Вейо Мери. Рассказы ---------------------------------------------------------------------------- Библиотека журнала "Иностранная литература" Veij Meri Составление Т. Джафаровой М., "Известия", 1984 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ^TОт автора^U Перевод Т. Джафаровой Мой далекий читатель! Меня попросили написать предисловие к сборнику моих рассказов, изданных на русском языке. Мне это очень льстит, хотя должен признаться - задача не из легких. Я несколько раз бывал в Москве с делегацией финских писателей, постиг красоту этого города, познакомился с замечательными русскими людьми. По-моему, рассказ - это самое изящное и самое капризное дитя литературы, полное неожиданностей и сюрпризов. Он не может быть написан просто так, необходимо, чтобы вдохновение озарило новым светом внутренний мир писателя, а вслед за тем и читателя и оставило в его памяти свой неповторимый голос. Только тогда можно считать, что рассказ состоялся. Он забирает читателя исподволь, потихоньку, пока тот не попадется в замаскированный капкан. Человек неожиданно раскрывается, становится самим собой, освобождается от скучного быта и всей душой, всем сердцем, как новой страсти, отдается рассказу, покоряясь новизне мыслей и чувств. Мое представление о рассказе сложилось на основе личного опыта, литературоведческих изысканий, как своих, так и чужих, и внимательного прочтения лучших его мировых образцов. Новый рассказ должен превзойти собственные ожидания автора и разбить преграду предубеждений читателя. Это, если хотите, как акробатика, как хождение по канату, и писателя можно сравнить с циркачом, со спортсменом, их роднит одна и та же страсть, смелость, смертельный риск. Надо оговориться, речь идет о непрофессиональном спортсмене, спортсмене-любителе, заученные приемы и техника профессионала отбрасываются. В рассказе должно непременно присутствовать столкновение двух чуждых стихий, двух самобытных миров в неожиданном месте и при самых неожиданных обстоятельствах. Допустим, вы выходите рано утром к себе на кухню, чтобы приготовить кофе, и вдруг сталкиваетесь со львом. В наши дни рассказ, который ведет свое начало от устных сказаний, просто беседы и даже анекдота, стал проблемным. У некоторых писателей он превратился в состязание, в игру, в загадывание загадок. И стал принимать все более и более изощренную и далекую от жизни форму. Рассказ лишился своей плоти, оторвался от реальной жизни, воспарил и начал свое существование уже в поднебесье. Раньше он впитывал в себя все биение, весь пульс жизни, а теперь отошел от нее так далеко, что и признаков ее не осталось. Рассказ чаще всего короток, и читатель дышит его атмосферой, живет им недолго. Он освещает как бы одну сторону проблемы, единичный аспект общего. Это моментальная зарисовка. Но тем не менее любое произведение искусства должно быть тотальным, оно вмещает в себя всю жизнь, весь мир. У рассказа есть кое-какие преимущества: краткость формы дает писателю возможность работать над ним тщательно и кропотливо, подбирая и шлифуя слово за словом и наполняя смыслом даже интервалы между словами. Я где-то слышал, что рассказ обычно повествует о прошлом, в отличие от романа, действие которого чаще разворачивается в настоящем. Но читаешь Чехова и Шукшина, Хемингуэя и Фолкнера и невольно переживаешь вместе с их героями, которых критика называла когда-то сиюминутными, испытываешь очарование того времени. Роман вынашивается и пишется годами, он поселяется в твоем доме и становится постепенно его хозяином. Это домашнее животное. Оно растет и толстеет, пожирает пищу, дремлет, спит, просыпаясь, с жадностью поглощает новую пищу, которую ему подбрасывает сама жизнь, вбирает в себя все необходимое из окружающего мира. Рассказ для меня всегда был и остается первоосновой прозы, началом всех начал, ее отправной точкой. Обрастая событиями и героями, набирая силы, он порой постепенно превращается в роман, становится подобием зеркала, которое отражает мир, а не печальный портрет автора, его ухмыляющуюся и глуповатую физиономию (в ней так не хочется узнавать самого себя!). Мне известно, что многие финские писатели задумывали большое произведение и приступали к нему так же, как и я, с рассказа. Тут, конечно, надо внести некоторую ясность. Продолжение и превращение возможно лишь для неудавшегося рассказа. Если он удался, то его уже никакими правдами и неправдами не превратишь в повесть или роман. И это прекрасно! За тридцать лет работы я написал всего сорок рассказов, последние десять лет не написал ни одного. Разучился. Я написал семь сценариев, радиопьесы и думал, что они продолжили линию рассказа в моем творчестве. Но это, безусловно, не совсем так. В последние годы мною написаны три сборника стихов, множество статей, биографические книги о великих людях, даже подготовлен этимологический словарь. Но рассказов я больше не пишу. Может быть, свежесть чувства и новизна открытия уже не для меня?! Или просто смелости и сноровки недостает, чтобы бросить камень и возмутить тихую гладь озера, чтобы волны разошлись кругами до самого берега? Рассказчик должен быть все-таки молодым и смелым. Рассказ избирает здоровых и красивых людей в пору расцвета, от 25 до 35 лет. В последнее время я больше пишу романы. Роман можно сравнить с красивой женщиной зрелых лет, сознающей свою силу: она одинаково прекрасна как в гневе, так и в нежности, мягкий ее юмор не спугнет мужчину в критической ситуации, она и манит и обещает, в ней такая же смесь колдовского, бесовского и правдивого, как во всей нашей жизни... А рассказ... Рассказ подобен молодой барышне, которая может позволить себе капризы дома и в гостях, зная, что поклонники все равно не перестанут восхищаться ею, будут обожать и превозносить по-прежнему. Beйо Мери Хельсинки ^TСватовство^U Перевод Т. Джафаровой Старик Лэкстрем ковырял столовой ложкой в глубокой тарелке. Он неуклюже поддевал специально для него мелко нарезанные мясо и картошку, роняя кусочки на скатерть. Иногда Лэкстрем важно протягивал дочери лоснящиеся пальцы. Регина хватала полотенце или тряпку, что попадется под руку, и тщательно вытирала их. Раскрытое окно кухни выходило во двор, совсем заросший, солнечные лучи едва проникали сюда. Машины проносились мимо дома с таким звуком, точно шоссе было покрыто тонким слоем воды. Сантавирта, как и подобает в торжественных случаях, облачился в черный парадный костюм. И теперь он изнывал от жары и ужасно потел. Всякий раз, как капелька пота стекала с ресниц в глаз, жених резко моргал. Правой рукой он страстно сжимал локоть Регины, и лишь когда ему нужно было нарезать мясо, Сантавирта, нервно озираясь, как можно незаметнее отводил свою руку. Старик Лаке трем трещал без умолку, заполучив наконец бесплатных слушателей. Жених для виду важно кивал головой и явно невпопад многозначительно произносил: - Да, да. Вот именно. Он больше смотрел на Регину, в особенности на ее распущенные рыжие волосы. Волосы блестели, как медная проволока, и, едва солнечный луч касался затылка девушки, словно загорались огнем. Старик взахлеб рассказывал об ужасном шторме, бушевавшем в Хельсинки когда-то, чуть ли не в прошлом столетии. - Страшно вспомнить, в парке Старой церкви с корнем вырвало все большие деревья. Наутро я специально ходил смотреть, как рабочие пилили их на части, чтобы легче было вывезти. Сам я жил тогда в районе Кайвопуисто, так у нас просто камни катились по улице, камни величиной с кулак. За всю свою жизнь не видел ничего подобного. А на берегу что творилось, перкеле! {Финское ругательство. (Здесь и далее примечания переводчиков.)} - волны швыряли и колотили парусные лодки до тех пор, пока не искрошили их в щепки. И тут ко мне подходит этот Сьеблом и умоляет, чтобы я затопил его лодку. Я тут же кинулся вплавь, взобрался на мачту и лихо опрокинул лодку. Она у меня затонула как миленькая, только конец мачты торчал. Этот Сьеблом в награду пообещал, что возьмет меня с собой в Порво и разрешит управлять яхтой. Но потом, когда попытались поднять ее, оказалось, - черт возьми! - что кто-то уже успел это сделать до нас. Никакой лодки-то и нет, одна палка торчит, воры вогнали ее в песок для отвода глаз. Вскоре, к счастью, другой капитан дальнего плавания, Бломберг, поплыл на своей яхте, так он взял с собой Сьеблома, а Сьеблом прихватил меня. Капитаны всю дорогу пьянствовали под палубой, в каюте. Пришлось мне и штурвал вертеть, и парусами управлять. А был-то я тогда всего-навсего одиннадцатилетним мальчишкой. Бывалый, правда, много раз уже под парусом ходил, но в сторону Порво как-то не доводилось. Завидев издалека скалу, я орал во всю глотку, с какой стороны обходить, а они мне снизу кричали - справа или слева. Слава богу, деды-то знали путь назубок. Наконец мы причалили к пристани Порво, и тут этот Сьеблом вдруг заявляет, что он и не собирается сходить на берег. "Что о нас подумает твоя мать, а, Бломберг? Мы же в стельку пьяные". - "Пятнадцать лет, как ее уже нет в живых", - отвечал Бломберг. "Бог мой! Неужели она уже скончалась?!" - "Давай, старина, хоть навестим ее могилу, раз уж мы приехали". - "Нет, нет, лучше от греха подальше. Мы же накачались!" - "Ну тогда пусть это сделает за нас мальчишка". И мне пришлось бежать, а кладбище, как назло, было на горе. Не знаю уж, каким чудом я ухитрился сразу найти могилу... - Папочка, теперь поешьте немного, - ласково прервала Регина, - остынет ведь. - Нет, я больше не хочу есть, - упрямо заявил старик. - У папы превосходная память, - почтительно сказал Сантавирта. - Должна быть превосходная, в моем-то возрасте. Иначе не упомнить все старые дела. Ха-ха... Да, так о чем это я? На обратном пути старики наперебой вспоминали страшные истории, причем по пьянке несли одно и то же. И вот что я услышал о Белмане... - Уж не о знаменитом ли поэте? - вежливо осведомился Сантавирта. - А ты откуда знаешь? - удивился старик. - Слышишь, Мауно, папочка с тобой уже на "ты". Как это мило! - обрадовалась Регина. - Само собой разумеется, - преисполнился важности Сантавирта. - Папа, кофе остынет, - напомнила Регина. - Что? - спохватился старик. - Кофе? Разве у меня есть кофе? - Ну да, я ведь только что налила вам. - Почему ты мне сразу об этом не сказала?! - рассердился старик. - Но папочка так увлекся рассказом, он бы все равно не услышал. - Папа, выслушайте нас, пожалуйста, - торжественно начал Сантавирта и многозначительно улыбнулся Регине. Девушка смутилась и испуганно посмотрела на него, но тут же отвела взгляд и так вперила его в сахарницу, что из нее даже вывалился кусочек сахару. - Мы с вашей дочерью надумали пожени... - Ну и потеха была однажды. Мой брат Аларик вышел в море, - не замечая ничего вокруг, болтал старик. - За ним такая слава шла, что, когда он причалил в порту Хиеталахти, встречать его сбежались все наши полицейские, и ребята тут же, сойдя на берег, сцепились с ними. После долгого плавания у них всегда руки чесались, дай только поколотить полицейских, уже в море они предвкушали эту минуту. Драка завязалась прямо в порту. Перкеле! Это было настоящее побоище, - устрашающе вращая глазами, плел старик. - Фараонам удалось заманить драчунов на участок. Но тут все снова сцепились, и на сей раз ребята взяли верх - у себя "дома" полицейские порастеряли пыл, да и зрителей не было, чтобы подзадорить. Ребята впихнули их в околоток, заперли на замок, поручили какому-то сопляку отнести ключ в полицейское управление, а сами уплыли. Тут такое началось! Все фараоны бросились на участок Пунавуори, причем самый главный ехал на извозчике, а команда бежала рядом. Ну и потеха была, скажу я вам, - собственными глазами видел. Они окружили здание полиции и выпустили своих. Вдруг начальник как заорет: "Где это видано?! Шесть болванов, каждый с доброго быка, дали запереть себя в каталажке! Что вы тут расселись?" - "Нас же заперли на замок", - оправдывались те. "Вы что же, не могли в окно вылезти? Оно такое низкое, что пьяные с улицы бухаются прямо в камеру!" - "Честное слово, господин начальник, за это время никто не падал". - "Молчать, тупицы! Вы даже в полицейские