одозрительным претензиям! Терра перестал говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте в этой среде. Начался новый год. Как-то майским утром он в Тиргартене увидел всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни рабочие, - а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама. От испуга он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она остановилась подле него и сказала: - И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине? - По порядку, многоуважаемая графиня. - И сам удивился, откуда взялся прежний тон, прежняя живая манера разговора, не подобающая его теперешнему положению. - Я живу совсем в особом мире... А вы были летом в Нордернее{386}? - в свою очередь спросил он. - Зимой в Италии? - У меня меньше времени, чем вы полагаете, - сказала она деловым тоном. - А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже моцион разрешаете себе только в пять утра. - День и ночь в автомобиле, - так же сухо ответил он. Затем с гримасой: - Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня, что были времена, когда я катался только на карусели. - Прощайте! - бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше. Полуобернувшись, прибавила: - Отец спрашивает, отчего вы не приходите. Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она спрыгнет с лошади перед калиткой в стене подле Бранденбургских ворот. Через ту калитку он когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так могли думать все, так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем как вверху уже распускалась новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее ногам приставала увядшая листва. Он спешил; его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной части Берлина. Кончено! После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их были полны упреков, стыда и мщения, - но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души за это время развратили друг друга, если притворство казалось столь естественным! Он прибавил шагу... А ведь он чуть было не поверил, что оба они, наконец, станут смелее и искреннее. Только история с Мангольфом остановила их на путях, которые, возможно, вели к высшим свершениям. После своего замужества она так часто принимала его одного у себя за чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он приходил, потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем свое право встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело! "Но к чему это может привести, - только теперь понял человек, бегавший по Тиргартену, - если женщина, снедаемая честолюбием, поступает наперекор нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся". - А я? Я?.. - вслух произнес Терра. - Я ее не разлучил с ним. Я крепче привязал их друг к другу. Конечно, она после того особенно рьяно защищала интересы мужа: ведь ей надо было убедить его, что я не ее любовник. - Про себя: "Она его убедила, и он ей верит". Это унижало влюбленного. Он только теперь понял: со времени ее замужества все вело к его унижению. Ее страсть, возбужденная и не удовлетворенная браком, требовала от него дешевой компенсации. При этой мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда. Тем не менее почти одновременно с ним явился лакей с цветами. Если бы Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада были цветы. Какая уверенность в том, что ее роль благодарнее! Она прощала, она разрешала. Ему давали право вернуться для новых испытаний. Желал ли он этого? Был ли он настолько безумен? Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки, но прошел день, и она снова очутилась перед ним. На сей раз позади ехал грум - деталь, достойная внимания. Она не остановилась, а пустила лошадь шагом: хорошо вымуштрованный лакей отстал еще немного. - Вы не пришли. Несмотря на это, я настолько любезна, что сообщаю вам: папа будет князем. Об этом еще никто не знает, - сказала она, обращаясь к Терра, которому пришлось идти с ней рядом. Кивок, и рысью прочь. Терра стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю. Нельзя было не известить Кнака; положение Терра в фирме поддерживалось его тайными связями еще более, чем явными. В ответ на это в телефоне голос из Кнакштадта: - Превосходно, мы будем первыми у цели. Завтра я явлюсь сам. А вы не теряйте ни минуты! Терра, впрочем, потерял целое утро, ему казалось - из протеста. Но только когда он отправился туда в два часа, ему стало ясно, что медлил он единственно с целью застать Ланна наедине с дочерью. Он знал распорядок дня рейхсканцлера. От двух до трех у него час отдыха. Он подписывает бумаги в библиотеке, Алиса поит его кофе. - Господин депутат, только потому, что это вы... - сказал камердинер Зехтинг. - Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой день. - С особым ударением: значит, Зехтингу все известно! - Ну, пройдите покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю. - Вы тут из человека что захотите, то и сделаете. Вы ведь служили еще при Бисмарке? - Нет, только при его преемнике. Зехтинг открыл дверь в библиотеку; он оставил Терра в кабинете, среди роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак, в котором изображения императора уживались со старыми мастерами. Бюст повелителя в каске с орлом надзирал за порядком на столе. Не потому ли на нем и царил такой порядок? Справа и слева от чернильницы на одинаковом расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей. Рядом с рисунком императора - "Народы Европы, оберегайте свое священнейшее достояние!" - детский портрет Алисы Ланна, написанный и подаренный вдовой императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились пред ним впервые в самую неустойчивую пору его юности, бросили ему вызов, спасли и обрекли на жизнь в этом мире. Совсем детские глаза - и уже таили в себе его судьбу... Тут вышла она. - Ну, пойдемте, - сказала она. Он сразу же на пороге отвесил глубокий поклон. "Ваша светлость!" Никакого ответа. Удивленный, он подошел ближе. Ах, вот в чем дело: князь спит. - Зехтинг хотел его разбудить. Зачем? Ему предстоит трудный вечер. Кстати, не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе я бы вас не залучила. - И только после этого она протянула изумленному гостю руку для поцелуя. - Для меня вы бы не пришли, - заметила она, покачав головой. - Ваше расположение к моему отцу значительно серьезнее. Он очень меня тревожит. - И не дожидаясь ответа Терра: - Княжеский титул - это уж что-то чересчур, я бы его не желала. - Она топнула ногой, чтобы справиться с ложью. Они сели у камина; тепло проникало сквозь кованую решетку. Алиса с беспокойством поглядывала на отца. Он полулежал, погрузившись в высокое кресло у заваленного бумагами стола под книжными полками. Терра сравнил его с бюстом молодого рыцаря, стоявшим на круглом столике среди роскошных альбомов. Душой системы был этот молодой рыцарь, но представлял ее усталый скептик в кресле. - В конце концов, - взгляд дочери стал жестким, - он получил княжеский титул исключительно за неудачи. - Она отклонила возражения Терра. - Конечно, мы это не называем неудачами. Ни entente cordiale*, ни испано-французское соглашение по поводу Марокко{389}, ни африканское восстание, о котором нельзя говорить при императоре, и тем более не поражение России в войне с Японией. Но если бы это не были неудачи, почему у императора явилась такая непреодолимая потребность сгладить их, произведя своего канцлера в князья? ______________ * Сердечное согласие (франц.). - Каприз императора, - сказал Терра, - императорский каприз... - Император подписал назначение; для его обнародования недостает только официального повода. Такие поводы подвертываются почти каждодневно, и вот сейчас их почему-то нет! Император раздражен, и вполне справедливо; можно прямо усомниться в нашей изобретательности. Как? Нет повода, чтобы сделаться князем? - сказала Алиса Ланна, раздражаясь сама, после чего они оба стали прислушиваться к дыханию князя. Оно становилось слышнее. - Графиня! Я верю в гений вашего светлейшего отца, - сказал Терра с ударением. - Поддержите в нем только здравый смысл! От кого он зависит? - Она помолчала. Потом, внезапно насупив брови: - От слабого, трусливого монарха, жаждущего славы. Если он теперь и произведет своего канцлера в князья без всякого повода, то рано или поздно надо же, чтобы что-то произошло. Например, в Марокко. Мы должны заставить говорить о себе. - Только бы разговоры не привели в конце концов к войне. - Неужели вы это серьезно думаете? Игра ведется уже давно и будет продолжаться дальше в том же духе. Заметьте также, что этот рескрипт, о котором мы давно хлопочем, поможет и господину фон Толлебену сделаться статс-секретарем. Я говорю откровенно. Разве вы не должны отплатить мне тем же? Кредитор изобразил на своем лице самую приветливую улыбку. "К чему мы придем?" - думал Терра. С мукой в сердце он сказал: - Плачу вам тем же. Мой друг Мангольф лишен возможности когда-либо противодействовать интересам вашего супруга. - Отлично! - сказал кредитор. - Значит, все мы можем прийти к соглашению. Ведь и вы в конце концов освободились от постоянного страха перед войной. Недаром же вы состоите при тяжелой промышленности! - добавила она совсем другим тоном. Это месть, открытая месть за измену. Она вызвала его сюда, чтобы сказать это. Удар был меткий; да, он состоит при тяжелой промышленности... Вскочив, он задел стулом железную решетку камина, она зазвенела. Ланна проснулся. Сначала блаженная улыбка. Он вспомнил, что стал князем. Потом озабоченно нахмуренный лоб при мысли о недостающем поводе. Дочь уже протягивала ему чашку кофе. Он еще сонным голосом приказал позвать к себе чиновника с бумагами для подписи. - Ваша светлость, это моя скромная персона. - Терра подошел ближе и принес поздравленья. - Вы давно уже здесь? - спросил князь. - Я был так занят. - С деланно-озабоченным видом: - И вы хотите, чтобы я радовался? Ах, если бы вы знали! Я могу сказать вместе с Бисмарком: никогда я не мог по-настоящему радоваться успеху. За ним немедленно следовала очередная забота. - Скорбно, но из ямочек неудержимо сияло счастье. - Ваша светлость, вы будете со временем и герцогом, - сказал уверенно Терра. - Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику{391}, - пробормотал Ланна, бросив вопросительный взгляд в сторону камина. Там возвышался герб: в самом деле - герб Бисмарка! Рейхсканцлер поместил в своей личной комнате чужой, а не свой собственный герб; он жил под эгидой чужого. - А мы говорили о твоих заботах, - сказала Алиса; она подала чашку кофе и Терра. И на вопрос отца: - Конечно, о Марокко. Твой испытанный друг, Терра, вполне со мной согласен. Папа, Марокко ты должен доверить одному из статс-секретарей, который лично докладывает императору. Твой не пользуется правом личного доклада императору, переведи его лучше куда-нибудь послом. Новый статс-секретарь за твоей спиной соответственно настроит императора. Ты воспротивишься. Если делу все-таки будет дан ход и оно не удастся, статс-секретарь получит отставку, только и всего. - Статс-секретарь, то есть твой муж? - Ланна улыбнулся, но взгляд его был суров. - Ты, стало быть, вряд ли рассчитываешь на отставку, скорей на успех. - Благодаря которому твой новый титул будет немедленно объявлен официально, - подхватила она. Но Ланна невозмутимо: - Мой долг предвидеть будущее. Император не филистер. Если вам посчастливится, он немедленно объявит войну... объявит всерьез... - Лицо приняло суровое выражение. - Вы могли бы добиться чрезмерного успеха... с точки зрения блага родины, - закончил он. Но это так ясно означало: "С точки зрения моего, моего блага", что дочь, словно пойманная с поличным, опустила голову. Лицо отца хранило суровость вплоть до морщинок у глаз; но из самих глаз, которые потускнели, проглядывало смущение, даже скорбь. Впущенный Зехтингом чиновник прервал беседу. Маленький чиновник с пышным титулом надворного советника, в черном сюртуке, при белом галстуке, остановился на пороге; комната, хотя и тонувшая в золотисто-зеленом полумраке, как будто ослепила его. На оклик рейхсканцлера он