естественный порядок вещей. И ничто не может его изменить. Сильный берет, слабый уступает. Вы считаете это неправильным? Никто не знал, что на это ответить. -- Это нельзя назвать ни правильным, ни неправильным. Так оно есть. Такова жизнь. Факты жизни. Правда всякой жизни. Он высказался -- теперь самое время было отойти от солдат и дать им переварить эту истину, что он и сделал. Тогда поехали и будем брать,-- сказал Хайнзик. В приказе говорится: в пять часов,-- возразил Трауб.-- Раз сказано -- в пять, в пять мы там и будем. Ты считаешь, что это правильно? -- спросил Хайн-8ик.--То, что он сказал? Да, правильно. Есть люди, которые рождены, чтобы стоять "над", и есть такие, которые рождены, чтобы стоять "под". Вот как солдаты и офицеры. Есть, скажем, фон Прум и есть Хайнзик. И фон Прум выше тебя. Да, это верно,-- сказал Хайнзик. Но зато ты выше большинства "макаронников", Да, это тоже верно. На Народной площади Туфу поджидали Бомболини, Пьетросанто, Фабио и Роберто, и все тотчас двинулись вместе с ним вниз по Корсо Кавур. -- Этого нельзя описать. Надо самому увидеть. И все сразу,-- сказал Бомболини. Через Тощие ворота и дальше вниз, по дорожке, что вьется через виноградники. Солнце стояло уже высоко. Кое-где среди лоз, цепляясь за виноградные листья, еще висели клочья тумана -- остальное рассеяло солнце. -- Не оборачивайся,--сказал Бомболини.--Я хочу, чтобы ты сразу все увидел. На песчаной площадке перед входом в Большую залу высились рядами кирпичи. Люди перетаскивали их отсюда внутрь, а другие подносили цемент и известку, песок и воду, готовя смесь, которая скрепит кирпичи. -- Теперь это уже ни к чему,-- сказал Бомболини, но люди точно не слышали его.-- Никакого толку все равно не будет. Только зряшная потеря времени. Но люди по-прежнему не слышали его. Теперь, при утреннем свете, Бомболини казался каким-то маленьким -- он словно усох с наступлением дня. Он дотронулся до руки Туфы. -- Ну-ка взгляни. Теперь можешь смотреть. Сначала Туфа ничего не видел и не понимал, почему такое волнение, а когда увидел, то в первую минуту подумал, что это утреннее солнце сыграло с ним злую шутку или его собственные глаза издеваются над ним, хотя оп понимал, что и другие видят то, что видел он. От Тощих ворот вниз по козьей тропе, через все виноградники и прямо ко входу в погреба тянулась блестящая багровая полоса, которая постепенно, по мере приближения к подножию горы, темнела и расширялась. -- Вино,-- сказал он. -- Да, вино,-- подтвердил кто-то. Багровая полоса к тому же еще и сверкала, слепя глаза блеском тысячи разбитых бутылок, на осколках которых играло солнце. -- Если бы сам бог захотел указать немцам, где спрятано вино, он не сумел бы придумать лучше,-- сказал Бомболини. Они не могли оторвать глаз от этого багрового следа. С каждой минутой, по мере того как солнце поднималось выше, разгоняя туман, багровая полоса на тропе становилась все сочнее и гуще, а стекло переливалось все ярче, соперничая с самим солнцем. Старая Лоза вышел из погребов и посмотрел вверх, на гору. -- Не надо было нам тревожить вино,-- сказал он.-- Это оно мстит нам за то, что мы его потревожили. Не в силах больше смотреть на багровый след, они пересекли песчаную площадку и вошли в Большую залу. "Козел" Кавальканти, намеревавшийся стать профессиональным гонщиком-велосипедистом и утверждавший, что может крутить колеса велосипеда два дня подряд, заставлял сейчас вращаться генератор, дававший ток лампочкам, и при свете их люди уже приготовились укладывать кирпичи, но, увидев лица Бомболини, Туфы и остальных, остановились. -- Нет никакого смысла делать это,-- сказал Бомболини.-- Пошли по домам спать. Багровая стрела сразила нас в самое сердце. Никто не понял, что хотел этим сказать Капитан. Они опустились на пол в прохладном полумраке -- сидели и смотрели на темную дыру в дальнем погребе, где ярусами высились бутылки вина. -- Мы проделали большой путь,-- сказал кто-то.-- Мы старались. Мы не сдадимся без борьбы. Внезапно Витторини вскочил на ноги. Его отчетливо было видно в полутьме из-за формы, которую он уже надел, готовясь, как представитель традиции, человек, который не может не вызвать уважения у своего коллеги солдата, стать рядом с Бомболини на площади, когда придут немцы. -- А ну, вставайте! Есть выход,-- сказал старый солдат. Давайте отмоем гору. У каждого появились возражения, потому что все внутренне уже сдались и не в состоянии были предпринимать еще что-то, чтобы спасти вино. Воды нет,-- сказал Гвидо Пьетросанто.-- За ночь мы использовали всю до капли. Ничего, накачаем воду,-- сказал Витторини.-- Лонго! Можно поднять насос обратно на гору? Лонго спал у стены. Покончив с работой, он выпил изрядную толику вина. Но когда его разбудили, он сказал, что, конечно, можно поднять на гору насос и генератор, а кирпичи можно укладывать и при свете факелов. Не хотелось бы мне быть в числе тех, кому придется будить народ,--сказал Фабио.-- Я просто не мог бы смотреть людям в глаза. Они уже поспали два часа. И хватит,-- сказал Пьетросанто. У погребов стояли повозки, запряженные волами, на которых свозили вниз кирпич. Все расселись по повозкам, большинство тут же уснуло и всю дорогу спало. Когда волы останавливались -- а иные из них устали не меньше людей, только их труд не венчала никакая награда,-- их подгоняли пинками, а когда уже и пинки перестали помогать, стали стегать по животу пропитанной жиром горящей веревкой. Куда как приятно было бы сказать, что люди отнеслись с юмором к создавшемуся положению, но это была бы неправда. Многие, когда их разбудили, просто рассвирепели. Вы обманули нас,-- говорили они. Да вставайте же! -- говорили пм те, кто пх будил.-- Берите кувшины для воды, берите горшки, берите ведра. Пошли мыть гору. Люди вставали, но злились. Снова вниз по горе протянулась цепочка. Только на этот раз все выстроились вдоль сточных желобов и, когда пошла вода, наполнили кувшины и бутылки и через виноградники двинулись со своей ношей к козьей тропе. Сначала ничего не получалось. Вода не смывала вина-- оно ведь здесь густое и темное,-- а только расширяла и делала ярче след, и в воздухе скоро запахло кислятиной. Но другого выхода не было, оставалось лишь продолжать, и вот наконец в десять утра, после того как на гору было вылито не меньше ста тысяч галлонов воды, вино начало разжижаться и земля стала впитывать воду с вином. Мальчишки, привязав на спину корзины для сбора винограда, шли вниз по тропе и подбирали осколки. Настроение у людей поднялось, потому что через час-другой, если солнце не скроется и продержится ветер, земля начнет высыхать, и к полудню никто уже не сможет сказать, что здесь было. Где-то прошел дождь, хотя дождю в эту пору идти не положено, и теперь с юга, клубясь, подступали облака. Хорошо, если они и сюда принесут дождь; если же только закроют солнце, тогда беда. -- Кликните-ка священника! -- приказал Бомболини. Но прежде чем падре Полента спустился со своей звонницы, Капоферро уже стоял на небольшой площади перед Тощими воротами и, дубася палками по козьей шкуре, натянутой на барабан, взывал к солнцу. -- А ну вылезай, мерзавец, жги нас! -- орал он.-- Поджарь нас, свари нас, иссуши нас, сожги нас! Капоферро принадлежит к числу тех, кто считает, что бог живет на солнце, а есть и такие, кто считает, что он живет на луне, хотя, конечно, и те и другие не говорят этого Поленте. Как только Полента спустился наконец вниз, мэр бросился к нему. Нам нужны твои молитвы! -- воскликнул Бомболини.-- Молись, чтоб было солнце. Но таких молитв нет,-- сказал священник.-- Люди всегда молятся о дожде. А когда Ной сидел у себя в ковчеге, люди тоже молились о дожде? -- спросил Баббалуче. Тогда еще настоящей религии не было,-- сказал Полента. -- Да, у бедняг тогда был только бог,-- заметил каменщик. Под конец они пришли все-таки к компромиссу. Священник согласился читать молитву о дожде, но всякий Раз, как он доходил до этого слова, он умолкал, а народ скандировал: "Солнце". Порой в молитве получалось мало смысла. Но бог, должно быть, все-таки уразумел, что старались сказать ему люди, ибо таинственность для него штука привычная, и вот довольно скоро тучи перекочевали на другую гору, к Скарафаджо, и наша мокрая земля стала подсыхать. После того как с молитвой было покончено, настало время ожидания: люди прислушивались к звукам, доносившимся из древних погребов, где возводили фальшивую стену, и ждали; другие занялись переукладкой вина в Кооперативном погребе. Об этом подумал Фунго, городской дурачок, и, пожалуй, если учесть, как все потом обернулось, Фунго тоже заслуживает памятной доски. Есть много способов укладки вина, но наиболее распространены два способа: способ тесной укладки, которым пользуемся мы здесь, и способ свободной укладки, которым пользуются в хранилищах, где много места. При свободной укладке бутылки размещаются таким образом, чтобы они не касались друг друга. Для этого требуется много места, куда больше, чем тут у нас, зато уменьшается бой от всяких случайностей, и тем не менее пользуются этим способом только там, где есть много места. Откуда Фунго знал об этом -- никому не известно, потому что Фунго не пожелал сказать. Кое-кто у нас считает, что Фунго слышит голоса, которые наставляют его, ну а кто может доказать, что он их не слышит? И вот, вместо того чтобы пойти по домам и лечь спать, укладчикам вина пришлось поработать еще в Кооперативном погребе; все утро и всю первую половину дня они раскладывали оставшиеся бутылки, и к середине дня триста тысяч бутылок почти заполнили все помещение, так что казалось, точно их там тысяч шестьсот. Мальчишек назначили слухачами; их расставили в сточных канавах, среди камышей и зарослей тростника, что тянутся вдоль Речного шоссе, и снабдили звонкими свистульками, которые Баббалуче и его семейство нарезали за ночь из тростника. Мальчишки были расставлены далеко друг от друга, но с таким расчетом, чтобы каждый слышал свисток соседа и передавал дальше сигнал. Как только покажутся немцы, первый свистнет, свист этот подхватит следующий, потом следующий -- и так до самой Санта-Виттории; таким образом мы там, наверху, сразу узнаем о приближении немцев, если они вдруг появятся раньше срока или придут позже, под покровом темноты. И значит, мы успеем убрать и припрятать все, что может нас выдать, подмести песок у входа в погреб, восстановить сломанную стену Кооперативного погреба, вывести народ с площадей и велеть людям спуститься в виноградники. Однако больше всего волнений вызывала стена в Римских погребах. -- Как там идут дела -- растет она? -- спрашивали люди. -- Растет, растет,-- отвечал Бомболини. Но работа подвигалась медленно. Факелы светили плохо и дымили, и люди едва держались на ногах от усталости. Однако Бомболини не лгал: стена росла, и все знали, что она будет расти, пока не вырастет. К одиннадцати часам она достигла двух футов, к полудню -- шести, а к тому времени, когда люди поели супа с хлебом и старики и иные из женщин уснули, подходила уже к восьми. В час дня в город приехал мальчишка на муле с доброй вестью. Он сообщил, что стена будет закончена к двум часам, то есть за три часа до появления немцев. Без четверти два Итало Бомболини, и Туфа, и Пьетро-санто, и Битторини, и Фабпо, и Роберто, и еще двадцать членов Большого Совета Санта-Виттории прошли через Толстые ворота и начали спускаться с горы. Время от времени они останавливались, прислушиваясь, не раздастся ли свисток, но все было тихо, и они продолжали свой путь. Люди проделали хорошую работу. Они проделали отличную работу. Можно даже сказать, едва ли на всем земном шаре найдутся люди, которые сумели бы за такое короткое время и в таких условиях возвести подобную стену. Впрочем, то, что итальянцы настоящие гении во всем, что касается камня и кирпича,-- это вовсе не похвальба, а факт, установленный и подтвержденный историей. От самого пола в том месте у задней стены Большой залы, где прежде был вход в дальний погреб, и до сводчатого потолка высились кирпичи, уложенные с таким тщанием, так аккуратно пригнанные к старой кирпичной стене, что казалось, они сами собой тут выросли, а не были положены рукой человека. -- Вы сделали великое дело для себя и для народа Санта-Виттории,-- сказал Бомболини и заплакал. То, что еще утром было зияющим отверстием, которое вело в большой древний погреб, полный вина, сейчас превратилось в прочную гладкую стену. И погреб и вино исчезли. Многие уже спали прямо на полу, а другие, слишком уставшие, чтобы что-то слышать или даже спать, сидели, прислонясь к стене, и поэтому почти никто -- во всяком случае в первую минуту -- не услышал того, что сказал Туфа. -- Эту стену придется разрушить,-- сказал Туфа. Те, кто расслышал его слова или хотел расслышать, повернулись к нему. Почему, Туфа? -- спросил кто-то. Стену придется разрушить,-- повторил он. У Туфы временами бывает такой холодный, отчужденный, бесстрастный голос, что всем показалось, будто это сказал не он, а как бы эхо прокатилось по погребу. Она никуда не годится,-- сказал он.