Алан Маршалл. Это трава ---------------------------------------------------------------------------- Перевод О. Кругерской и В. Рубина М.: Художественная литература, 1969. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах, они родились не только во мне, Если они не твои, а только мои, они ничто или почти ничто, Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто, Если они не столько же вблизи от меня, сколько вдали от меня, они ничто. Это трава, что повсюду растет, где есть земля и вода, Это воздух для всех одинаковый, омывающий шар земной. У. Уитмен, Листья травы (Из поэмы "Песня о себе". Перевод К. Чуковского) Другу моему доктору Иану Макдональду посвящаю  * КНИГА ПЕРВАЯ *  ГЛАВА 1  Я сидел прямо против него, нас разделял только большой полированный стол. Это был грузный человек, заполнивший собой мягкое вертящееся кресло и как бы слившийся с ним. Лицо у него было полное, обрюзглое, под мясистыми щеками и подбородком словно не было костей. Голубые глаза смотрели на меня с. той особой пристальностью, которая вырабатывается привычкой подмечать все, что происходит вокруг. Глаза эти давно потеряли способность выражать простые дружеские чувства. Слишком долго они видели в людях всего лишь части механизма, предназначенного для его продвижения вверх, и не могли сохранить человечность, которую я по наивности искал в них. На нем был серый, хорошо сшитый костюм и белая рубашка, выстиранная и накрахмаленная в одной из лучших прачечных города. Манжеты рубашки, застегнутые золотыми запонками, виднелись из-под рукавов пиджака ровно настолько, насколько полагалось. Кожа на руках была бледной и тонкой, как папиросная бумага. Тыльная сторона рук была покрыта сеткой мелких морщин, однако ладони оставались совсем молодыми. Вот уже шесть месяцев я встречался с людьми этого сорта. Он вертел в руках письмо, не читая. Он прочел его раньше. Теперь он мысленно подыскивал слова, которые должен был сказать мне, слова неприятные, но неизбежные, с его точки зрения. Я знал содержание письма - я сам его написал. Оно было датировано 5 декабря 1920 года. "Многоуважаемый сэр, - значилось в письме. - Из объявления в сегодняшнем номере "Эйдж" я узнал, что Вы ищете для своей конторы младшего клерка, и прошу принять меня на эту должность. Мне восемнадцать лет, я студент Коммерческого колледжа, "где изучаю бухгалтерию. Сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам. Все предварительные экзамены я уже сдал. Прилагаю четыре характеристики-рекомендации. Рекомендации служебной у меня нет, поскольку я еще нигде не работал в конторах. Буду благодарен, если вы примете меня для личной беседы, и я сообщу вам тогда все необходимые дополнительные сведения. С уважением, Алан Маршалл". Год назад, когда я только начал рассылать такие письма бизнесменам, нуждающимся в клерках, в нем был еще один абзац: "К несчастью, из-за перенесенного в детстве полиомиелита, я хожу на костылях. Это ни в какой мере не скажется на моей работе в качестве клерка и не помешает мне носить тяжелые конторские книги". Я не получил ни одного ответа на письмо с этим чистосердечным признанием, и долго не мог понять, в чем дело, пока наконец отец, встревоженный отсутствием ответов, сам не прочел одно из моих писем. Отец долго держал письмо в руках, затем перевернул его и поглядел на обратную сторону, как будто и ее вид имел значение. Потом он опустил письмо на стол, подошел к кухонному окну и уставился на опоясывавшие горизонт голубые горы, гряда которых подходила вплотную к прилегавшему к дому пологому фруктовому саду. Отец снял этот дом у подножья лесистых холмов в двенадцати милях от Мельбурна специально, чтобы дать мне возможность изучать бухгалтерию. Когда мы еще жили в зарослях, я по конкурсу получил стипендию в одном коммерческом колледже в Мельбурне, и это событие показалось моему отцу своего рода залогом моих грядущих успехов; он не сомневался, что в недалеком будущем видные бизнесмены станут добиваться моих услуг. Сейчас он столкнулся с действительностью и присматривался к ней с недоверием и затаенной неприязнью, поскольку действительность эта обрушилась на него неожиданно и противоречила всем его представлениям о жизни. Понятия равенства и товарищества - духовные ценности, которые он впитал с детства в далеких зарослях и которые казались ему незыблемой основой человеческого поведения - теперь пошатнулись из-за отношения людей к его сыну. В моих рассказах о встречах с бизнесменами от него не ускользала ни одна подробность. Он обернулся ко мне и сказал: - Я бы на твоем месте выбросил слова насчет костылей. Видишь ли... понимаешь... Главное, добиться личной встречи - тогда, мне думается, все устроится. Мне это показалось нечестным. - Рано или поздно они все равно узнают. Почему же мне не предупредить их заранее? Если кто-то, кого я не предупредил заранее, пригласит меня для беседы, я буду чувствовать себя обманщиком, - сказал я. - И зря, - возразил отец. - Что ты, собственно, сделал? Никого ты не обманул. Ты же написал в письме, что сообщишь все подробности при встрече. Где же тут обман? Если, к примеру, кто-то попросит меня достать ему ломовую лошадь. Что ж, ломовую я и приведу. Но слепую. Конечно, я покупателю об этом скажу, только пусть сначала посмотрит лошадь. Одна из самых лучших моих лошадей была слепой. Ты не обязан им все выкладывать заранее. - Ладно, - согласился я. И тогда я стал получать ответы на свои письма. Меня просили зайти в контору для переговоров. Постепенно я стал привыкать к удивлению, появлявшемуся на лицах тех, в чей кабинет я входил, к внезапному интересу, с каким хозяин или управляющий углублялся в мое письмо, чтобы дать себе время оправиться от неожиданности. Затем он набирался решимости, распрямлял плечи и встречался со мной взглядом. - Так вы на костылях? - Да. Я объяснял, как это случилось. - Гм! Да... Печально. Поводы для отказа эти люди обычно высказывали в сочувственной форме, обильно пересыпая их общими фразами, и порой начинало казаться даже, что ими руководит бессознательное желание заставить полюбоваться собой. Таким образом, некоторые бизнесмены бывали очень довольны собой, даже горды тем, как тактично они сумели отказать мне в работе, другие же старались не смотреть мне в глаза, когда я поднимался, чтобы уйти. Я запомнил одного жизнерадостного человека, у которого была весьма бдительная секретарша. - Мне это очень знакомо. Представьте себе, я знаю о костылях абсолютно все. Сам ходил на костылях три месяца - несчастный случай во время лыжной прогулки. Меня пришлось потом очень долго возить на работу. Он посмотрел на свои руки, которые в течение трех месяцев сжимали деревянные перекладины костылей, и улыбнулся. - Натирает подмышки. - Он не спрашивал, он делился опытом. - Очень немногие, говоря о костылях, представляют это себе. Я себе в кровь стирал подмышки. Много лет назад, так давно, что это уже казалось тяжелым сном, я тоже стирал в кровь кожу под мышками. Теперь она загрубела, как подошва. - Да, это одно из осложнений, - сказал я. В другой конторе высокий человек с военной выправкой и седыми усами говорил более прямо: - Я знаю, что вас не обидит мое упоминание о вашем м...м... ну, вашем физическом недостатке. Он очевиден, и было бы глупо с моей стороны и несправедливо по отношению к вам замалчивать его. Видите ли, этот недостаток делает вас непригодным для той конторской работы, какая требуется в наше время, тут уж я ничем не могу помочь. Если разрешите, я бы посоветовал вам научиться плести корзинки или что-нибудь в этом роде. Я слышал, что существуют заведения, где обучают таким вещам. Они специально созданы, чтобы облегчать участь людям вроде вас, и приносят много пользы. Отец стоял в саду под яблоней, когда я рассказал ему об этом разговоре. Глаза его вдруг сузились, лицо исказилось, словно ярость, которую он старался подавить, все-таки вырвалась наружу. Он вскинул голову к небу, поднял сжатые кулаки, рывком опустил их и гневно выкрикнул: - Корзины! Будьте вы все прокляты! Вскоре я понял, что спорить с людьми, вызывавшими меня для переговоров, бесполезно. Мои попытки убедить их в том, что я справлюсь с работой, только раздражали их. - В данном случае мне очень трудно быть откровенным, - сказал один из них, не отводя глаз от своих ногтей и пробуя крепость их ногтем большого пальца. - Но я вижу, что вы - человек, с которым лучше говорить прямо. Он на секунду оторвался от своих рук - и строго, поверх очков, поглядел на меня, как бы усомнившись вдруг, действительно ли я таков, каким он видит меня. Я почувствовал, что он ждет ответа; может быть, я стану молить о сострадании или начну ломать руки. Но я сказал только: - Вы правы. - Беда в том, что вы калека. - Ногти снова завладели его вниманием. - Работая у нас, вам придется доставать тяжелые бухгалтерские книги из сейфов, класть их на стол. - Я могу носить бухгалтерские книги. - Да, да... Это хорошо. Но у нас есть лестницы. - Лестницы меня не пугают. Он начал раздражаться. Чувствовалось, что обычно он восполнял несостоятельность своих доводов громким голосом и сильными выражениями, но сейчас он подавил желание прикрикнуть на меня и произнес медленно и внятно: - Вы не понимаете. Все мои служащие должны быть людьми крепкими и здоровыми. Весьма сожалею. Он встал и открыл передо мной дверь. Дверь... дверь... дверь... Сколько их открывалось и закрывалось за мной, длинная вереница дверей, преграждавших мне путь к работе, к независимости! Люди эти обходились со мной по-разному, в зависимости от характера, но их отношение ко мне диктовалось одним стремлением - оградить свои интересы, свой бизнес. Бизнес означал для них прибыль, а прибыль достигалась умением и работоспособностью служащих. Мои костыли символизировали беспомощность, они могли быть только бременем для бизнеса, и отнюдь не сулили увеличение прибылей. Однако вслух высказывались всякие другие причины. ...Теперь, сидя за большим полированным столом прямо против человека с толстыми обрюзглыми щеками, я смотрел на ониксовую подставку, из которой, как рога, торчали две ручки, точно защищая хозяина, и размышляя, какие причины придумает он, чтобы отказать мне в работе. На столе, в деревянной полированной рамке стояла фотография женщины с двумя маленькими девочками. Женщина в белом платье сидела на каменной ограде сада, сбегавшего вниз по склону холма, девочки прильнули к ней, обвив ее шею руками. Мне трудно было бы добраться до этого места из большого дома, крыло которого виднелось на фотографии. Костыли обязательно скользили бы по крутому спуску. Человек за столом, видимо, затруднялся выбрать подходящий предлог для отказа. Он снова положил мое письмо на возвышающуюся перед ним стопку писем. Чиркнул по ним большим пальцем и внимательно вгляделся в них, склонив голову набок, как будто его интересовала высота этой стопки. - Да, - произнес он неуверенно, как бы принуждая себя принять решение. - Да... Он похлопал по пачке писем, словно давая понять, что с этим кончено, повернулся ко мне и сказал твердо: - Боюсь, вы не подойдете для этой работы. Огласив приговор, он уже не считал нужным продолжать в том же духе. Удар нанесен, зачем снова заносить топор? - Я был бы рад взять вас на работу, - продолжал он. - Но вы просто не справитесь с ней. Обычно я сохранял хладнокровие, сталкиваясь с этими людьми, и спокойно наблюдал, как они подыскивают подходящие фразы для отказа, но тут я молча потупился. Отец как-то рассказывал мне о своем знакомом объездчике лошадей, который стремился прежде всего сломить их дух. Когда ему попадалась горячая лошадь, он, бывало, говорил: "Вот погоняю ее как следует, так небось вся дурь разом соскочит". Я почувствовал себя такой лошадью. Десятки людей за письменными столами вынуждали меня склонить голову. Как-то случайный встречный, усталый, изнуренный человек, сказал мне: - Когда у парня есть работа, ему сам черт не брат, а вот когда он безработный, каждый может им помыкать, и ему хочется только бежать от всех подальше. Мне захотелось бежать прочь от этого человека за