подошел ближе, не отводя взгляда от бюста Данте над книжными полками. - Милый Польцов, мою дочь вы ведь знаете. А это депутат Терра, - сказал рейхсканцлер. Лишь после этого чиновник осмелился взглянуть на присутствующих и тотчас превратился в олицетворенную учтивость, взял даже чашку кофе. Он не сразу освоился в этой новой для него обстановке. Он попал в блестящий семейный круг, но вместе с тем это и служба. Здесь нет строго разграниченных областей; здесь вершит дела важный вельможа, полный благожелательности к окружающему миру, который держится им. - Чему вы улыбаетесь? - спросил Ланна. Чиновник, только для того и улыбавшийся, чтобы ему задали такой вопрос, ответил: - Как посмотрю на эту старую картину и на ту, что напротив, - мадоннами их называют, что ли? - так не могу не улыбнуться. Каждый раз вспоминаю, что мы между собой говорим про их младенцев. Что же они говорят, спросил Ланна, подписывая бумаги. - Один младенец в пеленках, а другой нет. Так вот тот, что в пеленках, у нас называется земное, а тот, что без - небесное дитя. - Под конец чиновник застеснялся, видимо испугавшись, что шутка не понравится. Но Ланна смехом поддержал незатейливого острослова. Терра прошел за Алисой ко второму столу: - Графиня, вы молодеете прямо на глазах; чем это кончится? В вашем чудном парижском туалете, который я как будто рисовал себе в мечтах, вы только дух женщины, страшно даже близко подойти. - Он сказал это, потому что подумал, что она, может быть, беременна, - так необычно медлительны были ее движенья, такое у нее было вытянутое лицо. Но она ответила: - Я неправильно повела разговор с отцом. Как все это неприятно! Точно мы здесь в наказание друг другу! - Она не села в кресло, которое он подвинул ей. - Может быть, вам это лучше удастся. А я подожду вас в саду, у моей беседки. Она ушла; отец с улыбкой глядел ей вслед, пока она не скрылась; потом с той же проницательной улыбкой взглянул на Терра. Неужели этот убогий чиновник действительно так развеселил Ланна? Да, глядя на него, Ланна улыбался своим скрытым мыслям, он думал о будущности своего зятя. Когда тот молодой бульдог состарится, он, наверное, станет похож на этого испитого чинушу, захиреет, сделается такой же бумажной душонкой. Тождественность типа очевидна; характер тоже сходный; только незаслуженная снисходительность судьбы поддерживала еще подобие Бисмарка там, где уже проглядывал Польцов. "У него тоже когда-нибудь наступят неудачи", - думал Ланна. Надворный советник Польцов был в фаворе у Ланна, потому что наталкивал его на приятные размышления. - Ну-с, так что же говорят ваши сослуживцы обо мне и о Бисмарке? - спросил рейхсканцлер. - Будто у вас, ваше сиятельство, более легкая походка. - Чиновник заколебался, но в ответ на настойчивый взгляд прибавил: - Те, что посмелее, говорят, будто вы умеете плясать на канате. Я, конечно, тут ни при чем. - Почему вы хотите быть ни при чем? Бисмарка ведь называли жонглером. Рассказывайте об этом всем. До свидания, милейший Польцов, - что звучало уже как приказ. Чиновник вскочил и немедленно ретировался. Ланна поднялся; в этот момент у него был непритворно нахмуренный лоб, морщины резко обозначились. Заложив руки за спину, он подошел к Терра. - Выскажите мне все, что думаете, - попросил он. - Где я, в моем положении, могу узнать правду о себе? Терра, шагая рядом с ним по комнате: - В тысяча девятьсот втором году вы, ваша светлость, заявили одному парижскому журналисту, что марокканский вопрос{394} мало интересует Германию и она радуется единодушию других стран. Другие не заставили себя долго уговаривать. Спустя два года после ваших слов Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко. Это было в апреле текущего года. После этого вы, ваша светлость, недолго думая, заявили в рейхстаге, что мы должны и будем охранять наши торговые интересы. Однако необходимо отметить, что у нас не было торговых интересов в Марокко. Они начали создаваться лишь с того момента - и притом промышленностью. - Вполне в духе времени, что промышленность пытается руководить нами. - Государственный муж вздохнул. И в поисках облегчения: - Я высказал в рейхстаге весьма определенные мысли, о которых вы не упоминаете и которые могли быть восприняты как легкое предостережение государствам, заключающим договоры. Своими напоминаниями вы хотите дать мне понять, будто я сам не знаю, чего хочу, будто я шаток и нерешителен, - словом, канатный плясун, и к тому же плохой. - Боже избави! - запротестовал Терра. - Я глубоко потрясен тем, что являюсь свидетелем сомнений, которые вы, ваша светлость, надо полагать, высказываете только с целью ввести меня в заблуждение. Я-то как раз считаю, что у вашей светлости исключительно крепкие нервы, - иначе как удалось бы вам остаться здравым и невредимым среди того безумия, которое напирает на вас со всех сторон! Ланна остановился и кивнул. - Германия жаждет успеха. Сейчас - это страна, для которой единственным критерием является успех. Если где-то обходятся без нашего участия, это значит, что мы терпим там неудачи. Что же мне - мириться с неудачами? Я должен угрожать, это тоже своего рода участие. Стучать кулаком по столу, с точки зрения нашей страны, - наименьшая опасность для мира. Не участвовать в чем-то - наибольшая. Никто не знает, что мне приходится предотвращать. Нам необходим мир. Они взглянули друг на друга; мир, они оба в нем нуждались. Но кто еще нуждался в нем? Каждый из них подумал о своей сфере. Терра - о кнаковских филиалах в Марокко и их целях. Ланна - об оживленной перебранке через пролив между обер-адмиралом Фишером и его английским коллегой Пейцтером. - Между тем ближайшие десять лет мы не можем еще воевать на море, - ответил он вслух на свои мысли. - А ваша система, единственно возможная при существующих обстоятельствах, не выдержит войны даже и через десять лет. - Терра говорил убедительно, он был уверен, что выражает истинные мысли Ланна; но увидел, что Ланна изумлен. - Моя система - золотая середина, - отпарировал он. Чувствуя, что это недостаточно веский довод, он молча отошел к окну. Терра прислушивался к его бормотанью: - Бессмысленная суета с половины восьмого утра до поздней ночи, перерыв только от двух до трех. Как это Бисмарк умудрялся рождать большие идеи, будучи вынужден заниматься мелочами? Творить мировую историю - и жить среди полицейских протоколов! - Еще тише: - Я искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности, - ведь в случае войны промышленность нас не накормит. Я не надеюсь, подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю ли серьезно о войне? - Пауза, строгий самоанализ. - Она может разразиться вопреки всем моим предположениям. Если бы я, в угоду старой Пруссии, стоял только за сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы я, в угоду новой Германии, шел в ногу с промышленностью, я непременно бы ее вызвал. Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что постоянно вооружаются, но не воюют никогда. Моя система не дает видимых результатов. При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему. - Ваша система говорит сама за себя, ваша светлость. Потомство будет ее чтить. - При этом он два раза обмолвился. Но тут Ланна вдруг увидел дочь; она вышла из своей новой беседки и выжидающе посматривала вверх. Он тотчас же оживился. - Вас ждут, милый друг. - Косой взгляд, под которым Терра затрепетал, и Ланна произнес буквально следующее: - А в самом деле, к чему видимые результаты? Этим он, казалось, был вполне вознагражден за навязанные ему минуты самоанализа и отошел. Терра все еще дрожал, вспоминая его косой взгляд. Этот взгляд сообщника, должно быть, с давних пор сопутствовал ему. Ведь Ланна же требовал когда-то, чтобы Терра избавил его от такого зятя, как Толлебен! Избавил каким образом? Ланна и теперь не возражает против вмешательства любовника в его отношения с опасной дочерью. Какое коварство, какой отец! Министры шестнадцатого века не могли бы действовать коварнее, а этого считают простоватым. Ланна опустился в кресло у камина. Жест, приглашающий сесть; и когда Терра, опершись кулаком о спинку кресла, остановился перед ним, Ланна сказал: - Конечно, мы не отданы a la merci d'une defaite*, как Наполеон Третий{396}. Мы пустили корни глубже. Желать или не желать войны зависит от нашего понимания государственной мощи. Но мы-то знаем, что завоевания ничего не прибавят в этой мощи. Только промышленность держится иного взгляда. ______________ * На милость поражения (франц.). - Совершенно правильно, - сказал Терра; сам он думал об одном: не потому ли этот цинически благожелательный человек его не отпускает, что его ждет дочь. - Это совсем новые слои. У них еще нет нашего скептицизма. - Князь поморщился. - Они непреложно верят в свои деньги, меж тем как мы уже не абсолютно верим в свою власть. "Боже мой!" - мысленно стонал Терра, переминаясь с ноги на ногу. - Для соревнования всех народов мира, - поучал государственный муж, - хозяйственная мощь имеет огромное значение, но в конечном итоге она вопроса не решает. Какие идеи проповедует промышленность? - спросил он. - Те, что исходят из пангерманского союза? - Углы рта опустились еще ниже. - Разрешите напомнить вам, ваша светлость, что время вашей светлости... - не выдержал Терра. Снова жест, и Ланна продолжал: - Я осуждаю этих людей за то, что они тратят столько денег, добиваясь большинства голосов в пользу флота. Я не люблю оплаченного национального чувства. Что же получается? Мы хлопочем о флоте для своего престижа, а они строят его в своих интересах. - Хорошо сформулировано. - Тут Терра прислушался. - Они раздражают Англию не только открытой агитацией, они вооружают против нас английскую промышленность, сбивая цены у нее на родине, - продолжал Ланна, подогретый поощрением. - Здесь же, для немецких сограждан, их продукция дороже английской. Хороша мораль! Допустите этих людей к власти, и мир прямо содрогнется. Ненасытное чрево! О нас еще вспомнят и пожалеют. Промышленный абсолютизм, именуемый демократией, - это непрерывная война. - Он видел, что нетерпение его слушателя почти сломлено, и улыбался всеми своими ямочками. - Но я совсем забыл, с кем говорю. Вы представитель господина Кнака. Вы, несомненно, желаете вынудить меня, чтобы я разорвался в Марокко шрапнелью. - Совершенно верно, - сказал Терра, - поскольку я представитель Кнака. - На мгновенье он заколебался: договаривать ли все до конца? Ланна мог завтра же заключить союз с Кнаком, зная его, он считал это возможным. Опасно хорошо ознакомить двух противников друг с другом. "Мне открыться этому коварному отцу, - а Алиса ждет?" Но он заговорил: - И должен сознаться, представительствую не без усердия. - Громко и отчетливо: - Я заведую у него отделом шпионажа и подкупа. - Он не заметил, как Ланна передернуло. - На редкость увлекательная деятельность. Заглядываешь, можно сказать, в самое нутро мира. Я распределяю взятки между членами военных приемочных комиссий. - Иностранных, - строго добавил Ланна. Терра подхватил: - Иностранных. Конечно, иностранных. Само собой разумеется, что иностранных. Разве я не сказал? В самой Германии подкуп обходится пока что так дешево, что я им не ведаю. Впрочем, вашей светлости небезызвестно обычно практикуемое вовлечение государственных чиновников в частную промышленность. Я полагаю, вы, ваша светлость, достаточно проницательны, чтобы считать это не чем иным, как благодарностью за оказанные услуги. Взгляд рейхсканцлера затуманился. Ведь это же неизбежные уступки постепенно меняющемуся порядку вещей! Но и рабочие приобретают реальное влияние, - сказал он, пожимая плечами. - И даже в международном масштабе, прекрасными речами на конгрессах, - подхватил Терра. - Что можно возразить, если и тяжелая индустрия по-своему стремится к международной солидарности? Через посредство военной промышленности наших союзников фирма Кнак косвенным путем заинтересована и в неприятельской военной промышленности, - произнес он громко и отчетливо. Наступила пауза. У рейхсканцлера руки свесились с поручней кресла. Один глаз стал меньше другого, как от внезапной