,  по  которым рыщут голодные призраки  с острыми
когтями. И  если я --  гиена, то  худая  и голодная.  И я иду  в  мир, чтобы
откормиться.


        7

     Как  мы условились,  в  половине  второго  я  зашел к  ван  Нордену. Он
предупредил меня, что если  сразу не откликнется, значит, он с кем-то  спит,
вероятно, со своей шлюхой из Джорджии.
     Ван Норден  лежал, все еще завернутый  в теплое  одеяло,  но  уже,  как
всегда, усталый. Он просыпается с проклятиями и проклинает все -- себя, свою
работу, свою жизнь; он открывает глаза с тоской и скукой, и мысль, что он не
умер этой ночью, гнетет его.
     Я  сажусь  у  окна и  стараюсь  подбодрить его как могу.  Это  довольно
утомительное занятие. Нужно выманить его из кровати. По утрам (а его утро --
от часа до пяти часов вечера) ван Норден погружен в задумчивость.  Обычно он
думает о прошлом -- о своих бабах.  Он  старается  вспомнить,  хорошо  ли им
было, что они говорили в известные критические  моменты, где это происходило
и  т.д. Он  лежит, то  ухмыляясь,  то  бормоча  проклятья, и забавно шевелит
пальцами,  как  бы  стараясь  показать  этим,  что  его  отвращение  к жизни
невозможно  выразить  словами -- настолько оно велико. Над постелью на стене
висит сумка со спринцовкой, которую он  держит для экстренных случаев -- для
невинных девушек, которых  выслеживает, как собака-ищейка. Но даже  когда он
уже переспал  с  этими  мифическими  созданиями, он  продолжает называть  их
девушками  и почти никогда не зовет по  имени. "Моя целка",  -- говорит  он;
точно так же он говорит и "эта шлюха из Джорджии". Направляясь в уборную, он
дает  мне  указания: "Если позвонит эта шлюха из Джорджии, скажи  ей,  пусть
подождет. Скажи, что  я так сказал.  Слушай, бери ее себе,  если хочешь. Она
мне уже надоела".
     Он смотрит  в  окно  и  глубоко вздыхает.  Если идет дождь, он говорит:
"Черт  бы  побрал  этот ебаный  климат! От него у меня меланхолия".  Если на
дворе яркое  солнце: "Черт бы побрал  это  ебаное солнце! Я от  него  только
слепну". Начав бриться, он  внезапно  вспоминает, что нет чистого полотенца.
"Черт  бы побрал  эту ебаную гостиницу!..  Разве  могут эти скупердяи каждый
день менять  полотенца!"  Что бы он ни делал, куда бы ни пошел, все будет не
по  нем.  К  тому же эта "ебаная страна", эта "ебаная работа" и  эта "ебаная
шлюха" вконец подорвали его здоровье.
     "Все  зубы  сгнили,  -- говорит он, полоща горло.  --  Это  от здешнего
ебаного хлеба". Ван Норден  широко открывает  рот и оттягивает нижнюю  губу.
"Видишь? Вчера выдрал себе шесть зубов. Пора вставлять вторую челюсть. А все
от  чего? От работы ради куска хлеба. Когда я был  босяком, у меня  все зубы
были на месте, а глаза -- светлые и  ясные.  А теперь? Посмотри на меня! Это
чудо, что я еще могу иметь дело с бабами. Господи, чего бы мне хотелось, так
это  найти  богатую  бабу,  как  у этого  хитрюги  Карла!  Он показывал тебе
когда-нибудь  ее письма? Ты не знаешь, кто она?  Сволочь, он не говорит мне.
Боится, что  я ее отобью, -- ван Норден полощет горло  еще  раз, потом долго
рассматривает дупла в зубах.  -- Тебе хорошо, -- добавляет  он грустно. -- У
тебя  по  крайней мере  есть друзья. А у  меня никого,  кроме  этого мудака,
который действует мне на нервы, рассказывая о своей богатой бл..."
