болен, что не мог совсем ничего есть и, по его словам, питался только желудочным соком на завтрак и желчью на обед, однако то, что сейчас происходило, было для него слаще самых роскошных блюд, и ему нравилось это смаковать. - Назовите мне,-- сказал Баббалуче,-- пять основа тельных причин, почему я должен умереть на благо всем вам. Они начали было говорить что-то о любви к отчизне и к своим ближним, но слова их звучали как жвачка. Можно ли говорить человеку, отринувшему от себя всякую любовь, что он должен окончить дни свои, приняв смерть из любви к ближним? Это ли не пища для смеха, похожего на павлиний крик на заре? И когда павлин умолк, все умолкли тоже. -- Ну, пошли,-- повторил Пьетро Пьетросанто. И делегаты начали пятиться к двери, всем своим видом показывая, что уходят. Бывают такие положения, когда порядочному человеку не остается ничего другого, как умереть,-- произнес вдруг Роберто. Ему хотелось сказать каменщику, что он-то знает, что он пытался сделать это однажды. Ведь даже сейчас, стоило ему закрыть глаза, и он видел горящего мальчика и белый мяч, который катится, подпрыгивая. И быть может, поэтому прозвучало в его голосе что-то такое, что заставило каменщика прислушаться к его словам. Вот теперь ты дело говоришь,-- сказал Баббалуче.-- И не стыдно вам, что пришлый человек должен говорить за всех вас? Из этих твоих слов я вижу, что ты либо очень хитер, либо совсем прост,-- сказал он, обращаясь к Роберто.-- Ты здесь чужой. Но ты дело говоришь. Мы знаем, что вы больны и должны скоро умереть, синьор Баббалуче,-- сказал Роберто,-- мы знаем это, и вы тоже это знаете, вот почему мы и пришли к вам. Так что же вы так сразу не сказали? -- спросил каменщик, обращаясь к остальным. Его жена зажгла лампу в соседней комнате, и свет проникал оттуда к нам. Слышно было, как она и две ее дочери плачут, всхлипывая. -- Вот что я вам скажу,-- заявил Баббалуче.-- Да, я скоро умру, но хочу умереть по-своему. Хочу умереть так, как хочу. Я не доставлю им удовольствия убить меня. Тут у Роберто уже не нашлось подходящего ответа, потому что мозги у него устроены не так, как нужно для здешних мест, зато Бомболини сразу сообразил, что теперь надо сказать. -- Так в том-то вся и штука, Бабба,-- сказал он, и в голосе его прозвучала на этот раз торжествующая нотка.-- Если они убьют тебя, тут-то ты и натянешь им нос. Ты же обставишь их! Ведь они не получат того, на что рассчитывают. Они хотят отнять у кого-нибудь из нас жизнь, а мы отдадим им, можно сказать, труп. И тут каменщик улыбнулся, но уже по-другому. Хоть и горькие это были слова, однако он рассмеялся, и смех у него теперь тоже был другой и шел он из нутра, а не из горла, как павлиний крик. -- Ты одурачишь их,-- сказал Бомболини.-- Самой смертью своей ты насмеешься над ними прямо им в лицо. Эта мысль взбудоражила всех. Такого рода проделки -- получить что-нибудь совсем задаром -- ценились у нас испокон веков, только тут все получалось как раз наоборот, как-то шиворот-навыворот. -- Ты заставишь их сделать то, что господь бог сделал бы сам на следующей неделе, да им же еще придется за это расплачиваться,-- сказал Витторини. Но Баббалуче его одернул. "Бога-то уж сюда приплетать ни к чему",-- сказал он. А вы скажете им, как они опростоволосились? Вы постараетесь все им растолковать так, чтобы они поняли? -- спросил он. Нет,-- сказал Бомболини.-- Ни в коем случае. Смерть каменщика Баббалуче должна лечь на них тяжкой виной и несмываемым позором, она должна мучить и терзать их мозг и душу и хватать их за сердце до самой их кончины. Тут каменщик сделал даже слабую попытку немножко подпрыгнуть от восторга. -- Итало! -- закричал он.-- Ты же молодчина! До чего же ты хитер! -- Он поглядел на Роберто.-- Ты парень честный, но Итало хитер, а это, понимаешь ли, всегда лучше. И вдруг Баббалуче пригорюнился. Он весь так и сиял и вдруг померк, и тут все сразу увидели, что смерть уже поселилась в его теле, притаилась там и ждет своего часа. -- Но они же поймут,-- сказал он.-- Как только глянут на меня, так и поймут. Однако Бомболини все это уже обдумал. -- Мы подмалюем тебя, и ты станешь совсем бодрый и здоровый с виду. За щеки тебе, чтобы они раздулись, засунем орехи и под рубаху напихаем чего-нибудь, чтобы ты был потолще, А голос у тебя еще хорош. Каменщик опять повеселел. Просто удивительно было наблюдать, как он, стоя одной ногой в могиле, ухитряется так сразу воспрянуть духом. -- Итало! -- сказал он.-- Надо было нам стать друзья ми. Черт - те чего могли бы мы натворить вдвоем. Бомболини пожал плечами. Я был шутом, а ты шутов не любишь. Но я должен был бы разгадать, какой ты на самом-то деле под этой твоей маской. Пожалуй. Но я был хитрым шутом и носил хитрую маску. Они принялись вместе разрабатывать план на утро, которое было уже не за горами. Никто по возможности не должен был знать об их сговоре, с тем чтобы, когда бумажка с именем каменщика будет извлечена из винной бочки, это оказалось для людей неожиданностью и поразило их. Поначалу было решено на всех бумажках написать "Баббалуче", однако они тут же сообразили, что это штука опасная, так как любой немец может, не говоря худого слова, взять да и засунуть руку в бочку. Тогда решили по-другому: пусть в бочке будут все имена, как положено, а падре Полента спрячет бумажку с именем Баббалуче в рукав своей сутаны. Да согласится ли священник проделать такую штуку? -- спросил Роберто, но все поглядели на него как на какого-то дурачка вроде Фунго. А ты видел когда-нибудь священника, который проигрывал бы, сев за карты? -- спросил Баббалуче. Они хотели увести куда-нибудь жену и детей Баббалуче, но каменщик воспротивился этому. -- Они должны быть на площади, чтобы кричать, плакать и падать в обморок,-- сказал он.-- Никто не сумеет проделать это так, как они. А потом уберите их куда-нибудь подальше, а вместо них приведите туда любую другую троицу. Немцы никогда не заметят подмены. После этого все, кроме Бомболини, ушли: надо было начинать готовить бумажки с именами и устанавливать на Народной площади бочку. И послать кого-нибудь к каменщику, чтобы ему размалевали лицо. -- Мне уже просто не терпится теперь,-- сказал Баббалуче.-- Не терпится сыграть эту последнюю в моей жизни шутку -- шутку со смертью. Бомболини и он улыбнулись друг другу. -- А ты знаешь, что самое замечательное? -- спросил Бомболини.-- Знаешь, чем это завершится? Тебя объявят мучеником. Ты станешь прославленным итальянским героем. История твоей кончины облетит всю Италию -- история маленького каменщика, который пожертвовал своей жизнью, дабы сохранить тайну вина. Баббалуче даже рассмеялся: Эх, если бы я мог остаться в живых и увидеть, как все это будет. Ты же понимаешь: либо одно, либо другое, Бабба,-- сказал Бомболини. Вот чем плох мученический венец. Никогда нельзя знать наверняка, причислят тебя к лику святых или нет. Мы закажем мемориальную доску, Бабба, и напишем: "Санта-Виттория. Город, в котором каменщик Баббалуче отдал жизнь за свой народ".-- И, сказав это, мэр внезапно пришел в большое волнение.-- Может быть, мы в конце концов не будем делать наш город местом паломничества пекарей. Пусть люди приходят сюда поглядеть на дом, где жил знаменитый герой-каменщик. Ты можешь сделать город местом паломничества каменщиков. Так будет даже лучше. Поставь тут мою статую с венчиком вокруг головы. Но Бомболини на это не согласился. Он смотрел на вещи серьезно. -- У каменщиков плохие доходы,-- сказал он. Они посидели еще немного, наслаждаясь своей замечательной выдумкой. Она открывала самые широкие возможности: много, много кое-чего можно было еще придумать. Вина каменщик уже пить не мог, но пропустить рюмочку граппы был еще в состоянии, и он достал бутылку, и они в молчании распили ее вдвоем. А так как оба были порядком голодны, то и захмелели довольно быстро. -- Понимаешь, какая штука,-- сказал Баббалуче,-- я ведь, в самом деле, должен завтра умереть. А у меня это как-то вылетает из головы, когда я думаю о предстоящей проделке. Это очень странно. Я все думаю о том, как мы их проведем, и забываю, что я-то должен буду умереть и мне не придется этого увидеть.-- Он окинул взглядом комнату.-- Подумай-ка, ведь всему этому придет конец. Столько лет труда, и мучений, и болезней, и всему, всему, всему придет конец. И всем надеждам, которые я питал, когда был молод. Конец, дальше -- ничего. Как-то это не укладывается в голове. Отшагать все эти мили и прожить все эти годы, и вот вдруг -- ничего? И моя мать голодала и растила меня -- для этого? Ну, разве не странно? И тут Баббалуче прибавил еще нечто такое, чего уж никак нельзя было от него ожидать, так что многие до сих пор сомневаются, действительно ли он это сказал. Не смерти он страшится, сказал Баббалуче, а того, что люди его забудут и память о нем умрет. И он рассказал о том, что однажды произвело на него неизгладимое впечатление и запомнилось ему на всю жизнь. Как-то раз он попал в Венецию и увидел там мост, на котором висел светильник, горящий синим пламенем. Когда-то на этом мосту был повешен один ни в чем не повинный человек, и с тех пор люди, живущие поблизости, вот уже несколько столетий жгут огонь в его честь и в напоминание о совершенной ошибке. -- Я бы хотел, чтобы и вы зажгли огонь -- зеленый огонь на Народной площади в напоминание об ошибке, которой была моя жизнь,-- сказал Баббалуче.-- И чтобы там было написано: В ПОУЧЕНИЕ ВСЕМ и в память о каменщике Баббалуче, который жил неправедно, но которому посчастливилось праведно умереть. Вот жизнь, растраченная впустую Бомболини пытался переубедить его, но потерпел поражение. Баббалуче стоял на своем. А теперь уходи,-- сказал Баббалуче.-- Я устал и болен и немного пьян, а мне еще завтра предстоит немало дел. Когда придет Анджела размалевать мне лицо? Еще затемно. А лотерея состоится на заре. Два-три часа осталось поспать. Чудно как-то: для того, чтобы умереть, нужно сначала поспать. Но, понятное дело, умереть надо в форме. Бомболини приблизился к каменщику и хотел расцеловать его в обе щеки, но Баббалуче оттолкнул его. Без глупостей! Если мне предстоит умереть, это не значит, что я должен терпеть еще и это. Что ж, воля твоя, Баббалуче, но я хочу тебе сказать, что ты храбрый человек и хороший, хотя, может быть, сам ты этого и не понимаешь. -- Брехня! -- сказал каменщик,-- И это мое послед нее слово тебе на прощание. А теперь ступай. У меня дол жен быть свежий вид, когда я буду умирать. Бомболини не нашел в себе силы улыбнуться такому проявлению юмора. Дойдя до двери, он приостановился и обернулся к Баббалуче. Лицо его было серьезно. Баббалуче! Ну, что еще? Дай мне слово,-- сказал мэр.--Дай мне слово, что ты не подведешь нас, не умрешь сегодня ночью. Каменщик был возмущен. -- Да что ты? Умереть и испортить такую первоклассную шутку? Когда Бомболини выходил с Корсо на площадь, ему казалось, что смех каменщика продолжает звучать в его ушах. И хотя было еще темно, он заметил, что винную бочку уже водрузили на площади. x x x За час до рассвета Роза Бомболини спустилась в Старый город и разбудила Баббалуче, который крепко спал, захмелев. А я думал, Анджела придет,-- с огорчением сказал каменщик.-- Мог бы я получить хоть это удовольствие в свой последний час. Получай меня,-- сказала Роза. Она нарумянила его впалые желтые щеки, насурьмила брови и расчесала волосы. Потом напихала ему за щеки воску, из которого у нас делают затычки для винных бочек, а под рубашку -- на спину и на грудь -- старые свитера, чтобы не так выпирали кости. Глянув на себя в зеркало, Баббалуче остался доволен. Он выглядел теперь почти так, как много-много лет назад. А ты знаешь, ведь этот сукин сын Баббалуче был когда-то совсем недурен,-- сказал он.-- Счастье твое, что ты не знавала меня тогда. Я знала тебя,-- сказала Роза Бомболини.-- И не такой уж ты был красавец. Баббалуче с искренним восхищением поглядел на нее. -- Если бы не ты, Роза Бомболини, я бы потерял вся кую веру в людей,-- сказал он. Ты еще успеешь это сделать, у тебя целое утро впереди,-- возразила она. Всякая другая на твоем месте сказала бы: "Верно, верно, Бабба, ух и шустрый же ты был, собака! А уж какая у тебя была походочка! Помнится, как прохаживался ты, бывало, в воскресный полдень по площади -- женщины так и обмирали, на тебя глядя". Всякая сказала бы так, но только не ты. Это было бы чересчур -- ждать от тебя таких слов, когда у человека впереди еще целое утро.