невралгической боли; в остальном выражение лица не изменилось. Терра повторил отчетливо: - Мы заинтересованы в фирме Пютуа-Лалуш. А в наших заграничных предприятиях опять-таки заинтересована фирма Пютуа-Лалуш. - Это невозможно, - сказал рейхсканцлер и встал с места. - Что же тогда называется войной? - Шагая по комнате, он делал открытия. - Значит, война заключается в том, что эта шайка сообща загребает барыши при любом исходе. У них взаимная перестраховка. Оба народа могут погибнуть, но обе фирмы будут процветать. - Он повернул к Терра покрытое потом лицо. - Как вы это обнаружили? - Я обнаружил еще кое-что другое, о чем пока умалчиваю даже и перед вашей светлостью. Но как молчать о фактах, которые известны всей бирже и неизвестны только правительству! Ланна скорбно, а потому неприятным голосом: - Что можно предпринять против этого? Терра сел, в то время как рейхсканцлер стоял. Он сел, потому что настал великий миг: сейчас обсуждался вопрос огромной важности. Обсуждения же обычно происходят в креслах. Ланна в своей тяжкой скорби даже не удивился. - Введите угольную монополию! - потребовал Терра спокойно и невозмутимо. - Государственную монополию на добычу руды и угля. Вот вам и контроль над промышленностью! - Он казался теперь внушительнее испуганного Ланна, преимущество было на его стороне. - Вы должны либо отнять у промышленности ее силу, а сила ее - это уголь и руда, либо сложить оружие. Государство, не имеющее сегодня в своих руках угля, не имеет и власти. Хозяйственной мощью обладает тот, в чьих руках уголь. Войну решает тот, в чьих руках уголь. Ваше государство, князь Ланна, существует милостями угольных магнатов - и даже, пожалуй, весь ваш класс. - Он проницательно взглянул на Ланна, но тот, казалось, не был тронут перспективой падения своего класса. - Вы государственный деятель, - продолжал Терра уже с горячностью, - вы печетесь о благе своего народа. Так уберите тех, кто печется только о собственном благе. Сделайте это, пока еще есть время, - у вас его осталось немного. Объявите угольную монополию! Ланна пошевельнулся, он отяжелел от неподвижности и молчания. - Теперь я снова узнаю ваш прежний голос, - произнес он. - Голос тех времен, когда вы, милый друг, впервые потребовали от меня отмены смертной казни. - С этими словами он опустился в кресло. - У вас много идей, - пробормотал он и сделал попытку взять перевес: - Это уже ваша вторая идея. И ей вы тоже собираетесь посвятить десятилетие? - Такого срока у нас нет, - сказал Терра. В ответ на его тон Ланна умолк и закрыл глаза. - На сей раз это Колумбово яйцо, - начал он, овладев собой. - Угольная монополия! Само собой разумеется, ее надо осуществить со временем. - Ее надо осуществить немедленно, иначе это отодвинется на целую вечность. - Конечно, милый друг, - примирительно поддакнул Ланна. - Наш разговор зашел дальше, чем можно было предвидеть. Но, принимая во внимание нашу долголетнюю дружбу, меня вы могли без всякой боязни посвятить в свои идеи, - с дружелюбной насмешкой над тем, кто себя выдал ему. - Ну, рассудим здраво! - заговорил он серьезно и вдумчиво. - Недра, богатства недр. По глубоко укоренившемуся в народе взгляду, они испокон века считаются всеобщим достоянием... Правда, это должно было бы относиться не только к недрам, но и к самой земле, к лугам и пашням, - сказал он, нахмурив брови. - Но тогда землевладельцы упрекнули бы нас в социализме. - Вспомните, ваша светлость, о государственной железнодорожной монополии! Теперь очередь за рудниками, но еще не за землевладением. Мы не выходим за пределы актуальных государственных нужд. - С каких пор вы занимаетесь экономикой? - спросил Ланна. - Не забудьте, что руководство железнодорожным хозяйством считается более простым, а ведь и оно в ваших кругах уже встречает нарекания. - Ваша светлость, вы приводите возражения противника. Если бы я так поступал, фирма Кнак дала бы мне бессрочный отпуск. Ланна опешил: не слишком ли это? Но он только сказал с многозначительным взглядом: - Вы самый редкостный представитель угольного магната, какого мне когда-либо приходилось встречать. - Я хочу отнять у этих господ то, что выходит за пределы их компетенции: государственную власть. Пока они еще открыто не проявляют своей власти, с ними можно сладить. Пусть остаются руководителями предприятий, монополизированных государством. О! Они не откажутся, эти пройдохи. Головокружительные оклады и участие в прибылях пусть идет им. Но собственником пусть будет государство. Пусть их личное благополучие зиждется на мощи страны. Сейчас оно зиждется только на ее покорности. Сейчас они накликают на нас катастрофы, в которых погибнут не они, а в крайнем случае лишь страна. Ланна с раздражением взглянул на говорившего и тотчас отвел взгляд. Это было уж слишком, потому что было убедительно. С грубостями можно мириться, но со справедливыми нареканиями на испытанную систему, на искусство, доходящее до предела возможного, - мириться нельзя. "Идеалист остается верен себе, даже будучи юрисконсультом, - подумал Ланна. - Он подкапывается не только под угольных магнатов. Он по своей природе подкапывается подо все существующее. Даже под меня!" - Мы друг друга понимаем, - произнес он вслух. Эта мысль снова настроила его благодушно. - Во всяком случае, наш обмен мнений никогда не оставался бесплодным, полагаю, что и для вас. Я льщу себя надеждой, что мне в свое время удалось указать вам правильный путь. Вы не можете себе представить, каким удивительным феноменом вы были в Либвальде. Как личность вы интересовали меня уже тогда, а по существу - больше теперь. Терра пришло в голову, что та далекая сцена в Либвальде больше взволновала его, а эта последняя, пожалуй, больше взволновала Ланна. Тогда он вышел, обливаясь потом, ничего не видя перед собой, от волнения не мог даже разглядеть время на часах!.. Он посмотрел сейчас на стоячие часы и отлично разглядел время. Каким нечувствительным становишься с годами! Жизненные цели, если предположить, что они вообще существуют, становятся просто предметом разговоров. - Я стал деловым человеком, - ответил он. И с ударением: - Отойдя от идеализма, я руководствуюсь теперь своим благоприобретенным опытом. Высшее мое честолюбие заключается в том, чтобы поделиться этим опытом с вашей светлостью, дабы вы его приняли или отбросили. Вам, с ваших высот, виднее, нежели ограниченному дельцу, следует ли вам вмешаться в дела Марокко, если этого желает только что разоблаченная нами военная промышленность. Ланна, словно не слыша этой убедительной речи: - Но и мне с тех пор пришлось довольствоваться только ролью делового человека. Боже мой, таково требование эпохи. Разве вы слышали за последнее время, чтобы я философствовал? Помню, когда-то я вам объяснял связь между демократией и флотом. Император в качестве защитника того и другого! Боже мой, до чего мы дожили! Я едва успеваю наспех прочесть страничку из Гете. Вы тогда видели мой дневник? Поверите ли, уже два года, как я его не открывал. Появился Зехтинг: - Господа ждут уже давно, - сказал он и исчез. Рейхсканцлер со вздохом поднялся. - Вот видите: только от двух до трех была передышка, и снова изволь бросаться в водоворот. До свидания, милый друг! - Но он не отпустил гостя; оказалось, что он слышал каждое его слово. - Неужели вы намерены склонить меня к тому, чтобы я пренебрег разумным и желательным только оттого, что этого желает и мой враг? - Он повторил "мой враг" и подумал: кто только не враг ему! Ведь и она ему враг. Потом, взяв себя в руки: - Марокко! Если я не сделаю ничего, другие завладеют императором. Этого вы и сами не хотите, скажите же, как мне быть! На сей раз императору нужно дать нечто реальное, нечто осязаемое, полезное. Постоянно препятствовать я не могу. Значит, необходимо самому сделать нечто более блестящее, чем способны сделать другие. Сильный эффект, откуда его взять? - На лбу обозначились поперечные морщины; затем вдруг появились все ямочки и он беспечно махнул рукой: - Найдется. Только бы повлиять на императора, пока его не окрутили всякие проходимцы. У него у самого нет мужества настоять на своем. - Он несколько раз повторил эту мысль; другая, невысказанная, мелькала среди повторений: "Тогда явится и повод! И можно будет обнародовать мое пожалование!" - Создать международную опасность - наперекор разуму? - резюмировал Терра. После чего и Ланна веско и энергично произнес свое заключительное слово: - Пускай опасность - все равно, лишь бы я уцелел. Поклон, и Терра молча направился к выходу. В открытую дверь он увидел внизу, у лестницы, двух мужчин. Ланна, в спину Терра, прошептал: "Видите?" Тассе и Гекерот стояли внизу, не двигаясь с места, рейхсканцлеру надлежало прийти за ними и извиниться. Зехтинг тоже шепотом: - В посольской комнате они ждать не пожелали. А в кабинет я не хотел их впускать. - Хорошо, что вы меня сегодня навели на мысль об угольной монополии, - сказал напоследок Ланна. И уже на ходу, уже с приветственной улыбкой: - Теперь я могу их этим припугнуть. Таков был он, и таким его снова узнавал Терра, сходя вниз по лестнице. Чем-либо хорошим он мог только угрожать. Истинное благо служило ему лишь средством удержать положение. Он пользовался идеями, но не осуществлял их. Враги внутри его класса ему не мешали, княжеский титул поднимал его над ними. Среди своих личных врагов он, правда, видел собственную дочь, "которая теперь с роковой неизбежностью становится и моим врагом", - подумал Терра, проходя по саду. Погода была не по времени теплая и тихая, сад благоухал. Терра заглянул в беседку, к которой вела каменная колоннада, увитая листвой. Не могла же Алиса ждать его до сих пор? Она, наверно, обиделась и даже подумала, что он снова предал ее. Лучше повернуть назад, выйти на улицу и опять целый год не видеть Алисы. И все же он прошел по увитой зеленью галерее, заложив руки за спину, словно фланируя. С улицы доносился шум города, его лихорадочная суета, здесь - мирное цветенье. Оживленная толпа за оградой твердо верила, что здесь все полно заботой о ее благополучии. "Пожалуй, что и так. Но на первом плане собственная шкура и стремление из-за угла уничтожить друг друга. Сейчас Ланна - меня, а до этого я - Кнака. Я же - Алису, она - опять-таки своего отца, на которого все всегда нападают с тылу. Он в конце концов прав: в автократическом государстве нельзя никого любить, кроме самого себя". Эта мысль несколько подбодрила его. "Как же тяжко моему другу Вольфу сознавать, что он прикован к дураку Толлебену! О, для предательства и у того ума хватит, ибо единственное, на что наш доверчивый народ там, за оградой, может еще рассчитывать, - это на глупость, царящую здесь. Политика идет путями вероломства, личных интересов и глупости, беспредельной глупости, - к целям, которые были неведомы самим зачинщикам и часто оказываются выше их". Вдруг он очутился перед Алисой. Оба они одновременно обогнули увитую зеленью виллу, именуемую министерством иностранных дел. - Я иду оттуда, - сказала Алиса Ланна. - Если бы вы послушали Губица! Пифия была по сравнению с ним младенцем. - Тут вдруг она вспомнила, что он заставил ее дожидаться, и по-детски надула губы: - Старались вы в угоду мне повлиять на папу? - В угоду вам, - сказал он, и сердце его забилось, как прежде. - Я свято верю, что из Марокко получится мировая сенсация. И преподношу ее вам, глубокоуважаемая графиня, на этой подушке. - Он сорвал несколько листьев, наклонившись, собрал пучок фиалок и поднес ей цветы, уложив их на листья. - Право, можно подумать, что я выстроила эту беседку специально для вас. Если бы ее не было, мой муж сейчас бы вас увидел. Его место там, наверху, подле окна. Он быстро отодвинулся вглубь. Она засмеялась; легким прикосновением руки она увлекла его еще дальше. Как легка ее рука, как невесомы шаги! Куда девалась женщина, которая недавно в библиотеке была до того изуродована честолюбием и раскаянием, что он предпочел бы приписать эту перемену беременности. И вот она снова здесь, непреходящая любовь всей его жизни! Они повернулись друг к другу; о эти умные глаза бесстрашной юности, ваш насмешливый блеск растворяется