дал бы ему не больше восемнадцати. Волосы у него  были  рыжеватые,  а  глаза
ярко-голубые, они смотрели на все спокойно,  с  сочувственным  любопытством.
Глаза  Альберта  смеялись,  даже  когда  его  веснушчатое  лицо   оставалось
серьезным. Смеялся он охотно, но  беззвучно,  запрокинув  голову  и  прикрыв
глаза.
     На меня этот беззвучный смех производил странное впечатление. Казалось,
он говорит вовсе не о радости, а о скрытой иронии.
     Тем не менее Альберт был счастлив. Отец и сын относились друг к другу с
ласковой терпимостью, хотя  постоянно  переругивались.  Споры  и  перебранки
вносили разнообразие и оживление в их жизнь,  которая  без  этого  могла  бы
стать пресной и монотонной, и давали  возможность  оттачивать  довольно-таки
соленое чувство юмора.
     Настойчивое  утверждение  Цыгана,  что  Альберт   не   в   своем   уме,
основывалось на полном отсутствии честолюбия у этого юноши.  Он  отказывался
даже зазывать посетителей в палатку или учиться  предсказывать  судьбу.  Его
вполне устраивало ставить и разбирать палатку, готовить  еду  и  возиться  с
машиной.
     Альберту нравилось наблюдать людей  и  рассуждать  о  жизни.  Он  любил
смотреть на луну, на звезды и мог часами изучать обыкновенный муравейник.  А
иногда он высказывал какую-нибудь нелепицу и смотрел, как я на это реагирую.
     Однажды он спросил меня:
     - По-твоему, ты чем живешь - умом?
     - То есть как это?
     - Есть у тебя душа - ты как считаешь?
     Цыган сидел поблизости, штопая яркую хламиду, в которой он предсказывал
судьбу. Услышав слова Альберта, он поднял голову:
     - Ну, в тебе-то души не больше, чем вот в том чертовом булыжнике.
     - Мой старик боится духов, - доверительно сказал Альберт, -  он  ни  за
что не хотел бы встретиться с духом лицом к лицу.
     - Пошел ты к черту, - громко сказал Цыган,
     - Я вот о чем, - продолжал Альберт. - Ведь когда человек умирает,  душа
вылетает из него как дым. Вот так, понимаешь. - Он помахал рукой,  изображая
полет мотылька.
     - Я в это не верю, - сказал я.
     - Откуда же тогда произошел человек?
     - Когда-то давно землю населяли первобытные существа, - стал  объяснять
я. - Жили они в пещерах и были покрыты волосами. Изображения  таких  существ
найдены на стенах пещер на севере Испании. Они охотились, убивали животных и
питались ими. Вот из них-то мы постепенно и развились.
     - Слыхал я это - насчет происхождения от обезьяны, да только я этому не
верю, - возразил Альберт. - Опять же - Адам и Ева. Ведь их-то ты  не  можешь
сбросить со счета?
     - Конечно, могу, - отвечал я. - Это просто такая аллегория.
     - Такая - что? - Аллегория.
     - Наплевать мне на все мудреные слова. Как ни называй Адама и Еву,  все
ж таки человек произошел от них.
     - Да не было их вовсе, - стоял я на своем.
     - Хорошо. Допустим - не было. А для чего мы, например, живем?
     - Это зависит от нас самих. К примеру, я  должен  решить,  для  чего  я
живу, - чтобы отнять у тебя твои часы или чтобы отдать тебе свои.
     - Валяй дальше, - воскликнул он, улыбаясь. - Что же ты решил?
     - Не торопись. Это еще не все. Может, я решу дать  тебе  за  часы  пять
шиллингов и еще обещаю, что стану говорить, который час, каждый раз, как  ты
захочешь узнать время.
     - Понятно. А как быть с  моим  стариком?  Он  ведь  тоже  хочет  знать,
который час. Он всегда спрашивает у меня. А у меня не будет часов, они будут
у тебя.
     - Верно. За шиллинг я и ему  буду  говорить,  который  час.  Я  захвачу
монополию на часы и каждому, кто за пять шиллингов  отдаст  мне  свои  часы,
буду отвечать, который час. Я построю башню и с ее верхушки  буду  выкликать
время. А потом люди, у которых много  денег,  начнут  платить  мне,  чтоб  я
говорил неверное время - для того, чтоб парни, которые на них  работают,  не
знали, когда пора шабашить. В конце концов  никто  не  будет  знать  верного
времени.
     - Но, между прочим, к вечеру ведь темнеет,  -  заметил  Альберт.  -  По
солнцу можно сообразить.
     - Верно. Когда я стану объявлять полдень в полночь - люди меня  наконец
раскусят. Они объявят мне войну, а я заряжу пушки часами и стану стрелять  в
тех, у кого отобрал эти часы. И, может быть, убью тебя твоими же часами.
     - Значит, для этого мы и живем?
     - Нет, этого я не говорил.
     - Тогда для чего же?
     - Я хотел бы, чтоб у каждого были свои часы, и  чтобы  все  люди  знали
верное время, - сказал я. - Тогда не из-за чего было бы затевать войны.
     Альберт поковырял землю палочкой, улыбка слегка тронула  его  губы;  он
взглянул на меня:
     - Думаешь, я не понял, куда ты клонишь?
     - Ты прекрасно все понял.
     Он  сидел  на  корточках,  подтянув  колени  к  подбородку,  как  сидят
аборигены. Пододвинувшись  ко  мне  поближе,  все  также  на  корточках,  он
протянул руку и похлопал меня по груди. Глаза его озорно - как у мальчишки -
заблестели.
     - Знаешь, я как раз посмотрел на твои часы, - сказал он. - Они  отстают
на пять минут.
     И, откинув голову назад, беззвучно засмеялся. Потом он сказал:
     - Мой старик считает, что человек только после  тридцати  лет  начинает
разбираться в жизни. А ты как думаешь?
     - По-моему, он не прав. Если бы он был прав, мы с тобой оба ни в чем бы
не разбирались. А сколько лет ему самому?
     - Выходит, ты один из тех, кто у каждого спрашивает: сколько вам лет?
     - Что ты хочешь этим сказать?
     - Мой старик считает, что возраст тела и возраст души человека  -  вещи
разные. Люди, которые судят на возрасту  тела,  обычно  относятся  к  другим
свысока. И ты лучше не спрашивай моего старика, сколько ему лет, он этого не
любит.
     - Ладно, - согласился я и спросил: - Он что, был гипнотизером? Я прочел
это на фургоне.
     - Ну это когда он в расцвете был. Да он сам тебе лучше  расскажет.  Эй,
отец, - позвал он. - Иди, расскажи Алану,  как  ты  заставлял  меня  глотать
свечи.
     Цыган кинул одеяние прорицателя в палатку и подошел к нам.
     - Свечи делались из воска и  сахарной  глазури,  -  пояснил  он.  -  Мы
вставляли в них фитиль и зажигали с одного конца.
     - На вкус они были не так уж плохи, - заметил Альберт.  -  Я  и  сейчас
согласился бы сжевать парочку. Может, состряпаешь несколько штук завтра,  а,
отец? А вечерком у костра мы бы их пожевали.
     - Брось валять дурака, - сказал Цыган.
     - Скажите, вы и вправду могли гипнотизировать? - спросил я.
     - Нет. Просто тогда у меня были  деньги,  и  я  нанимал  целую  труппу.
Представления мы давали в провинции, в небольших залах. -  Он  повернулся  к
сыну. - Альберт, сходи в палатку, достань  какую-нибудь  программку.  Они  в
старом чемодане.
     Выйдя из палатки, Альберт протянул  мне  розовую  программу,  в  центре
которой была фотография сравнительно молодого Цыгана, облаченного в вечерний
костюм и бархатную накидку.
     - Таков был мой старик - пока  жизнь  его  не  стукнула,  -  представил
Альберт отца.
     - Не обращай на него внимания, Алан, пусть болтает, - сказал  Цыган.  -
Читай лучше, что там написано. Сверху стояло:

     "Зрелище из зрелищ! Не пропустите!"

     Чуть пониже значилось:

     "Гипноз и сказочные видения!!!

     Все это покажет вам  цыган  и  его  ассистенты,  совершающие  турне  по
Австралии!

     Вы будете хохотать до упаду; и не поверите своим глазам.

     Это ново, необычно, захватывающе!

     Посмотрите на прекрасную девушку в стеклянном гробу в состоянии транса.

     Посмотрите, как будет размозжена голова этой девушки! (Обман зрения под
гипнозом.)

     Посмотрите, как под ногти прекрасной девушки загоняют иголки.

     Посмотрите, как пожилые люди пишут детскими каракулями.

     Сто фунтов тому, кто поймает артистов на малейшем мошенничестве.

     Тупые и рассеянные люди не поддаются гипнозу.

     Чем одареннее человек, чем умнее, тем легче поддается он гипнотическому
внушению.

     Люди, имеющие отношение к медицине, приглашаются особо".