-- Он покачал головой.-- Да, мне еще многому надо поучиться. Ты как все. Такой же, как Бомболини. Какое мне дело, умрешь ты завтра или через десять лет? Так почему я должна тебе лгать? Ладно, убери зеркало,-- сказал Баббалуче.-- Не такой уж я красавец. Зато начинаю понимать, каково может быть человеку в аду, и на меня оторопь находит. Чтобы добраться до площади, ему пришлось опереться о Розу Бомболини. А на площади, хотя было еще темно, собрался уже почти весь город. Все глаза были прикованы к винной бочке. Фельдфебель Трауб просматривал билетики и с удовлетворением отмечал про себя, что имена наиболее влиятельных горожан не пропущены. Он не ожидал, что Бомболини включит и себя в число прочих: немцам вовсе не хотелось, чтобы Бомболини умер. Появился падре Полента; он шел через площадь и по дороге осенял людей крестным знамением. Ни один человек не чувствовал себя в безопасности -- в бочке была смерть, и кто его знает -- чья. Если немцы дознаются о том, что было задумано, "Лотерея смерти" будет разыграна уже всерьез. Один молодой парень принялся перемешивать билетики длинной палкой. -- Ну, теперь все решится без нас,-- сказала какая-то женщина.-- Ангел смерти выберет сам. Все вперили взгляды в бочку -- так, словно ждали, что оттуда появится сам обреченный, а не просто бумажка с его именем. Люди как завороженные смотрели на бочку и ни на миг не отрывали от нее глаз, а небо тем временем с каждой секундой все светлело и светлело, и наконец тянуть дольше было уже нельзя. Когда солнце позолотило верхушки высоких черепичных кровель и лучи его скользнули вниз по темным стенам, отчего дома сразу стали ярко-желтыми, Капоферро начал выбивать на своем барабане медленную тягучую дробь, сопровождая каждый длинный раскат несколькими короткими резкими ударами, а падре Полента принялся читать молитву, и все преклонили колена на мостовой и стали молиться за себя и за своих отцов, братьев и мужей, а потом и за того, кто должен был вскоре умереть. Капитан фон Прум почел за благо не присутствовать самолично на площади, и в пять часов утра фельдфебель Трауб вышел из дома Констанции и начал прокладывать себе путь в коленопреклоненной толпе, а люди шарахались от него в сторону, словно его прикосновение могло решить их участь. Кончайте с этим,-- сказал он священнику. Страшное дело возложили вы на плечи служителя господня,-- сказал падре Полента. Я ничего на вас не возлагал. Я простой солдат и выполняю приказ. Я здесь вовсе ни причем. Моя совесть чиста.-- Трауб резко повернулся к священнику.-- Хотите, чтобы я поставил на ваше место кого-нибудь другого? Нет, нет,-- сказал падре Полента.-- И все же это страшное дело. Выбор сделает господь, но кровь падет на ваши головы. Тяните жребий, --сказал Трауб.--Во имя господа бога, тяните жребий. Наш Капоферро знает, что нужно делать в такие торжественные минуты. Недаром же ему, как он утверждает, перевалило за сто. Он снова отхватил барабанную дробь, только на этот раз уже громче, много громче -- старые палки так и загрохотали по козьей шкуре,-- и тут рука падре Поленты взмыла вверх и внезапно нырнула вниз, в бочку, совсем как зимородок, когда он охотится за мелкой рыбешкой в Бешеной речке, и, пока старик Капоферро бил в свой барабан, рука священника шарила в бочке. Все затаили дыхание и подались вперед. Как знать, всегда ведь может получиться осечка или кто-нибудь вздумает сыграть злую шутку. Когда дело идет о жизни и смерти, тут всякое невозможное возможно. Но вот рука вынырнула обратно -- птичка поймала свою рыбешку,-- барабанная дробь оборвалась, и священник поднял вверх руку с билетиком. В полной тишине дико и жутко прозвучал гудок капоферровского рожка. Священник глядел на клочок бумажки так, словно не мог поверить своим глазам или не в силах был прочесть вслух того, что было там написано; он передал бумажку Бомболини, а тот в свою очередь передал ее фельдфебелю Траубу. Фельдфебель Трауб повертел бумажку в руках, потом сверился у Бомболини, правильно ли он произносит написанное, и после этого стал на вытяжку. -- Баббалуче. Не странно ли, что толпа, даже самая разношерстная, всегда знает, куда глядеть. Первыми повернулись к каменщику те, что стояли возле него, а за ними повернулись и остальные; а потом они стали пятиться от него, как бы боясь, что им придется разделить его судьбу, словно смерть прилипчива как зараза. -- Нет! -- закричал Баббалуче.-- Только не меня! Не может быть того! Зачем я им нужен? Ты неправильно прочел. Фельдфебель Трауб протянул кому-то бумажку, тот передал ее дальше, и она пошла по рукам, пока не попала к каменщику, и тогда Баббалуче сам прочел свое имя. Тут раздался вопль -- это завопила жена Баббалуче, а за ней и обе его дочери с воплем повалились на мостовую; затем все три вцепились в фельдфебеля Трауба и принялись его упрашивать, а потом набросились на падре Поленту и требовали, чтобы он заступился за каменщика перед капитаном фон Прумом и перед самим господом богом. После этого их силой удалили с площади и запрятали куда-то, где никто не мог их разыскать и они сами не могли ни к кому обратиться. Да,-- сказал Баббалуче.-- Это я. За что же мне такое, что я сделал? Мы теряем лучшего каменщика в Санта-Виттории! -- крикнул Пьетросанто фельдфебелю Траубу.-- Вы хотите украсть у нас нашего каменщика! Его избрал господь,-- сказал фельдфебель Трауб. Но и он не мог заставить себя взглянуть на маленького человечка, одиноко стоявшего посреди площади и глядевшего на клочок бумаги, решивший его участь. Почему меня? Я самый простой человек,-- сказал Баббалуче. К нему подошел падре Полента и благословил его. -- Неисповедимы пути господни,-- сказал священник. -- Так же как и его священнослужителей,-- сказал Баббалуче. Немцы повели его к фонтану Писающей Черепахи и привязали к хвосту дельфина, там, где раньше был привязан Туфа. Из окон дома Констанции капитан фон Прум наблюдал за происходящим на площади. Зачем ты это сделал? -- спросила его Катерина. Я исполнил свой долг. Слава богу, что это оказался старик,-- сказала Катерина. Он еще жив. И стоит ему сказать слово, и он не умрет.-- Капитан резко повернулся к ней.-- Стоит тебе сказать слово, и он останется жив. Ведь это по твоей милости он сейчас там. Невеселая это была ночка для жителей Санта-Виттории. Больной -- не больной, но каменщик должен был умереть насильственной смертью, и умирал он ради них, потому что если бы не он, так кто-то другой занял бы его место. И теперь, когда все знали, что Баббалуче скоро не станет, люди сразу почувствовали, что им будет его не хватать. Баббалуче был острой приправой к пресной рутине их жизни. Эту ночь он продержался на граппе, так как уже ничего не мог есть. Я не стал бы так много пить на твоем месте,-- сказал ему фельдфебель Трауб.-- У тебя завтра будет здорово трещать башка с похмелья. Ну что ж, зато какое отличное лекарство я приму,-- сказал Баббалуче.-- Малость горьковато, но уж исцеляет навсегда. Пришел падре Полента и спросил Баббалуче, не хочет ли он получить последнее напутствие. Вреда не будет, сказал священник, а все-таки предохраняет. Но каменщик и слышать ни о чем таком не желал. Ежели богу будет угодно явить мне сегодня ночью чудо, я разрешу тебе покропить мне голову святой водой. Но у бога сотни миллионов людей. Не может же он каждому являть свои чудеса. Откуда он их столько наберет! О ты, маловер! -- сказал Баббалуче. Ты ведешь себя не по правилам,-- сказал фельдфебель Трауб.-- Почему ты не можешь держаться так, как тот, другой, как этот ваш Туфа? Ты хочешь сказать -- гордо, с достоинством? 0x08 graphic Как уважающий себя человек,-- сказал фельдфебель Трауб. Пожалуй, я попробую,-- сказал Баббалуче и скорчил было суровую и гордую мину, но дальше у него не пошло.-- Нет, боюсь, поздно мне переучиваться. Разговоры эти тотчас стали известны всему городу, и, когда встало солнце и приблизилось время казни, людям было как-то трудно настроиться на надлежащий лад. Приветствуя зарю, запели на крышах и на порогах жилищ петухи, лишившиеся своих навозных куч по милости капитана фон Прума. -- Вот чего мне будет не хватать,-- сказал Баббалуче.-- Я всегда любил этих дьяволят. Я завидовал им. Лежишь, бывало, в постели и думаешь: ну почему они так радуются наступающему дню, а мне так тоскливо? Тут всем показалось, что Баббалуче, быть может, первый раз в жизни едва не изменил самому себе. -- Ну, а потом я рассудил так: у этих сукиных детей вовсе нет мозгов, а у меня от них голова лопается, так и не диво, если мне грустно,-- кто бы не затосковал на моем месте! И тут все увидели, что каменщик снова стал самим собой. Они пришли за ним, когда на площадь еще не заглянуло солнце. Они отвязали его и спросили, что он предпочитает: ехать на повозке или на осле, но каменщик сказал, что дохромает куда надо на своих двоих. Я хочу сопровождать тебя и бить в твою честь в барабан,-- сказал Капоферро. Спрашивай у них,-- сказал Баббалуче.-- Церемонией казни у нас тут распоряжаются они. Немцы разрешили старику бить в барабан. Хотя было уже тепло и даже начинало припекать, все немцы надели для такого случая парадную форму и были в мундирах и стальных касках. В пять минут шестого процессия двинулась с Народной площади: впереди шагали солдаты, за ними ковылял Баббалуче в сопровождении Бомболини и Витторини -- тоже в парадной форме,-- и замыкал шествие Капоферро, бивший в свой барабан. Их путь лежал по Корсо Кавур, через Толстые ворота, мимо верхних виноградников к скалистой седловине горы и -- вдоль седловины -- к каменоломне, где когда-то добывали хороший мрамор. Ничего этого не было предусмотрено заранее, но, если в нашем городе придется еще кого-нибудь казнить, мы организуем все на тот же манер. Люди выстроились вдоль Корсо в две шеренги, и, когда Баббалуче проходил мимо них, каждый старался тронуть его за плечо, или заглянуть в глаза, или сказать: "Прощай!", или еще что-нибудь доброе напоследок, а он улыбался всем и махал рукой. Когда процессия вышла из Толстых ворот и двинулась к седловине, все увидели, как Рана и его глухонемой отец роют могилу, в которую скоро должен был лечь Баббалуче. Вот этой ошибки мы в следующий раз не допустим. Даже такому человеку, как Баббалуче, верно, было не так-то весело глядеть на комья земли, вылетавшие из ямы, и знать, что через несколько часов эта самая земля засыплет ему глаза и рот и он останется лежать там, в темной, сырой глине, один-одинешенек, в то время как весь остальной народ будет по-прежнему видеть солнце и трудиться, добывая себе пропитание, и жить. Если нужно кого-нибудь расстрелять, то лучшего места, чем каменоломня, которая имеет форму подковы, для этого не подберешь. Немцы привязали Баббалуче к столбу, установленному там для Туфы, а потом отступили в сторону, и места оказалось достаточно, чтобы все могли наблюдать казнь с безопасного расстояния. Капоферро перестал бить в свой барабан, и в наступившей тишине слышно было только, как в каменоломню все прибывает и прибывает народ да сланец похрустывает порой под тяжелыми подбитыми гвоздями сапогами немцев. Фельдфебель Трауб спросил Баббалуче, хочет ли он, чтобы ему завязали глаза. -- Пока я жив, я имею право глядеть на солнце,-- ответил каменщик.-- Солнце меня греет, а мне мое тепло еще пригодится. Тогда фельдфебель Трауб выступил вперед и прочел Баббалуче какую-то официальную бумагу на немецком языке, из которой явствовало, что Баббалуче что-то вроде преступника и потому его можно казнить на законном основании. Прочтя этот документ, фельдфебель достал другую бумагу и прочел по-итальянски. -- Теперь тебе в последний раз предоставляется возможность сохранить жизнь. Для этого ты должен ответить только на один вопрос: "Где вы спрятали вино?" Кое-кто из нас ждал, что сейчас опять раздастся крик павлина, но Баббалуче не издал ни звука. Он улыбнулся фельдфебелю Траубу, и все улыбался и улыбался, и уже не мог остановиться, а за ним и мы один за другим начали улыбаться тоже, и вскоре уже улыбались все, весь город. Тебе предоставляется право сказать последнее слово,-- объявил Трауб и взглянул на часы. Все в порядке,-- сказал Баббалуче.