не годитесь!.." - Папочка, Мауно вам хочет что-то сказать, - наконец сумела вставить Регина. - Что там греха таить, я тоже в детстве мечтал о море, да мать не пустила. Вот отец и отдал меня в ученики к переплетчику, едва я выучился читать. Ты слышал про Хапойя? - неожиданно обратился он к жениху. - Ну, конечно, имя довольно известное, - смутился тот. - Одну минуточку, я попытаюсь вспомнить. - Это был... самый жестокий на свете убийца! - Но папа ведь не станет рассказывать ужасов после еды, - взмолилась Регина. - Это так вредно! - Всю жизнь он сидел по тюрьмам, - отмахнулся от нее старик. - Так и умер этот Хапойя в центральной тюрьме. В первый же день хозяин отправил меня за книгой, которую там сочинил этот разбойник, он в ней все свои похождения описал. Нам надо было переплести книгу. Вот мне и выдали на переплет кусок кожи, который содрали со спины самого разбойника. Кожу обработали, и она вдруг почернела - сгодилась бы, в общем, и так, да позолота на ней не держалась: человеческая кожа слишком сухая для позолоты, - диковато ухмыльнулся старик. - Что делать? Он же ничего не слышит, - с отчаянием сказал Сантавирта Регине. - И говорит, и говорит, просто репродуктор, а не человек. - Попробуй еще раз, - посоветовала Регина. - Ты что-то сказала, а? - Мауно хочет сделать предложение, - громким ликующим голосом произнесла Регина. - Я и говорю, гвардия стояла в Царском Селе. Шли полковые учения. Русский батальон стрелял, а финны подсчитывали результаты. Русские заранее проделали в мишенях дырки, а сами стреляли в воздух. И вдруг, в самом разгаре, царь приостановил стрельбище. Ему, видите ли, стало интересно, как же у них все так здорово получается. Суетливый он был и неугомонный, этот царь. "Точность попадания - сто сорок из ста! Вы отличный стрелок", - похвалил финн стрелявшего в это время русского офицера. "Ради бога, только не говорите царю, - умолял тот. - Сжальтесь, у меня жена и маленькие дети. Объявите хотя бы сорок из ста". - "Зачем вы учите меня лгать? - ярился финн. - У меня тоже жена и маленькие дети. Ну, ладно, так и быть, я назову четыре из ста". - "Не все ли вам равно, голубчик, четыре или сорок? Ради всего святого, назовите сорок". - "Я честный человек, но у меня есть сердце. Итак, выбирайте, четыре или сто сорок!" И старик стал подниматься из-за стола. - Нет, нет, папочка ведь еще не уходит, - в панике засуетилась Регина. - Я, наверное, переел, мне надо немножко вздремнуть, - возразил Лакстрем и, шаркая ногами, побрел в свою комнату. - Папа, выслушайте меня, - идя за стариком, на ходу взывал Мауно. - Нет, он даже не слушает! - Он не слышит, - поправила девушка. - Прекрасно слышит, просто притворяется. Все глухие одинаковы. Стоит только сказать о них какую-нибудь гадость, так они мигом услышат. - Mayно, как ты говоришь о моем отце?! - Разве я что-нибудь не так сказал? Прости, я не хотел, дорогая. - Почему ты кричишь на меня? - Только, ради бога, не плачь. Я же не о себе беспокоюсь, пойми. Должна же у тебя быть личная жизнь. Ты же не заключенная, в конце концов. А я? Обо мне можно и вовсе не думать. Выходит, что этот старый корявый сморчок тебе и семья, и муж... - Как не стыдно! Это же мой отец! - зарыдала Регина. - Ну, хорошо, хорошо, давай лучше выйдем на воздух. Здесь так душно, что я даже думать не в состоянии. Они вышли в сад и сели в беседке из цветущей сирени. Там было полутемно и прохладно, и дым от сигареты причудливо извивался наподобие синих драконов. - Знаешь, я пойду и по-хорошему поговорю обо всем с папой, - наконец решил Сантавирта. - Папа уже давно спит, - безнадежно махнула рукой Регина. Но Сантавирта все же встал и направился к дому. Он вошел в прихожую, нерешительно потоптался и наконец робко постучал в дверь комнаты старика. Не услышав ответа, Сантавирта бесшумно отворил ее и заглянул внутрь. Старик лежал на кровати, неестественно запрокинув голову, широкий нос его заострился. Сантавирта испуганно закрыл дверь, прошел по коридору и остановился у окна. Регина сидела в сиреневой беседке, закинув ногу на ногу, и курила. Сантавирта бросил сигарету на пол, загасил ее носком ботинка, потом надел шляпу, и, вздохнув, направился к девушке. ^TОбед за один доллар^U Перевод Т. Джафаровой Парк раскинулся на самом склоне горы. Снизу казалось, что пальмы лежат на земле, а люди разгуливают прямо по их макушкам. Еще снизу видна была широкая аллея, посыпанная песком, с двумя рядами скамеек вдоль нее. Духового оркестра не было видно - только слышно было, как он играл марши Соуса. Мы шли по оживленной улице, бегущей вверх. Машины мчались вниз или ползли в гору, иногда движение транспорта замирало. "За один доллар здесь можно съесть все что угодно и сколько угодно", - приглашала незатейливая реклама, отпечатанная на листе картона. Не долго думая, Купаринен толкнул дверь ресторана и вошел, а я последовал его примеру. Мы сняли шляпы и положили их на полку в раздевалке, там никого не оказалось; ясно, ответственность за их сохранность - на нас самих. - Может, возьмем шляпы с собой? - робко предложил я. - Да не волнуйся ты, здесь не крадут шляпы, - успокоил меня Купаринен. - А что крадут? - Деньги и власть. - Как, в этом ресторане? - Нет, конечно; я думал, тебя интересует Америка вообще. Купаринен пригладил волосы перед большим, во всю стену, зеркалом. Розовощекий, весьма представительный мужчина; Так, кажется, говорят о тех, кому за сорок и у кого сохранилось отличное пищеварение?! Мы направились в ту часть зала, которая видна была с улицы. На металлической стойке в больших противнях дымилось горячее. Верхние полки уставлены холодными закусками, нарезанными тоненькими ломтиками, блюдами с овощным салатом, хлебом, маслом, пирожными и поджаренным хлебом. У конца стойки восседала кассирша. Мы заплатили ей по доллару. - В Вашингтоне подобного заведения не сыщешь, - громко пояснил мне Купаринен. - Вы что, из Вашингтона? - встрепенулась кассирша. - Из Вашингтона. Ди Си {Деловой центр Вашингтона.}. Служу в Госдепартаменте, - небрежно бросил он. На самом деле Купаринен жил в Нью-Йорке и перебивался на вольных хлебах. Он сопровождал меня лишь потому, что финский писатель, приезжавший сюда до меня, напрочь вывел из строя двух сотрудников Госдепартамента, им даже дали отпуск по болезни. В финском консульстве Среднего Запада быстро отыскали человека, который охотно взял на себя роль моего гида. Это и был Купаринен. Его недавно бросила жена, и с горя он ударился в разъезды. ...Мое внимание привлекла кассирша. Нигде в мире у женщин нет столь энергичных и, я бы даже сказал, атлетических губ, как у американок. Именно такие были у кассирши. Они медленно приоткрылись и растянулись в ослепительной улыбке. Жемчужно блеснули вставные зубы. На вид ей было лет шестьдесят. Теперь девушки уже не улыбаются вот так, "а ля Голливуд". Молодой официант в белом пиджаке застыл, как на посту, рядом с грудой грязных тарелок, а курносая блондинка на раздаче кофе вовсю распевала. Порой это пение почему-то переходило в тихое повизгивание. В центре зала было довольно многолюдно, пустовали только столики у входа. Мы взяли кофе и с чашками в руках направились к ближайшему из столиков - второму от окна. - Садись там, в уголке, чтобы лучше видеть, - буркнул Купаринен. - Садись туда сам. - Но ведь я должен показывать тебе Америку. - По-твоему, та стена и есть Америка?! Кстати, когда мне предложили эту поездку, я сразу догадался, что меня ждет: забросят в какую-нибудь дыру, и я проторчу там все шесть недель, зато изучу ее вдоль и поперек, как свои родные места в Финляндии. - Почему же не сказал об этом Марголиусу, когда мы у него были? - Не решился. - Ну и зря. Выразил же, например, какой-то ваш Матти желание встретиться с Генри Миллером и с Керенским, а еще посетить могилу Кеннеди. - Но он же книгу пишет. - А ты разве не пишешь? - Не знаю, удастся ли. Теперь ведь не читают путевые заметки. - А что читают? - Да чушь всякую, американские бульварные романы. - Неужели есть такие? Вот жаль, мне что-то не попадались. - Ни за что бы раньше не поверил, что путешествие может быть столь утомительно. Прямо как работа. Я уже совсем выдохся. Смотри-ка, а она все поет. Веселая девочка. - Хочешь узнать, почему она поет? - Так она тебе и сказала. - Ну все же, хочешь услышать? - Только, пожалуйста, не вгоняй меня в краску, не говори, что это мне интересно. - Хей, Джейн, когда у тебя обеденный перерыв? - заорал Купаринен без всякого стеснения. - Перерыв? Уже был, - отозвалась девчонка. - А что? - А когда он закончился? - Десять минут назад. - Вот тебе и ответ, - торжествующе сказал Купаринен. - Какой же это ответ? - Разве ты не знаешь, что современный вариант любви - это любовь в обеденный перерыв?! - Откуда мне знать? Я уже целых десять лет без обеденного перерыва. - Слушай, как это делается. Портье вручает один из ключиков, висящих на гвозде, клиенту. Стоит это семь или десять долларов, в зависимости от кошелька клиента. Номер занят, постель в нем с утра не застелена... - Хозяин номера где-то гуляет, так, что ли? А если он вернется? - Портье позвонит и прикажет немедленно исчезнуть. - У-ух! - Обычно выбирается номер в конце длинного коридора. И кроме того, портье всегда может задержать его владельца. - Как же это, интересно? - Скажет, что для него есть письмо, и примется долго искать. - А-ха! А как же те двое? Он что, предоставит им другую комнату или вернет деньги? - Разумеется, вывернется. Кому охота, чтобы ему морду разукрасили! - А если он слабак? - Кто? Портье или клиент?! Мы пошли за закуской, выбрали крохотные бутербродики и заодно пробили в кассе пиво. За спиртное нужно было платить дополнительно. - На каком языке вы разговариваете? - спросила кассирша. - Он финн, из Финляндии, - сказал Купаринен, сочувственно поглядывая на меня. - А где это находится, в Европе? - Йес. - Я прожила четыре года в Западной Германии, мой муж служил там в авиации, - похвасталась кассирша. - А я воевал в Корее, - не остался в долгу Купаринен. - В авиации? - Нет, к сожалению. Пока мы ели, я рассматривал посетителей. В глубине зала сидели элегантные женщины - пожилые и среднего возраста. У некоторых на спинке стула висели меховые накидки или жакеты. Такие дамы часто встречаются летом на улицах Сан-Франциско. Это был высший пилотаж, как говорят летчики. Дождь кончился, и выглянуло солнце, но оно светило не ярко, ослепительный лик его был еще подернут вуалью. Шел одиннадцатый час утра. - Здесь такие очаровательные женщины. И совсем почти нет мужчин. Почему? - Потому что мужчины менее очаровательны. - А что это за женщины? - Вдовы и разведенные. - По этой причине ты привел меня именно сюда? - Разве тебе не нравятся жующие женщины? - вопросом на вопрос ответил Купаринен. - Это уже из области социологии, - отрезал я. Светловолосая толстуха отправилась за добавочной порцией. Она с трудом передвигалась, словно стреноженная. Худенькая старушка со сморщенной шеей направилась к выходу, опираясь кончиками пальцев на стоявшие рядом с ней стулья. - Спасибо, что зашли, - по-голливудски улыбнулась ей кассирша, - приходите опять. - На следующей неделе Джек приезжает, - просияла старушка. - О, это большая радость! - Да, он у меня учится в Пенсильванском университете. - Кто, ваш сын? - Разумеется. - А-ах! Светловолосая толстуха пыталась утрамбовать на тарелке побольше курицы и риса. - Они так нажираются, что потом в дверь не могут пролезть, - хмыкнул Купаринен. - Смех, да и только. - У них, наверное, денег мало, вот они и норовят запастись на весь день, - подхватил я. В это время толстуха уронила тарелку на пушистый коричневый ковер. Тарелка перевернулась вверх дном и похоронила под собой курицу. Подскочил официант. - Ничего страшного, - вежливо успокоил он ее. Вытащил из ящика чистую столовую ложку (я бы наверняка взял грязную. Вот она, разница между профессионалом и любителем!), перевернул тарелку, быстро покидал пищу обратно, выскоблил ковер ложкой, а остатки ловко втер в него ботинком. Затем он осторожно поставил тарелку на многоэтажную тележку с грязной посудой, вытянул откуда-то чистую, положил