-- Эта стена никуда не годится. Придется ее разрушить. Никто не заметил, как Луиджи Казамассима, возглавлявший каменщиков, поднялся со своего места у стены и, подойдя сзади к Туфе, схватил его за горло. Ты что, рехнулся, Туфа! -- крикнул Луиджи.-- Ты -- фашист. Тебя наняли немцы.-- Он повернулся к остальным: -- Не слушайте Туфу! Ты говоришь так, Луиджи, потому что знаешь, что я прав. Казамассима выпустил Туфу, тот повернулся к нему и произнес тихо, но не зло: Надо было тебе остановить работу, Луиджи. Надо было набраться мужества и остановить работу. Не могли мы остановиться,-- сказал Луиджи.-- Слишком мы устали, чтобы останавливаться. Мы только и могли, что вкалывать и вкалывать. Тут все повернулись к фальшивой стене и теперь уже увидели сами. Да она же лезет в глаза, как новая могила,-- сказал кто-то. Как монах в борделе,-- сказал Баббалуче. x x x Мотоколонна капитана фон Прума должна была двинуться с площади Фроссимбоне в направлении Константиновых ворот в два тридцать пополудни, и вот в два двадцать пять фельдфебель Трауб отдал приказ завести моторы. Мотор у грузовичка завелся, но мотор у мотоцикла молчал. Трауб слез с седла мотоцикла, извинился перед капитаном фон Прумом, который сидел в коляске, и, опустившись на колени, принялся обследовать мотор. Хайн-зик смотрел на него через плечо. -- Это свечи,-- сказал ефрейтор.-- Какая-то сволочь украла ваши свечи. Трауб совсем сник. -- Мне потребуется два дня, чтобы добыть эти свечи,-- сказал он. Хайнзик успокаивающе положил руку Траубу на плечо. -- Сейчас предпримем экспедицию,-- сказал он. И пошел по улочке, ответвлявшейся от площади; дойдя до велосипедов, стоявших в ряд на теневой стороне под маскировочной сеткой, он посмотрел вверх и вниз по улочке, нырнул под сетку и через две-три минуты снова появился на площади, поигрывая украденными свечами. -- В Италии,-- сказал Хайнзик,-- надо и вести себя, как "макаронники". Обирать этих мерзавцев, где только можно. И вот всего с минутным опозданием мотоколонна двинулась к городским воротам. Мотоцикл ехал впереди, позади него -- грузовичок, который под присмотром Хайнзика вел солдат. В кузове грузовичка, тесно прижавшись друг к другу, сидели еще пятеро солдат, а за грузовичком ехало орудие двойного назначения. У ворот им пришлось остановиться для проверки документов. -- Не хотел бы я ехать туда наверх,-- заметил один из немецких солдат, стоявших на посту.-- Ввосьмером-то! Итальянского же солдата, стоявшего на посту, это расстроило. Что же людей-то так мало? -- заметил он.-- Это оскорбительно -- неужели не ясно? Было бы человек пятьдесят, сто -- ну, тогда ничего не поделаешь. Но восемь!.. Им же придется драться -- хотя бы для того, чтоб защитить свою честь. А может, у них вовсе и нет чести,-- сказал один из немцев. Итальянец почувствовал себя задетым, -- Ты их оскорбляешь,-- сказал он.-- Предупреждаю тебя. Этим ты оскорбляешь меня. Все рассмеялись. Все равно, не хотел бы я лезть туда наверх,-- повторил немец. -- Рассказать им насчет "бескровной победы", герр ка питан? -- спросил Трауб. " Нет, пусть сами узнают, почитав историю,-- сказал фон Прум. В самом начале четвертого из караульной у ворот вышел сержант и вручил фельдфебелю Траубу пропуск на выезд мотоколонны. Санта-Виттория, да? -- спросил он. Так точно. Санда-Виддория,-- подтвердил Трауб. Они спустились вниз по длинному пологому склону, что идет от Монтефальконе к Речному шоссе, и затем повернули налево, в сторону Санта-Виттории. Движения на дороге не было, и, хотя небольшие ямки от пулеметного обстрела с воздуха создавали тряску, немцы получали удовольствие от езды. Дорога из Монтефальконе славится своей красотой. Сегодня туристы выходят здесь из автобусов и снимают дорогу и окрестности, так что, наверно, здесь и в самом деле красиво. Но люди, родившиеся тут, этого не замечают. Дорога для них -- это враг, которого нужно одолеть, она измеряется количеством пролитого пота и потраченных часов. А капитан фон Прум наслаждался. Он радовался тому, что они сдвинулись наконец с места, и ему не терпелось поскорее приступить к претворению в жизнь своих идей. Итак, мы вступаем в первую фазу "бескровной победы",-- сказал капитан, и фельдфебель Трауб кивнул. Мы впишем свои имена в историю там, наверху,-- сказал капитан, и Трауб снова кивнул. ("И еще найдем себе могилу",-- подумал он.) Когда мотоколонна находилась примерно в миле от нашей дороги -- это даже не дорога, а узкий проселок, проложенный для повозок и волов ногами волов и колесами повозок,-- фон Прум поднял руку, подавая сигнал, и они остановились в тени березы, которой почему-то дали тут уцелеть. -- Мы едем с опережением срока, надо подождать,-- сказал капитан. Слева от дороги тянулись пологие холмы; капитан с фельдфебелем сошли с мотоцикла, направились к ближнему холму и стали подниматься вверх; когда они почти достигли вершины, взору их открылась паша гора и Санта-Виттория на ней. Облака, подступавшие к городу утром, сейчас надвинулись на него,-- облако закрывало солнце, и город погружался в тень, потом оно проходило, и город снова заливало солнце, так что издали он выглядел чистеньким и сверкающим, а кому-то мог показаться даже таинственным: уж очень оп взобрался высоко и был так далек от мира, лежавшего у его ног. -- Вот он,-- сказал капитан фон Прум.-- Это и есть наш город. Да он такой же, как все,-- сказал фельдфебель. Если не считать того, что это наш город. У капитана был бинокль, и притом неплохой, и потому он мог обозреть всю дорогу, на всем ее протяжении вверх по склону и через виноградники,-- он мог бы разглядеть даже людей, толпившихся у Толстых ворот. -- Там наверху, на дороге,-- люди, большая группа людей,-- сказал фельдфебель Трауб. Глаза у него были острее, чем у капитана, да к тому же тот дал ему свой бинокль. Это комиссия по встрече. Если бы я знал их язык, я бы мог по губам скачать, о чем они говорят,-- сказал Трауб. А я и так могу сказать. Они говорят о погоде, о винограде и о вине. Ни о чем другом они не говорят. Фельдфебель повел биноклем вдоль проселка вниз по горе и за поворотом, недалеко от того места, где проселок ответвляется от Речного шоссе, увидел на дороге препятствие. -- Они перегородили чем-то дорогу, капитан,-- сказал фельдфебель Трауб. -- А рядом там никого не видно? Никаких признаков людей? Трауб, как хороший солдат, тщательно осмотрел в бинокль все вокруг. Никаких признаков жизни заметно не было. -- Это повозка. Просто повозка стоит на дороге. Фон Прум улыбнулся. -- Прелестно, чисто по-итальянски,-- сказал капитан.-- Детская выходка, досадная и бессмысленная. И они зашагали вниз с холма в направлении Речного шоссе и мотоколонны. Люди, увиденные ими на горе, возвращались из Римских погребов; это были Бомболини, Туфа и все остальные. Они уже прошли полпути вверх по горе, и никто за это время не сказал ни слова. Слишком они устали и слишком были огорчены. Они столько всего предприняли, они были так близки к победе, они уже лизнули ее и познали ее вкус, а она выскользнула из их рук. Все частицы головоломки удалось собрать и подогнать, все сработало, кроме одной детали, последней и самой главной,-- двери, ведущей к вину. -- Не надо ничего говорить людям,--сказал Бомболини.-- Ни к чему им знать -- только расстроятся. -- Нет уж, ты им скажи,-- возразил Туфа.-- Они же знают все остальное. Они имеют право знать и это. Фабио невольно улыбнулся, услышав, как бывший фашист рассуждает о доверии к народу. Когда они дошли до Уголка отдыха, места, где неизменно останавливается всякий, кто идет в гору, они тоже остановились -- не только по привычке, но и потому, что не могли идти дальше, и посмотрели назад, на лежавшую внизу долину. Теперь вы решили умыть руки, но я вам этого не позволю,-- сказал им Туфа. Почему ты говоришь нам об этом сейчас? -- спросил кто-то. Потому что, надеюсь, вы уже немного пришли в себя и успокоились насчет стены,-- сказал Туфа. Я никогда не успокоюсь, эта стена будет вечно стоять у меня перед глазами,-- сказал Бомболини. Если немцы не заглянут в погреб, когда будут подниматься на гору, если они не заглянут туда сегодня и не заглянут туда завтра, стена будет воздвигнута заново. А, ну конечно,-- сказал Бомболини. Никто не в состоянии был поверить Туфе. Слишком это казалось невероятным, и слишком тягостно было бы надеяться.-- Конечно, немцы не заглянут туда! Они пройдут у самого входа и не заглянут туда! -- Бомболини повернулся к Туфе: -- Ты же сам говорил нам, какие они дотошные. Но фальшивую стену уже начали рушить. Даже с того места, где они стояли на горе, слышно было, как застучали первые кирпичи по большим медным котлам, которыми мы здесь пользуемся, чтобы мешать вино с травами при изготовлении вермута. Эти котлы -- самое ценное, что есть у нас в Санта-Виттории,-- были снесены вниз и спрятаны вместе с вином, чтобы немцы не могли их увезти. Главной бедою в фальшивой стене были кирпичи. Это были не новые, а очень старые кирпичи, но за многие сотни лет выбеленные солнцем, добела отмытые тысячами зимних дождей, обточенные бесконечным множеством ветров. Как сказал Баббалуче, они выделялись на фоне остальной стены, точно монах в борделе. Так вот: их решили покрасить. Идея эта принадлежала Старой Лозе. Кирпичи сваливали в огромные медные котлы, куда вылили несколько сот бутылок нашего лучшего красного вермута,-- больно было видеть, на что идет такое доброе вино. И кирпичи начали пить. Они поглощали вино, они впитывали его в себя всеми своими порами и краснели, становились темно-красными, густо-красными, такими же темными и красными, как само вино. Пока кирпичи пили, укладчики мазали стену вокруг пролома вином, чтобы все кирпичи, когда фальшивая стена будет воздвигнута, сошлись по цвету и составили единое целое. -- Так оно и получится, как я говорил,-- сказал Ста рая Лоза.-- Вино спасет вино. Тем временем люди, сидевшие в Уголке отдыха, поднялись на ноги и двинулись дальше, как вдруг Туфа увидел на проселке повозку. Что это там такое? -- спросил он.-- Кто это поставил? Это повозка,-- сказал Бомболини.-- Моя двуколка. Я разрешил Фабио делла Романья и сыну Кавальканти поставить ее там сегодня утром. Туфа сначала огорчился, потом разозлился. В виде, так сказать, вызова,-- пояснил Бомболини, А ты понимаешь, что, если из-за этой повозки они задержатся, это их взбесит? -- сказал Туфа.-- Ты что, не знаешь, как они любят всегда быть вовремя? Ты не знаешь, что за такие вещи они разделываются с людьми? Но это же ерунда, так сказать, жест,-- возразил Бомболини. Вот так же говорил тот человек в Рокка-ди-Камера,-- сказал Туфа.-- Его спросили, в каком направлении находится враг, а он сказал: "Рехнуться можно, а я-то думал, что враг -- это вы!" За это они расстреляли его жену и его детей, а его оставили жить, чтобы он как следует прочувствовал свою шутку. Я могу спуститься и столкнуть с дороги двуколку,-- предложил Фабио, но Туфа сказал, что для этого уже нет времени и что лучше, чтобы никого не было возле повозки, когда придут немцы. После этого они молча продолжали путь. В виноград-пиках было полно народу -- кое-кто работал, но большинство лежало в тени под лозами и спало, 0x08 graphic Надо их разбудить,-- сказал кто-то. Нет, пусть спят. Это только подтвердит мнение немцев о нас, а они считают нас лентяями,-- сказал Туфа. Когда они подходили к Толстым воротам, навстречу им вышло несколько человек. -- Ну, как стена? Как она выглядит? Все успели заделать? -- посыпались вопросы. Бомболини посмотрел на Туфу, а Туфа в свою очередь посмотрел на него. -- Нет, еще не все. Они еще там работают. Все очень удивились и испугались, услышав это. -- Но ведь говорили... Бомболини покачал головой. Нет, нет,-- сказал он.