-- Ты успеешь вовремя съесть свой завтрак. Баббалуче поглядел на нас: ему хотелось сказать нам что-то такое, что бы мы запомнили, но не так-то просто найти слова, которые подвели бы итог пятидесяти годам жизни. Солдаты стали навытяжку, как на учебном плацу, и, вскинув автоматы, навели их на Баббалуче, а он снова улыбнулся. Почему ты смеешься? -- спросил фельдфебель Трауб.-- Смерть -- дело серьезное. Да вот автоматы,-- сказал Баббалуче.-- Эти маленькие черные отверстия, совсем как три пары глаз, высматривают, где тут у меня сердце.-- Он опять поглядел на нас-- Разве они не знают,-- сказал он,-- что у меня его нет? Трауб снова взглянул на часы. -- Снимите-ка вы пробковый язык,-- сказал Баббалуче,-- Пусть эти бедняги там, в Скарафаджо, слушают звон нашего колокола. Никто из нас не заметил, как фельдфебель Трауб отдал приказ стрелять. Залп прогремел внезапно, он страшным грохотом прокатился по каменоломне, и Баббалуче повис на веревках головой вперед. Дело было сделано. Над дулами автоматов вился дымок. Мы все примолкли. Это молчание такой большой толпы было по-своему не менее оглушительным, чем автоматная очередь. Фельдфебель Трауб торопливо приказал солдатам перезарядить автоматы, и те тотчас повернулись и поспешно, гуськом, устремились к выходу; они бы побежали стремглав, да стыдились нас. Да здравствует Баббалуче! -- крикнул Бомболини. Да здравствует Баббалуче! -- закричал весь народ. Эти крики гулко разнеслись среди высоких каменных стен, и эхо их было подобно грому. Мы вынесли тело из каменоломни и поднялись с ним вверх по козьей тропе к кладбищу; мы, молодые парни, несли его, подняв высоко над головой, и нам наплевать было на кровь, да и было-то ее совсем немного, а весил каменщик не больше, чем малый ребенок. Капоферро бил в свой барабан -- ра-ра-бум, ра-ра-бум,-- и несколько коз бежали рядом с нами, словно провожая тело. Старая женщина, пасшая вола, чтобы заработать на пропитание, приблизилась к нашему траурному шествию. -- Убили, что ль, кого? Ей объяснили, что произошло. -- Верно, поделом ему,-- сказала старуха. На кладбище несколько парней спрыгнули в могилу, и мы опустили туда Баббалуче в том пиджаке, что был на нем надет, со всеми напиханными под него для солидности тряпками. Гроба не было -- ведь гробовщик-то у нас один, сам Баббалуче,-- но мы знали, что он не придал бы этому значения. "Эх, сколько доброго дерева даром пропадает,-- не раз говаривал он.-- Вот и еще на один деревянный ящик обеднел наш глупый народ". Жена Баббалуче с дочерьми тоже пришла на кладбище, но они уже отпричитали свое и теперь стояли молча. -- Как он умер? -- спросила жена. -- Красиво,-- сказал Бомболини.-- Как Баббалуче. Одна из дочек бросила в могилу несколько виноградных листьев, а другая -- отцовские очки. -- На всякий случай,-- сказала она. И после этого мы все ушли -- и Бомболини, и семья покойного, и еще два-три человека, а остальные разошлись еще раньше -- пошли работать на виноградники. Когда мы вышли на дорогу, пройдя между двух каменных глыб, установленных благопристойности ради у входа на кладбище, чтобы было похоже на ворота, там стоял капитан фон Прум. Лицо у него было красное, он совсем запыхался и еле мог вымолвить слово -- видно, бежал сломя голову. -- Я хотел отменить это,-- сказал он.-- Бежал всю дорогу. Люди только молча поглядели на него, а некоторые отвели глаза в сторону. -- Я хотел отменить это. Я пришел к выводу, что это неправильно. Люди обходили его и шли дальше своим путем. -- Я бежал всю дорогу. Так быстро, как только мог. У меня тоже нога не в порядке, вы понимаете? С немцем остался один Бомболини. Издалека доносились слова молитвы, которую читал священник. Падре Полента украдкой вернулся на кладбище, чтобы окропить святой водой могилу каменщика. Вы читали Макиавелли? -- спросил Бомболини фон Прума. Читал. Мы же с тобой говорили об этом. А вы знаете, что он сказал? Он сказал, слушайте внимательно: "Если поступки твои срамят тебя, надо, чтобы результаты их оправдали тебя". Бомболини направился обратно в город, и фон Прум пошел следом за ним. Бомболини хотел сказать немцу еще кое-что. Для дурного правителя мученик всегда опасней мятежника, хотел сказать он, но потом решил, что немец должен прийти к этой истине сам. Когда они поднимались по Корсо, раздались удары колокола. Пробкового языка еще не заменили другим, но кто-то бил металлическим молотком по краю колокола, и Бомболини поразило, как звонок и чист этот звук, и он подумал, что Баббалуче и тут был прав, как был он прав во всем в то утро. Часть восьмая. Победа Санта Виттории После этого все изменилось. Мы теперь держали себя так, как Баббалуче с фельдфебелем Траубом в утро своей смерти, ибо ничего хуже они нам сделать уже не могли. Теперь мы знали, что, даже если они найдут вино, мы убьем их, и они это понимали. А потому они могли найти вино и ничего об этом не сказать. Мы больше не видели их и не слышали. Они жили среди нас, но не с нами. Солдаты проводили все время в винном погребе -- играли друг с другом в карты и пили вино. Большую часть времени они были пьяны. Несколько парней из Бригад Веселого Досуга ходили к ним туда, мы им это разрешили, потому что они потеряли много денег и у них был один выбор -- либо отыграться, либо пойти по миру. Немцы пили и глядели на нас виноватыми глазами. Но это ничего не меняло. Чувствуй они себя виноватыми или не чувствуй -- все одно. Мы могли бы их возненавидеть, но Баббалуче, во всяком случае на время, вытравил из нас даже ненависть. Если бы мы возненавидели немцев, мы бы испортили всю затею с его смертью. "Ну, что поделаешь,-- говорили наши жители солдатам в те редкие минуты, когда между ними завязывалась беседа.-- Просто он был у нас лучший каменщик. Но это не имеет значения. Поверьте нам. Все так и есть, как он сказал. Это не имеет значения". Мы не давали немцам возможности испросить у нас прощения, а ничего страшнее для человека быть не может. Кроме того, все наши мысли были заняты виноградом, потому что время сбора урожая уже подошло. После случившегося мы почти не видели фон Прума и ни разу не видели Катерины. Из всех обитателей Санта-Виттории одна только она еще страдала от оккупантов. Она жила как пленница, потому что фон Прум любил ее, потому что она была единственным, что у него осталось, и потому что он поклялся: если она бросит его, Туфа поплатится за это жизнью, а она знала, что если фон Прум и способен еще кого-то убить, так только Туфу. Мы почти ничего не знали о том, что он делал в эти дни. Сохранились его заметки и письма, которые он писал, между прочим, даже своему покойному брату Клаусу, но не отсылал. Он занимался самоанализом, много читал, писал и пытался таким путем, а также через свою любовь к Катерине переделать себя. Он начал исповедоваться перед ней, срывая со своей души покров за покровом, что всегда опасно делать. И вот что он написал в своем дневнике: "Я должен заглянуть поглубже в хаос, царящий в моей душе, проникнуть в его глубины, чтобы разгадать эту загадку -- мое Я". Никто в Санта-Виттории не мог бы написать такое. Еще, возможно, Фабио мог бы, но до выпавших ему на долю испытаний, а не после. Катерина немного облегчила страдания фон Прума, пересказав ему слова своего мужа, который чрезвычайно восхищался немцами. "Разница между итальянцем и немцем,-- сказал он ей,-- заключается в том, что, когда итальянец совершает дурной поступок, он знает, что это дурно, а когда немец поступает дурно, он способен убедить себя в том, что поступает правильно. Потому-то они и добиваются в жизни большего, чем мы". Я поступал дурно,--сказал ей на это фон Прум.-- Видишь, я это сознаю. Но ведь я поступал так для блага моей родины. И забывал при этом,-- сказала ему Катерина,-- что любой кусок земли -- чья-то родина. Когда-нибудь, когда все кончится, я вернусь сюда и сделаю для здешних жителей что-то очень хорошее, По строю новый фонтан, помогу построить школу. Как ты думаешь, они были бы довольны? -- О да, конечно,-- сказала Катерина.-- Вернись сюда и построй школу. И она была права. Такие уж мы есть. Мы бы приняли школу от кого угодно, лишь бы благодетель не вздумал нас в ней учить. Так фон Прум нашел для себя занятие: он целыми днями раздумывал о том, как вернется сюда и будет нам благодетельствовать. Об этом тоже осталось много записей. Должно быть, это помогло ему оправдаться перед своей совестью и немного успокоить ее, потому что к нему вернулось душевное равновесие. "Я заглянул в царящий во мне хаос, я проник в его глубины,-- написал он несколько позже.-- Я опускаю бадью в самый глубокий колодец моей души, и вода, которую я извлекаю из него, становится все чище и чище. Загадка разгадана: хотя я совершал ошибки и каюсь в них, в то же время я вынужден признать, что независимо от моей воли предуготован делать в жизни добро". После этого он начал понемногу выходить на улицу, совершал небольшие прогулки по площади, улыбался женщинам у фонтана и с удовольствием обнаруживал иногда, что они отвечают ему улыбкой. -- По-моему они все понимают,-- сказал он как-то Катерине.-- Это хороший народ. Они знают, что я всего лишь солдат, а солдату иной раз приходится совершать весьма неблаговидные поступки, если этого требует долг. Так он примирился с собой и снова почувствовал в себе уверенность. Ведь он старался поступать возможно лучше и в общем-то мог не стыдиться своих поступков. Правда, кое-кто пострадал, но он вовсе не желал этого. Словом, он опять был в мире с собой, если не считать одного обстоятельства, мысль о котором неотступно преследовала его. И вот как-то днем -- примерно за день или за два до того, как начался сбор урожая,-- чувствуя себя уже достаточно уверенно, он послал за Бомболини. "Не ходи,-- говорили мэру люди.-- Это унизительно для нас". Но он пошел. Прежде всего его поразила Малатеста. Говорили, что она совсем зачахла -- так, во всяком случае, хотелось всем думать,-- на самом же деле Бомболини показалось, что она никогда еще не была так хороша. Теплые ванны, хорошая еда и мягкая постель не могли не пойти ей на пользу. Бомболини посмотрел на нее, и, когда взгляды их встретились, он все понял. Ну с какой стати ей чахнуть из-за него? Чья бы это была в таком случае победа? "Баббалуче не одобрил бы этого",-- подумал Бомболини. -- Я хочу кое-что сделать для этого города,-- сказал фон Прум.-- Я намерен рискнуть ради вас всем моим будущим. Видишь ли, скоро здесь появятся и другие немцы. Очень скоро начнется генеральное отступление с юга. И остановятся наши войска где-то здесь, на новых оборонительных рубежах. Сюда стекутся тысячи солдат. Вполне возможно, что именно здесь произойдет генеральная битва. И вполне возможно, что вино,-- не делай ты такого лица, Бомболини, мы же не дети! -- что вино будет тогда обнаружено. Штаб моей части уже отступил. Архивы -- в полном беспорядке. Так вот: как комендант Санта-Виттории я готов поклясться, что вино, которое будет найдено, принадлежит по закону вам, что вы внесли свою долю рейху и оставшееся вино трогать нельзя. Бомболини поразмыслил над этим предложением, потому что, по правде говоря, сбрасывать со счета его не следовало. Тогда вы будете спасителем этого вина,-- сказал он. Да, можно на это и так посмотреть. Ваше вино лично меня ничуть не интересует. Оно мне не нужно. И ты это знаешь. Но мне хочется помочь твоему народу. Дай мне возможность сохранить для вас ваше вино. Бомболини поднялся. Ему не терпелось поскорее уйти -- так он боялся совершить какую-нибудь нелепую или даже опасную оплошность. -- Я даже выразить вам не могу, как высоко я ценю ваше великодушие,-- сказал он капитану.