на нее в точности такую же порцию, какая была, ни больше и ни меньше (он явно не был садистом), и понес тарелку на толстухин столик. - Не волнуйтесь, платить не придется, тарелку переменили не вы, а я, - на ходу бросил он. Женщина пошла было за ним, но тут же отстала. На обратном пути официанту пришлось посторониться, чтобы не столкнуться с ней. Он развернулся боком, как если бы книгу вдруг поставили ребром, а потом повернулся спиной, на которой так и сияло: "Образцовый официант". Мы пошли за горячим. Купаринен выбрал остывшее жаркое и картофель по-французски, а я - курицу с рисом. - К сожалению, люди не приспособлены есть впрок. - Может, женщины умеют? - предположил Купаринен. - У них всегда ведь есть лишний жирок. - И вообще женский организм совершеннее мужского, - подхватил я. - А в биологическом отношении они на полмиллиона лет впереди мужчин. Сущая правда! - Верю, особенно как вспомню Корею. Вот где жирок не помешал бы. Я там мерз чертовски. Спасибо, выручила мудрость предков. - Начал пить? - Да нет, построил сауну. Мы расположились на высоченной горе. А противник, представь, на соседней. Их всего-то было трое, но они держали под обстрелом долину и дорогу, по которой нам подвозили припасы. Без дымовой завесы днем невозможно было проехать. Так вот, мои друзья из сауны не вылезали. "Черт побери, Купаринен, - восхищались они, - это блестящая штука, ты же можешь взять патент". Сауна-то была подземная! Сверху ее не видно было, только дымок курился. Однажды к нам прикатил на джипе генерал, да не простой, а трехзвездный Смит. Ты наверняка слышал о нем. - И что же дальше? - А тут как раз приказ открыть огонь. Выскочили мы из сауны в чем мать родила и помчались к пушкам. Обстреляли все, не смотри, что голые, чего там возиться было, одеваться; закончили пальбу, припустили обратно в сауну. Смит даже джип притормозил. - Как, на такую гору можно было въехать на джипе? - удивился я. - Ну да. А что особенного? - Разве там шоссейная дорога проходила? - M-м... так мы же ее проложили. - Значит, это была горка, а не гора. - Горка, горка. Пусть будет горка, раз уж тебе так хочется! У этого Смита глаза на лоб полезли, когда мы нагишом шуровали у пушек. Да еще красные, пар от нас так и валит клубами. Морозу-то градусов семьдесят! Смит сразу же укатил, не по себе ему стало. Дорогу завесили, и джип пропал. Все в дымище, а мы дрожим и гадаем, кого еще черт принесет. Тут грузовик со всем солдатским обмундированием, вплоть до нижнего белья, прикатил. Смит, видать, решил, что наше-то поизносилось. Вот каждому и выдали полный комплект, чтобы голышом у пушек не торчали. - Веселенькая история! Обязательно использую ее, если, конечно, ты не вычитал это где-нибудь! - Что-что? - Ничего, продолжай! - Потом мы попали в окружение. И нам на парашюте сбрасывали боеприпасы и продовольствие. Да приземлился-то всего один. Угадай, что там было? - Обмундирование, разумеется. - Да нет, ящики с виски. Всю неделю мы кутили. На этой чертовой горе и закусить-то нечем было. Перкеле! Мука-то какая! Лучше бы все разом выпили, да мы побоялись. Потом нам приказали взорвать пушку и выйти из окружения. Назначили точное время и указали маршрут. Прикрыли нас с двух сторон артобстрелом, расчистили путь, и мы прошли, как сыны израилевы через Красное море. С обеих сторон непрерывно грохотало. Красотища! А когда мы пробились к своим, друзья встретили нас по первому классу: каждому вручили по бутылке виски. Можешь представить, как они озверели, когда мы, не сговариваясь, грохнули бутылки оземь. Дьявол! Мы-то надеялись, что наконец-то дадут как следует пожрать, а тут на тебе. Нас поместили в карантин, да еще врача приставили. А там молоко да манная каша, молоко да манная каша... - Постой, постой! Я вспомнил кое-что интересное. Одна наша родственница питается исключительно манной кашей. Она живет в Хельсинки, работает в банке. И вот однажды ей взбрело в голову провести лето у нас на границе, на перешейке. Представляешь! - Ну и что особенного? Подумаешь! - Как это! По-твоему, казарма - подходящее место отдыха для столичной барышни? Тем более что нас и без того там было четверо, а комнат всего две, вернее, комнатка и кухня. Ей пришлось спать в одной комнате с мамой, а отца вместе с детворой, то есть с нами, я тогда еще ребенком был, выдворили на кухню... Тут в ресторане опять появилась худенькая старушка. По-видимому, все это время она пряталась за косяком двери. - Вы что-нибудь забыли? - участливо спросила кассирша. - У меня есть еще один сын. Он служит во флоте, - выпалила старушка. - А мой муж служил в авиации, - поделилась кассирша. - Мальчика зовут Джером, он аккуратно пишет мне. А другой сын, Джек, учится в Пенсильванском университете. - Да, вы уже говорили. Он приезжает на будущей неделе. Старушка хихикнула и снова пропала за дверью... - Это была чертовски красивая и элегантная барышня. И темные очки, и белые туфельки, и каждый день новая юбка! А накрашенная какая! Жуть! С утра до вечера она валялась на пляже и читала какой-то тонкий роман. - Романы всегда толстые, - усомнился Купаринен. - Насколько мне это известно. - За неделю она не продвинулась дальше сорок второй страницы. Закладка у нее знаешь какая была? Косточка от корсажа. - Ничего себе фифочка! - Уехала домой, а через месяц - бах! Письмо, что она выходит замуж за нашего механика. Как тебе это нравится? Отец тут же пошел к нему выяснить, где они успели познакомиться. Оказалось, они встречались на пляже. - А что тут особенного, не пойму? Почему ты не ешь? Ты что, зациклился на своей родственнице? - перебил Купаринен. - Знаешь, я все-таки напишу о нашем с тобой путешествии! - Кто это, интересно, напечатает! - Любой журнал, куда пошлю. - Не вздумай писать обо мне. - А как же без тебя?! - Ладно, рассказывай дальше: итак, они встречались на пляже... - А вот и нет. Отец вспомнил, что механик и фифочка, как ты ее назвал, познакомились еще раньше, лет десять тому назад. Потом отец случайно встретился с ней на улице Суоменлинна - его послали туда на курсы начальников пожарной охраны. Они зашли в кафе поболтать. Отец завел речь о нашей электростанции. Фифочка ужасно смутилась. - А твой отец стал допытываться, где она отыскала этого вашего механика. И тут оказалось, что на пляже, - съехидничал Купаринен. - Да нет же. Отец был на курсах еще весной, а она приехала к нам позже. Я к чему веду? У нас над котельной живут дворники, а механики - на электростанции. Если взорвется котел, дворнику капут, а если повысится в трубах давление, механику - крышка. По этой причине ни одна женщина никогда не решится выйти замуж за дворника или за механика. - Вон как, что-то я не встречал холостяков среди дворников и механиков. - Да это же шутка, нас отец ею угостил, а ему ее механик преподнес. Это он так отделывался от всех любопытных. Отец знал, как его зовут: сюжет, в котором у героев есть имена, правдив и убедителен. Так вот, наша родственница разузнала все, что ей нужно, и прикатила на лето к нам. Разумеется, не просто так. Наверное, отец пригласил ее тогда, в кафе. На прощанье что-то непременно говорят, не мог же он просто встать и уйти. Сказать "позвони" он тоже не мог, телефона ведь у нас нет, вот у него и сорвалось роковое слово "Приезжай!". Мама в первый же день стала показывать гостье казармы. Им пришлось пройти мимо электростанции, там вечно торчали два чумазых истопника. Женщины пронеслись мимо них, здесь мама всегда мчалась во весь дух: электростанция страшно гудела, а мама была пугливой. Она и родственницу заставила мчаться. Истопники аж глаза вытаращили при виде такого зрелища. И тут же сообщили механику, что на дистанции появилась незнакомая бегунья. А механик догадался, что рядом с мамой могла быть только наша фифочка. Он сразу сообразил, что гостья прохлаждается на пляже, и поспешил проверить, там ли она. Днем у нас на пляже обычно пустынно, только женщины и дети, и фифочка загорала без лифчика. Механик крался к ней, как по канату, покачиваясь и затаив дыхание. Однако барышня нисколько не смутилась при виде его и продолжала лежать по пояс голая. А механика уже трясло как в лихорадке. Он сдавленно прохрипел, что собирается в Хельсинки за запчастями, и спросил, не согласится ли она с ним встретиться. "С большим удовольствием, - улыбнулась фифочка. - Звони". Тут механик потянул носом воздух и бегом рванул на электростанцию - оттуда уже столбом валил черный дым. Вскоре механик действительно уехал в Хельсинки, разыскал в адресной книге телефон красотки и позвонил ей, но, видно, она была еще на работе. Во всяком случае, никто не ответил. Тогда механик пошел прямо к ней домой и позвонил в дверь. Он не очень-то доверял телефону. Фифочка оказалась дома. Она стряпала еду, и они вместе поужинали. Весь оставшийся вечер проиграли в карты, а потом как ни в чем не бывало легли спать, будто век вместе прожили. - А ты стоял в темном углу и подглядывал, - ввернул Купаринен. - Ну что ты, это отец мне рассказал. Механик поделился с ним своими сомнениями: десять лет назад он даже не смог перейти с этой девицей на "ты". Фифочка была ужасная воображала. И вдруг на тебе! С чего бы это? Механик поведал все без утайки. Он просил совета! Отец запретил ему встречаться с женщиной, которая способна впадать в крайности. Поди угадай, чего от нее можно ожидать. И действительно, вскоре эта девушка потеряла в банке пять миллионов, хотя прежде за ней такого не водилось. Полиция начала расследование. Хорошо еще, что через неделю уборщица обнаружила на столике под кипой журналов большой коричневый конверт, который там забыла фифочка. На вопрос, как это могло случиться, она с перепугу ляпнула, что влюблена и собирается замуж. Это чтобы спасти репутацию. Представляешь? Когда человек собирается замуж, мысли его всегда где-то витают, он становится рассеянным и невнимательным. Словом, банк любезно предоставил ей месячный отпуск, чтобы оформить брак. Фифочка тут же написала механику, что неплохо бы через месяц сыграть свадьбу. Сам понимаешь, времени было в обрез, если придерживаться довоенных обрядов и трижды оглашать брак в церкви. Мой отец категорически запретил механику связываться с нашей родственницей. Слишком большой риск, тем более что жить они должны были с нами по соседству. Посуди сам, хозяйка она никудышная, ест одну манную кашу, такая, если ненароком родит, потом будет винить мужа, что из-за него последнее здоровье потеряла. Ребенок начнет подрастать, мамаша и вовсе отчается. Механик пришел за советом к моей маме (женщины лучше разбираются в подобных делах), и я слышал все это собственными ушами. Мама, бедняжка, так на месте и подскочила, узнав, что наша родственница лежала на пляже без лифчика. Такого прежде за нею никогда не водилось. "Такого, может быть, и не водилось, - криво усмехнулся механик. - Зато все остальное было, не приснилось же мне, в самом деле". Эти его слова окончательно сразили мою мать. И, разумеется, совета механик так и не получил. Какие уж тут советы! Когда механик ушел, мама поделилась с отцом своими страхами, а я прикинулся спящим и все слышал. Мне было интересно, троюродная сестра все-таки! Мама была категорически против этого брака. По ее мнению, такая особа может обвести вокруг пальца не только человека с высшим образованием, но даже самого директора банка. И на что ей понадобился наш чумазый механик?! Он и вести-то себя в обществе как следует не умея. Бывало, придет к нам в гости, а сам все щупает водопроводный кран. Однако пришлось жениться. Куда деваться, раз банк приказом дал отпуск своей сотруднице на бракосочетание. Но только все осталось по-прежнему, жена работала в столице, а муж ее - на пограничной электростанции. Вскоре у них родился ребенок. Молодая мамаша чуть рассудка не лишилась, она так пала духом, что и ходить-то за ребенком не смогла. Пришлось мужу позаботиться о младенце. Он отдал мальчишку кормилице, у которой только что родился ребеночек и молока хватало на двоих. Младенец механика подрос и не расставался со своим молочным братцем. Механик пару раз заехал было к жене в Хельсинки, но фифочка лишь взахлеб читала ему новости из газет, не давая рта раскрыть. Пришлось с ней развестись. Она ожила и похорошела. Да так, что получила в банке свою прежнюю должность. Мама, встретив ее на улице, пыталась серьезно поговорить с ней о ребенке (ребенок звался Энгельбректом), а фифочка в ответ расхваливала какой-то парфюмерный магазин. Когда мальчику исполнилось пять лет, механик взял его к себе. Общества ему, видите ли, захотелось, да и родная все-таки кровь. Наши женщины очень жалели мальчика, наверное, потому, что он не был их собственным ребенком. Они часто зазывали его к себе, угощали, он охотно шел в гости и везде чувствовал себя как дома: бил горшки, ломал кастрюли, таскал из шкафа еду, а ему все прощали. Если он уносил, побывав в гостях, какую-нибудь ценную вещь, соседки никогда ее не отнимали, а выменивали на что-нибудь яркое и блестящее: на старый водопроводный кран, например, или перегоревшую пробку. Но доброта и ласка окружающих не могли заглушить дурных наклонностей ребенка. Стоило кому-нибудь обронить монету, как Энгельбрект тут же наступал на нее ногой и не двигался с места до тех пор, пока потерявший не уходил. Тогда воришка с радостным воплем совал монету к себе в карман. Хотя зачем, спрашивается, воровать? Отец же ему ни в чем не отказывал. Потом у ребенка появилась новая, не менее гадкая привычка, он целыми днями плевался. ...