     Прочитав программу, я спросил:
     - Кто сочинил все это?
     - Я, - сказал Цыган.
     - Ну, и как проходили представления?
     - У меня в труппе были прекрасные артисты, - сказал он. - Они впадали в
транс при первом же моем пассе. Только  обходилось  это  слишком  дорого.  А
когда гадаешь, довольно и одного человека.
     - Двух, - поправил Альберт.
     - Я же сказал - "человека".
     - Вот именно. Я и подумал, что и ты ведь тоже человек.
     - И вы хорошо гадаете? - спросил я.
     - Без хвастовства скажу - да.
     - Хвастать он у нас не любит, - вставил Альберт.
     - Расскажите мне, как вы это проделываете, - попросил  я.  -  Меня  это
очень интересует. Главное - наблюдать и на основе  своих  наблюдений  делать
выводы, так ведь?
     - Пожалуй, что так, - неуверенно сказал Цыган. -  Впрочем,  это  далеко
еще не все. Надо уметь разбираться в людях. Сейчас я все  тебе  объясню.  На
женщин, например, надо сначала нагнать уныние. Они это любят. А перед концом
сеанса можно их  и  подбодрить  -  предсказать  наследство,  или  выигрыш  в
лотерее, или еще что-нибудь. Но для начала - обязательно нагнать тоску.
     - Я думаю, здесь вы ошибаетесь, - сказал я.
     - Думай что хочешь, - я знаю,  что  прав.  -  Узнаю  своего  старика  -
что-что, а прав он всегда, - заметил Альберт.
     - Заткнись, - невозмутимо сказал Цыган. - Кого интересует твое мнение?
     - Никого, - согласился Альберт.
     - Вот и помолчи. Значит, на чем я настаиваю?  Каждой  женщине  нравится
воображать себя несчастной. Уж я-то знаю женщин.
     - Узнаю своего старика - все-то он знает, - опять вставил Альберт.
     - Что бишь я говорил, - продолжал Цыган. - Сейчас ты все поймешь. -  Он
сделал жест, указывавший на твердую решимость убедить меня в своей  правоте.
- Представь, что перед тобой сидит женщина - пусть сейчас это будет Альберт.
Вот именно, сейчас он - женщина. Сиди прямо, идиот несчастный! "Ах,  миссис,
- говорю я ему - ей то есть. - Ах, миссис, - говорю я и  кладу  руку  ей  на
плечо. - У вас была трудная жизнь".
     - А ведь меня ты не так учил, - вмешался Альберт. - Ты говорил, никогда
не хватай женщин руками во время сеанса.
     - Я говорил - не хватай за коленки.
     - О коленках ты ничего не говорил, отец.
     - Ну, так говорю сейчас. Итак, ты кладешь руку ей на  плечо,  вроде  бы
выражая сочувствие.  Ей  это  нравится.  Она  уже  думает,  что  лучше  тебя
гадальщика на свете нет. Потому, что ты  ее  понимаешь.  А  если  бы  ты  ей
сказал: "Миссис, у вас не жизнь, а  сплошной  праздник".  Что  бы  из  этого
получилось? Предположим, ты бы ей это сказал...
     - Держа руку у нее на плече? - поинтересовался Альберт.
     - Провались ты - конечно же, нет. Когда хвалишь, держи руки  при  себе.
Если бы ты сказал ей: "Миссис, у вас не жизнь, а сплошной праздник",  -  она
сочла бы тебя дураком. Да ты и был бы дураком.
     - Господи, помилуй нас, грешных! - на церковный лад пропел Альберт.
     Я с удивлением посмотрел на него.
     - Не обращай на него внимания, - сказал Цыган.  -  Милости  божьей  ему
никакой не нужно. Это он так, перед тобой выламывается.
     Отмахнувшись от Альберта, Цыган продолжал:
     - Так о чем я? Да, насчет того, как нагонять на женщину тоску.  Заходит
как-то ко мне одна женщина, вид  замученной  жизнью  домохозяйки  и  в  руке
сжимает кошелек.
     - А какое значение имеет здесь кошелек? - спросил я.
     - Очень большое. Если женщина цепляется за  свой  кошелек,  значит,  ее
тревожат домашние дела. В этом кошельке все ее богатство.  И  ей  приходится
изо всех сил биться, чтоб в этом кошельке всегда водились деньги. Это  яснее
ясного. Ну я и говорю ей: "Вы устали от такой жизни. Вы сами выбрали ее,  но
теперь она вам, видно, не под силу. Вам хочется все бросить и  уйти.  Но  не
делайте этого. Не бросайте детей".
     - Не вижу, как вы этим могли ее подбодрить, - заметил я.
     - Слушай дальше! Потом я ей говорю: "Дети воздадут вам сторицей".
     - Интересно,  где  тебе  удалось  подцепить  это  выражение?  -  сказал
Альберт.
     - Отстань. Значит, дальше я говорю ей: "Младший  принесет  вам  большое
счастье".
     - А почему не старший? - удивился я.
     - Потому, что матери всегда больше любят младших. Это каждому ясно.
     - Моему старику все всегда ясно, - вставил Альберт.
     - А другой женщине я сказал, - продолжал свой рассказ Цыган, -  "у  вас
хороший муж. Но он вас не ценит".
     - И что же она на это ответила? - спросил я.
     - Она? Что она  ответила?  -  повторил  он  за  мной,  видимо  стараясь
выиграть время, чтобы придумать подходящий ответ.
     - Мой старик помнит  только  то,  что  сам  говорит,  -  "  пробормотал
Альберт,
     - Она сказала: "Кому это и знать, как не мне".  А  я  ей  на  это:  "Вы
отдали ему всю свою жизнь".
     - И что она тебе на это ответила? - спросил Альберт.
     - "Кому это и знать, как не мне" - вот что она ответила. "Да, -  говорю
я ей, - вы непонятая натура".
     - Кому же это и знать, как не ей, - заметил Альберт.
     - Ну, а как с мужчинами? - допытывался  я.  -  Что  вы  делаете,  когда
приходят мужчины? Ведь с ними труднее иметь дело?
     - Нет, что вы, гораздо легче. С мужчинами надо держаться недоступно.  А
если попадется, который много о себе воображает, надо сразу же показать  ему
его место.
     - Ты сегодня в ударе, отец, - сказал Альберт. Цыган был  явно  польщен,
но не стал отвлекаться и продолжал:
     - Их надо держать в напряжении, тогда дело в шляпе.
     - Держать в напряжении? - не понял я.
     - Надо, чтобы они оробели. Это относится и к  женщинам,  и  к  мужчинам
одинаково. Пусть чувствуют себя неловко.
     - Короче, надо их одурачить, - пояснил  Альберт.  Цыган  пропустил  это
замечание мимо ушей.
     - Один мой знакомый зазывала любил  говорить  так:  "Мужчин  исследуем,
женщин обследуем". Остряком он, видите  ли,  себя  считал.  Нельзя  острить,
когда люди приходят к тебе со своими надеждами. - Цыган умолк и посмотрел на
собаку, спавшую перед входом в палатку. - Скоро  ощенится,  -  сказал  он  и
снова повернулся ко мне. - Так вот, про мужчин... Их надо сразу трахнуть  по
башке, чтоб они и думать забыли, что можно тебе  не  поверить.  Один  парень
решил, видно, сбить меня и  сразу,  как  вошел,  заявил:  "Я  пришел  просто
позабавиться, не верю я в судьбу", - так этому парню я сказал:  "У  вас  нет
ничего за душой, вы - кочевник, странник, скитающийся  по  просторам  земли.
Скоро вам будет сорок, а чего вы добились?  Жизнь  ваша  пуста.  Гордость  и
тщеславие погубили вас. Была однажды у вас в жизни женщина..." - "Я ее очень
любил", - говорит он. "Но вы обошлись с ней дурно, - говорю я.  -  И  теперь
вам приходится расплачиваться за это". - "Она  сама  ушла",  -  начинает  он
оправдываться. "Да, - говорю я. -  Но  почему  она  ушла?"  -  и  грожу  ему
пальцем. На это "он ничего не  ответил.  Совсем  сник  парень.  Я  его,  как
говорится, вывел из равновесия, и после с ним уже не было хлопот.
     - Как интересно! - сказал я.
     - Еще бы! - улыбнулся Цыган. - Это только начало, а сколько я могу  еще
порассказать!
     - Да, уж это точно, порассказать он может, - поддакнул Альберт.
     - С мужчинами справиться легко, - продолжал Цыган, - а вот  с  женщиной
иногда  можно  влопаться.  Заходит  однажды  в  мою  палатку  девушка.  Явно
беременная, и по виду одинокая. Я возьми да и скажи: "Итак,  милая  девушка,
вы согрешили". - "Что вы плетете? - возмутилась она. - Я замужем". - "Вот вы
не дослушали, я именно это и собирался сказать.  Хотите  узнать  наклонности
вашего будущего ребенка?" - "Я вас выведу на чистую воду, -  кричит  она.  -
Мошенник вы, вот кто!" - "Спокойно, - говорю я. - Я  четыре  года  учился  в
университете, а потом возглавлял кафедру хиромантии".
     - Кстати, отец, - сказал Альберт. - Я вспомнил, что у нашего стула  для
посетителей ножка расшаталась. Придется завтра  починить  ее.  Не  то  сядет
какая-нибудь тяжеленная, стул не выдержит - и полетит она вверх  тормашками,
прямо тебе на колени.
     - Провались ты, негодник, - огрызнулся Цыган и снова повернулся ко мне.
- Так вот, значит, принялась она меня отчитывать: бессовестный вы,  говорит,
и все в этом роде... Пришлось прибегнуть к угрозам, чтоб успокоить ее. "Если
вы не отстанете, говорю, я вызову полицию  и  вас  арестуют  за  оскорбление
действием". Тут же утихомирилась. Выскочила из палатки как ошпаренная.
     - Боже праведный! - невольно воскликнул я.
     - Он-то праведный, - вмешался Альберт. - А вот на земле праведника днем
с огнем не отыщешь.
     - А еще надо уметь ударить в самую точку, - продолжал Цыган.
     - Что это значит?
     - А вот что: говоришь человеку  что-нибудь  о  нем.  Можешь  попасть  в
точку, а можешь и не попасть. Тут  уж  надо  идти  на  риск.  Стараешься  по
выражению лица увидеть - угадал ты или нет. Если не угадал - надо уметь,  не
теряя ни минуты, вывернуться.  А  вывернуться  порой  бывает  очень  трудно.
Как-то  подходит  к  палатке  женщина  лет  сорока,  а  с  ней  мальчик  лет
шестнадцати. У меня в брезенте проверчена дыра, так что я вижу  посетителей,
прежде чем они входят в палатку, и уже знаю, кто с кем пришел. Ну,  является
ко мне эта женщина, и первым делом я говорю  ей,  "очень  интересная  у  вас
рука". Всегда следует говорить, что у них интересные линии на руке. Тут  они
проникаются к тебе доверием, и тебе легче бывает  выведать  у  них  то,  что
надо. И тут я бью в точку: "По вашей руке вижу, что у вас есть сын, примерно
шестнадцати лет". - "Простите, нет, - говорит  она,  -  я  одинока".  Тут  я
начинаю изворачиваться. "Правильно, говорю, но такой сын был бы у вас,  если
б вы вышли замуж за того человека, который ухаживал  за  вами  двадцать  лет
назад".
     - И она поверила? - спросил я.
     - Конечно. А что ей оставалось?
     - Она могла бы встать и уйти, - заметил Альберт.
     - Как бы не так!  Она  же  заплатила  кровные  два  шиллинга!  Не  будь
дураком!
     - Ну, а фараоны? - спросил я. -  Как  вам  удается  их  обводить?  Ведь
гадать и предсказывать судьбу - запрещено законом.
     - У меня нюх на стукачей. Как-то перед представлением является  ко  мне
один такой малый - а я видел, что до того он  все  шнырял  между  палатками.
"Чем промышляешь?" - говорит. "Я  -  бродячий  актер",  -  отвечаю.  "Судьбу
предсказываешь?" - говорит. "Ну да", - говорю. "На чем  же  ты  гадаешь?"  -
спрашивает. А я - в ответ:  "Есть  у  тебя  чайная  кружка?  Мне  достаточно
нескольких чаинок на дне, и я по ним прочитаю, что ты стукач..."
     - А вот одному моему приятелю, Питеру... подработать  ему,  видишь  ли,
надо было. А на той ярмарке не было френолога, он и решил это обстоятельство
использовать. Но у бедняги нюх подгулял - налетел на  жену  полицейского.  И
сел мой Питер на шесть  месяцев  за  решетку.  Женщин,  которые  хотят  тебя
засечь, можно определить по глазам  -  взгляд  у  них  особенный,  холодный,
неподвижный.
     - А как в Босуэлле? Фараоны не очень придираются?
     - Нет. Там даже все азартные игры бывают на  ярмарке.  И,  кроме  меня,
гадальщиков там не будет.
     - А кто у вас зазывала - Альберт?
     Альберт беззвучно рассмеялся.
     - Он-то! - Цыган фыркнул. - Ничего он не умеет.
     Мне приходится самому зазывать народ, а потом мчаться на свое  место  в
палатке.
     - Я, как только погляжу на толпу у палатки, так на меня тоска  находит,
- заметил Альберт. - Ну как подружишься с человеком, который  думает,  будто
ты его насквозь видишь. - И добавил: - Пожалуй, самые лучшие  друзья  -  это
кошки и собаки.
     - Но иногда они бывают очень надоедливы, - сказал я, думая о другом.
     - Друзья тоже, - возразил Альберт.
     - Помолчи, - оборвал его Цыган и обратился ко мне: - А  не  согласишься
ли ты поработать у меня зазывалой?
     - Мне бы больше хотелось самому предсказывать судьбу,  -  сказал  я.  -
-Давайте я вас подменю хотя бы на субботу. А вы  будете  зазывалой.  Вы  мне
много чего рассказали, мне кажется, что самую суть я уловил.
     - Тебе что, подработать надо?
     - Нет, - ответил я. - Я это бесплатно. Просто меня интересуют люди.
     - Я тебя научу всему, что сам знаю, - пообещал Цыган.
     - И тогда ты будешь знать не больше, чем сейчас, - вставил Альберт.
     - Десять лет тому назад я сказал ему это в шутку, - пожаловался  Цыган.
- Мог бы, кажется, придумать что-нибудь поновее.
     - Твое воспитание, - любезно сказал Альберт. - Я  не  виноват,  что  из
меня получился попугай.
     - Думаю, что ты справишься, - обнадежил меня Цыган. - А есть такие, учи
не учи, все  равно  ничего  из  него  не  получится.  Ни  самообладания,  ни
смелости, ни фантазии. Недавно в Олбери встретил я одного парня, знаю я  его
лет сто. Парень этот только и делает, что женится: в каждом  городе  у  него
жена. Но когда-то он был бродячим актером - и неплохим. Так вот, встретил  я
его на ярмарке и спрашиваю, как он сюда попал. "Да я тут  женился  на  дочке
одного фермера, - говорит. - Думаю, не удастся ли мне немного заработать  на
ярмарке. Я бы мог помочь тебе сегодня". - "Что ж, согласен, -  говорю  я.  -
Беру тебя на сегодня в  дело.  Ты  где  хочешь  работать  -  в  палатке  или
зазывалой?" - "Лучше в палатке, - говорит. - Если я  увижу,  что  ничего  не
получается, переменимся местами!"
     Только сел он на мое место - подцепил я какого-то парня и запускаю  его
в палатку; а этот мой многоженец увидел его через дыру в  брезенте  и  давай
бог ноги - смылся через задний ход.  Пропадал  целый  час,  потом  заявился.
"Видишь ли, говорит, это ведь брат моей третьей жены. Черт бы  его  драл!  У
меня никакой охоты не было с ним встречаться".
     - Это я вот к чему говорю, - пояснил Цыган. - Нет ли у тебя приятелей в
Босуэлле? Если есть, так они, пожалуй, начнут трепаться, что ты - мошенник.
     - Нет, я здесь никого не знаю, - успокоил я его.
     - Да, скоро она ощенится. - Цыган снова кивнул на свою  собаку.  -  Это
плохо.
     - Что ей надо, этой собаке? Каждый раз, как я подхожу к вашей  палатке,
она встает и начинает ходить за мной по пятам.
     -  Она  старается  загнать  тебя  в  палатку,  -  сказал  Цыган.  -   Я
натренировал ее, чтоб она добывала мне клиентов.
     - А что она делает, когда загонит кого-нибудь в палатку?
     - Стоит у входа и не выпускает, пока я не войду с другого хода.  Собаке
этой цены нет, если хочешь знать. Каждые пять минут приводит по клиентке.  С
женщинами она не церемонится, ну, а на мужчин рычит издали.
     - Помнится, отец, последний раз ты рассказывал эту небылицу в Джуни,  -
заметил Альберт. - Между прочим, тогда у тебя это лучше получалось.
     - Что ж, не всегда бываешь на высоте, - ответил Цыган.


