отца. Сегодняшняя беседа дает мне право надеяться, что мы и с вами будем во всем единодушны. В синих глазах старика сияло столько теплоты, что Дидерих ударил себя в грудь: - Я либерал до мозга костей. - Больше всего берегитесь регирунгспрезидента{119} фон Вулкова. Это враг, которого навязали нам на шею. Магистрат поддерживает с ним только самые необходимые отношения. Я имею честь состоять в числе тех, с кем этот господин не раскланивается. - Да что вы? - воскликнул Дидерих, искренне потрясенный. Бук уже открывал перед ним двери, но, казалось, он еще над чем-то раздумывает. - Погодите! - Он торопливо подошел к книжным полкам, нагнулся и вынырнул из пыльной глубины с квадратным томиком в руках. Слегка покраснев, с затаенным сиянием в глазах, старик быстрым движением протянул его Дидериху. - Вот, возьмите. Это мои "Набатные колокола". Мы и поэтами были... в ту пору{120}. - И он мягко подтолкнул Дидериха к выходу. Флейшхауэргрубе круто поднималась в гору, но Дидерих запыхался не только по этой причине. Сквозь смятение первых минут постепенно пробилась мысль, что он свалял дурака. "Ведь этот старый болтун не больше, чем пугало воронье, а я на него чуть ли не молюсь". Смутно вспомнилось детство, когда старик Бук, в сорок восьмом приговоренный к смертной казни, внушал ему такой же страх и трепет, как постовой, стоявший на углу, и привидение в замке. "Неужели я навсегда останусь тряпкой? Другой на моем месте сразу оборвал бы его! Да и черт знает какие неприятности могут произойти оттого, что я молча выслушивал такие компрометирующие речи, а если и возражал, то слишком слабо". Дидерих придумывал впрок энергические ответы. "Старик, конечно, расставил мне сети. Хотел захватить меня врасплох и обезвредить. Да не на таковского напал!" Воинственно шагая по Кайзер-Вильгельмштрассе, Дидерих стискивал кулаки в кармане. "Пока еще придется поддерживать отношения. Но пусть только сила окажется на моей стороне, тогда ему несдобровать". Дом бургомистра, свежевыкрашенный масляной краской, ослепительно сверкал зеркальными стеклами окон. Дидериха встретила хорошенькая горничная. По лестнице, освещенной лампой, которую держал в руках приветливо улыбающийся терракотовый мальчик, Дидерих поднялся в переднюю, где перед каждым предметом, будь то даже подставка для зонтов, был разостлан маленький коврик. Из передней его ввели в столовую. Под гастрономическими картинами, висевшими на обшитых светлым деревом стенах, бургомистр и неизвестный Дидериху господин сидели за вторым завтраком. Доктор Шеффельвейс подал Дидериху бледную руку и окинул его взглядом поверх пенсне. Непонятно было, видит ли он того, на кого смотрит, так мутен был взгляд этих глаз, бесцветных, как и все лицо, с разлетающимися, жиденькими, тоже какими-то мутными бачками. Бургомистр несколько раз безуспешно пытался завязать разговор, пока наконец не нашел подходящего начала. - Замечательные шрамы, - сказал он и повернулся к первому гостю: - Вы не находите? Дидерих насторожился: гость сильно смахивал на еврея. Но бургомистр отрекомендовал его: - Господин асессор Ядассон из прокуратуры, - после чего Дидериху оставалось только отвесить низкий поклон. - Не тратьте драгоценного времени, - сказал бургомистр, - мы только-только начинаем. Он налил Дидериху пива и пододвинул семгу. - Жена и теща в городе, дети в школе, вот я и блаженствую на холостяцком положении. Хоть час - да мой! За ваше здоровье! Господин из прокуратуры, смахивающий на еврея, никого и ничего не замечал, кроме хорошенькой горничной. Пока она что-то переставляла на столе рядом с ним, одна его рука скрылась из виду. Управившись, девушка вышла, и асессор Ядассон уже собирался заговорить о делах общественных, но бургомистр настойчиво бубнил о своем: - Обе дамы раньше, чем к обеду, не вернутся, теща отправилась к зубному врачу. Я знаю, что это значит, с ней не скоро справишься, а тем временем дом в нашем полном распоряжении. Он достал из буфета ликер, сначала сам его расхвалил, потом предложил гостям оценить его по достоинству и с полным ртом продолжал монотонно превозносить эти идиллические предобеденные часы. Однако, несмотря на все блаженство, на лице его все явственнее проступала тень озабоченности - он, видно, чувствовал, что в таком духе разговор не может продолжаться, и после общего минутного молчания решился: - Осмелюсь высказать предположение, господин доктор Геслинг... Мы с вами ведь не ближайшие соседи, и я счел бы вполне естественным, если бы вы сначала посетили кой-кого из других официальных лиц в городе. Дидерих собирался уже соврать и заранее покраснел. "Все равно раскроется", - вовремя спохватился он и сказал: - Совершенно верно, я разрешил себе... То есть, само собой, я направился прежде всего к вам, господин бургомистр. И только из уважения к памяти моего покойного отца, можно сказать, благоговевшего перед господином Буком... - Понятно, совершенно понятно. - Бургомистр выразительно кивнул. - Господин Бук старейший среди заслуженных граждан нашего города, его влияние законно и оправданно. - До поры до времени, - неожиданно резким фальцетом выкрикнул господин с еврейской внешностью и вызывающе взглянул на Дидериха. Бургомистр склонился над тарелкой с сыром. Дидерих понял, что защиты ему ждать не от кого, и часто заморгал. Взгляд асессора так неотступно требовал чистосердечного признания вины, что Дидерих робко заговорил о почтении, "вошедшем в кровь и плоть". Стал даже оправдываться воспоминаниями детства, путано объясняя, почему он нанес первый визит Буку. Говоря, он не сводил испуганных глаз с огромных, красных, сильно оттопыренных ушей господина из прокуратуры. Тот выслушал до конца всю эту невнятицу, точно перед ним был подсудимый, запутавшийся в показаниях; наконец он отчеканил: - В иных случаях почтительные чувства на то и существуют, чтобы их вытравить. Дидерих прикусил язык; затем решил, что лучше всего засмеяться с видом человека, понимающего шутку. Бургомистр улыбнулся своей бесцветной улыбкой и примирительно развел руками. - Доктор Ядассон любит острое словцо, что я лично высоко ценю в нем. Но самый пост мой обязывает меня рассматривать вещи объективно и беспристрастно. Поэтому я не могу не сказать: с одной стороны... - Перейдем сразу к другой стороне, - потребовал асессор Ядассон. - Для меня, как представителя государственного ведомства и убежденного сторонника существующего строя, этот самый господин Бук и его единомышленник депутат рейхстага Кюлеман по своему прошлому и по своим взглядам попросту крамольники, и только. Я не желаю играть в прятки, это было бы недостойно немца. Открывать дешевые столовые - сделайте одолжение, но лучшая пища для народа - благонадежный образ мыслей. Дом для умалишенных тоже не бесполезное учреждение. - Если он проникнут верноподданническим духом! - подхватил Дидерих. Бургомистр жестами успокаивал их. - Господа, - молил он. - Господа! Между нами говоря, при всем уважении к упомянутым лицам, все же, с другой стороны... - С другой стороны! - строго подчеркнул Ядассон. - ...все же, с другой стороны, приходится глубоко сожалеть о наших, к моему прискорбию, столь неблагоприятных отношениях с представителями правительства, хотя разрешите сказать вам, что исключительная непримиримость господина регирунгспрезидента фон Вулкова к городским властям... - К группам неблагонамеренных, - перебил бургомистра Ядассон. Дидерих набрался смелости: - Я либерал до мозга костей, но должен сказать, что... - Город, - объявил асессор, - город, который глух к справедливым требованиям правительства, не вправе удивляться, что правительство отвернулось от него. - Время на проезд от Берлина до Нетцига, будь у нас лучшие отношения с правящими кругами, можно было бы сократить вдвое, - компетентным тоном вставил Дидерих. Бургомистр терпеливо ждал, пока его гости доведут дуэт до конца. Он сидел бледный, с полуопущенными веками под стеклами пенсне. Вдруг он поднял глаза и произнес с жидкой улыбкой: - Господа, вы ломитесь в открытую дверь, я сознаю, что образ мыслей наших городских властей не отвечает духу времени. Поверьте, не моя вина, что его величеству не была направлена верноподданническая телеграмма во время его пребывания в провинции на прошлогодних маневрах... - Магистрат занял глубоко антинемецкую позицию, - объявил Ядассон. - Выше знамя национализма! - потребовал Дидерих. Бургомистр воздел руки. - Милостивые государи, разве я этого не знаю? Но я всего лишь председатель магистрата и, к сожалению, обязан выполнять его постановления. Создайте другие условия! Господин асессор еще помнит наш спор с регирунгспрезидентом по поводу учителя Реттиха, социал-демократа. Я не мог принять против него репрессивные меры. А господину Вулкову известно, - бургомистр прищурил один глаз, - что, вообще говоря, я охотно сделал бы это. Некоторое время все молчали, косясь друг на друга. Ядассон сердито фыркал с видом человека, по горло сытого такими речами. Но Дидерих не мог больше совладать с собой. - Либерализм проложил дорогу социал-демократам! - воскликнул он. - Под влиянием таких людей, как Бук, Кюлеман и Эйген Рихтер, рабочие наглеют. Мое предприятие требует от меня больших жертв, оно возлагает на меня тяжелое бремя труда и ответственности, и после всего рабочие еще смеют идти на конфликты со мной. А почему? Потому, что мы не единодушны в борьбе против "красной" опасности, потому что есть работодатели, которые плывут в фарватере социал-демократов, как, например, зять господина Бука, Лауэр. Он привлек рабочих своей фабрики к участию в прибылях. Это же безнравственно! - Дидерих метнул испепеляющий взор. - Это значит подкапываться под существующий порядок, а я держусь той точки зрения, что порядок в наше суровое время необходимее, чем когда-либо. Поэтому нам требуется твердая рука, а наш несравненный молодой кайзер и правит нами твердой рукой. Безоговорочно объявляю себя слугой его величества... Сотрапезники Дидериха склонили головы. Дидерих в ответ кивнул, не переставая грозно сверкать очами. Отживающее поколение еще верит во всякую демократическую белиберду, говорил он, но кайзер, в отличие от него, - представитель молодежи, личность исключительная и, что самое отрадное, весь порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель... - Единовластие! - воскликнул Дидерих. - Во всех областях! - Он исчерпывающе изложил свою программу решительного, воинствующего образа мыслей и добавил, что настала пора и в Нетциге покончить со всякого рода вольнодумством и слюнтяйством. Грядут новые времена! Ядассон и бургомистр молча выслушали тираду Дидериха; уши Ядассона, казалось, выросли еще больше. Он каркнул: - Есть и в Нетциге немцы, обуреваемые верноподданническими чувствами! Дидерих старался его перекричать: - А к тем, у кого их нет, надо присмотреться поближе. И мы увидим, соответствует ли положение, которое они занимают, их заслугам. Я уже не говорю о старике Буке, - а что представляет собой его родня? Сыновья - один омужичился, другой промотался, зять - социалист, а дочь, говорят... Они переглянулись. Бургомистр захихикал и слабо порозовел. Не скрывая своего удовольствия, он выпалил: - А вы, господа, еще не слышали, что брат старика Бука объявил себя банкротом? Гости шумно выразили свое удовлетворение. Тот самый, с пятью расфуфыренными дочерьми! Председатель общества "Гармония"! А обеды берут в благотворительной столовой! Это Дидериху доподлинно известно! Бургомистр опять наполнил рюмки и придвинул сигары. Он вдруг перестал сомневаться в предстоящих переменах. - Полтора года осталось до выборов в рейхстаг. Придется вам, господа, потрудиться это время. Дидерих предложил: - Давайте уже сейчас рассматривать нашу тройку как узкий предвыборный комитет. Ядассон напомнил, что прежде всего необходимо вступить в контакт с регирунгспрезидентом фон Вулковом. - Строго секретно! - добавил бургомистр и подмигнул. Дидерих выразил сожаление, что "Нетцигский листок", самый крупный печатный орган города, плетется в хвосте у свободомыслящих. - Проклятый еврейский листок! - каркнул Ядассон. - А в то же время окружная газета, преданная правительству, почти не имеет веса. Старик Клюзинг из Гаузенфельда поставлял бумагу обеим газетам. Дидерих не исключал возможности через него воздействовать на "Нетцигский листок", - Клюзинг ведь один из пайщиков; старика надо припугнуть, дать ему понять, что он рискует лишиться окружной газеты. - Пусть помнит, что в Нетциге есть еще одна бумажная фабрика, - вставил бургомистр и усмехнулся. Вошедшая горничная сказала, что пора накрывать на стол к обеду; барыня может прийти с минуты на минуту. - ...