в нежности. - Вы располнели, мой бедный друг. - В смехе ее чувствовалась женщина, которая знает, что она любима. - Мои глаза всегда были прикованы к вам, и я жадно впитывал сладкий яд любви... - сказал он пылко. - Слышите, я говорю, словно из "Тысячи и одной ночи". Ведь уже много больше ночей я томлюсь страстной тоской. - Не преувеличивайте, мой милый: мы скоро станем пожилыми людьми. В ответ на это он взял ее руку и, целуя, так долго глядел ей в глаза, что она потянулась к нему и губами. Впервые в жизни их губы слились в поцелуе. Предварительно они бросили пугливый взгляд на окружающую листву, достаточно ли она укрыла их. Лица их отразили легкую печаль, когда отстранились друг от друга. Как это произошло? Неужто поцелуй имел теперь так мало цены, что они могли на него отважиться? "Тогда, в семнадцать лет, - почувствовала она, - один такой поцелуй, и вся моя жизнь пошла бы по-иному". Он думал: "Если бы с ней я когда-нибудь познал такой же непреодолимо-властный Порыв, который меня, желторотого юнца, бросил в объятия женщины с той стороны! Почему этого не было по отношению к ней?" - Ты помнишь? - начал он... И воскресли воспоминания. Либвальде! - Тогда ты хотел меня похитить. Ты хотел меня убить! - сказала она. И с болью: - Мы оба были жестоки. Мы бежали друг от друга из ненависти к нашей прекрасной любви. - Поднимая к нему глаза: - Но, правда, мы все же были счастливы? - И как счастливы! - Он поднял руку, словно хотел раскрыть объятия. - Небо в Либвальде было такое голубое, такого я больше не видел. - Что ты говоришь? Оно было свинцово-серое. - Беря его руку: - Вот так мы пробирались по увядшей листве. - Какой это был день? - Последний в году. Когда ты уходил, начинался снег. - Я вижу только цветочный дождь. - Ты прав, милый. То были цветы, - ответила она, помолчав. Опустив головы, они пошли по крытой аллее до самого конца. Кругом светило солнце. - Но теперь-то ведь настоящая весна? - сказали оба. С этим печальным вопросом они вышли из аллеи. Два шага - и они отпрянули назад: у окна наверху Толлебен... Он не видел их, не видел в эту минуту, ко по его лицу было ясно, что он знал об их присутствии здесь и искал их. Терра почувствовал прежнюю ненависть, ту врожденную первобытную ненависть, которая насильственно была принесена в жертву условностям и теперь вспыхнула с новой силой. Алиса думала: "Он мне все еще не доверяет. Неужели я никогда с ним не справлюсь?" Но оба вспомнили, что у него, к счастью, связаны руки. Его связывал договор с Мангольфом. Мангольф был клеветником, нарушение супружеской верности оказалось ложью. Если Толлебен это опровергнет, то, ввиду всего предшествующего, он сломит себе шею. Он обезоружен. "Мы могли бы делать безнаказанно все, что нам вздумается", - эту мысль каждый из них прочел на лице другого. "И все же нельзя пойти на это, - чувствовала Алиса. - В сущности неизвестно, почему... И нужно слушать от того, кто стоит там, наверху, что он хочет стать отцом. В довершение всего я ему отказываю в наследнике! Неужели мой долг быть еще несчастнее?" Она глубоко вздохнула. Почему она вздыхает? С Толлебеном не легко жить. И вдруг: - Правда, что у него есть ребенок? - Совсем другой тон, брови нахмурены. - У вас нет никакого основания держать меня в неведении. У него сын? - Дочь, - ответил Терра. - Значит, тоже не наследник. - Она рассмеялась. Затем тихо и строго: - Как это возможно, что у вас сын от той же женщины? - После чего она снова прошла в глубь зеленой галереи. Он стоял как громом пораженный. Она знает! Конечно, знает давно. Но знает не все. Он пошел вслед за ней. - Вы ошибаетесь, глубокоуважаемая графиня. - Мнимая дочь господина фон Толлебена отнюдь не его дочь. - Как? Княгиня Лили... - Она поправилась: - Так называемая княгиня Лили обманывает его? - Это ее призвание на земле, - сказал Терра. - Вас это все-таки не оправдывает. От кого же дочь у так называемой княгини? Ее тону нельзя было противиться. "Понятно, что вы вертите супругом как хотите", - подумал он. - Честь принадлежит моему другу Мангольфу, - сказал он вслух. - Я так и думала, с ним вы делитесь даже любовницей. - Мне было двадцать лет, когда я ее любил, - возразил он с жаром. - К тому же это прошло скорее, чем нам с вами понадобилось, чтобы быть несправедливо заподозренными и стать угрозой для жизни нескольких непричастных к делу людей. - Когда она, задетая за живое, опустила голову, он прибавил еще тверже: - Поверьте, сударыня, что из всех жизненных благ единственное неомраченное благо - чувственное наслаждение. Она слышала, как он тяжело дышит от ярости. Только когда он совсем успокоился, она сказала очень кротко: - Вы, вероятно, безгранично любите сына. Он просиял, он воскликнул пылко: - Вы бы посмотрели на него!.. Конечно, я не смею и думать об этом, - пролепетал он, всем своим видом прося о прощении. - А почему, собственно, это невозможно? - просто ответила она. - Я давно об этом мечтаю. Хотите - у вашей сестры Леи? - Вы это серьезно? - Я знакома с вашей сестрой. Недавно встретилась с ней у графини Альтгот. Какая бы она была прославленная актриса, если бы Альтгот не пригласила ее на чашку чая? На днях я заеду к вашей сестре. - Вы встретите там большое общество мужчин, - предупредил он. - Я приеду с Беллой Мангольф. А вы приходите со своим мальчиком. Как его зовут? - Клаудиус. - Клаудиус, - повторила она у самых его губ. Они стояли уже вне крытой аллеи, вероятно муж видел их теперь. Он мог даже слышать, о чем они так громко говорят. Все равно Алиса спросила: - Вы проводите меня наверх, в министерство иностранных дел? Губиц уже, наверно, дошел до апогея. - Но он услышал: "Я не отрекаюсь от тебя, мы пойдем ему навстречу". Они вошли в дом. Комнаты одна за другой открывались перед ними, и они вспоминали: здесь вот, здесь они впервые по-настоящему увидели друг друга. Обстановка другая; они искали место на полу, где стояли их ноги, когда вырвалось то слово, когда сверкнул тот незабываемый взгляд. Вон в той комнате, в пустом теперь кабинете, они некогда, еще в начале всех путей, обедали рядом... Вдруг Терра испугался: неподалеку от него из большого вольтеровского кресла высунулся и мгновенно снова скрылся старческий профиль с крючковатым носом и подбородком. Губиц! На том же месте, что и тогда, словно он с тех пор так и не вставал. И сейчас он умудрился сесть так, что его тело погрузилось в кресло и составляло одно целое со своей тенью. Послышался шипящий голос: - Дьявольские мысли, Толлебен! Но я их уже разгадал. Они окружают меня со всех сторон! - Шипенье такое громкое, что в ушах звенело; напрасно Толлебен не отрывался от окна. Он стоял спиной, он подглядывал, он прислушивался. Для него Алиса и Терра все еще прогуливались по саду. - Они окружают меня, - шипел Губиц, его дрожащий профиль высунулся и вновь отпрянул назад. - Я не прекращаю слежки, я десятилетиями принимаю свои меры. Я открыл их тайные ходы, я воздвиг перед ними неприступные скалы. Я работал, как циклоп, как крот. Больше не могу! Тут он так подскочил, что полы черного сюртука, свисавшего с худых старческих ребер, взметнулись над креслом; седую страдальческую голову охватили скрюченные руки. - Один мозг против целого мира! Вы слышите меня, Толлебен? Но Толлебен был во власти собственного безумия. - Я в самом центре всего, - шипел старик, сползая все ниже. - Противник охватывает меня концентрическими кругами. Сначала наши границы блокируются периферией, а дальше континентами и морями. Я, центр, не могу прорваться сквозь них. Воздуха! - Он вскочил. В тени носового бугра глаза без ресниц померкли от бесцветных быстрых видений. Тех, что вошли и смотрели на него, он не видел. В сюртуке, гладко выбритый, с ровным пробором, и при этом словно впивается в воздух пророческими руками. "Припадок", - прошептала Алиса. "Состояние ухудшилось", - прошептал Терра. - Дайте мне метательный снаряд, чтобы пробить их круги. Изобрети же его ты, действительный тайный! - хрипел действительный тайный советник. - Что ты видишь? Он что-то увидел, что-то засветилось вокруг него, чего он, как ни старался, не мог охватить. - Синее море! На нем белый корабль! Мой огнедышащий истукан с орлом на каске. Вы еще посмотрите! - И старик поднял окостенелую ногу, словно приготовился к танцу дервишей. - Он замер. - Пальба! - пронзительно зашипел он. - Толлебен, вы слышите пальбу? Толлебен оставался глух; сгорбленный Губиц проковылял к нему и повернул его к себе лицом. - Вы ничего не слышите в саду? - спросил Толлебен. - Вы слышите пальбу? - спросил Губиц. - Я выпускаю мину, как же не быть пальбе? Они глядели друг на друга, и один не понимал другого... Алиса кивнула Терра, и оба поспешно скрылись. Она тихо притворила за собой дверь. - Вы поняли? - спросила она строго, даже взволнованно. - Что я мог понять? Ведь это безумие. - Мировая сенсация. - Будь я проклят... - Пожалуйста, без комедий! - сказала она нетерпеливо. - Мы узнали сейчас средство уладить дела в Марокко. Кто знает, что знаем мы, тот ведет бег. - Что же, действуйте против своего отца! - сказал он кратко и ясно. Она побледнела. Отсутствующий взгляд. Потом спросила: - Вы действительно посоветовали ему вмешаться в марокканские дела? - Во всяком случае, я был скромным свидетелем того, как он искал способ проявить себя. Искал чего-либо помпезного для императора и увлекательного для публики. Именно того, что изобрел сию минуту при нас этот канцелярский демон. Поспешите, графиня, перехватить этот план у князя. Тут он увидел слезы у нее на глазах. Не успел он опомниться, как она уже выбежала из подъезда. Он - за ней. Издали показался Ланна. Дочь устремилась к нему и подойдя вплотную: - Ни слова, папа, немедленно к императору. Пусть император едет в Марокко. Пойдем, я велю подать твой автомобиль. Поспеши, а то кто-нибудь опередит тебя. - Значит, ты все-таки думаешь обо мне, мое дитя! - Отец взял дочь под руку. Терра скрылся за углом министерства иностранных дел. Он шел медленно, и все же голос Ланна едва долетал к нему. - Я ценю, что ты говоришь это мне, а не своему мужу. За это я обещаю вам Министерский пост. Если я, будем надеяться, выйду из этого дела с упроченным положением, господину фон Толлебену обеспечено место статс-секретаря. - Только бы ты стал князем, папа! - Не плачь, моя любимая! Тебя ввели в соблазн, это со всеми нами бывало. Честолюбие проникает во все человеческие отношения, даже и наши нам следует тщательно оберегать от него. Но нас оно не разлучит. Как! Ты против меня в союзе с глупостью? Это было бы тяжким грехом - не только против дочерней любви, но и против твоего честолюбия. - Каким образом, папа? Ведь я могу им руководить! - Ты так полагаешь? Многие думают, что можно подчинить себе глупость. Но она всегда оказывается сильнее. Это познание приобретено долголетним опытом. Верь твоему отцу, который черпает познания из опасностей. - Ее молчание, его сочный вздох; затем: - Игра не стоит свеч! Постоянная зависимость, щелчки и необходимость изо дня в день заново отстаивать мираж власти. Нам бы следовало уехать от всего; вместе - в Либвальде или в кругосветное путешествие... Но сперва устроить дело с Марокко! - Отходя и уже на расстоянии. - А это под силу только мне!  