-- Вам сказали неправду: стена еще не закончена.-- Неприятно ему было говорить это.-- Эх, жалко, пот с нами Маццолы,-- сказал он, обращаясь к Пьетросанто. А мне жаль, что нет с нами Копы,-- сказал Пьетросанто. Хотя ни Копа, ни Маццола за последние годы не соорудили ничего особенного, но когда-то не было в Санта-Виттории людей более искусных в обращении с кирпичом и камнем. -- Ты сделал то, что нужно? -- повернувшись к Пьетросанто, спросил Бомболини. -- Да. Все в порядке. Я позаботился о "Банде". Бомболини зажал руками уши. Лучше не рассказывай,-- сказал он.-- Я не хочу об этом слышать.-- Тем не менее он не без уважения посмотрел на Пьетросанто.-- Очень было страшно? Трудно тебе было? Нет, нетрудно,-- сказал Пьетросанто. И вдруг остановился, точно ноги его попали в колодки и перед ним возник невидимый барьер.-- Слышали? -- спросил он.-- Теперь-то вы слышали? Тихо! -- рявкнул он. И тогда они услышали, как в долине зазвучали свистки -- не один, а множество, высокие, пронзительные; свист пронесся по долине и пополз вверх по горе, звонкий и чистый, как крик дикой птицы. Немцы приближались. Они проехали по Речному шоссе, они промчались вдоль Бешеной речки, они отыскали поворот на проселок, что ведет к подножию нашей горы, они свернули па него и вступили в долину. Бомболини, услышав свист, побежал вверх по Корсо Кавур, пробежал несколько сот футов, потом повернулся и понесся обратно, вниз по улице, навстречу Туфе. Туфа! -- воскликнул он.-- Что мне надеть? То, в чем ты сейчас,-- сказал Туфа.-- Будь таким, как всегда. А что мне им сказать? Ничего. Отвечай, когда они будут спрашивать. А как мне вести себя? Я не знаю, как мне себя вести. Веди себя, как всегда,-- сказал Туфа. Но я не знаю, как я себя веду. Туфа пошел вперед, и Бомболини, поскольку Туфа шел быстро, вынужден был вприпрыжку бежать рядом с ним. -- Туфа! -- взмолился он.-- Ты же знаешь, что сказать. Ты же знаешь, как себя вести. Туфа продолжал удаляться от него. Я хочу, чтобы ты встретил их! -- кричал ему вслед Бомболини.-- Я хочу, чтобы ты принял на себя командование, меня на это не хватит. Не я мэр Санта-Виттории, а ты, и не только мэр, но и Капитан, Предводитель народа. Разве не так они тебя зовут? Бомболини кивнул. А в воздухе вокруг них по-прежнему звучали и звучали пронзительные свистки. -- Народ выбрал тебя, Бомболини, а не Туфу,-- сказал Туфа. И добавил нечто такое, что Бомболини запомнил на всю жизнь, хотя и не понял, почему Туфа ему это сказал: -- Ты будешь лучшим мэром, чем мог бы быть я. Бомболини устал. У него началась одышка, и он еле брел. -- Ну что, Бомболини, идут? -- окликнул его какой-то человек, стоявший на пороге своего дома. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто говорит. Да, идут. Теперь уж никуда и не убежишь? Нет, теперь бежать некуда. Значит, нам остается только сидеть здесь и ждать. Да, это все, что нам остается,-- сказал Бомболини. x x x Когда времени оставалось меньше часа (а капитан фон Прум подсчитал, что им понадобится 50 минут, чтобы пересечь долину и подняться по склону горы), он ударил рукой по коляске мотоцикла -- раздался глухой звук: "бум",-- потом поднял руку, крикнул: "Вперед!", и мотоколонна, выйдя из тени березы, двинулась по Речному шоссе. Поворот на Санта-Витторию нелегко обнаружить, так как дорога от развилки вдруг резко уходит вниз, но фельдфебель Трауб вовремя заметил ее, свернул на проселок и быстрее, чем надо бы, покатил вниз, а тут за первым же поворотом, гораздо раньше, чем он предполагал, возникла двуколка, и он вынужден был так нажать на тормоз, что фон Прум чуть не вылетел из коляски, а грузовичок, следовавший за ними, едва не врезался в мотоцикл. Трауб слез с седла, чтобы осмотреть двуколку. -- В жизни не видал таких,-- сказал он. И крутанул тяжелое, обитое железом колесо.-- Дуб,-- сказал он.-- Железо. Тяжелая, как танк. -- Можем мы ее объехать? Или поднять? Трауб ответил капитану, что нет. А ты можешь дать по ней выстрел и разнести в щепы? В щепы я могу разнести что хотите, лишь бы это не угодило обратно в меня,-- сказал фельдфебель Трауб. Уверен, что все там, в этом городишке, наблюдают сейчас за нами,-- сказал фон Прум.-- Что ж, пусть это будет им уроком. Они отцепили от грузовичка легкое орудие двойного назначения и выкатили его на Речное шоссе, чтобы Трауб мог прицелиться как следует. Он очень старался,-- пожалуй, возился немного дольше, чем хотелось бы фон Пруму, но первый выстрел сделал мастерски. Снаряд ударил в самую середину двуколки, дерево раскололось, и дубовые щепки веером полетели во все стороны. Трауб выстрелил еще и еще раз, пока наконец двуколка не развалилась на части, обнажив и распластав на песке свое уродливое нутро. Куски подобрали и отшвырнули с дороги. Так окончила свое существование сицилийская двуколка Бомболини. -- Смотрите, сколько времени ушло,-- сказал Трауб. Но он был горд делом своих рук.-- Занятно она подпрыгивала, прежде чем расколоться. На дороге пыль стояла столбом, и, проехав по долине этак с полмили, они вынуждены были остановиться, вытереть глаза и рот и надеть очки. Грузовичок и орудие двойного назначения были, словно саваном, покрыты слоем тонкой белой пыли. -- За такие штуки надо заставлять их платить,-- сказал Трауб. И указал назад, на двуколку. Ему понравилось держать руку на орудии, понравился запах масла и пороха, и ощущение горячего металла под пальцами, и чувство удовлетворения, которое он испытал, когда снаряд вонзился в дубовую двуколку и расколол ее.-- Так учат щенят, капитан. Их не мучают, но наказывают, если они плохо себя ведут. "Осознанная жестокость,-- подумал капитан.-- Просвещенная жестокость. Цивилизованная жестокость". Эту мысль он позже записал в своем дневнике. Тебе хочется еще по чему-нибудь пальнуть? Да. Среди серых, тускло-красных и оранжевых строений -- а такими делало солнце кирпич, камни и штукатурку в Санта-Виттории,-- среди древних камней, протравленных дымом и старостью, выделялось одно яркое пятно -- синяя с красным реклама компании "Чинцано" на крыше Кооперативного погреба. -- Хочешь по этой штуке? -- спросил фон Прум.-- Сумеешь попасть? Трауб кивнул. Первый снаряд пролетел над рекламой и ударил в склон горы, где-то За городом. Трауб объяснил нам потом, что стрелял так нарочно, чтобы ни в кого не попасть. Это была наводка, зато второй выстрел попал прямо в цель и ударил в рекламу. Увидев, что она не обрушилась, фельдфебель выстрелил в третий раз, и реклама поползла вниз и медленно скатилась с крыши, точно подстреленный гусь или дикий лебедь, который не хочет умирать и противится смерти. -- Ну что ж, я думаю, первое впечатление мы произвели,-- сказал капитан фон Прум. Теперь они двинулись дальше -- много медленнее, чтобы не поднимать пыли, а кроме того, потому что продвигаться тут можно было лишь со скоростью, не превышающей скорости вола. Один из мальчишек-сигнальщиков вышел со своей свистулькой на дорогу и дул в нее с такой силой, что покраснел как рак. Немцы остановились и уставились на него. -- Что это с ним, как, по-твоему? Мальчишка продолжал дуть в свой свисток тан, что от натуги глаза у него вылезали ив орбит. -- По-моему, он -- того,-- сказал фельдфебель.-- У них тут мальчишки целыми днями пасут коз, совсем одни, а от этого бывает помутнение рассудка. Минут через десять они достигли подножия горы и увидели Фунго, у которого и в самом деле такой вид, точно он не в своем уме, особенно когда улыбается. Фунго подметал площадку у входа в Римские погреба. -- Еще один такой,-- произнес фельдфебель Трауб. Они уже повернули и поехали было вверх -- это была первая в истории попытка въехать на машине на нашу гору,-- когда капитан обернулся и еще раз посмотрел на Фунго и на вход в погреба. -- Надо будет обследовать это место,-- сказал он, и Трауб кивнул.-- Может подойти для бомбоубежища. На полпути вверх они остановились, чтобы дать моторам остыть. В виноградниках они увидели людей, приютившихся в тени листвы; многие из них спали. -- Приготовьтесь к тому, что нас будут встречать с чисто итальянской помпой, --сказал фельдфебелю капитан фон Прум. И добавил, что там будет и мэр в своем единственном черном костюме, выпачканном вином и навозом, и несколько стариков с флагами, в вытертых рубашках, увешанных медалями еще прошлой войны, и члены фашистской партии, которые будут клясться в вечной преданности своим поработителям. Было без десяти минут пять. Прежде чем двинуться дальше, капитан фон Прум сорвал несколько виноградин с лозы у дороги и попробовал -- виноград был кислый. На беду, Паоло Лаполла оказался подле них. -- Что это у тебя с виноградом? -- спросил фон Прум. Паоло не сразу набрался храбрости ответить. -- Да он еще не созрел,-- произнес он наконец.-- Рановато вы приехали. Немцы рассмеялись. А когда ты советовал бы нам приехать -- в будущем году? Позже, позже,-- сказал Паоло.-- Много позже. Виноград-то у тебя кислый. А как вино? А-а-а, вино,-- сказал Паоло.-- Вино -- это другое дело. Надо будет вам его попробовать. -- Попробуем,-- сказал фон Прум,-- попробуем. Грянул такой хохот, что Паоло испугался. Больно хорошо вы по-итальянски говорите,-- сказал Паоло. Ты тоже,-- сказал фон Прум. Так я-то ведь родился здесь, ваше превосходительство,-- сказал Паоло. Те, что стояли у Толстых ворот и везде, откуда видны были виноградники, испугались за Паоло, а еще больше испугались того, что он может сказать, но Бомболини, когда ему об этом сообщили, не испугался. Ведь сказал же Учитель, что это величайшая мудрость -- прикинуться иной раз дурачком, а Паоло был мастер но этой части, да и вообще все жители Санта-Виттории постигают это искусство уже к тому времени, когда их отнимают от груди. По всей Корсо Кавур вплоть до Народной площади люди стояли на пороге домов, и вдоль улицы, и по краям площади, потому что теперь, после того как немцы разбомбили двуколку и снарядом сорвали рекламу, глупо было делать вид, будто никто знать не знает о том, что они пожаловали сюда. Люди стояли молча и были очень спокойны -- это посоветовал Бомболини, который сказал, что они должны встретить пришельцев так, как встречают похоронный катафалк: никто не станет выскакивать на улицу и бежать за катафалком, но никто и не отвернется, когда он едет мимо. Настроение у людей было скорее даже приподнятое, потому что отверстие в горе было немцами замечено, но они не сунулись туда. Только Фабио был расстроен. -- Восемь солдат и офицер, а нас-то ведь тысяча! -- сказал он.