и госпожа капитанша тоже, - прибавила она. Как только был произнесен этот титул, бургомистр встал и проводил гостей. Он шел за ними с опущенной головой, белый как мел, а ведь выпито было немало. На лестнице он взял Дидериха за рукав. Ядассон задержался в комнатах, оттуда доносилось приглушенное взвизгивание горничной. Внизу, у входных дверей, уже звонили. - Надеюсь, дорогой доктор, - зашептал бургомистр, - вы не истолковали мои слова превратно. Как бы там ни было, я, разумеется, стою на страже интересов города. У меня, само собой, и в мыслях нет затевать что-либо в пику органам городского самоуправления, которое я имею честь возглавлять. Он искательно заморгал. Дидерих не успел опомниться, как вошли дамы. Бургомистр выпустил его рукав и поспешил им навстречу. Бургомистерша, замученная, иссушенная заботами, едва успев поздороваться с гостями, бросилась разнимать своих мальчиков, которые тузили друг друга. Мать ее, еще моложавая женщина, на голову выше дочери, буравила взглядом разгоряченные лица мужчин. Величественной Юноной{126} двинулась она на бургомистра, а он все съеживался, как будто сокращался в объеме... Асессор Ядассон сразу дал тягу. Дидерих, отвешивая почтительные поклоны, на которые никто не отвечал, торопливо вышел вслед за ним. На душе у него скребли кошки, он беспокойно озирался по сторонам, не слыша того, что говорил ему Ядассон. Вдруг он повернул и кинулся назад. Ему пришлось долго и настойчиво звонить, так как по ту сторону дверей стоял отчаянный шум. Вся семья еще находилась на нижней площадке лестницы, дети дрались, взрослые спорили. Бургомистерша требовала, чтобы муж обратился к директору школы с жалобой на какого-то учителя, который будто бы придирается к сыну. Теща же, напротив, твердила, что зять должен добиваться производства этого учителя в старшие надзиратели; его жена-де пользуется большим влиянием в правлении Вифлеемского убежища для падших девушек. Бургомистр жестами заклинал то одну, то другую успокоиться. Наконец он ухитрился вставить: - С одной стороны... Но тут Дидерих дернул бургомистра за рукав, оттащил его в сторону, многословно извиняясь перед дамами, и дрожащим голосом зашептал: - Почтеннейший господин бургомистр, я считаю своим долгом устранить возможные недоразумения. Позволю себе еще и еще раз повторить, что я либерал до мозга костей. Доктор Шеффельвейс торопливо заверил Дидериха, что он в этом убежден совершенно так же, как и в собственном истинно либеральном мировоззрении. Его позвали, и Дидерих, несколько успокоившись, покинул дом бургомистра. Ядассон, язвительно осклабясь, дожидался его. - Что, перетрусили? Совершенно напрасно. С нашим отцом города трудно себя скомпрометировать, он, как господь бог, всегда с теми, кто сильнее. Сегодня меня интересовало одно: тесно ли он связан с фон Вулковом. Дело обстоит неплохо, мы можем отважиться на кой-какие шаги. - Прошу не забывать, - сказал Дидерих сдержанно, - что буржуазные круги Нетцига - это моя родная среда, и, разумеется, я либерал. Ядассон искоса взглянул на него. - "Новотевтония"? - спросил он. Когда Дидерих с удивлением повернулся к нему, он добавил: - А что поделывает мой старый приятель Вибель? - Вы с ним знакомы? Это мой лейб-бурш! - Знаком? Мы были с ним неразлучны. Дидерих крепко сжал руку, протянутую Ядассоном, и долго тряс ее. - Ну и ну! Подумать только! - Рука об руку они отправились в погребок при ратуше: решили вместе отобедать. Там было пусто и сумеречно. Для них зажгли газовый рожок в глубине зала, и в ожидании супа они предались воспоминаниям о старых однокашниках, Толстяк Делич! Дидерих с достоверностью очевидца подробно описал его трагический конец. Первый бокал рауэнтальского они посвятили его памяти. Выяснилось, что и Ядассон наблюдал февральские волнения и точно так же, как Дидерих, с тех пор научился уважать власть. - Его величество выказал такое мужество, - заметил Ядассон, - что при одной мысли об этом голова кружится. Я не раз думал, что, если бы, сохрани бог... - Он запнулся, и оба, вздрогнув, поглядели друг другу в глаза. Чтобы отогнать страшное видение, они подняли бокалы. - Разреши, - сказал Ядассон. - Изволь! - сказал Дидерих. Ядассон: - За здоровье наших близких! Дидерих: - Почту за честь рассказать об этом домашним. Затем Ядассон, невзирая на стынущий обед, принялся многословно восхвалять кайзера за силу характера. Пусть мещане, злопыхатели и евреи находят в нем сколько угодно недостатков, но он, наш несравненный молодой кайзер, в общем и целом - личность исключительная, и, что самое отрадное, он весь - порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель. Дидериху показалось, что Ядассон только повторяет его слова, и он несколько раз удовлетворенно кивнул. Он сказал себе, что внешность иной раз обманчива и что между немецким образом мыслей и величиной ушей нет, видимо, прямой зависимости. Они осушили бокалы за благополучный исход борьбы во имя несокрушимости трона и алтаря, против бунтарства, в какой бы форме оно ни проявлялось, в какие бы перья ни рядилось. Так они вернулись к положению дел в Нетциге. Оба единодушно пришли к выводу, что новый националистический дух, которому предстоит завоевать Нетциг, не нуждается ни в каких программах. Имя его величества - этим все сказано. Политические партии - ненужный хлам, как самолично выразился его величество кайзер. "Я знаю лишь две партии: одна - за меня, другая - против", - сказал он, и правильно! В Нетциге, к сожалению, перевес пока на стороне противников кайзера, но этому скоро придет конец и, что Дидериху было совершенно ясно, - с помощью ферейна ветеранов{129}. Ядассон не был его членом, но обещал представить Дидериха руководящим деятелям ферейна. Прежде всего он, конечно, познакомит его с пастором Циллихом, человеком истинно немецкого образа мыслей Сейчас же после обеда можно нанести ему визит. Выпили за его здоровье. И за своего капитана поднял бокал Дидерих, за своего строгого начальника, ставшего его лучшим другом. - Год военной службы, это, знаете, год, который я ни за что не согласился бы вычеркнуть из моей жизни. - И без передышки, порядком раскрасневшись, воскликнул: - И такие светлые воспоминания демократы хотят отнять у нас! Старик Бук! Дидерих вдруг пришел в такое негодование, что чуть не задохся. Он с трудом проговорил: - И вот этот человек старается убедить нас, что служить не следует, называет нас рабами. Оттого, видите ли, что он когда-то совершал революцию. - Да это сказки, - вставил Ядассон. - Чего же он хочет: чтобы и нас всех приговорили к смертной казни? Так, что ли? Вот уж кому надо было снять голову... От Гогенцоллернов, видите ли, мало проку! - Для него-то безусловно! - сказал Ядассон и основательно отхлебнул из своего бокала. - Я заявляю, - крикнул Дидерих, тараща глаза, - что всю эту еретическую хулу выслушал только с одной целью - я хотел знать, с кем имею дело! Призываю вас в свидетели, господин асессор! Пусть только старый интриган посмеет утверждать, что мы с ним друзья и что я соглашался со всеми этими подлыми оскорблениями величества. Вы свидетель, что я в тот же день выразил свой протест! Вдруг его прошиб пот: он вспомнил о строительной инспекции, о покровительстве, которое обещал ему Бук... Дидерих неожиданно швырнул на стол маленький, почти квадратный томик и разразился сардоническим хохотом... - Он и стихи кропает! Ядассон стал листать. - "Песни вольных гимнастов", "Голос заключенных", "Да здравствует республика!" и "У пруда лежал отрок, печальный и бледный"... Правильно, все они такими были. Пеклись об арестантах и расшатывали устои. Сентиментальный бунт. Неблагонадежный образ мыслей и бесхребетность. Мы, слава богу, из другого теста. - Надеюсь! - сказал Дидерих. - В корпорации мы прошли школу мужества и идеализма. Это все, что нужно, стихоплетством нам заниматься не к чему. - "Не надо нам ваших алтарных свечей", - продекламировал Ядассон. - Это, знаете, для моего друга Циллиха. Кстати, он уже, верно, выспался после обеда, пойдемте! Они застали пастора за кофе. Пастор хотел тотчас же выслать из комнаты жену и дочь. Ядассон галантно задержал хозяйку дома и попытался поцеловать ручку девице, но та повернулась к нему спиной. Дидерих, который был сильно навеселе, настоятельно попросил дам остаться, и ему удалось их уговорить. После Берлина, сказал он дамам, Нетциг производит впечатление тихого захолустного городка. - И дамские моды здесь прабабушкиных времен. Клянусь честью, фрейлейн, из всех, кого я здесь видел, вы первая могли бы со спокойной душой пройти по Унтер-ден-Линден, и никому в голову не пришло бы, что вы из Нетцига. Она ответила, что действительно приезжала однажды в Берлин и даже была в кабаре Ронахера. Дидерих тотчас же сыграл на этом: напомнил ей о песенке, которую там исполняли; пропеть ее он может только на ушко: "Наши душки, наши дамы все откроют перед нами..." Поймав искоса брошенный лукавый взгляд, он усами пощекотал ей шею. Она умоляюще вскинула на него глаза, после чего он уже смело заверил ее, что она "прелестная мышка". Она потупилась и подсела к матери, наблюдавшей всю эту сцену. Тем временем пастор вел серьезную беседу с Ядассоном. Он жаловался, что в Нетциге мало посещают церковь. - В третье воскресенье после пасхи - вы только подумайте! - в такой день я произносил проповедь перед причетником и тремя старушками из приюта Пресвятой девы! Остальные прихожане все до одного болели инфлюэнцей. - Господствующая в Нетциге партия, - сказал Ядассон, - занимает такую безразличную, вернее сказать, враждебную позицию в вопросах церкви и религии, что, право же, надо только удивляться тем трем старушкам. Странно, как это они не предпочли вашей проповеди доклад вольнодумца доктора Гейтейфеля... Пастор вскочил. Он так запыхтел, что, казалось, борода его вспенилась, а фалды сюртука заходили ходуном. - Господин асессор, - выговорил он наконец. - Этот человек мой зять, и "мне отмщение", говорит господь. Но пусть это мой зять и муж моей единоутробной сестры, я молю бога моего обрушить на него кару небесную{131}. Иначе господу богу придется когда-нибудь обрушить на весь Нетциг потоки кипящей смолы и серы. Кофе, понимаете ли, даровым кофе Гейтейфель заманивает к себе людей и улавливает их души. Внушает им, будто брак вовсе не святое таинство, а договор - точно идешь заказывать себе костюм. Пастор горько рассмеялся. - Тьфу! - басом произнес Дидерих, и пока Ядассон убеждал пастора, что исповедует позитивное христианство, Дидерих, под прикрытием кресла, возобновил свои атаки на Кетхен. - Фрейлейн Кетхен, - сказал он, - могу вас твердо заверить, что для меня брак - это таинство. - Постыдились бы, господин доктор, - ответила Кетхен. Его бросило в жар: - Не смотрите на меня так! - Вы страшно испорчены... - Кетхен вздохнула. - Вероятно, не меньше асессора Ядассона. О ваших берлинских похождениях мне уже рассказали ваши сестры. А это мои самые близкие подруги. - Значит, есть надежда в ближайшее время встретиться? - Да, в "Гармонии". Но не рассчитывайте на мое легковерие. Я знаю, ведь вы приехали в Нетциг вместе с Густой Даймхен. - Ну и что из этого? - спросил Дидерих. - Я решительно возражаю против каких бы то ни было выводов из столь случайного обстоятельства. И потом, ведь Густа Даймхен помолвлена. - Подумаешь! - протянула Кетхен. - Ее это не остановит, она отчаянная кокетка. Пасторша подтвердила слова дочери. Не далее как сегодня она встретила Густу в лаковых туфельках и лиловых чулках. Чего уж ждать от такой девушки. Кетхен презрительно скривила губы. - Ну, а наследство... Услышав нотку сомнения в голосе Кетхен, озадаченный Дидерих умолк. Пастор только что согласился с предложением