        ГЛАВА 24 

     В день открытия ярмарки в Босуэлле я стоял вместе с Цыганом у  входа  в
его палатку и смотрел, как постепенно заполняется ярмарочная  площадь.  Было
рано.  Представления  еще  не  начинались,  но  работа   кругом   кипела   -
устанавливались балаганы, палатки для азартных  игр,  киоски,  сколачивались
дощатые помосты.
     Над палаткой  Цыгана,  привлекая  внимание  стекающейся  публики,  была
натянута парусиновая вывеска, гласившая:

        "ЦЫГАН - ХИРОМАНТ 
          Величайший Прорицатель Мира ответит на любой ваш вопрос.
        Последние недели турне по Австралии перед отъездом в Европу!
 По желанию подробное описание вашего будущего жениха или будущей невесты.
                 Всего два шиллинга за трехминутный сеанс!"

     Прочитав вывеску, я сказал:
     - Три минуты - маловато, пожалуй.
     - Вовсе нет, особенно если есть еще  желающие.  Кому  хочется  продлить
сеанс, пусть платит. Если после трех минут они продолжают задавать вопросы -
требуй с них добавочную плату.
     Мы смотрели на проходящих мимо  людей,  и  Цыган  высказывал  мне  свое
мнение о каждом.  Было  ясно,  что  он  склонен  считать  большинство  людей
несчастными, достойными жалости. Он приписывал им страдания  и  злоключения,
которых, я уверен, они не испытывали. Я-то хорошо знал, что  радостное  лицо
не всегда говорит  о  счастливой  жизни,  так  же  как  горькая  складка  не
обязательно является выражением большого  горя.  Лицо  человека  чаще  всего
отражает настроение момента, а настроение зависит но большей части от мелких
неприятностей и случайных радостей.
     Но, разумеется, куда заманчивей отыскивать на лицах отпечаток  горестей
и трагедий, чем объяснять кислое выражение несварением  желудка.  Импонирует
воображению.
     -  У  этой  женщины  трудная  жизнь!  -  говорил  Цыган,  указывая   на
проходившую мимо тощую крестьянку. - Все родичи ее эксплуатируют.
     Я выразил сомнение:
     - А может быть, она сама их эксплуатирует? И нарочно напускает на  себя
печальный вид, чтобы вызвать сочувствие или жалость к себе?
     - Может, и так, - согласился Цыган  и  добавил:  -  Посмотри-ка,  здесь
сегодня и из благородных дамочек кое-кто есть. Намотай это себе  на  ус.  Не
забудь предсказывать им, что скоро их мужья  заработают  на  чем-то  хорошие
деньги. Выигрыши в лотерею подходят только для бедняков.
     Но я уже решил предсказывать счастье всем клиентам:  подряд,  и  потому
ничего не ответил Цыгану. Немного погодя он сказал:
     - Заметь, что все бродячие актеры выглядят много старше  своих  лет.  А
все это оттого, что они постоянно сравнивают себя с теми, кто  помоложе.  Им
все кажется, будто  все  только  и  говорят,  как  они  состарились.  Ну,  и
старятся, конечно. Когда меня спрашивают: "Сколько вам лет?" - я отвечаю: "А
к чему вам мой возраст?  Может  быть,  по-вашему,  я  теперь  должен  меньше
радоваться жизни? Или вас  интересует,  кто  из  нас  двоих  больше  сдал  с
годами?" Все, что им нужно, - это подогнать вас под свой ранжир.  Погляди-ка
вон на того беднягу. Я его давно знаю - он ездит с труппой девушек.  Сколько
ему, по-твоему, лет?
     - Ну, на вид он совсем старик, - ответил я. - Лет около семидесяти.
     - Представь себе, не больше сорока. Беда в том, что уже  много  лет  он
без просыпу пьет метиловый спирт, вот и дошел бог знает до чего.
     - Выходит, от метилового спирта люди стареют?
     - А как же! Сначала человек усыхает  внутри,  а  потом  уж  и  снаружи.
Становится вроде сморщенной картофелины, завалявшейся на дне мешка.
     Цыган помолчал, потом, понизив голос, сказал:
     - Я все приглядываюсь  к  парню,  который  стоит  вон  у  той  палатки.
Посмотри на него. Видишь, какой затравленный. От кого-то он скрывается - это
ясно. Сам не здешний, а все равно боится налететь на знакомого. Видишь,  как
он озирается по сторонам - смотрит, нет ли в толпе  человека,  которого  ему
вовсе не хочется встретить. Определенно не желает, чтобы его увидели. И  все
на нашу палатку поглядывает. Что-то ему нужно узнать. Вот увидишь, это будет
наш первый клиент. Предоставь его  мне.  А  сам  приложи  ухо  к  палатке  и
послушай. Это тебе будет полезно.
     Он не ошибся. Незнакомец действительно вскоре подошел к нам.
     - Это вы предсказатель будущего?
     - Я. Хотите узнать свою судьбу? - спросил Цыган.
     - Да. Вроде того.
     - Заходите. - Цыган указал на вход в палатку и откинул полог.
     Я не слышал их разговора, я отошел от палатки, считая унизительным  для
себя подслушивать. Но когда - через полчаса,  не  раньше  -  они  оба  вышли
наружу, вид у них был как  у  родных  братьев,  встретившихся  после  долгой
разлуки.
     Незнакомец горячо пожал предсказателю руку и пошел к выходу с  ярмарки.
Цыган проводил его взглядом.
     - Я изрядно подработал на этом парне, - сказал он. - Но он-то  считает,
что потратил деньги с толком, так что все довольны.
     - Значит, правильно угадали, что его точит?
     - Ну, это было проще простого. Я ему  сразу  брякнул:  "Вас  преследует
женщина" - и попал в точку. "В том-то и беда, - говорит он.  -  Четыре  раза
она меня обирала - можно сказать, без гроша  оставался.  Сколько  времени  у
меня в запасе, чтобы скрыться?" - "Четыре часа", -  говорю  я.  "Пропади  ты
пропадом! Видно, разнюхала, что я здесь устроился  на  работу.  Что  же  мне
теперь делать?" - "Двигайте на север", - говорю я.
     - Из-за вас парень бросит хорошую работу.
     - Ничего подобного, мы и это с  ним  обсудили.  Он  хороший  механик  и
найдет  работу  получше,  чем  ему  предложили  в  здешнем  гараже.  Бедняга
рассказал мне про свою жену. Дрянь, каких мало, уже сколько лет  поедом  его
ест.
     - Интересно, что бы вы говорили,  если  б  вам  пришлось  предсказывать
судьбу ей, - сказал я довольно иронически.
     Цыган добродушно рассмеялся, он отлично понял, что я имел в виду.
     - Да, - сказал он. - Ты прав. Тогда было бы совсем другое дело.
     К этому времени все ярмарочные увеселения уже начали действовать. Народ
толпился  у  палаток,  и  зазывалы  выбивались  из  сил,  стараясь  заманить
посетителей.
     - Сегодня здесь слишком много  всяких  аттракционов,  -  сказал  Цыган,
задумчиво поглядывая в  проход  между  палатками.  -  Когда  дюжина  зазывал
надрывается одновременно, публика начинает  колебаться.  Люди  слоняются  от
одной палатки к другой и никак не могут решить, что  интереснее.  У  каждого
отложено на развлечения столько-то монет. И если человек начинает бродить от
палатки к палатке, это верный признак, что в конце концов он не потратит  ни
гроша. Надо заговорить их, задержать перед своей палаткой, пока не  начнутся
другие представления.
     Я бы мог переманить к нам много народу, но тогда тебе придется работать
вовсю. Ну как, ты не передумал?
     - Нет. А что, пора уже? Он критически оглядел меня.
     -  Этот  твой  пиджачишко,  может,  и  хорош  для  писателя,   но   для
предсказателя судьбы он не годится. Сейчас я подыщу тебе костюм.
     Мы вошли в палатку, и он достал из чемодана поношенный парчовый камзол.
На нем были изображены зеленые и красные драконы.
     - Вот. Надевай!
     Я снял  пиджак,  облачился  в  камзол  и  почему-то  почувствовал  себя
значительно увереннее. В палатке появился Альберт.
     - Ты где болтался? - спросил Цыган.
     - Разговаривал с одним парнем, у которого только  что  издохла  корова.
Свалилась на него и сдохла.
     - Опять чушь мелешь. Ведь корова расшибла бы его в лепешку, - отозвался
Цыган. Он уже надел японское кимоно и теперь закручивал  на  голове  красный
тюрбан. - Придумай что-нибудь поумнее.
     - Так оно и случилось, - сказал  Альберт,  не  моргнув  глазом.  -  Она
расшибла беднягу в лепешку. Мне приказано явиться  на  следствие.  Я  всегда
держался такого мнения - можно купить другую корову, но  жизнь  человеческую
уж не купишь.
     - Теперь ты видишь, что у него не все  дома,  -  сказал  Цыган,  указав
пальцем на сына. - Убирайся, Альберт, - скомандовал он. - Мы начинаем.
     Альберт заговорщически ухмыльнулся в мою сторону:
     - Ну что, начинаешь-таки выкликать неверное время?
     - Наоборот, верное, - поправил я. Беззвучно смеясь, он вышел.
     - Значит, так: ты - профессор Ренуи из Новой  Зеландии,  -  перешел  на
деловой тон Цыган. - Три минуты на каждого посетителя. Слушай  и  запоминай,
что я тебе говорю. Как только войдет женщина,  уставься  ей  в  глаза  и  не
отрывайся, пока она не сядет. Это вызывает у них чувство неловкости и делает
более податливыми к внушению.
     - Это похоже на фразу из книги, - заметил я.
     - Это и есть фраза из книги, - коротко  бросил  Цыган  и  продолжал:  -
Слушай  дальше.  Следи  за  выражением  их  лица,  как  овчарка  за  овцами.
Прочитаешь ты их мысли по лицу, а не по руке. Они сами должны рассказывать о
себе, подумать, что это ты им рассказываешь. Когда женщина начинает разговор
о болезнях, отвечай - но руке видно, что на следующей неделе  она  пойдет  к
врачу. И если почему-нибудь не пойдет, ее ожидает  несчастье.  Если  женщина
спрашивает, не изменяет ли  ей  муж,  отвечай;  "Я  вижу,  что  вам  удастся
удержать его" - и ни слова больше. Предсказывай выигрыш в лотерею и  богатое
наследство - но в отдаленном будущем. Замужним женщинам нравится думать, что
они не утратили своей привлекательности. Говори  каждой,  что  один  мужчина
влюблен в нее, но никогда не решится сказать о  своем  чувстве.  Надо,  чтоб
вначале они жалели себя, но под  конец  постарайся  вызвать  у  них  чувство
жалости к другим. Ну, хватит время терять. Ты как, готов?
     - Да, боюсь только, что трех минут мне будет мало.
     - Ладно. Я объявлю, что за каждый  вопрос  сверх  трех  минут  -  шесть
пенсов. Вот увидишь, у тебя дело пойдет отлично.
     Он торопливо вышел.
     Я сел за стол лицом к входу.  Стол  был  накрыт  темно-синей  бархатной
скатертью, обшитой по краю золотой тесьмой. Для  посетителей  предназначался
стул - тот самый, с починенной ножкой.
     Мой стул стоял вплотную к задней стенке  палатки,  и  посетитель,  чтоб
подойти ко мне, должен был пересечь всю ее. Таким образом, у меня было время
для его изучения.
     Цыган советовал приветствовать женщин  словами:  "Добрый  день,  мадам.
Присаживайтесь, пожалуйста". Такая официальность была мне  не  по  нраву,  я
решил держаться более непринужденно.
     Снаружи Цыган начал зазывать народ. Меня поразили мощь и звучность  его
голоса - такого я  не  слышал  ни  у  одного  зазывалы.  Слова  его  звучали
настойчиво, многозначительно, и я почувствовал вдруг, что не  подготовлен  к
важной роли, которую мне предстоит  играть;  паника  охватила  меня,  однако
усилием воли я взял себя в  руки  и  стал  смотреть  на  парусиновый  полог,
закрывающий вход в палатку.
     - Слушайте! Слушайте! Слушайте! - Голос  Цыгана  гремел,  казалось,  по
всей ярмарке.  -  Предсказания  и  пророчества  Великого  ученого,  Великого
ученого, Великого
     ученого! Только один  день  в  этом  городе!  Великий  ученый,  Великий
ученый,  Великий  ученый!  Профессор  Ренуи  из  Новой  Зеландии.  Последнее
представление перед отъездом в  турне  по  Америке,  где  он  пробудет  год.
Внимание, только один день. Великий ученый! Спешите!
     - Не забывайте - с вами  будет  говорить  Великий  ученый,  к  которому
