отодвинул  от  себя
это блюдо, лицо мое искривила гримаса.
     В это время ко мне подошел человек, сидевший в одиночестве за  столиком
у стены, и тронул меня за плечо. Его нельзя  было  назвать  ни  молодым,  ни
старым, у него были впалые  щеки  и  усталые  глаза;  он  взглянул  на  меня
глубоким  и  проникновенным  взглядом,  в  котором  со   всей   очевидностью
отразились страдания, известные лишь тем, кто познал голод и нищету.
     - Ты станешь это есть, приятель? - спросил он, указывая на тарелку.
     - Нет, - сказал я. - Я уже пообедал.
     - Можно, я возьму?
     - Пожалуйста.
     Он унес тарелку на свой стол и начал есть. Он съел  все  -  и  жеванные
мной куски мяса, и застывший в жире лук.
     Затем он поднес тарелку ко рту и вылизал ее.


        ГЛАВА 12 

     Постепенно я понял, что искусству показывать правдивые картины жизни  и
рисовать живые образы нельзя научиться, следуя готовым рецептам, заимствуя у
других писателей  накопленные  ими  знания  и  жизненный  опыт;  понял,  что
овладеть этим искусством я смогу, лишь принимая близко к сердцу жизнь других
людей, читая их еще не написанные романы.
     Надо слить свою волю к жизни и к победе с волей моих  героев  -  только
тогда  истина  откроется  мне  по-настоящему,  и,  познав  ее,   я   испытаю
потребность выразить ее словами.
     Недостаточно наблюдать жизнь глазами художника, преданного лишь  своему
искусству. Написанные на основе таких наблюдений книги могут иметь  значение
только для их автора. Я же хотел создавать произведения важные и нужные  для
всех.
     Я взялся за учебники грамматики, стал изучать правила, знакомые  любому
школьнику, но которые самому мне, поскольку я учился  в  глуши,  постичь  не
удалось. Мне казалось, однако, что правила, на соблюдении которых настаивали
эти учебники, могли скорее лишить меня дара слова, чем помочь мне  высказать
свои мысли и чувства.
     Я узнал, что нельзя начинать фразу со слов  "и"  или  "но",  расчленять
сложные времена, ставить предлог в конце предложения.  А  между  тем,  желая
иной раз выразить свою мысль, мне хотелось нарушить все эти правила.
     В одном сборнике цитат я прочитал: "Когда мысль захватывает, говорить о
грамматике - кощунство". Эти слова придали мне бодрости. Но я понял, что для
того чтобы отступать от правил, надо сначала их твердо усвоить.
     Талант  писателя  не  расцветет  от  того,  что  он  постигнет  правила
расстановки слов, принятые в его  время;  нет,  для  того,  чтобы  научиться
писать, он должен разделить с людьми все тяготы, до конца прочувствовать их.
Только тогда он познает жизнь и сможет стать глашатаем правды.
     Писать - значит понимать  жизнь  и  уметь  находить  верные  слова  для
выражения своих мыслей. Это умение приходит с жизненным опытом, а  вовсе  не
достигается тренировкой в сочинении образцово правильных фраз.
     Только глубокая заинтересованность в судьбах людей  и  проникновение  в
эти судьбы создают почву, на которой может родиться  настоящее  литературное
произведение, чтобы  дать  этому  произведению  расцвести,  автору  надлежит
отказаться от всякого личного честолюбия,
     - Да нет, правда, он такой трус! Ненавидит  трамваи.  И  людей  боится,
думает, кто-нибудь обязательно наступит ему на лапу.
     - Вот так пес!
     - Он таким и будет,  пока  не  покроет  сучку,  -  сказала  рыжеволосая
девушка.
     - Фи, Глэдис! Как можно!
     - Правда - Фил мне говорил.
     - Ты все еще с ним гуляешь? - спросила Мэйбл, наклоняясь вперед, чтобы,
лучше видеть девушку в синем джемпере.
     - И буду гулять, пока не найду кого-нибудь другого. Он хочет,  чтобы  у
нас с ним было по-честному, без обмана.  Поглядеть  на  него  -  никогда  не
подумаешь, что он может говорить серьезно. А он долго толковал со мной - все
про то... чтобы без обмана.
     - Только об этом они и могут говорить, - сказала с усмешкой девушка  по
имени Бидди. - Обхаживают тебя, пока ты поверишь им и они  добьются  своего,
тогда они начинают плести ахинею другой дурочке.
     - Надо же о чем-то говорить, - возразила Глэдис.
     - Почему же не поговорить о чем-нибудь интересном?
     - Они и это умеют.
     - О чем? О мотоциклах? О том, какие они молодцы?
     - А о чем ты хочешь, чтобы они говорили? - упорствовала Глэдис.
     - Не знаю... Во всяком случае, о чем-то таком, что помнилось  бы  и  на
другой день. Что заставило бы позабыть об этой проклятой фабрике.
     - Ах, ты хочешь, чтобы он тебя просвещал? - съязвила Мэйбл. - Ты что же
думаешь, что парень приглашает тебя, только чтобы побеседовать?
     - Ну ладно, хватит, - с раздражением сказала Бидди, - Я  просто  хотела
вам сказать, каких парней я предпочитаю. Чтобы с ними поговорить можно было.
Это для меня главное. Но где их найти, таких парней?
     - Все мы с этого начинаем. Каждой хотелось бы найти  такого  парня,  но
где его возьмешь? - сказала Мэйбл с покорностью в голосе.  -  В  наше  время
таких нет. Без гроша в кармане не очень-то разговоришься.
     - Беда в том, что никто даже сводить тебя никуда не  может.  Все  сидят
без работы, все на мели.
     - Мы с Филом немного походим взад и вперед, а затем приткнемся в дверях
какого-нибудь магазина и стоим,  -  сказала  Глэдис,  наклонившись  и  рисуя
пальцем по пыли. - Мы и разговариваем-то немного. Он, правда,  любит  иногда
поговорить о странных вещах. - Она выпрямилась и посмотрела на Бидди.  -  Ты
пробовала когда-нибудь говорить о луне, стоя в подворотне? - спросила она.
     Бидди промолчала.
     - Посмотрели бы вы на того красавчика, что живет в одном доме с Энни на
втором этаже, - сказала  небольшого  роста  девушка,  безостановочно  что-то
вязавшая. Она постоянно напевала "Любовь в цвету",  и  девушки  прозвали  ее
"Цветиком".
     - Да, я его знаю, - пренебрежительно  сказала  девушка  в  джемпере,  -
познакомилась с ним на танцах. Танцует как медведь. Все ноги мне отдавил.
     - А все равно он красивый. Плевать, что он плохо танцует, -  решительно
произнесла та, которую звали "Цветик".
     - Я бы не стала водиться  с  парнем,  который  не  умеет  танцевать,  -
заметила Глэдис.
     - А как Фил по этой части? - спросила Мэйбл.
     - Неплохо, - ответила  Глэдис.  -  Но  вот  тот  парень,  с  которым  я
встречалась раньше, так он даже в конкурсах участвовал.
     - И как только ты их находишь? - спросила Мэйбл.
     - Сама не знаю, - пожала плечами Глэдис с легкомысленным видом.
     - Хочешь, скажу? - произнесла девушка в синем джемпере.
     - Знаешь что - заткнись! - огрызнулась Глэдис.
     Девушки засмеялись, но в смехе их не  было  радости,  он  даже  не  был
веселым. Рассмеявшись, они словно признавали, что всех их волнуют одни и  те
же заботы и что им хочется на время  забыть  о  них,  шуткой  отделаться  от
тяжелых дум.
     Из  ворот  помещавшейся  напротив  фабрики  папиросной   бумаги   вышли
несколько девушек. Там работа была легче, менее напряженной, чем на  обувной
фабрике.
     Девушки были в одинаковых синих спортивных костюмах из бумажной  ткани;
в руках у одной был баскетбольный  мяч.  Они  стали  перебрасываться  им  со
смущенным смехом, словно стыдясь этой детской игры.
     - Вот это да! Поглядите только на них! -  выкрикнула  девушка  в  синем
джемпере. - А ну убирайтесь отсюда, вертихвостки!
     В ответ одна из девушек высунула язык.
     Девушка в синем джемпере окинула  быстрым  взглядом  своих  подруг.  От
удивления она даже открыла рот. Затем, словно  убедившись,  что  ее  чувства
разделяют остальные, она приложила руку рупором ко рту и закричала:
     - Эй вы, я кому говорю? Убирайтесь вон!
     - Помолчи, Элли, - с досадой сказала Глэдис.
     -  А  что  они  о  себе  воображают,  -  проворчала  Элли,  не  спуская
недовольных глаз с игравших в мяч девушек.
     - Ты только себя унижаешь, когда  так  орешь,  -  заметила  ей  Глэдис,
поглядывая то в одну, то в другую сторону.
     - Эй, Биддп! Что ты скажешь о новой девчонке, - ну  тот,  что  работает
рядом с тобой? - спросила Мэйбл. - Лила Хэйл, что ли, ее зовут?  Как  она  -
ничего? Вон они с Сэди идут.
     Бидди посмотрела на девушек, приближавшихся к ним.
     - Неплохая девочка, кажется. Ребенок еще,  совсем  ничего  не  смыслит.
Похоже, что она Рону Хьюзу приглянулась.
     - Рону! - презрительно усмехнулась Мэйбл.
     - А что, - ведь и ты с ним когда-то гуляла. Мэйбл умолкла, погрузившись
в воспоминания, не позволявшие ей отчитать Бидди как следует.
     - Надо будет предупредить ее, - сказала Бидди.
     Лила и  Сэди  присоединились  к  отдыхавшим  девушкам.  Лиле  было  лет
пятнадцать, у нее были мягкие белокурые волосы и почти детская фигурка.
     Она присела рядом со мной; когда я улыбнулся ей,  она  смутилась,  и  я
почувствовал, что она не способна ответить мне такой же дружеской улыбкой. В
замешательстве она отвернулась и стала смотреть на Сэди. Подруга  продолжала
прерванный разговор.
     - Почти целых две недели он каждый вечер поджидал меня на углу,
     - О ком ты говоришь? - с интересом спросила Мэйбл.
     - О том парне, который приезжает за тобой после работы в своей  машине,
чтобы отвезти домой? - вмешалась Бидди.
     - Ага, - подтвердила Сэди.
     - Почему же ты не хочешь поехать с ним? - спросила Бидди.
     - Я бы не заставила себя ждать, - сказала Мэйбл.
     - Неужели? Чтобы потом возвращаться домой пешком? - заметила Сэди.
     В ее голосе звучал цинизм, - видно было,  что  она  хорошо  знает,  чем
кончаются подобные прогулки.
     - Днем он с тобой ничего  не  сделает,  -  сказала  Бидди,  -  пока  не