асессора подробно обсудить положение христианской церкви в Нетциге и велел жене принести ему пальто и шляпу. На лестнице было уже темно. Воспользовавшись тем, что пастор и Ядассон ушли вперед, Дидерих совершил повторный наскок на шею Кетхен. Она сказала замирающим голосом: - Так щекотать усами больше никто в Нетциге не умеет. В первую минуту это польстило Дидериху, но в следующую навеяло на самые ужасные подозрения. Он попросту отошел от Кетхен и ретировался. Ядассон, дожидавшийся внизу, шепнул ему: - Не робеть! Старик ничего не заметил, а мать делает вид, что не замечает. - Он развязно подмигнул Дидериху. Миновав церковь св. Марии, они собирались свернуть на рыночную площадь, но пастор остановился и движением головы показал назад. - Вам, господа, вероятно, известно название вон того переулка под аркой, слева от церкви? Название этой темной дыры, именуемой переулком, или, точнее, известного дома? Пастор не двигался с места, и Ядассон сказал: - "Маленький Берлин". - "Маленький Берлин", - повторил пастор со страдальческой усмешкой и, потрясая в священном гневе кулаком, так что прохожие начали оглядываться, повторил: - "Маленький Берлин"!.. Под сенью моей церкви такое заведение! А магистрат не желает слушать меня, да еще потешается. Но он потешается еще и над другим, - пастор зашагал наконец дальше, - а тот этого не попустит... Ядассон поддакивал пастору. Оба увлеклись разговором. Дидерих же тем временем увидел у ратуши Густу Даймхен; она шла им навстречу. Он церемонно снял шляпу. Густа задорно улыбнулась. Он подумал, что у Кетхен Циллих такие же белокурые волосы и такой же нахально вздернутый носик. По сути дела, все равно, кто - одна или другая. Густа, правда, хороша еще своими аппетитными формами. "И она уж никому не спустит. Сразу получишь на орехи". Он оглянулся и посмотрел ей вслед: она шла, виляя округлыми бедрами. И Дидерих сказал себе: "Она или никто". Спутники его, оказалось, тоже заметили Густу. - Это как будто дочурка фрау Даймхен? - спросил пастор и прибавил: - Вифлеемский приют для падших девиц все еще ждет щедрости благотворителей. А фрейлейн Даймхен щедра? Не знаете? Говорят, она получила в наследство целый миллион. Ядассон утверждал, что эти слухи сильно преувеличены. Дидерих возразил: ему известны все обстоятельства дела; ее покойный дядюшка зарабатывал на цикории гораздо больше, чем думают. Он так настойчиво твердил свое, что асессор пообещал все хорошенько разузнать в магдебургском суде. Дидерих, довольный таким оборотом разговора, умолк. - Впрочем, - сказал Ядассон, - эти деньги все равно уплывут к Букам, иначе говоря, пойдут на потребу бунтарям. Но Дидерих и тут остался при особом мнении. - Мы с фрейлейн Даймхен приехали в Нетциг одним поездом, - сказал он, нащупывая почву. - Ах, так! - протянул Ядассон. - Можно поздравить? Дидерих пожал плечами, как бы уклоняясь от ответа на бестактный вопрос. Ядассон извинился, он думал лишь, что молодой Бук... - Вольфганг? - спросил Дидерих. - В Берлине мы с ним встречались ежедневно. Он живет с актрисой. Пастор укоризненно кашлянул. Когда вышли на Театральную площадь, он строго посмотрел на здание театра и произнес: - "Маленький Берлин" хоть и находится рядом с моей церковью, но он, по крайней мере, прячется в мрачном закоулке. Сей же храм безнравственности красуется на открытой площади, и наши сыновья и дочери, - он указал на служебный вход, где стояло несколько актеров и актрис, - дышат одним воздухом с блудницами! Дидерих с постной миной сказал, что это очень прискорбно, а Ядассон обрушился на "Нетцигский листок", восторженно писавший о пьесах последнего сезона, в которых четырежды фигурировали незаконнорожденные дети. И газета объявляет это прогрессом! Тем временем они свернули на Кайзер-Вильгельмштрассе; здесь им без конца приходилось раскланиваться с господами, входившими в дом масонской ложи{134}. Миновав его, друзья наконец надели шляпы, и Ядассон сказал: - Надо будет взять на заметку господ, по сей день увлекающихся масонской ересью. Его величество решительно против масонства. - Меня совершенно не удивляет, что такой человек, как мой зять Гейтейфель, исповедует этот опаснейший вид сектантства, - сказал пастор. - Ну, а господин Лауэр? - сказал Дидерих. - Фабрикант, у которого хватило совести привлечь рабочих к участию в прибылях? Да от подобных субъектов всего можно ожидать. - Самое все же возмутительное, - горячился Ядассон, - это то, что член окружного суда Фрицше вращается в этом еврейском обществе: государственный советник рука об руку с ростовщиком Коном! Вы шутите - Ко-он? - нараспев протянул Ядассон и заложил большие пальцы за жилетку. - А так как у советника с фрау Лауэр... - многозначительно начал Дидерих и, не кончив фразы, заявил, что в таком случае понятно, почему в суде эти люди всегда выходят сухими из воды. - У них круговая порука, и они под всех подкапываются. Пастор Циллих пробормотал что-то об оргиях, которые, по слухам, устраиваются в масонской ложе; там, говорят, происходят жуткие вещи. Но Ядассон многозначительно улыбнулся: - К счастью, господин фон Вулков находится по соседству, окно в окно. Дидерих с довольным видом посмотрел на управление регирунгспрезидента. Рядом, перед зданием штаба военного округа, шагал взад и вперед часовой. - Сердце радуется, когда видишь, как сверкает штык у такого вот молодца, не правда ли? - воскликнул Дидерих. - Только тем и держишь эту шайку в страхе. Штык, разумеется, не сверкал, так как уже стемнело; сквозь густую уличную толпу группами пробирались возвращавшиеся по домам рабочие. Ядассон предложил зайти в пивную Клапша - это рукой подать, за углом, - распить по кружке пива перед ужином. В пивной было уютно, в этот час редко кто заходит туда. Помимо всего прочего, Клапш принадлежал к числу благомыслящих. Пока его дочь ставила на стол пиво, он сердечно благодарил пастора за благотворное влияние, которое тот оказывает на его мальчиков уроками закона божия. Правда, старший опять украл сахар, но зато ночью он не мог заснуть и так громко исповедовался богу в своем грехе, что Клапш услышал и выпорол грешника. Разговор перекинулся на чиновников из управления регирунгспрезидента, которым Клапш посылал завтраки. Ему было отлично известно, чем эти чиновники занимаются в часы воскресных богослужений. Ядассон одной рукой записывал что-то, другая же скрылась за спиной фрейлейн Клапш. Дидерих говорил с пастором Циллихом о том, что необходимо создать христианский рабочий ферейн. Он объявил: - Тот из моих рабочих, кто откажется вступить в него, вылетит вон! Такие перспективы развеселили пастора; после повторных появлений фрейлейн Клапш с пивом и коньяком он почувствовал в себе ту оптимистическую решимость, которой спутники его уже с утра зарядились. - Пусть мой зять Гейтейфель доказывает, сколько его душе угодно, родство человека с обезьянкой, - воскликнул он, стукнув кулаком по столу, - я все равно добьюсь, чтобы у меня в церкви яблоку негде было упасть! - Не только у вас, - заверил Дидерих. - Но в Нетциге так много церквей, - признал пастор. Ядассон пронзительно каркнул: - Слишком мало, слуга божий, слишком мало! - И, призывая Дидериха в свидетели, рассказал, что происходило в Берлине. Там церкви тоже пустовали, пока его величество самолично не положил этому конец. "Позаботьтесь о том, - сказал он депутации городских властей, - чтобы в Берлине были построены новые церкви". И теперь церкви строят, религия вновь ожила и расцвела. И тут пастор, ресторатор, Ядассон и Дидерих умиленно заговорили о глубоком благочестии монарха. Вдруг раздался выстрел. - Стреляют! - Ядассон вскочил первый, все, побледнев, переглянулись. Перед Дидерихом мгновенно возникло костлявое лицо механика Наполеона Фишера, обрамленное черной бородой, сквозь которую просвечивала землистая кожа, и он проговорил, заикаясь: - Бунт! Началось! С улицы донесся топот ног множества бегущих людей; Дидерих, Ядассон и пастор одновременно схватили свои шляпы и бросились к выходу. Люди - их было здесь уже много - в испуганном молчании стояли полукругом от штаба военного округа до лестницы масонской ложи. На мостовой, там, где полукруг размыкался, ничком лежал человек. А солдат, который раньше так молодцевато расхаживал взад и вперед, теперь неподвижно стоял перед своей будкой. Каска сдвинулась у него на затылок, открыв побледневшее лицо с разинутым ртом и глазами, устремленными на убитого. Винтовку солдат держал за ствол, опустив ее на землю. В толпе, состоявшей главным образом из рабочих и работниц, слышался глухой ропот. Вдруг у кого-то из мужчин вырвался громкий возглас: "Ого!" - и наступила глубокая тишина. Дидерих и Ядассон обменялись испуганным взглядом, как бы сойдясь на том, что положение опасное. По улице к месту происшествия мчался полицейский, впереди него - девушка. Юбка ее развевалась; уже издали девушка крикнула: - Вон он лежит! Стрелял солдат! Она добежала, она бросилась на колени, она тормошила лежавшего: - Встань! Да встань же! Она подождала. Ступни его как будто дернулись, но он по-прежнему лежал, раскинув руки и ноги. И вдруг надрывно прозвенел крик девушки: "Карл!" Все вздрогнули. Женщины отозвались истошным криком, мужчины, стиснув кулаки, бросились вперед. Давка усиливалась; между экипажами, которым пришлось остановиться, набивалось все больше людей; среди этой грозной сумятицы неистовствовала девушка, ее распустившиеся волосы трепало ветром, мокрое лицо исказилось, она, вероятно, кричала, но крика не было слышно - шум поглотил его. Единственный полицейский грудью старался оттереть толпу, боясь, как бы она не растоптала лежавшего. Но напрасно он кричал на людей, наступал передним на ноги; растерявшись, он стал озираться по сторонам в поисках помощи. И она явилась. В управлении регирунгспрезидента распахнулось окно, показалась большая борода и раздался голос, вернее, грозный рык; толпа, еще не поняв, чего требует этот голос, услышала его, несмотря на шум, как слышат отдаленный гул канонады. - Вулков, - сказал Ядассон. - Ну, наконец! - Что за безобразие? - грохотал голос. - Кто смеет шуметь у меня под окнами? - Над притихшими людьми прогремело: - Где часовой? Только теперь люди увидели, что часовой скрылся в свою будку и забился в угол. Наружу торчала одна лишь винтовка. - Выходи, сын мой! - приказал тот же бас. - Ты выполнил свой долг. Этот человек вывел тебя из терпения. Его величество вознаградит тебя за доблесть. Понятно? Все поняли и смолкли, даже девушка. И в этой тишине особенно яростно грохотал бас: - Немедленно разойтись, иначе я прикажу стрелять! Минута - и вот уж кое-кто побежал. Рабочие группами отделялись от толпы и, помедлив, с опущенными головами уходили. Регирунгспрезидент еще крикнул кому-то вниз: - Пашке, позовите-ка врача! - и захлопнул окно. У входа в управление закипела жизнь. Откуда-то появились важные господа, властно отдававшие распоряжения, со всех сторон стекались полицейские, они наседали на оставшуюся публику, раздавали тумаки и кричали - одни только они и кричали. Дидерих и его спутники, отойдя за угол, увидели на лестнице масонской ложи кучку мужчин. Доктор Гейтейфель, отстраняя их, прошел вперед. - Я врач, - громко сказал он, торопливо пересек улицу и склонился над раненым. Он повернул его на спину, расстегнул жилет и приник ухом к груди. Все притихли, даже полицейские перестали орать; девушка стояла возле, подавшись вперед, вздернув плечи, точно в ожидании удара, и держа стиснутый кулак у сердца, как будто это и было то самое сердце, которое, быть может, уже остановилось. Доктор Гейтейфель выпрямился: - Он мертв. - В ту же секунду он заметил девушку: она пошатнулась. Он сделал движение, чтобы подхватить ее. Но она уже справилась с собой и, глядя в лицо убитого, произнесла только: - Карл! - И еще тише: - Карл! Доктор Гейтейфель обвел взглядом стоявших вокруг людей и спросил: - Как же девушка? Ядассон выступил вперед. - Асессор Ядассон из прокуратуры, - представился он. - Девушку следует задержать. Ввиду того что ее возлюбленный спровоцировал часового, возникает подозрение, не причастна ли также и она к сему преступному действию. Мы возбудим