обращались за советом знатнейшие люди мира!
     -  Что  ожидает  вас:  дурные  или  добрые  вести,   любовное   письмо,
обручальное кольцо? Кто ваш враг? Кто друг? Все это вы узнаете  от  Великого
ученого, от профессора Ренуи из Новой Зеландии!
     -  Два  шиллинга  за  вход.  Сеанс  три  минуты.  Продление  сеанса  по
договоренности.
     - Слушайте! Слушайте! Слушайте!
     Он умолк; потом, громко проговорив:
     - Одну минутку, мадам. Я узнаю, готов ли профессор  Ренуи,  -  поспешно
вошел в палатку.
     - Она одна, - отрывисто прошептал он. - Без парня. Без  родителей.  Без
обручального кольца. И, выйдя за дверь, пригласил:
     - Пожалуйста, мадам, сюда. Проходите.
     Вошла девушка лет девятнадцати. У нее были светлые волосы,  только  что
уложенные у  парикмахера.  Она  вся  сверкала  поддельными  драгоценностями;
дешевенький кулон, дешевые серьги, дешевый браслет.
     Она была в новом  пестром  платье,  новых  чулках,  новых  туфлях  и  с
новенькой сумочкой. Туфли такого фасона "Модная  обувь"  выпускала  тысячами
пар.
     Она двигалась скованно - видно, больше  привыкла  к  туфлям  на  низких
каблуках. От нее пахло духами.
     Это была здоровая девушка с пышными  формами.  (Свежий  воздух.  Сытная
еда. Зажиточные родители.)
     Мой пристальный взгляд ее смутил. Усаживаясь, она  постаралась  принять
изящную позу - явно чье-то влияние или результат  чтения  статей  в  дамских
журналах о манерах и поведении  в  обществе.  Она  скрестила  ноги,  сумочку
положила на стол.
     Лицо у девушки было круглое, туповатое. Что-то угрюмое читалось  в  его
очертаниях. И губы у нее были надутые. "Нет, - думал я, - это  не  результат
минутной хандры, это жизнь наложила на нее отпечаток, Впрочем, возможно, она
мрачна по натуре".
     - Будьте добры, - я улыбнулся ей, - положите левую руку на стол.
     Рука была широкая, с большими промежутками  между  короткими  пальцами.
Кожа на ладони - блестящая, гладкая,  как  у  всех,  кому  изо  дня  в  день
приходится доить коров; ногти короткие, кончики пальцев слегка  сморщены  от
мытья посуды и полов, от стирки...
     Несмотря на кажущуюся вялость, чувствовалось, что она может быть  очень
упрямой.
     Таковы были исходные данные. О чем они говорили? Времени на  то,  чтобы
сделать выводы, было в обрез.
     Предсказатель   судьбы   делает   умозаключение   после   первого    же
внимательного  взгляда.  Дальнейшее  наблюдение  увеличивает  число  данных,
возникают все новые догадки, и к тому моменту, когда клиент  занимает  место
напротив тебя, ты уже готов поделиться с ним своими  соображениями.  Вначале
это осторожные, неокрепшие  еще  догадки,  потом,  когда  выражение  лица  и
реакция  клиента  подтверждают  их   правильность,   догадки   переходят   в
уверенность.
     В этом случае суть дела стала мне  ясна  почти  сразу  же.  Первое  мое
утверждение подсказывалось логикой, и вытекало оно из следующих соображений:
     Босуэлл - провинциальный городок,  окруженный  деревнями;  предприятий,
которым требовались бы молодые работники, здесь нет. Девушка  одета  во  все
новое. Эти вещи - не подарены. Она купила их на свои деньги.
     Деньги появились недавно - раньше их не было, - иначе вещи  на  ней  не
были бы одинаково новенькими.  Если  бы  девушка  покупала  постепенно,  это
отразилось бы на их внешнем виде. Мать или подруга не  купили  бы  ей  таких
драгоценностей, - значит, она покупала их сама.
     Ее внешний вид, манеры и то, что пришла она одна, - все это говорило  о
том, что росла она не здесь и что  друзей  в  городе  у  нее  нет.  Девушка,
очевидно, была дочкой фермера.  Разумеется,  отец  не  стал  бы  платить  ей
жалованье - деньги достались ей другим путем.
     Пришла она на ярмарку без родителей - значит, живет в городе одна.
     Руки свидетельствовали, что занимается она работой по дому. Безусловно,
прислуга. Кто в Босуэлле может нанимать прислугу?  Хозяева  ее  должны  быть
люди состоятельные. Кто же эти хозяева? Ее походка, то, как она усаживалась,
наводило на мысль, что девушка  кому-то  подражает.  Возможно,  это  влияние
дамы, принадлежащей к лучшему босуэллскому обществу, - дамы, которой знакома
жизнь больших городов. Возможно,  это  жена  врача  или  юриста.  Во  всяком
случае,  не  кого-то   из   местных   бизнесменов,   владельцев   магазинов,
расположенных на главной улице. Торговля сейчас  идет  довольно  вяло.  Жена
врача? Скорей всего. Да! Эта девушка работает в семье врача.
     Почему она ушла из родительского дома?  Неудовлетворенность  жизнью  на
ферме? Это не могло не вызвать недовольства со стороны матери. Несомненно, у
девушки были нелады с матерью, может быть, даже ссоры... Эти  надутые  губы,
упрямое выражение лица...
     Ей хотелось веселья, поклонников. Да, она  относится  именно  к  такому
типу девушек. Но дружка у нее нет. Иначе он непременно пришел бы  с  ней  на
ярмарку. Ведь день сегодня праздничный.
     И  подруги  у  нее  тоже  нет.   Значит,   она   одинока,   склонна   к
мечтательности. И, несомненно, вообразила, будто влюблена в какого-то парня,
пусть даже он в нее не влюблен и не ухаживает за ней. Ведь  должен  же  быть
какой-то парень, который соответствует ее идеалу будущего мужа. Но пока  что
это одни мечты - не больше. И, конечно, она разочарована,  жизнь  в  городке
серенькая, а ей хотелось бы жить в Мельбурне, там много развлечений и парней
хватает.
     - В последнее время у вас были нелады с матерью, - сказал я.
     На лице девушки мелькнуло удивление. Она кивнула.
     - Вы иногда даже ссорились, верно?
     - Да.
     - Мать не хотела, чтоб вы уезжали из  дому.  У  ваших  родителей  ферма
недалеко от города, но вам не нравится деревенская жизнь.  Вам  хотелось  бы
поискать работу в Мельбурне, но отец и мать не соглашались. Они считали, что
это слишком далеко от дома, твердили, что  вы  слишком  молоды,  что  у  вас
неправильное представление о жизни в городе. Они хотели бы, чтоб вы помогали
дома по хозяйству, но в конце концов,  после  долгих  споров,  мать  все  же
согласилась, чтоб вы нанялись к доктору в Босуэлл - это место  вы  нашли  по
объявлению в газете.
     - Все это чистая правда, - сказала она, пораженная.  Скованность  точно
слетела с нее. Она напряженно слушала меня.
     -  Есть  в  городе  один  молодой  человек,  с  которым  вы  хотели  бы
встречаться, только он вас не приглашает, - сказал я.
     Щеки девушки вспыхнули. Она потупилась.
     - Это не его вина, - прошептала она.
     Итак, теперь мне стало известно еще, что какой-то юноша хотел бы с  ней
встречаться, но ему кто-то мешает. Кто ему мешает и почему? Кто  был  юноша,
которого она могла постоянно видеть, который давал понять, что не прочь  был
бы сводить ее в кино или потанцевать, но ему этого не разрешают. Они  должны
были часто разговаривать, прежде чем он признался ей в этом. Возможно,  речь
идет о хозяйском сыне. Это было самое разумное предположение. И я сказал:
     - Он - сын ваших хозяев.
     - Да, - призналась девушка.
     - Он сын врача, - сказал я, думая, как мне вывернуться, если я ошибся.
     Но выражение ее лица говорило, что я прав. Я продолжал:
     -  Как  сложатся  ваши  отношения  с  ним,  будет  зависеть  от  многих
обстоятельств. Видеться вы будете по-прежнему часто, но родители его  против
того, чтобы он ухаживал за вами. У них другие планы насчет сына. А  настоять
на своем  у  него  не  хватает  характера.  Он  -  домосед  и  больше  всего
интересуется своими книгами.
     Она слушала, не  отрываясь,  на  лице  ее  я  читал,  что  догадки  мои
справедливы.
     - Вы найдете себе работу в Мельбурне. Службу в Босуэлле скоро  бросите.
Вы и сейчас ведь подумываете уехать.
     В  Мельбурне  вы  встретите  юношу,  который  вас  полюбит.  Вы  с  ним
поженитесь. У него темные волосы, ростом он выше вас. Лицо у него того типа,
который вам нравится. У вас  будут  дети.  Свою  первую  дочку  вы  назовете
любимым вашим женским именем.
     В течение пятнадцати лет я  ежедневно  получал  письма  читательниц.  Я
отвечал на все эти письма, в статьях или личным письмом.
     Хейвлок Эллис в своей "Психологии пола" писал:
     "Сейчас   уже   признано,   как   пагубно    влияние    невежественных,
безответственных и легкомысленных  родителей.  Даже  самые  лучшие  родители
часто, под влиянием настроения, бросаются от неразумной суровости к столь же
неразумной снисходительности; это вызывает у детей сугубо критическое к  ним
отношение, так как дети постоянно и крайне придирчиво судят своих родителей,
детский  эгоизм  требует,  чтобы   именно   их   родители   были   образцами
совершенства".
     Подтверждение правильности этой мысли я постоянно  находил  в  письмах,
которые получал. Во многих  семьях  родители  воспитывали  детей,  тщательно
оберегая их от встречи с  реальностью,  лепя  их  сознание  по  собственному
образцу, внушая им преклонение перед  идеалами,  которым  поклонялись  сами,
направляя их по пути, с их родительской точки зрения, наиболее достойному.
     В других семьях родители  вообще  не  интересовались  внутренним  миром
своих детей и ограничивались исключительно поверхностным общением.
     Иные родители, решившись объяснить детям физиологию пола, считали  свою
задачу выполненной и тем ограничивались.
     Встречались и такие семьи, где дети были брошены на произвол  судьбы  и
вынуждены были сами ощупью находить дорогу в мир.
     А там, в этом мире, гудели  горны,  взлетали  кверху  огромные  молоты,
готовые проверить на прочность результат родительского воспитания.  На  этот
грозный испытательный полигон  и  попадали  слабые  девушки.  Им  предстояло
пройти закалку среди гама  и  песен,  смеха  и  объятий,  криков  о  помощи,
растерянности, благородства, бескорыстного участия и сочувственных речей.
     И  от  девушек,  дрогнувших  под  ударами,  к  которым  они   не   были
подготовлены, шли ко мне письма.
     "Когда я начала встречаться с молодыми людьми, мне  все  было  ясно,  я
знала точно, что можно и чего нельзя. Потом выяснилось, что существует много
полудозволенных   поступков   (которые,   к   сожалению,   доставляют    мне
удовольствие), и надо только уметь вовремя остановиться".
     "Понимаете, я просто не знаю, как мне вести  себя.  Если  в  театре  мы
сидим три часа подряд, взявшись за руки, мне начинает  хотеться  поцелуев...
хочется, чтоб меня обняли... Мама была бы в ужасе, узнав это".
     "...и почти все молодые люди ведут себя так. Следует ли уступать им?  Я
пишу  вам  вовсе  не  потому,  что  у  меня  испорченное  воображение,   мне
действительно нужна помощь.  Видите  ли,  трудно  принимать  решение,  когда
знаешь,  что  потеряешь  его  дружбу,  если  не  уступишь.  Ведь   если   им
отказываешь, они не хотят больше с тобой встречаться.  С  мамой  я  не  могу
говорить о таких вещах, потому и пишу вам".
     "...Я пошла в школу шести лет, но из-за высокого роста мне  можно  было
дать двенадцать. В начале года я сильно болела, и когда мама привела меня  в
класс, она сказала учительнице, что я "отстала". Тогда учительница  посадила
меня туда, где,  по  ее  мнению,  мне  следовало  сидеть  -  рядом  с  тремя
слабоумными учениками, одинакового со мной роста. С этого и-началось  то,  о
чем я хочу вам рассказать..."
     "...Я сильно хромаю, так как в детстве  со  мной  произошел  несчастный