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА I Система Ланна. Ее торжество и крушение Леа Терра, наконец, появилась, граф Эрвин Ланна прождал полных два часа. - Вы чересчур терпеливы, граф Ланна. За это время перебывало бог весть сколько народу, и все потеряли терпение. Вы один всегда пережидаете всех. Она повела сверкающими плечами, желая выразить недоумение или попросту сдвинуть ниже переливчатый капот. Он соскользнул до плеч, а руки, словно сказочные белые пестики цветка, выступили из раскрывшихся лепестками рукавов. - Вот сейчас вы скажете: этот жест, сударыня, вознаграждает меня за двухчасовое ожидание. Вы скромны, граф Ланна. - При этом она расхаживала по комнате взад и вперед. Стройные ноги при каждом шаге натягивали переливчатую ткань, бедра покачивались, как колыбель самых радужных грез. Он видел: она изображает перед ним скаковую лошадь, породистое животное, блаженство и упование людских толп. Сама же она словно глядела на все со стороны. Неправдоподобно стройная линия груди и шеи, но лицо над ними несколько жесткое и усталое в своем великолепии. Глаза были подведены и оттого казались еще более испытующими и алчущими. Из-за чересчур красных губ бледные линии у рта были еще неуместнее. И вокруг такого лица золотистый ореол волос. - Вы должны требовать большего, граф Ланна. - Резковатый актерский голос. - Вы должны добиться, чтобы актриса перед вами одним гарцевала по всем правилам высшей школы. Вам не пристало торчать здесь по шесть часов в день безвозмездной рекламой. - Иногда у вас появляется та же манера выражаться, что у вашего брата, - сказал он. - Ну, хорошо, - подхватила она. - Значит, для вас я не должна быть актрисой. И к чему? Вы старый друг, мне незачем все время быть на ходулях. - Она опустилась, по привычке плавно, как для зрителей, в ближайшее кресло. Превосходное, обитое гобеленом кресло; ее безукоризненно вылепленные пальцы тотчас картинно расположились на позолоченных поручнях. - За это, друг мой, вы целый вечер должны читать мне вслух. Я никого не принимаю. У меня болит голова, ваш голос меня успокаивает. В театр я сообщила, что не приеду, как только узнала, что мы будем одни. - Я у ваших ног, - сказал он вежливо. - Но разве можно было сообщать в театр так поздно! Через полтора часа ваш выход. - Через час и три четверти. Но меня это не касается. - У нее был очень утомленный вид, он не стал возражать. - Лучше скажите, мой друг, какую фотографию вы так спешно пытались сунуть за остальные. Вам это не удалось, вон она еще валяется. - Леа потянулась за ней. - Ах, да! - со вздохом, который был бы виден и слышен в партере. - Вероятно, коллега из тех времен, когда вы только поступили на сцену, - сказал он, превосходно зная, что это Мангольф в молодости. Она же, не сомневаясь, что он знает: - Да. Глухая провинция. Неужели я сама была когда-то такой молодой? Совершенно неправдоподобно. - Скажите мне откровенно... Услышав этот голос, она подняла глаза; в нем появилась звучность и даже страстность. - Что с вами, Эрвин? - Если бы господин Мангольф пожелал тогда на вас жениться, были бы вы теперь счастливы? - договорил он. Леа глухо: - Да, вы всегда многое видели. Созерцатель, который проходит именно в ту минуту, когда другие плачут или смеются. Чаще плачут, разумеется. Но бывают и светлые промежутки. Вы, вероятно, на светлые не попадали. - Я не созерцатель, Леа, - ответил он с непривычной горячностью. - Я давно уже перестал им быть. Вы сами видите, где я просиживаю целые дни и часы. Сперва я действительно только зарисовывал вас. - Меня? Нет, мою банку с румянами. - Это было совсем давно. Вероятно, вы тоже выросли с тех пор. Я увидел, какая вы артистка! Артистка насторожилась. - Началось с вашей туфельки, с ноги, которая ее носила, потом перешло на походку. - Пока вы не добрались до лица... - А тогда раскрылся весь человеческий облик. И сам я лишь после этого осознал себя. Осознал благодаря вам, Леа Терра. Другим, быть может, нужно испытывать срывы, несчастья. Я же переживал все в душе, потому что была женщина, которая так мастерски все изображала. Тогда же я сказал вслух: я люблю ее. - Он и сейчас испугался своих слов. - Продолжайте, - потребовала она. - Что вы думали обо мне? Ведь это было почти вначале, я еще не прослыла бессердечной. - Вы - бессердечны! Я живое доказательство противного. Я научился чувствовать лишь у вас. - Неизменные успехи, и неизменно мнимые! - Она спросила, перегнувшись вперед и сложив руки: - Помните, граф Ланна? Туалеты с глубоким смыслом. Это было мое прозвище, в нем отразилась неприязнь двух лагерей: лагеря глубокого смысла и лагеря туалетов. За мной лично признавали утонченность и, пожалуй, талант. Но сердце? Сердце отрицали, как бы беззаветно я ни отдавалась изображаемой на сцене страсти. - Вас окружают таким поклонением! - Молоденькие девушки. Их тянет ко мне, как мышек к кошке. Им хочется узнать, откуда она черпает силу, но при этом они косятся на свою норку. Мужчины? В столице не найдется актрисы, у которой насчитывалось бы так мало настоящих связей, как у меня, несмотря на вечную толчею здесь, - закончила она откровенно. - Вас ничто не может замарать, - сказал он, опустив глаза. - Это вы себе внушили, - возразила она без насмешки. - Правда, какие бы качества они в вас ни ценили, любить вашу человеческую сущность они не могут. Они страшатся ее. Каждый из них по сути ищет себе мышиную норку. - Вы, граф Эрвин, ничего не страшитесь, - сказала она поощрительно. - Чего бы я тогда стоил? - спросил он. - Нет, из созерцателя, собиравшего впечатления, возник некто, у кого эти впечатления породили жалость. Только тогда он превратился в человека, который любит вас и потому хочет вас спасти. Любить - значит хотеть. - Жалость? - Она состроила гримасу, напомнившую ее брага. - Если бы это мне сказали не вы... Мой друг, вы уже седеете. Сколько времени еще придется прощать вам мальчишеские промахи? Поговорим начистоту! Я жестоко страдала от господина Мангольфа чуть не полжизни. За то, чем я стала, ответственность несет он: и за мое искусство и за это все, - жестом охватывая комнату, где кресла, обитые гобеленом, глубокие козетки, треугольные плетеные диванчики в форме золоченых клеток стояли наготове для мужского гарема. - Если бы я смел сказать вам все! - Что еще? - спросила она неприязненно. - О чем я мечтаю! - Воображаю, о чем вы можете мечтать! - Она погрузилась в мысли и в свою боль. Он созерцал ее, как на спектакле. Вздрагивание выразительной руки, трагически напрягшаяся шея, подчеркнутая мимика бровей и рта невольно делали зрителем того, кто сам изнемогал от душевной боли. Молчание. В стыде и муке от своей никчемности он стал искать портрет Мангольфа, который она взяла и не положила на место. Должно быть, она спрятала его у себя на груди!.. Но тут она сказала: - Господин Мангольф достиг всего тоже не самостоятельно, он был связан с актрисой. О! Ему не так-то просто отвязаться, - с жестоким взглядом, от которого Эрвин побледнел. - Какое счастье стареть! - продолжала она, уже спокойнее. - Перед вами мне нечего рисоваться. - Она подлаживается к нему! Сердце у него забилось робкой радостью. - В застарелых чувствах всегда множество трещин. Но если они не теряют силы? Тогда кажется, будто они незаменимы. Смотрите не обожгитесь, Эрвин! - заключила она почти добродушно. Тут раздался звонок. Она торопливо досказала самое, на ее взгляд, важное: - У господина Мангольфа большие неприятности. Ему до смерти опостылело то, что разделяло нас. Стоит мне пожелать - и он все бросит, он потребует развода... - Но гости уже входили. Вместе явились коммерции советник фон Блахфельдер-младший и доктор Мерзер, за ними следом Мангольф с молодым Шелленом. Сын газетного Юпитера, который вершил дела, скрываясь в облаках, был, в противовес отцу, очень заметен и шумлив, у него тотчас оказались деловые секреты с актрисой. Он вызвал ее в соседнюю комнату, но там стал попросту объясняться в любви, да так громко, что все было слышно через закрытую дверь. Леа Терра последовала за ним, чтобы избавиться от назойливого Мерзера. Шеллен бежал по той же причине. - Этот выродок осаждает одновременно нас обоих, - сказала Леа. - Выродок - то же самое сказала про него и красавица Швертмейер, - заметил Шеллен. - Так называют его все дамы, у которых есть нюх и при помощи которых он хочет реабилитироваться. Какого еще юношу, кроме меня, вы здесь подкарауливаете? - зычно спросил он у прокравшегося следом Мерзера. Тот принял рассеянный вид, а глаза потускнели от страха. - По-видимому, вы уповаете на всемогущество своего папаши, - не выдержал он в конце концов и угрожающе оскалил редкие зубы. На его счастье, раздался телефонный звонок. Леа попросила Шеллена ответить администрации театра, что она лежит. Слышно было, как он выдавал себя за врача. Но так как секретарь директора осмелился усомниться, он назвал свое грозное имя. - Что он тут делает? - спрашивал в соседней комнате Блахфельдер у Мангольфа, который старался сохранить тон человека постороннего. - А вы, господин фон Блахфельдер? Ведь мы в гостях у актрисы. Вы, как я вижу, успели опять побаловать ее великолепным экземпляром Дега. - Что за краски! Никаких денег не пожалеешь. - Младший хозяин калийной фирмы пришел в экстаз. Тонкая красота его лица с миндалевидными глазами успела поблекнуть, но перед драгоценной картиной она расцвела вновь. - Искусство оправдывает все, - произнес он в экстазе. - Леа - олицетворенное искусство. Мангольф, продолжая его мысль: - Искусство оправдывает Шеллена, который обеспечивает рекламу. Другие обеспечивают другое, - кивком указывая на стены. "Он все еще привязан к ее подолу, - подумал Блахфельдер, но тут же поправился: - Что бы ни дала нам жизнь, женщина одним движением сметает все". Вслух он сказал: - Простите мою нескромность, Мангольф: в свое время вы, кажется, румянились. Вы были тогда молоды. Вас не огорчает, что молодость уходит? А я не сплю целыми ночами. - И с решительным жестом: - Перейдем к политике! Танжерская поездка императора{420} оказала магическое действие. - Вас она трогает? - спокойно спросил Мангольф. - Я только представляю себе: синее море, белая яхта, на носу фигура в каске с орлом... он умеет бить на эффект. - Как и все мы. Германия умеет бить на эффект. Если бы больше ничего не требовалось... - Откуда такой скептицизм? - Видно было, что Блахфельдер внутренне насторожился. - Господин помощник статс-секретаря, вам бы следовало проявить предусмотрительность. Вы должны заранее знать, принесет ли танжерская поездка хорошие результаты. - Принесет, я это знаю. - Мангольф оживился. - И даже уже принесла. Танжерская поездка побудила, наконец, Францию всерьез подумать о союзе с Англией, который давно был ей предложен. После чего мы послали запрос нашим друзьям в Рим. Вслед за тем началась неимоверная сумятица в Париже. Неужели они допустят, чтобы их бешеный министр иностранных дел начал войну? - Мы хотим мира, - заверил Блахфельдер. - Мы на все готовы ради него. - Мы подвергаем его всяческим испытаниям. Настоящий мир должен быть прочен. - Вместо ответа Блахфельдер пытливо взглянул на него, но Мангольф был непроницаем. Вдруг он заявил, что ему пора ехать; именно сейчас в министерстве ждут решения из Парижа: либо отставка французского министра, либо девять шансов против одного за войну... - Если он падет, Ланна получит титул князя, - бросил Мангольф напоследок. Блахфельдер только теперь вышел из равновесия. - Как? Князя? Значит, это правда? Скажите, это безусловно верно? Можно уже поздравить его? Подождите, Мангольф! - Но тот не внял ему, и Блахфельдер остался один. - Мы переживаем исторический момент, - произнес он торжественно и подошел к открытому окну, высоко над суетящейся в ясном июльском солнце площадью, где никто не был в курсе таких новостей. Но, едва бросив взгляд на площадь, он ринулся в прихожую вслед за помощником статс-секретаря и втащил его назад за плечи: - При этом вам не мешает присутствовать. Мангольф увидел свою собственную жену вместе с Алисой Ланна. Они как раз входили в подъезд. С ними вернулся только что ушедший Эрвин Ланна. Их появление вызвало минутное взволнованное затишье. Крики у телефона смолкли, Шеллен усердно целовал руки. Мерзер впал в подлое раболепство, каким бывал одержим и его дядюшка Кнак перед сильными мира. Мангольф сделал вид, будто сговорился с женой встретиться здесь, и усадил ее подле Леи, когда Леа пригласила к чайному столу. Сама Белла пустила в ход все чары, чтобы усадить рядом с собой господина Шеллена. А немного погодя привлекла к себе также Блахфельдера, Мерзера и даже графа Эрвина, в то время как Леа с Алисой скрылись в маленьком будуаре. Мангольфу пришлось наблюдать, как его жена в гостиной его возлюбленной флиртует с четырьмя мужчинами. Те совсем потеряли головы, настолько вызывающе держала себя Белла; несомненно, Шеллен не преминул бы стать нахальным. Мангольф предпочел поскорее ретироваться. Леа и Алиса разглядывали друг друга, сидя в пестром будуарчике с лакированной мебелью, фарфоровой