-- До чего докатилась моя страна! Когда рокот моторов достиг Корсо Кавур, Фабио покинул площадь и направился в Верхний город, а оттуда через городские ворота -- в горы. Корсо неудобна для движения, потому что, как сказал Туфа, она точно труба, зато каждый звук там резонирует. И сейчас рокот моторов гудел в этой трубе и с ревом вырывался на площадь, так что даже те, кто стоял в дальнем ее конце, застыли. Посреди площади стояли только двое -- мэр города Итало Бомболини и Эмилио Витторини в парадном мундире своего старого полка. А позади них возвышался фонтан Писающей Черепахи. Первым на площади появился мотоцикл. Из-за крутизны улицы люди увидели его, лишь когда он вынырнул в конце Корсо и на секунду словно повис в воздухе -- одно колесо на площади, другое -- на Корсо. Потом оба колеса прильнули к булыжнику площади, и мотоцикл помчался вперед. Конечно, немцы видели двух человек, стоявших посредине, но они не направились к ним, а повернули вправо и с ревом пронеслись вокруг площади, по самому ее краю, где, прижавшись к домам, стояли люди. Объехав площадь, мотоцикл вернулся к началу Корсо. Бомболини же и Витторини по мере продвижения мотоцикла поворачивались, чтобы все время стоять к нему лицом -- так поступает матадор, когда бык вылетает на арену. Но немцам одного раза показалось мало, и они вторично поехали вокруг площади, пока грузовичок и легкое орудие двойного назначения не нагнали их и не пристроились следом. На этот раз они ехали еще быстрее -- громче ревел мотор и взвизгивала резина на камнях. Это производило внушительное впечатление. Невероятно внушительное. Ведь большинство жителей были уверены, что ни одна машина никогда не сможет подняться по Корсо и въехать на площадь. По знаку офицера грузовичок остановился, солдаты спрыгнули на мостовую, отцепили орудие и нацелили его на народ. Только после этого мотоцикл резко развернулся и направился к тем двоим. Жена Витторини крикнула ему, чтобы он отскочил в сторону, но все знали, что Витторини не шелохнется. А вот про Бомболини все думали, что он кинется сейчас от мотоцикла наутек, но он продолжал стоять как вкопанный, точно знал, что ему уготована такая судьба. Кое-кто из жителей со страху отвернулся, но в эту минуту мотоцикл, отчаянно заскрежетав тормозами, остановился на расстоянии какого-нибудь фута от Бомболини и Витторини, -- собственно, у самого ботинка мэра. -- Приветствуем вас в Вольном Городе Санта-Виттория -- крикнул Бомболини, перекрывая гул моторов.-- Мы, жители этого города, знаем, что во время войны... Дальше никто уже ничего не слышал, потому что Трауб дал газ, мотор взревел и голос мэра потонул в грохоте. -- Внимание! -- рявкнул Трауб и выключил мотор. Капитан фон Прум поднялся в коляске. -- Чтоб через двадцать минут принесли на площадь шестнадцать матрасов,-- приказал фон Прум. К этому времени Витторини обрел утраченное было самообладание и, вытянувшись по всем правилам, взял "под козырек". -- ...мы знаем, что во время войны...-- попытался было продолжить Бомболини. Тихо! -- рявкнул фельдфебель Трауб. Шестнадцать,-- повторил фон Прум, обращаясь к Бомболини.-- Понятно? Бомболини кивнул. -- Я хочу, чтобы вы знали, капитан, что мы готовы и полны желания помочь вам как гостям нашего города,-- смотрите на нас как на хозяев гостиницы, где вы остановились. Бомболини продолжал говорить, но никто не слушал его. Фельдфебель сошел с мотоцикла, обошел вокруг него и открыл дверцу коляски, чтобы капитан мог выйти. -- Слова текут у него изо рта, как вода из этой черепахи,-- сказал капитан фон Прум. И они направились к фонтану. -- Продолжай,-- сказал фон Прум, поворачиваясь к Бомболини.-- Говори, говори. Они обошли вокруг фонтана и внимательно его оглядели, потом прошли мимо Витторини, и капитан потрогал эполеты старого солдата. -- Знаешь, в музее тебе дали бы за это неплохие деньги! -- сказал он. Витторини по-прежнему стоял навытяжку, держа руку "под козырек". Фон Прум остановился перед мэром. Почему же ты замолчал? -- спросил он. А мне больше нечего сказать,-- ответил Бомболини. Ты думаешь, мы этому поверим? -- спросил фон Прум.-- Хочешь знать, что сказал про вас фельдфебель? Бомболини кивнул. -- Он сказал, что вы, итальянцы, точно площадь -- очень широкие и очень пустые. Он произнес это нарочито громко, и кто-то засмеялся. Это был Баббалуче. А почему он так стоит? -- спросил фон Прум. Он ждет, когда вы ответите на его приветствие, капитан. Рука у Витторини -- да и не только рука, а и все тело -- дрожала от усилия, которого стоило ему стоять навытяжку. А почему я должен ему отвечать? -- спросил фон Прум. Потому что он старый солдат, капитан. Ах вот оно что! -- Фон Прум отошел на два шага от Бомболини, остановился напротив Витторини и, став по стойке "смирно", выбросил в приветствии руку и крикнул: "Хайль Гитлер!" Да здравствует Италия! -- ответил ему Витторини. Надеюсь, мы сумеем устроить пашу жизнь здесь таким образом, чтобы и вам и нам было хорошо,-- сказал Бомболини. Только так,-- сказал немец. Он уже снова сидел в коляске, и Трауб запускал мотор. Раздался страшный треск, но мотор не завелся. Ему словно не хотелось разрабатываться -- так молодой скакун, побывавший в неволе, не сразу выбегает из конюшни, зато потом мчится во весь опор. Когда мотор наконец заработал, левая ножная педаль, раскрутившись, ударила Бомболини по ноге, и он покачнулся. Если бы он сразу упал, ничего смешного в этом бы небыло -- люди даже испугались бы. Но он упал не сразу. Он падал и одновременно отступал назад, и с каждым шагом отступал все быстрее -- старался удержать равновесие, и с каждым шагом терял его и, падая, хватал воздух руками. Так он прошел шагов двадцать, но его с такой скоростью влекло назад, что уже ничто не могло помочь ему удержаться, и он со всего маху грохнулся на спину, задрыгав в воздухе ногами, точно пытался сделать курбет. Падение оглушило его, хотя ушиба он не почувствовал, но тут все и началось. "Боже милостивый,-- взмолился про себя Бомболини.-- Только не это. Только не при них!" Однако его сородичей было уже не остановить. Сначала раздались смешки -- они пронеслись по площади, с каждой секундой становясь все громче. И переросли в раскатистый смех. А поскольку все звуки на Народной плошали звучат по-особому, смех этот в мгновение ока превратился в хохот, громоподобный, ухающий, самозаражающий, хохот, рождавший все новые и новые взрывы, хохот, уже не имевший никакого отношения к Бомболини, который лежал на спине посреди площади, а являвшийся реакцией на все, что они когда-либо натворили или готовились натворить. Смех этот настиг немцев, хотя они уже спустились по Корсо Кавур, совершая первый объезд города. Временами я просто не понимаю этих людей, герр капитан,-- сказал Трауб. Это потому, что они во многих отношениях еще дети,-- сказал капитан фон Прум,-- и реагируют на все, как дети. Не понимаю я их. Вставай! -- говорил тем временем мэру Витторини.-- Не можешь же ты лежать тут. Мэр стоял на коленях и смотрел на камни мостовой, на которые он упал. -- Вот тут,-- сказал он громко,-- на этом самом месте, на этом камне. Он поднялся на ноги и чиркнул носком башмака по одному из камней. Потом посмотрел на народ и утвердительно кивнул несколько раз подряд. "Ладно,-- сказал он про себя,-- смейтесь, смейтесь. Сейчас вы смеетесь, а когда-нибудь вот тут, на этом самом камне, воздвигнете мне памятник". Часть пятая. Позор Санта-Виттории Эти первые дни оккупации жители города вспоминают с легким сердцем. Они уже приготовились к тому, что им будет плохо, а ничего плохого не произошло. Погода снова стала благоприятной для лозы, а в таких случаях, что бы в Санта-Виттории ни происходило, это уже не могло иметь особого значения -- народ все равно чувствовал себя хорошо. Ну, а помимо этого, нас объединяло еще кое-что другое: немцы хотели, чтобы мы сотрудничали с ними, а мы только и думали о том, как бы им угодить. С самого начала капитан фон Прум решил придерживаться такой политики: он будет править твердой, железной рукой, а потом, когда приведет народ к повиновению, тогда покажет всем, что и он тоже человек и в груди у него сердце, а не камень. По этому случаю он записал в своем дневнике: "Я решил быть благосклонным деспотом для этого народа, но, для того чтобы быть благосклонным, надо сначала стать деспотом". В первый же вечер, к примеру, он установил с восьми часов комендантский час. Никто не успел предупредить об этом каменщиков, возводивших стену, и, когда в десять часов вечера они поднялись в город, закончив укладку второй, красной, как вино, стены, их схватили, высекли и посадили под арест за появление на улице в неуказанное время. -- Я очень сожалею, что мне пришлось прибегнуть к такой мере, но эти люди нарушили приказ и должны понести наказание,-- сказал капитан. -- Ну и правильно,-- сказал Бомболини.-- Так им и надо, не нарушай. А каменщикам тоже было наплевать. От усталости у них притупились все чувства, и они говорили потом, что почти не ощутили ударов. Для них уже ничто не имело значения. Некоторые из них проспали беспробудным сном все три дня, пока находились под стражей, и даже не вспомнили про пищу, которой их в наказание лишили. Потом немцы заставили падре Поленту спуститься с колокольни и арестовали его за то, что он по ночам жег свет. -- Какую вы преследовали цель? -- спросил его капитан фон Прум.-- Хотели навлечь на нас огонь бомбардировщиков? -- Я исполнял свои священные обязанности как слуга господа нашего Иисуса Христа,-- сказал Полента. Семь суток заключения на хлебе и воде за исполнение священных обязанностей,-- сказал капитан. А может, его тоже немного постегать для порядка? -- предложил Бомболини.-- По его милости мы могли бы все взлететь на воздух. Это были не единственные жертвы. В течение первой недели немцы .взяли под стражу немало народа и со всеми обходились довольно круто, но все это было бы ничего, если бы не штрафы. Было приказано очистить Старый город от всех навозных куч, а с тех, кто опорожнял свои ночные горшки на улицу, взимали штраф. Тех же, кто осмеливался хотя бы на минуту затеплить у себя огонь или приотворить дверь дома после восьми часов вечера, хватали и избивали. По истечении первой недели капитан Фон Прум написал своему отцу такое письмо: "Пока все идет хорошо. Лучше даже, чем мы могли надеяться или мечтать. Я плюю через левое плечо. И стараюсь постоянно держать в уме слова Клаузевица, которые ты так часто цитировал: "Первое правило: никогда нельзя недооценивать характер и способности врага". В мои намерения не входило привлекать к сотрудничеству с нами мэра здешнего города, но он так услужлив, так старается быть полезным, так аккуратно выполняет все наши приказы, что я нахожу это весьма удобным. Он настоящий шут, а я, по-моему, уже писал тебе, что этот народ обладает ярко выраженным тяготением к скоморохам. Но вместе с тем этот шут как будто умеет делать дело. Я не должен недооценивать его. Я стараюсь не забывать, что и шуты могут обладать известной долей хитрости и даже ума, хотя, надо признаться, в этом человеке подобные качества обнаружить трудно". Он писал далее, что на первых порах был суров и крепко завинтил гайки, а теперь намерен сделать некоторые послабления. "Если все пойдет, как надо, народ будет благодарен мне за маленькие поблажки",-- писал он. Капитан был неколебимо убежден в том, что вежливость и мягкость в обхождении хороши лишь в тех случаях, когда за ними стоят превосходство и сила, иначе же они просто признак слабости. "Слабый вынужден быть обходительным, в то время как сильный может позволить себе быть обходительным. На следующей неделе я позволю себе быть обходительным". В первые дни по прибытии в город капитан поселился во Дворце Народа, но Дворец показался ему слишком обширным и мрачным, и Бомболини убедил его перебраться на другую сторону площади, в дом Констанции Пьетросанто -- маленький, но удобный, чистый, хорошо проветриваемый и светлый. Констанция, плача и причитая, взывала к своим братьям и сестрам: Почему в мой дом? Почему он из кожи вон лез, уговаривая немца переселиться ко мне? Уймись,-- успокаивали ее.-- Бомболини знает, что делает. Это ради самого для нас главного, ради вина. А потом, как-то утром в конце недели, ефрейтор Хайнзик вручил Констанции конверт, и в конверте было пятьдесят лир, после чего такие конверты стали поступать к ней каждую неделю. По законам войны немец не обязан был платить, но он позволил себе этот широкий жест. Солдат разместили в конторском помещении Кооперативного винного погреба. Всех, за исключением фельдфебеля Трауба, который устроился вместе с капитаном в доме Констанции. Капитан мог бы расквартировать солдат и в частных домах, но он опасался, как бы они там не изнежились и не подпали под действие различных соблазнов и город Санта-Виттория получал плату за использование конторского помещения. Каждую неделю капитан вручал Итало Бомболини пятьдесят лир, и это было единственным источником дохода для всего города. -- Смекаешь? -- говорил фельдфебель Трауб Бомболини -- Он тверд, но справедлив. Поживешь -- увидишь. Ты, верно, сам не понимаешь, что имеешь в его лице друга. Так что ты иди ему навстречу, сотрудничай с ним. Это слово сразу пошло в ход -- его можно было услышать на каждом шагу. "Мне кажется, я начинаю завоевывать их симпатии,-- писал капитан своей невесте Кристине Моллендорф.