случай. Немало слез я пролила, потому что  из-за  моей  хромоты  мужчины  не
обращают на меня внимания... Там, где я работаю, у всех девушек есть женихи,
мужья или дружки. А что ожидает меня?"
     "...Моя мама не одобряет ваши статьи, но я с ней не согласна; мне нужна
ваша помощь. Если вы можете ответить  мне,  пожалуйста,  пошлите  письмо  по
адресу моей подруги в...".
     "...Я спросила об этом свою мать, и она  дала  мне  книгу  по  вопросам
пола, но мне от этого стало только тяжелей".
     Вот о каких столкновениях  с  жизнью  писали  мне.  Эти  проблемы  были
невыдуманные, а настоящие, и помочь разрешить их  мог  только  человек,  сам
обладающий жизненным опытом.
     Отвечать на такие признания можно было только письмами,  написанными  в
доброжелательном   тоне,   адресованными   прямо   встревоженной    девушке,
обратившейся к вам: ведь проблемы, какими  бы  типичными  они  ни  казались,
порождены в каждом отдельном случае множеством самых  разнообразных  причин,
влияющих на девушку с младенческих лет.
     Нет в мире двух  людей,  которые  пришли  бы  к  какому-нибудь  решению
одинаковыми путями. И, обращая к человеку слова сочувствия, протягивая  руку
помощи в тяжелый для него момент, нельзя упускать из виду, что у каждого  за
плечами свой неповторимый путь к решению общей проблемы - иначе помощь  ваша
не будет иметь никакой ценности.
     В каждом отдельном случае внимания требует не сама проблема, а  путь  к
ней.
     Книги,  рассказывающие   девушкам   о   вопросах   пола,   предполагают
ограниченное число путей к решению  этих  проблем,  и  сухие  книжные  фразы
обычно кажутся читательнице далекими от жизни, не имеющими  отношения  к  ее
личным затруднениям.
     Человеку нужен живой голос.
     Читательницы моих  статей  отводили  душу  не  только  в  письмах.  Они
узнавали мой адрес и являлись со своими бедами прямо ко мне домой.
     Чаще всего это были девушки, дошедшие до отчаяния; не проходило недели,
чтобы какая-нибудь из них не являлась ко мне со своей бедой,  надеясь,  что,
взмахнув некоей волшебной палочкой, я зачеркну прошлое. Увы,  на  свете  нет
такой палочки. Прежде чем  вновь  обрести  веру  в  себя  и  в  будущее,  ей
предстояло пройти через новые страдания.
     Это относилось к девушкам,  ждавшим  ребенка,  на  которых  неотвратимо
надвигалось объяснение с родителями.
     Меня поражал ужас, охватывавший их при одной мысли об этом.
     "Они убьют меня!"
     "О, вы их не знаете".
     "Мать с ума сойдет".
     "Они будут говорить, что я их опозорила".
     Вот какие восклицания приходилось мне слышать.
     Под любым предлогом девушки старались оттянуть разговор с родителями.
     Если девушка была совсем уж не в силах объясниться с родителями, я сам,
случалось, делал это за нее. Для разговора с родителями,  я  выбирал  время,
когда самой девушки не было дома.
     Вспоминаю пригородную виллу с  гортензиями  на  внешнем  выступе  окна.
Дверь открыла мать. Из освещенной комнаты позади нее  выскочил  пес  и  стал
обнюхивать мои башмаки, виляя хвостом в знак приветствия.
     - Вам кого? - неуверенно спросила женщина, вглядываясь в мое лицо.
     Я назвал свое  имя  и  сказал,  что  я  журналист  и  мне  хотелось  бы
поговорить с ней, если  она  не  возражает.  Есть  одно  дело,  которое  мне
хотелось бы обсудить с ней, и я рассчитываю на ее помощь.
     - А-а! Так это вы? - протянула женщина. - Ну, конечно...  Я  слыхала  о
вас. Заходите, пожалуйста. Она улыбнулась:
     - Эдит читает ваши статьи, она будет жалеть, что вы приходили без  нее.
А сейчас ее нет дома.
     Это была полная женщина  в  пестром  платье;  на  талии  оно  собралось
складками, открыв ноги выше, чем следовало. У нее было усталое, раздраженное
лицо;  но  сейчас,  когда  произошло  нечто  необычное,   обещавшее   внести
разнообразие  в  жизнь,  лицо  женщины  просветлело,  и  жесткие  линии  рта
смягчились.
     Она одернула платье и пригласила меня в дом. Я вошел в комнату,  где  в
кресле, протянув ноги к пылающему камину, сидел  мужчина,  одетый  в  старый
серый джемпер и хорошо отглаженные брюки.
     Он просматривал проспект скобяных товаров. Когда я  вошел,  он  положил
проспект на пол и встал, напряженно всматриваясь в  меня,  стараясь  угадать
причину моего появления.
     - Это Алан Маршалл, Джим, - представила меня жена. - Ну, знаешь... тот,
что пишет те самые статьи.
     - Что?.. - неуверенно произнес мужчина, он повернул голову и озадаченно
поглядел на жену, ожидая дальнейших объяснений.
     - Статьи... ты же слышишь - статьи!  -  нетерпеливо  пояснила  жена,  с
трудом сохраняя приветливую улыбку. - Которые читает Эдит. Ну, ты же знаешь.
     - А! Да, да. - Мужчина вновь обернулся  ко  мне.  -  "  Статьи?  Верно,
верно! Рад познакомиться. Садитесь, пожалуйста.
     Мы пожали друг другу руки. Он опустил глаза, и я догадался, что он  так
и не понял, кто я такой.
     - Холодно, не правда ли? - сказал он. - По радио говорили, что в  горах
снег выпал. Видимо, зима будет холодная.
     - Да, похоже на то, - сказал я.
     Он заговорил о том, как опасно водить машину ночью но мокрым дорогам, и
пожаловался, что нынче развелось множество неумелых водителей.
     - Это все молокососы, - сказал он. - Следовало бы запретить им садиться
за руль.
     Жена слушала его с растущим нетерпением. Наконец она не выдержала:
     - Откуда вы нас знаете,  мистер  Маршалл?  -  спросила  она,  подавшись
вперед на стуле.
     - Я знаком с вашей дочерью, - сказал  я.  -  Она  мне  очень  нравится.
Чудесная девушка. Вы - счастливые родители.
     - Мы тоже так думаем, -  самодовольно  улыбнулась  мать.  -  Временами,
правда, с ней бывает трудно, что и говорить.  Но  в  наши  дни  все  девушки
такие.
     - Думаю, что в юности с нами со всеми бывает нелегко,  -  заметил  я  и
добавил, кивнув на фотографию в рамке, стоявшую на  каминной  доске:  -  Это
ведь Эдит?
     - Да, - сказала мать. - Два года назад, когда она кончала школу.
     Она встала, взяла фотографию с каминной доски  и,  проведя  рукавом  по
стеклу, протянула ее мне.
     - Очень похоже вышла, правда?
     - Да, - сказал я. - Сразу можно узнать.
     Это была  цветная  фотография,  ретушированная,  сильно  приукрашенная,
больше  похожая  на  портрет  кинозвезды,  хотя  сходство  с  оригиналом   и
сохранилось. Черные, резко  очерченные  брови,  искусно  вырисованные  губы,
карие глаза под темными штрихами ресниц.
     Я видел другое лицо, - лицо, искаженное горем, когда она сидела у  меня
дома, комкая в руках мокрый платочек. Но в том лице была индивидуальность; в
этом, на фотографии, ее не было.
     - Действительно, снимок очень искусно раскрашен, - сказал я.
     - Да, она совершенно как живая! Такие фотографии значительно лучше, чем
обычные черно-белые. - Женщина поставила фотографию на место и снова села.
     - За ней сейчас ухаживает превосходный молодой человек.  Вы  знакомы  с
ним?
     - Нет, незнаком. - Мне нужно было собраться с силами, чтобы сказать  ей
правду. - Только боюсь, вы ошибаетесь, он  отнюдь  не  превосходный  молодой
человек. Собственно, из-за него-то я и пришел к  вам.  Мне  очень  неприятно
расстраивать вас, но, видите ли, ваша дочь просила у  меня  совета.  Дело  в
том, что она беременна, а этот молодой человек вовсе не  собирается  на  ней
жениться.
     При этих словах муж и жена резко повернулись,  ища  взглядом  поддержки
друг у друга. У женщины вырвалось какое-то восклицание, потом  она  умолкла,
зажав рукой рот. В широко раскрытых глазах ее застыл испуг.
     Муж ее вцепился в ручки кресла  и  наклонился  вперед,  точно  готовясь
встать. На несколько мгновений  он  застыл  в  этой  позе,  затем  судорожно
глотнул - гнев постепенно закипал в нем.
     Гнев этот, как мне показалось, был  направлен  не  толь-  "  ко  против
дочери, но и против жены. Взгляд его, устремленный на жену, говорил о многом
-  муж  точно  обвинял  ее  и  снимал  с  себя  всякую  ответственность   за
случившееся.
     Некоторое время они сидели так, молча,  потом  жена,  пытаясь  уйти  от
взгляда мужа, умилостивить его  видом  собственных  страданий,  вскочила  и,
колотя воздух кулаком, стала выкрикивать с отчаянием:
     - Что подумают соседи? Что они скажут?  Что  нам  делать?  Что  же  нам
делать?
     - Успокойся, - оборвал муж, и так же резко обратился ко  мне:  -  Вы  в
этом уверены?
     - Она сама мне сказала.
     - И как давно это с ней случилось?
     - Она говорит, три месяца.
     Женщина опять  страдальчески  вскрикнула,  потом  с  внезапной  яростью
обрушилась на меня:
     - Но почему она не сказала  нам?  У  нас  не  спросила  совета?  Почему
обратилась к вам? Она же вам чужая. Теперь все об этом узнают. Все  знакомые
узнают. На улице будут тыкать в меня пальцами. Что будет с нами? Об этом она
подумала? Почему сразу не сказала нам? Дождалась, когда  уже  ничего  нельзя
сделать... А потом пошла к вам. Она опозорила нас, вот что она  сделала.  Мы
для нее ничего не жалели. Воспитывали как  принцессу.  Мы  порядочные  люди.
Всякий раз, как она приходила после полуночи, я ее  предупреждала,  чем  это
кончится. И вот как  она  нас  отблагодарила  за  все.  Она  нас  опозорила,
опозорила.
     - Поздно теперь разговаривать, - отрывисто  сказал  муж.  -  Ничего  не
поделаешь. Придется ее куда-нибудь отправить. Необходимо замять дело.  -  Он
обернулся ко мне. - Надеюсь, на вас можно положиться...
     "...Отец придет в ярость, когда вы ему скажете!  -  предупреждала  меня
Эдит. - Он будет неистовствовать. Он вас возненавидит. Возненавидит меня. Он
захочет меня выгнать". - "Этого он наверняка не сделает", -  сказал  я.  "Но
сделает?! Вы его не знаете!"
     Она в отчаянии озиралась по сторонам, словно за ней захлопнулась дверца
западни. "Лучше бы мне умереть..."
     - ..Я не стану говорить об этом никому, - сказал я ее отцу.
     - Что ж, больше, пожалуй, обсуждать нечего. - И  он  встал,  давая  мне
понять, что пора уходить.
     - Прежде чем уйти, - сказал я, поднимаясь, - позвольте мне сказать  вам
одну вещь. Ваша дочь - порядочная девушка. Она  не  относится  к  числу  тех
девушек, которых люди невежественные называют  легкомысленными.  Она  любила
этого юношу и верила, что и он ее любит. Она не сомневалась, что со временем
они поженятся. То, что произошло потом, вполне естественно, если люди  любят
друг друга. Ее ошибка была в том, что она поверила ему. Трагическая  ошибка!
Она не сумела его понять - в  этом  все  дело.  Но  каково  ей  теперь!  Она
невыносимо страдает. Сейчас  больше,  чем  когда-либо,  ей  необходимы  ваша
любовь и сочувствие. Она говорила мне, что иногда думает о самоубийстве. Все
будущее вашей дочери зависит от того, как вы встретите ее сегодня.  Обнимите
ее, когда она придет, скажите, что любите ее. Скажите, что  вы  верите,  что
она порядочная  девушка.  Скажите,  чтоб  она  не  тревожилась:  что  бы  ни
произошло, вы поддержите ее. Улыбнитесь, погладьте ее  по  голове.  Если  вы
сделаете это, вы спасете ее. Если же встретите с возмущением  и  злобой,  вы
погубите ее.
     - Там увидим, - коротко бросил отец. - Приходится думать не только о ее
будущем, но и о нашем. Благодарю за то, что пришли.
     Жена его опустилась на стул, а я следом за хозяином пошел к двери.