большим письменным столом, играющего в благородство. Он ждал, чтобы я заговорил. Как бы себе самому я высказал вслух мысль, стучавшую в моем мозгу: - Мне так нужны деньги... Кажется, он обрадовался, вероятно, почувствовал, что ему представляется случай проявить великодушие и доброту, которые он считал отличительными чертами своего характера. - О! - воскликнул он. - Конечно, конечно! Он сунул руку в карман и вынул два шиллинга, но в этот момент я поднял голову; увидев мое лицо, он спрятал деньги обратно. Я мог бы сказать ему, что два шиллинга уже лежат у меня в кармане. Час назад, в ожидании назначенного у него приема, я стоял на Берк-стрит, прислонившись спиной к бетонной стене универсального магазина Манера. Я устал и тяжело навалился на костыли, - так мне было легче. Я смотрел на проходивших мимо людей - на стриженых девушек в маленьких шляпках и коротких прямых платьях; на мужчин в синих костюмах, в накрахмаленных воротничках и широкополых фетровых шляпах. На мостовой предостерегающе звенели трамваи, ломовики тащили телеги, груженные пивными бочонками. Все это двигалось, все имело определенную цель. Некоторые прохожие бросали на меня взгляд и быстро отводили глаза. Но вот мой вид привлек к себе внимание старой, сгорбленной женщины; она отделилась от потока людей и остановилась передо мной, вертя в руках черную сумку. Замок сумки был сделан из двух никелевых шариков; щелкнув, женщина открыла его. Пока ее тонкая, покрытая веснушками рука рылась в сумке, старушка смотрела на меня взглядом, которого возраст не совсем лишил теплоты молодости. Лицо ее увяло, но резко прочеркнутые морщины придавали ему выразительность и силу. Она улыбнулась и ласково сказала: - Печально, что вы дошли до этого, но у меня когда-то был сын-калека, и я знаю, что это значит. Она вложила мне в руку два шиллинга: - Здесь немного, но, может, пригодятся. Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Несколько прохожих остановились, наблюдая эту сцену. Мне хотелось раствориться, исчезнуть, навсегда укрыться от людей. Я опустил два шиллинга в карман и взял ее руку. - Спасибо, - сказал я. - Может быть, вы никогда не поймете, как ваша доброта помогла мне. Хорошо бы все люди были такими, как вы. - Благослови вас бог, - тихо сказала она и ушла. Я встал. Человек, сидевший за полированным столом, явно почувствовал облегчение от того, что разговор окончен, он вскочил и, торопливо обогнув стол, подошел ко мне с протянутой рукой: - Разрешите, я вам помогу. - Спасибо. Я сам... ГЛАВА 2  И вот на одно из моих писем о работе я получил ответ от секретаря Управления округа Донвейл. Контора Управления помещалась в уединенном поселке Уоллоби-крик, в двадцати восьми милях от Мельбурна. Лавка, кузница, небольшая гостиница и эта контора составляли центр поселка. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу на вершине одного из многочисленных холмов предгорья Водораздельного хребта, начинавшегося несколькими милями севернее. Вокруг поселка, открытые солнцу, лежали отвоеванные у зарослей пастбища. За ними, охраняя подступы к горам, простирались девственные заросли - застава из эвкалиптов и самшитов, обреченно дожидавшихся наступления топора. В контору требовался младший клерк на жалованье в двадцать пять шиллингов в неделю. Я считал, что на этот раз все шансы в мою пользу - немногие позарятся на такую работу: трудно существовать на эти деньги, да и жилье и стол в такой глуши найти нелегко. "Не могли бы вы приехать в контору для переговоров?" - спрашивал секретарь в конце письма. Контора находилась в восьми милях от нашего дома; к тому же дорога лежала через горы. Отец повез меня в Уоллоби-крик на двуколке. Мы тряслись по ухабам и рытвинам и рассуждали о будущей работе. Я был уверен, что получу ее. Отец сомневался. - Смотри, держись с ним посолидней, - советовал он мне. - По тому, как человек просится на работу, можно определить, сколько времени он ходит в безработных. Тот, кто совсем недавно потерял место, высоко держит голову. Он уверен в себе. Лошадь еще не лягнула его. Парень, который давно сидит без работы, идет на верную неудачу. Он и входит-то в контору поджав хвост, как побитый щенок. Держи себя по-другому. Ты не хуже того, кто тебя нанимает. Входи с улыбкой. Если он подумает, что ты давно не работаешь, он обязательно решит, что это неспроста. Кстати, как его зовут? Я вынул из кармана письмо секретаря и заглянул в него. - Мистер Р.-Дж. Кроутер, - сказал я, посмотрев на подпись. - Вот черт! - воскликнул отец, сразу помрачнев. Мистер Р.-Дж. Кроутер был коренастый, крепкий человек, с круглыми плечами и длинной вытянутой вперед шеей, отчего казалось, что голова опережает туловище. Он был единственным служащим этой конторы, разместившейся в кирпичном двухкомнатном флигеле, и у меня создалось впечатление, что он тяготится своей работой и был бы рад ее бросить. Говорил он отрывисто, сердитым тоном, но чувствовалось, что раздражение его вызвано причинами личного характера и не направлено против меня. - Можете получить эту работу, если хотите, - сказал он коротко. - Она временная, без всяких перспектив. У нас запущены налоговые расчеты, и мне нужна помощь. Он, по-видимому, не нашел в моей внешности ничего из ряда вон выходящего. Человек этот был занят своими заботами, я его только отвлекал. - Можете начать хоть завтра с утра. - Он сидел, опустив глаза, словно раздумывая, как отразится на нем самом это поспешное решение. Затем поднял голову и внимательно посмотрел на меня. В глазах его появился интерес, он спросил: - А где вы будете жить? Ваш дом где-нибудь поблизости? - Хочу узнать, нельзя ли поселиться в гостинице, - сказал я. - Мне было бы слишком далеко ездить сюда из дома каждый день. Он покачал головой и процедил: - Местечко так себе. Я решил, что речь идет о пище. - Я равнодушен к еде, - поспешил я заверить его. - Вот как? - Он соблаговолил улыбнуться. - Ну что ж, может, вам там и понравится. Только есть ли у них место? - Я сейчас схожу и узнаю. - Гостиница была рядом. - Прекрасно. Перед отъездом сообщите мне, как вы устроились. - Он взглянул в окно. - Это ваш отец? - Да. - Лучше пусть он договорится с хозяйкой, а вы подождите его на улице. Когда отец вошел в бар гостиницы, там было трое. Он угостил их пивом. Держа лошадь, я наблюдал за ним через открытую дверь. Потом отец заговорил с женщиной, вытиравшей стаканы за стойкой. Она посмотрела в мою сторону и кивнула головой. Затем она о чем-то долго говорила. Я почти не сомневался, что она рассказывала ему обычную историю про какую-нибудь свою знакомую, у которой тоже был сын-калека, и как она "перепробовала все", чтобы вылечить его, и наконец начала кормить его дрожжами или чем-нибудь еще в этом роде, и "произошло чудо". Или, может быть, та знакомая растирала сына сухим полотенцем, намоченным предварительно в соленой воде для жесткости, и тоже "произошло чудо"? Или, может, сын принимал ежедневно морские ванны и через каких-нибудь шесть месяцев встал на ноги. Отец слышал много таких историй. Когда он вышел и сел в двуколку рядом со мной, он сказал: - Ну, ты устроен. Комната и стол будут тебе стоить двадцать два шиллинга и шесть пенсов в неделю. Сначала она позарилась на все двадцать пять шиллингов, которые тебе будут платить, но в конце концов, я ее уговорил. Она, кажется, ничего. Во всяком случае, попробуем. Давай так: сейчас поедем домой, соберем твое барахлишко и вернемся сюда после обеда. И завтра с утра ты сможешь начать работу. Мы ехали домой: но сторонам шумели деревья, журчали среди камней горные ручьи, щебетали птицы. Ничего этого я не заметил по дороге к Уоллоби-крик. Теперь я смело смотрел вперед, я ликовал, и мир был полон очарования. То, что работа временная, без всяких видов на будущей ровно ничего не значило. Это был первый шаг к тому, чтобы стать писателем... Я вовсе не собирался всю жизнь заниматься бухгалтерией, хотя и изучал ее. Для меня она была лишь средством к существованию, пока я не научусь по-настоящему писать. На клочках бумаги, которые переполняли мои карманы, были записаны не правила составления накладных или учета векселей; там были зарисовки людей, отрывки диалогов, сюжеты моих будущих рассказов. Я представлял, как сижу в уютном номере гостиницы и сочиняю рассказ, в то время как все вокруг спит, и мир казался мне прекрасным. Комната, которую я увидел, скорее, походила на чулан. Когда под вечер мы вернулись в Уоллоби-крик, отец внес мой чемоданчик, похлопал меня по плечу и уехал. Я сел на железную кровать с продавленной сеткой, застланную тонким протершимся одеялом, и огляделся по сторонам. Узенькая кровать заполнила едва ли не всю комнату. Она стояла у боковой стенки, изголовье ее упиралось в окно с грязными стеклами. Через окно видна была задняя веранда, на которой валялись старые носилки, ящики с бутылками из-под нива, пустые бочки, заржавленный ледник для мяса и кучи прелой соломы. Захватанный сосновый шкаф заслонял часть окна и заполнял все пространство между изголовьем постели и противоположной стеной. У спинки кровати втиснулся умывальник. На умывальнике, рядом с фаянсовым тазом, украшенным бордюром из красных роз, стояла керосиновая лампа с закопченным стеклом. Обрывок ковра лежал на полу, покрытом линолеумом, - перед дверью линолеум протерся насквозь, обнажив потрескавшиеся, все в занозах, половицы, на которые страшно было ступить босой ногой. В комнате стоял сырой, затхлый запах нежилого, давно не проветриваемого помещения. Нет, писать в этой комнате я ни за что не смогу! Подавленный, я вышел в длинный коридор со множеством дверей. Двери налево вели в номера; направо - в другие помещения гостиницы. Из двери на кухню доносились голоса мужчины и женщины. - Знала бы я раньше, и дотронуться до себя ему не дала бы! - говорила женщина. Мужчина, увидев меня, поздоровался. Я вошел в кухню. От огромной, заставленной кастрюлями плиты, которая стояла в выложенной кирпичами нише, шел жар. В центре стол, заваленный посудой и немытыми овощами, казалось, взывал к хозяйскому вниманию. Пыль и копоть осели на потолке толстым слоем, который можно было прочертить пальцем. Из большой кастрюли поднимались клубы пара, распространяя запах бульона. Высоко на стене висела увеличенная фотография Карбина {Карбин - знаменитая в Австралии в 90-е годы скаковая лошадь, выигравшая кубок на скачках в Мельбурне. (Прим. перев.)