-- День ото дня они все охотнее идут на сотрудничество со мной". Он не знал тогда, да так никогда и не узнал, что Бомболини тоже выработал свою политику и даже подыскал ей название: "Активное сотрудничество" (так у него было записано). Мы должны были не только идти навстречу немцам, но предупреждать их желания и исполнять их приказы не из-под палки, а с охотой и рвением. Эти первые недели в Санта-Виттории все только и делали, что улыбались. Мы каждую минуту улыбались солдатам, и они, хотя им полагалось сохранять суровость, невольно начинали улыбаться нам в ответ. То и дело слышалось "доброе утро" или "добрый вечер". Мы узнали имя капитана и немедленно пустили его в ход: "Доброе утро, капитан фон Прум", "Как вы себя чувствуете сегодня, капитан фон Прум?" Когда капитан шел по Корсо Кавур, только и слышно было: "Фон Прум, фон Прум",-- словно яблоки сыпались в бочку. А затем у нас появились Бригады Веселого Досуга. Наши молодые парни разбились на группы и по очереди пили с немецкими солдатами, играли с ними в карты и улыбались им. Встречи происходили в конторском помещении винного погреба, куда поставили на постой солдат, и место это было как нельзя более удобным. Вино у них под боком, говорил Баббалуче, так где же и сидеть кроликам, как не у входа в огород? Люди спрашивали: -- Ну как они -- заглядывают туда? Перелезают через ограду? А ребята из Бригад Веселого Досуга отвечали: -- Заглядывают. Пощипывают помаленьку. Однако немцы только посматривали на вино и почесывали скулы, но не прикасались к бутылкам. Бригады Веселого Досуга приходили посменно. Одни забегали поутру, чтобы помочь немцам опохмелиться граппой, другие -- в полдень, чтоб немножко подкрепиться с ними рюмкой вермута, а потом кто-нибудь приносил бутылочку вина к обеду, а затем, после того как солдаты вздремнут часок, необходимо было слегка освежиться, и уж только вечером приступали к основательной выпивке и игре в карты. В результате всех этих мероприятий немцы стали держаться с итальянцами по-приятельски и большую часть времени находились под хмельком, а некоторые просто были пьяны с утра до ночи. Развалившись вечером на своих солдатских одеялах, они глядели на нас голубыми пьяными коровьими глазами и улыбались. Есть у нас поговорка, и, похоже, правильная: "Характер слуги хуже всех знает его хозяин". Капитан фон Прум не видел того, что происходило у него под носом. Туфа высказался по этому поводу так: "Лишь в ту минуту, когда жизнь офицера находится в опасности, он узнает, чего стоят его солдаты". Мысли фон Прума были заняты другим. Первые успехи, одержанные им на пути к "бескровной победе", наполняли его ликованием. Действительность превзошла все его самые радужные мечты. События развивались столь успешно, что он в конце концов почувствовал необходимость поговорить с этим итальянцем, с мэром, и как-то вечером, на восьмой день своего пребывания в городе, призвал к себе Бомболини. Вы все так усердно сотрудничаете с нами. Почему?-- спросил фон Прум.-- Этому должна быть какая-то причина.-- Он предполагал, что его слова застанут мэра врасплох. Причина ясна,-- сказал ему Бомболини.-- Это все наше своекорыстие, я так считаю. Если мы будем идти вам навстречу, вы, может, не станете обижать нас. Во всяком случае, мы на это рассчитываем. Мы даже надеемся, что вы нам поможете. Что на это скажешь? Капитану оставалось только признать, что это вполне реалистический и вполне здравый взгляд на вещи. -- Эта война -- не наша война,-- сказал мэр.-- Нам все равно, кто в ней победит, кто проиграет. А мы от нее можем только пострадать, вот и все. -- Но вы же итальянцы. -- А нам от этого ни тепло, ни холодно,-- сказал Бомболини.-- Мы хотим одного: делать все так, чтобы нам было от вас поменьше вреда. Созревший в голове фон Прума "План", о котором он не забывал ни на минуту, по-видимому, можно было осуществить даже легче, чем он предполагал. Значит, вы готовы сотрудничать с нами, несмотря на то, что мы немцы? -- спросил он. Да нам все равно, кто вы такие,-- сказал Бомболини.-- Вы рассудите сами, герр капитан. Мы не испытываем к вам любви и не просим, чтобы вы нас любили. Мы с вами вроде как два партнера в игре, причем все козыри у вас на руках. Значит, наша задача -- вести игру так, чтобы проиграть как можно меньше. Немецкий офицер снова вынужден был признать, что у мэра очень реалистический подход к делу. -- Вы почешете спину мне, а я почешу вам,-- сказал Бомболини.-- Немножко вам, немножко мне. Вы одолжите мне вашего мула, я одолжу вам моего вола. Все это можно прочесть в заметках капитана. Особенно понравилось ему последнее -- насчет мула и вола. "Надо это использовать",-- записал он. "Ими руководит своекорыстие,-- сделал он обобщающий вывод.-- Надо играть на их чувстве самосохранения. Они любят себя больше, чем свою страну". Это была не единственная их беседа. Всякий раз, когда они встречались, немецкий офицер подводил разговор все ближе и ближе к своему "Плану". -- Значит, вы готовы сотрудничать с немцами из чувства самосохранения? -- Первый долг каждого итальянца -- позаботиться о своей шкуре,-- сказал Бомболини.-- Какая польза будет моей родине от того, что меня убьют? Верно я говорю? -- Очень зрелый образ мыслей,-- сказал фон Прум. "Они по-своему поразительны,-- писал фон Прум отцу -- Разумеется, они достойны презрения, и вместе с ем им нельзя отказать в сильно развитом чувстве реальности. Сегодня этот шут Бомболини обратился ко мне с предложением. Он будет сотрудничать со мной во всем -- 0x08 graphic он так и сказал: во всем,-- если я буду заранее оповещать его о своих намерениях, чтобы он мог предложить наилучший способ осуществить то, чего я хочу, с наименьшим для них ущербом. Он созревает прямо на глазах. Я приготовил для него маленькую проверку -- надо прозондировать глубину его искренности". Проверка сводилась к следующему: было предложено провести инвентаризацию города Санта-Виттория -- подсчитать все дома, всех жителей, всю имеющуюся в наличии технику, все сельскохозяйственные орудия, а также количество бутылок вина в Кооперативном винном погребе. Вина? -- переспросил Бомболини.-- А зачем вина? Да, и вина. Это тоже имущество,-- сказал немец.-- Почему это тебя удивляет? Это же ваш источник существования. Да, но ведь вино... Ну, вы понимаете, для нас вино...-- пробормотал Бомболини и осекся. Ты хотел сотрудничать со мной,-- сказал фон Прум.-- Ты же сам пришел ко мне. Бомболини пожал плечами. Там очень много вина,-- сказал он,-- Мы не настолько хорошо умеем считать. Тогда мы сами сосчитаем бутылки. А вы считайте все остальное. Нет! Ну, нет!-- поспешно сказал Бомболини.-- Мы сосчитаем бутылки. Если вы начнете их считать... нет, это не годится. Народ будет нервничать. В этот вечер капитан записал в своем дневнике: "Он проглотил приманку и попался на крючок. Трауб говорит, что он будет лгать, лгать и изворачиваться. Не знаю. Боюсь, что Трауб прав, но поглядим. Инвентаризация начнется сегодня вечером". Какую цифру ты ему назовешь? -- спросил у Бомболини Старая Лоза. Сколько там всего бутылок? Триста семнадцать тысяч,-- ответил старый винодел. Сам не знаю. Еще не решил,-- сказал мэр. Скажи ему, что там двести тысяч, -- предложил Пьетросанто.-- Он все равно никогда не узнает. Все нашли, что Пьетросанто прав. Не удивительно ли? Поначалу все мы хотели только иного -- спасти вино, замурованное в Римских погребах, и готовы были отдать все вино из "кроличьего огорода". Но дни проходили за днями, а немцы не спускались вниз и не заглядывали в погреба у подножия горы, и тогда у людей зародилась надежда, что им удастся спасти от немцев хотя бы половину неспрятанного вина тоже. Но Бомболини был помудрее остальных. На следующий вечер он отправился к капитану в его штаб. -- Триста две тысячи бутылок,-- доложил он ему. Капитан улыбнулся. -- Твой подсчет не совсем верен,-- сказал капитан.-- На самом деле там триста семнадцать тысяч бутылок. Мы подсчитали их вчера ночью. Бомболини изобразил для вида крайнее смущение. Я предупреждал вас, что мы не очень-то сильны в счете. А не кажется ли тебе странным, что у вас бутылок получилось немножко меньше, а не немножко больше? -- спросил капитан фон Прум. Они понимающе улыбнулись друг другу, и Бомболини почувствовал, что все было сделано правильно. Само собой разумеется, он должен был солгать. От него ждали именно этого, в сущности, от него этого даже как бы требовали. Слишком честных людей все побаиваются и не доверяют им. Он солгал, но совсем немножко. А в основном он всегда говорил правду. Когда Бомболини ушел, капитан позвал к себе фельдфебеля Трауба. Он, конечно, лгун, как все они, но мелкий лгун. Ничего другого я и не ждал. Он ведь тоже должен печься о благе своего народа, это всякому ясно. Не знаю, не знаю, герр капитан,-- сказал фельдфебель Трауб.-- Только, как говорится, "макаронникам" верить нельзя. Такой подход к людям может связать тебя по рукам и ногам, разве ты не понимаешь? Если ты начнешь подозревать их на каждом шагу, тебе ничего от них не добиться. Ошибка в пятнадцать тысяч, когда бутылок триста тысяч,-- это почти не ошибка, фельдфебель. Я, наверное, поступил бы точно так же. В этот вечер он записал у себя в дневнике: "Мэру можно доверять, он будет сотрудничать с нами. Я намерен исходить из этого в своих действиях. Он выдержал проверку". * * * С этого дня отношения между ними -- между немецким офицером и мэром-итальянцем -- стали меняться прямо на глазах. Они взаимно одолжили один другому мула и вола, и почесали друг другу спину, и приложили усилия к тому, чтобы полезное для одного шло на пользу и другому. И в отношениях наших людей с немцами тоже произошли изменения. Поначалу все старались не попадаться немцам на глаза, словно те могли прочесть их мысли. Многие боялись, что не сумеют сохранить тайну, что роковое слово может как-нибудь ненароком сорваться с языка. Но проходили дни и недели, а все продолжали свято хранить тайну, и мало-помалу это уже вошло в привычку. Если бы тайна была известна только одному человеку, ему, вероятно, очень трудно было бы ее сохранить, но, поскольку ею владел весь город, держать язык за зубами было легче и соблюдать тайну оказалось проще. Все так привыкли помалкивать насчет вина, что многие стали даже забывать о его существовании. А другие приобрели такую уверенность в себе, что их поведение становилось иной раз чуть ли не вызывающим. Как вам нравится наше вино? -- спрашивал Пьетросанто ефрейтора Хайнзика. Очень хорошее вино. А ты не стесняйся,-- говорил Пьетросанто.-- Возьми себе бутылочку-другую. Можешь взять даже в наше отсутствие. Вот я как-нибудь поймаю тебя на слове,-- говорил Хайнзик. Я в этом не сомневаюсь,-- отвечал Пьетросанто. В первые, исполненные страха и ожидания дни весь город не спускал глаз с фон Прума. Куда бы он ни пошел, мы следили за ним из всех окон, из-за всех полуотворенных дверей. Он никуда не мог скрыться от наших глаз. Его местопребывание было досконально известно нам в любую минуту дня и ночи. В один из этих первых дней он и получил свое прозвище -- Кролик,-- и каждый, возвращаясь с виноградников, прежде всего задавал неизменно один и тот же вопрос: "А где Кролик?" Кролик был на Народной площади; Кролик занимался подсчетом домов; Кролик сидел в доме Констанции и что-то писал в книге. "А Кролик еще не был в "огороде"? Он не заглядывал туда? Кролик ничего не пробовал погрызть?" Дни шли, и многие начали уже склоняться к мысли, что, может быть, Кролика вовсе и не интересует "огород". Может быть, он не любит салата? -- высказывал кто-нибудь предположение, и все начинали согласно кивать головой, словно им вещал сам господь бог. Все кролики едят салат,-- убеждал их Баббалуче. Но это же немецкий кролик,-- возражали ему. Кролик -- всегда кролик, такой же, как все кролики. Все кролики одинаково едят, одинаково мочатся,-- говорил каменщик. Народ у нас недолюбливал Баббалуче за его поганый язык. Когда мы говорили о спрятанном вине или о фальшивой стене -- словом, об этой нашей тайне,-- то всегда пользовались одним выражением: "это самое". Ну как оно, "это самое", ничего? -- спрашивал кто-нибудь кого-нибудь, побывавшего в Римских погребах. Все в порядке. Стареет понемножку. Обрастает бородой. Стеной продолжали заниматься каждый день. На тропинке среди виноградников всегда были выставлены дозорные, которым предписывалось поднять тревогу, если немцы вздумают спуститься вниз. Но немцы не спускались. Окраска кирпичей вином продолжалась, и в конце концов даже те, кто сам выкладывал стену и красил кирпичи, уже не могли отличить, где старая стена и где новая, фальшивая. -- Вот здесь. Отсюда мы начали класть,-- говорил кто-нибудь, стучал по кирпичам и видел, что ошибся. Стены погреба были заплесневелые, покрытые мхом и лишайниками, и часть этой замшелости пришлось перенести на новую кладку, и плесень укрепилась и даже дала ростки. Это и была борода, которой обрастало "это самое", Люди поверили, что "этому самому" ничто не угрожает, и вера их крепла день ото дня. Некоторые начали даже ворчать, считая, что Бомболини неправильно ведет себя с немцами. Я знаю, что он должен сотрудничать с ними, но кто сказал, что надо перед ними пресмыкаться? -- спрашивал один из членов Большого Совета. Мужчина не должен так себя вести,-- говорил один из Пьетросанто.