        ГЛАВА 26 

     Среди девушек, приходивших ко мне, были и такие, которые жили в  вечном
страхе. Им казалось, что они находятся на краю пропасти, скрывающей в  своих
безднах страшные призраки. Об этих  призраках  девушки  иногда  рассказывали
мне.
     Я почти не был знаком с основами психологии, а о душевных болезнях знал
и того меньше. Бывали  случаи,  когда  я  заходил  в  тупик,  не  знал,  что
предпринять, и направлял своих посетительниц к психиатру, с которым  у  меня
была договоренность на этот счет.
     Передо  мной  сидела  девушка.  Она  покачивала  ногой   и   напряженно
улыбалась. Я открыл дверь на  ее  стук,  и  когда  она  сказала,  что  хочет
поговорить со мной, я пригласил ее в комнату; войдя, она села и стала  молча
озираться по сторонам.
     Это была девушка  лет  девятнадцати,  одетая  в  темно-зеленую  юбку  и
красную блузку. У нее были тонкие, нежные руки, ногти покрыты красным лаком.
Казалось, она изо всех сил старается сохранить неприступное выражение  лица,
- зачем ей было это надо, я пока  понять  не  мог.  Временами,  однако,  она
теряла власть над собой, и тогда вместо застывшей маски я видел перед  собой
глаза, полные смятения и мольбы; но это выражение исчезало  так  же  быстро,
как появлялось, и вполне могло быть плодом моей фантазии.
     Девушка  была  хорошенькая,  с  большими  темными  глазами  и  длинными
ресницами. Казалось, она обладала большим обаянием, -  впрочем,  впечатление
это, возможно, было обманчивым.
     Я старался представить себе, что именно привело  эту  девушку  ко  мне.
Какая беда заставила ее  искать  помощи  у  совершенно  чужого  человека?  Я
заметил на безымянном пальце ее левой руки обручальное кольцо и  решил,  что
речь пойдет о женихе, уклоняющемся от брака. Такие случаи встречались сплошь
и рядом.
     Я сел за письменный стол и повернулся к ней.
     - Ну, - сказал я. - Что же с вами случилось?
     Казалось, она не слышала моего вопроса.
     - Что это? - спросила она, показав на предмет, лежавший на столе.
     - Череп коалы, - ответил я.
     - Череп коалы, - удивленно повторила  она.  -  Почему  череп  коалы?  И
почему - у вас на столе? Разве вас интересуют черепа и смерть?
     - Нет, но меня интересуют коалы.
     - Мертвые коалы?
     - Скорее, живые. Я нашел этот череп в зарослях. Благодаря этому  черепу
я теперь больше знаю о живых коалах.
     - Пройдет немного времени, и наши черепа будут  такими  же,  -  сказала
она, вкладывая какой-то тревожный смысл в эти слова.  -  Такими  же  белыми,
отполированными. И, наверное, они тоже будут валяться в траве - и жуки будут
ползать по ним.
     Я улыбнулся:
     - Что это вы вдруг? Черепа в траве! Боже праведный! Вам больше пристало
бы думать о цветах в траве. Видели вы когда-нибудь цветы в траве?
     - Видела.
     Мысли, казалось, унесли  ее  далеко  от  меня.  Она  подняла  руки  над
головой,  словно  собираясь  потянуться,  потом,  вздрогнув,  опустила   их.
Подавшись вперед, она взглянула мне прямо в глаза.  Однако  мне  показалось,
что смотрит она не на меня, а на какую-то точку в пространстве между нами.
     - Я не кажусь вам ненормальной? - спросила, она.
     - Н-нет. - Я задумался. - На мой взгляд,  вы  -  очень  привлекательная
девушка. Возможно, наш разговор показался бы кому-нибудь ненормальным. Может
быть, оба мы немного ненормальны. Каждый  человек  в  чем-то  ненормален.  А
разве вы считаете себя ненормальной?
     - Да.
     - В каком отношении?
     - У меня бывают галлюцинации.
     - Да, это ощущение не из приятных, - сказал  я;  глядя  в  пол.  -  Что
правда, то правда.
     - Галлюцинации бывают у меня, когда я еду и трамвае.
     Она помолчала и коснулась лба своими  бледными  пальцами.  Потом  снова
заговорила, на этот раз быстро, взволнованно.
     - Я вполне нормальная, работаю в конторе машинисткой, - печатаю письма.
     Она вытянула перед собой руки, пальцы ее заплясали, точно  по  клавишам
пишущей машинки. Потом одним  взмахом  руки  она  вынула  воображаемый  лист
бумаги из машинки. Продолжая свою речь, она как бы  изображала  все,  о  чем
рассказывала. Руки девушки ни на секунду не оставались спокойными, выражение
ее лица поминутно менялось, как бы оттеняя каждое слово.
     - Я болтаю с подругами, я обедаю, я возвращаюсь  в  пансион  к  себе  в
комнату. Я такая же, как все, нормальная. Делаю то же,  что  все  нормальные
люди. Хожу в кино,  обсуждаю  картины  с  подругами.  Встречаюсь  с  молодым
человеком...
     Она помолчала и с горечью добавила:
     - Когда он бывает в Мельбурне... - Сжав руки, она  вдруг  пригнулась  к
коленям, потом, распрямившись, снова взглянула на меня.
     Я слушал молча.
     - Я нормальный человек, как же иначе. Я была ребенком,  росла,  играла,
шалила, получала шлепки. Потом начала работать, полюбила одного человека, но
теперь... теперь...
     Она вся подалась ко мне, вытянув руку с поднятым кверху пальцем.
     - Мне все хуже и хуже. С каждой неделей. С каждым днем. Когда я  еду  в
трамвае, мне начинают лезть в голову странные мысли, и я не могу совладать с
собой. Я думаю о вечности. Ей нет конца.  И  никогда  не  будет.  И  в  этой
вечности я. Навсегда. И все теряет смысл. Иногда я сижу где-нибудь в  уголке
трамвая и словно раздваиваюсь - вдруг я уже в другом конце  вагона,  и  вижу
себя со стороны, вижу, как я сижу съежившись, в уголке с книжкой, которую не
читаю. Вижу, как смотрю перед собой, мимо книги, и думаю: через сто лет все,
что живо сейчас, станет прахом. Вы умрете, я умру. Все мы умрем. Все деревья
и  животные,  которые  сейчас  живы,  станут  прахом.  Я  начинаю  думать  о
вселенной. Эта огромная, бездонная пустота.  Вечная  пустота,  в  нее  можно
падать, падать без конца...
     Иногда я оставляю себя в трамвае  -  он  дребезжит,  дребезжит,  кругом
гудят автомобильные рожки, - а сама выскакиваю из  вагона  и  лечу  вверх  -
вверх, вверх, вверх... И вот я уже стала крошечной точкой,  а  все  лечу.  А
потом - я исчезаю, меня уже нет.
     Но я существую, я сижу в трамвае, прихожу на работу, работаю -  и  весь
день не думаю ни о чем странном. Но вечером, когда я  возвращаюсь  домой  на
трамвае, все начинается снова. И  дома,  в  моей  комнате,  тоже.  Ночью,  в
кровати, когда тикают часы и на стене - тени, страшные, как призраки, я сижу
в постели, и все кругом кажется мне ненастоящим.
     Она замолчала, руки ее успокоились. Она  сидела,  сжавшись  в  комочек,
опустив голову, и прекрасные волосы, точно занавес, скрывали  ее  склоненное
лицо. Она рыдала.
     Я подошел к ней, поднял  ее  голову  рукой,  поцеловал  в  щеку,  потом
вернулся на свое место и дождался, пока утихнут рыдания.
     - Помогите мне, - сказала девушка; я едва расслышал ее слова.
     - Где ваши родители?
     - Они живут в Брисбене.
     - Вы говорили с ними обо всем этом?
     - Нет, нет. Я не хочу их расстраивать.  -  Она  продолжала  твердить  в
отчаянии: - Нет, нет, они не должны знать.
     - Послушайте, - сказал я наконец. - И у меня бывают такие мысли. Должно
быть, мы с вами очень похожи. Единственная разница между нами - в том, что я
управляю своими мыслями, а ваши мысли управляют вами. Я могу забыть  о  них,
заставить себя думать о другом, а вы не можете. И тогда они  начинают  брать
над вами верх; вы просто потеряли контроль над мыслями - только и всего.
     Чтобы успокоить ее, я стал  рассказывать  ей  разные  истории  о  себе.
Истории, как мне казалось, похожие на  ту,  которая  произошла  с  ней.  Она
слушала внимательно, но уже без прежней напряженности.
     - Вы ведь знаете, - продолжал я, - что у нас  бывают  болезни  -  корь,
грипп, простуда, всякие другие. Все они излечиваются. Иногда наш  мозг  тоже
заболевает, и его тоже можно вылечить. Ваш мозг болен.  Я  не  знаю  причины
болезни, но знаю человека, который может ее вылечить. Он - врач, психиатр, и
он вам понравится, как нравится мне. Вот его адрес. Пойдите  к  нему  завтра
же. Утром я позвоню ему, он будет вас ждать.  Обещайте,  что  вы  пойдете  к
нему?
     - Да, обещаю.
     - Хорошо, - сказал я. - И больше ни о чем не тревожьтесь.
     Она встала, я поднялся, чтобы проводить ее до двери.
     - И еще, - сказал я, - если  сегодня  ночью  вы  проснетесь  и  увидите
призраки, посмотрите на край постели, там буду сидеть я и улыбаться  вам.  И
призраки исчезнут.
     Она посмотрела на меня внимательно, серьезно.
     - Я вам верю, - сказала она.
     Уже на крыльце она обернулась ко мне и тихо сказала:
     - Вас, вероятно, интересует, как это все у меня началось?
     - Да, конечно, но если вы не хотите, можете об этом не говорить.
     -  Нет,  я  скажу.  Несколько  месяцев  назад  мне   делали   операцию,
запрещенную законом. С тех пор я постепенно стала терять контроль над своими
мыслями.
     - Что ж, возможно, причина именно в этом.
     - Понимаете, человек, за которого я собираюсь замуж, плавает на  судне.
Я вижусь с ним раз в три месяца. Это очень  тяжело.  Мы  оба  копим  деньги,
чтобы пожениться.
     - Постарайтесь выйти замуж как можно скорее, - сказал я.
     Год спустя я был на ее свадьбе. На ее лице не было и  тени  смятения  и
напряженности. Окружающий мир уже не таил в себе страхов.
     Она подарила мне цветок из своего букета.
     - Помните, - сказала она, - вы советовали мне искать в траве  цветы.  Я
нашла цветок... Вот он!