стемнеет, ты в безопасности.
     - Да, конечно, но он предлагает сначала поужинать где-нибудь.
     - Ну, - всегда можно заставить его что-то рассказать, можно сидеть нога
на ногу, можно курить и держать сумку на коленях... - Бидди готова была дать
еще множество советов, но Сэди ее перебила:
     - Довольно трудно болтать без умолку, если в мыслях у тебя одно  -  что
он сейчас сделает. А в машине только об этом и думаешь. Вдруг он  свернет  в
какой-нибудь пустырь. И как бы это помешать ему  остановить  машину,  прежде
чем доедем до нашей калитки. Смогу ли  я  с  ним  справиться?  Запомни:  эти
кавалеры на одну ночь знают все ходы и выходы. На этой неделе у него  ты,  а
на следующей уже другая. Думаешь, они станут слушать о том,  что  ты  хочешь
учиться играть на пианино или что-нибудь в этом роде? Все они на  один  лад,
не дают тебе прохода, пока ты не уступишь, ну а акушерку искать,  чтобы  она
тобой занялась где-нибудь в темной каморке, тебе уж придется самой: кто тебе
тогда поможет?
     - А почему бы не пойти к маме? - робко произнесла Лила, желая показать,
что и она кое-то смыслит и что такие разговоры ей не в новинку.
     Ее слова были встречены смехом:
     - Вот-то было бы представление,  -  сказала  Мэйбл.  -  Воображаю,  как
набросились бы на тебя старики.
     - Если тебе когда-нибудь придется обратиться к матери, - сказала  Сэди,
положив руку ей на плечо, - знай наперед, что она тебе ничем не поможет. Она
от тебя отвернется, - а зачем это тебе надо? Стоит только  рассказать  ей  о
своих похождениях в парке - и пиши пропало. Добром это не кончится.
     Лила повесила голову.
     - Мужчины! - прошептала Мэйбл, о чем-то задумавшись. - Мужчины!
     - А как твой кавалер, Мэйбл? - спросила Бидди.
     - Ты имеешь в виду Леса? Все хорошо.
     - Ты с ним часто видишься? - спросила Сэди.
     - Каждую среду - вечером.
     - А по другим дням вы не встречаетесь?
     - Нет.
     - Значит, он женат.
     - Ничего подобного.
     - А он не говорит тебе, почему вы не можете видеться чаще?
     - Он занят на работе.
     - Чепуха! Все они это говорят.
     - Я уверена, что он не женат. - В голосе Мэйбл звучала тревога.
     - Сколько ему лет?
     - Года тридцать три. - Конечно, женат. Это тот парень, с которым я тебя
встретила в прошлую среду, верно?
     - Да.
     - По виду он явно женат. Выглядит усталым. Давно не стрижен, донашивает
свой свадебный костюм. Он хоть раз приглашал тебя в кино?
     - Он не любит кино.
     Сэди иронически рассмеялась:
     - Не любят кино женатые. Боятся, что их кто-нибудь там увидит. А где он
живет?
     - В Футскрэй.
     - Ты знаешь, на какой улице?
     - Нет, я никогда его не спрашивала. Конечно, он бы
     мне сказал.
     - Спроси у него улицу  и  номер  дома,  скажи,  что  тебе  хотелось  бы
как-нибудь написать ему. Пари держу, - он тебя отошьет.
     - Никогда он этого не сделает.
     - А ты попробуй.
     - Обязательно попробую.
     Прозвенел звонок. Через пять минут он зазвонит снова, и  тогда  девушки
уже должны будут стоять у своих машин, в ожидании, когда завертятся шкивы  и
заработают приводные ремни.
     Девушки встали и пошли к воротам. У входа образовался  затор  -  задние
положили руки на  плечи  стоявших  впереди  и,  медленно  переставляя  ноги,
двигались, словно узники, устремив взгляд на мрачное здание фабрики, где  их
ждали пока еще безмолвные машины.
     Я стоял позади, рядом с Лилой Хэйл, что-то искавшей в своей сумочке.
     - Итак, снова за работу, - сказал я, безнадежно махнув рукой.  -  А  на
солнышке так хорошо!
     - Еще бы!
     - Вы здесь ведь недавно работаете?
     - Всего четыре дня.
     - Ну и как вам нравится?
     - Да как вам сказать, - она помедлила, не зная, стоит ли  говорить  мне
правду: ведь еще неизвестно, как я к этому отнесусь. - Не очень.
     - Не очень, - повторил я и добавил: - И мне тоже.
     - Но это работа,  -  твердо  сказала  она,  словно  кладя  конец  своим
сомнениям и неудовольствию. ("Раз ты работаешь, а другие нет, - значит, тебе
повезло", - говорил ее тон.)
     - Работа-то работа, - сказал я, - да только хорошо бы иметь занятие  по
душе. Вот если бы вы, например, могли выбрать работу по своему вкусу  -  что
бы вы предпочли?
     - Я бы стала балериной.
     - Вот  это  да!  -  воскликнул  я.  -  Подумать  только.  Это  было  бы
замечательно. А вы когда-нибудь видели балет?
     - Нет, но у меня есть книжка о балете, там много всяких фотографий.
     - И среди них, наверное, очень красивые?
     - Да, балерины такие изящные, воздушные. Можно подумать, что они ничего
не весят. Они совсем особенные, непохожие на других.
     - Они очень много занимаются, - сказал я.
     - Да, и мама тоже так говорит.
     - А почему вы не пошли учиться, раз вам так нравится балет?
     - Слишком дорого. Но я танцую дома. И уже многому выучилась. Смотрю  на
фотографии и танцую.
     - Правильно, - сказал я. - Танцуйте, как они. Прыгайте и кружитесь. - Я
помахал руками. - Как будто у вас выросли крылья. Я могу без конца  смотреть
на фотографии балерин и мечтать.  Иногда  я  и  сам  чувствую  себя  легким,
воздушным - как вы говорите, и тогда мне кажется, будто я  порхаю  на  сцене
под звуки музыки.
     Лила бросила на меня быстрый взгляд. На лице ее отражалось удивление  и
радость. Мимолетная улыбка преобразила ее лицо.
     - И у меня бывает такое ощущение, - воскликнула она.  -  Как,  странно!
Подумать только, что и вам так кажется - точь-в-точь как мне.
     Она смущенно засмеялась:
     - Наверное, это глупо.
     - Ничего глупого тут нет, - сказал я.
     - Не-ет, - протянула она с сомнением  в  голосе,  а  затем  решительным
тоном заявила: - Я накоплю денег и буду учиться.
     Лила на минуту задумалась, оживление ее погасло, и она тихо сказала:
     - Только тогда я буду уже  старой.  В  той  книжке  сказано,  что  надо
начинать учиться с детских лет.
     - Вы ведь получаете двенадцать с половиной шиллингов?
     - Да, но мама оставляет мне только  половину.  Последние  замешкавшиеся
девушки исчезали за дверью фабрики.
     - Мне надо идти.
     Она побежала вслед за подружками и скрылась из виду.
     Я же пошел в свою контору и сел за стол. Глаза бегали по колонкам цифр,
но в ушах по-прежнему звенели девичьи  голоса;  я  продолжал  слышать  их  и
назавтра, и во все последующие дни, и они словно  голос  совести  определяли
каждую мою мысль, каждый мой шаг.
     Под крышами  фабрик  в  широко  раскинувшихся  промышленных  пригородах
Мельбурна работало очень много молоденьких девушек. Все они постепенно,  шаг
за шагом, постигали уроки жизни, пока наконец у них не складывались взгляды,
определявшие их поступки. Они выносили свои знания из секретов, поверявшихся
шепотом на школьном дворе, из признаний подруги, сидевшей с  ними  за  одной
партой, из рассказов, услышанных во время  перерыва  во  дворе  фабрики,  из
встреч с присяжными соблазнителями, поджидающими девушек в своих машинах и в
подъездах домов, из захватанных книжек, которые передавались из рук в руки и
вели к пропасти.
     Знания, таким  путем  приобретенные,  не  просвещали  ум,  не  поощряли
талант,  не  вдохновляли  на  благородное  дело,  не   утверждали   истинных
ценностей. Складывая их, как кирпичики,  девушки  воздвигали  в  своей  душе
крепость, тщетно надеясь укрыться за ее  стенами,  когда  на  них  наступало
одиночество, одолевали  мечты,  когда  от  них  требовали  подчинения  общим
правилам,  когда  их  терзала  зависть  и,  наконец,  когда  они  испытывали
отчаянную потребность быть любимыми.
     О, как ты красив, Рон Хьюз! Ты крепок и силен, и твои руки оградят меня
от беды. Ты ведь не причинишь мне зла, когда мы останемся вдвоем в  темноте,
правда,  Рон  Хьюз?  И  не  бросишь   потом   меня   плакать   в   потемках,
одну-одинешеньку, пока ты любезничаешь с другой?
     Все, что о тебе говорят, Рон Хьюз, - ведь это же ложь?  Я  верю  только
твоим словам. Я верю тебе. Я хочу верить тебе. Я не могу не верить тебе!
     Нет, совсем по-иному следовало познавать  жизнь  этим  девушкам.  Может
быть, ее тайны должны были открываться им в песне, веселящей душу и радующей
тело, или об этих тайнах должен был поведать им кто-то мудрый и чуткий?
     Но им не приходилось встречаться с такими людьми,  они  не  слышали  ни
чистых песен, ни умных слов. Они вступали в  жизнь,  вооруженные  фальшивыми
представлениями, которые мешали им осуществлять  свои  мечты,  извращали  их
цели и в зародыше убивали таланты.
     Правда, иные девушки выходили  из  жизненных  испытаний  закаленными  и
умудренными; в будущем они станут оберегать своих детей от повторения  таких
ошибок, но большинство из них так никогда и не подарит миру  то  прекрасное,
что таилось в их душах.
     - Эй, вы, вертихвостки! - Выше этого они не смогут подняться. А кое для
кого это слово претворится в жизнь.
     То, что я пережил и передумал после часа, проведенного  с  работницами,
вдохнуло жизнь в мои рассказы,  и  на  нескольких  конкурсах  я  даже  вышел
победителем,  однако  напечатать  их  мне  так  и  не   удалось.   Редакторы
утверждали, что публика такими вещами не интересуется.
     Один из рассказов, записанных в моем блокноте  и  сделанных,  с  учетом
того,  что  "интересует  публику",  -  я  отправил   в   сиднейскую   газету
"Еженедельник Смита".
     Я подписал его вымышленным именем, потому что мне было стыдно.
     Его опубликовали. Это был мой первый рассказ, появившийся в печати.