-- Ни один мужчина, у которого по мужской части все в порядке, не может так поступать. Хорошего мнения будут о нас немцы, если у нас такой правитель,-- поддакивал еще кто-то. Я согласен с Фабио,-- сказал один молодой парень.-- Пора нам поддержать нашу честь и показать немцам, что мы не трусы. Но Баббалуче и Туфа положили конец этой болтовне: Баббалуче -- потому что он терпеть не мог слов "честь" и "отвага", а Туфа -- потому что он знал, куда все это их заведет. Если вы хотите показать свою храбрость, уходите в горы и попробуйте быть храбрыми там,-- сказал Туфа. А здесь нечего разыгрывать из себя храбрецов,-- сказал Баббалуче. Ступайте в горы и там можете собственной шкурой расплачиваться за свою храбрость, а здесь нечего храбриться за счет других,-- сказал им Бомболини. И даже Витторини был с этим согласен. Он с грустью произнес: Туфа прав. Нашей стране больше не нужны герои. У нас есть занятие поважнее. А тебе бы только лизать Бомболини пятки,-- сказал Баббалуче. Все это происходило на собрании, а потом члены Совета вышли на Народную площадь и увидели солдата, которого у нас прозвали рядовой Неразобрать, потому что ни один человек не мог выговорить его имя. Солдат этот устанавливал в глубине площади какую-то странную машину. Что это такое? -- спросил Бомболини. Поверни-ка вот эту ручку, видишь? -- сказал солдат.-- А с другого конца поползут сосиски. На, попробуй. Мэр повернул ручку, и ужасный звук -- тоскливый, безысходный скрип и скрежет, похожий на завывание злых духов в какой-нибудь богом проклятой пещере,-- разнесся над площадью. К мэру подошел фон Прум. -- Сигнал воздушной тревоги,-- сказал капитан.--Теперь нам не хватает только хорошего, прочного бомбоубежища. Бомболини сказал нам потом, что в эту минуту ему почудилось, будто какая-то черная тень затмила солнце. -- Лучше всего использовать для этого наш храм,-- сказал Бомболини.-- Он очень крепкий, а под полом там глубокий подвал, и притом церкви не бомбят. Господь ни когда не допустит, чтобы бомбили церковь. Эти слова заставили немца рассмеяться. Он окинул взглядом всех стоявших на площади, и взгляд этот выражал презрение. -- Здесь есть место и получше,-- сказал он. Когда он ушел, все уставились друг на друга, и никто не произнес ни слова; все только таращили глаза друг на друга, а губы безмолвно складывались в слова: "Он знает. Он знает". Теперь нам придется его убить,-- сказал Пьетросанто. Нет,-- сказал Бомболини.-- Не теперь. Пока еще нет. В этот день после обеда мэр попробовал взяться за работу. Он решил занести на бумагу все заповеди, которыми ему следовало руководствоваться в своих отношениях с немцами. Таких заповедей и всяких прочих идей у него было много, но он свел их к трем: "Любого человека можно купить лестью. Даже бога". (Что такое молитва, в конце-то концов?) "Каждого человека можно заставить поверить лжи, если ему хочется ей поверить". "Каждого человека можно совратить, только к каждому нужно подобрать свою приманку". Он написал все это на обратной стороне фотографии -- единственном чистом куске картона, который имелся в городе. Фотография была сделана в день его бракосочетания с Розой Казамассима. Ему больше не доставляло удовольствия смотреть на нее. На фотографии они походили на влюбленных, как любые другие новобрачные в нашем городе. И оба были весьма недурны собой. Внизу стояла подпись: "Да будет этот брак крепок, как виноградная лоза, и да принесет он обильные плоды". Слова эти всегда заставляли Бомболини морщиться и отводить взгляд, лоза эта принесла один-единственный плод -- прекрасна и нежный -- и целые бочки горечи и кислятины. Записав эти три заповеди, Бомболини лег и попытался уснуть, но все та же мысль сверлила его мозг: "Он знает". И когда ефрейтор Хайнзик явился во Дворец Народа и, представ перед мэром, возвестил, что капитан требует его к себе, Бомболини был уже к этому готов. Он шел через площадь, и ему вспоминалось, как вот так же проходил он здесь много лет назад, когда за ним пришли и сказали, что его брата Андреа придавило в каменоломне и нужно подписать какую-то бумагу. Он тогда сразу понял, что Андреа уже нет в живых, но притворился перед самим собой, будто ему это не известно. Фон Прум без обиняков приступил прямо к делу. -- У вас тут есть отличное бомбоубежище, лучшего не придумаешь. А ты предложил мне вашу церковь,-- сказал капитан.-- Я удивлен. Бомболини молчал. Он неотступно глядел на каменные плиты пола, словно увидел невесть какую диковину. Потом повел глазами вправо, затем влево и снова уставился в пол. Случается иногда, что со стороны кое-что виднее,-- сказал фон Прум. Мы туда не ходим,-- сказал Бомболини.-- Там полно злых духов. Вот как! Следовательно, ты знаешь, о чем я говорю? "Для чего он ломает дурака?" -- подумал мэр. Да, знаю,-- сказал он. По всей видимости, в давние времена там был винный погреб,-- сказал фон Прум.-- Возможно, его соорудили древние римляне. А возможно, даже и этруски. Я допускаю даже, что этруски. Этого я не знаю. Туда никто не ходит. Кое-кто ходит,-- сказал фон Прум.-- Кое-кто. Мэр промолчал. Он понимал, что запираться дальше бесполезно. -- Туда проведено электричество и подвешены лам почки.-- Теперь голос фон Прума звучал резко.-- Что вы там прячете? У Бомболини достало сил только поднять руки, словно защищая лицо от удара. -- Кто пользуется этим погребом? У мэра и на этот раз еще хватило духа не произнести ни слова. -- Бойцы Сопротивления -- вот кто,-- веско сказал фон Прум.-- Вы позволяете им укрываться там. Вы даете им убежище. -- Нет! Это неправда! -- выкрикнул Бомболини, не замечая, что он кричит. Только бы не засмеяться. О боже всемогущий, только бы не расхохотаться во все горло! -- Нет, это правда,-- сказал немец, и Бомболини понурил голову, а руки его беспомощно повисли. Фон Прум поглядел на мэра и неожиданно улыбнулся. -- А говорят еще, что итальянцы хорошие лгуны и хорошие актеры. Это неверно. Ты совсем никудышный лжец. Приступ смеха прошел. Бомболини почувствовал вдруг, что к горлу у него подкатил комок. Ты выгонишь их всех оттуда и больше не подпустишь к этому погребу. Да. Ты солгал мне и насчет вина. Да. Самую малость. Ты солгал. Да. И сейчас ты солгал. Да.-- Тут Бомболини поднял глаза на капитана; лицо его было серьезно.-- Я не очень хороший лгун,-- сказал он.-- Я больше не буду вам лгать. Это не приносит тебе пользы. Мне очень стыдно,-- сказал Бомболини. Он вышел на площадь, но не видел и не слышал ничего вокруг себя. В нашем городе жил однажды человек, с которым приключился какой-то странный недуг, и когда пришел его смертный час, его повезли умирать в Монтефальконе. Но там врачам не удалось обнаружить у него никакой болезни, и тогда он сразу ожил, вернулся обратно и. стал плясать на площади, радуясь, что остался жив. "Я снова родился на свет!" -- кричал он. Вот так же было и с Бомболини. Никогда еще не был он так счастлив. Он был при смерти и воскрес. Правда, Римские погреба будут использованы как бомбоубежище, и при одной мысли об этом его мороз подирал по коже, но все же он был жив. Однако для Бомболини в тот день этим дело еще не кончилось. Вечером он напился. К заходу солнца весть о том, что произошло, облетела город, и город стал пить и пил без удержу, и разговор Бомболини с немцем снова и снова передавался из уст в уста. Это было великое тайное пьянство в Санта-Виттории. Все пили, но все держали язык за зубами; люди открывали рот лишь для того, чтобы отхлебнуть вина или произнести что-нибудь шепотом. Они все заслужили эту ночь великого возлияния своим молчаньем. И когда немецкий солдат пришел за Бомболини, тот уже спал, захмелев. Хотя ты и вел себя недостойно, я все же решил по-прежнему ставить тебя в известность о предстоящих реформах. С завтрашнего вечера погреб у подножия горы будет использован в качестве бомбоубежища. Понимаю. Очень вам благодарен. Да, ты должен быть мне благодарен,-- сказал фон Прум. Только вот... злые духи,-- сказал Бомболини.-- Вы поймите. Народ боится их пуще всяких бомб. Бомболини тогда не мог еще знать одной вещи -- что фон Прум зависит от народа не меньше, чем он сам. "Бескровная победа" не могла осуществиться без участия народа. -- Я об этом подумал. Я заставлю вашего священника... Как, кстати, его зовут? Мэр сообщил имя священника. Так мы первым долгом заставим этого Поленту освятить погреб. Существует ведь такой христианский обряд, ты слышал? Нет, не слыхал. Говорят, что он очень красивый, очень торжественный и очень помогает,--сказал немец.--Мы совершим этот обряд и освятим погреб. Очень вам признателен. Мы очистим его от злых духов. В этот вечер фон Прум записал в своем дневнике: "Здесь есть человек, который мне признателен. Он обязан мне всем. Время делает свое дело". x x x Но они не попали в погреб -- вернее, не попали в него в тот день, как было намечено, потому что на следующее утро произошли события, изменившие весь ход истории города, и не только для нас, но, быть может, и для грядущих поколений, да, пожалуй, и на все времена, пока Санта-Виттория будет существовать на земле, уцепившись за выступ горы. Едва взошло солнце, как на проселке показался мотоцикл и подъехал к' Толстым воротам, где на часах стоял рядовой Неразобрать. Немецкий солдат показал часовому пакет. Приказано доставить лично,-- сказал он. Тебе на твоем мотоцикле никак туда не взобраться,-- сказал ему Неразобрать.--Давай, если хочешь, я отнесу. Я все равно иду сейчас наверх. Молодой солдат поглядел на крутую Корсо, на ряды каменных ступеней и отдал Неразобрать пакет. Из рук в руки,-- сказал он. Я уже слышал,-- сказал Неразобрать. Но он не сразу поднялся наверх. Он заглянул сначала в контору винного погреба и опохмелился граппой с ребятами из Бригады Веселого Досуга, после чего пакет перешел в руки Паоло Лаполлы, который и понес его дальше вверх по Корсо и прежде всего, разумеется, принес Бомболини. Но никто не смог прочесть ни слова. Только Роберто, зная английский язык, сумел догадаться о смысле двух-трех слов. -- Могу вам сказать одно: здесь что-то насчет вина,-- сообщил Роберто. Баббалуче был просто вне себя. -- О боже милостивый! -- закричал он.-- Ну что у нас за страна! Убить нас мало! Что бы с нами ни сделали -- так нам и надо. Вот вам, пожалуйста: к нам в руки попал важный документ неприятеля, а мы, черт побери, так глу пы, и так тупы, и так невежественны, что даже не можем прочесть, что тут написано. Только много-много позже узнали мы о том, что стояло там, в этой бумаге, но я все раскрою вам сейчас. "Фон Прум! Вам представляется случай заработать медаль! Настало время раздобыть вино. Пусть род Шмидта фон Кнобльсдорфа получит право гордиться Вами. Шеер Должен признаться, Вы меня удивили. Я был убежден, что Вы будете взывать о помощи и просить подкрепления. Как Вы справляетесь с ними там, в горах? Впрочем, самое трудное испытание предстоит Вам, разумеется, теперь". Вторая бумага содержала официальное предписание о конфискации вина. Все утро они ждали, какие шаги предпримет фон Прум. После обеда он призвал к себе Бомболини. -- Сядь,-- сказал он. Это был первый случай, когда капитан позволил мэру сесть в своем присутствии. -- Я считаю, что до сих пор наша совместная работа протекала вполне удовлетворительно,-- сказал фон Прум. Бомболини не мог не отдать должного капитану -- его умению без околичностей подходить прямо к делу. Любому итальянцу потребовалось бы не меньше шести рюмок аперитива, чтобы разговор мог перейти в такую плоскость. -- Я нахожу, что наши совместные действия были вполне реалистичными и здравыми,-- сказал немец. Он особенно подчеркнул слово "реалистичными".