     "Послушай, --  продолжает он, -- ты не знаешь  такую  Норму? Она всегда
сшивается в кафе "Дом". Мне кажется, что  она --  и нашим, и  вашим. Вчера я
привел  ее сюда, пощекотал  ей задницу. Ничего  не  вышло. Я затащил  ее  на
кровать...  даже снял с  нее штаны... Но  потом мне стало противно. Хватит с
меня этих развлечений. Овчинка выделки не  стоит. Хочет  -- хорошо, не хочет
-- не надо,  а время терять глупо. Пока ты возишься  с такой стервой,  может
быть, десять других сидят  на террасе и умирают, чтоб их кто-нибудь отодрал.
Это факт.  Они затем  сюда  и  приходят.  Жалкие  дуры... Думают,  что здесь
какой-то вертеп! Некоторые из  этих учительниц с  Запада -- настоящие целки.
Уверяю тебя! Они только об этом и мечтают. Над  ними не надо много  работать
-- им самим до смерти хочтется... У меня была на днях замужняя баба, которая
сказала мне, что  ее полгода никто не драл -- можешь себе представить! Вошла
в такой раж -- я уж боялся, хуй мне оторвет. Все время стонала и спрашивала:
"А ты? А ты?" -- прямо  как ненормальная.  И  знаешь, чего эта сука  хотела?
Переехать ко  мне. Можешь себе представить? Спрашивала,  люблю ли я  ее. А я
даже не знал, как ее зовут. Я ведь никогда не спрашиваю, как их зовут... для
чего это мне?  А  замужние! Боже мой, если б  ты только мог видеть всех этих
замужних баб, которые приходят сюда, у тебя бы не осталось  никаких иллюзий.
Они  хуже целок  -- замужние. Даже не  ждут, пока ты  раскачаешься, --  сами
лезут тебе в штаны. А потом говорят о любви. Тошно слушать. Знаешь, я просто
начинаю ненавидеть баб!"
     Он опять смотрит в окно. Моросит. Уже шестой день.
     -- Пойдем в "Дом", Джо. -- Я называю его "Джо", потому  что он сам себя
так называет. Когда Карл с нами,  он тоже Джо.  Все у нас Джо, это проще.  К
тому же приятно не относиться к себе слишком серьезно.
     Одеваясь, ван  Норден опять впадает в полусонное состояние. Надев шляпу
набекрень и просовывая руку в  рукав пальто,  он  начинает  мечтать вслух  о
Ривьере, о солнце, о том, как  было бы хорошо вообще ничего не делать. "Все,
чего я  хочу в жизни,  --  говорит он задумчиво, -- это  читать,  мечтать  и
ебаться -- и  так все время. --  Произнося это, он смотрит на меня с мягкой,
вкрадчивой  улыбкой. -- Как  тебе  нравится моя улыбка?  -- спрашивает он  и
добавляет с отвращением: -- Господи, где  мне найти богатую бабу, которой бы
я мог так улыбаться?"
     "Теперь только  богатая  баба  может  меня  спасти...  -- На  лице  его
появляется выражение усталости. -- Это так утомительно -- все время гоняться
за новой бабой. Есть в этом что-то механическое. Беда в том,  что я не  могу
влюбиться. Я слишком большой эгоист. Женщины  только помогают мне мечтать. Я
знаю, что это порок -- как пьянство или  опиум. Каждый день мне  нужна новая
баба,  и если ее  нет, я становлюсь мрачным. Я слишком  много  думаю. Иногда
меня и самого  удивляет, как я быстро с  ними управляюсь  и как мало это все
для меня значит. Я делаю это автоматически. Иной раз я даже не думаю о них и
вдруг  вижу,  на меня кто-то смотрит, и опять  все  сначала.  Едва я успеваю
понять, что происходит, как она уже здесь. Я даже не помню, что я им говорю.
Я  привожу  их сюда, наверх, шлепаю по жопе -- и  прежде чем я пойму,  в чем
дело, все уже кончено. Это как сон... Ты меня понимаешь?"