люстрой и ярко разрисованными шелковыми обоями. Леа, обводя взглядом комнату: - Вы - здесь у меня?! Я не выхожу, - знаете, у меня мигрень... Нет, я знала, что придете вы! - От вашего брата? Неужто я вижу вас? Вас, его сестру! Знаете, вы совсем другая, чем на сцене. - Потому что там я играю все, только не восхищение, только не... смирение. - И Леа хотела коснуться губами руки гостьи. Но Алиса привлекла Лею к себе на грудь. За дверью резвилась Белла: - Руки прочь, Шеллен! Мы с вами в гостях у актрисы, которая славится своими брильянтами. Вот как нынче живут! Все, кто на виду, селятся в новом западном районе. Только я одна кисну в своем Меллендорфском дворце. А здесь все сплошь дворцы! - Прыжок на подоконник, еле удалось ее удержать. Блахфельдер рассказал, что в Генуе есть улица, состоящая из десяти старинных дворцов. Но куда лучше - сто шестьдесят новых. Шеллен воспользовался этой темой для самых неприкрытых намеков на первое свадебное путешествие Беллы, когда жених один доехал до Италии, а невесте пришлось повернуть назад. Она от смеха чуть не вывалилась из окна; Эрвин Ланна, давно с тревогой следивший за ней, втащил ее в комнату. Словно обессилев, она минутку полежала у него на плече. "Боже! до чего я несчастна!" - как будто послышалось ему. Но она уже снова резвилась, сама не замечая с кем. Однако молодой Шеллен успел прикинуть, какие перед ним открываются возможности. Алиса и Леа спаслись от шума в спальню. Спальня белая с серебром; кровать такая низкая, что пушистые белые меха, разбросанные по полу, чуть не касаются подушек. - Кровать односпальная, - заметила Алиса. - Что тем не менее ничего не доказывает, - заметила Леа. - Ну, все же, - возразила Алиса. И робко добавила: - Вы в жизни гораздо больше играете, чем чувствуете. Лицо актрисы приняло злое и печальное выражение. - Если хотите, это так: моя воля, мой темперамент, все мои способности к жизни и любви поглощены игрой на подмостках - актерским ремеслом. Мои безумства - это маска, страх, бесплодная алчная тоска об упущенном. Дорого мне обошлось ненавистное, неблагодарное, тираническое актерское ремесло. И сейчас, когда пришло время наверстывать, я заставляю молодых людей ждать меня за кулисами. Тех молодых людей, чьи чувства целый день волновали мое воображение: и вот они передо мной, я же, усталая, исчерпанная игрой, отсылаю их прочь! Мерзость! - твержу я себе, опускаясь без сил на кровать. - Сказав это, она опустилась на край кровати и сжала голову руками. - Ведь я говорю с целомудренной женщиной, - пробормотала она. - Иначе б я молчала. - Скажите, как это возможно всю жизнь любить одного мужчину, которому никогда не будешь принадлежать? - шепнула Алиса ей на ухо. - Именно потому его и любишь, - промолвила актриса. Она принялась рассказывать гостье, которая так плохо знала жизнь, что значит обмануть и потерять того, кто в сущности был единственным. Потом снова прежние отношения, новая измена, его, ее, в сочетании с ненавистью, сопротивлением, верностью. Удовлетворение? Счастье? Почти нет - из-за неустанной борьбы. Но верность нерушимая, наперекор всем житейским законам, ценой унижений и потери своего "я". - Нахмурив лоб и отчеканивая слова: - Не будь я опустошена игрой, я, пожалуй, могла бы любить других. А так он стал моей жизнью. Но Алиса Ланна, думая о себе. - Только поэтому? - Она погрузилась в размышления: "Неужели и у меня это так, оттого что и я предпочитаю властвовать, а не любить?" Честолюбие - высшая ступень жалкого снобизма, всеобщего и всеобъемлющего увлечения. Но даже Белла способна любить! Даже урожденная Кнак на своих прочно укрепленных жизненных высотах позволяла себе любить и идти запретными путями. Алиса Ланна прижалась к актрисе. - Я часто задаю себе вопрос, почему я не принадлежу вашему брату? Я не религиозна... Что же еще? Положение в свете? Пример для народа? Боже ты мой, долог ли наш век, - надо спешить урвать свое. И как бы это было просто! - Она замолчала, смущенная безотчетным ощущением, что это было бы слишком просто и что воздержанием она глубже мстит своей судьбе... И, зарывшись в пушистые белые меха, они тесно прижались друг к другу - Алиса и Леа. Тут как-то особенно настойчиво зазвонил телефон. Одновременно ворвалась госпожа Гаунфест-Блахфельдер и тотчас же бросилась к телефону. - Из театра? Опять? Хорошо. - И под диктовку Леи: - Она даже не собирается, у нее мигрень... Вероятно, до тех пор, пока вы не увеличите жалованья. - Совершенно верно! - крикнула Леа. А урожденная Блахфельдер еще бесцеремоннее: - Ищите Шумскую. Если она должна заменять Лею, вам ее не найти, мы спрятали ее. Да, да, здесь в ванной. Итак, всего наилучшего. Выпутывайтесь сами как знаете, а я хочу выпить. Блахфельдер обняла Лею; Алиса Ланна с огорчением заметила, что даже сильный запах алкоголя не отталкивал от нее Лею, не говоря уже о липких руках и щуплой фигурке, истерически извивавшейся от прикосновений подруги. - Через три четверти часа он должен начать спектакль. Как же ему быть? - воскликнул Блахфельдер-младший, меж тем как сестрица его собственноручно готовила себе коктейль. Яичный желток обрызгал ей платье, но она тем не менее отклонила всякую помощь. Впрочем, она уже успела оборвать себе подол. Жемчуг у нее отстегнулся; всем бросилось в глаза, с какой нежностью Леа поправила его. - Ваша сестрица обаятельное существо, - с огорчением услышала Алиса ее слова. Блахфельдер возразил: - Если бы только у нее вечно не расплывались румяна! Достаньте ей румяна, на которые не действует алкоголь. - И он занялся госпожой фон Толлебен. Доктор Мерзер тоже был весьма галантен. Стараясь заинтересовать обоих сразу - супругу дипломата и очаровательного отпрыска газетного треста, он сообщал сведения о международном кризисе. Сведения, полученные фирмой Кнак, носили тревожный характер. От совета министров, заседавшего в данный момент в Париже, уступчивости ждать не приходится: кнаковские доверенные знали об этом из первых рук. Шеллен заметил, что его газеты все равно это опубликуют. - Только бы не отстать от других! - Промышленность готовится к войне, - сказал Мерзер, брызгая слюной. Его грязно-желтое лицо покрылось до самой лысины сетью алчных морщин. Но Блахфельдер-младший откинулся на спинку стула и провел рукой по лбу. - Ах, да, чуть не забыл: в данную минуту французский министр иностранных дел{425} подает в отставку. Одновременно господин рейхсканцлер становится князем. Молчание. Блахфельдер упивался произведенным им эффектом. Он взглянул на Алису Ланна, ища подтверждения. Доктор Мерзер склонился перед ней. - Ваш высокочтимый папаша станет князем в момент объявления войны! Как раз сейчас! - с уверенностью сказал он и взглянул на часы. - А мы сидим здесь, словно позабытые нашим веком, - заметил потрясенный Блахфельдер; вслед за тем несколько минут раздавались возгласы изумления, тревоги, безоговорочной готовности, - последние из уст Беллоны, урожденной Кнак. Леа Терра, правда, примешивала к воинственному пылу Европы свой собственный; она заявила, что не подумает переступить порог театра, пока директор Неккер не увеличит ей жалованья. - Неккера надо тоже сместить! - крикнул Шеллен. - Все решает соотношение сил! - воскликнула Леа, между тем как Алиса и ее брат переглянулись. Ему она говорила, что у нее болит голова, а новой подруге - что осталась дома исключительно ради нее. - Все решает соотношение сил, - повторил в дверях чей-то певучий голос, и появилась графиня Альтгот в сопровождении депутата Швертмейера. Они искали господина Мангольфа. Рейхсканцлер не принимал никого, даже свою старую приятельницу. - Правда, что вопрос о пожаловании ему княжеского титула решен? А господин фон Толлебен назначается статс-секретарем? К Алисе Ланна тотчас же вернулась обычная насмешливая сдержанность. Альтгот знала ее и потому оставила в покое; от себя она добавила: - Во всяком случае, ясно, что стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил. - Разве я этого не говорила? - воскликнула Леа. Блахфельдер, намешавшая себе во второй коктейль все виды настоек, шумно поддержала ее. Каждый с кем-нибудь соглашался, сам не зная, о каком конфликте идет речь - о театральном или другом. Швертмейер тщетно пытался внести ясность. Его лисья физиономия сунулась своим острым носом в общую беседу и, оскалясь, отпрянула. - Почему вы так волнуетесь? - спросил его Шеллен. - Взгляните на Блахфельдера! Он спокойно дожидается Мангольфа. А Мангольф возвратится непременно, его здесь крепко держат. - Так или иначе, я узнаю об этом на четверть часа раньше, чем биржа, - сказал Блахфельдер. - А мне надо знать на полчаса раньше! - выкрикнул Швертмейер вне себя. - Для кого? - спросил Шеллен. - Для банкирской конторы Бербериц? Для Кнака? Ведь блистательной патриотической речью, которую вы произнесли вчера, сыт не будешь! - бросил он дерзко. Депутат старался перекричать его: - Вам легко рассуждать, молодой человек. Пусть ваши информации будут неверны, вы все равно заработаете на них. Если же мои окажутся ложными, мне крышка. Их обоих заглушил телефонный звонок. Должно быть, Мангольф? Графиня Альтгот раньше всех схватила трубку и крикнула в нее певучим, но срывающимся голосом: - Значит, правда? Стадия переговоров позади. Теперь все решает соотношение сил. - Но она тотчас отшатнулась. - Господи, силы небесные, кто это? - Она прижала руки к щекам. - Этот человек крикнул мне такое слово, которого я за всю свою жизнь не слыхала. - Вы давно покинули сцену и потому забыли его, - резко сказала Леа и сама взяла трубку. Изменившимся до неузнаваемости голосом она стала выкрикивать ответные оскорбления. Друзья, в полном составе последовавшие за ней в спальню, с ужимками помогали ей изобретать новые. Вдали от общего оживления, на пороге передней стояли только что пришедшие Терра с юношей сыном. - Вот смотри, сын мой Клаудиус, - сказал Терра. - Такова жизнь, таков свет. Ты должен питать к ним огромное, глубочайшее уважение. Ты видишь перед собой в натуре цвет политики, искусства, промышленности. У них нет дурных побуждений. Просто они таковы! Алиса Ланна, собравшаяся уйти, натолкнулась на них. - Мой сын Клаудиус, - произнес Терра. Он говорил с подчеркнутым достоинством, так как видел, что Алиса готова расплакаться. - Я хотел в этот знаменательный день представить его вам. Сын мой, графиня удостоит тебя неоценимой милости взглянуть на тебя. Они втроем прошли из передней в столовую. Одной стеной она примыкала к гостиной, оттуда появился Эрвин. Он ждал, чтобы его заметили. Но Терра стоял, почтительно склонившись к госпоже фон Толлебен, а она, сидя у стола, рассматривала его сына. Она заглянула в прекрасное лицо мальчика, ее собственное лицо при этом все передернулось. - Открой же глаза! - сказала она и таким тоном, будто сама не сознавая, что говорит, добавила: - Ты любишь свою мать? - Мальчик откинулся назад, стараясь вырваться от нее; он открыл глаза и плотно сомкнул рот. Она узнала эти стиснутые губы, этот страх перед жизнью. - А отца? - спросила она. Он оглянулся. Какой недоверчивый взгляд! Терра отступил, пораженный, и тут натолкнулся на Эрвина. - Простите меня! - произнес Эрвин. - Я что-то плохо соображаю. Сколько тяжелого с Леей! - И в ответ на жест Терра: - Да у Алисы тоже плохой вид. Но о ней мне незачем заботиться: тот, кто считает, будто подчинил ее своей власти, глубоко заблуждается. Отнять у нее свободу никто не сможет. Иногда я вижу, как она выходит из дому пешком, и невольно улыбаюсь. - Куда она идет? - спросил Терра. - К вам. - Вы не в своем уме! - в ужасе прошептал Терра. Эрвин тоже шепотом: - Если бы это было не так, мне пришлось бы убить господина фон Толлебена. - Неплохая мысль, - пробормотал Терра. - Но Леа! Ее мучают беспрерывно, с отчаяния она готова махнуть на себя рукой. А тот, кто мучает ее, тоже теперь не виноват, я это отлично понимаю. Мука стала для нее самой жизнью, которая неотвратимее любимого человека. Что с ней будет? Молчаливый стон; Терра скорее прочел его в глазах Эрвина, чем услышал из его уст. Он испугался. Увидев, что он потрясен, Эрвин собрал все силы. - Помогите мне! Вместе мы спасем ее. И Алису