-- Только чело век необыкновенный может сделать такое предложение. И потому я с глубоким огорчением вынужден вам снова повторить, что нет у нас никакого вина. После этого им уже нечего было друг другу сказать, и каждый думал лишь о том, как бы побыстрее расстаться. -- Если бы ты был настоящим хозяином,-- сказала мэру Катерина,-- ты бы припрятал немного вина, чтобы он мог спасти его для тебя. А вы считаете, что можно было бы так провести капитана фон Прума? -- заметил Бомболини. Спроси у него,-- сказала Малатеста, и Бомболини посмотрел на капитана. Нет,-- сказал фон Прум. Даже весть о возможности появления новых немцев -- быть может, тысяч немцев -- как-то не пугала нас тогда. Все боялись только одного -- боялись за Туфу. Боялись того, что он мог выкинуть. Если бы он убил капитана фон Прума -- хотя капитан был уже все равно что мертв для нас,-- всему городу пришлось бы расплачиваться за поруганную честь Туфы. Какие же мы были тупицы! Ни у кого и мысли не возникло, что расплачиваться за все придется кому-то другому. Немец вызвал Бомболини вторично, но разговор между ними на этот раз не состоялся. Не успел мэр дойти до середины площади, как его остановил звон колокола, а потом грохот барабана Капоферро, а потом люди, высыпавшие из домов на площадь. -- Время пришло! -- вещал Капоферро.-- Пора! Ста рая Лоза снял пробу. Фон Прум вышел из дома Констанции и с трудом проложил себе дорогу среди метавшихся по площади людей, которые теперь ринулись во все стороны за своими повозками и мулами. Что такое? Что случилось? -- спросил он Бомболини. Ничего не случилось,-- ответил ему мэр. Мне надо было поговорить с тобой о чем-то очень важном,-- сказал фон Прум. Бомболини посмотрел на него -- ну, совсем как Фунго, говорим мы в таких случаях: выпучив глаза и разинув рот. -- Да пошел ты к черту,-- сказал он,-- у нас вино град созрел, а он ждать не может. * * * У нас, в самом деле, наступает такой момент, когда, ни секунды не медля, нужно приступать к сбору винограда. Начни собирать его на день раньше -- ив гроздьях не будет того, чем положил наделить их господь; начни на день позже -- и дьявол тронет ягоды гниением. А если начать сбор в тот день, когда следует, ягоды вберут в себя всю влагу и из воздуха, и из почвы, и из лозы, и из листьев и набухнут соком. Листья впитают в себя все солнечное тепло до капли и нагреют сок, и сахар разойдется по ягоде до самой шкурки. И вот когда это произошло -- о чем сразу узнают такие люди, как Старая Лоза, которые корнями срослись с землей, а всю душу вложили в лозу,-- наступает время собирать урожай. После этого для Санта-Виттории уже не существует ничего, кроме винограда. Нет ни войны, ни огромного мира вокруг. Даже бог перестает существовать -- он существует лишь в винограде. Если, к примеру, умрет человек -- смерть его проходит незаметно, о ней даже не говорят. И похоронами его никто не занимается. А если затягивать нельзя, тогда его все-таки хоронят, но при этом присутствует одна лишь родня, и, как только заколотят крышку гроба, все тут же бегут в виноградники. И орошают слезами уже не могилу, а лозу. Дети ходят голодные: они понимают, что нельзя просить есть, когда идет сбор урожая. Все, кто способен двигаться, отправляются в виноградники и срезают с лозы налитые солнцем гроздья и кладут их в корзины, которые потом нагружают на повозки и везут наверх, на гору, где винные прессы давят ягоды, убивают их, чтобы через какое-то время они возродились совсем как Христос -- в новом и чудесном обличье. Жидкость, светлая и безвкусная, течет в большие дубовые бочки, вместимостью две тысячи галлонов каждая; бочки эти -- гордость нашего города, ибо в них хранится пот и кровь наших граждан. На третий день жидкость начинает бунтовать (так мы тут говорим). Значит, начался процесс брожения и виноград стал заявлять о своем желании родиться вновь. Вино кипит и шипит в бочках, точно волны морские; вино бунтует. А когда бунт закончится -- этак через неделю или дней через десять, в зависимости от качества винограда,-- Старая Лоза опустит стакан в бочку, потом поднимет его к солнцу, и в эту минуту мы узнаем, каким был прошедший год и будем ли мы голодать или есть досыта зимой, когда придут дожди и метели. В день снятия пробы с вина начинается праздник урожая, и начинается он с раннего утра. Если вино хорошее и его много, праздник будет веселым, даже буйным и безудержным. Но если вино оказалось жидкое и урожай плохой, праздник может получиться печальный, даже с примесью горечи. Первые дни сбора урожая все работают. Бомболини идет на виноградники и потеет. Витторини тоже. А в этом году даже Роберто, хотя нога у него еще болела, работал вместе с Розой, Анджелой и всем семейством Казамассима от зари дотемна,-- трудился так упорно, что временами казалось: сейчас он умрет. Впрочем, сама по себе работа ему даже нравилась, хоть он и валился с ног от усталости. Ему приятно было держать в руке тяжелые гроздья спелых ягод, нравилось работать бок о бок с Анджелой, вместе потеть под октябрьским солнцем, вместе подниматься прохладным вечером в гору. Как-то раз, когда он стоял рядом с ней в тени виноградных листьев, его рука вдруг очутилась на ее бедре, потом обвилась вокруг талии, и он поцеловал девушку в затылок,-- она не повернулась и не отстранилась, даже не шелохнулась. Ты не должен этого делать,-- только и сказала она. Почему? Мне очень захотелось тебя поцеловать. Мы здесь так себя не ведем. Парень может позволить себе такое, только если он собрался жениться на девушке. В эту минуту он ничего ей не сказал, но потом, как бы между прочим, заметил, что, возможно, и женится на ней. Нет.-- Она указала на свои босые ноги.-- Американцы не женятся на девушках, которые ходят босиком. А потом, что я там у вас буду делать? Я ведь умею только собирать виноград. А в кино ты умеешь ходить? Да. Так вот, будешь ходить в кино. Захочешь, можешь сидеть в кино хоть весь день, а по вечерам -- слушать радио. Она немного подумала. Нет, мне это не понравится. Я люблю собирать виноград. Да я же шучу с тобой. Люди в Америке занимаются не только этим. Ты все-таки подумай. Мне нравится собирать виноград. И мне нравится здесь. А ты все-таки подумай. Решив возместить отсутствие тех, кто побывал в руках у эсэсовцев, фон Прум послал нескольких солдат работать на виноградниках. Кое-кому из них уже приходилось собирать виноград, и они неплохо справлялись с делом. Роберто, заметив, как ефрейтор Хайнзик смотрит на Анджелу, когда она наклоняется, выпрямляется, тянется за гроздьями, вдруг почувствовал, что ему хочется прикрикнуть на него. Но он сдержался и продолжал работать. В виноградниках царило оживление. Никто не мог припомнить, чтобы виноградины были когда-нибудь такие налитые, такие тяжелые, а гроздья -- такие большие. Корзины с виноградом тоже были тяжелые, как никогда, и прессы не успевали с ним справляться, так что приходилось работать в давильне до поздней ночи при свете, который давал Лонго, несмотря на угрозу бомбежек с воздуха. Целый день густой сок бежал из-под прессов по желобам в бочки, и они наполнялись быстрее обычного. Вина было много; и все знали, что если при этом оно еще окажется хорошим, то год выдастся такой, какого и не упомнит никто в Санта-Виттории. Люди были возбуждены и от души веселились; ведь по мере того как текло вино -- а тысячи галлонов вытекли из-под прессов и уже сто тысяч галлонов пробежало по деревянным желобам в бочки,-- все яснее становилась разгадка тайны и ответ на первую часть вопроса: есть в Санта-Виттории вино или нет; все это происходило на глазах у немцев, но они ничего не видели, потому что глаза Их непривычны к вину. И вот, когда сбор урожая подходил к концу и ободранные лозы выглядели положительно непристойно, точно их раздели донага, Бомболини принял смелое решение. Он пересек Народную площадь и пригласил капитана фон Прума и солдат принять участие в празднике урожая. Не знаю, право. Насколько я понимаю, это ведь своего рода религиозная оргия. Во время нее много пьют, людьми овладевает что-то вроде истерии. По-моему, ваша идея не очень удачна,-- сказал фон Прум. Пусть будет истерия, но это истерия веселая,-- возразил ему Бомболини.-- Без всяких обид и горечи. На празднике урожая не бывает врагов. Особенно если вино доброе. Я подумаю,-- сказал немец. У нас на этом празднике никогда еще не присутствовали чужеземцы. Я приглашаю вас в ответ на ваше предложение насчет вина. Люди считают, что вы тем самым проявили к нам уважение. Фон Прум приложил палец к губам и уставился в потолок. Значит, люди считают, что я проявил к ним уважение,-- повторил он. Они считают, что это было очень великодушно с вашей стороны. Поэтому мы хотим, чтобы вы были почетным церемониймейстером на нашем празднике. Это очень большая честь,-- сказала Катерина. Большей чести мы никого не удостаиваем,-- сказал мэр. Ну, что ты скажешь? -- спросил капитан, обращаясь к Катерине. Я просто не вижу, как ты можешь отказаться,-- сказала она. И тогда капитан фон Прум -- от имени своих солдат -- принял предложение прийти на праздник. Вы, конечно, хотите, чтобы мы пришли в парадной форме,-- сказал он. Народу это польстило бы,-- сказал Бомболини.-- Мы даже дадим вам нести статую святой Марии во главе процессии. И включим в число тех, кто будет выжимать сок из последнего винограда. По старинке -- ногами, как у нас принято. Последние капли вина. А вот это уже великодушно с вашей стороны,-- сказал фон Прум.-- Вы обладаете даром прощения. А я только учусь этому. Бомболини собрался уходить. -- Некоторые наши традиции могут показаться вам несколько странными, но я думаю, вам ничего объяснять не надо,-- сказал мэр.-- Вы обидите людей, если не вы полните их. Мы твердо следуем традициям. Капитан фон Прум обещал все выполнить. * * * Вино в первой бочке перестало кипеть на пятый день после того, как был выжат виноград, и это означало, что праздник урожая начнется раньше обычного. Ночи стояли холодные и туманные, и в бочках оседал осадок, а вино, охлаждаясь, становилось прозрачным. Весь виноград, за исключением того, который оставляли, чтобы во время праздника по традиции выжать из него сок, был уже собран. По всему городу висели гроздья, которые женщины срезают и сохраняют на зиму, когда нет свежих фруктов,-- они висели на лестницах, в дверных проемах; со всех крючков и гвоздей на всех стенах в Санта-Виттории свисали кисти и гроздья, целые каскады винограда. Прошло восемь дней с тех пор, как начали давить виноград, и вот на девятые сутки, вечером, Старая Лоза опустил свою мерку в одну из бочек, и вино, которое он оттуда достал, оказалось почти прозрачным. -- Время подходит. Готовьтесь! -- приказал Старая Лоза.-- Утром я сниму с вина пробу. Трудно описать, что тут начинается. У фонтана выстраивается длинная очередь -- сразу набегает не меньше пятидесяти женщин, потому что все хотят помыться и даже искупаться перед праздником. Трех человек посылают за Лоренцо Великолепным, Лоренцо- винодавилыциком, чтобы привести его в город. Еще троих посылают в Сан-Марко-делла-Рокка за оркестром, который всегда играет нам, получая за это бочонок молодого вина. Кто-то идет за Мароттой - взрывником: он вместе с сыном запускает нам фейерверк. Конечно, не очень приятно нанимать кого-то из Скарафаджо, но, по счастью, Маротта не родился в этом городе и, следовательно, не может считаться коренным скарафаджинцем. "В постель, в постель, спать!.." -- кричат матери детям. Но ни один ребенок не спит здесь в ночь перед праздником -- это уж как закон. У старух тоже есть свои обязанности: они вытаскивают соломенные шляпы, предназначаемые обычно для мулов и волов, и отправляются за цветами, чтобы сплести гирлянды и надеть их потом животным на шею. Кое-кто отправляется на виноградники нарубить лоз для украшения статуи святой Марии и нарвать виноградных листьев, в которые оденут ее. Девушки занимаются прическами и платьями, а женщины постарше подновляют традиционные костюмы, чтобы надеть их еще разок. Мужчины почти ничего не делают. Они счищают грязь и навоз с сапог и с ног и вытаскивают свои черные костюмы -- те, у кого они есть,-- а потом стоят и толкуют о вине, снова и снова, без конца, без устали повторяя одно и то же, будто это великая истина, которую они только что открыли. Они рассуждают о том, будет вино густое или жидкое, черное как ночь или красное, как глаз голубя, резкое или мягкое, легкое или тяжелое, и будет ли у него такой, как надо, букет, а главное -- будет ли оно в этом году по-настоящему frizzantino, то есть такое, чтоб точно иголочками кололо и слегка жгло язык, как всякое доброе вино. В этот вечер никто не пьет: надо, чтобы к утру голова была ясная, рука твердая, а рот чист для первых глотков молодого вина. Многие мужчины всю ночь не ложатся спать и топчутся у фонтана, неся почетную вахту в честь вина. Они изводят друг друга предположениями о том, какое скверное будет вино, какой поганый у него будет вкус и какая от него будет оскомина. "Откуда ему быть хорошему-то! Помнишь, какой холодный дождь прошел две недели назад? Чего уж теперь ждать! Он погубил виноград". Им точно кажется, что скажи они доброе слово -- и бог вина за ночь отвернется от них. Короче, делается это в целях самозащиты: ведь если ты не ждешь ничего хорошего, тебе и обидно не будет! Ну, а кроме того, к вину надо относиться со смирением, ждать только самого худшего: подставить, как принято здесь говорить, богу вина свою задницу и ждать пинка. В два часа ночи, когда дворе хоть глаз выколи, большинство женщин было еще на ногах. Несколько мулов и волов, увешанных цветами, украшенных лозами и виноградными листьями, бродили по площади как неприкаянные, поскольку уже не надо было таскать на гору корзины. Такими же неприкаянными чувствовали себя и люди. Даже фрицы не позарились бы на это вино,-- сказал кто-то. Ну что ж, продадим его на уксус. Вокруг всей площади, прямо на камнях, сжавшись в комочек от холода, лежали дети и ждали зари, боясь что-либо пропустить. Они знали, чего ждут,-- знали, что, оставшись дома в теплых постельках, они пропустили бы первые звуки праздника, раздавшиеся на Корсо Кавур. Все началось, когда еще было темно и стрелки часов только что перевалили за четыре. Началось не так, как начинается обычный день -- постепенно, мало-помалу, а сразу, точно день вдруг прорвался и забил фонтаном. Какой-то ребенок выбежал на Народную площадь. -- Идут! -- крикнул он.