В самом конце зала неожиданно возник белый призрак. Лицо, волосы, сбившиеся набок, юбка - все было белым. К тому же он слегка покачивался. Призрак дружески махнул кассирше рукой и тут же, потеряв равновесие, чуть не упал. - У нас имеется комната отдыха, - официант подлетел со скоростью ракеты, подхватил женщину-призрак под руку и подвел ее к небольшой двери. - Ты ничего не ешь, - заметил Купаринен. - Что же я в таком случае делаю? - Без конца болтаешь. Один из официантов вышел из ресторана на улицу покурить. В Америке суровая дисциплина, курить на рабочем месте не разрешается. Мужчина заметил красотку, переходившую улицу, направился к ней и стал делать ей знак остановиться. Интересно, на что он надеялся? Женщина отмахнулась от него перчаткой. Она поспешно вошла в парк, забежала за скамейку и, опершись на нее руками, расставила ноги. И только заметив, как потемнел подол ее юбки, я отвернулся. Мужчина бросил сигарету на тротуар, загасил ее ботинком, поднял окурок и швырнул на проезжую часть. Потом он вошел в ресторан, улыбаясь, как нашкодивший школьник. Женщины, сидевшие в зале, замерли. Лишь вилки, мелькавшие в их руках, были единственным признаком жизни. Купаринен принес огромный кусок пирога с сыром. - Дай и мне попробовать, - попросил я. - В жизни не ел ничего подобного. - Ты что же, собираешься откусить от моего? - Я даже не прикоснусь к нему. Отломи немного своей ложкой и положи в ту кофейную чашку, но только, пожалуйста, не облизывай сначала ложку! - Милый мой, это же Америка! - сказал Купаринен, засовывая ложку в рот и старательно ее облизывая. - Спасибо. Я расхотел пирога. - Пойди и принеси себе другой кусок. Купаринен вдруг заторопился, запихнул в рот разом все оставшееся, вытер губы салфеткой, швырнул ее на стол и пошел прочь. Я догнал его и побежал рядом. - Куда это мы так спешим? - Здесь недалеко есть хороший бар. - Чем же он знаменит? - Третью рюмку там дают бесплатно. - Как это так? - Учти, я отвечаю тебе лишь по долгу службы. К твоему сведению, мужчина, переступивший порог бара, умеет считать только до двух. Он выпивает две свои рюмки и отправляется домой, но если дадут третью, за ней пойдет четвертая, пятая и так до бесконечности. Значит, третья рюмка - роковая, понял? - Ты хочешь пойти туда? - Нет. ...Протяжно завыла "скорая". Вой все приближался и приближался, но самой машины еще не было видно. Вот показался белый, как могильная кость, пикап с красными крестами. Он остановился у ресторана. Мгновенно, как крылья, распахнулись дверцы кабины. Из нее выскочили двое мужчин в белых халатах, один из них стал вытаскивать носилки, а второй, не дожидаясь его, побежал в ресторан. - Это должно было случиться, - заметил я. - Ты не можешь судить об Америке на основании одного этого случая. - Я и не говорю ничего такого. - Кстати, твой рассказ о родственнице был из рук вон плох. - Зато твой был просто неподражаем. - Это о войне? Согласен. ...Санитары осторожно вынесли из ресторана на носилках черноволосую женщину в белой кружевной наколке. За ними вышел официант с сумочкой. Он пытался пристроить ее рядом с владелицей, но ему никак не удавалось. Пришлось отдать ее водителю. Носилки быстро вкатили в кузов и захлопнули заднюю дверь. Санитары вскочили в кабину, и машина уехала. Из ресторана, держась друг за друга, вышли две женщины. С ними вроде все было в порядке. Потом стали выходить и другие. Ресторан вдруг опустел... ^TВ поезде^U Перевод Т. Джафаровой Пригородный поезд шел через лес. Земля между рельсами заросла высокой травой, а по обочинам дороги красовался вереск. - Ах, как забавно! Как будто все сразу увеличилось в размерах, - произнесла дама и вдруг испуганно вскрикнула: веточка березы стукнула в окно и затем прошуршала по вагону. Неожиданно возникло круглое, как чаша, озеро. Берег его подступал так близко, что теперь из окна виднелась только синяя водная гладь. Господин в светло-коричневом костюме, белой рубашке и коричневом галстуке читал книгу. Вагон сильно швыряло из стороны в сторону, и строчки прыгали то вверх, то вниз, а то вовсе исчезали из поля зрения. - Черт побери! Ничего из этого не получится. - Он достал из-под сиденья портфель и запихнул в него книгу, а потом от нечего делать уставился на входную дверь. Вагоны скучно скрипели, как кости старого ревматика. Кроме господина и дамы, пассажиров больше не было. По левую сторону двери находилась большая черная печь: закопченная жестяная труба, уходившая в круглое отверстие на крыше, служила дымоходом. Деревья за окном вскоре исчезли, и замелькали изгороди, стога сена, выступы скал. На поле, маленьком издалека, стоял крохотный мальчик и швырял камни в поезд. - Где это видано, восемьдесят километров за три часа, - недовольно произнес мужчина. - Надо было все же купить автомобиль. - Ну что ты, поездом так интересно, много разных станций, смена впечатлений. - И на все это надо убить целых три часа... Да еще плюс расстройство желудка. - Не беспокойся, здесь, наверное, есть туалет, - заверила дама. - Можешь быть уверена, что нет. Если очень попросить, они, возможно, сделают милость и остановятся. Поезд в который раз замедлил ход на маленькой станции. Неожиданно в вагоне появился новый пассажир - крестьянин лет пятидесяти. Он слегка замешкался в проходе, разглядывая даму и господина, а потом прошел и уселся прямо напротив женщины. Некоторое время он внимательно изучал своих спутников и наконец, вытирая ладонью пот со щеки, произнес: - Да, жара... - Станет жарко, если надеть на себя в июле шерстяной свитер, - покосился господин. - Шерстяная одежда годится для любой погоды, - живо возразила дама, - она одинаково хорошо предохраняет от холода и от жары. Крестьянин тут же уставился на нее, раскрыв рот от изумления. Женщина была в белой блузке с глубоким вырезом, в узкой черной юбке до колен и в нейлоновых чулках, сквозь которые просвечивала веснушчатая розовая кожа. Она выглядела гораздо моложе мужчины, которому на вид было лет сорок. - Как там много коров, а пастбища совсем-совсем голые, - вслух сказала женщина. - Да, совсем голые, - повторил сосед, плотоядно глядя на ее коленки. - Лето такое жаркое и сухое. Вот они, бедняги мои, и остались без корма. - Это что, ваши коровы? - наивно спросила женщина, - Которые, те, что ли? Да нет, те не мои, - возразил он, не отрывая глаз от ее коленок. Дама инстинктивно спрятала ноги под сиденье. Господин искоса взглянул на свою жену: тонкие ноздри были у нее нежно-розовые, точно светом пронизанные. - Подай мне, пожалуйста, шаль, - попросила дама. Господин вытащил из стоявшего на полке раскрытого саквояжа шаль и молча протянул ей. Дама опасливо прикрыла колени. - Хейкки, когда же мы наконец приедем? - нервно спросила она. - Один черт знает, скорей всего никогда. При такой-то скорости. - Хе-хе-хе. - Довольно рассмеялся сосед и перевел взгляд на полуобнаженную грудь женщины. Дама заметила это и залилась краской. Наступило неловкое молчание. На очередной станции кто-то пробежал по перрону, заглянул в дверь, но так и не вошел. - Да, если такая жарища еще продлится, тут и шуба не спасет, - снова хохотнул сосед. Супруги напряженно молчали. - У вас есть дети? - неожиданно спросил он. - Нет, - отмахнулась было дама и тут же спохватилась, - то есть да, есть, один. Господин вытащил сигару и молча закурил. Затем он с отсутствующим видом стал разглядывать все ту же входную дверь. Дама забеспокоилась и как-то невольно взглянула на вырез своей блузки. Крестьянин вдруг наклонился, обеими руками схватил ее за грудь, стиснул и отпустил. И ошалело замер, положив руки на колени. Муж встал. Дама расслабленно всхлипнула. - Перестань реветь, - приказал он. - А вы... вас я попрошу пройти со мной в соседний вагон. Предстоит чисто мужской разговор. - Он направился к выходу, а крестьянин понуро поплелся за ним на негнущихся от страха ногах. Дама зарыдала, уткнувшись в оконное стекло. - Свинья! - негодовал муж в соседнем вагоне. - Да как вы осмелились, кретин! Сядьте вон там, подальше, чтобы не мозолить людям глаза. Вы что же, прохвост этакий, всегда хватаете незнакомых женщин за грудь? - Нет... - низко опустив голову, пробормотал тот. - Может быть, вы женщин никогда не видели? - Да видел я, - стыдливо буркнул провинившийся. - Как же вы осмелились на такое, да еще с моей супругой. Имейте в виду, она там сейчас одна и мне надо скорее вернуться. Так что покончим с этим делом, и побыстрей. - Я...Я... не хотел оскорбить, - вскинулся провинившийся. - Я возмещу убытки. - А хватит ли у вас денег? - свысока спросил муж. - Да, да, я заплачу, - заторопился тот. - Сколько вы хотите? - Это будет стоить... не меньше чем двадцать тысяч, - с притворным вздохом сказал господин. Крестьянин поспешно достал бумажник, вытащил деньги и молча протянул их оскорбленному. - Оставайтесь здесь, - выговаривал ему муж. - Если только вы осмелитесь прийти в наш вагон, я вышвырну вас из поезда. Вы просто не отдаете себе отчета в своих поступках, другой бы на моем месте подал в суд. Ну да ладно, я не привык расстраиваться по пустякам, профессия хирурга обязывает. Когда хирург вернулся к своей жене, та уже успокоилась и вытирала слезы. - Я так испугалась, Хейкки. Какая неслыханная наглость! Такого со мной еще не случалось. Господин снял с гвоздя черное женино пальто и, бросив ей на колени, строго сказал: - Прикройся. - Может быть, ты думаешь, что это я во всем виновата?! Взгляни сам, разве я так уж обнажена? - Можешь считать, что это был комплимент твоей внешности. Есть чем гордиться, мужичишка рехнулся, увидев твою грудь. Дама снова заплакала. - Не расстраивайся. История и яйца выеденного не стоит, - успокоил ее муж. - Что ты с ним сделал? - робко спросила дама. - Надавал по морде, как всякий порядочный мужчина, и предупредил, что, если только он сунется сюда, я ему голову оторву. - Только не нужно было говорить ему, кто мы такие. А то все узнают. - Я не так глуп, как тебе кажется. - А он что-нибудь объяснил? - полюбопытствовала жена. - Он? Да если б он хоть слово сказал, я б его тут же в окно выкинул. В соседнем купе "козел отпущения" во всеуслышание жаловался какому-то старику, как несправедливо с ним обошлись. Немного погодя к ним подсел молодой парень и, с любопытством выслушав эту историю, пошел взглянуть на пострадавших. Он вернулся и объявил на весь вагон: - Эй, послушайте, эти аферисты еще сидят там. Идемте! ^TКогда хоронили Маурица^U Перевод Л. Виролайнен Дождь лил подряд три недели. А река текла через поле. Она словно распухла, бежала без волн, с водоворотами. В ее струях возникали и двигались продолговатые воронки. Упавшие в воду березовые листья кружились, ныряли и снова выплывали на поверхность, но уже ниже по течению. По дороге, пересекающей