тоже. Мы увезем обеих куда-нибудь далеко. Например, на острова Океании, где мало людей и люди еще не развращены. Поедемте, Терра!.. - В самом деле? Туда, где нет ни телефона, ни совета министров? Где не надо волноваться, одержат ли верх те прохвосты, которые требуют немедленной международной бойни, или другие, которые хотят сперва откормить убойную скотинку? - Где нет ни алчности, ни утомления, ни предательства, главное - предательства! А опасности только такие, какими грозит природа, но ведь она добра. - Только не наша. Наша человеческая природа иная, - как сладить с ней? - Физическим трудом, - сказал Эрвин. - Отдыхом без сновидений. Тут Терра рассмеялся. Алиса издали повернула к ним растерянный взгляд, а юноша - неприступно замкнутый. Затем обе стороны возобновили тихие настойчивые переговоры. - Убедите Лею! - молил Эрвин. - Если бы я смел сказать ей все! - И прислушиваясь к приближающемуся из соседних комнат шуму: - Нельзя терять ни минуты. Поедем вместе на острова Океании! Но их прервали. - Был такой момент в моей жизни... - успел только произнести Терра. - Теперь я связан неразрывными путами... Все бродят друг вокруг друга. И никто никого не находит. Альтгот отбыла вместе со Швертмейером, остальные искали госпожу фон Толлебен. На молодого Клаудиуса никто сперва не обратил внимания, но потом Мерзер заприметил его и повел есть пирожные. Леа увидела это и хотела пойти следом, но брат удержал ее. - Уважаемая актриса, - начал он, запинаясь. - Граф Эрвин поделился со мной такими душераздирающими переживаниями, до каких тебе не следовало бы доводить даже последнего из твоих верноподданных. - Что ему нужно? Ведь он мой друг. - Это, вероятно, труд, который по силам лишь молодому Геркулесу. - Больше у тебя нет никаких новостей? - Леонора! - строго сказал брат. - Разумно оценивая твои интересы, я настоятельно советую тебе прекратить неуместные шутки с обществом, в котором мы живем. Если ты недовольна им, когда оно благоволит к тебе, то имей в виду, что во вражде оно исключительно упорно. - Какая я есть, такой останусь. - Странно, что чаще всего так рассуждают артисты, то есть люди, которые должны быть только тем, кем их желает видеть общество. Лишь общество своею властью дает тебе возможность проявлять твое дарование, взамен чего оно ждет от тебя и в жизни самого совершенного воплощения его собственных склонностей. Но оно ни в коем случае не разрешит тебе превысить ту меру порока и преступления, которую на данный момент считает для себя допустимой. - Вот как! - заметила сестра. - Ты можешь доходить до самых пределов, этого от тебя даже ждут, но только не вздумай переступать их. Это право остается за теми, кто могущественней нас. Поведение госпожи фон Гаунфест-Блахфельдер для тебя безусловно недопустимо. - А разве сам ты всегда был таким благоразумным? - спросила она, испытующе глядя на него. - Дитя мое, каковы бы ни были наши планы в отношении существующего общественного строя, мы его нахлебники, - ответил брат с угрюмой откровенностью. - Берегись заронить в нем подозрение, будто ты выше его! - Я дивлюсь перемене, происходящей в тебе, но для меня это недоступно, - смиренно и с легкой грустью сказала Леа. - И тут же непосредственно: - А теперь пойду спасать твоего мальчугана от посягательств выродка, это будет вполне в духе твоих советов! В своих ухаживаниях за молодым Клаудиусом доктор Мерзер держался вполне благопристойно. По-видимому, он соображался не только с раскрытыми дверьми, но и с чувством собственного достоинства. Подбитый особенно добротным шелком сюртук его был расстегнут и ничуть не помят, рукам он тоже не давал воли. Грязно-желтый цвет лица и глаз и сетка алчных морщин вплоть до лысины были присущи ему всегда. Гораздо сомнительнее держал себя юноша. В своем неведении он ощущал вожделение мужчины и откликался на него! Длинные ресницы были невинно подняты, шея кокетливо изогнута, ясный взгляд застыл вопросительно. Лицо такое чистое, над чистым лбом такой крупный золотистый локон, а первый, еще не осознанный взгляд любви достался выродку. Это ему поставила на вид Леа после того, как отослала Мерзера. Она в ярком свете выставила перед мальчиком уродство этого мужчины. Он же снова опустил ресницы, - кто знает, понял ли он ее? - Тебе нравятся женщины? Ну, например, я? - спросила Леа. Перед робко вскинутым детским взглядом разом засверкала вся прославленная игра ее глаз. - Ты мне очень нравишься, - сказала она, но не своим обычным тоном, а как будто от его имени. Он же решительно сжал губы; она недоумевала, что с ним. - Оставим глупости, тетя Леа, - потребовал он. - Мне надо что-то сказать тебе. Больше некому. Маму я спрашивать не могу, она сама тут замешана. - У тебя есть секрет? Он несколько раз открывал рот, который и открытым был все так же невинен, все так же прекрасен; но едва Леа собралась поцеловать его, как мальчик отвел голову и тихо произнес: - Мне пишет один господин. - Она выпустила его и хотела отстраниться, но он добавил: - Мой отец. Долгая пауза. Леа ничего не поняла, но испугалась: что еще он преподнесет? Она поспешно огляделась: Блахфельдер собиралась уходить и тащила с собой несчастного Эрвина Ланна. Белла Мангольф исчезла с Шелленом, у которого был удовлетворенный вид. За чайным столом, друг против друга, самозабвенно отдаваясь скудным мгновениям, сидели Терра и Алиса. Из столовой, где совещались Блахфельдер и доктор Мерзер, были видны обе стороны - влюбленная пара и исповедующийся мальчик. - Как вы могли это сделать? - шептала Алиса самозабвенно. - Вы смелы до безрассудства. Так играть любовью сына! Чего же нам, бедным женщинам, ждать от вас? Выражение ее лица, такое самозабвенное в страхе и нежности, не ускользнуло от совещающихся дельцов. Оперируя в беседе крупными цифрами, они в то же время думали: "Там что-то не клеится". Мерзер думал: "Может быть, отношения порваны? Тогда он много потеряет в глазах дядюшки Кнака, и мне нечего остерегаться его". Блахфельдер думал: "Тоже шлюха! - И тут же изысканно: - Нет ничего противоречивее женской души". Но соображения свои они оставили при себе и продолжали беседу, оперируя цифрами. - Теперь я понимаю его мать, - шепнула Алиса. Она, такая гордая, унижалась до сравнения с княгиней Лили! Поэтому он возразил: - Его мать женщина незаурядных душевных качеств, и не только отрицательных, как я полагал. Она без устали пользуется своим природным даром окружать себя фальшивым блеском, вечно меняться, молодеть по желанию, быть возбудительницей все новых иллюзий и первой их жертвой. У меня есть веские основания предполагать у сына те же способности. Клаудиус - сын кокотки! - Взгляните на него! - сказала Алиса. - У него вид прозелита, еще совсем наивного, совсем юного прозелита. У отрока Иоанна Крестителя в новом музее императора Фридриха точно так же ниспадает локон, точно так же подняты ресницы. Но губы ваш сын сжимает, совсем как вы. - Тетя Леа, - шептал мальчик, - я знаю, что это правда. Он мой настоящий отец. Никем другим он быть не может. Он пишет о том, чего никто не знает, даже и господин Терра. - Господин Терра? Но ведь содержит тебя не кто иной, как он. - Теперь нет. Я хочу, чтобы мама все ему вернула. Мой настоящий отец посылает нам деньги. Посылает секретно, потому что он, наверно, очень знатный и высокопоставленный человек. - Он не слушал ее возражений. - Я это знаю. Я и во сне это видел, да и вообще знаю. Мне это подсказывает моя кровь, - заявил он, широко раскрывая ясные серые материнские глаза и тут же с несокрушимым упрямством сжимая губы. - Ты с ума сошел! - сказала Леа. Но он, не слушая: - После его писем я все вижу в Другом свете. Осенью он послал меня к морю. Раньше я даже летом никуда не хотел ехать без мамы. А теперь я закалился, прямо другой человек, - пощупай, какие мускулы! - Может статься, - говорил Терра Алисе, - он будет тем, чем не пришлось сделаться мне: настоящим деятельным рыцарем святого духа. А может статься, он до конца дней не проявит себя ничем, кроме убогих сумасбродных порывов. Однако я склонен уверовать в силу его чувства при виде того, с каким жаром он ухватился за мой пошлый обман. - Бога ради, прекратите это, - умоляла Алиса. Но Терра с горечью: - Он не вынес бы разочарования. Я хотел узнать его. Теперь я его знаю. - О! Но я-то вас знаю еще лучше, - сказала Алиса. - Вам покоя не было, пока вы не выяснили, устоит ли он. Теперь дело сделано. Вы не зря писали ему от имени его высокопоставленного отца. Вас он теперь возненавидит. - И в ответ на испуг Терра: - Вы любите проделывать опыты над теми, кто в вашей власти. Но ваши опыты могут кончиться трагически. - Трагически? - переспросил он. - Вам не приходит в голову, что мы можем разлюбить вас? - И она строго, испытующе взглянула на него, во взгляде у нее было такое же недоверие, как недавно у сына. - Это предостережение, - прошептала она и, видя, что он испугался еще больше: - Вы однажды уже предали меня моим друзьям Мангольфам, я этого не забываю. В другой комнате Леа протестовала, энергично жестикулируя: - Неужто у тебя нет ни капли здравого смысла? Одумайся, глупый ты мальчик! Я в ужасе! Ведь ты даже не знаешь имени человека, который так зло подшутил над тобой. - Ты умеешь хранить тайны, тетя Леа? - И, хотя она вместо ответа только пожала плечами, он открылся ей. - Я его знаю, это князь Вальдемар, - да, супруг моей матери. Я его законный сын. Он намекает мне между строк, почему он до сих пор не может взять меня к себе и дать мне воспитание, соответствующее моему рождению. Он в руках какой-то женщины, от которой хочет уберечь меня. - Это на него не похоже, - сухо сказала Леа. - Я его всегда знала как законченного мерзавца. - Ты знаешь его? - Глаза мальчика вспыхнули сладостным и суеверным трепетом перед этим откровением. Отец, о котором он только грезил, был живой человек, кто-то знал его: больше он ничего не слышал. Актрисе стало жаль юношеской мечты, она обняла Клаудиуса. Это увидел доктор Мерзер. - Кажется, наша Леа переходит на мальчиков, - сказал он коммерции советнику фон Блахфельдеру, а тот только спросил: - Откуда она ваша Леа? Они закончили совещание; а Мангольфа все нет? Что ж, на очереди искусство и любовь. - Как актриса она не увлекает, - заявил доктор Мерзер, потому что как женщина она не склонна была увлечься им. - Вы не первый так говорите, - заметил Блахфельдер. - Однако смею вас уверить, это ошибка. Просто она женщина своего века, - а ведь только такие и могут нас интересовать. Чего вам надо? Разве наши любовницы лунатические девы? Мы знаем таких когтистых и зубастых женщин, которые пожирают мужчин, нимало не портя себе пищеварения. Искренняя любовь у них граничит с чудом. - Блахфельдер явно на что-то намекал. - Кто пережил нечто подобное... - добавил он с чувством. "Как же, похоже это на тебя!" - подумал Мерзер. Вслух, но приглушенно, он сказал: - А разве самая умная женщина Берлина не делает глупостей? - с кивком в сторону Алисы. Взгляд коммерции советника призвал его к порядку; тогда Мерзер, не теряя времени, перешел к Терра: - Этот Терра со своим непомерным самомнением и какой-то сверхморалью не слишком импонирующая фигура для промышленности. Блахфельдер и здесь проявил широту взглядов, как он это называл. - Памятуя о благородном несравненном мастерстве Леи Терра, я считаю своим долгом проявить широту взглядов и в отношении ее брата. Он случайно столкнулся с экономикой, но в душе остался мечтателем. Кто это знает по себе... - добавил он с чувством. "Как же, похоже это на тебя!" - подумал Мерзер. Алиса и Терра переходили с места на место. Они делали вид, будто рассматривают картины. Имя художника произносилось громко; тихо и с жестами, выдававшими совсем иные слова, они говорили: - Недоверие! От тебя! - Ваша мысль изворотлива, вы скрываете свои истинные цели. Неужели господин Мангольф вам дороже меня? Ты пугаешь меня! Кто же ты наконец? Терра громко: - Как подумаешь, что не так давно Дега можно было приобрести за пятьсот франков, прямо повеситься хочется. - И тихо: - Я тот, кто с первого дня любил тебя и кто когда-нибудь вместо последнего вздоха выдохнет твое имя! - Но тут