-- Я их видел. Они уже у Толстых ворот. Они уже ступили на Корсо Кавур, и звуки их труб донеслись до нас, словно усиленные мегафоном. Это был духовой оркестр стражников и арестантов уголовной тюрьмы Сан-Марко. Они, должно быть, шли всю ночь, всю темную ночь напролет, эти славные люди, надежные люди, которые еще ни разу не подвели нас,-- шли от самых ворот тюрьмы, что стоит на горе, через долину, потом вверх на нашу гору, к Толстым воротам, и все это время в уже редеющих сумерках ночи дули во всю мощь легких и сердец в свои инструменты, будя детей, перекрывая испуганное блеяние овец, и бренчанье колокольчиков, подвешенных к шеям волов, и грохот канонады на юге, заглушая даже петухов, у которых они украли это утро. "Восславим Гарибальди!" -- звучало в четыре часа утра; "Славься, Италия!" --в десять минут пятого, когда они вступили на наши улицы; "Марш альпийских стрелков" -- у начала Корсо; и на площади, под чеканный шаг,-- снова "Гарибальди". Тысячи людей криками приветствовали их. Восемь человек, восемь человек в зеленой с золотом форме, восемь хороших музыкантов -- самые отъявленные воры и самые храбрые стражники во всей Италии, пять воров и три стражника, одна флейта-пикколо, один тромбон, один кларнет, две трубы, цимбалы и барабан, которому будет вторить наш Капоферро, ну и, конечно, дирижер маэстро Стомпинетти, Кремень Сан-Марко, проведший два года в Кливленде, штат Огайо, и отлично знающий что к чему. Бомболини приветствовал их прибытие в город Санта-Витторию. Я слышал, что тебя сделали мэром, но поверить никак не мог,-- сказал Стомпинетти. И какой мэр -- лучшего не было за всю историю нашего города,-- сказал Пьетро Пьетросанто. Ну что ж, мне еще и не такое доводилось слышать,-- сказал Кремень.-- Так ты теперь, значит, мэр. Да благословит бог мэра, да благословит бог ваш народ, и да благословит бог ваше вино! -- Голос у него был громкий, такой же громкий, как тромбон, на котором он играл. С колокольни спустился падре Полента в окружении стариков в черных костюмах; они держали над головой священника полотняный балдахин, предназначенный защищать от солнца или возможной непогоды серебряный потир с облатками, которые -- частица тела господня. В праздник урожая все причащаются, даже если душа у человека так же черна, как его сюртук, и так же запятнана, как одежда тех, кто работает в давильне. Через несколько минут священнику предстояло начать Виноградную мессу. Народ только было собрался переступить порог храма святой Марии, как из дома Констанции донеслись слова команды на немецком языке, а через секунду, шагая попарно, на площади появились немцы. Капитан фон Прум скомандовал еще раз, и они направились к церкви. Немцы были в парадной форме, которую они надели впервые после расправы над каменщиком. Их широкие черные кожаные ремни и сапоги были начищены до блеска, металлические пряжки с выштампованным на них "Gott mit Uns" * сверкали. Винтовки с примкнутыми штыками они держали "на плечо", на боку у них висели тесаки в ножнах, на головах были стальные каски. Один только Витторини мог бы сравниться с ними. Они шли парадным шагом, так называемым "гусиным",-- остановка, человек замирает в неподвижности и потом с грохотом опускает кованый сапог на камни мостовой. Капоферро подхватил ритм -- бррм-бэнг, брррмммм-бэнг, а флейта-пикколо затянула плач по умершим. Немцы производили внушительное впечатление. У входа в церковь Витторини отдал им честь, а Бомболини приветствовал их как почетных гостей праздника. Как представитель германского народа и германской нации заявляю вам, что мы польщены этой честью,-- сказал капитан фон Прум. Ничего, парни из Сопротивления еще поймают этого Бомболини,-- заметил Стомпинетти.-- Ну что это за итальянец! Уж пусть бы лучше вышел на площадь и поцеловал себя в зад! Обожди,-- сказали ему те, кто стоял ближе.--Не спеши. Он знает, что делает. Месса продолжалась недолго. Полента никогда не был сторонником долгих богослужений. Он считал, что если господь захочет спуститься с небес и благословить виноград и вино, то он это сделает независимо от того, сколько времени люди простоят на коленях -- час или десять минут. В результате месса окончилась через четверть часа. * "С нами бог" (нем.). Выходя из храма святой Марии, все увидели статую, которая стояла на большой открытой повозке, увешанная гроздьями черного и белого винограда, увитая лозами, одетая тысячью виноградных листьев, слегка шелестевших под утренним ветерком. А скоро, надеялся падре Полента, ее увесят еще и лирами и, может, даже долларами и чеками Американского банка. -- Это символ нашего урожая,-- сказал Бомболини фон Пруму. -- Мы склоняем перед ним голову,-- заметил немец на паперти был установлен на двух винных бочка: большой гроб из черного дерева. Вот первая из наших традиций,-- сказал мэр. В этом гробу лежит тело старого года. Мы уничтожаем старый год, чтобы мог родиться новый и начать свою жизнь. Очень красиво,-- сказал фон Прум.--Очень символично. Не соблаговолите ли вы и ваши люди постоять в почетном карауле? Сочтем за честь. Никакая это была не древняя традиция. Священник, служивший здесь до Поленты, видел такой обряд в другом городе и заимствовал его. Из церкви тянут проволоку. Она спускается вниз по ступеням паперти и через отверстие уходит в гроб. По причинам, объяснения которых мы уже не помним, белую голубку привязывают н этой проволоке и сажают в гроб. В положенное время, по сигналу, птица вылетает из проделанного в гробу отверстия, тянет за собой другую проволочку, привязанную к взрывчатке, и та взрывается, расщепляя гроб на куски. Немцы заняли места по бокам гроба: солдаты -- по трое с каждой стороны, фон Прум и ефрейтор с фельдфебелем -- впереди. -- Старик скончался,-- объявил Полента с порога церкви.-- Новый год,-- возвестил он (и голубка выпорхнула, потянув за собой проволоку, привязанную к ее малиновой лапке),-- родился!.. Последние слова священник обычно резко выкрикивает, и порой голубка вторит ему, но на этот раз она молчала. А взрыв был такой же громкий и сокрушительный, как всегда. Куски гроба взметнулись высоко в воздух и разлетелись по всей площади. При этом повалил такой густой дым, что с середины площади уже не видно было храма. Когда дым наконец рассеялся, мы обнаружили, что немцы -- все девять немцев -- лежат плашмя на камнях среди воловьего навоза; двое или трое из них, должно быть лучше натренированные, мгновенно вскочили на одно колено и, схватив винтовки, прицелились в народ. Тут площадь огласило громовое, оглушительное "ура" -- это означало, что festa * началась. Какие-то люди подбежали к солдатам, чтобы помочь им подняться, и принялись счищать с них навоз и вар, впрочем безуспешно. Бомболини сказал что-то капитану, тот улыбнулся и похлопал его по спине, но из-за грохота, стоявшего в ушах, никто не слышал, что он сказал. В центре площади, у фонтана, за ночь соорудили помост; на нем стояла первая из бочек с вином, а у бочки стоял Старая Лоза. Вид у него был такой же, как всегда -- точно его сейчас приговорят к смерти и он сквозь помост провалится прямо в преисподнюю. Падре Полента прочел молитву. И тогда девочка в белом платье, какое надевают к первому причастию, взяла медную мерку, отвернула кран у бочки и стала наполнять мерку вином, а когда та наполнилась, протянула ее Старой Лозе. В такую минуту в Санта-Виттории все смолкает. Даже животные, которые, как и мы, живут этим вином, словно понимают, что происходит, и не издают ни звука. Старая Лоза взял мерку и стал переливать из нее молодое вино в большой хрустальный бокал, потом высоко поднял его над головой, подобно тому как священник поднимает потир, приступая к причастию, и повернулся на все четыре стороны. -- Vino nero,-- возвестил Старая Лоза.-- Черное вино, хорошее. Толпа взревела, но не очень громко. Оно, конечно, хорошо, что вино черное, но это еще далеко не все. Затем Старая Лоза поднес бокал к губам, и толпа подалась вперед, потому что люди хотели не только увидеть, но и услышать, как вино прополощет ему рот, как он поцелует его губами и языком, а потом выплюнет,-- толпа подалась вперед и застыла. * Празднество (итал.). И тут все поняли, что вино хорошее. Это было видно по красному лицу Старой Лозы. Теперь важно было узнать, насколько оно хорошее. -- Frizzantino! -- крикнул старик. Вот тут толпа взревела по-настоящему -- почти так же громко, как в тот день, когда народ приветствовал Бомболини! Живое вино! -- возвестил Старая Лоза.-- Так и пляшет.-- Он отхлебнул еще и на этот раз проглотил.-- Терпкое. Дай нам, дай нам! -- кричали люди. Множество рук потянулось к бокалу с вином, но Старая Лоза не выпускал его. Свежее, как воздух! -- выкрикнул он.-- А глотнешь -- точно солнце взошло на небе.-- Никогда еще Старая Лоза не говорил так о вине. Он сообщил народу, что вино густое и в то же время легкое, что оно ароматное, но не слишком сладкое, а букет у него такой, что ума лишиться можно. Хорошее вино,-- сказал он. Это был первый из желанных отзывов. Отличное вино. Крики одобрения зазвучали громче. Все ждали, наградит ли он вино третьей, самой высшей похвалой, которую дают в редчайших случаях. -- Слишком хорошее для простых смертных,-- сказал Старая Лоза. И высоко поднял бокал, как бы в честь богов, с которыми он один был на короткой ноге.-- Мы с вами получили такое вино, какое только святым пить впору. На площади стояла тишина -- все молчали, охваченные священным трепетом, ибо такие слова не требуют возгласов одобрения. По традиции старший член каждой семьи выступает вперед с меркой, ее наполняют из бочки, и вино несут домой. Там его пригубят, распробуют, а потом разопьют все вместе -- и старые и малые. Когда все семьи получат свое вино, духовой оркестр Сан-Марко разражается веселой песней, которую поют в горах к югу от здешних мест; это значит, что время немого поклонения вину прошло, и площадь снова заполняется гулом. -- Мы намерены оказать вам величайшую честь! -- крикнул Бомболини, пригнувшись к уху фон Прума.