        ГЛАВА 13 

     Большинство рабочих и служащих  "Модной  обуви"  были  заняты  неполный
день. Даже в лучшие времена, когда они работали  без  ограничений,  им  едва
удавалось прокормить семью. Теперь же в конвертах, которые  они  получали  в
день зарплаты, денег было вполовину меньше.
     Штаты служащих сократили, и  оставшимся  приходилось  работать  больше.
Девушки из машинного отделения по нескольку раз в день посылали  рассыльного
в контору за аспирином. В одном  из  шкафов  специально  для  них  хранилась
большая бутыль с таблетками аспирина. Обычно ее хватало на месяц, теперь  же
она опорожнялась меньше чем за две недели.
     Кредиторы становились все настойчивее.  Поставщики  сырья  приходили  в
контору с озабоченными лицами, а уходили совсем расстроенными.  Они  уже  не
просили,  чтобы  с  ними  расплатились  сполна.  При  создавшемся  положении
подобные требования только раздражали. Они  просили  лишь  оплаты  отдельных
счетов, полагая, что, входя в положение  владельцев  фабрики,  они,  в  свою
очередь, вправе получить какую-то сумму наличными.
     Среди кредиторов были и богатые люди, они-то зачастую  и  приставали  с
ножом  к  горлу,   демонстрируя   качества,   благодаря   которым   когда-то
разбогатели. Другие - владельцы захудалых фабрик  -  и  сами  находились  на
грани банкротства. Они упрашивали расплатиться с ними, выручить их.
     Мне приходилось ежедневно иметь с ними дело. Я должен был уклоняться от
прямых ответов, притворяться, лгать и лицемерить. Ведь  я  боролся  за  свое
существование, неразрывно связанное с существованием фирмы.
     Я учился этому шаг за шагом, так, как учатся своему ремеслу механики  и
другие фабричные рабочие. Все мы воображали, что наши знания смогут  уберечь
нас от поражений, на которые жизнь неизвестно почему обрекает людей.
     - Никто  не  приходил,  пока  меня  не  было?  -  спросил  я  как-то  у
машинистки.
     Я только что  возвратился  из  банка,  где  сурового  вида  управляющий
разговаривал со мной так, будто я был повинен  в  шаткости  его  теперешнего
положения и не желал ничего сделать, чтобы укрепить его.
     - Приходил один человек. Он сказал, что будет вас дожидаться. Вы никого
не заметили на улице?
     - Нет, я никого не видел.
     - Сейчас посмотрю, не ушел ли он.
     Машинистка вернулась в  сопровождении  невысокого  толстяка  с  красным
лицом.  На  нем  был  поношенный  тесноватый  костюм.  Держался  он   весьма
самоуверенно и развязно; я не сомневался, что он взял  со  мной  такой  тон,
чтобы произвести впечатление.
     - Ну-с, - сказал он, потирая руки. - Как дела?
     - Не очень-то хороши, - ответил я.
     - Я рассчитывал получить от вас чек, -  сказал  он,  стараясь  говорить
небрежно. Но голос  его  прерывался  от  волнения,  он  почувствовал  это  и
уставился в землю.
     - Послушайте - у нас нет денег. Если бы они были -  я  выписал  бы  вам
чек. Но денег нет... Я только что из  банка,  там  сказали,  что  мы  и  так
забрали со счета лишнее. Может быть, мы сумеем что-нибудь заплатить  вам  на
следующей неделе.
     Самоуверенность покинула  моего  собеседника.  На  лице  его  появилось
выражение безнадежности. Не поднимая глаз, он мрачно сказал:
     - Вот что бывает, когда веришь обещаниям.
     - Я лишь передаю вам ответ фирмы.
     Он молчал. Он повел шеей,  чтоб  ослабить  воротничок,  и  выглянул  на
улицу, где у крыльца стояла его машина.  Боковые  целлулоидовые  щитки  были
продырявлены, шины изношены.
     - Мне обещали, - повторял он упрямо.
     - Это верно, вам обещали. - После паузы я добавил: - Когда я давал  вам
это обещание, я надеялся, что смогу его выполнить. Ведь и нам должны деньги,
и мы тоже не можем их получить. Когда с нами расплатятся, я тоже вам кое-что
выплачу.
     - Все это прекрасно для тех, кто может позволить себе ждать, -  но  мне
эти деньги нужны позарез.
     Он  не  собирался  уходить.  Уйти  из  конторы  значило  бы  смириться.
Оставаясь  же  на  месте,  он  заявлял  свой  протест.  Он  хотел   получить
окончательное и неопровержимое доказательство, что чека ему не дадут.
     Я положил руку ему на плечо.
     - Мне очень жаль, - сказал я.
     Эти слова вывели его из неподвижности. Они  были  тем  доказательством,
которого он ждал. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.
     - Значит, придется подождать. - Он протянул мне руку. - До свидания!
     Но в конторе бывали не только кредиторы; бывали у нас и  хорошо  одетые
господа, пытавшиеся воспользоваться безвыходным положением предпринимателей,
бессильных предотвратить свое банкротство.
     Это были самые настоящие  преступники.  Их  создавала  не  безработица;
люди,  бродившие  от  фабрики  к  фабрике  в  поисках  работы,  очень  редко
скатывались на путь преступлений. Нет, это были ловкие субъекты с руками, не
знающими тяжелого труда, и цель своего прихода на  фабрику  они  выкладывали
совершенно  откровенно,  смотря  вам  прямо  в  лицо  жесткими,  ничего   не
говорящими глазами.
     Один из этих людей захотел встретиться со мной наедине. Тонкие губы его
были сжаты; бросался в глаза смуглый цвет его безукоризненно выбритого лица.
Отменно чистый, без единой морщинки костюм выглядел так, словно  его  только
что сняли с манекена в одном из  самых  лучших  магазинов  готового  платья.
Садясь  на  предложенный  мной  стул,  он  воздал  должное  своему  костюму,
аккуратно поддернув складки на брюках, прежде чем закинуть ногу на ногу.  На
вид этому человеку было лет тридцать.
     - Чем могу служить? - осведомился я.
     -  Вероятно,  как  и  остальные  обувные  предприятия,  вы  испытываете
известные трудности, - начал он несколько свысока.
     - Да, мы все в одной луже сидим, -  сказал  я.  Он  достал  из  кармана
визитную карточку и бросил ее мне через стол.
     - Вот моя карточка.
     На ней стояло его имя "Дж.-Р. Фредерикс",  а  чуть  пониже  можно  было
прочитать слова: "Воск и политура".
     - Вряд ли я могу быть вам полезным, - сказал я. - У нас все это имеется
в избытке.
     - Я пришел к вам не за этим, -  заявил  он,  небрежно  отмахнувшись  от
своей специальности, как от чего-то несущественного. - Я хотел бы поговорить
о другом. Я полагаю, вы застрахованы на крупную сумму, - так ведь?
     - Да,  мы  застрахованы,  -  ответил  я,  думая,  что  он  представляет
какую-нибудь страховую компанию.
     - Послушайте, - заговорил он доверительно. -  Мне  известно,  что  дела
вашей  фирмы  очень  плохи,  -  выяснять  такие  вещи  входит  в  круг  моих
обязанностей. Пожар на фабрике обеспечил бы вас наличными,  чтобы  переждать
тяжелые времена; имейте в виду, я говорю не  о  пожаре,  тут  же  потушенном
пожарной командой, нет, все здание выгорит изнутри, а если угодно, то заодно
сгорят и все ваши бухгалтерские книги. Ради  этого  я  и  пришел.  Предлагаю
следующее: я беру все это на себя, вознаграждение - несколько сот фунтов,  -
при условии, что материалы, которые окажутся  на  складе  в  момент  пожара,
поступают в мое распоряжение. Вы меня поняли?
     - Да.
     - Все это будет проделано в воскресенье. Вы в  это  время  можете  быть
где-нибудь в Фрэнкстоне. О страховке не беспокойтесь, все будет сделано  как
надо - шито-крыто. Комар носа не подточит.
     - Послушайте, - сказал я после  минутной  паузы,  во  время  которой  я
испытал приступ смутного, необъяснимого страха. - Вы пришли не по адресу. Мы
еще не потеряли надежды выпутаться. И вообще мы ни в коем случае не пошли бы
на такую аферу. Если наступит конец,  мы  и  с  этим  смиримся.  Ведь  фирму
возглавляет Фулшэм. Вы его знаете?
     - Нет, я с не незнаком. Правда, видел  разок-другой.  Ему  не  уйти  от
банкротства - это по всему видно.
     - Не знаю, - сказал я.
     - Вы не думаете, что он может принять мое предложение?
     - Нет, он и слушать вас не станет. Не такой он человек.  Скорей  всего,
пошлет за полицией.
     - Я занимаюсь продажей воска и политуры, - сказал он вкрадчиво. - Я вам
ничего не говорил.
     - Не беспокойтесь, - ответил я. - Я ничего не  слышал.  Но  можете  мне
поверить - это дело не для нас.
     - Ну что ж, - произнес он после минутного размышления. - Дело ваше.  Но
я еще вернусь. Еще несколько месяцев такой катавасии  -  и  вы  рады  будете
заключить со мной сделку. А вот это для вашего сведения, чтобы было над  чем
подумать.
     Он назвал ряд предприятий, поджог которых устроил за минувший  год.  По
большей части это были мебельные  и  обувные  фабрики  -  отрасли,  наиболее
пострадавшие от депрессии.
     - Владельцы их вышли сухими из воды, - заверил он  меня.  -  Ничего  не
случится и с вашей фирмой. Конечно, если за дело взяться с умом.  За  неделю
до этого вам надо избавиться от готовой продукции и материалов -  распродать
за полцены. А в страховом полисе должны быть указаны большие  запасы  всяких
материалов. Если нет, значит, вы круглые дураки.
     - Скорее всего, что так, - сказал я и улыбнулся.
     Я проводил его до дверей. Он укатил на новехонькой машине.
     Несколько недель спустя передо мной предстал в конторе  человек  совсем
другого типа. Его лицо хранило  следы  всех  жизненных  невзгод,  когда-либо
обрушивавшихся на него. Он, по-видимому,  был  убежден,  что  на  все  удары
враждебных сил может быть лишь один ответ - вступление на избранный им путь.
Я  готов  был  признать,  что,  пожалуй,  другого  ответа  действительно  не
придумаешь, хотя этот путь и вызывал у меня отвращение.
     Это был коренастый, плотный человек с  одутловатым  лицом  и  бегающими
глазками. На нем был свитер с  растянутым  воротом,  позволявшим  разглядеть
верхнюю пуговицу серой фланелевой рубашки. Руки у него были грязные, и  даже
в состоянии покоя сами собой сжимались в кулаки.
     Лоб его был  прочерчен  глубокими  морщинами,  -  следы  былых  тревог,
которые ничто уже не могло  разгладить.  Они  придавали  ему  вид  человека,
старающегося разобраться в чем-то очень сложном.
     Он тушил окурок в стоявшей на столе пепельнице, а сам прикидывал, какой
тон лучше всего взять со мной, учитывая  впечатление,  которое  сложилось  у
него после первого подозрительного взгляда. Он извлек из кармана брюк  кусок
подошвенной кожи и передал мне.
     - Не купите ли партию кожи? - спросил он.
     Я стал разглядывать кусок, разминая его, чтобы определить качество.
     - Продам недорого, - сказал он и назвал цену вдвое меньше той,  которую
запрашивали кожевенные фабрики.
     - Это товар Холберга, -  сказал  я.  Мне  были  знакомы  все  сорта.  -
Краденый?
     - А вы думали нет - за такую-то цену? Конечно, краденый.
     За несколько педель до того воры проникли на фабрику  Холберга  и,  как
сообщалось в газетах, украли кожи больше чем на двести фунтов.
     Фирма "Модная обувь" была должна Холбергу, и под тем предлогом,  что  у
пего похитили такое  количество  цепного  товара,  он  потребовал,  чтобы  в
дальнейшем мы оплачивали все заказы наличными.
     - Подошвенной кожи у нас хватает, - сказал я. - Больше нам не нужно.
     - Я отдам за пятьдесят фунтов.
     - Нам она ни к чему.
     - Тридцать фунтов.
     - Мы не возьмем ее даже даром.
     Он подумал  минуту,  не  сводя  глаз  с  пепельницы.  Внезапно,  приняв
решение, он вздохнул и спросил:
     - Какой у Холберга помер телефона? Я раскрыл свою книжечку и назвал ему
нужный номер.
     - Можно от вас позвонить?
     - Пожалуйста.
     Он позвонил и стал ждать.
     - У Холберга весь товар застрахован, - пояснил он мне.  -  Он  на  этом
ничего не потерял. Кто-то взял трубку.
     - Алло, - сказал он. - Мистер Холберг в конторе? Я  хочу  поговорить  с
ним. Кто говорит? Не важно. Один из его друзей... Хорошо, я подожду.
     Зажав трубку между щекой и плечом,  он  зажег  сигарету.  И  тотчас  же
цепким движением схватил трубку.
     - Это мистер Холберг? Отлично. - Он понизил  голос  и  заговорил  тоном
заговорщика: - Вот что. Хотите  получить  вашу  кожу  обратно  за  пятьдесят
фунтов?.. Да... Вы меня не знаете. Все будет честь по чести, - уверяю вас...
Да, это сделал я... В целости и сохранности. Нет, я назвал вам свою  цену...
Вы можете послать  грузовик  на  Рэндл-стрит.  Я  буду  там.  Возле  "Модной
обуви"... Нет, не на улице... Ваш человек может поехать  вслед  за  мной  на
грузовике. Не забудьте дать  ему  денег...  Хорошо.  Через  двадцать  минут.
Отлично... До свидания. Он положил трубку на рычаг.
     - Я знал, что он клюнет на это, - сказал  он  и  впервые  улыбнулся.  -
Несколько лишних фунтов пригодятся ему так же, как и всем нам.
     Он сел поудобнее и опустил глаза.
     - На судьбу вам, как видно, жаловаться грех? - сказал я.
     - Барахтаюсь понемногу, - ответил он, вставая. - Нет ли у  вас  спичек?
Мои вышли.
     Для таких людей, как он, жульничество было основным занятием, для  иных
- побочным.
     Что касается мистера Р.-Дж. Арнольда - агента по  закупке  товаров  для
одного большого магазина в Сиднее, то в мошенничестве он  видел  всего  лишь
проявление сообразительности и делового подхода.
     Уже при первой встрече со мной мистер  Арнольд  продемонстрировал  свой
недюжинный   талант   закупщика.   Он   уселся   напротив   меня,    излучая
самоуверенность. Лицо его то и  дело  расплывалось  в  добродушней!  улыбке,
говорил он в приподнятом  тоне  и  не  скупился  на  комплименты;  он  успел
рассказать мне новейший неприличный анекдот и намекнул на возможность  новых
крупных заказов, если мы сойдемся в цене.
     Он пригласил меня посетить его в первый же мой приезд в Сидней. По  его
словам, он был своим человеком во всех ночных клубах. Говоря о ночной  жизни
Сиднея, мистер Арнольд давал понять, что она таит  неземные  наслаждения,  и
особенно расхваливал какие-то  роскошные  кафе,  где  он  был  завсегдатаем,
намекал он и на то, что все расходы возьмет на себя.
     О,  щедрый  мистер   Арнольд,   щеголявший   в   ботинках   английского
производства!
     - А теперь перейдем к делу, - сказал он.
     Мистеру Арнольду было дано право произвести закупки на триста фунтов  с
выплатой наличными через семь дней.
     А теперь о цене.
     Я занялся калькуляцией стоимости туфель, которые он намеревался купить.
Сначала  труд...  В  1927  стоимость  труда  на  изготовление  пары   туфель
составляла три шиллинга десять пенсов, теперь она упала до двух шиллингов  и
полпенни. Это было делом рук таких людей, как мистер  Арнольд;  они  бы  еще
больше снизили расходы на оплату труда, если бы могли.
     Идя навстречу мистеру Арнольду, я сбросил эти полпенни. Это  не  должно
было сказаться на заработке рабочих  и  работниц,  занятых  на  фабрике,  не
сказалось бы и на производительности их труда. Их усталые руки все равно  не
могли сделать больше того, что они уже делали.
     А заказ этот был нам очень нужен. Фулшэм поручил мне добиться его любой
ценой.
     Я сократил до минимума все статьи расходов.
     Наконец я вывел окончательные цены и вручил мистеру Арнольду листок, на
котором они были записаны.
     - Это все, на что мы можем пойти, - сказал я. -  Дешевле  вы  нигде  не
купите.
     Он внимательно просмотрел листок с ценами и кивнул.
     - Хорошо. Цена вполне подходящая. Я выпишу заказ. - Но тут  он  изменил
тон...
     - А теперь, - сказал он, кладя листок в карман. - Что получу за это я -
десять процентов?
     На  мгновение  я  опешил.  Мне  почти  не  приходилось  иметь  дело   с
представителями крупных компаний - у нашей фирмы были свои магазины, - но  я
сразу же решил, что потакать подобным приемам не следует.
     - Мною не предусмотрены комиссионные, - сказал я твердо.
     - А вам ничего и не надо было предусматривать, - ответил  он  резко.  -
Эти деньги удерживаются с окончательной цены. Никаких наценок не требуется.
     - Но если  мы  должны  заплатить  вам  десять  процентов,  то  придется
повысить цену, - доказывал я.
     - Больше платить я не намерен. За эту цену я могу купить такие же туфли
на дюжине других фабрик. Они только рады  будут  сделке.  И  я  получу  свои
десять процентов.
     - У нас это не принято, - начал я не очень убедительным тоном.
     - Не принято, черт побери, - фыркнул он презрительно. - В Сиднее  любой
мальчишка-посыльный, покупающий пирожки  машинисткам  на  завтрак,  получает
полпенни от владельца лавчонки. Это закон  бизнеса.  Пора  бы  и  вам  здесь
уразуметь это. Ну так как - получу я свои десять процентов или нет? -
     - Нет.
     - Отлично, я получу их в другом месте.
     Я был рад, когда он закрыл за собой дверь. Шел уже шестой час,  и  меня
ждали другие дела. Я снял большой ключ с крючка на стене конторы и вышел  на
улицу. Там меня приветствовали громкими возгласами ребятишки.
     Позади фабрики высокие ворота из оцинкованного железа вели в  небольшой
дворик; там сваливали весь мусор с фабрики, и оттуда городской  мусорщик  на
своей телеге вывозил его на городскую свалку.
     В одном из уголков двора сваливали мусор  особого  рода:  рабочие  сами
собирали в мешки обрезки подошвенной кожи и приносили их сюда.
     Каждый вечер, когда на фабрике затихали машины, молчаливые, оборванные,
босые и грязные ребятишки пробирались сюда проулками и  улочками  со  своими
тачками и терпеливо ждали у ворот, пока им раздадут эти обрезки.
     Ждали они и сейчас.
     На этих обрезках кожи варился их обед, они же обогревали их  закутанные
в лохмотья тела, самый воздух в их домишках  был  пропитан  запахом  горелой
кожи.
     Эти кожаные обрезки дети называли "Коллиигвудским коксом".