против нее следствие. Двое полицейских, которых он подозвал жестом, уже схватили девушку за руки. Доктор Гейтейфель повысил голос: - Господин асессор, заявляю вам как врач, что состояние девушки не допускает ее ареста. - Арестовали бы заодно и убитого, - сказал кто-то. - Категорически запрещаю вам критиковать мои служебные мероприятия, господин фабрикант Лауэр! - каркнул Ядассон. Дидерих тем временем выказывал признаки сильнейшего волнения. - О!.. А!.. Но ведь это... - Он даже весь побелел; он несколько раз заговаривал: - Господа... Господа, я могу... Я знаю этих людей: да, да, именно этого рабочего и эту девушку. Моя фамилия Геслинг, доктор Геслинг. Оба до сегодняшнего числа работали на моей фабрике. Мне пришлось их рассчитать за публичное нарушение правил нравственности. - Ага! - воскликнул Ядассон. Пастор Циллих поднял палец. - Вот уж, воистину перст божий, - умилился он. К лицу Лауэра прихлынула кровь, она, казалось, рдела даже сквозь его седую остроконечную бородку, вся его приземистая фигура сотрясалась от гнева. - Насчет перста божьего еще можно поспорить. Но совершенно бесспорно, господин доктор Геслинг, что этот рабочий потому и разрешил себе переступить границы дозволенного, что увольнение привело его в отчаянье. У него жена, быть может, и дети... - Они не венчаны, - сказал Дидерих, в свою очередь, вспыхнув. - Он сам мне признался. - Какое это имеет значение? - спросил Лауэр. Тут пастор воздел руки горе. - Неужели мы так низко пали, - воскликнул он, - что не имеет значения, блюдутся ли божьи заповеди о нравственности? Лауэр ответил, что было бы неуместно затевать дискуссию о нравственности на улице, да еще в момент, когда с соизволения властей совершено убийство; и он, повернувшись к девушке, предложил ей работу на фабрике. Тем временем подъехала санитарная карета; убитого подняли с земли и положили на носилки. Но когда санитары вдвигали их в карету, девушка вдруг очнулась, кинулась к носилкам и навалилась на них всем телом; от неожиданности санитары выпустили их из рук, и девушка, судорожно вцепившись в тело убитого и пронзительно крича, вместе с ним покатилась по мостовой. Нелегко было оторвать ее от трупа, поднять, водворить в извозчичью пролетку. Врач, сопровождавший санитарную карету, поехал с девушкой. На фабриканта Лауэра, который уже собирался удалиться вместе с Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон: - Минутку! Прошу прощения! Вы давеча сказали, что здесь с соизволения властей - призываю вас, господа, в свидетели, что это подлинные слова господина Лауэра, - с соизволения властей совершено убийство. Я желал бы спросить, не являются ли ваши слова осуждением властей предержащих? - Ах, вот как! - протянул Лауэр, пристально взглянув на господина из прокуратуры. - Вы, вероятно, не прочь и меня арестовать. - Вместе с тем, - визгливым фальцетом продолжал Ядассон, - обращаю ваше внимание на точно такой же случай, происшедший несколько месяцев назад. Я имею в виду дело Люка. Поведение часового, который застрелил оскорбившего его субъекта, было одобрено высокой инстанцией. Часовой за правильный и доблестный образ действий отмечен наградами и монаршей милостью. Поостерегитесь же критиковать действия его величества. - Я и не критиковал, - ответил Лауэр. - Пока что я выразил лишь порицание этому господину, отрастившему такие страшные усы. - Что такое? - спросил Дидерих, все еще разглядывавший камни мостовой в том месте, где лежал убитый рабочий и темнела лужица крови. Наконец до него дошло, что его хотят задеть. - Такие усы носит его величество, - твердо произнес он. - Это истинно немецкие усы. А вообще я отказываюсь от препирательств с фабрикантом, поддерживающим бунтарей. Лауэр, взбешенный, уже открыл было рот, чтобы ответить, хотя брат старика Бука, Гейтейфель, Кон и Фрицше старались увести его прочь, а рядом с Дидерихом, воинственно выпятив грудь, выстроились Ядассон и пастор Циллих, - но тут ускоренным маршем подошел отряд пехоты, оцепил уже совершенно безлюдную улицу, и лейтенант, командовавший отрядом, попросил господ разойтись. Все поспешно подчинились, но напоследок еще увидели, как лейтенант подошел к часовому и пожал ему руку. - Браво! - крикнул Ядассон. Доктор же Гейтейфель сказал: - А завтра явятся по очереди капитан, майор и полковник, каждый сочтет своим долгом похвалить этого малого и сделать ему денежный подарок. - Вот именно! - воскликнул Ядассон. - Однако... - Гейтейфель остановился. - Господа, давайте все-таки разберемся! Разве в том, что здесь произошло, есть какой-нибудь смысл? Убит человек только потому, что этот деревенский оболтус не понимает шуток! Меткое словцо, добродушный смех - и он обезоружил бы рабочего, который якобы хотел обидеть его, своего брата, такого же бедняка, как он сам. Вместо этого солдату приказывают стрелять. И венчают дело трескучими фразами. Член суда Фрицше поддержал доктора Гейтейфеля и призвал умерить свои страсти. Дидерих, все еще бледный, дрожащим голосом сказал: - Народ должен чувствовать над собой власть. Ощутить могущество монаршей власти - да за это человеческая жизнь совсем недорогая цена. - Если только эта жизнь не ваша, - сказал Гейтейфель. А Дидерих, положив руку на сердце, ответил: - Хотя бы и моя, поверьте! Гейтейфель пожал плечами. По пути Дидерих, немного отстав с пастором Циллихом от остальных, силился описать ему свои чувства. - Для меня, - говорил он, сопя от сдержанного восторга, - в этом эпизоде есть нечто великолепное, можно сказать, царственно-величественное; вот так, без суда, прямо на улице, застрелить субъекта, который имел наглость забыться! Только представьте себе - сквозь толщу нашей обывательской косности вдруг прорывается... нечто прямо-таки героическое! Вот когда чувствуешь, что такое власть! - Но какая?! Власть божьей милостью! - подхватил пастор. - Разумеется. Именно. Вот почему этот случай привел меня почти что в религиозный трепет. Вот так мы замечаем вдруг, что существуют высшие силы - силы, которым все мы подвластны. Взять, например, берлинские беспорядки в феврале прошлого года: его величество с таким изумительным хладнокровием ринулся тогда в беснующееся море восстания; должен сказать, что я... - Остальные уже дожидались у входа в погребок, и Дидерих повысил голос: - Если бы в ту минуту кайзер приказал оцепить всю Унтер-ден-Линден и стрелять в нас всех, палить из пушек, то должен сказать вам, что я... - Вы, конечно, кричали бы "ура", - закончил за него Гейтейфель. - А вы не кричали бы? - спросил Дидерих, пытаясь метнуть в него испепеляющий взор. - Я все же надеюсь, что все мы единодушны в своих националистических чувствах. У фабриканта Лауэра опять чуть было не сорвалось с языка опрометчивое возражение, но его удержали. Вместо него в разговор вступил Кон: - Я, конечно, тоже националист. Но разве мы содержим нашу армию для подобных забав? Дидерих смерил его взглядом с головы до ног. - Как вы сказали? У господина магазиновладельца Кона есть своя армия? Вы слышали, господа? - Он надменно рассмеялся. - До сих пор я знал одну лишь армию - армию его величества кайзера. Доктор Гейтейфель заикнулся было о правах народа, но Дидерих гаркнул, рубя слова на слоги, как командир перед полком: он, мол, за то, чтобы кайзер был кайзером, а не марионеткой. Народ, сказал он, утративший способность к безусловному повиновению, обречен на загнивание... Тем временем все вошли в ресторан. Лауэр со своими друзьями уже сидел за столиком. - Не присядете ли к нам? Ведь, в конце концов, все мы либералы, - обратился к Дидериху Гейтейфель. - Либералы, само собой. Но в таком важном вопросе, как национализм, я не признаю половинчатости. Для меня существуют только две партии. Их самолично определил кайзер: за его величество и против него. Поэтому, господа, за вашим столом мне нечего делать. Он отвесил чопорный поклон и подошел к свободному столику. Ядассон и пастор Циллих последовали за ним. Посетители, сидевшие за соседними столами, начали оглядываться; в зале наступила тишина. Опьяненный событиями дня, Дидерих решил заказать шампанское. За первым столиком шушукались, затем кто-то отодвинул свой стул. Это был член окружного суда. Он откланялся, подошел к столу Дидериха, пожал руку ему, Ядассону, пастору Циллиху и покинул ресторан. - Давно бы так, - сказал Ядассон. - Фрицше своевременно понял шаткость своего положения. - Во всем нужна четкость и ясность, - сказал Дидерих. - У кого чистая совесть в вопросах национализма, тому совершенно нечего бояться этих людей. Но пастору Циллиху было явно не по себе. - Путь праведника, - сказал он, - устлан терниями. Вы еще не знаете, на какие интриги способен Гейтейфель. Завтра он по всему городу растрезвонит о нас, припишет нам бог весть какие ужасы. Дидерих вздрогнул. Доктор Гейтейфель ведь знает о той, надо признаться, темной полосе его жизни, когда он пытался увильнуть от военной службы! Гейтейфель написал ему язвительное письмо, отказался выдать свидетельство о болезни! Он держал Дидериха в руках, мог при желании навек уничтожить. С перепугу Дидериху пришло даже в голову, что доктор Гейтейфель может припомнить ему еще и школьные дела, когда Гейтейфель смазывал ему горло и при этом упрекал в трусости. Лоб Дидериха покрылся испариной. С тем большим шумом заказал он омары и шампанское. Среди масонской братии вновь шел взволнованный разговор о насильственной смерти молодого рабочего Что возомнили о себе военщина и юнкера, задающие в ней тон? Лица запылали, и друзья наконец договорились до того, что бразды правления должны быть переданы буржуазии, на которой фактически все держится. Фабрикант Лауэр желал знать, какими такими особыми достоинствами может похвастаться перед остальными смертными господствующая каста? - Чистотой расы? Даже этого сказать нельзя, - утверждал он. - Все они, включая княжеские семьи, - не без примеси еврейской крови. Не в обиду будь сказано моему другу Кону. Пора было вмешаться. Дидерих сознавал это Он быстро опрокинул в себя бокал вина, встал, твердо ступая, вышел на середину зала и остановился под готической люстрой. - Господин фабрикант Лауэр, - сказал он, - я позволю себе спросить вас: когда вы говорите о княжеских фамилиях, у которых, по вашему личному мнению, есть примесь еврейской крови, вы имеете также в виду и немецкие княжеские фамилии? Лауэр спокойно, почти дружелюбно, ответил: - Разумеется! - Так! - протянул Дидерих и перевел дыхание, готовя решительный удар. При общем внимании всего зала он продолжал: - А к числу оевреившихся княжеских фамилий вы относите и ту, которую мне незачем называть? - Дидерих внутренне ликовал, вполне уверенный, что теперь уж его противник растеряется, залопочет бессвязный вздор, спрячется под стол. Но он не предвидел меры цинизма, на который натолкнулся. - Ну конечно, - сказал Лауэр. Дидерих от ужаса растерял весь свой апломб. Он оглянулся по сторонам, как бы проверяя, не изменил ли ему слух. По лицам окружающих понял, что он не ослышался. Тогда он заявил, что в дальнейшем выяснится, какие последствия для господина фабриканта будут иметь подобные речи, и в весьма относительном порядке отступил в дружественный лагерь. В эту минуту на сцене появился Ядассон, на время отлучавшийся неизвестно куда. - Я не был свидетелем происшедшего, - тотчас объявил он. - Я подчеркиваю это обстоятельство, так как в дальнейшем оно может оказаться весьма важным. Он попросил все подробно изложить ему. Дидерих с жаром выполнил его просьбу; то, что противнику теперь отрезаны все пути, он считал своей неотъемлемой заслугой. - Теперь господин фабрикант у нас в руках. - Еще как, - сказал Ядассон, что-то записывая. В ресторан, с трудом передвигая негнущиеся ноги, вошел пожилой человек с угрюмой физиономией. Раскланиваясь направо и налево, он направился было к столу крамольников. Но Ядассон успел вовремя перехватить его. - Господин майор Кунце! Одну минуту! - он принялся шепотком уговаривать его, движением глаз указывая то вправо, то влево. Майор, видимо, не знал, на что решиться. - Вы ручаетесь мне честным словом, господин асессор, - сказал он, - что так действительно было сказано? Ядассон дал слово. Тут к столику подошел брат господина Бука, высокий и элегантный. Вежливо улыбаясь, он предложил дать майору исчерпывающие объяснения. Майор ответил, что весьма сожалеет, но подобным речам нет оправдания. Он был мрачен как туча и все же с грустью поглядывал на старое насиженное место. Но в решающую минуту Дидерих достал из ведерка бутылку шампанского. Майор заметил это и направил свои стопы туда, куда повелевал долг. Ядассон представил: - Господин Геслинг, фабрикант. Дидерих и майор обменялись крепким рукопожатием. Они твердо и ясно взглянули друг другу в глаза. - Господин доктор, - сказал майор, - вы поступили как истый немец. Послышалось шарканье, скрип стульев, все подняли бокалы, чокнулись и наконец выпили. Дидерих тотчас же заказал вторую бутылку. Майор опрокидывал в себя бокал, как только его наполняли, и заверял своих собутыльников, что, если дело коснется немецкой верности, он спуску никому не даст. - Хотя моему государю угодно было уволить меня с действительной службы... - Господин майор в последнее время служил в штабе нашего военного округа, - пояснил Ядассон. - ...