-- Ни одному чужеземцу никогда еще не разрешалось такое. Вам дозволено будет нести статую святой Марии. Из местных жителей формируют команды, которые поочередно несут статую; это считается большой честью. Команды эти состоят из восьми человек, и каждый год выделяют три такие команды. Впереди идет Полента, за ним несут статую сначала вокруг Народной площади, потом вниз по Корсо Кавур, через Толстые ворота и дальше в виноградники. По пути священник благословляет двери и окна, а на виноградниках благословляет последние гроздья, оставшиеся после сбора урожая, и корни лоз, чтобы они дали на будущий год хороший урожай. Статуя не тяжелая, но дорога длинная, и в жаркий день эта работенка под силу только могучим людям. А для многих этот обряд выливается в сущее наказание. Но тем самым люди как бы говорят богу: "Я потею для тебя, а уж ты попотей для меня". К тому же наша статуя -- самая уродливая во всей Италии, а может быть, и во всем мире. Лет сто тому назад ее вылепили из воска в Монтефальконе, потом покрыли гипсом и покрасили дешевой краской; отряженные за ней носильщики по пути назад остановились в придорожном трактире, чтобы выпить вина, а статую оставили на улице под солнцем и дождем -- краска на ней облупилась, гипс размяк, и она почернела. Люди ужаснулись, увидев ее. "Не бойтесь, не бойтесь! -- сказали те, кто ее принес.-- С ней произошло чудо. Верно, так и выглядела святая Мария,-- конечно же, она была черная от сажи. Так уж распорядился господь". С той поры и по сей день жители города делятся на тех, кто считает, что со статуей святой Марии произошло чудо, и на тех, кто считает, что это случилось из-за пьянства, глупости, преступной небрежности и лжи. Первых называют "чудодеями", вторых -- "маловерами". Статуя была пустотелая -- то ли так было задумано, то ли заказчика просто надули, этого по сей день никто не знает. Первая команда несла статую по Корсо Кавур; по пути ее следования люди выбегали из домов и увешивали статую лирами, а те, у кого не было денег, нагружали ей руки едой или складывали дары в повозку, которая ехала следом. У Толстых ворот статую приняла вторая команда и понесла вниз, в виноградники. Большинство в этой команде составляли старики, иным было далеко за шестьдесят, но они высоко держали статую и шли вниз по склону широким шагом. Молоденькие девушки собирали последний виноград, и немецкие солдаты, проникшись общим духом, помогали им укладывать гроздья в корзины. Вы не очень-то напрягайтесь,-- предупредил солдат Пьетросанто.-- Скоро ваша очередь нести статую. Если уж; таким старикам она под силу, то и мы справимся,-- ответил ему Хайнзик. Но они знают, как это делать. Нести ее куда тяжелее, чем кажется со стороны,-- заметил Бомболини.-- А они не первый год этим занимаются. На одной руке понесем,-- сказал какой-то солдат,-- на одной руке. Ну, не знаю,-- усомнился Пьетросанто. Хайнзик подозвал Цопфа и велел ему закатать повыше рукава рубашки. Рука у него оказалась такой толщины, как у иного мужчины нога. -- Вот какие у нас в Баварии быки,-- с гордостью сказал ефрейтор. Впрочем, он и сам был вроде быка. Где-то на склоне статую поставили на повозку, чтобы дать ей отдохнуть, а мужчины, женщины и солдаты пошли в виноградники -- началась церемония благословения лоз. Когда положенные молитвы были прочитаны и все вернулись назад, Бомболини спросил капитана фон Прума, готовы ли его люди принять теперь на себя честь нести статую. -- Мы давно ждем этого,-- сказал фон Прум, и все вокруг зааплодировали. Немцы легко подняли носилки со статуей, поставили их себе на плечи и бодрым шагом двинулись назад через виноградники. Так уж тут заведено: после молитвы люди всю дорогу до самого города идут быстро и поют, а оркестр, следуя за ними, играет, ибо время, выделяемое для богослужения, прошло, вино ждет на площади и предстоит еще давить последний виноград и взбираться по смазанному жиром шесту. Сначала немцы отлично справлялись с делом. Местные жители не умеют идти в ногу, солдаты же ни разу по сбились. Фельдфебель Трауб отсчитывал шаг, хотя сам тоже нес статую. Eins, zwei, drei, vier!.. Ems, zwei, drei, vier!..* -- звучало громко, четко, ясно. Лучше бы вы поберегли дыхание! -- посоветовал ему Бомболини. Но фельдфебель только улыбнулся и продолжал отсчитывать. Все шло хорошо еще шагов сто, а затем Трауб перестал считать; через какое-то время солдаты зашагали медленнее, и оркестру, чтобы подладиться под них, пришлось тоже играть медленнее, и людям пришлось растягивать слова песни, а потому, пройдя еще пятьдесят шагов, оркестр переключился с "Гарибальди" на "Плач по Сардинии" -- протяжную, заунывную песню про воров, погибших в горах от голода. Вскоре местные жители, в том числе и старики, которым не терпелось поскорее попасть на площадь, стали обгонять носильщиков, и те вместе со статуей очутились в хвосте процессии. -- Что это вы еле плететесь?! -- прикрикнул на солдат фон Прум.-- А ну, пошевеливайтесь! Держите шаг! После этого солдаты ценой огромного напряжения какое-то время держали шаг, и Трауб снова начал считать, но уже еле слышно, сдавленным голосом. Потом они, видно, снова обессилели, шаг их замедлился, и под конец, хотя до Толстых ворот было еще довольно далеко, немцы уже не маршировали и не шли, а тащились, как тащится усталый человек, поднимаясь на крутую гору, с трудом переставляя ноги. -- Сомкнуть ряды, тверже шаг! -- скомандовал фон Прум.-- Вы себя позорите. Но на сей раз это не сработало. Солдаты по-прежнему еле плелись. -- Говорил я вам, не надо было собирать виноград,-- сказал Пьетросанто.-- Вам же положено нести статую до Толстых ворот. Но, как видно, придется вас сменить. Однако капитан и слышать об этом не хотел. -- Все дело в форме, герр капитан,-- сказал ему ефрейтор Хайнзик.-- Эти мундиры нас просто душат. Лицо у Хайнзика было уже цвета нашего вина -- vino nero -- красное, темно-красное, почти багровое, этакими темными, чуть не черными пятнами. Да и у всех солдат * Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре!.. (нем.) лица были красные, и пот тек с них ручьем, так что соль ела глаза, щипала губы и язык, но они бессильны были облегчить свою участь, ибо задыхались и широко раскрывали рот, втягивая воздух. У меня сейчас сердце лопнет! -- воскликнул вдруг Г?тке. Молчать! -- рявкнул на него фон Прум. Если "макаронники" могут нести, так и мы тоже можем! -- сказал Хайнзик. Никто не поддакнул ему. -- Первый, кто выйдет из строя, будет отдан под трибунал,-- прошипел фон Прум, но так тихо, чтобы слыша ли только его люди. Говорят, что если в человеке сильно желание жить, он никогда не утонет. Однако может наступить такой момент, когда тело уже не в состоянии повиноваться даже самым сильным желаниям. У немцев дрожали ноги, а раз так, то через несколько шагов одна из шестнадцати ног неминуемо должна была дрогнуть чуть сильнее и подкоситься, что и произошло. И получилось, как бывает, когда гребец промахнется и весло пройдет над водой. На секунду немцы остановились, качнулись, шагнули назад, удержались, пробежали шага два вперед и по инерции маханули с проселка прямо в виноградники вместе со статуей святой Марии на плечах. -- Священная статуя!..-- возопил Бомболини.-- Ради господа бога, держите ее! Старухи заголосили. Они призывали матерь божью сойти с небес и спасти святую Марию, призывали святую Марию спасти самое себя. Но немцы все же устояли на ногах, хотя на лбу у них вздулись жилы, а глаза вылезали из орбит. Кто сбился с ноги? -- рявкнул фон Прум. Я, герр капитан,-- признался Г?тке.-- Не могу я больше идти. Тогда выходи из строя,-- приказал капитан, схватил солдата за рукав, вытащил его из строя и сам занял его место под статуей. Она же совсем не тяжелая,--сказал капитан.-- Что это с вами, ребята? Впрочем, мне ясно, в чем дело: слишком много пьете. Слова капитана подхлестнули солдат, но всего лишь на пять шагов, Человеку с больной ногой никогда не следует браться за такое дело. А у капитана фон Прума одна нога была короче другой, и всякий раз, как он на нее ступал, статуя слегка накренялась и давила ему на плечо, и боль, словно стальная игла, пронизывала его до кончика раненой ноги. -- Молодцы! -- крикнул, пригнувшись к его уху, Бомболини.-- Осталось всего четыреста шагов. При этих словах капитан фон Прум вторично за время своего пребывания в Санта-Виттории понял, что его ждет поражение. И решил, что, если они смогут пройти еще сто шагов, это уже будет победа. Но подобный вывод мог сделать только человек, не до конца честный с самим собой,-- такому плюнь в лицо, а он скажет, что никто и не думал его оскорблять, и непременно станет доказывать, что немцы сдались не без борьбы. -- Вперед! -- крикнул, обращаясь к солдатам, фон Прум.-- На счет "три" -- печатать шаг. Раз-два-три -- шаг! -- скомандовал он.-- Шаг... шаг... шаг! Какой-то солдат при команде "шаг!" всякий раз повторял: "Помираю, помираю, помираю..." -- Осталось всего триста пятьдесят шагов, капитан,-- сообщил Бомболини. Никто не мог бы сказать, почему они остановились. Говорят, на войне никогда нельзя объяснить, почему захлебнулась атака. У каждого солдата есть тому свое объяснение и свой предел сил, но так или иначе атака вдруг захлебывается. Вот так же получилось и здесь. -- Шаг! -- скомандовал капитан, но никто не сдвинулся с места. Солдаты стояли как вкопанные -- лишь статуя слегка покачивалась у них на плечах, ибо им стоило немалого труда даже удерживать ее в равновесии. Тогда шестеро молодых людей -- Бомболини было очень важно, чтобы их было шесть, а не восемь,-- сняли носилки с плеч немцев (при этом ни один из них, в том числе и капитан фон Прум, слова не возразил), поставили статую себе на плечи и двинулись вверх по склону к Толстым воротам -- сначала быстрым шагом, а потом и рысцой. Стомпинетти, завидев это, перешел на "Неаполитанский квикстеп", и наши ребята проделали оставшийся путь в таком темпе, точно спешили домой на ужин. А немцы -- где стояли, там и упали. Одни растянулись в густой белой пыли проселка -- лежали на спине и глядели в небо,0x08 graphic не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, а другие, наоборот, свернулись клубком, стараясь унять дрожь в мускулах. Они все еще валялись на дороге, когда Лоренцо Великолепный, тот, что должен был по старинке выжать вино из винограда, увидел их, поднимаясь по склону вместе с гонцами, которых послали за ним. Лоренцо -- он, конечно, сумасшедший, он сам говорит, что он сумасшедший, но, как явствует из его прозвища, к тому же и великолепный. Нет такого человека на свете, который не признал бы, что Лоренцо ни на кого не похож, и который не боялся бы его или не был бы поражен его видом. Он как стальная пружина: все мускулы его тела и все клетки его мозга напряжены до предела, так что кажется, сейчас его разорвет и, если это случится, кусочки разлетятся по всей Италии. Что тут происходит? Почему эти сукины дети валяются в пыли? -- спросил Лоренцо. Тише! Это немцы,-- сказал кто-то из сопровождавших его. Я и сам вижу. Я только спрашиваю, почему они тут валяются в пыли, точно свиньи? И он пошел дальше, потому что уже опаздывал. Но никто из немцев ни слова не сказал и даже не взглянул на него, когда он это говорил. У них такой вид, точно партизаны крепко им всыпали,-- сказал потом кто-то из свиты Лоренцо. У них такой вид, какой был у Фабио или у Кавальканти после того, как эсэсовцы потрудились над ними,-- заметил дель Пургаторио.