        ГЛАВА 14 

     В тридцатые годы твердые этические правила,  которыми  руководствовался
деловой мир, заметно пошатнулись. До депрессии многие владельцы предприятий,
производивших товары широкого  потребления,  гордились  своей  честностью  в
торговых сделках. Недоброкачественные продукты  были,  скорей,  исключением,
чем правилом, - подделки почти не были в ходу.
     В те времена мебель делали еще из хорошего материала,  и  искусственная
кожа обивки не скрывала плохих досок, ботинки не расползались под  действием
воды и грязи, и одежда шилась прочно и надолго,
     Потогонная система еще не получила такого широкого распространения, как
в последующие годы, когда она повлекла за собой очевидное снижение  качества
товаров. Монополии и комбинаты еще не прокатились,  подобно  девятому  валу,
над мелкими фирмами, стоявшими на их пути.
     Одновременно с наступлением крупных предприятий на мелкие нарождались и
новые  этические  правила,   согласно   которым   отдельный   коммерсант   и
предприниматель  освобождался  от  всякой  моральной  ответственности  перед
своими клиентами.
     Отныне он не знал  угрызений  совести,  поскольку  махинации,  за  счет
которых он обогащался, можно было приписать какой-то  абстрактной  компании.
Он  не  мог  нести  ответственность  за  жульничество,  совершенное   кем-то
безликим.
     Конкуренция испокон веков отличалась жестокостью, но до тридцатых годов
какие-то обязательства перед покупателями все же сохранялись.
     Теперь же покупателей начали постепенно приучать к  мысли,  что,  платя
как можно больше, они должны получать как можно меньше. Это вошло в систему.
     Происходила быстрая  переоценка  ценностей.  Всевозможные  ухищрения  в
торговле, которые прежде казались невозможными и неминуемо вызвали бы гнев и
возмущение, стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся  в  мире,
основанном на конкуренции.
     Разложение, начавшееся наверху, распространилось постепенно и на мелких
торговцев и ремесленников. Все, кто поклонялся золотому  тельцу,  увидели  в
бесчестных махинациях путь к богатству и власти.
     Эта переоценка ценностей  отразилась  не  только  на  тех,  кто  считал
продажность неизбежным спутником коммерческой деятельности, но и на тех, кто
с ней боролся. Представители этой  второй  группы  -  профсоюзы,  сторонники
социализма - окрепли благодаря тем  самым  силам,  которые  готовы  были  бы
смести их с пути.
     Распространившаяся повсеместно лихорадка  охватила  и  рабочих  "Модной
обуви"; убедившись, что честность ничего им  не  дает,  они  стали  работать
недобросовестно - как говорится, "ловчить". Это был  ответ  на  то,  что  их
самих лишали чувства  уверенности  в  завтрашнем  дне,  подвергали  нещадной
эксплуатации.
     Все мы одной веревочкой связаны. Ну и пусть все катится к черту!
     Как-то я шел через  фабрику,  отбирая  модельные  туфли  для  розничных
магазинов  фирмы,  которые  обычно  объезжал  раз  в  неделю  для   проверки
отчетности. Вдруг я заметил, что один из мастеров, мистер Коррел,  смазывает
йодом подкладку дамских туфель, стоящих перед ним на скамеечке.
     Делал он это порыжевшей ваткой, которую смачивал время от времени йодом
из большой бутыли.
     - Что это вы задумали? - спросил я.
     - Отличное средство, - ответил Коррел. - Женщины  эти  туфли  с  руками
отрывают, - едва только почуют запах йода.
     Я взял в руки одну туфлю и заглянул внутрь,  в  верхней  части  стельки
были проделаны три небольших прореза уголком - в них проглядывала  подкладка
из красной бумазеи.
     Эта подкладка, однако,  вовсе  не  лежала  под  всей  стелькой.  Брался
небольшой лоскуток бумазеи и приклеивался как раз под  дырочками.  На  белой
кожаной стельке, в пятке золотыми буквами было напечатано:  "Лечебные  туфли
доктора Бэддока. Монопольное право на продажу: Эндрью Бентли". Эндрью Бентли
был одним из наших лучших клиентов.
     - Но ведь эти туфли назывались, кажется, "туфлями доктора  Мартина"?  -
спросил я.
     - Так они называются в наших собственных магазинах, - пояснил Коррел. -
А для обуви, заказанной Бентли, надо было придумать другое имя. Эти туфли  -
самый ходкий товар.
     - А кто придумал фокус с йодом?
     - Фулшэм.
     - Вы что, смазываете стельку в самом носке туфли?
     - Да, там покупательница никак не  увидит  пятно.  А  именно  благодаря
больничному запаху туфли и раскупаются.
     - Их покупают женщины, страдающие ревматизмом?
     - Да еще как. Они вообще считают,  что  красная  бумазея  помогает  при
ревматизме. А тут еще вдобавок такой запах. Им начинает  казаться,  что  эти
туфли от любой болезни вылечат.
     Мы расстались;  я  отправился  по  магазинам,  где  продавались  "туфли
доктора Мартина", одним своим названием вселявшие надежду в сердца тех, кто,
морщась от боли в ногах, подходил  к  прилавку.  Мне  нужно  было  проверить
выручку каждого магазина, выдать  жалованье  продавщицам,  задать  кое-какие
вопросы заведующим...
     В  кармане  у  меня  лежали  листки  бумаги,  с  цифрами  комиссионного
вознаграждения, начисленного мною некоторым продавщицам. Мистеру Фулшэму  их
заработок за прошлую неделю показался чрезмерно высоким.
     Продавщицы умудрялись прирабатывать,  продавая  "браковки"  -  так  они
называли туфли с браком или сделанные  из  кожи  низшего  качества,  которые
обычно продавались с уценкой.
     На коробки с такими туфлями  приклеивался  красный  ярлычок,  чтобы  их
сразу можно было отличить  от  хороших  туфель.  Если  продавщице  удавалось
продать "браковку" за нормальную  цену,  она  получала  дополнительно  шесть
пенсов. Опытные  продавщицы  зарабатывали  на  туфлях  с  браком  до  десяти
шиллингов в неделю. Приученные обманывать, они в совершенстве постигли науку
"убеждать"  покупательниц,  и  те   раскупали   недоброкачественную   обувь,
уверенные, что приобрели первоклассные туфли.
     Заведующий магазином мистер  Фурнесс  на  мой  вопрос  сообщил,  что  в
полученной с фабрики партии обуви оказалось  очень  много  "брака";  этим  и
объяснялся повышенный заработок продавщиц.
     - Посудите сами, - говорил он, жестом выражая покорность судьбе. -  Что
я могу поделать. Все чаще фабрика посылает нам туфли из кожи  очень  низкого
качества, на многих царапины, распоротые швы.  Покупатели  это  замечают.  У
меня есть партия туфель из белой кожи, которые не проносить и  недели.  Лишь
очень ловкой продавщице под силу продать такую обувь по цене туфель  высшего
сорта.
     Я учу своих продавщиц, что прежде всего надо сбывать плохой  товар.  Мы
просто не можем себе позволить держать его.  Единственный  выход  -  денежно
поощрять девушек, способных всучить  клиенту  негодный  товар.  Просто  диву
даешься, как это им удается.
     У меня здесь работают две девушки, которые еще не продали ни одной пары
хороших туфель. Вот почему их заработок так подскочил. А прекрати я  платить
им, знаете, что бы произошло? Они стали бы продавать  исключительно  хорошую
обувь потому, что это легче, и у меня  на  руках  осталась  бы  куча  никуда
негодных туфель, которые пришлось бы отдать за бесценок.
     - Все понятно, - сказал я, но мне показалось, что эти слова  зародились
не в моем сознании, а были произнесены механически. Потому что все это  было
чуждо мне.
     - А как насчет надбавок? - продолжал я. - На  прошлой  неделе  одна  из
девушек заработала таким образом целый фунт.
     - Система надбавок была введена самим мистером Фулшэмом после того, как
ее начали применять другие мельбурнские магазины.
     - Это я знаю, - сказал я. - Но мне хотелось бы выяснить, каким  образом
одной из ваших продавщиц удалось заработать сверх жалованья целый фунт?
     - Видите ли, это наша лучшая продавщица. Я  сам  ее  обучал.  Ей  часто
удается выручить  за  туфли  лишние  полкроны  сверх  цены,  обозначенной  в
прейскуранте. За это она получает шесть пенсов. Если она выручит лишние пять
шиллингов, ей достается шиллинг, и так далее.  На  прошлой  неделе  она  при
продаже двух пар туфель получила лишний фунт сверх настоящей цены.  На  этом
дельце она заработала восемь шиллингов.
     - Лишний фунт! - Я не мог удержаться от восклицания.
     - Да.
     - Какова же действительная цена таких туфель?
     - Это были модельные туфли, из присланной с фабрики партии, и  для  них
была установлена цена в двенадцать шиллингов шесть пенсов за пару.
     - И она продала их за тридцать два шиллинга шесть пенсов?
     - Совершенно верно.
     - Кто же это купил их?
     - О... две женщины; они хотели приобрести что-нибудь особенное. Кожа на
туфлях действительно хорошая. Мы их слегка  пополировали,  и  покупательницы
были просто в восторге.
     -  Не  кажется  ли  вам,  что  такая  система  приучает   продавщиц   к
бесчестности?
     - Ни в  коем  случае,  мистер  Маршалл.  Они  никогда  бы  не  подумали
присвоить хотя бы часть вырученных денег.
     Я нетерпеливо отмахнулся.
     - Дело не в этом, - сказал я.
     -  Выплата  комиссионного  вознаграждения  воспитывает   в   продавщице
честность, - продолжал Фурнесс. - Они знают, что  за  каждые  лишние  десять
шиллингов, вырученные ими, они получат два шиллинга. Никто из них никогда не
утаивает ни пенса из выручки, и фирма не терпит на этом никакого убытка.
     - Да, фирма ничего не теряет, - сказал я.
     - Совершенно верно, мистер Маршалл. Я приучил  девушек  быть  предельно
честными по отношению к фирме.
     Что правда, то правда  -  фирма  очень  мало  теряла  от  мошеннических
махинаций продавщиц. Но мистер Фулшэм подозревал, что фирме наносит  немалый
ущерб мошенничество заведующих магазинами.
     Он обратился к "Компании юридических обследований", чтобы с ее  помощью
выяснить, не является ли падение прибылей следствием  жульнических  операций
заведующих и продавцов.
     Названная   компания   была   одной   из   тех   порожденных   временем
паразитических организаций, которые наживались на  неспособности  владельцев
предприятий понять основные причины сокращения доходов и неминуемого  краха,
маячившего впереди.
     Подобно больному, который, потеряв веру в своего врача,  обращается  за
помощью к знахарю-шарлатану,  владельцы  крупных  магазинов  охотно  верили,
когда им говорили, что причина болезни, поразившей их предприятия, кроется в
чрезмерной алчности  некоторых  подчиненных  и  не  имеет  ничего  общего  с
недугом, которым заражено все общество. Все дело, дескать,  в  том,  что  их
обкрадывают - похищают у них деньги и товары.
     Таково было заключение "Компании юридических обследований".
     Эта  компания  гарантировала,  что  раскроет  любое  злоупотребление  в
обследуемых ею магазинах  и  представит  доказательства  бесчестности  лица,
ответственного  за  это  злоупотребление.  Она   взимала   пять   гиней   за
обследование одного магазина; кроме того, ей причиталось пятьдесят процентов
суммы, похищенной и затем в результате расследования возвращенной владельцу.
     Обувь и другие предметы,  купленные  представителями  этой  юридической
компании при посещении  наших  магазинов,  возвращались  в  главную  контору
вместе со счетом. В тех случаях, когда  счета  не  было,  это  отмечалось  в
отчете.
     Документ, лежавший передо мной на столе, представлял собой  развернутый
лист.  За  печатным  текстом  следовали   пунктирные   линии,   на   которых
неразборчивым  почерком  кого-то  из  служащих  юридической  компании   были
зафиксированы подробности ревизии.
     Это был заключительный отчет компании о нашем магазине в Ричмонде.
     Заведующему  этим  магазином,  некоему  Реджу  Карлсону,  не  удавалось
поддерживать продажу товаров на должном уровне и обеспечивать фирме  должную
прибыль.
     Мне предстояло ознакомиться с этим документом, прежде  чем  доложить  о
нем мистеру Фулшэму. В таких отчетах  обычно  подробно  описывались  приметы
продавца, у которого  делал  покупку  производивший  ревизию  обследователь.
Упоминались его манеры, его деловые качества,  точно  передавался  разговор,
состоявшийся  между  ним  и  контролером;  за  этим  следовало  перечисление
купленных товаров и их стоимость.
     На этот раз о продавце было сказано, что это брюнет, живой и энергичный
человек в голубом галстуке, подтянутый, с зачесанными назад волосами.
     Отмечалось, что у него "небрежные манеры", что во время примерки  обуви
контролером он рассматривал свои ногти. Записано было и все, что он говорил.
     По описанию я сразу узнал Карлсона.
     Взяв документ, я понес его  мистеру  Фулшэму.  Фул-шэм  сидел  в  своем
кабинете и курил сигарету за сигаретой; пепельница на столе была переполнена
окурками.
     Он выглядел усталым и удрученным. Вся его вера в себя  основывалась  на
дружеском к нему отношении, на уважении окружающих.  Когда  предприятие  его
процветало, иметь с ним дело было выгодно, и поставщики сырья  относились  к
нему с большим  почтением.  У  него  была  репутация  человека  честного,  и
кредитоспособность его не вызывала сомнений.
     Но популярность мистера Фулшэма была пропорциональна вкладу, который он
вносил в обогащение людей, торговавших с ним, - а теперь он больше ничего не
мог им дать.
     Коммивояжеры   стали   избегать   его,   поставщики   виноватым   тоном
оправдывались, когда он жаловался на задержки с доставкой  товаров,  тем  не
менее задержки продолжались. Когда же материалы наконец поступали,  от  него
"требовали расчета наличными, и это его оскорбляло.
     Он помрачнел, замкнулся в себе, стал скрываться от  кредиторов.  Теперь
он редко показывался в конторе, возложив на меня обязанность  отбиваться  от
его бывших друзей, требовавших денег.
     Мистер Фулшэм  находился  теперь  в  постоянном  раздражении,  малейший
дефект обуви, которую мастера приносили ему на проверку, сразу кидался ему в
глаза. Прежде, узнав о мелком воровстве  кого-нибудь  из  рабочих,  он  лишь
рассеянно пожимал плечами, теперь же его охватывала ярость, как  будто  этот
отдельный нечестный поступок был причиной его тяжелого душевного состояния и
упадка всего его дела.
     Когда позднее кредиторы объединились с целью добиться его банкротства и
он, к своему ужасу, понял, что все,  ради  чего  он  трудился,  скоро  будет
потеряно навсегда, Фулшэм вдруг начал проявлять  сочувствие  к  рабочим.  Он
разгуливал по фабрике, вступал с ними в разговор  и  не  только  не  замечал
хищений заготовок и подошвенной кожи, но чуть ли не  поощрял  их.  Он  хотел
стоять плечом к плечу со своими рабочими  в  тот  момент,  когда  разразится
катастрофа, после которой он очутится на улице - так же, как они. Ему  нужно
было их участие, дружба и - больше всего - их уважение.
     - Послушай, Сэм, я ведь всегда обращался с тобой хорошо, не правда ли?
     Свою  карьеру  он  завершил  ночным  сторожем  компании,   производящей
оборудование для обувных фабрик, с заработком в пять  фунтов  в  неделю.  Но
сейчас, когда я вошел к нему в кабинет, он еще находился  в  том  состоянии,
когда хочется найти виноватого. Всю ответственность за положение  дел  фирмы
он пытался взвалить на плечи своих служащих.
     Мистер Фулшэм взглянул на документ, который я положил перед ним.
     - Итак, они его поймали, - сказал он. -  Никогда  бы  не  поверил,  что
Карлсон может так поступить со мной!
     Он продолжал рассматривать документ, и вдруг вскипел:
     - Будь он проклят!
     Он отбросил бумагу и взглянул на меня; лицо его покраснело.
     - На какую сумму он проворовался? Я должен знать. Хочу  предъявить  ему
счет сполна!
     Услышав это, я тоже обозлился, но моя  злость  была  направлена  против
него.
     - Сейчас  я  вам  все  доложу  по  порядку,  -  сказал  я.  -  Слушайте
внимательно. В одном случае при покупке был выдан чек, в другом  -  чека  не
было, в третьем - покупатель купил домашние туфли и банку  сапожного  крема,
однако в чеке указаны только домашние туфли.
     Я проверил список проданных Карлсоном товаров и установил, что в первый
день посещения контролером магазина в выручке недоставало десяти  шиллингов;
на следующий день - пятнадцати шиллингов шести пенсов, на  третий  -  одного
шиллинга.
     Как же образовалась эта  недостача?  Карлсон  просто-напросто  присвоил
деньги. Но, взяв их, он все же не пал так низко, как пали мы  сами.  Приемы,
которыми пользуются эти пройдохи контролеры, всегда одинаковы. Они  приходят
в магазин с заранее обдуманным намерением толкнуть продавца на кражу.
     На этот раз дело обстояло так. В первый день  контролер  покупает  пару
ботинок за  два  фунта,  а  Карлсон  указывает  продажную  цену  в  тридцать
шиллингов, то есть на десять шиллингов  меньше.  Настоящая  цена  этой  пары
именно тридцать шиллингов, и контролеру это известно.  Он  прекрасно  знает,
что в наших магазинах самые лучшие мужские ботинки стоят тридцать шиллингов,
но он настаивает: "Нет ли у вас пары подороже?" Заметьте -  не  лучше,  а  -
<I>подороже</I>.
     Поскольку фирма поощряет "надбавки"  -  вы  ведь  отлично  знаете,  что
продавщицам выплачиваются комиссионные за обувь,  проданную  по  ценам  выше
установленных, - поскольку наша фирма поощряет это,  Карлсон  достает  точно
такую же пару ботинок и  говорит  покупателю,  что  это  -  ботинки  лучшего
качества и стоят они два фунта. Он  ни  в  коем  случае  не  хочет  упустить
покупателя.
     Контролер  хватает  ботинки  за  эту  цену,  а  Карлсон  лишние  десять
шиллингов кладет себе в карман. Тут Карлсон опередил нас, - он украл  десять
шиллингов, которые, если бы не он, украли бы мы.
     В следующий раз эта ищейка не дожидается чека, У него, видите  ли,  нет
времени.
     "Нет, не надо чека, спасибо. Я тороплюсь на поезд".
     В результате у Карлсона  оказываются  нигде  не  записанные  пятнадцать
шиллингов и пять пенсов, - он берет их себе.
     В третий раз Карлсон выписывает контролеру чек за домашние  туфли;  тот
уже уходит, но вдруг вспоминает о креме: "Ах, совсем забыл - дайте  мне  две
банки сапожного крема!" Контролер не ждет, чтобы стоимость крема  вписали  в
чек, и Карлсон кладет в карман и этот шиллинг.
     Вся беда в том, что Карлсона соблазнили опуститься до нашего уровня, до
уровня администрации,  и  он  не  выдержал  искушения.  Карлсона  надо  было
предупредить,  чтобы  возможность  воровать  он  предоставил   нам.   Мы   -
специалисты этого дела, он - только жалкий любитель.
     - Что вы несете, черт бы вас подрал?! - закричал Фулшэм, вставая.
     - Я говорю дело, - возразил я. - Мы все катимся под гору - Карлсон, вы,
я - так какого же черта! Вы его уволите,  но  ведь  и  наш  черед  близится.
Давайте будем искренни хоть раз!
     Но по какой-то непонятной причине гнев Фулшэма  уже  иссяк.  Напряжение
его спало, и он вдруг улыбнулся мне, как наивному ребенку.