}, который, казалось, молил не дать ему погибнуть в безвестности под покровом жирной сажи. - Как поживаете? - обратился я к мужчине. - Неплохо, - улыбнулся он. - Не могу жаловаться. Он стоял у стола и чистил картофель. Это был небольшого роста смуглый человек с блестящими пытливыми глазами, лет так двадцати пяти. Черные волосы его были растрепаны, во рту не хватало зубов. Нос нависал над верхней губой, образуя вместе с выдающимся вперед подбородком нечто похожее на жвало насекомого. Полосатая ситцевая рубашка его была расстегнута до пояса, открывая загорелую волосатую грудь в бисеринках пота. Майки он не носил. Брюки едва держались, чуть прихваченные кожаным поясом. Обтрепанные обшлага штанин, закрывая задники ботинок, волочились по полу, так что при каждом шаге он наступал на них. Со временем я хорошо узнал его. Звали его Стрелок Гаррис. Это был мелкий воришка - карманник из Мельбурна. В промежутках между отсидками в полиции он торговал с лотка пирожками на углу Элизабет-стрит и Флиндерс-стрит. - Фараоны накрыли меня и велели смыться в двадцать четыре часа, - поведал он мне как-то, - поэтому я и окопался в этом кабаке. Незадолго до моего приезда он потерял свои вставные челюсти. - Я тут пьянствовал пару дней, а потом меня выворачивало наизнанку, они возьми и вывались в траву где-то на лужайке, за домом, сейчас никак не могу найти то место - чудно, право... кажется, чего проще: пошел и взял! После первой встречи с этим субъектом у меня сложилось о нем ложное впечатление. До этого я представлял себе карманников хорошо одетыми, с жуликоватым лицом и руками пианиста. У Стрелка же руки были отнюдь не тонкие, с широкими ладонями и толстыми растопыренными пальцами. Глядя на него тогда, в кухне, я решил, что это простой, добродушный малый из бедного мельбурнского пригорода, попавший в Уоллоби-крик в поисках работы. Женщина, стоявшая с ним рядом, не спускала с меня опытного оценивающего взгляда. Глаза ее, казалось, видели все и все понимали. Полные округлые формы ее тела дразняще выпирали из плена узкого ситцевого платья; выглядела она лет на сорок. У нее был спокойный, пристальный взгляд. Теплоты в нем не было. Сколько измен понадобилось, чтобы так ожесточить ее? Что приходилось ей видеть на лицах мужчин, чтобы приобрести это выражение настороженного хищника? И все же женщина эта была по-своему миловидна, а улыбка ее привлекательна. Она была поварихой, звали ее Роуз Бакмен. Муж ее бросил. (Разве удержишь сорокалетнего мужчину, если он тебя не боится!) - Это ты будешь работать в конторе по соседству? - Да, - ответил я. - Родился в зарослях? - Да, - улыбнулся я. - Видно, век там не просидишь. - Она ловкими движениями отрезала тесто, свисавшее с противня, и поставила пирог в духовку. - Как тебя звать? - спросил Стрелок. Я назвал себя. - А как ты насчет выпивки? - Он усмехнулся, запрокинул голову, поднял руку и опорожнил воображаемый стакан. - Я не пью. - Ну, это мы быстро наладим, - пообещал он. Затем взял миску с очищенным картофелем и понес к раковине мыть, оглянулся и подмигнул мне: - Мы тут это быстро наладим, приятель! - А как насчет девочек? - спросила Роуз, возвращаясь к столу. - Есть у тебя девушка? Вопрос смутил меня, я покраснел и отвернулся: - Нет. - Пожалуй, мы его пристроим к Мэзи, - сказала женщина Стрелку, и оба чему-то весело рассмеялись. - Не знаешь, когда она опять приедет? - Говорила, в пятницу. Снова какого-то простака подцепила! - усмехнулся Стрелок. - Беда с этой Мэзи... Вот уж кто счастья своего не понимает. Я вышел из кухни и направился вдоль коридора к входной двери. Прошел мимо столовой, гостиной, откуда слышались голоса и смех, и, наконец, мимо бара. Пол в коридоре был неровный и местами прогибался под ногами, как будто балки под досками давно сгнили. Снаружи, вдоль всего дома, тянулась застекленная веранда, здесь тоже был неровный, трухлявый пол. На окнах веранды, закрашенных зеленой краской, была надпись золотыми буквами "Бар". Во дворе под самыми окнами на двух скамейках расположились разомлевшие мужчины, они уже выпили, и не по одной, и теперь с надеждой поглядывали, не подойдет ли кто и не позовет ли их выпить по новому кругу. Несколько собак лежали у их ног. Из двери бара доносился гул голосов. Пара двуколок, кабриолет, и несколько телег выстроились на посыпанной гравием площадке перед гостиницей. Нераспряженные лошади дремали под летним солнцем, понурив головы, полузакрыв глаза. Тут же радиаторами к веранде примостились несколько автомобилей. Около одной из машин стояла оседланная лошадь, привязанная к столбу. Обветшалые покосившиеся ворота, ведущие во двор гостиницы, были открыты, и повисшая на одной петле створка почти лежала на земле. Высокая засохшая трава скрывала нижнюю перекладину, заботливо клонилась над ней защищая от солнца и дождя. Множество белых уток населяло двор. Они внимательно следили за мной, вытягивая шеи, и, когда я вошел в ворота, шарахнулись в сторону. Куры лениво рылись в соломе и сухом навозе, устилавшем двор. Выход на луг преграждала конюшня под соломенной крышей. Она была построена из грубо обтесанных стволов деревьев, которые когда-то росли здесь же. Четырехугольные стропила покоились в развилке стволов крепких молодых деревьев, врытых в грунт. Время ослабило тиски земли, и теперь бревна, как пьяные, клонились все на один бок, поддавшись напору постоянных ветров. Казалось, вся эта постройка вот-вот рухнет под тяжестью соломенной крыши, на которой нескончаемым кругооборотом рождалась, созревала и умирала трава. Перед дверью конюшни с открытой верхней створкой стояла корова, медленно пережевывая свою жвачку. Изнутри доносился хруст сена и пофыркивание лошадей. Белая надпись на загородке из ржавого железа рядом с конюшней гласила: "Для мужчин". Все, все, что я видел здесь, казалось мне новым и удивительно странным. Это было захватывающе интересно, как завязка исторического романа, сулящего в дальнейшем необычайные приключения в неведомой стране. И все-таки мне представлялось, что будущее принадлежит людям из зарослей, здесь же бесславно доживало свой век прошлое. Мне казалось, что жизнь людей в этой заброшенной гостинице подошла к концу, столь же бесславному, как тот, что ждал эти запущенные, разрушающиеся строения. И все же окружавшая меня обстановка обладала своим особым голосом, и я жадно прислушивался к нему, а не к людям, которых я пока что сторонился. Мне претил непристойный разговор, который вели в кухне те двое, я вовсе не хотел слушать всякие пакости. Здесь, среди уток и лошадей, к которым я с детства привык, мне было хорошо и не хотелось возвращаться в гостиницу. Я вынул записную книжку и карандаш, уселся на землю с намерением что-то записать, но в голове тотчас же начали сплетаться всякие фантастические истории, и когда я поднялся, чтоб идти ужинать, к моим заметкам прибавилось всего две фразы: "Утки были белы как снег. Грязь никогда не прилипает к крыльям птицы". ГЛАВА 3  Я вышел на площадку перед гостиницей, где стоял только что прибывший из Мореллы дилижанс. Морелла - городок в восьми милях от Уоллоби-крик - был ближайшей железнодорожной станцией и конечной остановкой дилижанса, возившего каждый день пассажиров к поезду. Вечером дилижанс привозил в Уоллоби-крик пассажиров, нагруженных покупками, сделанными в Мельбурне. Это был видавший виды дилижанс, он скрипел на все лады и вмещал всего восемь пассажиров, двоим из которых приходилось ютиться на козлах с кучером. Везли этот древний экипаж две лошади, и именно они привлекли мое внимание: бока обеих тяжело вздымались после трудного путешествия: дорога между Мореллой и Уоллоби-крик лежит через крутые холмы, и было очевидно, что эта упряжка недостаточно сильна для такой работы. Лошади покрылись пеной, пот стекал по их бокам темными струйками. Земля под брюхом была сплошь закапана потом. Одна из лошадей где-то зашибла ногу, бабка была в крови. "Плохо подкована, - подумал я. - Неважный здесь кузнец". У другой лошади были впалые бока и непомерно длинные ноги. Она понурила голову и тяжело дышала, раздувая ноздри и переминаясь с ноги на ногу. Я пожалел, что со мной нет отца, с которым я мог бы обсудить увиденное. В уме я уже описывал ему этих лошадей и невольно подумал: "Надо ездить домой как можно чаще". Кучер дилижанса прощался с пассажирами. В большинстве своем это были фермерши, торопившиеся по домам. С кучером они, видимо, были в дружеских отношениях. Они улыбались и махали ему рукой: "До свиданья, Артур!" Кучер глядел им вслед, - казалось, его огорчало, что им приходится тащить такие тяжелые свертки. Этот человек был похож на хлыст - длинный, гибкий и крепкий. У него были густые, жесткие волосы, широкие брови и легкая походка, как у моего отца - спина прямая, шаги короткие, быстрые. Кучер внимательно посмотрел на меня, будто хотел сказать что-то, прежде чем взобраться на козлы, но раздумал. Затем он въехал во двор, отвел лошадей в конюшню и вошел в дом. Я не мог пройти через коридор. Дорогу преграждали двое мужчин и две девушки - они стояли перед узким столом около двери гостиной. Мужчины расписывались в большой книге, лежавшей на этом столе. Владелица гостиницы, Фло Бронсои - с ней я еще не познакомился - задавала им вопрос, с которым обращалась ко всем приехавшим после шести вечера: {В Австралии в большинстве штатов продажа спиртных напитков воспрещается после шести часов вечера. (Прим. перев.)} - Вы проехали более чем двадцать миль от места вчерашней ночевки? - Да, - ответил один из расписывавшихся в книге. - Проехал, но сказать, чтобы эта ночевка была хороша, никак не могу. Слушай, Джордж, - говоривший обернулся к спутнику, - распишись-ка и ты здесь, вот на этой черте, и пойдем выпьем чего-нибудь. Распишитесь и вы, девушки, - закончил он. Девушки жались друг к другу и обменивались ничего не значащими фразами, стараясь скрыть свое смущение. Они торопливо расписались в книге. Популярность гостиницы имела особые причины, она находилась в двадцати восьми милях от Мельбурна, и здесь разрешалось подавать спиртное любому приезжему, если он подтверждал за собственной подписью, что действительно является путешественником и проехал от места своей последней ночевки расстояние более чем двадцать миль. Четверо приезжих прошли в гостиную, и я остался наедине с Фло Бронсон. Это была полная женщина, всегда готовая расхохотаться, даже когда речь шла. о чем-нибудь серьезном. Когда я узнал ее ближе, то понял, что смех ее к веселью или радости никакого отношения не имел. Когда-то она была богата, владела хорошей гостиницей в Бендиго, содержала на паях скаковую лошадь, раскатывала в машине по городам, где бывали скачки. Она до сих пор жила в прошлом, и смех, родившийся в ту счастливую пору, - смех ее юности, поры, когда своей веселостью и живостью она привлекала мужчин, - сохранился и поныне. Но некогда чаровавший мужчин - сейчас он оставлял их равнодушными. Аляповатые кольца, платья не по возрасту, более подходящие для молодой девушки, обесцвеченные волосы - с помощью всех этих прикрас она пыталась победить время. Фло Бронсон любила азартные игры и много пила. Злобное раздражение, которое не могла скрыть вечная улыбка, закипало в ней по мере того, как она напивалась. Она краснела, начинала подозрительно вглядываться в своих собеседников. Оскорбления и насмешки чудились ей там, где их не было и в помине. Если же в чьих-нибудь словах действительно слышалась издевка, она моментально переставала улыбаться, и лицо ее превращалось в неподвижную маску. Даже сейчас, глядя в ее теплые карие глаза, я ощущал таившееся в глубине их ожесточение. - Ну, - сказала она. - Как тебе нравится твоя новая работа? Впрочем, что я говорю... Ведь ты же еще и не начал? Мы стояли в дверях гостиной, на виду у находившихся там гостей. За столиком у самой двери сидели мужчина и женщина. Мужчина был пьян и весел. - Эй ты! - окликнул он меня. - Пойди-ка сюда, выпей с нами... Ты хороший малый... Иди, иди... Давай выпей, и к черту все! Ведите его сюда, хозяюшка... Миссис Бронсон нагнулась к моему уху и быстро зашептала: - Соглашайся! Всегда соглашайся, если тебя угощают. Заказывай виски. А я буду наливать тебе имбирное пиво. Только смотри - выпивай его сразу. Окупишь харчи. - На, получай его, Алек. - Смех снова зазвучал в ее голосе. Она положила руку мне на плечо и втолкнула меня в комнату. - Молодец! - сказал мужчина. - Так и надо. Садись и веселись. Где стул? А, вон он. Давай его сюда. Садись. Что будешь пить? На кой тебе сдались эти палки? Дай-ка их мне. Сунь под стол. Вот так. Эй, хозяюшка, налейте нам. Ну-ка, Руби, допивай! Что это с тобой, ты отстала на два стакана! Женщина, сидевшая с ним, поднесла ко рту недопитый стакан и вылила пиво прямо в горло, не глотая. Когда-то она, вероятно, была полной, а сейчас сильно похудела, и кожа на ней обвисла. Усталое лицо напоминало маску. Она клевала носом и слегка покачивалась на стуле. Мне она показалась больной. Женщина осторожно поставила на мокрый стол пустой стакан и подтолкнула его к мужчине. Все это время она неотрывно смотрела в одну точку, как будто искала в ней опору. - Тебе виски, Алан? - спросила миссис Бронсон, собирая стаканы. - Да, - ответил я. - Вот это дело! - воскликнул мужчина, рука его легла на мое плечо. - Вот это жизнь, парень! Живем ведь один раз. Веселись, пока можно! Вот какого я мнения, если хочешь знать. Как тебя зовут? - Алан, - сказал я. - Молодец, Алан. Ты мне нравишься. Мне было не по себе. Я помнил слова отца: ни один человек не должен пить за чужой счет, если сам не может поставить в ответ такое же угощение. - Мне неловко пить за ваш счет, - сказал я. - Я не могу угостить вас. - Какого черта! Не все равно, что ли! - воскликнул он, отбрасывая мои сомнения презрительным