новые страхи одолели его. Естественно, что в любви она хочет идти вперед! Ведь она женщина! Вечно довольствоваться воспоминаниями, нежностью и отсрочками? - Что ты, бескорыстен или холоден? - спросила она его в этот миг. "Значит, лирикой ее больше не убедишь?" - Какая нам польза от того, что господа Мерзер и Блахфельдер смотрят на нас как на преступнейших счастливцев? - произнес он, пожалуй, чересчур громко. - Счастливцы - так будем же ими, черт возьми! Что мешает мне, сударыня, сегодня ночью спать с вами? - Очевидно, мы знаем, что нам мешает, - мягко сказала она. - У нас столько других дел! - В сущности я не одобряю этого направления, - возразил он, повернувшись к картине. - Честолюбивая бравада не имеет ничего общего с жизнью. Простота чувств! Непоколебимая воля брать счастье и давать его! - А страх, сжавший сердце, исподтишка нашептывал ему: "Я люблю ее, а между тем, строго говоря, не хочу с ней спать. Что это значит?.. Неужели я люблю ее меньше, чем какую-нибудь княгиню Лили? - допрашивал он себя. - Только бы она ничего не поняла! Боже мой, только бы не поняла!" Но она сказала испытующе: - Вероятно, нам просто следовало пожениться. - Я не создан для того, чтобы женитьбой на единственной дочери рейхсканцлера князя Ланна возвысить и упрочить свое общественное положение, - напрямик заявил Терра. - Я создан, чтобы любить мою Алису, - добавил он, нагнувшись над картиной. Она наклонилась, ее голова коснулась его. - Вы один любите так. Вы не верите, что я могу пожертвовать своим положением. Тогда мне еще серьезнее приходится задуматься, почему мы не принадлежим друг другу, наперекор всему, - сказала она и, отстранившись внешне, внутренне тоже отстранилась от него. Ему послышалась насмешка в ее тоне. А может быть, и ненависть? Хотя в сущности она сама всегда всеми силами противилась как разводу, так и нарушению супружеской верности. - Эту загадку, - прошипел Терра, - мы унесем с собой в могилу, - и проводил свою даму вниз, к ее экипажу. - Теперь он уже не опасен для промышленности, - говорил в столовой доктор Мерзер коммерции советнику. - Он еще мнит себя духовным светочем, озаряющим нашу темную обитель. Но я считаю его подлинным филистером, то есть человеком, который не преминет стать таковым, едва отрастит брюшко. Мы его купили со всеми потрохами. Он сам не заметит, как потеряет всю свою загадочность. - А мальчик? - спросил Блахфельдер язвительно, поймав плотоядный взгляд Мерзера. - Какие загадки таятся в нем? Леа Терра оттолкнула юношу и встала. - С тобой не столкуешься, ты ненавидишь своего отца. Но помни: тогда я тоже отказываюсь от тебя. - Тетя Леа! - умолял мальчик. - Ведь он мне не отец. - Значит, у тебя нет и тети Леи, - заключила она и оставила его одного, так как раздался звонок. Мальчик стоял озадаченный, такого вывода он не предвидел. Все бросились в переднюю. Да, это Мангольф, и вместе с ним директор театра Неккер. - Господин помощник статс-секретаря любезно подвез меня в своем автомобиле, - пояснил директор. - Ну как? - задыхаясь, выкрикнули дельцы, выбежавшие из столовой. - Министр отставлен, - сказал Мангольф. Блахфельдер немедленно убежал. - Войны не будет? - спросил смертельно разочарованный Мерзер. И тоже убежал. Но Блахфельдер опередил его: он раньше очутился у телефона. - Дело в том, что мой автомобиль был неисправен, - заявил директор. - А на мое жалование автомобиля не купишь, - сказала Леа. - Поэтому я и здесь, фрейлейн Терра, - галантно отозвался директор. - Войны не будет? - спросил возвратившийся Терра. - И между вами тоже? Те, несмотря на телефонную перебранку, как ни в чем не бывало улыбались друг другу. - Что это за вознаграждение? - говорила актриса. - Я для вас самый ценный член труппы, я одна делаю полные сборы. И Неккер, теребя попеременно манжеты, носовой платок, жилет, со всем соглашался. Только просил ее безотлагательно ехать с ним в автомобиле помощника статс-секретаря. - Через двенадцать минут мы должны начать! Она побежала одеваться, и немедленно вслед за тем из спальни вылетели Блахфельдер и Мерзер. Они набросились на Мангольфа с дополнительными вопросами. - Ланна способствовал отставке министра и получил титул князя, - подтвердил Мангольф. - Если бы разразилась война, он все равно стал бы князем, - уверял Мерзер. - Весьма возможно, - согласился Мангольф. - Отставленный министр просто послужил предлогом... Его падение было предрешено его же коллегами. Для этого не требовалось и Танжера. - Последнее вы, господа, в собственных интересах ни в коем случае не должны разглашать, - решительно перебил Терра, и они испуганно дали слово, директор Неккер даже приложил руку к сердцу. Директор Неккер принимал участие в общем разговоре, польщенный, но не очень заинтересованный; он все время охорашивался. Лично он признавал значение политики, однако был твердо убежден, что его театральные дела несравненно больше трогают не только его самого, но также публику и прессу. Терра держался одного мнения с директором. - Для всех нас и для каждого в отдельности чрезвычайно важно, чтобы ваше детище, высокочтимый господин директор, не потерпело краха. Я содрогаюсь при мысли, какую бурю это вызвало бы в обществе. А вопрос - будет война или нет - всерьез не волнует никого. Директор благодарил, тупо улыбаясь, как будто выслушивая привычные комплименты. - Кто же читает газеты! - с пренебрежением сказал Мерзер. - Люди давно перестали обращать внимание на то, что там пишут. Там только и разговору что о войне. Им важно обделывать свои аферы, в наши они не суются. Блахфельдер растерянно озирался. - Значит, снова пронесло. Подумать, из чего мог возникнуть мировой пожар! Во рту какой-то приторный вкус. По меньшей мере как после интересного заезда на бегах! - заключил он и удалился вместе с Мерзером и директором, который побежал вперед, к автомобилю. Леа крикнула ему из спальни, что сейчас идет. На пути ему попался молодой Клаудиус. Директор успел сказать через дверь: - Ваш мальчик очарователен, фрейлейн Терра, вылитый ваш портрет. Он будет у меня лучшим молодым любовником. Мангольф, не шевелясь, стоял перед Терра; вокруг все было пусто, двери распахнуты, стулья сдвинуты в беспорядке. - Ты хотел мне что-то сказать? Терра так же быстро, тихо, твердо: - Дорогой Вольф, я понимаю тебя. Толлебен только что стал министром иностранных дел. Прими мое глубокое соболезнование, но тебе все-таки следовало бы настолько владеть собой, чтобы не разглашать государственных тайн. Нашему высокочтимому рейхсканцлеру и без того известно, что ты, безразлично по каким причинам, тесно связан с ненавистным ему зятем. - Связан? Я? Таков был твой умысел, когда ты удержал меня от несравненно менее пагубного поединка с Толлебеном. - Это было необходимо, - возразил Терра и опустил голову, ибо Мангольф сказал правду; таков был его умысел. - Я связан? - стремительно и страстно заговорил Мангольф. - И это с сознанием, что мне никогда не занять первого места? Я все отмету. Я человек независимый. Я не ты, чтобы жиреть и продавать себя. И кому? Беспардонной государственной системе, которая по легкомыслию каждые полгода ставит нас под угрозу войны! - Такие слова из твоих уст! - только и успел сказать Терра. Мангольфа словно прорвало: - Я никогда не отрицал войны, как явления предельной значимости, но я презираю ее, когда она становится игрушкой. Я знаю, убийство всегда будет крайней ступенью в борьбе за существование. Кровожадный людской сброд, порою утомившись, принимает цивилизованное, деликатное обличье, но кровавый угар неизбежно вновь охватывает его. Хлопнула дверь. Шаги и шелест; светлое лицо Леи показалось на пороге: - Браво! Настоящий характерный актер! - И она исчезла. Мангольф зашатался. - О ней мы позабыли, - сказал Терра. - Во всем прочем ты прав, до единого слова. Ты обрел себя, теперь ты на прямом пути. Прими поздравления от продажного негодяя... Будь человеком! - сказал он уже по-иному, так как Мангольф закрыл глаза. - Значит, развестись? - прошептал Мангольф, не открывая глаз. - Сразу всему положить конец? - Из-за молодого Шеллена? Ерунда! Твоя жена просто хочет доказать тебе, что с помощью газетной рекламы ты, пожалуй, еще можешь выплыть. - Терра в испуге охнул и сжал губы: какое страшное предположение он высказал. Но Мангольф открыл глаза и спросил: - А Леа? - Как он беспокоится о Лее! Больше, чем об урожденной Кнак, больше, чем о своей карьере! - Если она захочет, если она еще хочет меня, - сказал Мангольф нерешительно, - мы уедем куда глаза глядят. Но Терра уже им не интересовался, он отошел к открытому окну. Внизу стремительно подкатил второй автомобиль; еще на ходу дверца распахнулась, с подножки спрыгнула дама и вдруг очутилась лицом к лицу с Леей. - Где мой сын? - крикнула она. Княгиня Лили! Терра лишь сейчас понял, что происходит. Леа, стоя на краю тротуара, огляделась по сторонам; юный Клаудиус исчез. Она посмотрела на директора Неккера, потом на остальных. - Я не знаю, где он, - сказала она и пошла садиться в автомобиль. Но княгиня Лили успела проскользнуть между нею и дверцей автомобиля. Терра невольно отметил эту гибкость, эту ловкость. - Вы принимаете моего сына без меня, а потом отговариваетесь незнанием. Так не годится. - Не годится задерживать меня. И Леа попыталась отпихнуть ее. Но безуспешно. Напряженная пауза. Директор Неккер вынул часы. - Осталось три с половиной минуты. Блахфельдер и Мерзер не шевелились. Шофер застыл в иронической неподвижности. Леа откинула голову, как перед драматическим уходом со сцены в третьем акте. - Сударыня, отец мальчика счел, видимо, излишним вводить вас ко мне в дом. - Ваш дом, сударыня, всем известен, - ответила княгиня Лили спокойно и фамильярно. При этом локти обеих дам соприкоснулись, грозила потасовка. По знаку директора автомобиль проехал два шага вперед. Леа прыгнула в машину. Неккер и Блахфельдер устремились следом. Только Мерзер замешкался. - Одна и три четверти, - сказал Неккер, глядя на часы. А Леа, отъезжая, крикнула громко, чтобы отвлечь внимание от недружелюбной выходки княгини Лили: - Каким образом одна и три четверти? Мой выход только в третьей сцене, у меня полных двенадцать минут, а я уже загримирована. Как вы думаете, стала бы я иначе ломаться весь вечер? Ведь сегодня на спектакле будет антрепренер из Нью-Йорка. Перед княгиней Лили почтительно расшаркался доктор Мерзер. Он сообщил свою фамилию, свой адрес и заговорил о сильнейшем впечатлении, о своей давнишней мечте; но она не смягчилась. Тогда он стал усердно звать юного Клаудиуса. Льстивый голос, видимо, убедил ее, она последовала за Мерзером. Терра оторвался от окна. Происшествие внизу отшумело и рассеялось в мгновение ока, Терра слушал теперь Мангольфа. Друг все еще говорил, обращаясь к нему. Он снова услышал все сначала: - Я никогда не отрицал войны, как явления предельной значимости... На это он решил ответить. - Не большей, чем ты сам, дорогой Вольф. Ты никогда не утрачиваешь своего идеала, потому что ты сам для себя идеал. Так должно быть, иначе нельзя считаться человеком. В свое оправдание могу только сказать, что, на мой взгляд, вся цель системы Ланна - устранять из жизни все значимые явления, и я от души приветствую это, прежде всего в твоих интересах. Что было бы с тобой, если бы разразилась война? Тебе пришлось бы иметь дело с кровожадным сбродом, а как бы ты это вынес? - Он не оглядывался на Мангольфа, он говорил наполовину в окно. - Тебе следует искренно желать, чтобы сброд и в дальнейшем сохранял цивилизованное и деликатное обличье. Представляй ему отечество исключительно в качестве солидного предприятия для капиталовложений, но отнюдь не для рискованных спекуляций. Для них оно не приспособлено, мне это виднее, я ведь человек деловой. То, чем ты хочешь стать... Он хотел сказать: для таких, как ты, возможно только в эпоху нерушимого мира, - и обернулся. Как? Мангольф исчез. На его месте детская фигура. Клаудиус, но взгляд совсем не детский. - Я хочу быть солдатом, - сказал сын. - Это самое уважаемое сословие, - подтвердил отец. - Несмотря на твои вечные насмешки, - сказал сын. Первый открытый вызов. - Поговорим серьезно! -