но в груди моей бьется сердце старого солдата, - он постучал пальцами по груди, - и я готов везде и всюду искоренять антимонархические взгляды! Огнем и мечом! - выкрикнул он и стукнул кулаком по столу. В то же мгновение Кон, низко поклонившись за его спиной, поспешно удалился. Брат господина Бука сперва вышел в туалет, чтобы хоть сколько-нибудь замаскировать свое бегство. - Ага! - громко воскликнул Ядассон. - Господин майор, враг разбит! Пастор Циллих, однако, все еще не был в этом уверен. - Гейтейфель остался. Я не доверяю ему. Но Дидерих, заказывая третью бутылку, покосился на Лауэра и Гейтейфеля; оба сиротливо сидели друг против друга, смущенно глядя в свои пивные кружки. - Власть в наших руках, - сказал Дидерих, - и наши враги это понимают. Они уже не возмущаются часовым. По лицам их видно, как они боятся, что скоро и до них доберутся. И доберутся, поверьте мне! Дидерих заявил, что обратится в прокуратуру с жалобой на Лауэра, пусть держит ответ за свои крамольные речи. - А я уж позабочусь, - обещал Ядассон, - чтобы жалобе был дан ход, и на процессе выступлю сам как представитель обвинения. Вам известно, господа, что свидетелем я быть не могу, так как лично не присутствовал при инциденте. - Мы осушим это болото, - пригрозил Дидерих и завел речь о ферейне ветеранов; ферейн должен быть главной опорой истинных немцев и убежденных монархистов. Майор напустил на себя важный вид. Да, он состоит членом правления ферейна. По мере сил продолжает служить своему кайзеру. Он выразил готовность выдвинуть кандидатуру Дидериха, это укрепит националистические элементы ферейна ветеранов. Надо прямо сказать, что перевес пока еще на стороне все тех же пресловутых демократов. По мнению майора, власти слишком церемонятся - зря они мирятся с создавшейся в Нетциге обстановкой. Лично он, если бы его назначили командующим округом, учредил бы на выборах надзор за офицерами запаса. Всенепременно! - Но поскольку мой государь лишил меня этой возможности... Дидерих, в утешение ему, вновь наполнил бокалы. Пока майор пил, Ядассон наклонился к Дидериху и шепнул: - Ни единому слову не верьте! Это тряпка, а перед Буком он на брюхе ползает. Надо пустить ему пыль в глаза. Дидерих тотчас же принялся за дело. - Я уже официально договорился с регирунгспрезидентом фон Вулковом. - И так как майор изумленно посмотрел на него, продолжал: - В будущем году выборы в рейхстаг. Нас, благомыслящих, ждет трудная работа. Борьба начинается. - В атаку! - яростно воскликнул майор. - Ваше здоровье! - Ваше здоровье! - ответил Дидерих. - Но, господа, как ни сильны тлетворные влияния в стране, мы победим, ибо у нас есть агитатор, которого нет у противника, - его величество. - Браво! - Его величество требует от граждан всей страны, а стало быть, и нетцигских, чтобы они наконец очнулись от спячки! И мы этого добьемся! Ядассон, майор и пастор Циллих в доказательство того, что они уже очнулись, стучали кулаками по столу, орали "браво" и чокались. Майор ревел: - Нам, офицерам, его величество молвил: "Вот люди, на которых я могу положиться"{147}. - А нам он сказал, - кричал пастор Циллих, - если церкви понадобится помощь государя... Теперь ничто не мешало закусить удила, ресторан давно опустел, Лауэр и Гейтейфель незаметно испарились, а газовые рожки под аркой, в глубине сводчатого зала, уже были погашены. - Он сказал еще... - Дидерих надул багровые щеки, усы лезли ему в глаза, но он все же пытался метать испепеляющие взоры. - "Мы живем в эпоху расцвета промышленности!" И это верно. Вот почему мы исполнены твердой решимости делать дела под его высочайшим покровительством. - И карьеру! - гаркнул Ядассон. - Его величество объявил: каждого, кто готов помочь ему, он приветствует. Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что это не относится и ко мне! - запальчиво выкрикнул асессор; уши его рдели, как кровь. Майор снова взревел: - Мой государь может положиться на меня, как на каменную гору. Он раньше времени дал мне отставку, и я, как истый немец, скажу ему это в лицо. Когда грянет гром, я еще понадоблюсь. Что же, мне в мои годы только и дела, что стрелять хлопушками на балах? Я проливал кровь под Седаном. - Батюшки, а я разве не проливал! - послышался пискливый голос, словно из потустороннего мира, и под темными сводами показался маленький старичок с развевающимися белыми волосами. Он доковылял до стола, стекла его очков посверкивали, щеки пылали. Он крикнул: - Кого я вижу? Майор Кунце! Старый фронтовой друг! Тут у вас дым коромыслом, как во время оно во Франции! Я ведь всегда говорю: жить так жить, и лучше на годок-другой дольше! Майор представил его: - Господин Кюнхен, преподаватель гимназии. Как случилось, что его забыли во тьме и мраке? Старичок оживленно высказывал свои соображения на этот счет. Он сидел в одной компании... Ну, надо полагать, чуток всхрапнул, а эти чертовы дети дали тягу. Сон еще не успел убавить в нем жара от поглощенных напитков; захлебываясь и визжа, старикашка напоминал майору об их общих доблестных подвигах в "железном году". - Партизаны! - кричал он, и из его морщинистого беззубого рта бежала слюна. - Ох, и бандиты же были! Вот, господа, убедитесь, до сих пор у меня этот палец, как деревянный. Партизан укусил. Только за то, что я хотел слегка полоснуть его саблей по горлу. Этакая свинья! Кюнхен по очереди показал всем сидящим за столом знаменитый палец; посыпались возгласы изумления. Дидериха, правда, несмотря на восторженные чувства, мороз подрал по коже, он невольно вообразил себя на месте французского партизана: вот маленький свирепый старикашка уперся ему коленом в грудь и приставляет клинок к горлу. Дидериху пришлось на минутку выйти. За столом, когда он вернулся, майор и учитель Кюнхен, стараясь перекричать друг друга, описывали какой-то жаркий бой. Никто ничего не мог понять. Но фальцет Кюнхена, прорываясь сквозь рев майора, становился все пронзительнее, пока, наконец, майор волей-неволей не умолк, и тогда старикашка уже без помех пошел и пошел отливать пули. - Э, нет, старый друг, вы человек дотошный. Если уж вы катитесь с лестницы, то все ступеньки до единой пересчитаете. А поджег-то дом, в котором засели партизаны, не кто другой, как Кюнхен, тут и разговора быть не может. Я прибег к военной хитрости и прикинулся мертвым, а эти ослы поверили. Но когда вдруг поднялось пламя, защита отечества вылетела у них из головы и уж только одно осталось - как бы вырваться, соофгипе*, и ничего больше. Видели бы вы, что тут наши творили. Подстреливали их, как только они появлялись на стене и начинали спускаться! Ну и скачки же они делали. Кроликам под стать! ______________ * Искаженное sauve qui peut (фр.) - спасайся кто может. Кюнхену пришлось прервать свою вольную импровизацию, он пронзительно захихикал. Ему ответил громовой гогот застольной компании. Наконец Кюнхен возобновил рассказ: - Эти продувные бестии и нас научили коварству. А их женщины! Таких фурий, как француженки, свет не видывал. Кипяток лили нам на головы. Ну, подобает это дамам, я вас спрашиваю? Когда все запылало, они стали бросать детей в окна и еще, видите ли, хотели, чтобы мы ловили их. Умно придумали. Мы и ловили этих выродков, да только на штыки. А потом и дам таким же манером. - Кюнхен согнул изувеченные подагрой пальцы так, словно охватывал ими приклад ружья, и поднял глаза кверху, будто собираясь кого-то поддеть на штык. Стекла его очков поблескивали, он продолжал вдохновенно врать. - Под конец, - пищал он, - какая-то толстая-претолстая баба хотела пролезть через окно, но как ни ловчилась, ничего не выходило. Тогда она попыталась вылезть задом наперед. Только она, милочка, не приняла в расчет Кюнхена. Я, не будь ленив, вскакиваю на плечи двух солдат и ну щекотать штыком ее толстую французскую... Шумные хлопки, хохот заглушили последние слова. Кюнхен смог только выкрикнуть: - В день Седана я всегда рассказываю эту историю своему классу, конечно в благопристойных выражениях. Пусть молодежь знает, какими героями были их отцы. Все сошлись на том, что подобные рассказы могут только укрепить националистический образ мыслей у молодого поколения, и один за другим потянулись чокаться с Кюнхеном. От восторга они так вошли в раж, что никто не заметил, как к столу подошел новый посетитель. Ядассон неожиданно увидел скромного господина в сером пальто a la Гогенцоллерн и покровительственно кивнул ему. - Смелей, смелей, господин Нотгрошен, присаживайтесь. Дидерих, весь еще во власти возвышенных чувств, напустился на него: - Кто вы такой? Незнакомец отвесил низкий поклон: - Нотгрошен, редактор "Нетцигского листка". - Кандидат в голодающие, стало быть? - сказал Дидерих и сверкнул очами. - Неудачливые гимназисты, голодранцы с аттестатами, опасная братия? Все рассмеялись; редактор смиренно улыбнулся. - Его величество заклеймил вас, - сказал Дидерих. - А в общем, садитесь. Он даже налил ему шампанского, и Нотгрошен, благодарно склонясь, выпил. Трезвый и смущенный, он оглядывал компанию, раззадоренную и взвинченную выпитым вином, а многочисленные пустые бутылки, стоявшие на полу, свидетельствовали, что выпито немало. О редакторе тут же забыли. Он терпеливо ждал, пока кто-то не осведомился, как он попал сюда среди ночи, точно с неба свалился. - А кто же выпустит газету? - ответил Нотгрошен с той важностью, с какой обычно говорят о своей работе мелкие чиновники. - Ведь вы же захотите утром прочесть все подробности убийства рабочего. - Мы их знаем лучше вашего! - крикнул Дидерих. - Вы-то, голодная рать, все высасываете из пальца. Редактор беззлобно улыбнулся и угодливо выслушал сбивчивое описание событий, которые все наперебой излагали ему. Когда шум улегся, он заговорил: - Так как вы, господин... - Доктор Геслинг! - гаркнул Дидерих. - Нотгрошен, - пробормотал редактор. - Так как вы давеча упомянули имя кайзера, вам, я думаю, небезынтересно будет узнать о новом манифесте его величества. - Я запрещаю критиковать его величество! - крикнул Дидерих. Редактор втянул голову в плечи и прижал руку к сердцу. - Речь идет о новом послании кайзера. - А как оно попало на ваш письменный стол? Опять подлое предательство? - спросил Дидерих. Нотгрошен, защищаясь, поднял руку. - Сам кайзер приказал обнародовать послание. Завтра утром вы все прочтете в газете. Вот гранки! - Читайте, доктор! - скомандовал майор. - Какой доктор? - воскликнул Дидерих. - Вы разве доктор? Но никто уже ничем, кроме послания, не интересовался. Гранки вырвали из рук редактора. - Браво! - крикнул Ядассон, еще сохранивший способность читать. - Его величество признает себя последователем позитивного христианства. Пастор Циллих так обрадовался, что на него напала икота. - Теперь Гейтейфель узнает... ик! Наконец-то этому наглецу, который кичится своей ученостью... ик!.. будет воздано по заслугам. Они берутся решать вопрос об откровении! В нем даже я... ик!.. едва разбираюсь. А ведь я изучал богословие! Учитель Кюнхен, высоко подняв руку, размахивал листками гранок. - Г-а-ас-пада! Плюньте мне в лицо, если я не прочту сие послание в классе и не задам сочинения на эту тему. Дидерих впал в благоговейную серьезность. - Воистину, господь избрал Хаммураби своим орудием!