-- Как-то раз ты сказал мне кое-что, а теперь я повторю это тебе. Я одолжил тебе своего мула, а ты одолжил мне своего вола -- вот одна из причин, почему у нас все шло гладко. "Разница только в том,-- подумал Бомболини, что ты, сукин сын, хотел украсть моего вола". Он кивнул. Капитан взял со стола приказ о конфискации, который мы не сумели прочесть. -- Прочти это, можешь? Бомболини ответил, что не может. -- Жаль, это облегчило бы мне задачу.--Капитан встал и отвернулся от Бомболини.-- Ты волею судеб представляешь гражданскую власть в этом городе, а я волею судеб -- солдат. Что должен делать солдат? Бомболини молчал. Немец повернулся к нему. -- Солдат исполняет приказ. Я хочу, чтобы ты сейчас запомнил одно. Я бы лично не хотел этого делать. Это не по моей части. Но я -- солдат и должен исполнять приказ. "Два-три аперитивчика пришлись бы сейчас очень кстати",-- подумал Бомболини. От вчерашней выпивки у него все еще шумело в голове. Бесспорно также и то, что мы находимся в состоянии войны друг с другом. Я позабыл,-- сказал Бомболини. А на войне всегда кому-то достается. Кто-то что-то теряет, кто-то за что-то должен расплачиваться. Тут Бомболини понурил голову. -- Я знаю, кому приходится расплачиваться,-- сказал он. Я прошу тебя проявить в этом вопросе зрелость,-- сказал фон Прум. Понятно. Зрелость,-- сказал Бомболини.-- Так чего же они хотят? Столь прямо поставленный вопрос спутал капитану все карты, испортив тщательно разработанный им план подхода к делу, и он на мгновение растерялся. Многие не сумели бы выйти из положения -- во всяком случае так, как сделал это фон Прум. Он в конечном счете сумел обернуть все к выгоде для себя. -- Им нужно вино,-- сказал он.-- Достаточно ли ты крепок духом? В состоянии ли ты выслушать меня? Бомболини кивнул. -- Им нужно ваше вино. Мне кажется, нет нужды описывать здесь все, что проделал после этого Бомболини. Он сделал то, чего от него ждали, то, что он репетировал во сне каждую ночь начиная с первого дня, когда решил спрятать вино. Он прижал ладони к груди, словно его ударили в самое сердце, и закричал: -- Вино? -- Он сдавил обеими руками грудь в области сердца. Он сдавил ее так, словно выжимал сок из грейпфрута.-- Они хотят отнять у нас вино? -- воскликнул он и упал на пол. Это было только начало. Сейчас даже как-то неловко вспоминать все, что он делал: как он выбежал на площадь и сунул голову в фонтан, и как он кричал, и плакал, и бился головой о камни, и как одним духом опорожнил целую бутылку вина, восклицая: "Нет!.. Никогда!.. Нет!.. Нет!.. Никогда!.. Нет!.. Это слишком!.. Слишком!" А потом, словно телок, который, очумев, сорвался с привязи, после того как его огрели кувалдой по голове, но не добили, наш мэр, Дико вытаращив глаза, помчался обратно, влетел в штаб и повалился без чувств -- так уж у него было запланировано -- на каменный пол дома Констанции, дабы дать капитану возможность продолжить начатый разговор. Он подал сигнал. Все, конечно, сразу это поняли. Кролик перескочил через ограду. Кролик забрался в "огород". Кролик грызет салат. Кролик давится от жадности. Ради всего святого! -- вопил Бомболини.-- Вино -- наша жизнь! Сейчас же прекрати!--приказал фон Прум.-- Я призвал тебя, рассчитывая на твою зрелость. -- Но, боже правый! Вино! Вино! Вино! Немец наклонился к нему. Он понизил голос почти до шепота. Ты не понимаешь, я еще не все сказал,-- прошипел он.-- Выслушай меня до конца. Вино! Плоть и кровь моего народа!--Мэр попытался сесть.-- Капитан фон Прум! Прошу вас, лучше застрелите меня, прикончите меня сразу! Но капитан не пожелал его слушать. Прежде чем прибегнуть к силе, он решил пустить в ход последний козырь. -- Я хочу сделать тебе предложение,-- сказал он. Бомболини нашел наконец в себе силы приподняться и сесть на полу. "Конечно, говоря это, я уже знал заранее, что "макаронник" захочет меня выслушать,-- записал впоследствии фон Прум.-- Глаза у него загорелись, слезы высохли, он развесил уши. Они все одинаковы, все торгаши в душе". И капитан произнес заранее приготовленные слова: город в виде компенсации за то, что его оккупировали и тем самым взяли под защиту, должен сдать немецкой армии свои запасы вина. Получается, значит, что ты плати насильнику за то, что он спал с твоей женой,-- сказал Бомболини. Только часть вина будет взята в виде компенсации, а часть будет рассматриваться как заем, который германское правительство возвратит с процентами, как только мы выиграем войну. -- А если вы ее проиграете? -- спросил Бомболини. Тут фон Прум перешел к своему предложению. Ввиду того что с транспортом день ото дня возникает все больше и больше затруднений, каждый город, который сам, добровольно, доставит свое вино на железнодорожную станцию Монтефальконе, получит возможность часть вина оставить себе. -- Какую часть? -- спросил Бомболини. Для начала капитан сказал: "Двадцать пять процентов". Я не могу предлагать моему народу, чтобы он ограбил и обесчестил себя за такую малость. Но я могу принудить его к этому силой. Ну нет, сила тут не поможет,-- сказал Бомболини, и немец знал, что мэр прав. Я хочу вас спросить: какой-нибудь другой город уже пошел на это? Немец честно признался, что такого города нет. Ну, тогда надо пополам: половину вам, половину нам. Это слишком много,-- сказал немец.-- Я не уверен, что в Монтефальконе на это согласятся.-- Он подошел к окну и поглядел на площадь. Бомболини оставалось только надеяться, что на площади не стоит народ и не глазеет на окна дома Констанции. Когда немец отошел наконец от окна, на губах его играла улыбка. Ну, что ж. Вол за мула и мул за вола,-- сказал он.-- Придется нам помочь друг другу. В этот вечер в Санта-Виттории все воспряли духом. Да и фон Прум ликовал в душе, хотя и вынужден был скрывать свою радость. -- Ты понимаешь, что это значит? -- вопросил он фельдфебеля Трауба.-- Ты в состоянии охватить своим умом все значение происходящего? Но Трауба больше беспокоило другое: а что, если игроки и выпивохи не захотят теперь больше с ним знаться? Ему пришлась по душе их компания, и он, как и все прочие солдаты, с нетерпением ждал вечера, когда можно засесть за карты и выпивку. Это ограбление итальянцев было ему совсем не по нутру. Поэтому он был крайне изумлен и обрадован, когда в тот вечер итальянцы, как обычно, пришли в контору. -- Мы понимаем, что вы -- солдаты и должны исполнять приказ,-- сказал один.-- Мы за это на вас не в обиде. У кого карты? Они в тот вечер даже прихватили с собой граппу. Все в городе были довольны, и хорошее расположение духа не покидало нас до утра следующего дня, когда нам предстояло отправиться с нашим вином в Монтефальконе. Оно удержалось даже после того, как стало известно, что в приказе, который фон Прум показал Бомболини, предписывалось реквизировать только половину всего вина. Возможно, мы и вправду реалисты. Мы были довольны нашей победой, сохранив больше вина, чем рассчитывали, и нам не жаль было отдать немцу его долю. * * * У нас здесь никто не любит теперь вспоминать об этом Путешествии в Монтефальконе. Шли мы поначалу, прямо как на пикник, а кончилось все крайне плачевно. Туфа пытался предостеречь нас, но никто не слушал Туфу, потому что никому не хотелось его слушать. Сделал ты какие-либо распоряжения на случай чьей-нибудь смерти? -- спросил Туфа у Пьетросанто, руководителя похода. А зачем кому-нибудь умирать? Советую тебе быть готовым к тому, что кто-нибудь может и умереть,-- сказал Туфа. Нам не мешало и самим пошевелить мозгами, но, как ни странно, один только Туфа, казалось, понимал, что это значит -- доставить на мулах, на ослах, на волах, в повозках и просто на плечах и спинах людей сто пятьдесят тысяч бутылок вина через горы и долы в Монтефальконе. Некоторые из нас до сих пор не забыли, что сказал Туфа, когда мы выходили из Толстых ворот и спускались с горы к Речному шоссе. Рассвет еще не забрезжил, влажный воздух был прохладен, все чувствовали себя легко и, казалось, могли идти вечно. Это будет черный день для Санта-Виттории,-- сказал Туфа. Знаешь, ты иной раз просто баламутишь народ,-- сказал Пьетросанто.-- Тебе самому лихо пришлось, так ты теперь думаешь, что всегда всем будет плохо. А мы чувствовали себя хорошо, пока ты не стал каркать. Сначала парод шел весело. Им бы сейчас надо плакать,-- сказал фельдфебель Трауб.-- Ей-богу, не понимаю я этих людей. Они примирились с неизбежным,-- сказал капитан фон Прум.-- Так почему бы им не сохранять присутствия духа? Как говорит Бомболини, эти люди реалисты. -- Ну, не знаю,-- сказал Трауб.-- Не знаю. Фельдфебель считал, что в своем реализме они хватили через край. Спуск с горы даже в предрассветных сумерках был нетруден, ибо люди знали свои горы и горные тропы, знали каждый камень на пути, и каждый изгиб тропы, и каждую колдобину, и каждую яму, в которую можно оступиться и вывихнуть ногу. Когда мы вышли на Речное шоссе, уже выглянуло солнце, и наша колонна рассыпалась по всей ширине дороги, и тут бутылки с вином, которые люди несли в корзинах на спине, начали нагреваться и словно бы тяжелеть. Однако тем из нас, кто никогда не бывал в Монтефальконе, это путешествие представлялось занятным приключением, хотя Монтефальконе и был еще далеко за горами. Когда мы проходили мимо Скарафаджо, тамошние жители стояли на площади Медного урильника и глазели на нас разинув рот; они указывали на нас пальцами, а затем разбежались. Можно было бы рассказать вам о том, как эта площадь получила свое название, как скарафаджинцы пришли к нам в Санта-Витторию и украли большую медную урну, которую мы наполняли вином во время праздника урожая, и использовали ее для общественных нужд в качестве урильника, а мы тогда пожаловали к ним и начинили эту урну динамитом и взорвали, и она разлетелась на тысячи осколков, так что в стенах каждого дома остался навечно кусочек меди на память о Санта-Виттории. Можно было бы рассказать вам эту историю, но она слишком длинная и запутанная и слишком печальная. А теперь скарафаджинцы спустились с горы в долину, выстроились на противоположном берегу Бешеной речки, стояли и таращили на нас глаза. -- Что это вы делаете? -- крикнул наконец кто-то из них.-- Куда вы тащите вино? Что это они заставляют вас делать? Никто не взял на себя труда ответить им прежде всего потому, что это были скарафаджинцы, а также потому, что все мы уже еле переводили дух и никому неохота было надрываться. Да и как объяснить людям, что ты сам добровольно помогаешь вору красть у тебя вино. Когда в наших рядах начал замечаться разброд, когда старики стали понемножку отставать, просеиваясь между более молодыми, словно камни, которые пока еще несет поток, но которые под своей тяжестью мало-помалу оседают на дно, Туфа -- скорее всего по привычке -- попробовал навести среди нас порядок. Именно тут немцы впервые обратили на него внимание. Туфа держался не так, как все прочие,-- спокойнее, сдержаннее, уверенно отдавал распоряжения; в нем чувствовалась какая-то внутренняя сила, хотя он и старался ничем не выделяться среди остальных. -- А ведь этот сукин сын -- солдат,-- сказал Трауб.-- А их положено отправлять в комендатуру. Фон Прум приглядывался к Туфе. Он видел, что этот человек умеет владеть собой, и вместе с тем ему было ясно, что его самодисциплина лишь маска, под которой скрывается необузданность натуры -- черта типично итальянская и почти неизбежно роковая, ибо именно она, по мнению фон Прума, и делала этих людей обреченными, толкая их на необдуманные действия и ведя к гибели. Пока что он исполняет за нас нашу работу,-- сказал капитан.