-- Такой вид, точно их пытали. Да так оно и было. К тому времени, когда Лоренцо достиг Народной площади, статуя святой Марии, которую несла уже девятая или десятая команда, была водружена на помосте, где утром Старая Лоза пробовал вино. И когда люди удостоверились, что ни один из немцев еще не поднялся и не прошел через Толстые ворота, они вынули из живота статуи огромный камень, швырнули его в повозку и тут же отвезли подальше, чтобы никто никогда больше и не видел его. Затем святую Марию отнесли в полумрак церкви, поставили на ее обычное место, на темный пьедестал, и падре Полента принялся снимать с нее виноград, листья и лиры. Ничего не скажешь, она хорошо послужила своему народу. x x x Для немцев день вроде бы уже кончился, тогда как праздник только еще начинался. В полдень все поели холодных вареных бобов и сырого лука со свежим хлебом, обильно политым оливковым маслом, и запили это молодым вином, черпая его ведрами, стаканами, мерками, кувшинами; и со всех сторон неслось: "Frizzantino! В самом деле, настоящее frizzantino!.." Слово это повторялось на все лады, как открытие, пока, несмотря на всю свою сладость, не набило оскомины. После обеда все легли спать, за исключением тех, у кого были дела. Лонго с несколькими помощниками трудился над фонтаном Писающей Черепахи, что-то там переделывая, чтобы вечером из него могло бить вино. Маротта с сыном готовили фейерверк. А Лоренцо с помощью нескольких молодых людей устанавливал огромную бочку, в которой будут давить последний виноград. Музыканты из оркестра уголовной тюрьмы Сан-Марко, осушив не меньше пяти мерок каждый, спали на площади в тени, прижав к себе свои инструменты. В четыре часа из фонтана забило вино; раздалось громкое "ура", и жители начали просыпаться и выходить на площадь. Вино, сверкая в предвечернем солнце, описывало высокую дугу у них над головой и, шипя и пенясь, играя, как живое, падало обратно в бочку, откуда его нагнетали. Когда немцы -- пока что только двое, капитан фон Прум и фельдфебель Трауб,-- появились на Народной площади, фонтан бил уже вовсю, оркестр снова играл, а давильщик Лоренцо Великолепный стоял по колено в винограде. В пятом часу Маротта по знаку Старой Лозы запустил в небо "римскую свечу", и она вспыхнула высоко над головами людей. Многоцветные искры рассыпались во все стороны, ударяясь о стены домов и отскакивая от них, Стомпинетти заиграл "Песню давильщика", и праздник возобновился. "Песня давильщика" -- своеобразная, медлительная и протяжная мелодия, потому что давить вино -- дело нескорое и нелегкое. Она, наверно, старинная и к тому же ни на одну нашу песню не похожа, точно ее занесло к нам с другого конца света. Виноград давят медленно, раскачиваясь из стороны в сторону и взад-вперед, переступая с носка на пятку, а не месят ногами. Говорят, дело мастера боится, и вот таким великим мастером по части выжимания сока из винограда был Лоренцо. Он знал, как заставить людей извлечь из ягод все, что господь в них вложил. Начинает он свой танец, по обыкновению, с женой -- цыганкой, которая больше похожа на волчицу, чем на женщину; когда же она устает, он отпускает ее и вызывает партнеров из толпы, и они поднимаются на помост, залезают в бочку и пляшут с ним. Когда тебя вызывают давить виноград, отказываться нельзя. Это значило бы оскорбить вино и оскорбить Лоренцо, а ни вино, ни Лоренцо нельзя оскорблять. В такой день Лоренцо все разрешается. Женщины приподнимают юбки и обнажают ноги до колен, а иной раз и ляжки, и Лоренцо держит их за руки, и за плечи, и за талию. Если ноги красивые, сильные и крепкие, и бронзовые, и мускулистые, мужчины громко выражают свое одобрение, а женщины позволяют себе такие нам?ки, какие в другое время у них язык не повернулся бы произнести. Лоренцо и одет иначе, чем наши мужчины. На нем очень узкие, как у тореадоров, штаны. Они доходят только до колен и обтягивают его словно перчатка, и это смущает женщин и даже кое-кого из мужчин, но, когда начинается танец, все забывают об этом. Грудь его едва прикрыта короткой курточкой, расшитой золотом и серебром, и руки и грудь у него, как кость, крепкие. Но люди смотрят главным образом на его лицо, на его глаза. Мало-помалу танец захватывает Лоренцо, он всецело подпадает под власть ритма и пляшет как одержимый, но только все соображает при этом. Кажется, будто он все видит и не видит ничего. Словом, он делается каким-то особенным, точно воспаряет над нами,-- это признают все. Он становится как бы богом, богом маленьких городков, похожим и на козла, и на фавна, и на человека. Глядишь на него -- и кажется, что силы его никогда не иссякнут и что он может плясать и плясать без конца, ибо в нашем представлении он уже не человек, а что-то вроде бога или зверя. -- Ты!-- указует он, и из толпы выходит женщина; он хватает ее за запястья; сильные, смуглые, волосатые руки сжимают руки женщины, и оба начинают раскачиваться под музыку, медлительную, но не грустную,-- то лицом к лицу, то бок о бок, увязая в винограде, и сок брызжет из-под их перепачканных виноградом ног. -- Берегите жен, не то я их у вас отберу! -- вдруг выкрикивает Лоренцо. Он мог бы этого и не говорить, потому что стоит зазвучать музыке -- и все женщины принадлежат ему. Каждая женщина знает это, и Лоренцо знает это, и все мужчины в Санта-Виттории знают это. Он пляшет с женщиной, пока она не подчинится ему, не сдастся на его милость -- и тогда он может вертеть ее направо и налево, как захочет, а она готова выполнить любое его желание, повинуясь его взгляду, вздоху, мановению руки. Теперь она уже вся во власти этого человека, но лишь только Лоренцо почувствует это,-- она ему больше не нужна. То же происходит и с мужчинами. Лоренцо бросает им вызов и никогда не оказывается побежденным. Он будет плясать до тех пор, пока партнер не свалится с ног,-- ему мало, если тот просто сдается. Только когда партнер совсем обессилеет, Лоренцо отшвыривает его,-- толпа кричит и улюлюкает, глумясь над жертвой, а он выбирает себе следующую. Лоренцо плясал уже целый час -- а это большой срок для любого давильщика винограда,-- и тут он поманил к себе Анджелу Бомболини. Мужчины одобрительно зааплодировали, увидев ее ноги, и Бомболини удивился. "Чего это они так восторгаются? Ведь она же еще девчонка",-- подумал он. Но Анджела была молодая и сильная, она унаследовала от матери крепкую спину и плечи и была во всем под стать Лоренцо. Остальные давильщики, плясавшие у самого края бочки, даже приостановились посмотреть, хоть это и не положено. Глаза у Анджелы были широко раскрыты и горели от возбуждения; сначала она плясала с Лоренцо, но не для него. Он смотрел ей в глаза, и она смотрела ему в глаза, но видно было, что она принадлежит себе, а не ему. Однако ему все дозволено -- любое касание, любая ласка, и ни одна женщина не в силах его оттолкнуть. И тут состязание стало неравным. Лицо Анджелы сначала дышало невинностью, но потом настала минута-- и это заметили все,-- когда выражение невинности сменилось другим; теперь Анджела плясала уже для Лоренцо, преграда, стоявшая между ними и разделявшая их, рухнула. Анджела была вся во власти Лоренцо, во власти его глаз, его рук. Стыдно сказать, но в эту минуту -- на глазах у всего города -- он мог сделать с ней все что угодно, и Анджела не воспротивилась бы ему. Губы ее приоткрылись; он улыбался ей, и она улыбалась ему, и весь мир перестал для них существовать. -- Она уже больше не девушка! -- выкрикнула какая- то женщина. Бомболини повернулся и взглянул на нее. -- Нечего смотреть так, Итало. Он глазами лишил ее невинности,-- сказал какой-то мужчина. И мэр потупился. В дверях винной лавки он увидел свою жену -- она стояла и улыбалась. "Все они в конечном счете одинаковы,-- подумал Бомболини,-- все до единой". Он снова повернулся к давильщикам. По лицу его дочери струился нот, льняная вышитая блузка, скромная блузка девственницы, натянувшаяся на высокой груди, тоже взмокла от нота,-- и Бомболини снова отвернулся, потому что такое не под силу видеть ни одному отцу, такие вещи должны происходить без свидетелей... И тут он увидел Роберто-- молодой человек стоял у винного пресса, вцепившись в деревянные обручи, и с гневом и изумлением глядел на Анджелу. Бомболини понял, что у Роберто на уме, и, протиснувшись сквозь толпу, взял его сзади за плечи и оттащил в сторону. Не лезь туда, Роберто! -- шепнул он ему на ухо.-- Тебя туда не звали. ' Но ведь он... он... Знаю,--сказал Бомболини.--Такое тут случается. Думаешь, отцу легче на это смотреть? Оба опустили глаза и тотчас услышали рев толпы. Лоренцо отшвырнул от себя Анджелу, он насладился ею, она сдалась ему до конца, победа была полной. Она одиноко стояла среди виноградного месива, а другая женщина уже залезала в бочку. Постепенно чувство реальности вернулось к ней, она тряхнула головой, точно выходя из долгого сна или забытья, и побрела по винограду к краю бочки. -- Анджела! -- крикнул Роберто. Он выкрикнул ее имя, он протянул руки, чтобы помочь ей вылезти из бочки, но она не видела его. Он еще раз повторил ее имя, но она не слышала его. Она сама вылезла из бочки и ступила на мостовую, оставляя на камнях следы босых ног, перепачканных виноградным соком, и, не замечая его раскрытых объятий, кинулась к Фабио делла Романья. Никто, кроме Роберто и Бомболини, не видел их, поскольку все были поглощены другим зрелищем. На пороге дома Констанции появился капитан фон Прум. Он умылся и переоделся и снова выглядел так, как положено капитану немецкой армии. Позади него в дверях стояла Катерина Малатеста; Лоренцо увидел ее и кивком позвал к себе. Стой тут,-- сказал ей фон Прум.-- Я не хочу, чтобы ты туда ходила. Но я должна. Он видел меня. Я оскорблю его и оскорблю праздник, если не пойду. Я не хочу, чтобы ты туда ходила,-- повторил немец, но ничто не могло удержать ее, и он это понял. Она пошла через площадь, и вокруг сразу воцарилась тишина. Оркестр продолжал играть, но давильщики сначала перестали плясать, а потом друг за другом полезли из бочки. Предстояла битва, и всем стало ясно, что это будет битва орлицы с козлом, орлицы с фавном; оба они были под стать друг другу и так не похожи ни на кого -- два язычника, родившиеся за тысячу лет до нас, одинокие и такие же от нас далекие, как орлица и козел. Нельзя описать пляску Лоренцо и Малатесты. Ноги у нее были длинные и очень сильные, а ступни большие, узкие, и это хорошо для винограда. Порой казалось, что она плясала как бы поверху, не погружая ног в виноград, и это облегчало ей пляску. Лоренцо с такою силой схватил ее за запястье, что даже на другом конце площади слышно было, как его пальцы сомкнулись вокруг ее руки, и всем стало ясно, что он не отпустит ее до полной победы. Он добился этой победы, и мы поняли почему. Орлица -- птица холодная, одинокая и опасная, у козла же есть такие качества, которые дают ему возможность победить, потому что козел и лучше орлицы и чем-то хуже; он все испробует, чтобы добиться своего: полезет на самую высокую гору и проползет по навозной жиже, прикинется и дерзким и слабым, и глупым и мудрым, и прекрасным и мерзким, и нежным и грубым -- и в конце концов победит, потому что желания козла более пылки, чем желания орлицы. Лоренцо хотелось одолеть Малатесту, а Малатесте, в общем-то, было все равно. Молодец,-- сказала Малатеста.-- Ты победил. Так я же знаю свое дело,-- сказал Лоренцо. Он подвел ее к краю бочки и приподняв, опустил на землю. Такой великой чести он еще никому в Санта-Вит-тории не оказывал. Он уже очень устал -- состязание было для него нелегким. В былые годы Лоренцо, случалось, плясал без отдыха, а случалось, уступал свое место цыганке. Вот и сейчас он как раз собрался передохнуть, но тут к бочке подошел немец. Давай померяемся силами, --сказал фон Прум.-- Попляши со мной. Я устал,-- сказал Лоренцо.-- Дело-то ведь нелегкое. -- Померяемся силами! -- приказал немец. Лоренцо пожал плечами и направился к тому краю бочки, где стоял капитан. -- Снимите сапоги,-- сказал он.-- А то ягодам больно будет. Фон Прум снял сапоги и шерстяные носки, и женщины, стоявшие возле бочки, ахнули при виде его белых, узких ступней. -- Теперь снимайте рубашку. Все равно придется,-- сказал Лоренцо. И толпа снова ахнула, увидев, какая нежная кожа у него на груди и на руках. Он был отнюдь не хилый, но по сравнению с мускулистой смуглостью Лоренцо выглядел, как ребенок рядом с мужчиной Не надо держать меня за руку,-- сказал фон Прум. Я не могу иначе,-- возразил Лоренцо.-- Вы не будете знать, как двигаться. Пальцы его сомкнулись вокруг запястья немца -- они словно кандалами были прикованы теперь друг к другу. И пляска началась. Малатесте не хотелось смотреть, не хотелось видеть, как фон Прум будет унижен на глазах у всех. Не очень это приятное зрелище, когда унижают человека. Но была и другая причина, побуждавшая ее уйти с площади: она чувствовала, что в доме Констанции ее ждет Туфа. Он стоял за дверью в полумраке комнаты, когда она вошла. И, несмотря на полумрак, она увидела, как дико горят его глаза. Вот так же горели и глаза Лоренцо, только у Туфы они горели от сознания понесенной утраты, и потому огонь этот был куда опаснее. Если ты хочешь поквитаться со мной, приступай к делу без лишних слов,-- сказала ему Катерина. Она увидела в его руке нож. Значит, и ты отдалась ему,-- сказал Туфа.