{151} Посмотрим, кто дерзнет оспаривать это! - Он, сверкая очами, оглядел всех по очереди. Нотгрошен поежился. - Ну, а кайзер Вильгельм Великий{151}? - продолжал Дидерих. - Тут уж я не потерплю никаких возражений. Если он не орудие господне, значит, господь бог понятия не имеет, что такое орудие. - Полностью согласен, - поддакнул майор. К счастью, и все остальные были согласны. Дидерих был настроен воинственно. Цепляясь за стол, он с трудом поднялся. - Ну, а наш несравненный молодой кайзер? - спросил он с угрозой в голосе. Со всех сторон послышалось: - Исключительная личность... Весь порыв и действие... Многосторонен... Оригинальный мыслитель... Но Дидериху и этого было мало. - Предлагаю причислить его к орудиям! Предложение было принято. - Предлагаю, далее, телеграфировать его величеству о нашем решении. - Поддерживаю! - взревел майор. Дидерих подытожил: - Принято единогласно! - и рухнул на стул. Кюнхен и Ядассон взялись общими силами сочинить телеграмму. Составив фразу, они немедленно читали ее вслух. - "Общество, собравшееся в ресторане города Нетцига..." - Собрание граждан города Нетцига, заседающее в... - потребовал Дидерих. Они продолжали: - "Собрание граждан националистического образа мыслей..." - Националистического... ик! и христианского! - добавил пастор Циллих. - Неужели вы, господа, действительно намерены... - с тихой мольбой взывал Нотгрошен. - Я думал, это только шутка... Дидерих разгневался: - Мы не шутим священнейшими чувствами! Быть может, разъяснить вам это осязательно, жалкий вы неудачник? Взглянув на руки Нотгрошена, поднятые в знак полного признания им своей ошибки, Дидерих мгновенно успокоился и проговорил: - Ваше здоровье! Майор самозабвенно орал: - На нас его величество может положиться, как на каменную гору. Ядассон призвал всех к молчанию и прочел: - "Граждане города Нетцига, исповедующие националистический и христианский образ мыслей, собравшись в ресторане при муниципальном управлении, единодушно повергают к стопам Вашего величества свои верноподданнические чувства по случаю признания Вашим величеством религии откровения и заверяют Ваше величество в своей глубочайшей ненависти к крамоле, где бы она и как бы она ни проявлялась, и усматривают в геройском деянии часового, имевшем место сегодня в городе Нетциге, отрадное доказательство того, что Ваше величество столь же, сколь Хаммураби и император Вильгельм Великий, является орудием господа бога". Все рукоплескали, Ядассон, польщенный, улыбнулся. - Подписываться! - заорал майор. - А может быть, у кого из присутствующих есть еще замечания? Нотгрошен откашлялся: - Одно-единственное словечко. Со всей подобающей скромностью. - А то как же еще? - сказал Дидерих. Выпитое вино придало редактору храбрости, он покачивался на стуле и без всякого основания хихикал. - Я не хочу сказать ничего плохого о часовом, господа. Наоборот, я всегда полагал, что солдаты на то и существуют, чтобы стрелять. - Ну, значит, все хорошо. - Да, но разве нам известно, что кайзер того же мнения? - Само собой. А дело Люка? - Прецеденты... хи-хи... это прекрасно, но все мы знаем, что кайзер оригинальный мыслитель и... хи-хи... весь порыв и действие. Он не любит, чтобы его опережали в чем-нибудь. Если, к примеру, я сообщу в своей газете, что вам, господин Геслинг, предстоит назначение на пост министра, то этого... хи-хи... наверняка не случится. - Бросьте ваши еврейские штучки! - крикнул Ядассон. Нотгрошен возмутился: - Я по случаю каждого церковного праздника даю в своей газете полтора столбца размышлений на божественные темы. А что до часового, то не исключено, что ему могут предъявить обвинение в убийстве. Тогда мы влипли. Наступила тишина. Майор в раздумье выпустил из рук карандаш. Дидерих подхватил его. - Мы что, исповедуем националистический образ мыслей или нет? - И он размашисто подписался. Всех обуял исступленный восторг. Нотгрошен обязательно хотел поставить свою подпись вторым. - На телеграф! Дидерих велел ресторатору прислать ему счет на дом, и все поднялись. Нотгрошен преисполнился вдруг самых смелых чаяний. - Если я смогу напечатать ответ кайзера, мне к самому Шерлю{154} открыта дорога. - Мы все-таки посмотрим, - ревел майор, - долго ли еще я буду заниматься только устройством благотворительных балов! Пастор Циллих мысленно уже видел в своей церкви толпы народа, побивающие каменьями Гейтейфеля. Кюнхен грезил о кровавой бане на улицах Нетцига. Ядассон каркал: - Пусть только кто-нибудь посмеет усомниться в моих верноподданических чувствах! А Дидерих: - Теперь старику Буку не поздоровится! А с ним заодно и Клюзингу в Гаузенфельде! Мы очнулись от спячки! Все держались очень прямо, и только время от времени кто-нибудь неожиданно для самого себя выскакивал вперед. С грохотом проводили они своими палками по спущенным железным шторам магазинов и пели кто в лес, кто по дрова "Стражу на Рейне"{154}. На углу, против здания суда, стоял полицейский, на свое счастье, он не двинулся с места. - Вы, дружок, быть может, желаете сказать нам что-нибудь? - крикнул ему Нотгрошен. Он не помнил себя от возбуждения. - Мы телеграфируем кайзеру! Перед почтамтом с пастором Циллихом, у которого был не особенно крепкий желудок, случилась беда. Пока приятели старались облегчить его положение, Дидерих позвонил и, когда вышел дежурный, вручил ему телеграмму. Прочитав ее, чиновник нерешительно взглянул на Дидериха, но тот так грозно повел глазами, что телеграфист попятился и принялся оформлять телеграмму. Дидерих уже без всякой надобности продолжал вращать глазами; он стоял как истукан, в позе кайзера, которому флигель-адъютант докладывает о подвиге часового, а министр двора вручает телеграмму с изъявлением верноподданнических чувств. На голове он ощущал каску; хлопнув себя по бедру - по невидимой сабле, - он сказал: - Кто дерзнет помериться со мной силой? Телеграфист принял это за предупреждение и, пододвигая сдачу, еще раз пересчитал ее. Дидерих взял мелочь, подошел к одному из столов, набросал на клочке бумаги несколько строк и, сунув бумажку в карман, вернулся к своей компании. Пастора посадили в наемную карету; он уже отъезжал, проливая слезы, как перед вечной разлукой, и махал рукой из окошечка. Возле оперного театра Ядассон свернул за угол, хотя майор и орал ему вслед, что он, Ядассон, живет вовсе не здесь. Внезапно испарился и майор. Дидерих и Нотгрошен одни добрались до Лютерштрассе. У театра "Валгалла"{155} редактор остановился. Не поддаваясь никаким уговорам, он во что бы то ни стало желал тотчас же, среди ночи, увидеть "электрическое чудо", которое здесь показывали, - даму, мечущую огненные искры. Дидериху пришлось долго и настойчиво разъяснять ему, что в такую минуту неуместно заниматься столь легкомысленными вещами. Впрочем, как только показалось здание "Нетцигского листка", Нотгрошен забыл об "электрическом чуде". - Остановить! - закричал он. - Остановить машины! Нужно еще тиснуть телеграмму от немцев-националистов... Ведь вы же захотите утром прочесть ее в газете? - обратился он к проходившему мимо ночному сторожу. Вдруг Дидерих крепко взял редактора под руку. - Не только эту телеграмму, - отрывисто и тихо произнес он. - У меня есть еще одна. - Он вытащил из кармана бумажку. - Дежурный телеграфист оказался моим знакомым, он мне доверился. Но я требую, чтобы вы обещали ни в коем случае не разглашать, откуда к вам попал этот документ: телеграфист может лишиться места. Нотгрошен немедленно все обещал, и Дидерих, не глядя на бумажку, проговорил: - Телеграмма адресована в штаб полка, и полковнику предлагается самолично сообщить о ней часовому, застрелившему рабочего. Телеграмма гласит: "За доблесть, проявленную тобой на поле чести в борьбе с внутренним врагом, выражаю мою высочайшую благодарность и присваиваю тебе чин ефрейтора..." Убедитесь сами. - И Дидерих протянул редактору бумажку. Но редактор не взглянул на нее; как ошалелый, уставился он на Дидериха, на его каменную фигуру и на усы, поднимавшиеся до самых глаз, мечущих испепеляющие взоры. - Мне почудилось, что... - пробормотал Нотгрошен. - У вас такое поразительное сходство с... ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Дидерих, как в лучшие "новотевтонские" времена, проспал бы час обеда, если бы из ресторана не прислали счет, и настолько солидный, что пришлось встать и отправиться в контору. Он чувствовал себя прескверно, а его донимали всякими пустяками. Да и кто? Свои, домашние. Сестры требовали увеличить сумму, которая ежемесячно полагалась им "на булавки". И когда он сослался на полное безденежье, попрекнули его тем, что у старика Зетбира они отказа не знали. Дидерих решил в корне пресечь эту попытку к бунту. Осипшим с перепоя голосом он заявил сестрам, что придется им еще и не к таким вещам привыкать. Зетбир, конечно, раздавал деньги направо и налево, но зато и довел фабрику до полного развала. - Если бы мне пришлось сейчас выплатить вам вашу долю, вы бы ахнули от удивления - такой она оказалась бы ничтожной. - И тут он подумал о том, как несправедливо, что ему, вероятно, придется когда-нибудь привлечь их к участию в деле. "Надо бы заранее принять меры". Сестры между тем распалялись все больше: - Нам нечем уплатить шляпнице, а господину доктору, видите ли, можно выбросить на шампанское полтораста марок. Дидерих рассвирепел, лицо у него перекосилось. Его письма вскрывают! За ним шпионят! Он не хозяин в своем доме, он приказчик, негр, он тянет из себя жилы ради того, чтобы милые сестрицы могли целыми днями прохлаждаться! Он орал и топал ногами так, что стекла звенели. Фрау Геслинг умоляюще хныкала, сестры возражали уже только из страха, но Дидерих закусил удила. - Как вы смеете? Дуры безмозглые! Разве вы в состоянии понять, что эти полтораста марок - блестящее помещение капитала? Да, да, помещение капитала! Думаете, я распивал бы с этими остолопами шампанское, если бы они мне не нужны были? Этого вы тут, в Нетциге, слыхом не слыхивали, это новый курс, это... - Он подбирал слово: - Это - размах! Да, размах! И он вышел, хлопнув дверью. Фрау Геслинг на цыпочках последовала за ним в гостиную. Он рухнул на диван; она взяла его за руку: - Мой дорогой сын, я с тобой! - И она посмотрела на него так, точно хотела вместе с ним помолиться "словами, идущими от сердца". Дидерих потребовал маринованной селедки и стал сердито жаловаться, как трудно вдохнуть в Нетциг новый дух. Хоть бы домашние щадили его нервы! - У меня насчет нашей семьи грандиозные планы. Дайте же мне возможность действовать по собственному разумению. Хозяином должен быть кто-то один. Тут нужны, конечно, предприимчивость и размах. Зетбир мне теперь не подходит. Пусть старик еще попыхтит немного, а потом я его выставлю. Фрау Геслинг кротко заверяла, что не сомневается в своем дорогом сыне - он, конечно, всегда сумеет ради своей матери поступить так, как надо, и Дидерих направил свои стопы в контору. Там он написал письмо в дирекцию машиностроительного завода "Бюшли и Кo", в Эшвейлере{157}, прося выслать ему "новый патентованный двойной голландер" системы Майер. Оставив написанное письмо на столе, он вышел из комнаты. Когда он вернулся, Зетбир стоял у его конторки; прикрываясь своим зеленым козырьком, старик, несомненно, плакал: на письмо капали слезы. - Отдайте его переписать, - холодно сказал Дидерих. Тогда Зетбир заговорил: - Патрон, наш голландер не патентованный, но с ним старый хозяин начинал дело и с ним привел фабрику к процветанию... - А я возымел желание сделать то же самое с помощью собственного голландера, - отчеканил Дидерих. Зетбир горевал: - Наш старый голландер никогда не подводил нас. - Так подведет. Зетбир клялся, что старая машина не уступает по своей мощности самым новым, все это одна жульническая реклама. Видя, что Дидерих упорствует, старик открыл дверь и крикнул: - Фишер! Зайдите-ка на минутку! Дидерих вскинулся: - Что вам от него нужно? Нечего ему совать нос в мои дела. Но Зетбир ссылался на мнение механика, работавшего на