взмахом руки. - Я хочу поставить тебе выпивку, и все. - Он наклонился ко мне и сочувственно спросил: - Что, дела не блестящи? - И опять положил руку мне на плечо. - Не сомневайся, парень! Не беспокойся! У меня столько денег, хоть жги их. В субботу взял двадцать фунтов за один - в Муни Вэлли поставил на славную лошадку - "Рассвет". Вот гляди! - Он вытащил из кармана пачку банкнот и бросил их на стол. - Видишь, сколько! Женщина бессмысленно уставилась на деньги. Она икала. Миссис Бронсон вернулась, неся на подносе три полных стакана. Она протянула мне стакан "виски", до половины наполненный коричневой жидкостью, а перед моими компаньонами поставила пиво. Мужчина бросил несколько монет на поднос. - Не утруждайтесь сдачей, милая, - Спасибо, Алек. - Ну, за удачу! - сказал Алек, чокаясь со мной. - За удачу! - повторил я. Я опорожнил стакан одним махом и поставил на стол. - Черт! - восхищенно воскликнул Алек, который только отхлебнул пива. - Глотка у тебя, видно, луженая! Я достал костыли из-под стола и встал. - Вот что, - сказал я. - Мне надо пойти поесть. Уже полчаса, как был звонок к ужину. - К черту звонок! - произнес он, слабым жестом выражая свое несогласие и всеми силами стараясь придать голове устойчивое положение. - Пусть себе звонит, проклятый, пока не отвалится. Кто хочет есть? Я не хочу! А ты, Руби? Ты хочешь есть? А, я не знаю! Руби пьяна как сапожник, а я пьян... как... Руби. - Голос его упал, он начал впадать в меланхолию. - Мне пора, - сказал я. - Ладно, парень, - Голова его так отяжелела, что он не мог держать ее прямо. Она клонилась к столу, как будто стол обладал какой-то магнетической силой. - Ладно, иди! Мы еще увидимся. Рот Руби начал растягиваться в прощальную улыбку, но тут же губы сжались: она вдруг поняла, как опасно открывать рот, когда перед глазами все качается, а изнутри подступает тошнота. Руби закрыла глаза, и я ушел. В столовой стоял нестройный гул голосов. Поднимались и опускались стаканы с пивом, смеялись женщины, мужчины переговаривались со знакомыми за другими столиками... В большинстве своем это были завсегдатаи скачек. Разговор вертелся вокруг лошадей и выигрышей. - Он все просадил на эту кобылу, одна только двуколка у него и осталась. - Я не пожалею нескольких фунтов, если вы дадите моему парню сесть на эту лошадь... - Он просто водит его за нос. Я сел на свободное место в конце стола. Скатерть здесь была белая и чистая, не залитая пивом и без сальных пятен. Через несколько минут ко мне подошла девушка. - Ростбиф, жареная баранина, молодой барашек, солонина, бифштекс, пирог с почками, - произнесла она нараспев, глядя на какого-то мужчину в другом конце комнаты. Девушка эта казалась копией своей сестры миссис Бронсон, только моложе и тоньше. Звали ее Вайолет Эбби, и она была влюблена в одного жокея. Она никогда не смеялась, не улыбалась, только вопросительно смотрела на вас. Я еще не знал тогда, что Вайолет - сестра хозяйки, и меня удивило, почему на место официантки не возьмут девушку, которая улыбалась бы, принимая заказ. - Бифштекс и пирог с почками, - сказал я. По другую сторону стола сидели двое мужчин; по виду они походили на рабочих, возможно занятых на ремонте дорог. Один из них показался мне настоящим великаном, ростом более шести футов; он сидел, поставив на стол локти, и чашка чая совершенно утонула в его огромных руках. Его лицо было словно вырезано из куска красного камедного дерева, причем скульптор старался главным образом передать крупные тяжелые черты, не заботясь об отделке. Это было суровое, обветренное лицо, вроде тех, что украшали когда-то носовую часть славных кораблей. Собеседник называл его "Малыш". Я не успел окончить свой ужин, как к ним присоединился кучер дилижанса. Он вошел быстрым шагом человека, привыкшего иметь дело с лошадьми, и сел рядом с Малышом. Кучер вымылся, переоделся; однако на нем по-прежнему были плотно облегающие сапоги на высоких каблуках. Здороваясь, он посмотрел мне в глаза, и я подумал, что это человек прямой и искренний. Казалось, он хорошо меня знает и давно составил обо мне мнение, которое уже не нуждается в дополнении. Мне захотелось подсесть к этим трем людям и послушать, о чем они говорят. До меня доносились отдельные слова Малыша: - Вбежала его старуха и давай кричать: "Ты убил его! Ты убил его!" - "Не беспокойтесь, миссис, - сказал я, - Я знаю, в какое место я его ударил". Немного погодя я перешел из столовой в гостиную и уселся в углу; напротив находилась стойка бара, вход в него с улицы был уже закрыт. За стойкой миссис Бронсон разливала пиво, виски и джин, и мужчины уносили полные стаканы к столам, за которыми их ждали женщины. Пьяная парочка, которая усердно угощала меня "виски", исчезла. Двое мужчин, расписавшиеся при мне в книге для гостей, быстро пьянели. Их девушки явно скучали и непрерывно курили. Облака табачного дыма висели в воздухе. С наступлением ночи поведение посетителей бара заметно изменилось; резче звучал смех женщин, мужчины пли мрачнели, или становились навязчиво веселы. То там, то тут вспыхивал спор. Вот кто-то вскочил, оттолкнув стул, наклонился через стол к человеку, сидевшему напротив, и стал что-то угрожающе выкрикивать. Приятель вскочившего положил ему руку на плечо и спокойно толкнул обратно на стул. - Перестань, - сказал он. Пьяные речи все чаще пересыпались руганью. Ругались смачно, выразительно, как будто вдохновляясь отборными словечками. Мужчины, понизив голос, наперебой рассказывали неприличные анекдоты. Женщины охотно слушали их и одобрительно кивали. Когда же анекдот подходил к концу, они в притворном ужасе откидывались назад или смеялись, пряча глаза. Только немногие из них делали слабые попытки протестовать, а одна то и дело повторяла: - Только без похабщины! Давайте лучше выпьем! Рабочий, который сидел с Малышом и кучером, заиграл на гармонике. Пары стали танцевать между столиками, тесно прижимаясь друг к другу. Один парень пытало! поцеловать девушку, с которой танцевал, она только задорно смеялась, откидывая голову назад. Вдруг он грубо притянул ее к себе и поцеловал в губы. Эта сцена испугала меня, и я ушел к себе. Зажег керосиновую лампу, сел на край кровати и задумался, В голове все перепуталось. Мне надо было поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Нет, пожалуй, не с отцом. Я был уверен, что он и понятия не имеет о существовании такой жизни. В моем представлении поцелуй был связан с любовью. Если мужчина целует женщину, значит, он любит ее, а любовь - это нежность. Ее не выставляют напоказ. "Любовь, - думал я, - обязательно заключает в себе чувство благоговения". Как груб был поцелуй того человека в баре! Разве это любовь? Но зачем он целовал ее, если не любит? Они, конечно, помолвлены. Не иначе! Разве принято доказывать любовь, целуясь при посторонних? Неужели я жил до сих пор в неведении и только по случайности встречался исключительно с людьми, которые вели себя по-другому... Я мечтал любить и быть любимым. Девушка, созданная моим воображением, входила в мой мир танцуя, она появилась из зарослей, чтобы утешить меня в моем одиночестве. Я не знал, где ее дом, кто ее родители. Она просто существовала на свете как птица. Я улегся в постель с мыслью о ней. До этого вечера девушка из зарослей была для меня реальностью. Теперь я понял, что она лишь мечта. В действительности таких девушек нет; действительность была там - в гостиной, в баре. Я чувствовал себя больным и усталым от этих непривычных переживаний. "Нет, - думал я, - нет, никогда не напишу я книг, полных той музыки, которую слышат лишь одни дети". Казалось, все рушилось вокруг, и только деревья еще стояли прямые и чистые, Впрочем, и собаки хорошие, и они любили меня. И лошади, лошади тоже... Я долго лежал, глядя в потолок. И уже решил потушить лампу, как вдруг открылась дверь, и вошли две девушки - те самые, которые расписывались в книге. Их появление было столь неожиданно, что от изумления и страха я лишился дара речи. Одна из девушек, взглянув на меня, рассмеялась. - Посмотри-ка на него, - сказала она спутнице. - Ты его перепугала насмерть! - Она схватилась за спинку кровати, чтобы не упасть. - Закрой дверь, а то они найдут нас. Вторая девушка закрыла дверь и подошла к моей кровати. - Я ведь тебя не напугала, правда? - сказала она, надув губы, тоном женщины, успокаивающей младенца. - Мальчик не боится, нет? Она села на край кровати, бесцеремонно толкнув меня, чтобы освободить место. Я лежал под одеялом, укрытый до самого подбородка. Девушка оперлась ладонями о подушку и близко нагнулась ко мне, лицо ее оказалось почти рядом с моим. Я почувствовал запах пива, увидел размазанную губную помаду и толстый слой пудры на Щеках. Тяжелые веки наполовину закрывали ее глаза, внезапно выражение лица девушки изменилось, щеки раскраснелись, губы раскрылись, она сказала тихо, сквозь зубы: - Ты хотел бы переспать со мной, а? Она ждала ответа, но я не в силах был произнести ни слова. Не отводя от меня взгляда, девушка все приближала ко мне лицо, и вдруг прижалась губами к моим губам. Я отстранялся от нее, все глубже вдавливая голову в подушку, но губы девушки не отрывались от моих. Я задыхался, меня тошнило от запаха пивного перегара, от ее хищного рта, от выражения ее глаз. Она подняла голову, и я смог перевести дыхание. - Кто-то идет! - вскрикнула, глядя на дверь, стоявшая в ногах кровати девушка. Та, что сидела около меня, подняла голову и оглянулась через плечо. Дверь открылась, и вошел уже знакомый мне кучер дилижанса. Он бросил на меня быстрый взгляд, и я снова почувствовал, что он видит меня насквозь. Это был взгляд человека, на которого можно положиться. - Что ты здесь делаешь? - сказал он девушке, все еще сидевшей на кровати; голос его звучал жестко, глаза смотрели сурово. - Не суйся не в свое дело, пес, - огрызнулась она. - Убирайся отсюда, - коротко приказал он, указывая на дверь. - Убирайся и оставь его в покое. - Какого черта... - начала было она. - Я сказал, убирайся отсюда! - Он сделал шаг. Девушка торопливо встала. - Только тронь меня, я тебе покажу! - Убирайся! Он вышел за девушками в коридор и вскоре вернулся. - Спи! - сказал он. - Они больше не придут. Я потушу свет. Кучер погасил лампу и спокойно сказал: - Завтра ты перейдешь в мою комнату. Потом он вышел и закрыл за собой дверь. Я почувствовал себя состарившимся на много лет. То, что я узнал в этот вечер, казалось, навсегда отняло у меня беззаботную юность. "Теперь, - думал я, - я знаю все о мужчинах и женщинах. Я знаю такое, что никогда не смогу повторить. Остаток своей жизни, - думал я, лежа в постели в темноте, - я должен посвятить писанию книг, которые вложу все свое знание жизни; я разоблачу пороки, о существовании которых большинство людей, конечно, и не подозревает. Я разоблачу всех негодяев, подонков, которых увидел в этом кабаке!" (Лексикон, бывший здесь в ходу, уже явно начал сказываться на мне.) Но в глубине души жила страшная тревога. Я был убежден, что поцелуй девушки связал меня с ней. Она поставила на мне клеймо, совсем как клеймил лошадей отец; теперь я принадлежу ей. Я не сомневался, что утром она явится ко мне, чтобы обсудить наши отношения, и, конечно, потребует, чтобы я женился на ней. Мысль о браке с этой девушкой приводила меня в ужас. Я представлял, как она будет сидеть в моей комнате и пить пиво, в то время как я буду готовить обед и мыть посуду. И уж, конечно, никогда, никогда я не смогу писать. Я решил сопротивляться до последнего, если она будет настаивать на браке. Может быть, все-таки найдется какой-нибудь выход? Но что мне делать, если она будет требовать? Ведь по сути дела я почти женат на ней... Наконец утомление взяло свое. Я уснул, плотно завернувшись в одеяло. ГЛАВА 4  Утром, когда я встал, оказалось, что девушки уже уехали. Это было для меня неожиданностью. Я вышел из своей комнаты взвинченный, исполненный решимости защищаться до последнего. Я собирался категорически отрицать, что я целовал девушку: это она, она поцеловала меня! И вдруг все это оказалось зря. Я почувствовал