поле, шагал отряд. Он прошел через небольшой березняк, который поредел, как память о прошлом. К затылкам солдат, к их одежде и винтовкам прилипли березовые листья, точно отряд парился в бане не раздеваясь, не скидывая оружия. Последние еле тащили ноги. Метрах в пятидесяти позади всех плелся толстый лавочник из деревни и двое пожилых хуторян. Лавочник угощал приятелей куревом, и они на ходу дымили. Лавочник шел в своем темпе, хуторяне - в своем, все не в ногу. - Батраку и то есть тут выгода, ведь обмундирование выдают, - рассуждал лавочник. - Не отставайте! - крикнул им кто-то из последних в цепочке. - Шагайте, шагайте, мы за вами чинарики подбираем! - крикнул в ответ лавочник. На глинистой дороге оставались вмятины от солдатских сапог, в них тут же набиралась вода, и все это здорово смахивало на тесто, из которого формочкой вырезают разные разности. Причем след правой ноги у всех как-то смешно загибался. Наверняка отряд состоял сплошь из крестьян, у них, как правило, правая стопа вывернута: когда плугом пашут, приходится нажимать на перекладину, чтобы перевернуть его. Отряд пришел во двор хутора Койвуранта. Дом стоял на высоком берегу реки в большом березняке. Березы были такими старыми, что даже почернели и покрылись струпьями. Под березой, выдолбленная из одного ствола, лежала восьмиметровой длины плоскодонка, которую хозяин вытащил из воды лет пятнадцать назад. На нее приезжали поглядеть работники музея, но ничего не сказали. Может, собирались перетащить в местный музей, да так и позабыли. В лодке стояла вода - до самых краев. Пока командир вел в избе переговоры с хозяином, мужчины разглядывали лодку, тюкали по ней ногами. - Теперь такие большие деревья уже не растут, - сказал кто-то. Хозяйский сын вышел во двор, утирая рот. Скотницы высунулись в чердачное окно. - Девушки, давайте сюда! - крикнул им лавочник. - Мы боимся, у вас ружья! - ответили они и залились смехом. - А мы их на то время отставим! - крикнул лавочник. Командир и хозяин вышли во двор. Хозяин показал, где можно размещаться. Девушки тут же исчезли из окна. Все перебрались в ригу, стоявшую в березняке, метрах в ста от дома. Кое-кто из молодых забрался в стог обмолоченной соломы, но оттуда пришлось скоро выбираться - очень сквозило. В ригу натащили подстилки и устроились на полу и на колосниках. Хотя дверь оставалась открытой, в риге стояла такая темень, что не видно был даже стен. Лавочник пополз по колосникам и угодил ногой в дыру, через которую зерно сыплется в мешки. Он тут же слез оттуда, сел на пороге и принялся рассматривать ногу. Она была белая, толстая и крепкая. - Кто первый встанет на часы? - спросил командир. - Я, - отозвался лавочник. - Ну что ж, хорошо. - Я пошутил. Я всегда шучу. Прошу отменить команду. Вызвался кто-то из молодых. Быстро темнело. Еще несколько минут назад можно было узнать стоящего в дверях человека, а теперь уже скоро не разберешь - лицом он стоит или спиной. Наверху рассказывали анекдоты, лавочник болтал не умолкая. - Знаете, что случилось с той старой девой, которая пошла к доктору узнать - какой в ней изъян? - Что же с ней случилось? - А ничего. А знаете, что случилось в парикмахерской с тем мужиком, у которого все время дергался один глаз? Сквозь березы виднелись огни большой избы. Окна напоминали окошечки в будке киномеханика, через которое снопы света тянутся на экран. Когда кто-нибудь в доме проходил перед лампой, все окно заполняла тень. Внизу кто-то говорил о Маурице. Мауриц скончался - понял наконец командир. Сначала он подумал, что Мауриц - водитель, с которым случилось что-то смешное. - Вот уж и Мауриц выпустил из рук баранку и отправился восвояси. Дом у него остался в полной исправности. Поди знай, кто там теперь станет хозяйничать. Так оно и получается, когда насос начинает шалить, тут, ребята, уже не до скорости, жми не жми на тормоза - все одно, черт побери. Если всю жизнь вкалывал, не покладая рук, так хоть та от этого польза, что отойдешь легко. Не успеешь и оглядеться - в каком порядке тут твое хозяйство останется. - Вы это о ком? - спросил сверху лавочник. - О Маурице. - Маурицу пришел срочный вызов. Просто не верится. Я его в понедельник в лавке видал. Мужик был - само здоровье, хоть на выставку вези. - Не курите здесь, - предостерег командир. - Еще пожар устроите. Я пообещал хозяину, что мы не спалим ему ригу. - А как же этот Мауриц помер? - спросил лавочник. - Пришел вечером с молотьбы, сел на лавку и вынул из кармана гребешок - вычесать остья из головы. Поднял руку, провел гребешком по волосам и свалился на пол. - Да, ребята, человеческая жизнь - штука ненадежная, - пустился рассуждать лавочник. - В Дании были такие кофейные чашки с надписями - вроде как у нас пишут "Папина чашка", "Мамина чашка", "Зайкина чашка", так там было: "Не тужи, жизнь такая потеха, из которой все равно живым не выберешься". В риге стало тихо, солдаты уснули. Когда они поворачивались с боку на бок, солома шуршала. Многие, лежа на спине, храпели. Лавочник еще некоторое время поговорил, убаюкивая себя: - Мауриц, ребята, был хороший мужик. Всегда возвращал долги, да и делал их неохотно. Мы всегда ладили. Я - честный человек, а когда покупатель тоже честный - все идет хорошо. Я ему сколько раз говорил: бери в долг. Долг - не грех. Вся коммерция на том стоит, что один другому доверяет. А то бы и промышленность и торговля остановились. Когда люди друг другу доверяют, значит - верят в то, что дела идут хорошо. Долг - это знак доверия... Утро подкрадывалось медленно и осторожно, как неприятель. Падавшие с крыши похожие на стеклянные бусинки капли били по длинной луже, будто играли на ксилофоне. Командир спал у двери, разинув рот, словно упал сверху. Солдаты, выходя на улицу и возвращаясь, осторожно перешагивали через него. Лавочник и кое-кто из хуторян позажиточней пошли с молодым хозяином в дом выпить утреннего кофе. Сонные, с соломой в волосах, они сидели на скамье. Руки у них отекли и с трудом удерживали чашки. - Как это вы, лавочник, пожилой человек, не устаете бегать за молодежью? - удивлялась старуха. - Какой же я пожилой? - возразил лавочник. - Просто не слежу за собой. Беседу прервала команда, донесшаяся с улицы. Командир начал строить отряд. Завтракающие заторопились. Лавочник по ошибке захватил чашку с собой и заметил это только в дверях. Спешка не позволяла ему принести чашку обратно на стол, а приличия не давали унести ее с собой. Наконец он поставил ее на пороге. Из-за этой возни он отстал от других и, бросившись в сени, захлопнул за собой дверь. Чашка слетела и завертелась на полу. Солдаты выстроились перед ригой в две шеренги. Они дрожали от холода. - Господин начальник, - сказал лавочник. - У лавочника Косонена куда-то запропастилось ружье. - Ну идите поищите, - разрешил тот. Лавочник пошел в ригу. Отряд ждал его возвращения. Через минуту он вернулся с винтовкой в руках и встал в строй. - Обстановка такая: противник в той стороне, откуда мы пришли, - сказал командир. - Мы будем продвигаться по берегу реки, пока не столкнемся с противником. Река - боковая граница. Наша задача - застать противника врасплох. Поэтому нам до последней минуты надо скрывать наше передвижение и нашу численность. Чтобы выяснить расположение противника и его намерения, вышлем разведывательную группу. Она переправится через реку и пойдет по краю поляны вон в ту сторону. Ей нельзя себя обнаружить. О результатах доложите мне. Остальные останутся здесь, на опушке леса, в состоянии боевой готовности и укрепят свои позиции со всех сторон. Вопросы есть? Кто вызовется добровольно? - Я! Я! - выскочил лавочник. Отряд оживился. Все вызывались добровольцами. Командир выбрал в разведывательную группу лавочника и двух пожилых хуторян. - Вы будете командовать. - Вот бы Элли теперь на меня поглядела, - сказал лавочник. Мужики сообща снесли за излучину - метров за триста - четыреста вниз по течению - хозяйскую лодку. Разведчики переправились через реку и спрятали лодку в прибрежных камышах. Отряд расположился на опушке леса. На мосту, в километре от отряда, появился транспорт. Сначала проехал грузовик. За ним шла легковая машина, потом пять человек на телегах. Грузовик, задрав нос, поднялся с моста на поле. В центре кузова возвышалось что-то белое, похожее на цинковый гроб, а по бокам стояли две елочки. Из ложбины у моста выбрался и встал во весь рост какой-то человек. Казалось, что у него четырехугольная голова. Через три метра от него из канавы вылез другой человек и тоже встал у дороги. Потом поднялся третий... По мере того как похоронная процессия двигалась через поле, там вырастал почетный караул. Скоро вдоль дороги, от моста до самого леса, выстроилась целая цепочка. Медленно, словно колеблясь, солдаты, прятавшиеся на опушке леса, последовали примеру противника. - Маурица хоронят, ребята! - сказал кто-то. Через поле от дороги в сторону Койвуранта направился человек. Каждый раз, перепрыгивая через канаву, он взмахивал руками. Командир пошел по полю ему навстречу. Они встретились и, точно отражения, встали друг против друга. Потом вместе дошли до опушки. - Из-за похорон все наше ученье пошло насмарку, да что поделаешь. На этот раз придется прервать. До отпевания в церкви все равно уж не разработать другой диспозиции. Надеюсь, в следующий раз больше повезет, - говорил окружной начальник. Потом он пошел в Койвуранта и позвонил в деревню, велел машинам, которые там находятся, забрать тех, кто остался на берегу реки. - Когда они прибудут, скажите им, чтобы расходились. Ученья окончены, - наставлял командир молодого хозяина. Тот зашагал к дому и приветствовал появившегося из-за угла окружного начальника, лихо отдав ему честь. Отряд потянулся через поле в сторону шоссе. Дождь прекратился. Когда солдаты выбрались на дорогу, тучи рассеялись и выглянуло солнце. Кое-где показалось синее небо. - Воздух! - крикнул командир. Разведывательная группа на другом берегу реки шла по узенькой лесной дорожке, вдоль которой лежали кучки битого кирпича. - Чья это дорога? - спросил лавочник. - Суометси. Это его дорога к картофельной яме. - Я, кажется, наболтал там лишнего, - сказал лавочник. - Трепался больше, чем положено. Ну и ладно. Они ведь все знают, что я люблю языком почесать. Лавочник остановился. - Я, ребята, даже по-французски знаю: жи вотр эжет, бегуза кустик. Сзади послышался грохот телеги. На ней ехал человек с серым лицом. Все остановились поздороваться. - Отвозил на станцию компанию Лийсы, - объяснил подъехавший. - Послушай, Суомется, - сказал лавочник. - Напрасно ты весной не купил сеялку. Теперь они подорожали, словно постройки Хильи, когда из окон не стало видно ничего, кроме неба. Но я знаю, что делать. Давай пошлем заказ и пометим его задним числом, тогда получим по старой цене. Я и раньше так делал, всегда получалось. - Видно, Маурица хоронят, - сказал Суомется. - Что же не пошел на похороны? - заметил один из хуторян. - Надо было пойти, но как-то так получилось... - Быстро пришлось Маурицу собраться - не по приглашению, а по приказу, - сказал лавочник. - Да-а, история... Но пойдемте, ребята, кофе пить, - предложил Суомется. - Спасибо. Мы, правда, только что пили в Койвуранта, - ответил лавочник. - Ну и у нас можете выпить. Лавочник и его спутники забрались на телегу. Они стояли в затылок друг другу, каждый держался двумя руками за ремень впереди стоящего. Только лавочник схватился за подол рубахи Суометси. Когда телега натыкалась на кучу кирпича, ездоки так стремительно делали шаг вперед, что раздавался треск. Когда колеса вылезали из рытвины, они делали шаг назад. Хозяин пригласил их в комнату, а сам пошел в кухню и велел женщинам приготовить кофе. Женщины что-то затараторили, возражая ему. Воскресный день, время идти в церковь, а эти только чужие поля топчут. Хозяин закрыл дверь и совсем скрылся на кухне. Так как все гвозди на стенах были заняты, гости не могли повесить свои винтовки и составили их пирамидой на полу. Там они и стояли, как положено по уставу. Лавочник уселся в двухместную качалку. Поскольку Суомется задерживался, один из