крупнейших бумажных фабриках. - Фишер, расскажите же господину доктору, как хорошо работает наш голландер. Дидерих не желал слушать, он бегал из угла в угол, уверенный, что механик не упустит случая досадить ему. И вдруг Наполеон Фишер начал с того, что превознес до небес деловые качества Дидериха, а затем наговорил о старом голландере столько плохого, что больше уж и сказать нельзя было. Послушать Фишера, так он уже готов был потребовать расчет, до того его замучил старый голландер. Дидерих фыркнул: ему, дескать, потрясающе везет, - шутка ли, такой бесценный работник, как господин Фишер, решил не покидать его! Но Фишер пропустил мимо ушей иронические слова хозяина и по снимкам, помещенным в проспекте, растолковал Дидериху все преимущества патентованного голландера и главным образом легкость его обслуживания. - Лишь бы вам было легче работать! - снова фыркнул Дидерих. - Только об этом я и мечтаю. Благодарю, можете идти. После ухода механика Зетбир и Дидерих долго молчали и занимались каждый своим делом. Вдруг Зетбир спросил: - А чем мы за него заплатим? Дидерих мгновенно вспыхнул до ушей: он тоже все время об этом думал. - Есть о чем беспокоиться! Чем заплатим! Прежде всего я выговорю большую рассрочку, а затем, если уж я заказываю такую дорогую машину, то неужели вы думаете, что я не знаю, для чего! Знаю, милый мой! Ясно, что у меня есть определенные виды на расширение моего предприятия в ближайшем будущем... но пока я не считаю нужным говорить об этом. И он удалился, надменно вскинув голову, хотя его и грызли сомнения. Разве Наполеон Фишер не оглянулся с таким видом, словно ему удалось порядком околпачить хозяина? "Кругом враги, - подумал Дидерих и еще больше выпятил грудь, - но от этого силы только крепнут. Всех сотру в порошок. Они узнают, с кем имеют дело!" И он решил выполнить намерение, с которым проснулся сегодня утром. Он отправился к доктору Гейтейфелю. Доктор как раз принимал больных. Дидериху пришлось ждать. Гейтейфель принял его в своем процедурном кабинете, где все: запахи и предметы - напоминало Дидериху, с каким страхом он, бывало, входил сюда. Доктор Гейтейфель взял со стола газету, коротко рассмеялся и сказал: - Вы пришли, вероятно, похвалиться своими победами? Еще бы! Сразу два таких успеха! Напечатаны ваши подогретые шампанским верноподданнические излияния, да и телеграмма часовому от кайзера, с вашей точки зрения, не оставляет желать лучшего. - Какая телеграмма? - спросил Дидерих. Доктор Гейтейфель показал. Дидерих прочел: "За доблесть, проявленную тобой на поле чести в борьбе с внутренним врагом, выражаю мою высочайшую благодарность и присваиваю тебе чин ефрейтора". Телеграмма, напечатанная черным по белому, произвела на него впечатление совершеннейшей подлинности. Он даже умилился и сдержанно, как и подобает мужчине, сказал: - Каждый истинный националист обеими руками под этим подпишется. - Гейтейфель лишь плечом повел, и Дидерих собрался с духом: - Я пришел не для этого, я хочу выяснить наши отношения. - Они, надо полагать, давно выяснены, - сказал Гейтейфель. - Отнюдь нет. Дидерих стал уверять, что склонен заключить почетный мир. Он готов действовать в духе правильно понятого либерализма, если только встретит уважение к своему строго националистическому образу мыслей. Доктор Гейтейфель ответил, что все это пустозвонные фразы, и Дидерих почувствовал, как почва ускользает у него из-под ног. Этот человек держит его в своей власти; он может обвинить Дидериха в трусости, опираясь на документ! В иронической улыбке, игравшей на желтом китайском лице Гейтейфеля, во всей его самоуверенной повадке притаился вечный намек. Он молчит, он хочет, чтобы дамоклов меч{160} постоянно висел над головой Дидериха, этому необходимо положить конец! - Я прошу вас, - сказал Дидерих охрипшим от волнения голосом, - вернуть мне мое письмо. Гейтейфель прикинулся удивленным. - Какое письмо? - Которое я написал вам, когда был призван. Врач сделал вид, что припоминает. - Ах да: вы хотели уклониться от военной службы. - Я так и думал, что вы придадите оскорбительный для меня смысл неосторожно высказанной просьбе. Еще раз прошу вернуть мне письмо. - И Дидерих надвинулся на Гейтейфеля. Тот не тронулся с места. - Оставьте меня в покое. Я вашего письма не сохранил. - Я требую честного слова. - Честного слова я по приказу не даю. - В таком случаю предупреждаю вас о последствиях вашего нечестного образа действий. Если вы вздумаете воспользоваться письмом, чтобы при случае учинить мне гадость, я обвиню вас в нарушении профессиональной тайны. Я подам жалобу во врачебную палату{160}, потребую наложить на вас штраф и употреблю все свое влияние, чтобы вас уничтожить. - И не помня себя от бешенства, сорвавшимся голосом прохрипел: - Я готов на все. Между нами - открытая война не на жизнь, а на смерть. Доктор Гейтейфель взглянул на него с любопытством и помотал головой, шевеля китайскими усами. - Вы охрипли, - сказал он. Дидерих отшатнулся. - Какое вам до этого дело? - пробормотал он. - Никакого, - сказал Гейтейфель. - Я обратил на это внимание, потому что всегда предсказывал нечто подобное. - Что именно? Извольте говорить яснее. Но Гейтейфель отказался. Дидерих сверкнул глазами. - Я решительно требую, чтобы вы исполнили свой врачебный долг. - Я не ваш врач, - ответил Гейтейфель. Дидерих сменил повелительный тон на жалобно-пытливый. - Порой я чувствую боль в горле. Вы полагаете, что это серьезно? Есть основания опасаться самого страшного? - Советую вам обратиться к специалисту. - Да ведь вы единственный в городе специалист! Бога ради, господин доктор, не берите греха на душу, у меня на руках семья. - Да вы бы поменьше курили и пили. Вчера вечером вы хватили через край. - Ах, так! - Дидерих выпрямился. - Вы мне не можете простить вчерашнее шампанское. И верноподданнический адрес. - Если вы подозреваете меня в низменных побуждениях, зачем вы меня спрашиваете? Но Дидерих уже снова молил: - Скажите, по крайней мере, не угрожает ли мне рак? Гейтейфель не улыбнулся. - Ребенком, правда, вы всегда отличались золотушным и рахитичным складом. Зря вы не служили в армии, вы бы не обрюзгли так. В конце концов он сменил гнев на милость, осмотрел Дидериха и принялся смазывать ему горло. Дидерих задыхался, боязливо вращал глазами и стискивал руку врача. Гейтейфель убрал шпатель. - Так я, разумеется, ничего сделать не смогу. - Он хмыкнул. - Вы ничуть не изменились - такой же, как в детстве. Как только Дидерих отдышался, он немедленно унес ноги из этой камеры пыток. Не успели у него просохнуть глаза, как он натолкнулся на Ядассона. - Что с вами? - спросил Ядассон. - Вчерашняя попойка вам повредила? Так почему же вы обратились именно к Гейтейфелю? Дидерих уверил его, что чувствует себя превосходно. - Но этот тип довел меня до белого каления! Я отправился к нему, ибо счел своим долгом потребовать удовлетворительного объяснения по поводу вчерашних речей Лауэра. Пререкаться с самим Лауэром не очень-то приятно человеку благомыслящему. Ядассон предложил зайти в пивную Клапша. - Я, стало быть, пошел к нему, - продолжал Дидерих, уже сидя с Ядассоном за столиком, - в надежде, что вся эта история объяснится очень просто; либо сей господин был пьян в дым, либо на него нашло временное затмение! Вместо этого, как вы думаете, что происходит? Гейтейфель держит себя нагло. Говорит самоуверенным тоном. Подвергает циничной критике наш верноподданнический адрес и - вы не поверите! - даже телеграмму его величества! - Ну, а затем? - спросил Ядассон; одна рука его была занята обследованием фрейлейн Клапш. - Для меня здесь не существует никаких "затем"! С этим господином я раз навсегда покончил счеты! - воскликнул Дидерих, хотя у него изрядно сосало под ложечкой от мысли, что в среду ему опять предстоит смазывание. - Ну, а я еще не покончил, - отрезал Ядассон. И в ответ на удивленный взгляд Дидериха: - Вы забыли, что существует учреждение, именуемое королевской прокуратурой, и оно весьма интересуется господами, подобными Лауэру и Гейтейфелю. - Он оставил в покое фрейлейн Клапш и сделал ей знак скрыться с глаз. - Что вы намерены предпринять? - спросил неприятно пораженный Дидерих. - Я думаю предъявить им обвинение в оскорблении величества. - Вы? - Да, я. Прокурор Фейфер сейчас в отпуске, и я его замещаю. Во время самого происшествия я отсутствовал и тотчас же установил это при свидетелях. Стало быть, я имею право выступить на процессе как представитель обвинения. - Но если никто не возбудит его? На лице Ядассона появилась жесткая усмешка. - Слава богу, мы можем и без этого обойтись... Кстати, напоминаю вам, что вчера вечером вы сами предложили себя в свидетели. - Решительно не помню, - живо сказал Дидерих. Ядассон похлопал его по плечу. - Ничего, вспомните, как только вас приведут к присяге. Дидерих вспылил. Он так расшумелся, что Клапш осторожно заглянул в комнату. - Господин асессор, не могу не выразить вам крайнего удивления. Мои частные замечания вы... По-видимому, вы рассчитываете с помощью политического процесса скорее выскочить в прокуроры. Но я хотел бы знать, какое мне дело до вашей карьеры? - А мне до вашей, - ответил Ядассон. - Так. Значит - враги? - Надеюсь, мы еще с вами поладим. И Ядассон разъяснил, что у Дидериха нет никаких оснований бояться процесса. Все свидетели событий в погребке, включая и друзей Лауэра, не могут не показать то же, что и Дидерих. Дидериху отнюдь не придется отважиться на какой-либо особый шаг. - К сожалению, я его уже сделал, - ответил Дидерих, - ведь именно я затеял скандал с Лауэром. Но Ядассон его успокоил: - Это никого не интересует. Важно установить одно: произнес ли Лауэр инкриминируемые ему слова или нет? Вы, точно так же, как все остальные, дадите свои показания. При желании можете это сделать с осторожностью. - С большой осторожностью, - подхватил Дидерих. И, глядя на сатанинскую усмешку Ядассона: - Да разве мне когда-нибудь могло прийти в голову засадить в тюрьму такого порядочного человека, как Лауэр? Да, да, порядочного! Ибо политические убеждения, на мой взгляд, сами по себе никого не позорят. - Особенно когда это касается зятя старика Бука, ведь в Буке вы еще пока нуждаетесь, - сказал в заключение Ядассон, и Дидерих опустил голову. Этот карьерист, этот еврей бессовестно эксплуатирует его, и он перед ним беззащитен! Верь после этого в дружбу! Дидерих сказал себе, - в который раз! - что все поступают в жизни бессовестнее и коварнее, чем он. Его главная задача теперь: научиться идти напролом. Он выпрямился и метнул испепеляющий взгляд. На большее он пока не решился. С господами из прокуратуры надо держать ухо востро! Кто их ведает?.. Впрочем, Ядассон заговорил о другом. - А знаете ли вы, какие странные слухи пошли в управлении регирунгспрезидента и у нас в суде относительно телеграммы его величества в штаб полка? Полковник, говорят, утверждает, будто он никакой телеграммы не получал. Дидерих сохранял твердость голоса, хотя сердце у него екнуло. - Телеграмма-то ведь напечатана в газете! Ядассон двусмысленно ухмыльнулся. - Чего там только не напечатано. - Он попросил Клапша, снова просунувшего в дверную щель свою лысину, принести "Нетцигский листок". - Смотрите-ка, в этом номере вообще нет ни строчки, которая не имела бы прямого отношения к его величеству. Вот передовица. Тема - послание кайзера о религии откровения. Далее телеграмма кайзера командиру полка, в местных новостях - репортаж о героическом подвиге часового, а в отделе "Смесь" три эпизода из семейной жизни кайзера. - Ужасно трогательные истории, - вставил словечко Клапш и завел глаза под лоб. - Весьма, весьма, - подтвердил Ядассон, а Дидерих: - Даже такая крамольная газета, как "Нетцигский листок", и та не может не признать величия нашего кайзера! - Но при таком похвальном рвении вполне возможно, что редакция на день раньше опубликовала высочайшую телеграмму... то есть до того, как она была отправлена. - Исключается! - решительно сказал Дидерих. - Стиль его величества неповторим. Клапш тоже узнал стиль его величества. Ядассон согласился. - Ну, да... Мы не выступаем с опровержением только потому, что в таких