        ГЛАВА 15  

     Стоило только нашей "Модной обуви" получить крупный заказ,  как  мистер
Фулшэм немедленно проникался верой в будущее. Фургон, нагруженный  коробками
с обувью для отправки розничным торговцам, становился в его глазах  символом
процветания; в такие минуты мистер Фулшэм  пружинистой  энергичной  походкой
шагал по фабрике, с особым удовлетворением останавливаясь  перед  полками  с
готовым товаром.
     Но когда я входил в его кабинет с бухгалтерскими книгами, лицо  Фулщэма
выражало глубокое недовольство,
     Отчеты,  которые  я  приносил,  показывали   убыток   на   заказах   по
предложенным им расценкам, и это неизменно раздражало его.
     - Ну, что там опять? - хмуро встречал он меня.
     Он часто не соглашался с моими цифрами и предпочитал обсуждать значение
заказа для фирмы, а не убыток, неизбежный при пониженных ценах.
     - Если Картер идет на это, мы тоже пойдем, - заявлял Фулшэм.
     Признаться, я подозревал, что соперничавшая с нами фирма  Картера  тоже
работала в убыток, продавая обувь по более низким ценам, чем ее  конкуренты,
но эта фирма была мощнее нашей и могла позволить себе продавать  товар  ниже
себестоимости "до лучших времен".
     Фулшэм упорно цеплялся за эти слова. Они  оправдывали  его  надежды  на
будущее. Каждый внушительный заказ  он  рассматривал  как  конец  кризиса  и
наступление "лучших времен".
     Он не терял веры в то, что в один  прекрасный  день  все  изменится,  и
огромные правительственные заказы на сапоги для солдат, которые уже  однажды
обогатили его, снова посыплются, как из рога изобилия.
     - Новая война - вот что нам нужно, - как-то сказал он.  -  Тогда  денег
было бы хоть завались. И мы ее дождемся.
     Мне казалось  невероятным,  что  существуют  люди,  готовые  радоваться
войне; я ее ненавидел.  Мысль  о  богатстве,  построенном  на  страданиях  и
смерти, вызывала во мне отвращение.
     Не  обманывало  меня  и  периодическое  увеличение  заказов.  Я   видел
положение  фирмы  сквозь  призму  цифр.  Заказы,  которые  казались  Фулшэму
спасением, в моих книгах представлялись губительными.
     Я понял, что банкротство "Модной обуви" неизбежно еще за год  до  того,
как оно грянуло, и старательно гнал от себя мысль о печальных  последствиях,
которые принесет мне самому эта катастрофа. Я  живо  представлял  себе,  как
стою без гроша в кармане на  перекрестке  улиц,  лишенный  работы,  лишенный
машины, привязанный к своей убогой комнате, так как у меня нет денег даже на
трамвайный билет.
     Когда я впервые понял, что банкротство "Модной  обуви"  неотвратимо"  я
поделился своими опасениями с Артуром,  и  тот  неожиданно  посоветовал  мне
взять в аренду доходный дом.
     - Тебе надо иметь жилье, из которого тебя не вышвырнут за  неплатеж,  -
сказал Артур. - Ведь ты можешь несколько лет просидеть без  работы.  А  так,
ешь ты мало, можешь прожить и на десять шиллингов в неделю.
     Мысль стать хозяином - пусть  даже  временным  -  доходного  дома  была
неприятна. Эта профессия представлялась мне паразитической.  Я  считал,  что
хозяин и жильцы обязательно должны быть враждебно настроены  друг  к  другу,
как бы они ни старались замаскировать свои чувства. Мне предназначается роль
сурового угнетателя, им - затаивших злобу жертв.
     Кроме того, в этом случае я как бы становился на сторону тех самых сил,
против которых энергично восставал прежде; выступал в  поддержку  нездоровых
общественных отношений, способствовавших нищете и лишениям, столь хорошо мне
знакомым.
     С другой стороны,  я  ясно  сознавал,  что  найти  новую  работу  будет
невозможно, а ведь я должен буду как-то жить до  того  времени,  пока  смогу
зарабатывать хлеб писательским трудом.
     Я пытался закрыть глаза на то, чем  в  действительности  является  шаг,
который я собрался сделать. Я  рисовал  себе  идиллические  картинки:  после
банкротства "Модной обуви" я  пишу  в  своей  уютной  комнате  или  принимаю
друзей. Квартиранты улыбаются мне, возвращаясь с работы. Они в срок приносят
мне квартирную плату, а потом пьют у меня  чай.  А  там,  глядишь,  вернутся
хорошие времена, и я с выгодой для себя уступлю кому-нибудь право на  аренду
дома.
     Желая спустить меня на землю, Артур  пробовал  рассказывать  истории  о
квартирантах, которые ссорились и дрались по ночам, но я, хоть и слушал  его
внимательно, считал, что все это может случиться в его доме, но никак  не  в
моем.
     И все же Артур видел в аренде дома единственный выход  для  меня.  Дом,
который арендовали они с Флори, кормил их обоих. Только значительно  позднее
я понял, что это было всецело заслугой Флори. Она была неумолима,  деловита,
очень трудолюбива и никогда не заводила дружбы со своими квартирантами.
     Флори каким-то особым чутьем  сразу  догадывалась,  что  жилец  намерен
сбежать, не уплатив за квартиру. Неожиданная любезность, которая должна была
усыпить бдительность  хозяйки,  заставляла  ее  немедленно  настораживаться.
Квартирант - говорила она, - который уходит на работу с полным  чемоданом  и
возвращается  без  него,  просто  понемножку  выносит  свои  вещи,  с  таким
расчетом,  чтобы  последний  сверток  был  совсем  легким  и  не   возбуждал
подозрений.
     Флори не  раз  перехватывала  жильцов  -  даже  если  побег  происходил
глубокой ночью, - и требовала хотя бы частичной оплаты  счета,  а  заодно  и
новый адрес квартиранта. Очень немногим удавалось обвести ее вокруг  пальца.
Я же хорошо знал горькие обстоятельства,  которые  толкали  квартирантов  на
такие поступки, и понимал, что вряд ли смогу справиться в подобных случаях.
     Вскоре Артур нашел дом, который сдавался в аренду.
     Напротив вокзала Альберт-парк под острым углом сходились две  улицы,  и
на стыке  их,  заполняя  все  пространство  между  ними,  стоял  двухэтажный
кирпичный дом. Острие угла  занимал  крохотный  треугольный  газон,  а  дом,
начинавшийся сразу за газоном, расширялся в  глубину,  точно  следуя  линиям
ограничивающих его улиц; позади него находился небольшой дворик  с  железной
оградой.
     На одну улицу дом выходил глухой кирпичной стеной, подпиравшей шиферную
крышу. Вход был с другой улицы.  Там,  прямо  напротив  тяжелой  громыхающей
калитки,  находилась  верандочка,  выложенная   разноцветными   плитками   и
украшенная витыми чугунными столбиками.
     Когда-то входная дверь  была  окрашена  в  зеленый  цвет,  но  дожди  и
ржавчина расписали ее темным  мозаичным  узором,  покрыли  паутиной  трещин,
сквозь которые проглядывало старое дерево.
     В центре двери торчал массивный бронзовый  шар,  заменявший  ручку,  по
бокам были вставлены витражи с матовыми розами. На веранде многих плиток  не
хватало, и в углублениях скапливалась пыль и сухие листья.
     Окна верхнего этажа скрывал балкон с резной чугунной  решеткой.  Балкон
этот шел и вдоль усеченной части дома, выходившей на треугольную лужайку.
     Плата за аренду этого дома была три фунта десять шиллингов в неделю.  В
нем размещались четыре квартирки: каждая - комната с кухонькой. Плата за все
четыре квартирки могла составить шесть фунтов  десять  шиллингов  в  неделю.
Уборная была только  одна,  и  та  во  дворе.  Единственная  ванная  комната
находилась на втором этаже против лестницы.
     Одну из этих квартирок я намеревался  занять  сам  и  мог  рассчитывать
поэтому лишь на четыре фунта пятнадцать шиллингов в неделю, при условии, что
остальные три квартиры будут сданы.
     Двадцать пять шиллингов  в  неделю,  остающиеся  у  меня  после  взноса
арендной  платы,   должны   были,   казалось,   обеспечить   мне   безбедное
существование, когда я потеряю работу. Мне не  приходило  в  голову,  что  я
должен буду покупать кухонную посуду, постельное белье и многие другие вещи,
пришедшие в негодность или  украденные  жильцами.  Двадцать  пять  шиллингов
представлялись мне незыблемым доходом; они лежали у меня в  кармане.  Я  мог
тратить их, как мне вздумается.
     За право на аренду дома и за мебель нужно было уплатить сто  фунтов.  Я
взял эти деньги в долг у моей сестры  Джейн,  которая  работала  сиделкой  в
деревенской больнице; она без разговоров отдала мне все свои сбережения.
     Я внес агенту эти сто фунтов и стал хозяином мебели и  всякой  домашней
утвари, находившейся во всех четырех квартирках. Агент настоял на том, чтобы
я проверил и принял по описи имущество этих квартир.
     Квартира э 1.
     Кухня:
     4 ножа
     4 чайные ложки
     4 вилки
     6 кастрюль
     1 газовая плита и так далее, целая страница.
     Затем следовала опись вещей в спальне (она же гостиная):
     1 кресло
     4 одеяла
     4 простыни
     1 пуховое стеганое одеяло
     2 медных подсвечника
     1 фарфоровая статуэтка (пастушка - одна рука отбита)
     3 картины
     2 ночных горшка.
     Список,  отпечатанный  на  машинке,  аккуратно  перечислял  предмет  за
предметом. Казалось невероятным, что я - обладатель такого количества вещей.
У меня мелькнула мысль, что, по всей вероятности, в мире очень  мало  людей,
имеющих сразу восемь ночных горшков.
     Я  терпеливо  проверял  и  отмечал  галочкой  каждый   предмет.   Агент
предупредил меня, что, сдавая комнату, я каждый раз обязан буду  проделывать
эту процедуру. Каждый новый жилец должен подписать опись, прежде чем  займет
квартиру, а при выезде жильца я должен принять от него все предметы по  этой
описи.
     Агент,  благочестивого  вида  человек,  с  опущенными  уголками  рта  и
смиренным выражением лица, сказал:
     - Вы оградите себя от краж, если будете добросовестно проделывать это.
     Я твердо решил быть добросовестным и с благодарностью потряс ему  руку.
Он ответил слабым рукопожатием и выжидающе посмотрел на меня, но поскольку я
понятия не имел, какой ответ ожидается от меня по правилам  его  ордена,  то
агент явно остался мной недоволен.
     - Я буду приходить к вам за арендной платой по пятницам, - сказал он на
прощанье.
     Когда я стал арендатором этого дома, занята  в  нем  была  только  одна
квартира - на нижнем этаже, через коридор от меня.
     Жили в ней мистер и миссис Персиваль Скрабс. Мистер Скрабс был бледен и
худ, как стебелек травы, выросший под кадкой. У него были сутулые  плечи,  а
шея, не выдерживавшая тяжести головы, была согнута под прямым углом.
     Разговаривая, он то и дело кивал головой, словно сам  себе  поддакивая.
Висевшие на нем  пиджак  и  брюки  пестрели  затеками  от  пятновыводителей;
ботинки его, хоть и сильно потрескавшиеся, были начищены до блеска.
     Мистер Скрабс служил кладовщиком на складе, но  никогда  не  говорил  о
своей работе. Охотнее всего он говорил о своей жене, о ее слабом здоровье  и
о неизбежности ее ранней смерти, а также о том, как тяжело ему сознавать все
это.
     - Она очень хрупкая, болезненная женщина, - сообщил он мне в  передней,
стоя около жардиньерки, сделанной в виде витого столбика из черного  дерева,
поддерживавшего окованный медью ящик для растений, в который  мистер  Скрабс
осторожно стряхивал пепел своей сигареты. - У нее язва желудка...
     Это сообщение, естественно, требовало нескольких секунд  сочувственного
молчания. Выждав положенное время, он продолжал:
     - Мою жену нельзя волновать; это убьет ее. Помните об этом, пожалуйста,
мистер Маршалл.
     Столь серьезное предостережение, сопровождавшееся намеком на то, что на
меня возлагается некая ответственность, заставило меня задуматься.
     - Но чем же я могу ее взволновать? - спросил я. Это был вопрос честного
человека,  готового  защитить  слабое  существо,  однако   быстрый   взгляд,
брошенный на меня мистером Скрабсом, свидетельствовал, что он сомневается  -
так ли это.
     Мы поглядели друг другу в глаза, - причем  я  изо  всех  сил  стремился
сохранить простодушно-наивное выражение, с которым задал свой  вопрос,  хотя
это было нелегко.
     Однако я выдержал испытание.
     - Если будете скандалить с ней, - сказал он.
     - О!.. - только и мог воскликнуть я.
     С минуту мы очень тихо стояли друг против друга,  потом  повернулись  и
быстро разошлись в разные стороны: он - в свое окруженное  печальной  тайной
жилище, а я  -  в  кухню,  где  довольно  долго  стоял  перед  шкафчиком  и,
уставившись на треснутую чашку, размышлял о язвах желудка.
     Встретился я с миссис Скрабс только  на  следующий  день  -  вернее,  я
оказался в поле наблюдения одного ее глаза. Глаз  этот  смотрел  на  меня  в
щелку приотворенной двери ее квартиры, за которой смутно намечалась половина
лица. Я  невольно  обернулся,  успев  поймать  ее  взгляд  прежде,  чем  она
отскочила от двери.
     Потом я очень часто видел и хорошо узнавал этот глаз.  Он  появлялся  в
просвете между матовыми розами парадной двери, когда я шел  провожать  домой
кого-нибудь  из  своих  знакомых  девушек  и  железная  калитка  с  грохотом
захлопывалась за нами. Глаз миссис Скрабс с самых выгодных позиций  наблюдал
за моими уходами и возвращениями, прикидывал, что и как, делал  определенные
выводы и своим заключениям явно радовался.
     Жизнь миссис Скрабс заключалась в наблюдении за жизнью других людей. Ее
ничуть не интересовали людское благородство и великодушие,  она  старательно
выискивала в жизни окружающих все  скандальное,  порочное,  неприятное,  это
было ее утешением и  духовной  пищей.  Когда  она  говорила  об  "интрижках"
жильцов, в ней с  новой  силой  разгоралось  желание  жить.  Миссис  Скрабс,
вероятно, зачахла и умерла бы в атмосфере благопристойности.
     Первый мой разговор с миссис Скрабс состоялся у подножия лестницы; я  с
трудом спускался, неся щетку и банки  "Изиуорк"  -  коричневой  мастики  для
пола, которой я обычно натирал деревянные ступеньки лестницы по обе  стороны
ковровой дорожки.
     Надо сказать, что лестницы во всех  домах  Мельбурна  натирались  в  те
времена мастикой "Изиуорк".  После  многолетнего  наслоения  мастика  лежала
пластами; случалось, я ножом отковыривал кусочек  такого  пласта  -  он  был
похож на плитку шоколада.
     - Я люблю чистоплотных людей, - сказала миссис Скрабс.
     Ей нравилась мастика "Изиуорк", я ее терпеть не мог.
     Она начала разговор с заявления, что ее зовут миссис Скрабс и что у нее
язва желудка.
     - Да. Ваш муж говорил мне об этом, я  очень  огорчен,  -  сказал  я.  -
Надеюсь, вы скоро поправитесь.
     - Я никогда не поправлюсь, - ответила она, и я  вдруг  живо  представил
себе миссис Скрабс ночью, когда жильцы безгрешно спят, и тишину не  нарушают
крадущиеся шаги, которые могли бы питать лихорадочное воображение этой  дамы
и не дать ей впасть в отчаяние и зачахнуть.
     Это была очень  худая,  почти  бесплотная  женщина  с  плоской  грудью,
похожая на насторожившуюся птицу. Одевалась она во все  черное  и  выглядела
старше своих лет, - как мне кажется, ей было лет сорок.
     Желая расположить к себе, она огорашивала собеседника тем, что сообщала
ему  доверительно  про  кого-нибудь  разные  гадости,  в  надежде  встретить
понимание и  сочувствие.  Она  пригревала  единомышленников,  -  возмущалась
вместе с ними вероломством других и возбуждала  в  них  подозрительность  по
отношению к окружающим.
     Впрочем, такого рода союзы обычно бывали  кратковременными.  Осуждающий
взгляд ее неизменно обращался на  тех,  кто  только  что  поддерживал  ее  и
разделял ее возмущение, и тогда они, в свою очередь, переходили на положение
обвиняемых.
     - Я не какая-нибудь сплетница, мистер Маршалл. Я - порядочная  женщина,
это знают все. Я  всегда  держусь  в  стороне.  Перси,  мой  муж,  постоянно
повторяет: "Не сиди ты все время дома, гуляй, побольше встречайся с людьми".
Ему легко говорить, мистер Маршалл, у него нет язвы желудка. А у меня  есть,
и мне приходится быть осторожной. Да, я держусь  в  стороне  от  всех  и  не
вмешиваюсь в чужие дела, но чего только  я  не  насмотрелась  в  этом  доме,
мистер Маршалл. Уму непостижимо! Я видела замужних женщин, подумайте  только
- замужних! Правда, мужья их... не буду договаривать, сами понимаете!  Но  я
сама видела, как эти женщины по ночам приводили мужчин в  свои  спальни.  И,
боже мой!  -  что  они  только  не  выделывали!  -  пьянствовали,  хохотали,
развратничали - отвратительно,  позор,  вот  что  это  такое!  Да,  да,  да,
отвратительно!
     Я - порядочная замужняя женщина, мистер Маршалл, и я не могу рассказать
вам обо всем, что делается тут, это слишком неприлично. Но предупредить  вас
я считаю себя обязанной: вам следует быть очень осторожным в выборе жильцов.
Ведь люди просто приходят, спрашивают - не сдается ли комната, а вы даже  не
знаете, что они собой представляют.
     Я видела, как у одной женщины за одну ночь перебывало четверо мужчин, а
когда я утром спросила у нее, кто они такие, она сказала, что это  ее  дяди.
Дяди! Слышали вы что-нибудь подобное? И один из них выскочил без  штанов!  Я
это собственными глазами видела, и мой муж  -  тоже.  Выскочил  на  площадку
второго этажа. Перси втащил меня в кухню. Мне стало плохо от этого  зрелища,
а ведь мне никак, никак нельзя волноваться. Доктор не раз предупреждал: ни в
коем случае не волнуйтесь, с  такой  язвой  желудка  надо  всегда  сохранять
полное спокойствие.
     И муж мой все  время  повторял:  "Не  волнуйся,  дорогая",  а  я  и  не
волновалась, просто мне было противно.  Этот  человек  был  ужасен.  Он  все
горланил:
                          Я затащу ее в кусты,
                          Это уж как пить дать,
                          Вот только вернусь опять
                          В Шотландию - край красоты...