себя обессиленным и усталым. Окончательно убедившись в своей слабохарактерности, я вошел в кухню, подавленный и расстроенный. Там завтракали Стрелок Гаррис и еще какой-то человек. Роуз Бакмен стояла у плиты. - Ну, как себя чувствует окружной секретарь сегодня утром? - улыбнулась она. - Хорошо, - ответил я. Я поздоровался со Стрелком и его товарищем. Это был румяный рыхлый человечек, с манерами льстивыми и подобострастными. Щеки его опустились, тройной подбородок складками набегал на грудь. Нижние веки отвисли, обнажая розовую изнанку, отчего глаза стали похожи на глаза спаниеля. Голос у него был негромкий, заискивающий. - Доброе утро, сэр, - ответил он мне. Стрелок называл его Шеп. Позже я узнал, что Шеи был в гостинице дворником. И вообще выполнял любую черную работу. Впрочем, основное его занятие заключалось не в этом: миссис Бронсон держала его в качестве приманки для пьяных. Если какой-нибудь погонщик или лесоруб заходил в бар по дороге в город, миссис Бронсон зорко за ним следила; стоило ей заметить, что больше заказывать он не собирается, она кидалась в кухню и совала Шепу монету в два шиллинга. Шеп брал монету, вразвалку направлялся в бар, где и перехватывал посетителя. - Погоди уходить, выпьем по одной, я угощаю, - добродушно говорил Шеп, кладя мягкую ладонь на руку гостя. Такое предложение редко встречало отказ, но, выпив с Шепом, посетитель сам ставил угощение, потом следовало угощение от гостиницы. Тем временем гостя ловко втягивали в разговор, расспрашивали о работе, о жизни, - польщенный вниманием, он пускался в длинный рассказ и обычно оставался в баре, пока не уплывали все его денежки. Тогда, спотыкаясь, он брел к своей двуколке или повозке, уже не помышляя о поездке в город. - Завтракать будешь здесь или в столовой? - спросила меня Роуз. - Здесь. Она поставила на стол яичницу с грудинкой. Принимаясь за еду, я спросил Стрелка: - А где Артур? - Давно уехал. Дилижанс ведь уходит в семь. Вчера Артур порядком нагрузился. Мы всегда знаем, когда он отводит душу, - с самого утра на другой день распевает да свистит себе. Теперь, - добавил Стрелок, - месяцев шесть не дотронется до спиртного. - Человека всегда можно узнать по тому, что он поет, - задумчиво заметила Роуз, глядя на шипящую на сковороде отбивную. Мое появление прервало беседу Шепа и Стрелка, и Шепу не терпелось ее возобновить: - Ну, так что же тот парень? - Я уговорил его пойти ко мне, - вернулся Стрелок к своему рассказу, - пообещал, что мы раздавим бутылочку. Ну, он и пришел - тут уж я проверил его кошелек. Совесть меня не мучает, можешь не сомневаться. Птицы ведь не сеют, не жнут, и сыты бывают. А мы чем хуже? Дело, видишь ли, обстояло так: мне надо было раздобыть деньжат, и побыстрее. В четверг мы с женой здорово поцапались, и похоже было, что она от меня уйдет совсем. Я, собственно, хотел выжать из него десятку, а он все выкручивался и никак не хотел меня уважить. Попробовал было удрать. Ну, тут уж я взялся за дело серьезно и добыл у него пятнадцать монет. Шепу явно нравился этот рассказ. Он был из тех людей, которые спят и видят, как бы обзавестись деньгами, не работая. Он обсчитывал гостей, подлаживался к букмекерам, в надежде выведать, на какую лошадь ставить, со всех ног бежал из своей каморки при конюшне, чтоб вынести багаж, запрячь лошадей, оказать любую лакейскую услугу - все за мелочь, которую ему швыряли. Деньги эти он держал в кармане и часто украдкой пересчитывал в укромных уголках. Потом он все пропивал, лихорадочно и поспешно глотая пиво, то и дело вытирая рот тыльной стороной руки. Мне много раз приходилось завтракать с ним. Он был повестью, которую мне еще предстояло прочесть, но я не сомневался, что кончит он в канаве. Шеп жадно слушал рассказ Стрелка: в воображении он, несомненно, сам силой отбирал деньги у своих обидчиков. Пасуя перед силой, он любил слушать о насилии. Рассказы о разбитых в кровь физиономиях, об ударах в живот, заставляющих сгибаться вдвое гордых и сильных людей, о бурных ссорах радовали его сердце, успокаивали раздражение, смягчали ненависть. В царстве его воображения никто не осмеливался относиться к нему с пренебрежением, в этом царстве люди, оскорбившие его, жестоко за это расплачивались. Однажды ночью я наткнулся на него - он лежал ничком на соломе в конюшне и рыдал. - Боже милостивый, помоги мне! - бормотал он между приступами рвоты. Я посидел около него, пока он не успокоился. После завтрака я отправился в Управление округа - начинался мой первый рабочий день. Писавший какое-то письмо мистер Р.-Дж. Кроутер с рассеянным видом проронил: "Доброе утро". Его стол был так завален бумагами, коробками с булавками и скрепками, большими конвертами и бухгалтерскими книгами, что ему пришлось пристроить свое письмо на кипе каких-то бланков. - Подождите минуту! - бросил он. Закончив письмо, он его запечатал и спросил: - Ну, как устроились в гостинице? - Очень хорошо, - сказал я и добавил: - Вы были правы, место это так себе. - Я знал, что вы и сами скоро поймете это, - буркнул он. - Главное - держитесь в стороне. Пойдемте, я покажу, что вам надо делать. Кроутер повел меня в соседнюю комнату, по дороге он спросил: - Видели Роуз Бакмен? - Да. - Ну, как она вам? - Да как сказать... - начал я. - Не знаю... мне она не очень понравилась. - Держитесь от нее подальше, - посоветовал Кроутер. Он взял большую конторскую книгу в кожаном переплете. - Это налоговая книга, по ней вы будете составлять налоговые извещения, вот на таких бланках. Вот кассовая книга, сюда будете вписывать полученные чеки, а потом переносить суммы в налоговую книгу. Он объяснил мне еще кое-какие мелочи и оставил одного. Работа оказалась легкой, но задолго до конца рабочего дня меня начало мучить желание выйти на волю, на солнце. Я почувствовал, что работа в конторе отрывает меня от мира, что, запертый в четырех стенах, я теряю связь с землей. Там, за стеной, поют птицы, растут деревья и цветы, но все это не для меня. День, целый день моей жизни был потерян безвозвратно. Я с ужасом думал о долгих днях заточения, которые ждут меня впереди, о том, как будет меняться лицо неба и земли, в зависимости от времени года, а меня при этом не будет. Только в воскресенье я буду видеть результаты свершившегося за неделю чуда, но никогда, никогда не увижу чудесного хода этих изменений. Окна конторы были забраны железной решеткой, словно окна тюрьмы; я и чувствовал себя в тюрьме. у меня всегда было странное чувство, что только земля может дать мне силы, - земля и то, что произрастает на ней. Источник творческой энергии, из которого я жаждал черпать, находился вне этих стен. Он таился в деревьях, в солнечном свете, в зеленых зарослях. Он отождествлялся в моей душе с красотой, музыкой, смехом детей, игравших на лужайке летним вечером. Так было, но впечатления последних двух дней что-то изменили во мне. Я почувствовал, что сила, необходимая будущему писателю, придет только с пониманием людей. Я должен узнать людей так же близко, как знал деревья и птиц. После полудня я отложил в сторону налоговые извещения и попробовал набросать в нескольких фразах портреты людей, с которыми встретился в гостинице, но наброски показались мне безжизненными, и я их тут же изорвал. После работы я уселся на нижнюю перекладину забора возле конторы и стал смотреть, как меняются в свете заходящего дня очертания горных вершин и стройных эвкалиптов; мысли легкие, поэтичные, проносились в моей голове. Овцы, щипавшие траву на лугу внизу, четко рисовались в последних лучах солнца. Воздух был напоен запахом сена; на склоне ближайшего холма стояли стога; собачий лай доносился с отдаленной фермы. Мне казалось, что я, как птица, лечу над желтеющими пастбищами и деревьями. Я кружился в небе, и воздух жужжал у меня в ушах чуть слышно, как жужжит пчела. Услышав, что подъехал дилижанс, я отправился на гостиничный двор и подождал, пока Артур распряг и накормил лошадей. Потом мы вместе вошли в гостиницу, и он перенес мои вещи к себе. - Нечего тебе оставаться в той комнате, - сказал Артур. - В будние дни, может, и ничего, а в субботу какая-нибудь девка уж обязательно заглянет туда. Место тут странное, ты таких, верно, и не видывал. У меня тебе будет спокойнее. Комната у него была большая: две кровати по углам комод со стоячим зеркалом, платяной шкаф и умывальник! Старый матросский сундучок со скромными сокровищами Артура примостился у стены. Столик, опиравшийся на три перекрещивающиеся бамбуковые ножки пристроился у самой его кровати. Стол был покрыт грязной белой скатертью, на нем в беспорядке стояли жестянка с табаком, коробка с папиросной бумагой, крышка от банки, полная окурков, эмалированный подсвечник с огарком свечи. В подсвечнике среди обгоревших спичек лежали два дохлых клопа. Дверь из комнаты вела прямо в кухню, окно выходило на небольшую рощицу. Мы с Артуром поужинали, а потом долго сидели в его комнате и разговаривали. Он рассказывал мне разные случаи из своей жизни, и этим рассказам суждено было на долгие годы окрасить мое восприятие окружающего мира. Много вечеров подряд я жадно слушал его. Простодушие часто мешало Артуру понимать смысл пережитого им. Многое из того, что было в его жизни, внутренне обогатило его. И только рассказывая и видя, какой инк рее эпизоды его жизни вызывают у слушателя, он начинал осознавать все значение их и по-новому открывал их для себя. На его пути встречались низость и благородство, и далеко не всегда грань между добром и злом проходила достаточно четко. Но грязь жизни, которая оставляет следы в душе большинства людей, не коснулась его. Он был по-юношески пытлив и любознателен. Когда я рассказывал ему о себе, он весь обращался в слух и не сводил с меня глаз. Смысл моего рассказа он усваивал медленно, часто повторял: "Скажи-ка еще раз". Но, поняв, что именно я хочу сказать ему, он уже не забывал моих слов. Любое мое затруднение волновало его, как свое собственное. Он не отмахивался от них, а размышлял над ними и постоянно возвращался к ним. Мне льстило, что он так серьезно относится ко мне. Когда я сказал ему, что мечтаю стать писателем, он ни на секунду не усомнился, что так оно и будет. С тех пор в его представлении я уже стал писателем. По мере того как крепла наша дружба, он стал болезненно воспринимать любое замечание по моему адресу и совершенно не переносил, когда кто-то начинал жалеть меня. В этих случаях он сразу приходил в ярость и кидался мне на защиту. Стоило кому-нибудь в разговоре со мной упомянуть слово "костыли" или "калека", Артур сразу бросал все свои дела, подходил ко мне и ждал, в каком направлении пойдет разговор. Если мой собеседник был настроен дружелюбно, Артур спокойно уходил. Случалось, пьяные женщины в гостиной заговаривали со мной; в этих случаях Артур всегда оказывался поблизости, готовый при первом непристойном слове или жесте позвать меня и увести. Для меня Артур был высшим авторитетом, скалой, за которую я должен был держаться в этом беспокойном житейском море. Когда приезжал отец, чтобы забрать меня домой на воскресенье, Артур подолгу разговаривал с ним и докладывал во всех подробностях, что произошло со мной за неделю. Отцу Артур очень нравился, и он всецело поручил меня заботам моего нового друга. В беседах с отцом и с другими людьми Артур называл меня "малец", но в моем присутствии он никогда не употреблял этого слова. Когда мы познакомились, Артуру было лет тридцать пять; родился он в Мельбурне. Предки его были гугенотами и когда-то бежали из Франции в Англию. Отец и мать Артура вскоре после того, как поженились, покинули Англию навсегда. Оба они умерли. Юность Артура прошла в беспросветной бедности ("бывали времена, когда два шиллинга казались мне богатством"). Ему не сиделось на месте, тянуло посмотреть другие страны, и он постоянно торчал в порту, наблюдая, как разгружают пароходы. И вот однажды, когда в порту бросило якорь парусное судно "Арчибальд Рассел", он пошел к агенту по найму и, после короткой беседы с капитаном, был принят в качестве юнги. Когда через несколько недель "Арчибальд Рассел" вышел в море, Артур был на его борту; так начались его скитания по морям и океанам. Артур вырос и возмужал в море, оно взрастило в нем чувство гордости и независимости. Лицо его загорело и обветрилось, на нем появились шрамы - следы схваток, в которых он отстаивал то, что считал справедливым. Он плавал на многих судах. В нем проснулся мятежный дух, он стал социалистом. Когда капитану предъявлялись требования об улучшении условий, от имени судовой команды обычно выступал Артур. - Без борьбы своих прав никогда не отстоишь! - говорил он. Когда они огибали зимой мыс Горн, судовые снасти покрывались льдом, а людей на мачтах по ночам качало как на гигантских качелях. . - Висишь, бывало, над самым морем, - рассказывал Артур, - белые гребни так и ходят под тобой, а руки у тебя немеют от холода. А в следующий момент мотнет тебя, перелетишь над палубой, и опять над морем, только с другой стороны, и одна только мысль: как бы не разжать пальцы, - а то тут тебе и крышка. - Как-то ночью в бурю я видел, как человек свалился за борт. Исчез в темноте, и все... Ничего не видно было, только и слышен был крик. Судно, на котором плавал Артур, заходило в Чили, там оно грузилось фосфатами. Раз судно затерло льдами у Лабрадора, пришлось зимовать там. Все дни напролет | экипаж разбивал льды, которые угрожали раздавить корабль. Случалось им возить надгробья из португальского города Опорто, перевозить турецких паломников через Красное море. - Мерли они в трюме, как мухи, троим из нас пришлось спуститься туда, чтобы вытащить трупы. А паломники не выдавали своих мертвых, кричали, мешали выносить. Кажется, никогда я не забуду этот трюм, этот смрад. Не знаю, как люди могли там дышать. По-моему, следовало расстрелять владельца такого судна. Началась война 1914 года, Артур пошел добровольцем в австралийскую армию и после специальной подготовки стал снайпером. - Уму непостижимо - ну зачем я пошел в армию, - говорил Артур. - Выходит, я воевал за того самого сукиного сына, забыл его фамилию, фабриканта, который снабжал обе стороны! А нам голову морочили - уверяли, будто мы сражаемся "за свободу". Помни, Алан, ничего нет хуже войны. В мирное время за убийство вешают, а на войне за убийство дают медали. Есть в этом какой-нибудь смысл, скажи на милость? Вспоминал Артур и про то, как он был снайпером. - Каждую ночь кого-нибудь из нас посылали на ничейную землю. Надо было прокрасться туда, залечь в каких-нибудь старых развалинах, или за деревом, или в воронке поблизости от немецких окопов. И лежать там целый день, снимая немцев, а на следующую ночь возвратиться к себе. Тех, кто хотел делать свое дело как следует, надолго не хватало. Стоило тебе уложить несколько человек, как немцы тут же определяли, откуда огонь, и уж тогда все, что у них было, сыпалось на тебя, и ты взлетал на воздух вместе с кирпичами и грязью. Я по большей части лежал на спине и раздумывал о жизни. Выстрелю, конечно, для проформы несколько раз в воздух - и точка! В битве у Фромеля Артур участвовал в атаке, под прикрытием заградительного огня. Он бросил в блиндаж две гранаты и кинулся следом. Умирающий немец приподнялся на локте и выстрелил наугад. Пуля ударилась о бетонную стену, потом рикошетом оцарапала Артуру голову и застряла в черепе. - Пришел я в себя на носилках на перевязочном пункте. Его отправили на излечение в Англию, там ему предложили вставить в череп металлическую пластинку, но он отказался. - Я слышал, что парни с такой пластинкой в голове все посходили с ума. В конце концов он очутился в Австралии, где врачи довольно удачно вставили ему в череп часть его собственного ребра. После чего он был уволен из армии с пенсией в десять шиллингов в неделю и правом получать бесплатно болеутоляющие пилюли, чтобы он мог заснуть, когда боль становится нестерпимой. - Теперь приходится лезть в драку с оглядкой. - Ушел было я в заросли, - рассказывал Артур, - да не по мне это как-то. Однажды ночью проснулся в лесу и схватился в страхе за деревцо. Почудилось, что я снова в открытом море. Стало, понимаешь, как-то не по себе одному, захотелось снова встретиться с ребятами... быть ближе к людям и все такое. Думаешь, что можешь жить совсем один, а оказывается, нет; надо о ком-нибудь другом думать, заботиться... Артур свернул сигарету и закурил. 263 - Тут как раз я случайно узнал, что парень, который держал прежде этот дилижанс, хочет отсюда смотаться. Ну, я заявился и перекупил у него дело. Раньше, надо сказать, это было выгодно, а теперь автомобили все портят. Видно, придется скоро отсюда уезжать, переберусь тогда поближе к морю. Во время первой моей пространной беседы с Артуром мне захотелось проверить свои впечатления о жизни этой захолустной гостиницы. Я стал осуждать людей, с которыми встретился здесь и упомянул между прочим, что мужчины часто сквернословят, но Артур перебил меня: - Знаешь, если парень обзовет кого-нибудь "сволочью", это еще не значит, что он плохой. - Это-то я понимаю, - сказал я, - но ведь они ругаются при женщинах. - Послушай, - настаивал Артур, - женщины, которые сюда заезжают, сами ругаются при мужчинах. Мужчина должен сдерживаться при женщине, если она не выносит ругани, ну, а если она сама сквернословит, мужчина может при ней ругаться сколько влезет. Но это, конечно, вовсе не значит, что и ты можешь вести себя так. Нечего тебе по чужим стопам идти - сам не заметишь, как таким же станешь. Ты, Алан, совсем другого склада человек. Начнешь ругаться при женщинах, быстро покатишься вниз. Знаешь, что я посоветую тебе: присматривайся ко всему и помалкивай. - Понятно, - сказал я и немного погодя спросил: - Послушай, неужели все женщины, которые здесь бывают, - плохие? - Одни плохие, другие - нет. - Я лично считаю всех женщин, которые спят не со своими мужьями, плохими. Ведь здесь они спят с чужими мужчинами, верно? - Да, с некоторыми это случается. Но есть и такие, которые просто заходят в бар ненадолго по дороге домой. Видишь ли, Алан, люди все разные. Тебе с такими женщинами спать не след. Потому что любовью тут и не пахнет. Не то чтобы без любви вообще нельзя было спать с женщинами. Можно. Да только не тебе. Но и осуждать других за это тоже не след. Сначала надо все узнать про них, узнать, что они пережили и почему такими стали. - Если вдуматься, - продолжал Артур, - это, скорее, грустное место, чем грязное. Настоящие негодяи сюда не приезжают. Они ворочают делами в больших конторах, а именно эти дела толкают тех, что здесь околачиваются, на пьянство и разврат. Так мне кажется, я... я не умею всего этого объяснить. На большинство девчонок, которые приезжают сюда, смотрят как на воскресную забаву - только и всего. Но не вздумай читать этим бедняжкам проповедей. - Стану я! Вот еще! - воскликнул я. - Просто никак не угадаешь, как себя вести в таком месте. - Как себя вести? Сидеть в уголке и наблюдать. - Ну, не знаю, правильно ли это, - возразил я, размышляя вслух. - Разве плохо отстаивать свои взгляды? - Вот что. - Лицо Артура стало серьезным, он наклонился ко мне с кровати, на которой сидел. - Погоди немного - через несколько лет встанешь на ноги, тогда и ты сможешь сказать свое слово. Но не сейчас. Здесь ведь всякий сброд бывает. Иной раз допьются до белой горячки и начинают все крушить. Тут тебе самое время смываться. Что толку в том, что ты прав, если бутылка угодит тебе в голову и ты свалишься замертво. Довод был убедительный. Он рассказывал мне о постоянных жильцах гостиницы и о людях, регулярно приезжавших сюда - богачах, которые уединялись в номерах и пили мертвую, иногда по нескольку дней. Когда они наконец появлялись на свет божий, глаза у них были тусклые, одежда грязная, по телу пробегали судороги, как у животного, с которого только что содрали кожу. - И Шеп такой, только денег у него нет; поэтому, когда он допьется до чертиков, его швыряют в каморку рядом с конюшней. Пропащий он человек! Ты с ним не связывайся. Просто держись подальше, пока он не протрезвится. Стрелок, тот не прочь позабавиться над ним. Как-то ночью Шеп пьяный спал на полу в конюшне. Лежал он на спине и храпел во все завертки, а Стрелок решил напугать его, да так напугал, что тот чуть богу душу не отдал. Взял три свечи, расставил вокруг пьяного и зажег их. Шеп проснулся, - ну, думает, помер я! Правда, он после того живо протрезвел. - Остерегайся Стрелка, парень, - добавил Артур, - это настоящий вымогатель, вечно старается перехватить у тебя пару шиллингов, только на отдачу он плох. Я спросил о Малыше, и тут Артур улыбнулся. - Малыш Борк славный парень. Добрей, пожалуй, не встретишь. Вот уж кто все для тебя сделает. Но у него свои причуды. Считает, например, что в войне было что-то хорошее. То ли награду ему там дали, то ли еще что приключилось с ним, не знаю, но вот поди же - уверен, что воевал за свою страну. Малыш из тех, что сами пойдут, если опять начнется война. В этом отношении, скажу я тебе, Малыш - настоящий дурень. И вот еще что: жену привез он из Англии, и женщина эта, надо сказать, прямо замечательная. Не вздумай подтрунивать над Малышом: он долго был чемпионом Австралии по боксу в тяжелом весе, и если уж кого стукнет, тот сдачи не даст. Сам, правда, он драки не ищет, но и увиливать от нее не станет. Раз как-то в баре один парень ударил его; не сильно ударил, задел только. Малыш легонько так оттолкнул парня, - а мог бы убить, если б захотел, - и сказал ему, ну, прямо как мальчишке: - "Знаешь, Фрэнк, ты не имел права меня ударить. Никакого права! Вот если бы я назвал тебя слизняком, - потому что, кто же ты, как не слизняк, - тогда другое дело. И знаешь что - отстань-ка ты лучше от меня!" Вот он какой, Малыш! Но уж если повстречается с хвастуном, тут он своего не упустит. Руней-американец, боксер легкого веса, тот самый, который измолотил знаменитого Сильву на стадионе, частенько сюда заглядывал. Любил покрасоваться в баре и вечно хвастался в таком примерно роде: "Сильву я уже нокаутировал в Сиднее, а в субботу нокаутирую его в Мельбурне". Другого такого хвастуна, пожалуй, и не сыщешь. Малышу этот парень действовал на нервы. Что же он выкинул? Поймал змейку - всего дюймов шесть длиной, но здорово шуструю. И опустил незаметненько ее в карман Рунея. А когда Руней опять пошел хвастать напропалую, Малыш вежливо тронул его за плечо и говорит: "Простите, мистер Руней, у вас в кармане ядовитая змея". "Что?" - вскрикивает Руней и сует руку в карман. Тут пошла уже настоящая потеха. Руней взлетел в воздух, как акробат на трамплине. А когда коснулся ногами пола, пиджака на нем уже не было. - Рассвирепел он? - спросил я. - Рассвирепел? - улыбнулся Артур. - Рассвирепел ли ты спрашиваешь? Да, брат, я сказал бы, - он рассвирепел. - Чувствую, что Малыш мне понравится, - заметил я. - О, тебе-то он обязательно понравится. Даже когда Малыш пьян, он никого не заденет, ходит себе и орет: Я вскарабкался на палубу вслед за Нельсоном. И кортик я держал в зубах. Потоки крови видел всюду, Как вспомню - прошибает страх. {Перевод стихов в этой повести и далее В. Рубина.