случаях разве знаешь... Возможно, что полковник не получил телеграммы, а газета получила ее непосредственно из Берлина. Фон Вулков вызвал к себе редактора Нотгрошена, но этот малый отказался дать показания. Вулков рассвирепел, он сам явился к нам и потребовал репрессивных мер против Нотгрошена, - ведь редактор обязан назвать прокуратуре источник информации. Посовещавшись, мы отказались от этой мысли и предпочли ждать опровержения из Берлина... именно потому, что ничего нельзя знать... Клапша позвали на кухню. Когда он вышел, Ядассон прибавил: - Странно, не правда ли? Всем эта история кажется подозрительной, но никто не хочет принимать меры, ибо в этом случае... в этом исключительном случае, - сказал Ядассон, иезуитски подчеркивая каждое слово, и выражение лица его было иезуитским, даже уши, казалось, иезуитски топорщатся, - именно самое невероятное чаще всего оказывается правдой. Дидерих потерял дар слова: ему и во сне не снилось, что возможно такое черное предательство. Ядассон заметил, как он потрясен, и смешался; он начал вилять. - Строго между нами, у этого человека тоже есть свои слабости. Дидерих холодно и предостерегающе ответил: - Вчера вечером вы как будто были другого мнения. Ядассон сослался на шампанское, конечно, заглушающее голос критики. Неужели доктор Геслинг принял всерьез энтузиазм всей компании? Большего злопыхателя, чем майор Кунце, мир не видывал... Дидерих отодвинулся вместе со стулом, его пробирала дрожь, ему казалось, что он очутился в каком-то разбойничьем притоне. Он твердо и решительно сказал: - Националистический образ мыслей нашей вчерашней компании, надеюсь, так же бесспорен, как и мой собственный, в котором я никому не позволю усомниться. Ядассон заговорил своим обычным вызывающим тоном: - Если в ваших словах содержится намек, бросающий тень на мою личность, то я отвергаю его с негодованием. - И он так завизжал, что Клапш с любопытством приоткрыл дверь. - Я - королевский асессор доктор Ядассон и в любое время к вашим услугам. В ответ на это Дидериху ничего не оставалось, как промямлить, что он и не думал кого-либо оскорблять. Однако он немедленно уплатил за себя. Прощание вышло холодным. Дидерих шел домой и всю дорогу громко сопел. Пожалуй, не мешает быть полюбезнее с Ядассоном: а вдруг Нотгрошен проговорится. Правда, затевая процесс против Лауэра, Ядассон нуждается в нем, в Дидерихе. Так или иначе, хорошо, что раскусил теперь этого господина. "Его уши с первого взгляда показались мне подозрительными. У человека с такими ушами не может быть истинно националистического образа мыслей". Дома Дидерих первым делом развернул берлинскую "Локаль-анцейгер". Он пробежал коротенькие рассказы о кайзере, которые завтра появятся в "Нетцигском листке". А может, и завтра, и послезавтра, в одном номере все не уместятся. Он продолжал искать, руки у него тряслись... Вот! Он рухнул на стул. - Тебе дурно, сын мой? - спросила фрау Геслинг. Дидерих глядел на эти буквы, как на сказку, которая стала былью. Вот она напечатана среди других сообщений о доподлинных фактах в единственной газете, которую его величество читает сам! В душе, в таких сокровенных ее глубинах, что сам он едва это слышал, Дидерих сказал себе: "Моя телеграмма". Боязливое счастье распирало грудь. Возможно ли? Неужели он так безошибочно почувствовал, что скажет кайзер? Неужели слух его так чутко улавливает слова, идущие из недосягаемой дали? Неужели его мозг работает в унисон с мозгом?.. Это сверхъестественное мистическое сродство потрясло его воображение... Но назавтра может еще появиться опровержение, и он будет отброшен назад в ничто, из которого поднялся. Всю ночь он мучился страхами, а утром впился в свежий номер "Локаль-анцейгера". Эпизоды из жизни кайзера. Открытие памятника. Речь. Заметка: "Из Нетцига". В ней сообщалось о почестях, оказанных ефрейтору Эмилю Пахольке за доблесть, проявленную в борьбе с внутренним врагом. Все офицеры, начиная с полковника, пожимали ему руку. Он получил денежные подарки. "Как известно, кайзер уже вчера по телеграфу присвоил молодцу-солдату чин ефрейтора". Черным по белому! Какое там опровержение! Наоборот - подтверждение! Слова Дидериха он сделал своими и поступил так, как Дидерих ему подсказал!.. Дидерих развернул перед собой газету; он смотрелся в нее, как в зеркало, и видел себя облаченным в горностай{167}. О своей победе и головокружительном взлете Дидерих, к сожалению, не смел проронить ни единого звука, но достаточно было взглянуть на его осанку, на эту четкость в движениях и в манере говорить, на властное око... И дома, и на фабрике все и вся немели перед ним. Сам Зетбир не мог не признать, что на фабрике повеяло свежим ветром. А Наполеон Фишер! Чем прямее и уверенней держался Дидерих, тем суетливее, совсем по-обезьяньи, шмыгал мимо него механик: свесив руки, глядя в сторону и скаля зубы под редкими черными усами, - воплощение укрощенного бунтарства... Теперь в самый раз было начать кампанию за Густу Даймхен. Дидерих отправился с визитом. Вдова обер-инспектора фрау Даймхен приняла его сначала одна; она сидела на потертом плюшевом диване, но в шелковом коричневом платье, сплошь в бантах, растопырив на животе руки, красные и набрякшие, как у прачки, чтобы гость мог все время любоваться новыми перстнями. От неловкости Дидерих выразил свое восхищение, и фрау Даймхен с готовностью принялась расписывать, как хорошо им с Густой живется, хватает, слава богу, на все. Они еще только не решили, какой обстановкой обзавестись: в старонемецком стиле или в стиле Людовика ...надцатого. Дидерих горячо советовал остановиться на старонемецком, в Берлине его встречаешь в лучших домах. Но фрау Даймхен выразила сомнение: - Кто знает, доводилось ли вам бывать в таких аристократических домах, как наш. Ведь многие только фасон держат, знаю я это, на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Дидерих растерянно замолчал, а фрау Даймхен, довольная, побарабанила пальцами по животу. К счастью, сильно шурша юбками, вошла Густа. Дидерих, изогнувшись, вскочил с кресла, картаво сказал: "Многоуважаемая фрейлейн", - и галантно приложился к ручке. Густа расхохоталась. - Глядите, еще ногу вывихнете! - Но тут же утешила его: - Сразу виден светский человек. Вот точно так здоровается и лейтенант фон Брицен. - Да, да, - сказала фрау Даймхен, - у нас бывают все господа офицеры. Еще только вчера говорю я Густе, что надо бы, значит, на всех креслах у нас вышить баронский герб, потому что на каждом уже сидело по барону. Густа скривила губы. - Но если говорить о семейных домах... и вообще... то надо сказать, что Нетциг изрядно-таки мещанский городок. Мы, вероятно, переедем в Берлин. С этим фрау Даймхен была не согласна. - Такого удовольствия мы людям не доставим. Старуха Гарниш чуть не лопнула сегодня, когда увидела мое шелковое платье. - Вот мама всегда так, - сказала Густа, - ей бы только перед кем-нибудь покуражиться, а там хоть трава не расти. Я же думаю о своем женихе. Вы знаете, что Вольфганг уже сдал государственный экзамен? Что ж ему делать здесь, в Нетциге? Ну, а в Берлине, при наших деньгах, ему простор. - Да, конечно, - подтвердил Дидерих, - он еще в детстве мечтал стать министром или чем-то в этом роде. - И с легкой ноткой иронии добавил: - По его мнению, это совсем просто. Густа сразу же ощетинилась. - Сын господина Бука не первый встречный, - сказала она запальчиво. Дидерих со светской мягкостью, но и с чувством превосходства объяснил, что в нашу эпоху нужны качества, отсутствие которых одним влиянием старика Бука не восполнишь. Надо быть сильной личностью и обладать духом предприимчивости, широким размахом, а главное - строго националистическим образом мыслей. Девушка уже не перебивала, она даже с уважением уставилась на лихо закрученные усы Дидериха. Но Дидерих, увидев, что он производит впечатление, перегнул палку. - Всех этих качеств я пока еще у господина Вольфганга Бука не заметил, - сказал он. - Он философствует и брюзжит, да и развлекается не в меру... Ничего удивительного, - заключил он, - ведь его мать тоже была актрисой. Он смотрел вбок, хотя чувствовал, что негодующий взор Густы ищет его взгляда. - Что вы хотите этим сказать? - спросила она. Он ответил с деланным удивлением: - Я? Абсолютно ничего. Я говорю лишь о том, как живет в Берлине золотая молодежь, а Буки ведь аристократы. - Надеюсь, - резко сказала Густа. На фрау Даймхен напала зевота, она напомнила дочери о портнихе. Густа выжидательно посмотрела на Дидериха; ему только и оставалось, что встать и раскланяться. К ручке он уже не приложился, учитывая напряженную атмосферу. Но Густа его нагнала в передней. - Быть может, вы все-таки скажете, на что вы намекали, когда говорили об актрисе? - спросила она. Дидерих открыл рот, как бы запасаясь воздухом, закрыл его и густо покраснел. Он чуть было не выболтал того, что сестры рассказали ему о Вольфганге Буке. Голосом, полным сострадания, он ответил: - Фрейлейн Густа, мы ведь с вами старые знакомые... Я хотел лишь сказать, что Бук для вас неподходящая пара. У него, что называется, плохая наследственность по материнской линии. Да ведь и старик тоже приговорен был к смертной казни. И вообще что в них особенного, в этих Буках, не понимаю! Верьте мне, не стоит родниться с семьей, которая катится под гору. Это грех по отношению к себе, - добавил он. Густа подбоченилась. - Катится под гору? А вы, конечно, идете в гору? Только потому, что пьянствуете по ресторанам, а потом скандалите и пристаете к людям? Вы уже стали притчей во языцех для всего города, а еще позволяете себе чернить порядочную семью! Катится под гору! Кому достанутся мои деньги, тот уже под гору не покатится. Да вас попросту зависть гложет, думаете, я не понимаю? - И она посмотрела ему в лицо; в глазах у нее стояли слезы ярости. Он почувствовал себя как побитая собака, ему хотелось броситься перед ней на колени, целовать ее короткие пухлые пальцы и поцелуями осушить слезы на глазах... Но как решиться? Она сделала презрительную гримаску, розовые подушечки на ее круглом полном лице как-то оттянулись книзу. Густа повернулась к нему спиной, вышла и хлопнула дверью. Дидерих, с бьющимся от страха сердцем, еще помедлил немного и, удрученный чувством собственного ничтожества, побрел прочь. Поразмыслив, он решил, что сюда ему нечего соваться, что ему до всего этого нет дела, а Густа, при всех своих капиталах, как была толстой дурой, так и осталась... Этот вывод его успокоил. А когда Ядассон однажды вечером сообщил ему, что через магдебургский суд удалось получить точные сведения, Дидерих возликовал: пятьдесят тысяч марок, есть о чем говорить! И с таким капиталом разыгрывать из себя графиню! Девица, прибегающая к подобным мошенническим уловкам, и впрямь ко двору захудалым Букам, но не такому здоровому душой и телом, националистически мыслящему немцу, как он, Дидерих. Уж лучше тогда Кетхен Циллих. Внешне у нее с Густой много общего, она не менее соблазнительна, а кроме того, отзывчивее и уступчивее. Он зачастил к пастору, приходил обычно к послеобеденному кофе и усердно ухаживал за Кетхен. Она предостерегала Дидериха насчет Ядассона, и он не мог не согласиться с ней. Она с возмущением говорила о фрау Лауэр, которая с членом суда Фрицше... Что касается процесса против Лауэра, то одна только Кетхен целиком поддерживала Дидериха. А дело это грозило обернуться против него. Ядассон добился, чтобы следователь по требованию прокурорского надзора допросил всех свидетелей ночного происшествия в погребке; и как ни осторожны были показания Дидериха, все остальные свалили на него ответственность за неловкое положение, в котором они очутились. Кон и Фрицше избегали его; брат старика Бука, всегда необычайно вежливый, не раскланивался с ним; Гейтейфель свирепо смазывал ему горло, но уклонялся от личных разговоров. В тот день, когда стало известно, что фабриканту Лауэру вручен обвинительный акт, Дидерих, зайдя в погребок, увидел, что за его столиком нет ни души. Учитель Кюнхен надевал пальто. Дидерих остановил его уже на ходу. Но Кюнхен очень торопился, его ждали в ферейне свободомыслящих избирателей, где он с