     Перси  еще  тогда  заметил,  что  этот  человек,  наверное,  родом   из
Шотландии, ну а я тут же заявила, что раз там живут такие люди, то я  ни  за
что, никогда в жизни туда не поеду.
     Это только один случай,  мистер  Маршалл.  А  я  могла  бы  целый  день
рассказывать вам про ужасы, которые творились в этом доме. Вы  молоды  и  не
знаете людей - приходите ко мне всякий раз, когда захотите что-нибудь узнать
про жильцов, не обращайтесь ни к кому другому, от меня ничего не укроется.
     Мне нужен был человек, который выходил бы на  звонки,  пока  я  был  на
работе. Висевшее на крыльце объявление "Сдаются комнаты" привлекало внимание
людей, ищущих жилье; кто-то должен был показывать им комнаты и убеждать, что
за такую цену лучшего не найти.
     По субботам и воскресеньям я принимал посетителей сам, однако при  этом
не мог заставить себя сообщить им  что-нибудь  помимо  основных  сведений  о
квартирах, которые хотел  сдать.  Меня  не  покидала  мысль  о  единственной
уборной в доме, о скверной  ванной  комнате,  где  к  газовой  горелке  было
прикреплено объявление: "Каждая ванна стоит три пенса".
     Я кратко отвечал, на вопросы, которые мне задавали приходящие  пары,  и
не делал никаких попыток уговорить их, что эти безличные комнаты лучше,  чем
сотни других, сдававшихся в районе Альберт-парк.
     Я молча ждал, пока они решат  этот  вопрос,  и  если  они  приходили  к
решению снять у меня квартиру, брал с них плату за неделю вперед и уходил  к
себе.
     Однако найти жильцов было не так-то легко, тем более что в будни некому
было отвечать на звонки приходящих, и мне поневоле пришлось  просить  миссис
Скрабс принимать посетителей в мое отсутствие.
     Я предложил ей уменьшить на пять шиллингов в неделю плату за  квартиру,
если  она  согласится  заменять  меня.  Миссис  Скрабс   такая   перспектива
улыбалась: отныне она сама могла выбирать угодных ей жильцов, и  это  давало
ей ощущение собственной важности и власти.
     Она выразила согласие, и уже через неделю две пустовавшие квартиры были
сданы. Я почувствовал почву под ногами и, чистя по утрам  ванну  и  уборную,
уже не думал о бессмысленности этого занятия.
     "Каждая ванна стоит три пенса" - вешая это  объявление,  я  рассчитывал
покрывать стоимость газа, который расходовался для согревания  воды.  Но  ни
один из моих жильцов не обращал на объявление ни малейшего внимания.
     - А как насчет ванн? - спрашивал я  каждого  жильца,  приносившего  мне
квартирную плату.
     - Мы ни разу не пользовались ванной на прошлой неделе, мистер  Маршалл,
- неизменно отвечали они.
     Выходило так, что люди, которые у меня жили, либо  никогда  не  мылись,
либо просто лгали. Иногда кто-нибудь из них  выходил  из  ванной  комнаты  в
халате, с мокрыми волосами и, как бы отводя  от  себя  обвинение,  мимоходом
замечал, что вымыл голову холодной водой.
     В довершение всего жильцы двух  верхних  квартир  по  утрам  опорожняли
горшки прямо в ванну, и это не было простым подозрением, я  сам  видел,  как
они входили в ванную комнату с полными посудинами, а возвращались к  себе  с
пустыми.
     Горшки выливались под шум льющейся из крана воды,  я  прекрасно  слышал
это, пока, пятясь вниз по лестнице, протирал  влажной  тряпкой  ступеньки  и
ежился от отвращения.
     Памятуя советы агента, я каждое утро тщательно чистил ванну,  и  каждый
раз меня чуть не тошнило от запаха дезинфекционных средств и  сознания,  что
приходится иметь дело с такими нечистоплотными людьми.
     Миссис Скрабс могла быть довольна - поведение выбранных  ею  жильцов  в
течение  нескольких  месяцев  немало  обогащало   ее   жизнь:   "скандальные
происшествия" следовали одно за другим, а она с горящими глазами то  и  дело
шмыгала ко мне, чтобы в  подробностях  рассказать  об  очередной  ссоре  или
драке.
     Одну из квартир миссис  Скрабс  сдала  молодой  женщине  лет  двадцати,
которая пришла с мужем - здоровенным парнем, механиком каботажного судна; он
подолгу не бывал дома - иногда по нескольку недель подряд.
     Женщина эта - крепкая, упитанная, с полными губами, округлыми щеками  и
гладкой кожей - обычно вела себя тихо, хлопотала по хозяйству, мурлыча  себе
под нос модную песенку. Но временами ее охватывало беспокойство,  тогда  она
слонялась по дому, выглядывала на улицу или стояла неподвижно у дверей  моей
комнаты, словно погруженная в транс, молчаливая и напряженная.
     В такие дни  лицо  ее  пылало,  ее  тянуло  бродить  ночью  по  улицам,
противоречивые чувства словно толкали ее в коридор, когда оттуда  доносились
голоса мужчин, и одновременно предостерегали ее от их общества.
     Однажды вечером кто-то постучался ко мне, я  открыл  дверь;  на  пороге
стояла эта женщина в халате. По выражению ее лица видно  было,  что  она  на
что-то решилась, и тут же  испугалась  своей  решимости.  В  ее  руках  была
расчетная  книжка,  из  которой  высовывались  две   ассигнации   по   фунту
стерлингов.
     - Я принесла вам плату за квартиру, - сказала она.
     Я пошел к столу за ручкой, чтобы подписать квитанцию, она  вошла  вслед
за мной в комнату, и, повернувшись, я оказался лицом к лицу с ней - халат ее
был распахнут.
     Она  молча  протянула  мне  книжку,  я  положил  ее  на  стол  и   стал
расписываться. Женщина резко запахнула халат и  сердито  смотрела  на  меня,
очевидно стараясь спасти остатки гордости. Затем она выхватила из  моих  рук
книжку с подписанной квитанцией и торопливо выбежала из комнаты.
     Третью квартиру в арендованном мною доме  занимала  молчаливая  толстая
особа лет сорока, которая предпочитала оставаться невидимкой. Я редко  видел
ее, по часто встречался с ее мужьями.
     Когда она вела переговоры с миссис Скрабс насчет квартиры, рядом с  ней
стоял коренастый мужчина, по виду рабочий, с чемоданом в руке. Он не  сказал
ни слова, пока они разговаривали, и миссис Скрабс  естественно  решила,  что
они муж и жена.
     Но недели через две коренастый исчез, и появился другой  муж.  Это  был
пожилой жокей; однажды в субботу, уходя из дома, он назвал мне двух лошадей,
которые должны победить на скачках в Флемингтоне. Больше я его не видел.
     Еще через две недели на горизонте появился третий муж. Это  был  весьма
медлительный,  грузный  мужчина,  склонный  смотреть  на  вещи   философски.
Комбинезон его всегда был испачкан глиной, у него были толстые короткие руки
с неуклюжими пальцами, и он курил трубку. Он поселился у пас, и я решил, что
он и есть настоящий муж - он мне нравился.
     - Приходится принимать жизнь такой, как  она  есть,  -  сказал  он  мне
однажды. - Каждый человек сам за себя.