хуторян растянулся на диване. Второму тоже захотелось лечь, и он примостился рядом с приятелем. Суомется вернулся в комнату и сел на стул. - Что-то разморило меня, - сказал тот, что лежал с краю. Хозяйка внесла кофе, и все сели к столу. Один из хуторян, свесив ногу на пол, прикорнул на диване. - Моя нога... Моя нога... - застонал он. - Эк его, всегда он во сне кричит, - сказал другой хуторянин. - Моя нога... Моя нога... - монотонно и жалобно кричал тот. Лавочник встал, положил ногу спящего на диван и начал рассказывать, какой сон приснился его жене: - Она говорит: пришли к нам гости, Хелениус пришел. Она пошла варить кофе. Потом налила чашки и вернулась на кухню. Она, вишь, заметила, что в кофейнике лежит какая-то дрянь. Там оказались мои грязные носки. Она не решилась наливать по второй чашке. Сказала, что никак не может, раз мои носки в кофейнике. Я будто бы пришел на кухню - заставляю ее еще налить, а она ни в какую, но и мне не решается сказать, что в кофейнике носки... - Моя рука... Моя рука... - послышалось с дивана. - У него рука затекла, - решил лавочник, встал и вытянул руки спящему. - Мой живот... Мой живот... Из радиоприемника на кухне доносились слова молитвы - передавали богослужение. - Неужели уже обедня идет? - удивился лавочник. - Проясняется, - заметил один из хуторян. - Где? - спросил лавочник. - Да там, на улице. ^TЯщики с гвоздями^U Перевод Т. Джафаровой Справа лежал огромный серый и неподвижный, как труп, Финский залив. Даже днем там был беспросветный мрак. Волн различить невозможно было, сколько ни вглядывайся. Песчаный берег терялся в далекой дымке. С нашей гряды хорошо просматривалась равнина, на которой рос негустой лесок. Там, внизу, саперы вырубали деревья и сооружали проволочное заграждение. Дальше высилась гряда, в точности такая же, как наша, темный сосновый лес ее сливался с серым небом. Вдоль той, другой, и проходила передовая. Шел дождь, он шел уже так давно, что к этому привыкли. Время от времени с деревьев срывались тяжелые капли и глухо ударялись о землю, как плевки. Мы поднимались на нашу гряду рыть третью линию траншей: решили незаметно от неприятеля перенести передовую на более выгодную позицию. Нам отметили белой известковой линией ход новой траншеи. Почва была песчаной, в день каждый из нас должен был продвинуться на пять метров. Боевой окоп делается узким: на дне шестьдесят сантиметров, а наверху - метр. Глубина - полтора метра. Копали мы вдвоем, так намного легче, тем более что напарником моим оказался довольно крепкий парень, куда сильнее меня. Мы покончили с работой за два часа и ушли. Решили подкрепиться у себя на артиллерийской позиции. И вот спокойно сидели и болтали. Со стороны залива доносились бульканье и посвистывание, будто в котелке мирно варилась картошка. Это был лишь слабый отголосок канонады: немцы вели артобстрел Ленинграда. - Не очень-то там сейчас весело, - заметил мой друг. - Здесь, что ли, хорошо? - Все лучше, чем там. - Там город, а здесь насквозь промокший лес, не забывай этого. ...Казалось бы, совсем недавно я окончил лицей. Потом была офицерская школа в Хамина, из которой меня, правда, исключили... Может быть, оно и к лучшему?.. А тут еще я здорово опоздал из отпуска, загулял на собственной свадьбе. Вот так-то! Судили, конечно, и военно-полевой суд отобрал у меня одну нашивку. "Возьмите уж заодно и вторую, так вас и так", - не выдержал я. Отобрали и вторую. Наплевать им, что я успел отличиться во многих боях. ...Мы сидели и трепались о том о сем, и тут подошел к нам полковой интендант майор Метсякууси. - Где у вас мусорная куча? - грозно спросил он, наступив на отбросы. - Куча как раз под вами, господин майор, - отчеканил я. Он тупо уставился на меня. Я, надо сказать, произвожу впечатление интеллигентного человека, и в конце концов майор расценил это как дерзость. - Смир-р-но! Руки по швам. Запрещается выбрасывать мусор на позиции! - заорал Метсякууси и принялся изучать содержимое кучи. Сначала он разворошил рукой картофельную шелуху (ну и дерьма же было внутри!), потом снял перчатки, чтобы не запачкать, и начал усердно вытаскивать все по порядку: заплесневевшую картофелину, проросшую, всю в шишках и наростах, и, наконец, полугнилую. Тут майор обрадовался, поднес ее к заблестевшим глазам и слегка ковырнул ногтем: - Ага, съедобная картошка! Вот что они вытворяют! Предупреждаю, если будете такую выбрасывать, картошки больше не получите. И зарубите это себе на носу. - Так точно, зарубим, господин майор. Я удивился, как он не слопал эту гниль. Поговаривали, будто майор на глазах у солдат прямо-таки пожирает отбросы, чтобы продемонстрировать их съедобность. Но сейчас, вероятно, зрителей было слишком мало, всего двое, он не стал устраивать представления и ушел. Только мы сели снова, как заявился командир батареи Вики Сунд, самый толстый в мире артиллерийский капитан. Вечно голодный, Вики всюду неотступно ходил за интендантом. Еще бы, одна ножища нашего капитана с мое туловище! Уникальное зрелище, скажу я вам. Нас отправляли на фронт со станции Коувола, так люди просто диву дались: "Боже праведный, а таких-то зачем берут на войну? Кому понадобилось это пушечное мясо?!" Вики только посмеивался. У него было большое имение, и каждые две недели ему присылали из дома полтелячьей туши и деревянные ящики с хлебом и картошкой. На ящиках было аккуратно выведено: "Зимнее обмундирование". - Что вы тут прохлаждаетесь? Идите выполнять задание! - с брезгливой миной приказал Вики. - Уже выполнили, господин капитан! - ответил я. Но Вики не поверил. Пришлось тащиться и показывать. - Молодцы, и в самом деле вырыли. - Вики угостил нас сигаретой и ушел. Мы спрыгнули в мокрый окоп и, сев на рукавицы, закурили. Если бы нам не помешали, вероятно, мы так и проболтали бы здесь до самого вечера. Но вдруг появился незнакомый капитан, остроносый, смахивающий на иностранца. - Кончил дело - гуляй смело, верно, мальчики? - Он протянул сигареты. - Да мы уже курим. - А вы положите за ухо, выкурите потом, - посоветовал он и бодро спросил: - Как тут у вас насчет боевого духа? - Кончился бы наконец этот дождь и эта проклятая война, - вздохнул я. - Артиллерист? - Так точно, артиллерист. - Зря жалуешься. На фронте не так уж плохо быть артиллеристом. Кстати, кто у вас командир батареи? - Капитан Сунд. - Не знаю такого. - Быть не может, этакая туша! - Все равно не знаю. Так вот, мальчики, чем баклуши бить, лучше помогите мне. Я тут недалеко ящики с гвоздями припрятал, они валялись на дороге. Зачем добру зря пропадать! Ящички-то ничейные! - Ну что ж, годится, - согласился я. Капитан пошел первым, и тут только обнаружилось, что сзади на поясе у него русский наган. Мы спустились по тропе вниз. Проволочное заграждение было уже готово, но в одном месте зияла большая дыра. - Осторожнее, идите за мной, здесь мины, - предупредил капитан. - Что он сказал? - спросил мой друг. - Он сказал, тут мины. - Ну и черт с ним! - Кто не верит, может пройтись, - добавил капитан. - Я не говорил, что не верю. - А то попадется такой, ни за что не поверит, пока на собственной шкуре не испытает. Но в жизни-то не все можно испытать на себе, это точно. Противоположный склон не был расчищен, мы повернули налево и пошли вдоль него. - Ишь ты, сколько колючей проволоки, целые километры, - удивлялся мой друг. - Я думаю, не так-то просто ее сварганить. - Почему? - поинтересовался капитан. - Больно колючая! - Не волнуйтесь! - усмехнулся капитан. - Проволоку делают машины. - Еще бы, просто так, голыми руками, и не схватишь. - Слушай, а ты у нас, оказывается, умник! Мы все шли и шли, и лишь когда отмахали километров пять по верху гряды и по равнине, капитан объявил перекур. Он дал нам по сигаретке. Присели на корточки и закурили. Тихо было, кругом сплошь лес. И вдруг за спиной у нас прогремели выстрелы. - Вас как зовут? - невозмутимо спросил капитан. - Хэмелайнен. - Вы что, из Хэме? - Да нет, из Хельсинки. - Так обычно и бывает, а в самом Хэме и не встретишь Хэмелайнена... Стихло, по-моему. А ты что скажешь, умник? - Ничего. - Тогда пойдем дальше. Вроде бы где-то тут я прятал ящики. - Послушай, - мой напарник пнул меня в бок. - Кто он такой, а? - Откуда мне знать? - И зачем только нас нелегкая понесла! - Черт, как сквозь землю провалились! Должны же быть где-то рядышком, - капитан почесал в затылке. - Неужто кто-то оказался хитрее нас?! Мы прибавили шагу. - Смотри, у него русский наган, - шепнул мой друг. - Да вижу я. - А у меня и винтовки-то нет. - Тише ты, он услышит. Тут явственно донесся шум и треск, будто где-то впереди валили лес. И действительно, вскоре мы увидели человек двадцать, яростно работавших топорами, причем совсем незнакомых. - Лес рубят - щепки летят, - заметил капитан. - Вы устали? - Нет. - Эти люди, по-видимому, совсем из другого отряда. Выходит, мы проскочили. Повернули и пошли обратно. - Вот увидишь, нет у него никаких ящиков. - Тсс, помалкивай. - В чем дело? - вмешался капитан. - Кажется, нашему умнику уже все порядком надоело. Что ж, сядем покурим. Мы плюхнулись на мокрую землю, как в кадушку с водой. Три ящика с гвоздями вскоре нашлись в ближних кустах, они были поставлены один на другой. Капитан вытащил средний и уселся на него. - Что это умник такой мрачный? Неужто устал? Не верится, разве что самую малость. Такого богатыря усталость не берет. - Не устал, - мой напарник схватил сразу два ящика, а капитан только сделал вид, что тоже собирается нести. Мы поплелись в обратный путь. Спустились в долину и сразу же с головой пропали в густом и высоком кустарнике. Целых полчаса мы продирались сквозь него, как сквозь заросли камышей, - такая же пытка. - Скоро уже наша дыра, - бодро сказал капитан. Словно в ответ, со стороны проволочного заграждения застрочил автомат. Он трещал, будто игрушечный. Мы бросились на землю. - В чем дело? Почему в нас стреляют? - удивился капитан. - Эй вы, не стреляйте! - Кто там кричит? - спросили "кусты". - Да Йокилехто. Снова рвануло и шарахнуло. - Это Йокилехто. Вы что, не слышите? - Слышим, конечно. И откуда они только берутся? - Что?! Да ты у меня сейчас схлопочешь за эти слова. Я капитан Йокилехто. - Видали мы таких... - Ну и дела, - возмутился капитан, - придется переползать на другое место. Как только мы поползли, "кусты" угрожающе зашевелились: они умели стрелять. - Не стреляйте, не то я прикажу открыть огонь, - рассердился капитан. - Ишь, гады, так залегли, что и не зацепишь, - переговаривались в кустах. - Ой, ящик выронил! - спохватился мой друг, отползая назад. - Куда это он? - быстро спросил капитан. - Он ящик выронил. - Вот сумасшедший, ящик вздумал искать! Здесь же кругом мины. Только помалкивай. Вскоре показался мой друг. - Надо же, вернулся оттуда, живой. - Я ящик уронил. - Да знаю. Хэмелайнен мне уже доложил. Стемнело. Мы ползли и ползли. - А вдруг здесь мины? - занервничал мой друг. - Без паники! Спрашивается, кто и когда мог заминировать этот кустарник?! Давайте лучше послушаем, почему-то моря совсем не слышно. А что это такое сыпучее, интересно? Ха, да это же песок. А вот и вода! Ну что ж, обыкновенная вода. Ничего страшного. Я и не заметил, как уже стоял по грудь в ледяной воде. Волна бесцеремонно съездила мне по физиономии. - Кто-нибудь видит зарево? - не унимался капитан. - Вот темнотища, ни зги не видно. Где же этот Ленинград, черт возьми, провалился он, что ли? Там же должно все полыхать. - Стой! Кто идет? - спросили глухо, будто из-под земли. - Это капитан Риббентроп! - крикнул остроносый. - Не узнаете? - Ага, ну покажись, раз назвался, - пролаяли из подземелья. - Выходи, выходи, что же ты? В небо взметнулась ракета и осветила все вокруг. Мы почувствовали себя словно раздетые и побежали со всех ног, пока, наконец, не ввалились в лес. Я заметил, что на берегу не было заграждения, по-видимому, еще не успели сделать, а может быть, просто проволоки не хватило. - Да кто ж вы такой на самом деле? - не выдержал мой ДРУГ. - Я же только что назвался, - отмахнулся капитан. - А тот, кто спрашивал, Молотов, что ли? - Как вы разговариваете с начальством! - вдруг