        ГЛАВА 27 

     Вначале я получал в  журнале  за  ведение  своего  постоянного  раздела
тридцать шиллингов в неделю. Постепенно я  заставил  редактора  довести  эту
цифру до трех фунтов десяти шиллингов, но на этом прибавки прекратились.
     Между тем, помимо основной работы, мне приходилось отвечать на письма и
принимать  посетителей,  обращавшихся  в  журнал,   так   что   для   другой
литературной работы времени у меня уже не оставалось. Я считал,  что  платят
мне мало, и решил потолковать об этом с человеком, который  тоже  вел  целый
раздел в нашем журнале.
     Мой коллега писал под псевдонимом Колин Стрит: это был врач -  сексолог
{Врач-социолог, занимающийся  вопросами  пола,  (прим,  перев.)}  с  мировым
именем. Его статьи, вызывавшие нападки и часто суровое осуждение,  неизменно
пользовались широкой популярностью у читателей, благодаря чему их продолжали
печатать, несмотря на все  попытки  религиозных  обществ  устранить  его  из
редакции, а то и вовсе упрятать за решетку.
     Он много лет прожил в  Лондоне  и  имел  обширную  практику.  Его  перу
принадлежали несколько  книг  о  проблемах  пола,  его  часто  цитировали  в
работах, посвященных этим вопросам.
     Меня довез до Сиднея на  своем  грузовике  знакомый  шофер.  Приехав  в
город, я отправился искать квартиру Колин Стрита,  жившего  в  Элизабет-Бэй.
Долго пробирался я по узким, извивавшимся между зданиями улочкам  и  наконец
очутился перед огромным доходным домом  с  отдельными  квартирами,  по  виду
больше похожими на кроличьи садки, чем на человеческие жилища.
     Дом был мрачный и неприглядный. Гранитные ступени  вели  к  облупленным
дверям с большими бронзовыми кольцами. Я живо представил  себе  внутренность
этих домов: высокие потолки,  с  лепными  украшениями  в  виде  купидонов  и
акантовых листов, мраморные часы и сохнущие аспидистрии.
     Я постучался в одну из таких дверей, мне отворила  экономка  -  женщина
средних лет, с бесстрастным выражением лица отлично вышколенной прислуги. Ее
глаза смотрели на меня холодно и равнодушно, - они оценивали и выжидали.
     Я назвал свое имя, сказал, что  ее  хозяин  ждет  меня;  по  короткому,
безразличному "проходите" экономки я понял, что мое  объяснение  принято,  и
пошел вслед за ней по устланной ковром прихожей.
     Она провела меня  через  длинную  комнату,  по  стенам  которой  стояли
буфеты, полные серебряной утвари. Там  были  чайники,  кофейники,  вазы  для
фруктов, кувшины, подносы с красивой чеканкой. Два буфета были отведены  под
судки для пряностей. Каждый состоял из четырех  миниатюрных  сосудов  -  для
перца, соли, горчицы и острого соуса, -  вставленных  в  серебряные  кольца,
которые держались на  одном  стержне;  стержень  этот  заканчивался  ручкой,
отполированной прикосновением многих людей, которых, вероятно, уже давно  не
было в живых.
     Судки  стояли  тесными  рядами,  как  символ  того  времени,  когда  их
теперешний владелец находился в зените славы и богатства.
     Начищенное серебро сверкало, на роскошном  дереве  буфета  не  было  ни
пылинки. Комната производила гнетущее впечатление, она была насыщена  тоской
о прошлом и ароматом лаванды, чьи листья лежали где-то в муслиновых  саше  в
глубине буфетных ящиков. Здесь не было человеческих лиц, ничего живого, одни
только вещи.
     Экономка привела меня в библиотеку - большую комнату, обшитую  панелями
темного дерева,  уставленную  книжными  шкафами  и  громоздкими  креслами  с
кожаной обивкой. Большие окна прорезали одну из стен, и сквозь них виднелись
углы и выступы зданий, как две  капли  воды  похожих  на  то,  в  котором  я
находился.
     Экономка вышла, и через минуту  в  комнате  появился  высокий  мужчина,
который направился прямо ко мне, протягивая пачку сигарет.
     - Курите? Возьмите сигарету, - сказал он.
     Вид его привел меня в замешательство.  Я  извлек  из  предложенной  мне
пачки сигарету и некоторое время разминал ее в пальцах, стараясь освоиться с
впечатлением, которое произвел на меня этот человек.
     Колин Стрит  был  высок  -  больше  шести  футов,  на  нем  был  темный
тесноватый пиджак и такие же брюки. Длинные тонкие ноги поддерживали грузное
туловище, жилет с трудом сходился на животе.
     Плотно облегающие круглый живот брюки едва доставали  до  лодыжек,  где
начинались синие носки, на ногах были начищенные черные ботинки.
     Шеи у него не было - голова уходила прямо в плечи,  которые  начинались
от ушей и напоминали своей линией скат зонтика; скулы были шире  висков.  Он
носил очки, черные усы его были аккуратно подстрижены.
     Колин Стрит поднес пламя золотой зажигалки к моей сигарете и  опустился
в кресло, вытянув одну ногу и согнув другую так, что колено  оказалось  выше
сиденья.
     - Уф! - Он удовлетворенно вздохнул, будто радуясь долгожданному отдыху.
     Мой   пристальный   взгляд,   по-видимому,   немного   раздражал   его.
Разговаривая, он смотрел не на меня, а  в  потолок,  сложив  вместе  кончики
пальцев обеих рук. Но потом, очевидно составив определенное  мнение  о  моих
умственных способностях и решив,  что  я  уступаю  ему  в  остроте  ума,  он
перестал интересоваться потолком. Выпрямившись,  он  устремил  взгляд  своих
темных, слегка насмешливых  глаз  прямо  на  меня,  уже  уверенный  в  своем
превосходстве.
     Я изложил ему причину  своего  визита,  объяснил,  что,  по-моему,  мне
платят слишком мало. Сравнив названную мной сумму с той, которую получает он
сам, он, вероятно, сумеет определить, сколько мне следовало бы  получать  по
справедливости.
     - Дело вовсе не в ценности ваших  статей,  -  ответил  Колин  Стрит.  -
Оплата их зависит от вашего умения убедить,  что  они  ценны  и  необходимы.
Обладая этим умением, вы утверждаете свое положение и создаете репутацию.  Я
считаю, что вам платят как раз  столько,  сколько  вы  стоите.  Сколько,  вы
сказали, вы получаете?
     - Три фунта и десять шиллингов.
     - Три и десять - да, все правильно.  Так  вот,  мне  платят  пятнадцать
фунтов за то же количество слов. - платят,  воздавая  должное  моему  умению
убедить редактора в том, что я стою таких денег. Вы же не обладаете подобным
талантом и, следовательно, всегда будете получать  плату,  которую  лично  я
счел бы  нищенской.  На  вашем  месте  я  относился  бы  к  этому  спокойно.
Довольствуйтесь своим положением. Обществу нужны и такие люди, как вы, чтобы
обеспечить жизненный комфорт тем, чьи потребности превосходят ваши,
     Я слушал его с наслаждением. Должно быть,  думал  я,  подобное  чувство
испытывает энтомолог, наткнувшись на редкостную разновидность осы, о которой
он читал, но которую никогда не видел.  Мне  хотелось,  чтобы  он  продолжал
излагать эти чудовищные, с моей точки зрения, взгляды и,  тем  самым,  помог
мне попять людей с  таким  же,  как  у  него,  складом  мышления.  Я  только
опасался, как бы он не сказал чего-то, с чем я  мог  бы  согласиться,  и  не
лишил меня радости первооткрывателя.
     - Значит, по вашему мнению, мой долг - жить в  бедности,  чтобы  другие
могли жить в роскоши? -  спросил  я.  -  Вы,  следовательно,  считаете,  что
жизненных благ не может хватить на всех?
     - Дело не  в  этом,  -  терпеливо  стал  объяснять  мой  собеседник.  -
Разумеется, их хватит на всех, если каждый будет довольствоваться тем,  чего
он заслуживает. Вы не достойны того, чего достоин я. Моя служанка, например,
может жить впятером в одной комнате. И быть при этом вполне  счастливой.  Ее
нервы  отличаются  от  моих.  Должен  ли  я  стремиться   избавить   ее   от
существования, которое соответствует ее вкусу и потребностям и удовлетворяет
ее, для того, чтобы, подобно мне, она жила в роскоши? Какой  вздор!  Да  это
было бы для нее величайшим несчастьем!
     - У меня два "роллс-ройса", - продолжал  он,  устраиваясь  поудобнее  в
кресле. - У меня никогда не возникает желания  ездить  одновременно  в  двух
машинах, но мне нужны именно две  -  на  случай,  если  с  одной  произойдет
поломка. Раз для моего спокойствия и счастья, а также успешных занятий своим
делом мне нужны два "роллс-ройса", значит, я должен их иметь. А моя служанка
должна иметь на семью в пять человек одну комнату. Благодаря этому она лучше
выполняет свои обязанности. Мадам Мельба не  могла  бы  жить  так,  как  моя
служанка. Она попросту была бы  не  в  состоянии  петь.  Ей  нужна  роскошь.
Следовательно, наш  долг  -  предоставить  ей  эту  роскошь,  хотя  бы  ради
удовольствия слушать ее пение.
     - Значит, по-вашему, мне роскошь не нужна?
     - Безусловно, нет. Вы одеты опрятно,  но  костюм  на  вас  дешевый.  По
одежде можно судить о вашем вкусе. Вы не умираете  с  голоду.  Жить  в  доме
вроде этого было бы для вас поистине несчастьем. Если употребить  избитое  и
весьма туманное выражение, которое я прочел в  одной  из  ваших  статей,  вы
видите счастье в борьбе  за  лучшее  будущее.  Вы  находите  удовольствие  в
сочувствии беднякам. Если бы вы жили в условиях, подобных моим, вы не  могли
бы сочувствовать беднякам: это было бы неуместно. Только живя в бедности, вы
способны будете создать нечто достойное. Вы должны  лелеять  свою  бедность,
ибо ваш талант порожден ею.
     Когда вы в первый раз упомянули  о  своем  жалованье,  вы  сделали  это
неловко, точно разговор о деньгах кажется вам чем-то недостойным.  Вы  почти
извинялись, когда говорили, что получаете слишком мало: тогда как в  глубине
души вы считаете большим счастьем то, что вам вообще что-то платят.
     Нет, нет, для человека  с  таким  характером,  как  ваш,  вы  получаете
предостаточно.  Работа  ваша  не  имеет  к  этому  ровным  счетом   никакого
отношения. Дело отнюдь не в ее подлинной ценности, а в уменье убедить других
в  том,  что  она  важна  и  необходима.  Вся   суть   в   умении   смиренно
довольствоваться жизнью в тех условиях, которые предоставило  вам  общество.
Поднять вас до моего уровня жизни -  если  бы  это  даже  было  возможно,  -
значило бы оказать вам дурную услугу. Вы были бы несчастны.  Вы  тратили  бы
свои деньги на ненужные вещи. Исчезла бы основная причина,  побуждающая  вас
писать. Скудное существование вам просто необходимо - это стимул, в  котором
вы нуждаетесь. Талант художника расцветает в бедности: деньги и комфорт  для
него губительны.
     Я улыбнулся ему.
     - Вот  это  мне  нравится,  -  сказал  он.  -  За  долгие  годы  у  вас
выработалась защитная реакция, которая вызывает у меня интерес. Сожалею, что
не  могу  пригласить  вас  остаться  пообедать.  Я  -  диабетик  и  сижу  на
специальной диете. Да и вообще предпочитаю есть в одиночестве.
     Я сделал движение, намереваясь встать.
     - О нет, не уходите! - Он остановил меня, подняв огромную бледную  руку
с длинными пальцами. - Мы выпьем по рюмке мадеры. Ваше  общество  доставляет
мне удовольствие,
     Он достал из шкафа бутылку вина, наполнил  две  рюмки  и  одну  из  них
протянул мне. Потом закурил вторую сигарету.
     - Это сигареты особого сорта.  Вероятно,  вы  с  большим  удовольствием
будете курить свои.
     - Их делают специально для вас? - спросил я.
     - Да. На них моя монограмма.
     Большими шагами он стал мерить комнату.
     - Не думайте, - продолжал он, - будто мне неизвестно, что такое  голод.
Известно! Мой отец был поляк;  он  бежал  из  Польши,  перешел  границу  под
выстрелами. Мне тогда было двенадцать лет. Сначала мы жили в Англии, а когда
мне исполнилось восемнадцать, переселились в Австралию.
     Здесь отец разбогател на торговле готовым платьем. Я был младшим сыном,
и мне единственному удалось извлечь какую-то пользу из отцовского состояния.
Он смог дать мне университетское  образование.  Братьям  повезло  меньше.  Я
вернулся в Англию и открыл врачебный кабинет на Харли-стрит. Первое время  -
пока я не завоевал прочного положения - я мог позволить себе тратить  только
шесть пенсов на завтрак и шесть пенсов на обед. Так что я знаю, что значит -
жить впроголодь. Я знаю, что значит сидеть без денег. И именно поэтому  умею
их ценить.
     Он перестал шагать по комнате, выглянул в окно, потом снова  повернулся
ко мне.
     - Я многого добился, - сказал он. - Перед тем как я покинул  Англию,  у
меня было двадцать слуг, дом на Харли-стрит и загородный особняк.
     Недавно я получил письмо от моего  лондонского  агента  с  предложением
продать  эти  два  дома  за  пятнадцать  тысяч  фунтов  каждый.   Я   принял
предложение; но сегодня утром  узнал,  что  фунту  угрожает  девальвация.  Я
немедленно телеграфировал, чтобы продажа была приостановлена. Зачем мне  эти
тридцать тысяч, если фунт обесценится!
     - Но ведь девальвация коснется всех без исключения, - возразил я. -  Вы
все равно останетесь богатым человеком.
     - Вы - полный профан в денежных делах, - резко сказал Колин Стрит.
     Он на мгновение задумался, глядя в пол. Потом прошептал:
     - Деньги... - Повернув голову, он посмотрел мне в глаза.  -  Интересно,
что стали бы с ними делать вы?
     - Я знаю одного человека, - продолжал  он  с  живостью,  расхаживая  по
комнате, - меня уговорили лечить его  даром.  Он  долго  был  без  работы  и
устроился наконец на службу с жалованьем в двенадцать фунтов в неделю. И  вы
знаете,  что  сделал  этот  человек?  Еще  не  начав  работать,   он   купил
радиоприемник за двадцать семь фунтов десять шиллингов.
     - У вас есть радиоприемник, - заметил я. - Почему бы и другому не иметь
его?
     - То есть как это? - удивленно  воскликнул  он.  -  Даже  я  хорошенько
подумал бы, прежде чем заплатить двадцать семь фунтов  десять  шиллингов  за
радиоприемник.
     - Уж не хотите ли вы сказать, что согласны отказывать себе в  желаниях.
Ну скажите, положа руку  на  сердце,  -  вы  ведь  покупаете  все,  что  вам
захочется?
     - Ничего подобного.