        ГЛАВА 16  

     В один прекрасный вечер работяга  муж  не  вернулся  домой.  Молчаливая
женщина выждала два дня и поздней ночью скрылась с чемоданом  и  свертком  в
коричневой бумаге - в свертке, как  потом  выяснилось,  было  одно  из  моих
стеганых пуховых одеял. В чемодане же, который она унесла, лежало  несколько
моих ножей, вилок и пастушка с отбитой рукой.
     Я обнаружил эту пропажу, сверив подписанный  ею  инвентарный  список  с
оставшимися вещами.  Сидя  в  опустевшей  комнате  со  списком  в  руках,  я
задумался о нечестном поведении этой женщины.
     Я видел для себя нечто унизительное в необходимости проверять  вещи  по
списку, когда жильцы съезжали с  квартиры.  Мне  казалось,  что  это  кладет
какое-то пятно не только на квартирантов, но и на меня самого:  делает  меня
жадным и подозрительным в их глазах. Я верил людям на слово, и в  результате
должен был без конца покупать подержанную посуду, чтобы заменить пропавшую.
     - Большинство людей готовы  тебя  без  штанов  оставить,  -  философски
сказал мне однажды работяга.
     С некоторым злорадством я решил оставить его без сапог. Они остались  в
шкафу - новехонькая пара полусапожек фабрики Хью Томпсон, со штампом "высший
сорт"  на  подошве;  прекрасные  сапоги  ручной  работы  из  мягкой,  хорошо
выдубленной кожи. Рядом с обыкновенными сапогами они - пахнущие  новехонькой
кожей,  подбитые  гвоздями,   с   подковками   на   каблуках,   -   казались
аристократами. Черт с ней, с украденной пастушкой!
     Я отнес сапоги к себе в комнату и поставил в гардероб; я решил взять их
в счет квартирной платы за две недели, которую молчаливая женщина так  и  не
внесла. И я считал, что поступаю справедливо, так как  муж  -  законный  или
нет, - должен нести ответственность за долги жены.
     Но работяга держался другого мнения. Он пришел в конце недели за своими
сапогами. Я не утаил, что они у меня, но прибавил, что он,  как  фактический
муж, живший в моем доме, несет ответственность за квартирную плату.
     - Если каждый, кто переспит с бабой, должен считаться ее мужем,  что  с
нами со всеми будет? - спросил он, красноречиво воздев руки к небесам.
     - Не знаю, - ответил я.
     - В тюрьму все сядем.
     - За что?
     - За многоженство.
     - Вернемся к делу! - сказал я. - Вы  должны  за  квартиру.  Угодно  вам
заплатить?
     - Я вам ничего не должен.
     - Но вы жили здесь?
     - Ничего подобного. Я просто заходил в гости.
     - Я бы сказал, что вы несколько загостились, черт бы вас подрал!
     - Что верно, то верно.  Но  ведь  человеку  надо  же  иметь  крышу  над
головой.
     - А как насчет барахла, которое она стащила?
     - Стащила? - удивился он. - Неужто она прихватила ножи?
     - Да, и пастушку тоже.
     - Что? Ту дрянную штучку? Ну за это вы ей спасибо сказать должны.
     Он помолчал, потом задумчиво произнес:
     - Вот уж никак не думал, что она такая.  Говорят,  никогда  не  узнаешь
женщину, пока не поспишь с ней. А выходит, что и поспав не узнаешь. Из  моих
вещей она никогда ничего не брала - но могу пожаловаться.
     - Верно, ваших  не  брала,  -  подтвердил  я.  -  Я,  признаться,  даже
удивился, почему она не взяла сапоги.
     - Ну, это понятно - ей пришлось бы объяснять следующему мужику,  откуда
они у нее. А самой ей  они  не  нужны.  Что  же  теперь  делать?  Мне  нечем
заплатить вам за квартиру. Я ей отдал  все  деньги,  которые  у  меня  были,
Послушайте, верните мне сапоги. На кой черт они вам? Все вы,  домовладельцы,
одинаковы: из-за гроша удавиться готовы.
     - Кто это тут домовладелец, черт вас подери? - рассердился я. -  Я  сам
как рыба об лед бьюсь. А  ну  вас  к  черту  с  вашими  сапогами!  Только  и
смотрите, где бы что урвать! Ладно, забирайте!
     Я достал сапоги из гардероба и поставил на стол:
     - Вот, пожалуйста!
     Мой гнев привел его в замешательство, но он справился с  собой  и  взял
сапоги.
     - Хорошие сапоги, как по-вашему? - спросил он. - Я  за  них  пятнадцать
монет отдал.
     - Высший класс, непромокаемые  -  лучше  не  бывает,  -  ответил  я.  -
Дайте-ка их мне. - Я взял у него сапоги. - Обратите внимание, как пристрочен
язычок. Видите? Он доходит до самого верха. В таких сапогах можно стоять  по
щиколотку в воде, - ноги не промочишь.
     - Как раз такие мне и нужны, - сказал работяга. -  Я  ведь  целый  день
работаю в мокрой земле.
     - Натрите их растительным маслом, - посоветовал  я,  -  тогда  кожа  не
затвердеет.
     - Так и сделаю, - с готовностью сказал он. - Спасибо.
     И, уходя, добавил:
     - Вот что, я не из тех, которые любят урвать что-нибудь. Если вам  надо
будет выкопать яму для уборной, только скажите. Я выкопаю. И ничего  за  это
не возьму. Она нас обоих облапошила, -  меня  на  несколько  фунтов,  и  вас
тоже... что ж теперь делать!
     Освободившуюся  квартиру  заняла  буфетчица.  У  этой  довольно  полной
женщины были черные волосы и невозмутимые глаза. Она  обладала  спокойствием
человека, который видит правду и мирится с ней.  Она  прекрасно  знала,  что
жизнь отнюдь не усеяна розами, она видела, как радостно вступают в нее  люди
и как жизнь их встречает.  Звали  ее  Джин  Оксфорд,  работала  она  в  баре
небольшой гостиницы.
     Пока я заносил некоторые сведения в ее расчетную книжку,  она  спокойно
рассматривала меня. В ее  взгляде  не  было  любопытства,  она  не  пыталась
определить, что я робой представляю и как со  мной  следует  держаться.  Она
рассматривала меня без всякой задней  мысли,  и  я  чувствовал  себя  с  ней
свободно.
     - Подпишите вот здесь, - сказал я, протягивая ей книжку.
     Она встала, подошла к столу, наклонилась,  взяла  ручку;  на  ней  была
блузка с глубоким вырезом, крестик на золотой цепочке,  который  она  носила
под блузкой, вывалился и повис, покачиваясь, над  столом,  словно  приглашая
заглянуть в охраняемый им заповедник.
     Подписав бланк, она задержалась на минуту, как  бы  ожидая  продолжения
разговора, и я предложил ей сигарету.
     - У вас, вероятно, интересная работа, - сказал я, зажигая спичку.
     -  Интересная.  -  Она  снова  уселась  и  затянулась  сигаретой.  -  Я
переменила много мест. Эта мне подходит больше всего.
     - А интересно знать - почему?
     - Ну... там ты будто во всем участвуешь - кипишь в самом котле.
     - Встречаетесь со многими людьми, разговариваете с ними, - поэтому, да?
     - Ага. Там никогда не соскучишься. Я работала в  конторе,  на  фабрике,
была официанткой. Торговала в собственной лавочке  всякой  всячиной  -  это,
скажу я вам, была самая паршивая работа.
     - Согласен, - сказал я. - Я бы возненавидел такую работу.
     - Кое-чему она меня все же научила. Я даже рада, что испробовала это. -
Она задумалась. - Мужчины становятся совсем другими, когда заходят в лавку.
     - Почему именно?
     - Видите ли, они считают, что не их дело ходить в лавчонки. Это, по  их
мнению, должна делать жена. Они уже заранее злятся, когда  идут  туда.  Всех
покупок-то - бутылка-другая  молока,  пакетик  аспирина  да  четверть  фунта
солонины. А платить надо из собственного кармана - из денег, припасенных  на
пиво и сигареты. Деньги на хозяйство у жены, и она их крепко держит, поэтому
мужчины часто ведут себя грубо и ужасно торопятся. Ты для них пустое  место,
никто. Ты только и смотришь, как бы обобрать их. И не жди от них  "спасибо".
"Поскорее, я спешу", - ворчат они. В баре ты этих же мужчин не узнаешь:  они
относятся к буфетчице с уважением, приветливо.  Если  буфетчица  простужена,
они тут же дадут ей совет, как лечиться. Женам они таких советов не дают.
     - Как это интересно, ей-богу! - воскликнул  я.  -  Расскажите  мне  еще
что-нибудь.
     - Про что же еще рассказать? - спросила она, по глазам ее  было  видно,
что она не понимает, что меня так заинтересовало.
     - Расскажите о мужчинах - как они ведут себя в барах и вообще. Я  очень
люблю слушать о людях. А вы, наверное, очень наблюдательны. Вот и все. Я  не
собираюсь ничего выпытывать...
     - Ну чего там у меня выпытывать. - Она улыбнулась.
     - Конечно, нечего, - согласился я.
     - Да вы сами скажите - что вам интересно, я расскажу.
     - Бар - это место, где можно отдохнуть душой, забыться?
     - Не для всех. Впрочем, для большинства, наверное, да.  Ведь  не  из-за
одного пива они туда идут; пиво пить можно и дома. В баре они встречаются  с
другими людьми. Разговаривают. Они чувствуют, что в баре им  рады.  А  людям
нужна компания. Они встречаются в баре с друзьями, забывают о своих заботах.
Каждый выкладывает, что у него на душе.  Всегда  найдется  человек,  который
охотно послушает тебя да еще посочувствует.
     И домой можно прийти попозже. Знаете,  ведь  в  большинстве  семей  нет
счастья. Мужья и жены зачастую просто живут бок о бок и каждый считает,  что
заслуживает лучшей доли. Вот и притворяются друг перед другом - очень  часто
так бывает.
     - Мне кажется, что это не совсем так, - возразил я, думая над тем,  что
она сказала.
     - Нет, именно так. Мужчина обычно предпочитает говорить с  мужчиной,  а
не с женщиной. Даже если это его жена. Жена и так знает всю его подноготную,
все его слабости. Жена не станет его слушать, у нее и без того забот  много.
Бывает, что дети больны. А  то  еще  жена,  может,  беспокоится,  что  стоит
говорить и чего не стоит, чтобы, не дай бог, не испортить  мужу  настроение.
Если жена и сядет послушать, видно, что половину она мимо ушей пропускает.
     А мужчине "ухо" нужно. Все равно чье - лишь бы его слушали.  Вроде  как
вы сейчас. Вот он и идет в бар. Для мужчины нет слаще, как в баре  посидеть.
У каждого есть свое любимое местечко возле стойки.  Если  мужчина  придет  и
видит, что оно занято, он начинает злиться. Ему кажется, будто  он  один  на
него право имеет.
     - Вроде того,  как  некоторые  считают,  будто  они  владельцы  мест  в
пригородном поезде, - заметил я.
     - Вот-вот. Когда постоянный посетитель, входит в бар, он идет прямо  на
свое привычное место. Там уж и дружки его должны быть. Я заметила, что когда
кто-нибудь входит в бар и видит, что его приятель стоит не там, где  всегда,
он ни за что сам к нему не подойдет. Будет ждать  на  своем  обычном  месте,
пока тот не подойдет к нему. Даже - поверите ли -  не  взглянет  на  дружка,
просто ждет.
     - Вы, конечно, хорошо знаете постоянных клиентов?
     - Еще бы! Вдоль и поперек! Знаю, что они пьют, и никогда не  спрашиваю,
что наливать. Постоянные очень любят,  когда  им  сама  нальешь,  не  ожидая
заказа. Это  все  равно,  как  когда  при  входе  тебе  кланяется  официант.
Чувствуешь, что ты, как-никак, важная персона!
     - Но есть  и  такие  клиенты,  которым  это  не  нравится.  Это  нельзя
забывать. Ты отлично знаешь, что они пьют, но все равно сначала спрашиваешь.
Их не так уж много, но если уж он так любит, надо ему угождать.
     - К новичкам у вас, конечно, подход другой? - продолжал спрашивать я.
     -  У  хорошей  буфетчицы  к  новичкам  подход  самый  приветливый.  Как
завидишь,  что  в  бар  входит  кто-то  незнакомый,  надо  с  ним  сразу  же
заговорить: "Вот свободное местечко", - скажешь ему. "Проходите сюда,  здесь
хоть  поговорить  можно.  Подвинься,  Гарри".  Ему  это  понравится,  будьте
уверены, он обязательно придет опять. И из случайного посетителя превратится
в постоянного.
     Дело, видите ли, вот в чем, - им хочется, чтобы буфетчица хорошо к  ним
относилась, потому и они уважение  к  ней  проявляют.  Если  суп  на  костюм
клиента прольет официантка, клиент ее наверняка  обругает.  Извиняйся  перед
ним, не извиняйся - все равно. Если же буфетчица стакан пива перевернет  ему
на брюки, он только улыбнется: "Не беспокойтесь, пятна  не  будет".  И  даже
поблагодарит за тряпку, которую подаст ему буфетчица, чтобы вытереть брюки.
     - А что вы делаете с теми, кто  не  умеет  пить  -  кто  буянит,  когда
выпьет?
     - Да видите ли, тут быстро определяешь, как на кого действует  выпивка.
Когда видишь, что парню уже довольно, что если еще  выпьет,  то  обязательно
набуянит, стараешься обслуживать возможно медленнее.  Вы  не  поверите,  как
легко можно таким образом ограничить человека в  выпивке,  да  так,  что  он
никогда не догадается, что у тебя на уме!
     К ругателям опять же нужен особый  подход.  Буфетчицу  они  никогда  не
обругают: в баре не найдется человека, который не встал  бы  на  ее  защиту.
Нет, набрасываются они обычно на собутыльников или на  посторонних.  В  баре
всегда шумно, стоит гул голосов, но  как  только  двое  начинают  ссориться,
сразу же  наступает  тишина.  Все  прислушиваются,  просто  чувствуешь,  как
накаляется атмосфера.
     Буфетчица должна  вмешаться,  как  только  услышит  повышенные  голоса.
Нельзя  дожидаться,  пока  они  начнут  махать  кулаками.  Сначала  пробуешь
уговорить их, успокоить, ну  а  если  это  не  помогает,  зовешь  на  помощь
хозяина.
     - До чего же у вас интересная работа! - невольно воскликнул я.
     - А то нет! Буфетчицы вроде как водопроводчики или тещи -  без  них  ни
один анекдот не обходится. Но на деле-то они совсем не такие. Они должны все
уметь. Повар ушел - буфетчица идет на кухню, пока  нового  не  найдут.  Жена
хозяина уехала куда-то - буфетчица тут как тут, детей нянчит. Мужчины сплошь
и рядом за выпивкой выкладывают ей свои  неприятности,  и  она  их  слушает;
советы она им не дает, просто рассказывает разные подходящие случаи из своей
практики. Ни в  каком  случае  она  не  должна  теряться.  Даже  когда  сама
споткнется.
     На "чистой" работе девушки работают себе  и  работают,  пока  замуж  не
выйдут, они и поговорить-то  толком  не  умеют.  Оттого-то  мужчины  охотнее
разговаривают с мужчинами. Что там говорить  -  девушек  воспитывают  плохо,
большинство их понятия не имеет, как вести дом,  а  это  ведь  самая  важная
работа в мире.
     Несколько месяцев тому назад я лежала в больнице, сиделка принесла  мне
как-то обед. "Что это? - спрашиваю. - Говядина или баранина?" Она  поглядела
в тарелку. "Не знаю", - говорит.
     А я, когда мне было двенадцать лет, умела приготовить обед не хуже, чем
моя мать. У буфетчицы сердце отзывчивое и руки щедрые - запомните это.
     Она встала.
     - Спасибо, - сказал я.
     - Не стоит, - ответила она. - Меня еще в  жизни  никто  так  хорошо  не
слушал.