рассвирепел капитан. - Фамилия! - Егерь Лохенполви. - Что-что? - Лохенполви, Вильо. - Врет и не краснеет. Вот погоди, я выясню твое настоящее имя. Молись, пока не поздно. - Разрешите обратиться, куда поставить эти ящики? - спросил я в надежде избавиться от капитана. На самом-то деле свой ящик я "обронил" еще на берегу моря. - Ящики? Вы все еще их несете? Да суньте их куда-нибудь, куда хотите, хоть в задницу, этой войне не очень-то нужны ящики с гвоздями. Тут мой друг не выдержал и грохнул ящики об землю. - Ах, твою... А я, идиот несчастный, всю дорогу тащил их, - сказал он, чуть не плача. - Зачем так отчаиваться?! Главное, что я вас за это не ругаю. - Ничего! Это в последний раз! Больше уж меня не проведешь. Распелся: "Ящики, ящики, ящики..." - Ну, наш умник что-то раскис. Пора, наверное, спать, ребята. Большое вам спасибо за помощь. - За "спасибо" курица яйцо снесла. - Вы что это, смеетесь надо мной? - И не думал, господин капитан. - Смотрите у меня. Тут я не на шутку рассердился. - В конце концов, что это за издевательство, господин капитан? Во имя чего, спрашивается, мы, рискуя жизнью, перли на себе эти ящики? - Можете забрать их себе. - А те, что в лесу деревья валили, были не наши. Думаешь, мы не поняли? - не отставал мой друг. - Разумеется, не наши. Наконец-то до вас дошло! Неужели трудно было догадаться: за то время, пока мы с вами ящики искали, передвинули линию фронта. - Е-елки, так вот, оказывается, в чем дело! - поразился мой товарищ и моментально успокоился. - Вот умник наш и сообразил. Совсем другое дело... Закурить бы после такой встряски, да сигареты намокли. - А моя так и лежит за ухом, - обрадовался мой друг. Я стал искать свою, чуть ухо не оторвал, дурак, но сигареты не было. - Спокойной ночи, - сказал капитан. - Днем встретимся, посмеемся над этой историей. Но мы больше так и не встретились никогда, тем более днем. ^TРасческа^U Внутренний монолог одного молчаливого финна Перевод Т. Джафаровой ...Дело было в поезде. Молодой человек уронил расческу. Расческа эта закатилась под батарею. Молодой человек нагнулся, пошарил по полу, поводил рукой между витками батареи, но расчески и след простыл. Что потеряешь в поезде, ни за что не найдешь. Что расческа, расческа - пустяки, я вот однажды билет потерял. Он упал и тоже провалился за батарею. Я его, разумеется, с тех пор больше не видел. Тут, как назло, появился кондуктор и сурово так сказал: - Прошу тех, кто вошел на станции Хювинка, предъявить билет. Он двинулся к нашему ряду, а я сидел себе как ни в чем не бывало. Им, кондукторам, говорят, даже положено различать новых пассажиров по каким-то приметам. Новенький как-то бодрее и оживленнее, что ли. Зимой его легко распознать по ботинкам - если они в снегу, сомнений и быть не может. Кондуктор, ясное дело, глядит в глаза пассажиру. Пристально так. Некоторые безбилетники начинают нервничать и озираться, а другие просто тупо смотрят в пространство. Я тоже не решился встретить сверлящий взгляд кондуктора. Куда интересней было следить, как качались занавески по ходу поезда: все вроде бы в одинаковом ритме, ан нет, некоторые все же чуточку запаздывали. Любопытно, отчего бы это? Может быть, они были длиннее? Или тяжелее? Да нет, вес тут ни при чем. Каждый школьник знает: ам-пли-ту-да не за-ви-сит... та-тата-та, та-та-та-та - повторял я, как попугай, до тех пор, пока кондуктор не прошел. Едва опасность миновала, я снова стал лихорадочно искать свой билет. Искал вплоть до самого Тампере, но так и не нашел. Вот и этот молодой человек наверняка будет искать свою расческу до самой последней минуты и все равно не найдет. Однажды, помню, на станции Хэмеенлинна в наш поезд неожиданно проник продавец лотерейных билетов. Он шел как-то крадучись, на цыпочках, и все жался к сиденьям. Вроде бы "я - не я, и лошадь не моя". Лотерейщик с трудом удерживал пухлую кипу билетов, перехваченную тонкой красной резинкой. Вдруг что-то хлопнуло, и резинка перелетела на спинку моего сиденья, как раз вровень со щекой, да так и застряла в обивке. Помню, у меня у самого однажды "выстрелила" в точности такая же резинка и села на кромке обоев под потолком. Что ее там держало, интересно?.. Под утро она все же шлепнулась на пол... Вот и лотерейные билеты, к ужасу продавца, тоже полетели на пол. Причем нет чтобы врассыпную, а то образовали какие-то странные завихрения и кружили себе и кружили... Вы бы видели, какую бешеную энергию развил при этом продавец: он извивался и на лету выхватывал свои билеты из этих "воронок", чтобы они - упаси боже! - не коснулись пола. И что за спешка, спрашивается?! Сгорели бы они, что ли?! Тут меня и осенило: торговал-то он ими незаконно. И помочь ему было нельзя - еще подумал бы, что я хочу присвоить его дурацкие билеты. Лотерейщик наконец сошел в Риихимяки, а мне предстояло трястись до Хельсинок. Я откинулся на спинку и приготовился вздремнуть, да тут заметил, что под скамьей напротив что-то белеет. Пригляделся, оказалось, лотерейный билет. Я поднял его, надорвал и развернул - глухо. Потом увидел: между витками батареи торчит еще один. Я нагнулся за ним, а под скамьей еще три, а там еще и еще... На сей раз два из них выиграли по новому билету. Тут уж, как говорится, нельзя было упускать случая. Я нырнул под скамью и пополз собирать урожай... Я выполз в противоположном конце вагона на глазах у изумленных пассажиров и, отряхиваясь, побежал в тамбур. Сгорая от нетерпения, я вскрыл их и просмотрел: билетов было свыше тридцати, но ни один из них не сделал меня, как пишут в газетах, счастливым обладателем фотоаппарата, велосипеда шли радиоприемника. Мне, правда, выпало с десяток новых билетов. Но кого это волновало?! Урна, по форме смахивавшая на бутыль из-под виски, давно переполнилась надорванными лотерейными билетами. До чего же они длинные - смотреть противно! Каждый приходилось, разворачивать раз пять. У меня пропала охота искать. Что за лотерея такая, хоть бы раз почувствовать вкус выигрыша! В принципе-то я не против лотереи. Бывает, повезет. Взять хотя бы ту лотерею, которую затеяли у нас на институтском вечере. Я тогда еще студентом был, золотое времечко! Мы устроили ее для себя, всего на девяносто девять человек, никого из посторонних не было. И что вы думаете? Выигрыш, как нарочно, пал на нашего профессора. Да не просто выигрыш, а большущая бутылка заморского вина с шикарной этикеткой. Я не успел разобрать названия, когда ее демонстрировали залу, а жаль. Было как-то неловко отдавать бутылку профессору - все знали, что он убежденный трезвенник. Кое-кто предложил преподнести ему настольную лампу, что стоит в кабинете куратора. Но поздно, все уже видели выигрыш. Профессор, кстати, очень обрадовался. Он даже прижал бутылку к груди, студенты смеялись, сам профессор хохотал больше всех, даже больше, чем требовало приличие. Его почему-то сразу потянуто домой, хотя обычно он задерживался со своими питомцами до начала танцев. Но не успел профессор выйти за дверь, как раздался грохот. Бутылка упала и разбилась вдребезги, на мелкие осколки. Осколки разлетелись до самой парадной двери и усеяли улицу перед входом. Они еще долгое время похрустывали у нас под ногами. Небось и сейчас все еще хрустят. Вот люди - не догадались дать профессору портфель, не стал бы он прятать бутылку за пазуху, как самый обыкновенный пьянчужка. Я не мог отвязаться от этих воспоминаний, потому что молодой человек напротив беспрерывно искал свою расческу. Порой он все же садился на свое место, как и подобает нормальному пассажиру, но сразу же вскакивал и снова принимался за дело, точно убеждая себя, что до сих пор и не искал вовсе, а настоящий поиск еще впереди. Трудно ведь примириться, что после стольких невероятных усилий вещь так и не найдется. Да и кому охота искать, если ясно, как дважды два, что все равно не найдешь. В Тампере молодой человек наконец угомонился - пора было выходить. В проходе он в последний раз нагнулся и заглянул под сиденья. Тут он встал ко мне боком, и я вдруг увидел: хм, расческа-то выглядывала из правой манжеты брюк. Ей-богу! Даже слегка виднелись темные кончики зубьев. Я не решился сказать ему об этом. Зачем было ставить молодого человека в дурацкое положение! И потом, с таким же успехом могла торчать совсем другая расческа, которую он положил туда на всякий пожарный случай. А может, все это мне показалось, может, просто светлые брюки были подшиты черными нитками. И такое бывает! Едва поезд тронулся, я пересел на его место, оттуда было удобнее искать: в конце концов, мне нужно было выяснить, куда девалась расческа - в поезде она или в штанине молодого человека. У меня с собой был длинный карандаш. Я умудрился засунуть его во все дыры и уголки, но так и не нашел расчески. Значит, она на самом деле застряла в манжете брюк. Смех смехом, а именно в манжете собственных брюк я нашел как-то серьгу, в поисках которой участвовала большая компания. Но не отважился вернуть ее хозяйке. Зачем? Она бы мне все равно не поверила. Вы когда-нибудь встречали женщину, которая поверила бы мужчине?! Вот и я не встречал. Она бы наверняка заподозрила, что я хотел припрятать серьгу. В подобных случаях надо заранее предвидеть, что дело может обернуться против тебя, - иди потом, оправдывайся. Попробуйте сказать женщине, что она похорошела, неприятностей не оберешься. Она наверняка решит, что прежде вы считали ее дурнушкой: Кстати, о женщинах. Вспомнил еще один случай. Моя знакомая, магистр математики, потеряла у себя дома кольцо. Причем не обычное кольцо, а кольцо магистра {Кольцо магистра - знак окончания вуза в Финляндии.}. Всю неделю она искала его, едва с ног не сбилась, и наконец закатила генеральную уборку, после чего абсолютно уверилась, что вытряхнула кольцо с одеждой. Какая-то польза от уборки, разумеется, была: моя знакомая прекратила поиски. И тут к ней приходит ученик сдавать экзамен по математике. Она усадила его в прихожей за маленький круглый столик, покрытый тяжелой льняной скатертью. Скатерть эта была расшита всевозможными цветочками, лепесточками и птичками колибри. Ученик облокотился о стол и вдруг почувствовал, что что-то мешает ему писать. Это и было золотое кольцо магистра. Оно ловко улеглось на скатерти и казалось деталью замысловатого узора. Все прекрасно, одного я не могу понять: что же это была за уборка, да еще генеральная, если магистр даже скатерть не вытряхнула как следует. Впрочем, это, конечно, ее личное дело! Пока я ковырялся карандашом в батарее, напротив успел усесться толстый пожилой коммивояжер. Он отдувался и утирал пот со лба тряпочками, сшитыми в крохотную тетрадку. Наверно, это были образцы тканей его фирмы. - Что-нибудь потерялось? - с любопытством спросил новый пассажир. - Да вот расческа где-то тут застряла. Поджав ноги и неуклюже свесившись, он тоже заглянул под батарею. - Ничего ценного. Обыкновенная расческа за полмарки, - сразу предупредил я. - Ищу вот от нечего делать. - Конечно, поискать всегда стоит. Если всякий раз, как потеряешь расческу, покупать новую, никаких денег не хватит. Так обычно думают все коммивояжеры. И не только думают, они еще занудливо учат людей скупердяйству, будто бизнес на этом делают. И вовсе уж бессовестно он пытался уверить меня, что у коммивояжеров никогда ничего не теряется. Но вскоре и сам увлекся, забыл про свои нравоучения, отстегнул ремень и начал манипулировать им, точно индийский маг. И все приговаривал при этом: - Не смотри, что ремень старый: гибкий, черт, в любую щель пролезет. Цены ему нет. Попутно коммивояжер похвастал, что с помощью такого, дескать, ремня он лично смог бы открыть три из четырех захлопнувшихся дверей. Оказывается, если вы захлопнете дверь, а ключ забудете дома, ничего страшного в этом нет. Надо снять почтовый ящик и попросить какого-нибудь слоняющегося без дела мальчишку просунуть в щель руку и открыть замок изнутри. Коммивояжер утверждал, что это массовое явление. И готов был побиться со мной об заклад, что, если осмотреть подряд четыре двери, три из них наверняка окажутся с дырой. Однако пари не состоялось. В Хаапамяки я сошел с поезда, а