чувствуешь?
   - В высшей степени глупо, - ответила  Эльфрида.  -  Я  начинаю  о  тебе
беспокоиться. Ты совершенно неразборчив в выборе средств.
   - Ты ошибаешься, - возразил Крафт. - Все совсем  наоборот.  Я  стараюсь
поступать, предварительно обдумав все "за" и "против".
   Крафт стоял перед Эльфридой, которая все еще  сидела  на  его  походной
койке. После бес