        ГЛАВА 17  

     Долли Тревис, - сказала  мне  как-то  буфетчица  Джин  Оксфорд,  -  уже
столько раз бросали мужчины, что она  цепляется  за  своего  Гарри,  как  за
соломинку. Она вытерпит от него все, лишь бы  он  не  ушел  от  нее  совсем.
Положение у нее унизительное, но она все еще на что-то надеется. Вот до чего
иногда доходят одинокие женщины сорока пяти лет.
     Мы говорили с Джин о ее приятельнице, которая недавно поселилась вместе
с ней. Мне было сказано, что приятельница возьмет на себя половину стоимости
квартиры и что она "никому не доставит хлопот".
     Долли  не  работала,  она  была  "содержанкой".  Содержал  ее  Гарри  -
шестидесятипятилетний толстяк с желтоватым цветом лица и красными пятнами на
пухлых щеках.
     Гарри вылезал из своего  дорогого  автомобиля,  тяжело  дыша,  и  хмуро
смотрел на собственный живот, на котором, казалось, навсегда  оставило  след
вдавившееся в него рулевое колесо.
     Выйдя  из  машины,  Гарри  одергивал  жилет,  смахивал  пепел  с  брюк,
поправлял  галстук  и,  преодолевая  естественное  стремление  своего   тела
двигаться возможно медленнее и осторожнее, бодрой походкой шел к двери.
     Ему не приходилось звонить, дверь сразу  же  распахивалась  перед  ним;
Долли уже ждала на пороге после долгих часов, проведенных у окна  в  комнате
Джин на втором этаже.
     -  Гарри!  -  восклицала  Долли  Тревис,  и   в   голосе   ее   звенела
благодарность.
     Долли подолгу  выстаивала  так  у  окна,  но  это  не  было  счастливым
ожиданием возлюбленного; все это время  она  была  погружена  в  мучительное
сомнение.
     Из окна их комнаты был хорошо виден дом, где находилась квартира  Гарри
и куда он часто привозил с собой женщин. Это был богатый  человек,  владелец
прибыльного  агентства,  он  легко  и  свободно  тратил   деньги   на   свои
удовольствия.
     С девушками, которых он приводил  к  себе,  он,  по  всей  вероятности,
знакомился в холлах фешенебельных гостиниц, а может, они работали в конторах
фирм, с которыми он имел деловые  связи.  Девушки  эти  были  хорошо  одеты,
держались самоуверенно, некоторые с улыбкой заглядывали Гарри в глаза, когда
он пропускал их в двери своей квартиры. Они оставались у него  часок-другой,
иногда целую ночь. Долли точно знала, сколько времени они там проводили. Она
вела этому учет.
     - Долли не смеет упрекать его, - рассказывала  мне  Джин.  -  Он  сразу
бросит ее, если она хоть слово скажет. Гарри выдает ей пять фунтов в  неделю
и иногда берет ее с собой  куда-нибудь  вечером,  если  ему  не  подвернется
что-нибудь поинтереснее. Она веселая, умеет одеваться и все еще хорошенькая.
Когда Гарри бывает где-нибудь  с  Долли,  он  даже  внимателен  к  ней.  Его
устраивает постоянная содержанка, к  которой  он  может  заявиться  в  любое
время. Бедняжка Долли - именно то, что ему нужно.
     Затем Джин поведала мне, что Долли просто не в силах оторваться от окна
- ей необходимо все время следить за квартирой Гарри.
     Я сказал, что мне такое занятие кажется  удивительно  бессмысленным,  и
ото всей души пожалел Долли.
     - Я уж и то ей говорила, - вздохнула Джин. -  Говорила,  что  если  она
будет торчать у окна и прислушиваться к каждому звуку, то кончит сумасшедшим
домом. Я пригрозила,  что  ей  придется  переехать  от  меня,  если  она  не
прекратит это. Если хотите знать, я сама начинаю нервничать. Места  себе  не
нахожу. Стоит ей увидеть, что из  его  машины  выходит  девушка,  она  будто
каменеет вся. Взглянет на часы и смотрит, смотрит не отрываясь, и лицо у нее
делается... просто невозможно смотреть на такое лицо.
     Мне пришлось однажды видеть, как машина сбила девушку,  она  лежала  на
мостовой вся в крови, платье задралось кверху, а девушка лежала и ничего  не
чувствовала. Это - скажу я вам - было очень страшно, кругом мужчины смотрят,
а она ничего не знает. Когда она пришла  в  себя,  она  попыталась  опустить
юбку, но не смогла. Я подошла, поправила на ней платье, и она посмотрела  на
меня... никогда не забуду этого взгляда -  в  нем  не  просто  благодарность
была, а еще что-то, я даже выразить не могу, что именно...
     И вот, когда Долли не отрываясь  смотрит  из  окна  на  Гарри,  который
приехал в машине с другой женщиной, у меня бывает на душе так же плохо,  как
когда я увидела ту девушку на мостовой.
     - Почему же она его не бросит? - не выдержал я.
     - Вы - не  сорокапятилетняя  женщина,  у  которой  ничего  в  жизни  не
осталось, - ответила Джин, глядя на меня с высоты своего жизненного опыта. -
Вам этого все равно не понять.
     Случалось, Гарри брал с собой Долли, когда уезжал  по  делам  в  другой
город.  Подготовка   к   такому   путешествию   доставляла   ей   величайшее
удовольствие. Она покупала новое платье, делала прическу  в  парикмахерской,
долго втирала в увядшую кожу всякие лосьоны и кремы. С лица  ее  не  сходила
улыбка, в голосе звучала радость, она выискивала предлог, чтобы поговорить о
Гарри, как будто ее распирало от любви к нему и ей нужно было  поделиться  с
кем-то своими чувствами.
     Она  хотела,  чтобы  все  знали  о   его   щедрости,   великодушии,   о
замечательном отношении к ней; слова хвалы и благодарности рвались наружу  -
подобно детям, столпившимся у дверей школы в ожидании, что дверь распахнется
и они вырвутся на волю.
     Достаточно  было  одного  слова,  чтобы   началось   это   восторженное
словоизвержение. Вы тут же  узнавали,  что  Гарри  -  прекрасный,  добрейший
человек, что он обязательно женится на Долли, когда придет время. Все,  чего
хотела Долли от вас, это чтобы вы  соглашались  с  похвалами,  которыми  она
осыпала Гарри.
     Я, признаться, ни разу не мог на это отважиться.
     Когда Долли возвращалась из таких поездок, радостного настроения ее как
не бывало. Молчаливая, подавленная, она  снова  проводила  долгие  печальные
часы у окна.
     По возвращении Гарри всегда оказывался очень занятым, не бывал у  Долли
по две недели, потом неожиданно появлялся с цветами в руках.
     Однажды вечером я стоял  у  подножья  лестницы  и  вдруг  услышал,  как
наверху кто-то  закричал,  крик  оборвался,  наступила  тишина.  Я  подождал
немного, раздумывая - не подняться ли наверх, но, успокоенный тишиной, пошел
к себе, закурил и задумался.
     Немного погодя в комнату ко мне вошла Джин, она  села  за  стол  против
меня и сказала:
     - Гарри попал в автомобильную катастрофу.  Он  погиб.  Долли  несколько
минут тому назад прочла об этом в "Геральде".
     Я откинулся на спинку стула и глубоко вздохнул.
     - С ним была девушка, - продолжала Джин. - Она осталась жива.
     Несколько минут прошло в молчании; потом я сказал:
     - А как Долли? Что она делает?
     - Лежит на кровати, уткнувшись головой в подушку, - не хочет,  чтобы  я
видела ее лицо. Джин встала и направилась к двери:
     - Пойду к ней. Я только хотела сказать вам.
     - Спасибо, - сказал я.
     Джин остановилась в дверях, глядя на протершийся линолеум.
     - Бедная Долли, - сказала она. - Ей больше незачем смотреть в окно.


        ГЛАВА 18  

     Жену пароходного механика  из  второй  квартиры  верхнего  этажа  звали
миссис Джордж Ричарде; жильцы называли ее просто по имени - Фэс.
     После неудавшейся попытки изменить наши  отношения,  Фэс  напустила  на
себя добродетельный вид, и я прикинулся,  что  этому  виду  верю.  Часто  по
утрам, когда я убирал лестницу, она перегибалась через перила второго  этажа
и вступала со мной в разговор, в то время как миссис Скрабс, приоткрыв  свою
дверь, жадно подслушивала.
     - Вам не следовало бы самому  убирать  лестницу,  мистер  Маршалл,  это
женское дело.
     - Вы считаете, что мне пора жениться?
     - Да как вам сказать. Сдается мне, что вы  не  будете  счастливы,  если
женитесь.
     - Почему?
     - Вы тогда не сможете каждый вечер уходить из дому, как теперь.
     - Разве это так уж важно?
     - Да, очень важно, - сказала Фэс. - Раньше я часто бывала на вечеринках
с Джорджем. Бывало так, что он  но  время  рейса  подружится  с  пассажирами
своего парохода, а когда приезжает в Мельбурн, они приглашают его  в  гости.
По-моему, надо как можно меньше сидеть дома. Когда бываешь  на  людях,  хоть
жизнь ощущаешь как-то.
     - Может быть, вы и правы,  -  сказал  я  механически,  лишь  бы  что-то
сказать.
     - Джордж разрешил мне устроить вечеринку,  если  я  захочу.  Сам-то  он
развлекается на разных вечеринках, когда попадает в Сидней или Брисбен.
     - Почему бы вам с Джорджем не устраивать вечеринки, когда он  приезжает
в Мельбурн? Фэс помрачнела:
     - Не знаю... Он ведь чудак. Как только попадает  домой,  вечеринки  его
уже  не  интересуют.  Мужчины  только  о  себе  думают:  когда  им   хочется
куда-нибудь пойти, и ты иди, когда они желают дома  сидеть,  ты  тоже  сиди.
Если они не хотят вечеринки - не смей ее устраивать.
     Прежде, когда я только гуляла с Джорджем, он из кожи лез, лишь  бы  мне
угодить, покупал мне шоколад и еще там всякую всячину.  А  теперь  постоянно
ноет из-за денег, а ведь все равно их нет. Джордж даже не  разговаривает  со
мной, как прежде. Мы тогда часами болтали о том, о сем, а теперь - никогда.
     Мама говорит - все мужья такие. Они просто  не  способны  поговорить  с
женой по-хорошему. "Если он тебе ничего не говорит, ты тоже  молчи",  -  вот
как она считает.
     Через несколько дней Фэс спросила меня, не буду ли  я  возражать,  если
она  устроит  вечеринку.  В  порту  стоит  немецкий  крейсер  "Кельн",   она
познакомилась с несколькими матросами  оттуда,  ребята  они  славные,  и  ей
хочется пригласить в гости их и кое-кого из знакомых девушек.
     Я