коммивояжер поехал дальше. Когда я проходил по перрону, головы его в окне видно не было. Искал небось злополучную расческу, а может быть, в этот момент он нагнулся и завязывал шнурки на ботинках. Один из них уже болтался, когда коммивояжер вошел в вагон. У полных людей вечно шнурки развязываются! Если бы только шнурки, а то помнится... ^TСестра невесты^U Перевод Л. Виролайнен Его однокомнатная квартирка по форме напоминала латинское V. За стеной проходил мусоропровод, и в холодные осенние ночи слышались приглушенные голоса трех бездомных бродяг, ночевавших в подвале. Впервые он увидел их в рождественское утро - двух стариков и молодого парня. Парень был без пальто, без шапки, в мятом черном костюме. Запрокинув голову, он жадно пил простоквашу из бумажного пакета. Над низкой механической мастерской светило зимнее солнце, отбрасывая тусклые тени. Старики с участием глядели на молодого. - Ну и жуткое у тебя похмелье, - сказал наконец один из них. - Чего? - переспросил парень, отшвырнув пустой пакет на мостовую. - Похмелье у тебя ужасное, говорю, - повторил старик. - Что, я сам не знаю?! - Ну будет, не сердись, - успокоил старик. Мартти прошел мимо рынка Хаканиеми. Он был завален рождественскими елками. Пахло, как в зимнем лесу, даже ветки у елок заиндевели. С улицы Хяментие выехала машина, она отразилась по очереди во всех витринах торгового зала, а потом объехала его с улицы. С моста Питкясилта Мартти посмотрел на залив, он был покрыт прозрачной коркой льда. Снег еще не выпал. Все гляделось настолько ясно и четко, будто находилось поблизости. Над железной дорогой вились паровозные дымки, точно белые черви, и таяли в прозрачном небе. Мартти купил билет и сел. Едва поезд тронулся, остров Силтасаари стал быстро поворачивать вправо. "И в самом деле, будто разводной мост", - подумал Мартти. Он полез в нагрудный карман проверить, на месте ли билет. Через проход от него сидела темноволосая женщина лет тридцати, в красной юбке. Она походила на южанку. Мужчина средних лет напротив нее от нечего делать вертел на пальце обручальное кольцо. "Невозможно определить, женат он или помолвлен, таковы уж финские обычаи", - отметил про себя Мартти. - За Хювинкя уже снег лежит, - сказал кто-то из пассажиров. "Значит, и в Лампи тоже снег", - обрадовался Мартти. На ногах у него были черные полусапожки, такие новые, что даже неловко делалось. Дорога проходила через леса и поля. Поезд мчался навстречу солнцу, и пейзаж менялся как в калейдоскопе: мимо проносились луга, лесные поляны, озера. Параллельно железной дороге тянулась лента шоссе, по ней наперегонки с поездом ехал грузовик. Но вот и он стал отставать, сантиметр за сантиметром. Мартти не удержался и победно помахал водителю рукой. Дорога стала сворачивать под прямым углом, и он увидел страницы учебника, который читала женщина. Там были сплошные молекулы, иные на пол-листа. Она что-то подчеркивала в книге, пользуясь расческой, как линейкой. "Не стоит этого делать, - думал Мартти. - Я исчеркал десятки книг и хоть бы что-нибудь в памяти осталось. Через год после окончания школы домашние попросили меня начертить пятиконечную звезду. Они хотели вырезать ее, покрасить и повесить на рождественскую елку. Так я не сумел даже этого сделать, хотя окончил школу с математическим уклоном и был на хорошем счету у педагогов. В шестом, кажется, классе нас учили делить круг на десять равных частей. И что поразительно, мы, детвора, умели это делать. А теперь я даже прямую на равные отрезки разделить не могу. Если бы сейчас мне пришлось снова поступать в лицей, я бы точно провалился на вступительных экзаменах. Таблицу умножения и ту помню смутно, как в тумане. Прежде чем выдать результат, прибавляю в уме столько раз, сколько надо умножить. Зато рекламный текст сочинить - это я мастер. Попроси меня написать что-нибудь другое - ни в жизнь не напишу. А рекламу - всегда пожалуйста. Хотя неизвестно, кто ее придумал и кому она нужна. Ее читают просто так, для общего развития, чтобы время скоротать. Суровая штука - бизнес. Больше всего мужчин гибнет не на войне, а в ресторанах Хельсинки и в сфере его большого бизнеса". Темноволосая женщина взглянула на Мартти и вздрогнула. Скорее всего она не видела его, была поглощена своими мыслями и смотрела куда-то в пространство, мимо него, как обычно смотрят из окна на улицу. И задумчиво грызла карандаш. Она напомнила Мартти какую-то другую женщину, которую бы он должен хорошо знать и помнить. Но кого? А может быть, он где-то уже встречал эту? Она, наверное, сразу его узнала. "У финнов отличная память на лица", - говорил один еврей-книготорговец. Во время войны он встретился с двумя лихими солдатами, они ошарашили его, окликнув: "Здорово, Эфраим, что слышно?!" Оказывается, лет двадцать назад они недели две отбывали вместе с ним воинскую повинность. Если какой-нибудь незнакомец обращается к тебе на "ты", надо его спросить: "Тебя как зовут?" Когда он ответит, например, "Вуоринен", можно сказать: "Это-то я знаю, я про имя спрашиваю". Так хоть наполовину спасешь репутацию своей памяти. В голове постоянно бродят всякие воспоминания и мысли - это поток сознания. Но на бумагу его не переложишь. Все изменится. "Само размышление еще не рождает мысли", - сказал Гете. Так что это такое - размышление? Эта женщина сейчас, видно, о чем-то думает. Сказать бы ей, как в романах и в кино: "Пятьдесят марок за вашу мысль", так ведь она ответит, что ни о чем не думает. Вот она натянула немного юбку на колени. Когда он однажды катался с Сиско в фургоне Лааксо и Сиско сидела впереди, а он рядом с ней, ноги Сиско отражались в выпуклом щитке кабины. Сиско этого не замечала. Если бы заметила, то, конечно, переменила бы позу. Ляжки у нее длинные и плотные. В Лахти лежал снег - сантиметров пять толщиной, не меньше. Мартти вышел в город через здание вокзала. Спускаясь с горки, он прошел мимо того места, где у него летом вырвалась накидка от дождя, которую Сиско дала ему. Он в первый раз узнал, что значит держать такую накидку. При небольшом ветре она поднимается и опускается, словно воздушный змей. И вот налетел порыв ветра и вырвал ее у него из рук. Накидка полетела куда-то вдоль улицы, а метров через тридцать опустилась на плечи двух мужчин. Сиско смеялась. Возле банка он свернул налево, пошел вдоль Алексантеринкату, дальше тянулась кривая улочка, в конце которой виднелась церковь, похожая на сельскую. По улице шла та самая женщина, которую он разглядывал в поезде. Он даже приподнял шапку, такой она показалась ему знакомой. Женщина шла впереди него, словно по прямой линии, и швы на ее чулках вытянулись ровно, как стрелки. У нее была царственная осанка, и люди невольно расступались, давая ей дорогу. В буфете автовокзала он выпил кофе. Через дверь в зале ожидания виднелась большая пальма. Такая большая, что казалась высокой даже издалека. В глубине ресторана стояла еще не наряженная елка, но электрические свечи на ней горели. Когда он вошел в автобус, он снова увидел ту красивую темноволосую женщину - она сидела сразу за креслом водителя. Он опустился на первое сиденье, размышляя о том, что хорошо бы время от времени справляться у водителя, чтобы не прозевать своей остановки. Дверь была открыта, мороз покусывал щиколотки. Водитель вскочил в автобус так, что машина качнулась. Он обтер рот тыльной стороной руки, сел и, прежде чем они тронулись в путь, поглядел в зеркальце на пассажиров. На длинном прямом перегоне они нагнали трех гончих собак, которые мчались посреди дороги. Метрах в ста впереди собак бежал заяц. Пассажиры оживились, стали приподниматься со своих мест, спорить. На повороте собаки понеслись по обочине, и водитель на полной скорости проехал мимо них. Пассажиры услышали собачье повизгивание. Машина почти нагнала зайца, но тут показался лес, заяц огромным прыжком махнул туда и скрылся. Собаки продолжали мчаться вслед за автобусом. Только после того, как сошла молодая пара с ребенком, собаки нагнали автобус и с лаем пролетели мимо. Когда автобус снова тронулся, они уже возвращались, перебегая с одной стороны дороги на другую. Темноволосая женщина сошла на той же остановке, что и Мартти. Предстояло пройти по шоссе два километра. Женщина снова шла впереди него. Это было так же верно, как то, что следы ее каблучков отпечатывались на твердом снегу. Уже стал виден дом Сиско, до него оставалось полкилометра. Когда женщина вдруг свернула с дороги и вошла в тот же самый двор, Мартти подумал, что он ошибся домом, но Сиско уже махала ему рукой с крыльца. Она была в белом переднике, и щеки у нее были румяные, как у куклы. Сиско повернулась и первая вошла в дом. Наверное, чтобы избежать его объятий. В деревне это не принято. Спутница Мартти была уже в прихожей. Она сняла пальто и сапожки и расхаживала по дому на цыпочках. Сиско познакомила их. Это была ее сестра. Она подошла к раскрытой в комнату двери и весело позвала: - Хей! - Пойдем и мы, - позвала Сиско. Хозяйка, зажав миску между коленями, со строгим лицом месила тесто. Прежде чем подать руку Мартти, она вытерла ее передником. Хозяин, в меховой шапке и в очках, сидел в кресле. Высокий, еще темноволосый и суровый на вид человек. Поздоровавшись, Мартти сел на ящик, обитый по углам железом. Сиско ходила взад-вперед (из кухни в комнату и обратно), осторожно переступая порог. Она накрывала на стол. - Вы изучаете химию? - почтительно обратился Мартти к сестре Сиско, вспомнив про молекулы в книге. Она сидела за столом и обеими руками пыталась собрать роскошные темные пряди волос, расческа была зажата во рту. - Да, - прозвенел ее голос, а может быть, зубья расчески, Мартти не смог различить. Рождественская елка стояла еще не наряженная. На столе в открытой коробке лежали украшения. - В этом доме когда-нибудь подадут кофе? - спросила сестра Сиско. Хозяин опустил газету на колени и поглядел на гостя поверх очков. Мартти тут же предложил ему сигареты, чиркнув спичкой. - Меня вы, конечно, и не подумали угостить, - надулась сестра Сиско. Мартти густо покраснел и мгновенно попытался исправить свою ошибку. - Большое спасибо, но я не курю, - рассмеялась она. Мартти словно холодом обдало, из красного лицо его сразу сделалось белым, точно полотно. Он сел на свой спасительный ящик и попытался взять себя в руки. - В ваших краях, наверное, очень много зайцев, - наконец проговорил он, обращаясь к хозяину. - Когда мы ехали в автобусе, перед нами всю дорогу бежал заяц. За ним гнались три собаки. Заяц потом ускакал в лес, а собаки еще долго бежали за автобусом. - Потому что их сбил со следа запах бензина, - вставила сестра Сиско. - Да, на гоне собаки обычно никакой опасности не замечают. Могли бы и под автобус угодить, повезло еще, - насупившись, с важностью разъяснил хозяин. - А где это произошло? - На кудыкиной горе, по крайней мере, туда убежал ваш заяц, - лукаво улыбнулась сестра Сиско. - Кстати, Юсси приедет в отпуск? - Не дали ему на сей раз отпуска, - мрачно заявил хозяин. - Набедокурил, наверное. - Скорее всего, задание получил важное, - обиделась за брата сестра. Вошла Сиско, в одной руке у нее был кофейник, а в другой на деревянной подставке свежевыпеченная румяная булка. С одного конца она была нарезана на куски толщиной в два сантиметра. Мартти как бы со стороны внимательно следил за всеми движениями своей невесты. В деревне она заметно поправилась. - Первый кусок полагается взять гостю, а потом уже всем остальным, - вежливо сказал хозяин. - Нет, нет, сначала вы, - смутился Мартти. - Бери, пока теплая, - велела Сиско. - Как рано стало темнеть, - заметил Мартти, поглядев в окно. - Сиско, зажги свет! - велел отец. Сиско послушно выполнила его просьбу. Резкий свет на мгновение как бы ослепил всех: перед глазами поплыли темные и светлые блики. - Ешьте булку, не зря ведь женщины пекли, старались, - угощал хозяин. - Спасибо, я уже съел, - промямлил Мартти. - Грех отказываться, когда угощают, - настаивал тот. Мартти потянулся за вторым куском, но нарезанных больше не было. Он чуть было не взял себе всю оставшуюся булку. - Извините, - с ужасом сказал он и тороп