} - Но Малыш не выносит Седрика Труэй, - продолжал Артур. - А кто это Седрик Труэй? - полюбопытствовал я. - Да, верно, ведь ты еще с ним не встречался. Это букмекер, любовник Фло Бронсон, бывает здесь три-четыре раза в неделю. Седрик Труэй только и делает, что ходит и подслушивает у дверей, а потом бежит к Фло и на всех капает. Если его когда-нибудь не уложит Малыш, это сделаю я. Труэй первым долгом прикидывает - справится он с тобой или нет, сам в драку никогда не лезет. А когда обозлится - глаза у него как у хорька. - А кто эта Вайолет - девушка, которая подает на стол? - спросил я Артура. - Родная сестра Фло Бронсон. Я ее мало знаю. Вид у нее такой, будто она никак не сообразит, что бы такое сказать. Смотрит в рот своему парню - жокею. Пинкс зовут его, Джимми Пинкс. Злобная скотина - из тех, что любят женщинам руки выкручивать. Подлец! Только и смотрит, кого бы треснуть. В драке норовит поднырнуть под тебя, чтобы потом кинуть через плечо. И уж конечно, не дожидается, пока ты встанешь... - Похоже, что Джимми Пинкс - порядочная гадина, - заметил я. - Это уж точно, - убежденно сказал Артур. ГЛАВА 5  Несмотря на все рассказы Артура о нравах нашей гостиницы тогда и впоследствии, я так по-настоящему и не представлял, до какой степени непристойно это место. Я нисколько не сомневался в правдивости его рассказов, но полагаться всецело на его мнение не мог. Я знал, что его оценки завсегдатаев гостиницы совершенно правильны, однако недоумение продолжало тревожить меня: я внимательно приглядывался к этим людям и к их поведению, и все же они оставались для меня закрытой книгой - так не вязались они со всем тем, к чему я привык с детства. Однажды, когда я кормил уток во дворе, с черного хода вышла девушка и стала бесцеремонно рассматривать меня. Незадолго до этого я видел, как она подъехала к гостинице в машине с хорошо одетым полным мужчиной лет пятидесяти. Он заказал номер на ночь и сразу уселся пить. Я заметил, что он не делал ни малейшей попытки развлечь девушку и вообще не обращал на нее никакого внимания. Во дворе я присмотрелся к ней внимательнее. На вид ей было лет девятнадцать, может быть, немного больше. На ней было простое платье из голубого полотна, тонкую шею обвивало синее ожерелье. Светлые волосы были коротко пострижены, уголки губ поднимались кверху, и даже в спокойном состоянии казалось, будто она улыбается. Молодой свежий рот словно был создан для радостного смеха. - Привет! - сказала девушка весело. - Привет! - ответил я. Она помолчала, ожидая, что я скажу еще что-нибудь, но так как я ничего не сказал, спросила: - Ты - уточник? - Нет, - ответил я, удивленный таким названием. - Просто я стал кормить уток вместо Шепа. Это здешний дворник. Мне нравится их кормить. - А чем ты их кормишь? - Она близко подошла ко мне и заглянула в ведро, которое я держал. - Отрубями, разведенными водой. И крошу туда же черствый хлеб. - Брось им немного, я хочу посмотреть, как они будут есть. Я стал пригоршнями разбрасывать корм; утки, крякая и толкаясь, бросились на него. Действуя клювом, как совком, они подбирали отруби и хлеб и заглатывали, судорожно дергая головой. Те, кого выталкивали из общей кучи вперевалку заходили с другой стороны и снова кидались в наступление. - Они, видно, очень голодны, - заметила девушка. - Часто ты их кормишь? - Два раза в день. Они всегда так жадно едят. - Ты работаешь в гостинице? - повернулась она ко мне. - Нет. Я - клерк в Управлении округа. - Нравится? - Нет. - Почему? - Видите ли... - Я затруднился сразу ответить на этот вопрос. - Приходится сидеть в закрытом помещении. - А чего ж тут плохого? - Мне не нравится. В тоне ее было что-то, отличавшее ее от других женщин, заговаривавших со мной в гостинице. Мне показалось, что она задает мне эти вопросы не из любопытства, а просто потому, что ей хочется доставить мне немного радости. Мне захотелось вдруг оградить ее от дурного влияния, предостеречь насчет здешних людей, с которыми - я был уверен - она никогда еще не сталкивалась, но чьей беззащитной жертвой скоро может стать по своей наивности. - Мне кажется, вам не следует оставаться на ночь в этом доме, - сказал я, движимый непонятным мне чувством. - Женщины, которые бывают здесь, не такие, как вы. Это плохие женщины... то есть нет, не все они плохие. Плохо то, что с ними случилось, и, боюсь, случится с вами, если вы останетесь. Я даже сказать вам не могу, что здесь делается, но это ужасно: поверьте мне. Вы ведь можете сказать, что хотите уехать домой и... Девушка слушала меня сначала удивленно, потом ласково и внимательно, умоляющее, страдальческое выражение промелькнуло, словно тень, по ее лицу. Когда я умолк, она уставилась в землю, потом подняла голову, взяла мою руку и крепко пожала. - Ты хороший парень, - серьезно сказала она. - Спасибо. Только, видишь ли, я уже бывала здесь раньше. Она повернулась и ушла; я стоял с багровым лицом, стиснув руки, охваченный чувством унижения. В этот вечер мне не захотелось идти в гостиную - я поужинал на кухне и рано лег спать. Я не только не мог по-настоящему разобраться в темном мирке гостиницы, несмотря на все рассказы Артура; я даже не понимал двусмысленных разговоров, которые вели здесь все эти мужчины и женщины, нимало не стеснявшиеся своих похотливых желаний. Роуз Бакмен нередко ставила меня в тупик. - У мужчин руки должны быть сильные, как у негра, - сказала она однажды, глядя на меня прищуренными глазами. С детства сильные люди рисовались мне в образе лесорубов, валивших лес под раскаленным солнцем, и я попытался заинтересовать Роуз Черным Энди, легендарным героем наших мест, который частенько фигурировал в рассказах моего отца. Черный Энди жил в Уилканнии и рубил лес для пароходов, плывших вверх по реке. Руки у него, говорил отец, были крепкие и сильные, как молоденькие эвкалипты. Роуз это нисколько не заинтересовало. - Расскажи эту сказку Малышу, - оборвала она меня. Мы были одни на кухне, она готовила ужин, я сидел за столом в ожидании Артура. Роуз явно была расстроена и раздражена. Дело в том, что в тот день уехал обратно в город Рональд Холл, окружной инспектор по охране скота и надзору за собаками, который прожил в гостинице целую неделю. Это был крупный, рыхлый человек, внешне безобидный, скорее, даже приятный, однако, заподозрив, что кто-то скептически относится к его прерогативам, он приходил в ярость. - Может быть, я олух и ни черта не смыслю, - сказал он мне как-то, - но я не потерплю, чтобы на меня плевали. Если у кого-то заблудился скот, эти люди должны приходить ко мне, а не к членам совета и спрашивать меня, как им поступить. Мне известны все законы насчет бродячего скота. Членам совета они неизвестны. Значит, спрашивать нужно меня и слушать меня без разговоров. У Рональда Холла было красное лицо и визгливый голос: о нем рассказывали, будто он нередко загонял в казенные загоны скот фермеров, которых недолюбливал. Я слышал, как один фермер, рассказывая другому о повадках Холла, хвастал: - Я сам загоню его коров! - Прежде он загонит твоих, - предостерег его приятель. - Моих он не загонит, мои всегда за загородкой. - Ну брат, он сумеет их загнать, даже если они будут заперты у тебя в спальне!.. Холл объезжал свои участки верхом на гнедой лошади, а гостиница была его штаб-квартирой. Возвращался он обычно около пяти часов дня. Если он опаздывал, Роуз выходила на парадное крыльцо и стояла, глядя на дорогу. Седрик Труэй следил за ней из дверей бара. - Он ведь поехал только на Вторую милю, ему пора б уже и вернуться! - пропел он, когда Роуз проходила по коридору в кухню. - Катись ко всем чертям! - огрызнулась Роуз. Возвратившись в гостиницу, Холл обычно ставил лошадь в конюшню и, просунув голову в дверь кухни, шептал: - Договорились на вечер? Роуз подходила к нему вплотную и говорила: - В восемь. - Быстро оглядывалась, нет ли кого в коридоре, и, ткнув его под ребро, добавляла: - Не напивайся! В назначенный час они исчезали вместе. Но он уехал обратно в город. - Послушай, - спросила меня Роуз. - Ты любишь гулять? - Не очень, - признался я. - Хорошо гулять в зарослях, там, где земля ровная и нет загородок. - А сколько ты можешь пройти? - Прошел как-то четыре мили, но устал так, что с ног валился. - Я хожу гулять каждый вечер, - сообщила она. - Люблю пройтись. Эти слова удивили меня. Никогда бы не подумал, что эта женщина любит прогулки. У меня мелькнула мысль, что я судил о ней неверно, что в глубине ее души, живет любовь к зарослям, к природе, любовь, о которой я и не подозревал. - Хорошо гулять ночью, - с чувством воскликнул я. - Особенно в такие лунные ночи, как сегодня. Говоря это, я думал об опоссумах и коалах {Коала - маленький сумчатый медведь, который водится только в Австралии. (Прим. перев.)}, которых мог бы увидеть, о том, как хорошо стоять молча под до-ревом и слушать. - Я хожу только до кузницы, - уточнила Роуз. Ветхое строение кузницы, с широко открытой дверью и земляным полом, стояло у подножия холма. На стенах висели подковы. Горн с огромными кожаными мехами возвышался около наковальни. Стальные щипцы и тяжелые молоты были разбросаны повсюду, стояли прислоненные к бочке с водой, в которую кузнец погружал раскаленные докрасна подковы. В углу лежало сено, припасенное на случай, если кто-нибудь оставит на ночь лошадь. Ночью кузница пустовала. Выбор такого места для ночных прогулок показался мне странным. - А зачем вы туда ходите? - спросил я с удивлением. - Там никого нет, - ответила она, и мягкая, вкрадчивая нота прозвучала в ее голосе. Я услышал приближающиеся шаги Артура в коридоре. - Я пойду туда сегодня вечером в восемь часов, - торопливо прошептала Роуз. - Приходи тоже... - Ну вот, охота была туда таскаться! - ответил я. Мы с Артуром ушли к себе. У него всегда был запас интересных историй про пассажиров его дилижанса. Я сидел на своей кровати и смотрел, как он считает деньги, полученные за проезд. Это были серебряные монетки, он бросал их в металлическую копилку, которую прятал в комоде под бельем. Время от времени он вытряхивал деньги из копилки на кровать и пересчитывал. Когда набиралось десять фунтов, он относил их в банк. - Эта Роуз Бакмен довольно странная женщина, - сказал я. - А что такое? - рассеянно спросил Артур, занятый какими-то подсчетами. - Любит гулять по вечерам, - продолжал я. - Вот уж никогда бы не подумал! Артур поднял голову и с интересом посмотрел на меня. - Да, и я бы не подумал. А что она тебе сказала? - Просто сказала, что каждый вечер ходит до кузницы. Мне показалось, она хочет, чтоб и я ходил с ней. Все-таки отдых от работы в гостинице... - Но что именно она сказала? Прямо позвала тебя с собой? - Нет, только спросила, люблю ли я гулять. - И что ты ответил? - Я сказал, что нет. - Правильно. На том и стой. По всей видимости, Артур остался мной доволен. В тот вечер он после ужина раньше меня вышел из-за стола и прямиком отправился в кухню. Я решил, что он собирается отчитать Роуз Бакмен за то, что она позвала меня на прогулку, и расстроился, подумав, что этим он ставит меня в положение ребенка. Роуз Бакмен выросла в моих глазах, как любительница природы, и я вовсе не хотел, чтобы Артур высмеивал эту светлую сторону ее натуры. На следующее утро за завтраком Роуз Бакмен встретила меня свирепо: - Не смей передавать, о чем я с тобой говорю! Понял? Держи свой болтливый язык за зубами! ГЛАВА 6  Местные жители: дровосеки, рабочие с ферм и лесопилки, заходившие каждый вечер в бар пропустить стаканчик-другой, - презирали приезжих из города, привозивших девушек и устраивавших с ними попойки. Презирали, однако с завистью поглядывали и на их кричащие костюмы, и на их спутниц, и на то, как они сорят деньгами. Приезжие пили в баре рюмку за рюмкой, а местные терпеливо ждали, когда они упьются окончательно, в надежде, что тогда можно будет поразвлечься с их девушками. Но когда им на самом деле представлялся случай поговорить с приезжими девушками, дровосеки и рабочие смущались и не знали, что сказать. - Хуже всего, когда девчонка попадается хорошенькая, - сказал мне один парень после неудачной попытки затеять разговор с девушкой. - Глупо же ни с того ни с сего говорить, что я люблю ее, а что еще ей скажешь, черт побери? В этом поселке никто не читал книг. Разговор вертелся обычно вокруг работы, выгодной или невыгодной, вокруг жалованья, неожиданных болезней, которые могли помешать работать, вокруг вечной погони за заработком, чтобы прокормить жену и детей. Прежде всего приходилось решать насущные вопросы, а уж потом думать о книгах. Пожилой человек с сильной одышкой сказал как-то при мне: - Чудно! Рублю деревья, и ничего, могу, а вот нагнуться, яму для столба вырыть сил нет. Батрак, получавший на ферме фунт в неделю, сравнивал свою нынешнюю работу с прошлогодней: "Тот хозяин позволял мне мыться в ванной каждую субботу. Я не пропускал ни одной субботы, и он ни словом меня не попрекнул. Ел я всегда с ним и его женой за одним столом, спал в хозяйском доме". Меня удивляло, почему они не бросают работу, на которую так горько жалуются, почему смело не выскажут