     - В таком случае, вы просто копите деньги, как обыкновенный скряга.
     Он начал оправдываться:
     - Должен же я подумать и о старости. Приходится заботиться о будущем.
     - Совершенно верно; и я тоже  должен  заботиться  о  своем  будущем,  -
потому-то я и обратился к вам.
     - Вам нечего терять, - заявил он. - А когда терять нечего,  нет  причин
для беспокойства. Если произойдет  крах,  на  вас  это  не  отразится,  а  я
пострадаю. Мои деньги помещены недостаточно  надежно.  Я  должен  все  время
думать, как бы не потерять их. Богатство налагает огромную  ответственность;
вы и понятия о ней не имеете. Вам  не  требуется  никаких  усилий,  никакого
напряжения, чтоб  сохранить  свое  положение.  Всю  жизнь  вы  будете  вести
существование, к которому привыкли. Я вовсе не уверен, что то же самое можно
сказать обо мне.
     - К счастью, у меня есть деловая хватка. - Он прошелся из конца в конец
комнаты, размахивая гибкой, сильной рукой. - Я доказал  это  в  Англии.  Мои
дома по-прежнему принадлежат мне. Да. - Он задумался. - В Англии у меня  был
свой "роллс-ройс", и я нанимал шофера за тридцать шиллингов в неделю.
     - Какая нищенская плата! - заметил я.
     - Со временем я повысил ее до двух фунтов, и шофер мой жил как  король.
Он был великолепный шофер. В этом заключалось его призвание - быть  шофером,
и ничем иным.
     - А каково ваше призвание? - спросил я.
     - Я - прирожденный буржуа, - сказал он.
     - Любопытно, что вы говорите это с гордостью,  -  заметил  я.  -  Какое
тяжелое детство, должно быть, выпало вам на долю, сколько горькой зависти  и
неудач вы, наверное, испытали!
     Он остановился и взглянул на  меня  с  интересом.  Некоторое  время  он
внимательно рассматривал меня.
     - А вы могли бы неплохо писать, - сказал он наконец; и добавил, как  бы
про себя: - Странное сочетание - мужчина и ребенок.  Проблески  безошибочной
интуиции... - Потом, уже обращаясь прямо ко  мне:  -  Вы  ведь  не  получили
образования?
     - Не получил.
     - Жаль.
     Он снова закурил.
     - Я часто думаю, - сказал он, - что пути господни неисповедимы.  Каждый
раз, как церковь обрушивает на меня свой гнев, мои доходы возрастают. Сейчас
этот доход равен десяти тысячам фунтов  в  год.  После  того  как  некоторые
католические патеры стали поносить меня с  амвона,  моя  практика  настолько
выросла,  что  мне  пришлось  купить  второй   "роллс-ройс".   А   когда   и
протестантские священники включились в травлю, я вынужден  был  добавить  'К
приемной еще одну комнату, так увеличился  наплыв  пациентов.  Потом  в  бой
вступила христианская ассоциация женщин, - в результате  чего  я  нанял  еще
одну сиделку. Все это чрезвычайно радует меня. Одна церковная община послала
депутацию к редактору  с  требованием  перестать  печатать  мои  статьи.  Он
исполнил это требование - и тираж журнала сразу же упал на несколько  тысяч.
Ему пришлось снова обратиться ко мне  -  предложив,  разумеется,  повышенную
оплату.
     Мои публичные лекции о проблемах пола тоже встречают в штыки. Однажды я
узнал, что на мою лекцию придет целая группа  религиозных  фанатиков,  чтобы
освистать меня и добиться моего ареста. За два дня до этой лекции  я  послал
комиссару полиции двадцать бесплатных билетов и учтивое письмо,  поясняющее,
как важно, чтобы полицейские, которым по службе  приходится  сталкиваться  с
сексуальными извращениями, послушали мою беседу, где  в  доступной  форме  я
растолкую самую суть дела.
     Я  подчеркнул,  что  считаю  своим  долгом   посвятить   часть   лекции
разъяснению  обязанностей   полицейских,   имеющих   дело   с   сексуальными
преступлениями. Словом, это было очень хорошее письмо. И вот  перед  началом
лекции первые два ряда заполнились полицейскими  в  форме.  Когда  в  задних
рядах начался шум, полицейские, все, как один,  поднялись  с  мест.  В  зале
сразу же воцарилась полная тишина. Это была, пожалуй, самая удачная из  моих
лекций.
     - Вот вы говорили о ненависти, которую возбуждаете в некоторых людях, -
сказал я. - Как вы относитесь к этому?
     - Собака лает - ветер носит, - отозвался он. - Люди - те же скоты. Всех
их следовало бы истребить. - В первый раз на лице его появилась улыбка.
     - Включая вас, разумеется?
     - Нет, немногие исключительные личности должны  быть  сохранены.  -  Он
картинно взмахнул рукой. - Но у большинства людей разума не  больше,  чем  у
животных. Без них земля стала бы куда более приятным местом.
     Эти типы звонят мне, - не называя себя;  они  ругают  меня  ублюдком  и
всячески поносят. Я не возражаю против того, чтобы меня  называли  ублюдком,
так как, в сущности, ничего не имею против ублюдков. Скорей,  они  мне  даже
нравятся. Большинство людей почему-то бросается на  вас  с  кулаками,  стоит
назвать их ублюдками. Я не из их числа.
     Но против некоторых ругательств я возражаю из принципа. Одно время  мне
регулярно  звонил  какой-то  субъект   и,   злобно   прошипев:   "Абортмахер
проклятый", - тут же вешал трубку. Я  безошибочно  узнавал  его  голос,  его
звонки стали для меня своего рода развлечением. Я притворялся, будто  ничего
не слышу. Беседы наши обычно проходили в таком духе:
     "Это доктор Стрит?"
     "Алло, алло!"
     "Абортмахер проклятый!"
     "Алло, алло! Говорите же. Ничего не слышно".
     "Я говорю - абортмахер проклятый!"
     "Алло! Если вы звоните из автомата, нажмите кнопку".
     "Абортмахер проклятый!"
     "Алло, я вас все-таки не слышу".
     "А-борт-махер про-кля-тый!"
     "Алло! Постучите по аппарату!"
     В конце концов "собеседник" бросал трубку.
     - Меня чаще всего оскорбляют в письмах, - заметил я.
     - О, таких писем я получаю несметное количество! Кто-то регулярно  шлет
мне письма из Америки. Должно быть, какой-то сиднеец отправляет их  другу  в
Америку, а тот пересылает  мне.  Увы,  приходится  привыкать  и  к  брани  и
неблагодарности человеческой. Одолжите человеку деньги, и  он  станет  вашим
врагом; займите у него - и лучшего друга вам не  сыскать.  Если  вы  свысока
смотрите на людей, они сияют при первом  знаке  внимания  с  вашей  стороны;
проявите к ним уважение - и они станут вас презирать.
     - В Австралии каждый поденщик  воображает,  будто  он  ничуть  не  хуже
своего хозяина. В Англии у меня никогда не было хлопот со слугами; здесь  же
невозможно добиться, чтобы вас прилично обслуживали.
     Некоторое  время  тому  назад  я  дал  в  газете  объявление,  что  ищу
секретаршу. Явилась девица. По ее словам, она была  сущим  кладом.  Я  решил
взять ее на испытательный срок. Не прошло и двух дней, как она  прожгла  мои
резиновые перчатки. Дело не в цене, но их нелегко достать. Затем девица  эта
погубила весь мой запас редких медикаментов. А я  выписываю  их  из  Англии.
Девица оказалась нерасторопной, печатала плохо,  к  тому  же  неграмотно.  Я
вызвал ее к себе.
     "Я больна, - захныкала она. - Если бы вы знали, как я нездорова".
     "Что с вами?" - спрашиваю.
     "Вчера я три раза падала в обморок".
     "Что-то я не видел, чтобы вы падали в обморок, - говорю. - Должно быть,
это происходило в мое отсутствие".
     "Я очень плохо питаюсь", - заявляет девица.
     "Как плохо? - удивляюсь я. - Я же  заплатил  вам  вперед  четыре  фунта
десять шиллингов".
     И, представьте себе, у нее хватило нахальства сказать:
     "Мне этого мало".
     "Сколько вы тратите в неделю на сигареты?" - спрашиваю ее.
     "Пятнадцать шиллингов", - говорит девица.
     "Раз вы позволяете  себе  тратить  пятнадцать  шиллингов  в  неделю  на
сигареты, вместо того чтобы  прилично  питаться,  будьте  любезны  падать  в
обморок в свободное время, - заявляю я.  -  А  в  рабочее  время  -  никаких
обмороков".
     - С тех пор девица немного подтянулась, но,  боюсь,  все-таки  придется
избавиться от нее.
     То же самое и с моей служанкой. У меня диабет, и мне приходится ставить
на ночь у постели две больничные посудины. Я попросил служанку опорожнять их
каждое утро.
     "Что? - возопила она. - Чтобы  я  выливала  горшки?!  Ну,  знаете,  это
слишком!"
     "Моя милая, - возражаю я. - Носили  ли  вы  когда-нибудь  свою  мочу  в
больницу к доктору?"
     "Как же, носила".
     "Ему приходилось выливать бутылки, которые вы  приносили.  Так  вот,  я
тоже доктор. Если вы отказываетесь делать то, что  я  говорю,  вам  придется
взять расчет".
     Служанка  отправилась  на  кухню  решать  вопрос.  Немного  погодя  она
вернулась и опорожнила посудины. Надеюсь, что она и впредь будет это  делать
- мне очень не хотелось бы менять прислугу.
     Закончив рассказ, он с видимым облегчением опустился в кресло.
     Мои карманы были переполнены письмами от девушек. Я собирался  обсудить
с ним эти письма, если он согласится помочь мне. Я достал письма и  попросил
его высказать мнение о вопросах, затронутых в них; эти вопросы, - сказал  я,
- больше по его части, чем по моей.
     Он очень быстро, внимательно разобрался в каждом письме:  все,  что  он
говорил, было дельно и справедливо.
     Я заговорил о своем разделе в журнале и  выразил  удивление  по  поводу
того, что письма, затрагивающие одни и те же проблемы, поступают циклически.
Случается, что целыми неделями со всех концов Австралии все пишут  мне  чуть
ли не об одном и том же. Внезапно поток  таких  писем  прекращается,  с  тем
чтобы через год-два опять возобновиться.
     Создается   впечатление,   что   по   Австралии   прокатывается   волна
недовольства чем-то, заставляя женщин и  девушек  из  разных  концов  страны
засыпать письмами журналиста, занимающегося  этими  вопросами.  Потом  волна
спадает, жизнь входит в обычное русло.
     Колин Стрит слушал меня с некоторым интересом, но чуть иронически,  как
человек, которому все это давно известно.
     - Все журналисты, пишущие о том, что  волнует  женщин,  сталкиваются  с
этим явлением, - сказал он. - Мне не раз приходилось беседовать на эту  тему
с журналистами в Англии и в Америке. И сам я тоже сталкивался с этим, -  как
и вы, очевидно. Истерия заразительна - вот возможное объяснение...  Впрочем,
никто в точности не знает, в чем тут дело. Да  и  вопросы,  затрагиваемые  в
письмах, ничего не разъясняют. Вариантов много. То речь идет о грубом  муже,
то о девушке, притесняемой суровым отцом, о несчастной любви, о  бегстве  из
дома - и так далее и тому подобное. Такого рода письма приходят  всегда,  но
иногда они вдруг  начинают  идти  потоком.  Ваши  корреспондентки,  по  всей
вероятности, гораздо больше подвержены таким эпидемиям,  чем  мои.  Ведь  вы
имеете дело с молодежью.
     Меня не удовлетворили его слова, поскольку  они  ничего  не  объясняли.
Причина этих эпидемий мне стала ясна лишь спустя два года, в течение которых
я составлял своеобразные таблицы, пытаясь с их помощью проследить,  в  какой
мере наплыв однотипных писем зависит от ряда факторов,  оказывающих  влияние
на всю страну.
     Скажем, в Австралии приобретала популярность  песенка  о  неразделенной
любви ("Я хотела б, чтоб кто-нибудь меня полюбил")  или  песенка  о  суровом
отце, запретившем встречи с любимым ("Остались мне  одни  воспоминания"),  и
тотчас же на меня обрушивался поток писем,  в  которых  речь  шла  именно  о
подобных вещах. И так до тех пор, пока эти песни не вытеснялись новыми.
     Такой же поток  писем  вызывали  и  кинофильмы  о  проблемах  молодежи,
демонстрировавшиеся по всей Австралии.
     Колин Стрит не стремился к новым открытиям в мире, который  он  однажды
уже подверг исследованию; этого человека  вполне  устраивала  тихая  гавань,
обретенная ценой прежних усилий.
     - Существуют явления, которых  мы  не  можем  понять,  -  заключил  он,
вставая с кресла, и  добавил:  -  А  теперь  пойдемте,  я  покажу  вам  свою
коллекцию столового серебра.
     Мы прошли в ту комнату, где шпалерами стояли  буфеты,  и  тут  он,  как
истинный знаток, стал говорить о своем увлечении.
     - Почему вы питаете такую слабость к судкам? - спросил я.
     - Потому, что из всего, что когда-либо украшало обеденный стол,  они  -
наиболее интересны и наиболее полезны. К тому же, они красивы.  Очень  жаль,
что время их проходит. Вместе с  ними  уходит  и  изящная,  красивая  жизнь.
Теперь соль у нас подается в солонках, перец в дешевых  перечницах,  горчицу
мы покупаем в готовом виде - отвратительно!
     Провожая меня к выходу, Колин Стрит сказал:
     - Пожалуй, вы стоите больше, чем три фунта десять шиллингов  в  неделю.
Потребуйте-ка семь фунтов...
     На следующее утро я отправился к редактору Эдварду  Рэмкину  и  получил
свои семь фунтов; впрочем, он долго колебался,  прежде  чем  согласиться  на
это.
     - И все-таки я сомневаюсь, стоят ли ваши статьи таких денег,  -  угрюмо
заметил он. - Я плачу деньги в зависимости от того,  какую  ценность  статьи
представляют для моего журнала; и тут мнение автора ни при чем. Я не допущу,
чтобы мне навязывали свое мнение и диктовали, что ценно и  что  нет.  Говорю
это вам, чтоб вы не вздумали снова обращаться ко мне с просьбами о прибавке.
Будь вы столь же благоразумны, как Колин Стрит, я был бы спокойнее  за  ваше
будущее в моем журнале.
     Слушая его, я испытывал странное чувство нереальности.  Эдвард  Рэмкин,
Колин Стрит, я сам... Все мы были только  марионетками,  хотя  и  воображали
себя независимыми, свободными людьми.
     Мы все притворялись, все видели друг в друге врага, все  были  жертвами
истории,  которой  сами  же  помогали   повторяться.   Освободиться,   стать
настоящими людьми мы могли, лишь избавившись от чего-то, что унижало каждого
из нас.
     И мне вдруг представилось, как  я  ползаю  на  коленях,  бок  о  бок  с
другими, себе подобными, - ползаю,  собирая  монеты  в  комнате,  за  дверью
которой слышится детский плач...
     Любой ценой я должен вырваться из этой мрачной комнаты.  Прочь  отсюда,
прочь!