-- На глазах у всего города. ; Все женщины отдаются Лоренцо. И я не исключение. -- Скажи он слово -- и ты сняла бы платье и легла с ним прямо на винограде. Она молчала. Признайся,-- сказал он.-- Признайся же. Да, легла бы,-- подтвердила Катерина.-- Ты же знаешь меня. Он пересек комнату и стал у входа в крошечную спальню. А тут ты, значит, спишь с ним,-- сказал Туфа. В голосе его звучали гнев и презрение. Что ты хочешь сделать со мной? -- спросила Катерина.-- Что тебе от меня нужно? С площади донесся взрыв хохота, и она поняла, что смеются над капитаном. Туфа вошел в спальню и пнул постель носком ботинка. -- Значит, вот где ты валяешься со своим немцем! И что же ты ему говоришь? -- Он снова подошел к ней.-- Может, иной раз забываешься и называешь его Карло, а? Бывает с тобой такое? Она отвернулась. Ей вдруг стало скучно -- не потому, что Туфа ей наскучил, нет, ей стало скучно при одной мысли о предстоящем объяснении. Не отворачивайся,-- сказал Туфа. Ему хотелось, чтобы это прозвучало как приказ, но в голосе его была мольба. Делай свое дело, Карло. Раз ты пришел с ножом, пускай его в ход, но ради всего святого, поскорее! Это подхлестнуло его. -- Какая ты, черт возьми, храбрая. И как ты возвышаешься над всеми нами,-- сказал Туфа.-- А ты знаешь, что у нас тут делают с женщиной, если она обесчестит мужчину? Знаешь, как ее метят ножом? Она повернулась к Туфе. Бьют вот сюда,-- сказала Катерина.-- Чтоб она уже больше никого не могла обесчестить. Да, сюда,-- сказал Туфа.-- Это уродует женщину и учит ее. Она решила все-таки попытаться воззвать к его рассудку. -- Но я же тебя не обесчестила,--сказала Катерина.-- Я потому и пришла сюда, что мне слишком дорога твоя жизнь. Туфа вскипел. -- Ты украла у меня честь! -- крикнул он.-- Кто дал тебе право распоряжаться тем, что принадлежит мне?! Тут уж ей совсем стало скучно -- наскучили его безумные глаза, обиженный голос, эти слова о чести. Говорят, что самый опасный бык -- бык апатичный, так как он вынуждает тореадора делать опрометчивые и даже опасные выпады. Туфа пришел с намерением лишь пырнуть ножом Катерину,-- теперь ему хотелось ее убить. Она сказала ему -- потому что он ей наскучил и потому что ей было безразлично, какая ее ждет судьба,-- что он ничуть не лучше немца, что они одинаковы, что нет у него ни чувства достоинства, как у толстяка мэра, ни отваги, как у юного Фабио. Я хочу уехать и не возвращаться сюда больше, когда немцы уйдут,-- сказала Катерина. Ты вернешься,-- сказал Туфа. Он стоял и тряс головой, и она поняла, что он опасен, и невольно -- при всем безразличии к тому, что ее ждет,-- почувствовала страх.-- Только мне ты будешь не нужна. Я расквитаюсь с тобой! Последние слова Туфа выкрикнул так громко, что их, конечно, услышали бы на площади, если бы не музыка, которая гремела вовсю, и не взрывы хохота, которыми народ награждал немца, терпевшего в винной бочке унижение за унижением. Нож полоснул ее по животу. Боль оказалась совсем не такой сильной, как она ожидала, а главное -- она почувствовала облегчение оттого, что теперь все позади. И поняла, что будет жить. Ярость Туфы разом улеглась. Он указал на рану. Каждый мужчина, которому ты будешь отныне принадлежать, сразу увидит и поймет, что это значит,-- сказал Туфа.--И возненавидит тебя. Нет, найдется и такой, который меня за это полюбит,-- возразила Катерина. На полу стоял кожаный чемодан -- он принадлежал Катерине, но Туфа уложил туда свои вещи. От ярости его не осталось и следа. Мне очень жаль, что я это сделал, но иначе поступить я не мог,-- сказал Туфа. Я понимаю,-- сказала Катерина.-- Не надо извиняться. Из раны обильно текла кровь, но Катерина не хотела притрагиваться к ней, пока он не уйдет. -- Теперь я вернул себе честь,-- сказал Туфа. Он поднял с пола чемодан. На улице стоял невероятный гвалт, и Туфа мог незаметно скрыться.-- Ты храбро держалась, но я все-таки вернул себе честь. Уходи,-- сказала она.-- Ради всего святого, уходи. Он продолжал стоять в дверях. Извини,-- сказал он.--Но я не мог поступить иначе. Катерина понимала, что пора останавливать кровь; она вышла в спальню, взяла простыню, но когда вернулась, увидела, что Туфа все стоит на прежнем месте. -- Ну, чего тебе от меня еще надо? -- выкрикнула она.-- Хочешь, чтобы я отдала тебе нож? Ты этого хочешь? Он произнес ее имя. Это стоило ему огромных усилий. Но больше он ничего не мог сказать. И она поняла. -- А-а,-- сказала она.-- Ты хочешь, чтобы я тебя простила. В полумраке она не видела, кивнул он или нет, но почувствовала, что именно этого он хочет. -- Ну, хорошо, я тебя прощаю,-- сказала Катерина.-- Люди, которые так поступают, не просят прощения, но я прощаю тебя, Туфа. Когда он ушел, она остановила кровь и отыскала свою медицинскую сумку. Рана была чистая, и она сразу зашила ее хорошим кетгутом, поставляемым для германской армии, а потом перебинтовала хорошими бинтами, поставляемыми для той же армии. И все это время она слышала, как на площади гремел духовой оркестр и сумасшедший старик бил в свой барабан, немножко отставая от темпа, и это почему-то действовало на нее успокаивающе. Перевязав рану, она переоделась и, выйдя за порог поглядеть на праздник, не без удовлетворения обнаружила, что ноги у нее дрожат не больше, чем полчаса назад, когда она вылезала из винной бочки. Начинало темнеть. Если бы Лоренцо отпустил сейчас фон Прума, тот упал бы прямо среди винограда, но Лоренцо крепко держал его в объятиях и заставлял плясать. Страшно было смотреть на эту пляску, ибо немец выглядел, как марионетка,-- так дети пляшут иной раз с куклой. -- Ну, хватит, я хочу присесть,-- сказал немец.-- Хочу отдохнуть. Но Лоренцо вовсе не собирался дать ему присесть и отдохнуть; он хотел, чтобы немец, когда он его выпустит, упал в виноград, и лежал там, и не мог подняться. А с винограда трудно подняться. Вскоре после того, как Малатеста появилась на пороге дома Констанции, Лоренцо выпустил немца, и тот упал ничком в виноград. Немец попытался встать -- раз, другой, но неизменно увязал в винограде и падал снова и снова, пока не выбился из сил. В бочке прежде хранилось вино; остатки его смешались со свежим соком, и фон Прум весь перепачкался в этой жиже -- его тонкие шерстяные брюки стали багровые, а грудь и лицо такие красные, как вино у нас в погребе. -- Переверни его! -- крикнул Бомболини, обращаясь к Лоренцо.-- Не то он захлебнется. -- Ну и пусть! -- кричал народ.-- Пусть захлебнется. Лоренцо схватил немца за ремень и перевернул его. Дело в том, что даже Лоренцо, хоть он и не здешний, знает, что мы не можем позволить себе такую роскошь -- топить людей в нашем вине. Тут начался фейерверк, и если бы фон Прум мог открыть глаза, он увидел бы со своего виноградного ложа, как над Санта-Витторией взвились первые ракеты. На этом бы и надо поставить точку, но народ у нас здесь неотесанный. Не знают наши люди меры. И потому человека, высоко ставящего свою честь, могут обречь на такие же муки, как и человека, не знающего, что такое юмор. Помимо пляски, в тот вечер предстояло еще одно состязание -- лазанье по смазанным жиром шестам. Два высоких тонких шеста устанавливают на площади; к концу каждого привязывают поросенка. Из молодых парней набирают две команды, и тот, кто первым доберется до вершины шеста и снимет поросенка, получает титул Короля пиршества, а остальные члены команды становятся его придворными и весь остаток ночи могут делать все, что им заблагорассудится. Состязание это нелегкое. Иной раз несколько лет подряд ни одна команда не может снять с шеста поросенка, и пиршество остается без Короля. Никто в Санта-Виттории не ожидал, что немцы согласятся почтить своим участием и эту затею. Но они почтили -- возможно, потому, что надеялись, выиграв, восстановить свою честь; а возможно, им хотелось показать, что ничего, собственно, не случилось, ибо только человек, с которым ничего не случилось, может принимать участие в борьбе за поросенка. В восемь часов -- прежде чем приступить к ужину, а потом к танцам -- выбрали две команды. Возле двух шестов развели большой костер, а шесты смазали жиром только что зарезанного быка. Существует много способов взбираться по шесту: можно с разбегу прыгнуть на него, можно подбросить парня в воздух в расчете на то, что он ухватится за шест и, ухватившись, сумеет удержаться и взобраться доверху. Однако существует много способов и воспрепятствовать победе. К чести немцев надо сказать, что, согласившись участвовать в состязании, они не стали спрашивать у местных жителей совета, а решили взяться за дело по-своему. И они продуманно приступили к решению проблемы. В восемь часов, когда началось состязание, четверо солдат встали в каре, двое других залезли им на плечи, а затем капитан фон Прум, будучи самым легким, стал на край фонтана и оттуда взобрался на плечи к этим двоим. Мы ужаснулись, увидев эту картину. "Каре" двинулось от фонтана по площади в направлении костра и шестов; издали казалось, что фон Прум находится на высоте поросенка, привязанного к верхушке шеста. Однако, когда каре приблизилось, стало ясно, что еще три или четыре фута отделяют капитана от поросенка. И тут, вместо того чтобы подбросить его в воздух еще на фут или два, как делаем мы, немцы просто поднесли капитана к шесту, он ухватился за него, а они отошли в сторону. Нам было больно на это смотреть. Ну какие же мы, видно, идиоты -- сотни лет играем в эту игру, это наш местный спорт, а немцы за несколько минут освоили его и усовершенствовали! Капитан надел горные ботинки, а в таких ботинках он, конечно, мог добраться до вершины любого шеста, сколько ни мажь его жиром. Но у жителей Санта-Виттории была еще одна возможность потягаться с немцем. Каждой команде вручают длинный бамбуковый шест с привязанным к концу мешочком, наполненным песком. Называется это приспособление "топором", так как предназначено оно для "обезглавливания" Короля. Когда парень из одной команды приближается к поросенку, его сопернику разрешают -- если он взберется достаточно высоко по своему шесту -- один раз взмахнуть "топором" и попытаться спасти поросенка. Обычай этот существует здесь издавна и нравится нам, несмотря на всю свою дикость. Поросенок визжал над самой головой фон Прума, точно догадывался об ожидавшей его участи. Никто до сих пор не знает, как Рана-Лягушонок умудрился так быстро и так высоко взобраться по соседнему шесту, ибо все, включая и тех, кто подбросил Рану на шест, неотрывно смотрели на немца, который неуклонно лез вверх. Поросенок находился от него уже на расстоянии локтя. Поэтому всех нас как громом поразило, когда Рана крикнул: "Топор!" и мы вдруг обнаружили, что он довольно высоко сидит на своем шесте. А Рана тем временем сказал: -- Капитан фон Прум, будьте любезны, повернитесь, пожалуйста, сюда! У меня тут кое-что припасено для вас. И мы, много раз это видевшие, и немцы, никогда этого не видевшие, подивились тому, сколько, оказывается, нужно времени, чтобы "топор" описал дугу. Бамбуковый шест медленно, величаво плыл в воздухе, точно торжественно закрывалась тяжелая дверь собора. И самое удивительное, что фон Прум ничего не сделал, даже не попытался избежать встречи с "топором". Возможно, он не понял, что происходит, а возможно, с ним случилось то, что, говорят, случается с человеком, когда он вдруг видит змею. Фон Прум смотрел на приближавшийся к нему "топор", как муха смотрит на ящерицу, пока та не высунет язык и не проглотит ее. Наконец мешочек с песком ударил его по голове и сорвал с намазанного жиром шеста, и он полетел вверх тормашками, точно все это было заранее отрепетировано. Однако тут все вспомнили, что сетки-то внизу ведь нет, и с ужасом услышали, как тело капитана стукнулось о булыжник, так что даже Роза Бомболини отвернулась. Первыми к нему подскочили итальянцы; ни один немец не тронулся с места -- солдаты стояли как завороженные. Пьетросанто приподнял голову капитана и положил ее к себе на колени. -- Эх, еще немножко, и вы бы достали поросенка,-- сказал он. К фон Пруму подошел Рана. -- Все было сделано по-честному,-- сказал Рана.-- И вы приняли удар, как мужчина. Фон Прум тогда был еще в сознании, но, когда его попытались поднять, чтобы отнести через площадь в дом Констанции, он лишился чувств, и его пришлось снова положить у фонтана. -- Воды,--