людям, так бесстыдно эксплуатирующим их, все, что о них думают. Рабочий с лесопилки, худой, с изможденным лицом, ответил мне на этот вопрос так: - Да, я трус и останусь трусом, пока у меня семья на руках. Но как только дети встанут на ноги, мне все будет нипочем, никого не испугаюсь. Тебе повезло, брат: никого кормить не приходится. Я долго искал человека, с которым можно было бы поговорить о книгах, и наконец услышал об одном охотнике, каждую субботу посещавшем гостиницу. - Этот парень только и говорит про то, что вычитывает в книгах, - сказал мне Малыш Борк. - Познакомься с ним. Охотника этого звали Том - и промышлял он кроликами. Когда я заговорил с ним о книгах, он радостно улыбнулся. - Жить не могу без чтения, - сказал он. - Так было и с моим отцом и с дедом - если верить отцу. Но люблю я только правдивые книги, терпеть не могу вранья. Подавай мне чистую правду. Малыш, рассказывая о Томе, говорил, что лицо у него сморщенное, как позавчерашний пудинг, а по-моему, оно больше напоминало грецкий орех. Такое же съежившееся и коричневое. А глаза как маленькие черные бусинки. Был он ужасно болтлив, как человек, уставший от одиночества. У него была привычка жевать табак и оставлять жвачку на столбике калитки около уборной, куда он часто наведывался. Плевал он уголком рта и способен был плевком убить муху на стойке бара, только "почему-то им тут это не нравится". Меня заинтересовало его правдолюбие, и я спросил, что он читает. - "Журнал правдивых детективных историй", - сказал он не без гордости. - Я его выписываю. - А что это за журнал? - уже разочарованно спросил я. - Лучший журнал на свете! - безапелляционно заявил Том. - Там печатают только то, что было на самом деле, в газетах такого никогда не найдешь. Вот, например, в последнем номере, который я получил, есть рассказ про девушку - в Америке это случилось, - один мерзавец пригласил ее покататься в машине и изнасиловал. Там про это рассказано. Потом он отвез девушку обратно в город, а она пошла к этим самым детективам и все им рассказала. Ну, через несколько дней детективы и задержали одного парня... Она, как увидела его, сразу крикнула: "Он!" - Что только легавые с ним не делали, парень твердит одно - не он, и все тут. Начали они его пытать - стоит на своем. Ну, что будешь делать!.. Нет, ты сам должен прочитать, что судья сказал про этого парня, - выругал он его самыми последними что ни на есть словами и дал ему десять лет. Ну, а из детективов кое-кто все-таки сомневался, может, и впрямь не он. Стали они снова искать, и через год арестовали другого парня, как две капли воды похожего на того, который сидел уже в тюрьме. Ну, будто они близнецы, да и только. Помучались они, пока ту девушку нашли, но нашли все-таки и показали ей нового парня. Увидела она его и говорит: "Тебя что, из тюрьмы выпустили?" "Так это же совсем другой человек", - говорит ей детектив, и она чуть не падает в обморок. - Короче говоря, теперь они посадили второго парня, а первого выпустили. В журнале и фотография есть - девушка пожимает руку тому малому, которого выпустили. Она говорит - и это все под фотографией написано: "Я вас публично обвинила в том, что вы меня изнасиловали, а сейчас я публично заявляю: вы не виновны". По ее щекам в этот момент текли слезы - это тоже написано, - только на фотографии слез не видно. - Полицейские, конечно, тоже сказали - до чего же нехорошо получилось, что его в тюрьму засадили. И пожали ему руку. Это тоже все засняли. А девушка проявила себя просто замечательно! Сказала, ей достаточно было раз взглянуть на него, и она сразу поняла, что он не мог ее изнасиловать. И они опять пожали друг другу руки, и это тоже засняли. Беседы с местными жителями дали мне представление об их жизни, искалеченной всякого рода лишениями. Эти люди были лишены всего - уверенности в завтрашнем дне, образования и цели в жизни. Как все это изменить? Я не находил ответа на этот вопрос - ведь по существу, я был таким же, как они. Я все чаще искал их общества. Мы были в одинаковом положении, и это роднило нас. Встречи с ними стали как бы внутренней потребностью для меня, хотя после этих встреч я чувствовал себя еще более встревоженным и неудовлетворенным. Мне эти люди нравились, они не раз восхищали меня, но пути к лучшей жизни были им неизвестны, и указать их мне они не могли. Меня тянуло к людям, в разговорах с которыми я мог бы найти какой-то ответ на мучившие меня вопросы. Сдавленные и скованные, теснились во мне желания и надежды, рассказы и стихи, еще не облеченные в форму, но уже ждущие своего слушателя. Я хотел вырваться из окружающего меня мирка сложившимся писателем, вооруженным собственным опытом, а не подавленным им. Однако нередко то, что происходило вокруг, еще больше отдаляло меня от освобождения, к которому я так стремился. Случалось, меня почти насильно затаскивали в бар люди, которые, потеряв под влиянием винных паров обычную сдержанность, во что бы то ни стало хотели показать, на какие дружеские чувства они способны. Алкоголь вызывал в этих людях желание заключить в свои объятия всю вселенную. И обычно они настаивали, чтобы я пил с ними. Обняв меня за плечи, они рассказывали буфетчице, которая подавала им через стойку два доверху налитых стакана, какой я замечательный малый. - Для этого парня у меня всегда найдется время. Он далеко пойдет. Вот увидите. Один из таких добрых людей, спасаясь от серости жизни, изрядно выпил в день получки; он долго держал меня у стойки бара - рассказывал о своей лошади, которая была привязана снаружи. - Раньше я всегда давал старухе хороший глоток виски. Не потому, что лошадям это надо, а просто потому, что больно уж она хорошая старуха. И она так рада была, даже бутылку лизала. В тот вечер в баре и в гостиной было полно народу. В Мельбурне днем состоялись скачки, и многие прикатили сюда на машинах на всю ночь, поразвлечься. Трое приезжих - типичные жулики на вид - стояли кучкой в баре, с откровенным презрением поглядывая на окружающих. Старый золотоискатель, тяжело топоча башмаками, подбитыми гвоздями, вошел в бар. Те трое не двинулись с места, чтобы дать ему дорогу. - Чего ж ты коня за дверью не оставил? - буркнул ему через плечо один из тройки. Старик взглянул на него, удивленный его тоном, но обиды не понял и продолжал медленно протискиваться к стойке; лицо его оставалось совершенно спокойным. Спутникам остряка это замечание показалось удивительно удачным. Они громко хохотали и превозносили находчивость своего товарища. Дружно вспоминали другие случаи, когда он блистал остроумием, и, глядя друг на друга, кивали в знак одобрения головами. Они явно радовались возможности польстить человеку, перед которым раболепствовали, которого боялись. А тот принимал лесть, расправив плечи, с улыбкой превосходства. Нетрудно было догадаться, что это скупщик краденого, который просто взял с собой тех двух, как берет собак охотник, отправляясь на охоту. Артур говорил мне, что такие типы - народ весьма подлый: - Все они трусы, бахвалятся, когда за спиной дружки или револьвер при себе имеют, а один на один сразу начинают скулить, чуть только кровь им пустишь. Те двое называли своего главного "Мясник". Одет он был дорого, но кричаще. Плечи ярко-синего в белую полоску костюма были подложены, чтобы казаться шире. Плотно облегающий пиджак был стянут в талии, расширялся книзу и доходил чуть не до колен. Тупоносые ботинки ярко-желтого цвета, атласный галстук заколот бриллиантовой булавкой. Фетровая светло-серая шляпа щегольски сдвинута на затылок. Пальцы украшали массивные серебряные кольца - печатки с замысловатым рисунком, закрывавшие весь сустав. Лицо главаря выражало высокомерное раздражение; когда же он встречался глазами с кем-нибудь из присутствующих, взгляд его становился еще и подозрительным. На вид ему было лет тридцать. Один из его спутников был маленький человечек с лисьей мордочкой, тонкими поджатыми губами и пожелтевшими от табака пальцами; глаза его так и бегали. Третий в этой компании был рыжий верзила, с тупым веснушчатым лицом; у него были водянисто-голубые глаза с красными веками без ресниц. Плечи широкие, руки - короткие, сильные. Обезображенное ухо свидетельствовало о том, что ему не раз жестоко доставалось на ринге. Взяв пустые стаканы своих спутников, Мясник направился к стойке - довольно необычный поступок для людей его типа, привыкших, чтобы мелкая сошка сама прислуживала им. Стойку бара плотным кольцом обступили посетители. Заметив, что рядом со мной есть место, он стал протискиваться вперед. Я восседал на высокой табуретке у самой стойки, стакан имбирного пива стоял передо мной; я всегда сидел в баре - слишком уж тяжело стоять на костылях и держать в руке стакан. Большинство посетителей, получив наполненные стаканы, спокойно отходили от стойки, чтобы очистить место следующим, но все они, как должное, принимали то, что я продолжаю сидеть. Мясник грубо толкнул меня, так, что я чуть не слетел с табуретки. - А ну, подвинься! - гаркнул он. В испуге я повернул к нему голову и увидел лицо, поразившее меня холодным злобным выражением. Мои костыли были прислонены к стойке, я потянулся за ними и вдруг почувствовал на своем плече тяжелую руку. Рядом со мной стоял Малыш Борк. С высоты своего огромного роста он посмотрел на Мясника и негромко сказал: - Этот парень как сидел, так и будет сидеть! Никому своего места он не уступит! Мясник вздрогнул, на миг я увидел в его глазах трусливое выражение. Он остановился, неуверенно поглядел на Малыша, потом дотянулся до стойки и торопливо поставил стаканы. Малыш подождал, пока стаканы были налиты, и Мясник вернулся к своим спутникам. Я почувствовал, что не могу больше оставаться в баре. То, что кому-то пришлось меня защищать, показалось мне унизительным. Я сам должен был дать отпор подлецу, а там - будь что будет, - думал я. Ведь принимая чье-то заступничество, я с каждым разом делаюсь все больше и больше беспомощным. Когда же я сам смогу постоять за себя? Когда же? Когда? Позднее мы с Артуром сидели в гостиной и пили стакан за стаканом имбирное пиво за счет букмекера, праздновавшего удачный день на скачках. Кругом смеялись и пели, одна из девушек танцевала между столиками испанский танец. Мясник и его спутники сидели неподалеку. Они пили, заговаривали с проходящими девушками, приглашая их за свой столик. Неудачи обозлили их, и они стали вести себя вызывающе. Мясник несколько раз бросал недобрые взгляды в мою сторону, шептал что-то своим собутыльникам, и те, в свою очередь, поглядывали на меня. Вдруг Артур встал и перешел к столу, за которым сидел Малыш Борк. По-видимому, ему нужно было сообщить Малышу что-то очень важное и имеющее отношение к Мяснику, потому что Малыш время от времени бросал на того пронзительный взгляд. Мясник встал из-за стола и собрал стаканы. Чтобы попасть к окошечку бара, ему не нужно было проходить мимо меня, но он вдруг свернул и двинулся прямо ко мне. Остановился, впился в меня взглядом, схватил мой пустой стакан, понюхал и презрительно сунул его мне под нос. - Водичка, а? Денежки зарабатываешь, сукин сын? Прикарманиваешь разницу! Двинуть бы тебя как следует! И он направился к бару. Я остолбенел, только через минуту значение его слов дошло до меня и обожгло; страшная ярость охватила меня. Я почувствовал потребность ударить этого человека, швырнуть его на пол. Но тут же мучительное сознание своей физической немощности, невозможности справиться с ним овладело мной. Я поднял голову. Надо мной наклонился Артур. - Иди спать, Алан. - Ты слышал?.. - Я слышал. Иди спать. - Почему это? Я... я... - Послушай, я прошу тебя. Эта сволочь не отстанет от тебя. Прошу тебя. Иди. - Ладно, - смирился я, - ладно. Видно, такая уж моя проклятая судьба - вечно спать отправляться. Артур проводил меня взглядом, лицо его было бледнее обычного, сжатые кулаки тяжело опирались на стол. Я почитал немного, стараясь отвлечься, потом уснул. Когда на следующее утро я проснулся, Артур уже был одет. Я взглянул на него сонными глазами, довольный тем, что могу еще часок полежать.