-- Однако наблюдать за ним не мешает. И с другим тоже не все в порядке,-- сказал фельдфебель Трауб. Туфа в это время разговаривал с Роберто, который пытался заставить нас идти в ногу.-- У него руки как у девушки. Это наблюдение было оставлено капитаном фон Прумом без внимания. У него самого были такие же руки, как у Роберто, и он вовсе не считал, что они чем-то не годятся для мужчины. Просто это были руки, которые никогда не собирали винограда под холодным осенним дождем, не складывали навоза в кучи, не протягивали проволоки для лозы, не стирали белья в холодной воде с мылом, изготовленным из нутряного бычьего сала и крепкого щелока. Зато женщины с завистью поглядывали на руки Роберто и капитана фон Прума. Жители Санта-Виттории, может быть, и не захотят в этом признаться, да уж что тут греха таить -- когда немец проходил у нас по улицам, наши женщины, хотя и не смотрели ему в лицо, однако провожали его взглядом и мысленно раздевали. Сдирали с него одежду, как шкурку с апельсина, и прямо-таки пожирали его глазами. Он был такой чистенький -- совсем не то, что наши мужчины,-- такой чистенький, и такой беленький, и такой розовый и белокурый, и казалось, что кожа у него прохладная, не потная, и весь он прямо так и сверкал, ну совсем как форель, когда она вся серебрится, стоя в прозрачной воде ручья. Кожа у наших мужчин своим красно - кирпичным цветом напоминает медные кастрюли, и на ощупь она жесткая, как невыделанная шкура. А из шерсти, которая растет у них и на ногах, и на руках, и на груди, можно сделать неплохую скребницу для буйвола. Возможно, конечно, что наши женщины все же предпочли бы лечь в постель с каким-нибудь волосатым медным горшком просто потому, что это что-то свое, привычное, но вполне возможно также и то, что в мечтах каждая из них хотела бы хоть разок попробовать с таким беленьким, чистеньким и мягким, как фон Прум. Это не имеет никакого отношения ни к войне, ни к патриотизму. Это проистекает просто оттого, что в нашем городе, где каждый знает каждого как облупленного, где даже любая курица известна всем и имеет свою кличку и может стать предметом разговора, появление на улицах такого невиданного существа, как капитан фон Прум, не могло не возбудить самого жгучего любопытства. Признаться вам, наши женщины только о нем и говорили первое время. -- Я бы не легла с ним, ты понимаешь, но все же, знаешь ли, любопытно. Интересно все же, что бы ты почувствовала, наверно, это как-то по-другому, понимаешь? И к этому нужно добавить еще одно: в Италии все мужчины нарушают верность, потому что, как хорошо известно каждому итальянцу, все итальянцы по природе своей и от рождения самые непревзойденные любовники на всем свете. Из этого, само собой разумеется, вытекает, что раз все мужчины таковы, то все итальянские женщины, наоборот, отличаются верностью. Женщину, уличенную в неверности, можно убить, и ни одна рука не поднимется на ее защиту, потому что она совершила великий грех, совершила самое тяжкое из преступлений -- обесчестила мужчину. А затем и соблазнителя может постигнуть кара, и иной раз его тоже могут убить, чтобы восстановить честь того, кого он сделал рогоносцем. Если самому рогоносцу не под силу справиться с этим делом одному, ему помогут братья, и все его родственники, и даже весь район города, в котором он живет, потому что честь должна быть восстановлена любой ценой. Ну, а поскольку женщинам не разрешается Даже смотреть на других мужчин, то вполне понятно и естественно, что они, конечно, на них смотрят, и мечтают о них, и влюбляются в них на расстоянии, и раздевают их глазами, и совершают грех прелюбодеяния в мечтах. И лишь один вопрос остается всегда без ответа: если все итальянцы -- изменщики и спят со всеми женщинами в округе, как же это так получается, что все итальянки, за исключением каких-нибудь двух-трех, ухитряются сохранять верность? Либо мужчины не такие уж несравненные любовники, какими они себя мнят, либо все они -- Рогоносцы; однако ни один итальянец никогда не согласится ни с первым, ни со вторым. Это великая неразрешимая загадка. У первой гряды холмов кое-кто начал отставать от колонны. Немцы попытались навести порядок. -- А мне наплевать, где мы и что это за горы,-- сказал фельдфебель Трауб.-- Строевой шаг есть строевой шаг. Однако в горах так не получалось. Солдаты в конце концов перестали подгонять людей прикладами. -- Беру свои слова обратно,-- сказал Трауб.-- Строевой шаг -- везде строевой шаг, кроме Италии. К полудню те, кто еще мог идти в ногу, как-то сами собой объединились, и в их движении выработался устойчивый ритм -- совсем как в тот день, когда они передавали из рук в руки бутылки с вином. Глухо, размеренно звучали их шаги, и звуки, запахи как бы спаивали людей воедино -- соленый запах пота, и запах кожи, и взмокших от пота плетеных корзин, и бычьей мочи, и навоза, и стоячей воды в канавах вдоль дороги, и шум реки, бьющейся на своем каменном ложе. Народ сбежался к дороге, чтобы поглядеть на нас -- главным образом cafoni, издольщики, работавшие на полях и огородах, расположенных в долине вдоль реки,-- но никто не заговаривал с нами, никто не сказал нам ни слова, и мы ни слова не сказали им. Они бы все равно не поняли. Вечером того же дня, через четырнадцать часов после того, как мы двинулись в путь по утренней прохладе, шедшие впереди начали крутой подъем по дороге, ответвляющейся от главного шоссе и ведущей через Константиновы ворота в Монтефальконе. Это была самая трудная часть пути -- мучителен был не только долгий, долгий подъем, но и последовавшая за ним встреча с людьми, которые нас поджидали. Вдоль реки уже пролетела весть о том, что жители Санта-Виттории добровольно отдают свое вино и тащат его немцам на собственных спинах. Улицы Монтефальконе были запружены народом, и такой там стоял гвалт, что нам сначала показалось, будто люди собрались нас приветствовать. До чего же мы все-таки простодушны, и как только подобная мысль могла прийти нам в голову! Первым набросился на нас мясник. Когда мы проходили по главной улице города, он соскочил с тротуара и ринулся к нам; фартук у него был забрызган кровью, в руках он держал голову козла и кричал как оглашенный. -- Скажите мне, что они врут! -- вопил он и тыкал окровавленными пальцами себе в глаза.-- Скажите мне, что я вижу не то, что я вижу. Не обращайте на него внимания,-- сказал Туфа. Скажите мне, ну скажите же мне! Я вам поверю! -- надрывался мясник.-- Ведь не могу же я поверить тому, что вижу.-- Он ткнул мордой козла прямо в лицо Туфе и попытался перевернуть корзину с вином, которую Туфа нес на спине.-- Италия никогда еще не рождала таких сыновей! Ни один итальянец не стал бы делать то, что вы делаете. Скажите мне, что вы не итальянцы, а греки! Это было только начало. Слишком горько рассказывать обо всем прочем. Они плевали в нас -- плевали нам и в лицо и на голову; они хватали нас за волосы и задирали нам головы вверх -- чтобы все могли видеть наши лица, а мы старались глядеть куда-нибудь в сторону. Священники на улицах поворачивались к нам спиной, а один из них подучил какого-то мальчишку помочиться нам на голову с балкона семинарии. И даже итальянский солдат, состоявший на службе у немцев, прицелился в нас из винтовки. Одна вполне порядочная с виду женщина прорвалась сквозь цепь немецких солдат, которые теперь волей-неволей вынуждены были охранять нас от нашего же собственного народа, и, подбежав к идущему впереди Туфе, схватила его за причинное место. -- Видали? -- завизжала она и простерла вперед руки, повернув их ладонями вверх.-- Ничего нет! -- выкрикнула она.-- Клянусь богом -- ничего.-- Она бросилась в толпу, продолжая выкрикивать: -- Я там ничего не нащупала! Не мужчины они! У них там ничего нет! -- вопила она. До самой смерти нам этого не забыть. Даже потом, когда всем стало известно, почему мы так поступили, нам и тут не было прощения. -- Все равно,-- говорили монтефальконцы.-- Только самые последние подонки могли учинить такое. И до сих пор, когда кто-нибудь из нашего города отправляется в Монтефальконе, он нипочем не признается там, откуда пришел. -- Из Санта-Виттории? -- скажут в Монтефальконе.-- А! Знаем, знаем -- это тот город, где у мужчин нет того, что положено иметь мужчине. Это проверено. И к довершению нашего стыда спасение пришло нам от немцев, и они, конечно, стали нас за это презирать. Капитан фон Прум выслал вперед солдата, и, когда мы направляясь к железнодорожным складам, расположенным за городом, проходили через площадь Фроссимбоне куда теперь никто из нас носа показать не может, полковник Шеер вместе с другими офицерами стоял на террасе штаба. Мы промаршировали перед ним с нашим вином -- теперь уже их вином -- совсем, по выражению Фабио, как пленные рабы перед Цезарем. -- Я приветствую вас! -- крикнул полковник Шеер капитану фон Пруму.-- Мы все вас приветствуем! А жители Санта-Виттории, согнувшиеся под бременем своего позора и своей ноши, шли и шли перед немецкими офицерами. -- Не понимаю, как это вам удалось! -- крикнул полковник капитану. И он отрядил одного из младших офицеров спуститься вниз и ущипнуть кого-нибудь из нас, чтобы убедиться, что мы -- это не сон. Офицер ущипнул Гвидо Пьетросанто за щеку. -- Живые люди, самые настоящие! Когда капитан фон Прум проходил перед террасой, на которой стоял полковник Шеер, тот поманил его к себе. -- Ну, теперь, насколько я понимаю, вас скоро будут величать майор Зепп фон Прум. Неплохо звучит? Капитан фон Прум ответил, что это звучит очень приятно. -- А насчет этого,-- полковник Шеер постучал пальцем по груди капитана в том месте, где положено носить ордена и медали,-- я не забыл. Я своих слов назад не беру. Это была та редкая минута, когда нам довелось увидеть улыбку на лице капитана фон Прума. Обратный путь был еще тяжелее: ведь многие из нас рассчитывали переночевать в Монтефальконе и хорошенько отдохнуть, прежде чем снова пускаться в дорогу, а теперь об этом нечего было и думать, и нам оставалось только молить бога, чтобы поскорее опустилась ночь, принесла с собой прохладу и укрыла нас от осуждающих взоров. Вспоминая этот долгий обратный путь, у нас обычно прибавляют: "Вот тогда фон Прум впервые увидел Катерину Малатесту". Капитан пообещал предоставить свой грузовик и небольшой запас бензина в распоряжение женшин и детей, чтобы подвезти их к подножию горы, и слово свое сдержал. Катерина вопреки протестам Туфы тоже помогала нести вино и с непривычки натерла себе на ногах такие волдыри, что не могла больше ступить ни шагу -- даже босиком. Придется мне поехать с немцем,-- сказала она Туфе.-- Не сердись. Мне вовсе не хочется тебя оставлять. Ладно, поезжай,-- сказал Туфа.-- Я ведь не могу нести тебя всю дорогу на руках. Но когда на Речном шоссе появился грузовик, Туфа пожалел о своих словах. Кузов грузовика был забит женщинами, и капитан жестом предложил Катерине сесть в кабину рядом с ним и фельдфебелем Траубом. -- Полезай в кузов,-- сказал Туфа. Но тут немец снова показал ей на сиденье возле себя. Катерина поглядела на Туфу и шагнула к кабине. -- Поедешь со следующей партией,-- сказал Туфа. Однако Катерина только помахала ему рукой и села рядом с офицером. Туфа смотрел на них. Я же тебя прошу,-- сказал он Катерине, но грузовик уже тронулся. Вы видели, какие у него глаза, у этого вот? -- сказал фельдфебель Трауб.-- За ним надо приглядывать. Узнай его имя и чем он занимается,-- сказал капитан. Несколько миль они ехали молча, а потом фон Прум включил свет в кабине и увидел женщину, сидевшую рядом с ним. Она была одета, как все наши крестьянки, но одежда эта не могла никого обмануть. Есть женщины, красота которых настолько совершенна, что никакими ухищрениями ее не скроешь. Грубая одежда Катерины Малатесты лишь подчеркивала тонкую изысканность ее черт. Я тебя раньше что-то не видел,-- сказал капитан. Видели. Много раз,-- сказала Катерина. Нет,-- сказал он. "Вот так,-- подумала она.-- Нет -- и все. Как это характ