     Он не любит француженок. Просто не переносит. "Они хотят или денег, или
замуж.  По  существу все они  проститутки. Нет, я предпочитаю  иметь  дело с
целками... --  говорит  он.  -- Они  создают хоть какую-то  иллюзию.  Они по
крайней мере сопротивляются".
     Тем  не менее,  когда  мы смотрим  на  террасу кафе, там нет  ни  одной
проститутки, которую бы он  уже не  употребил. Стоя в баре, он показывает их
мне, описывая  их анатомические особенности, плохие и хорошие качества. "Они
все фригидны",  --  говорит он, но тут же потирает  руки  и делает движение,
точно  рисует  женскую фигурку в воздухе -- он уже  весь поглощен  мыслями о
хорошеньких сочных "целках", которым "до смерти хочется".
     Вдруг он замирает, но  уже через мгновенье возбужденно хватает меня  за
руку  и  указывает на нечто слоноподобное,  усаживающееся на стул. "Это  моя
датчанка, -- мычит он. -- Видишь эту жопу? Датская. Если б ты  знал, как она
обожает это дело! Как  умоляет  меня. Поди сюда...  посмотри с этой стороны.
Посмотри только на эту сраку. Невероятная! Когда  она влезает на  меня, я не
могу  даже обхватить ее. Она заслоняет собой  мир. Я чувствую себя  каким-то
червячком,  который  ползает  у  нее внутри. Не  знаю,  почему она  мне  так
нравится,  наверное, из-за этой жопы. Бред какой-то. И  складки на ней! Нет,
такая срака не забывается! Это факт... абсолютный факт. Другие надоедают или
создают  лишь минутную иллюзию, но эта -- нет. Бабу  с такой роскошной жопой
нельзя забыть. Это как спать с памятником!"
     Датчанка возбуждает его. Куда-то  пропала прежняя вялость. Глаза  лезут
на лоб. Одно цепляется  за  другое. Он  говорит,  что хочет  уехать  из этой
"е...ной"  гостиницы  --  шум действует  ему на нервы. И  он хочет  написать
книгу,  но проклятая  работа  отнимает  все  его время.  Ему хочется  занять
чем-нибудь  свой ум.  "Она  высасывает меня, эта  е...ная работа. Я  не хочу
писать  о Монпарнасе... Я хочу  писать  о своей жизни, о том, что я думаю...
хочу  вытрясти все  дерьмо из своего нутра.  Слушай, бери  вон  ту! Когда-то
давно  я  имел  с  ней дело. Она все околачивалась  возле  кафе  "Ла  Алль".
Забавная  сучонка.  Она  ложится  на  край   кровати  и  задирает  юбки.  Ты
когда-нибудь пробовал так? Неплохо.  Она  не торопила меня. Просто лежала  и
играла со своей шляпой, пока я ее наворачивал.  И когда я кончил, спрашивает
равнодушно:  "Ты  уже?"  Как будто  ей все равно. Да, конечно, все равно,  я
прекрасно это знал... но чтоб такое безразличие. Мне это даже понравилось...
Это было просто очаровательно. Вытираясь, она напевала... И когда уходила из
гостиницы -- тоже.  Даже  не сказала  "Au  revoir!".  Уходит вот так, крутит
шляпу и мурлычет под нос. Что значит настоящая шлюха! Но при этом -- женщина
до мозга костей. Она  мне нравилась больше,  чем любая целка... Драть  бабу.
которой на это  в  высшей  степени наплевать, -- тут  есть  что-то порочное.
Кровь закипает... -- Потом, подумав немного: -- Можешь себе представить, что
было бы, если б она хоть что-нибудь чувствовала?" -- Послушай, -- говорит он
чуть погодя. -- Пойдем со мной в клуб завтра после обеда... Там будут танцы.
     -- Завтра не могу, Джо. Я обещал помочь Карлу...

     __________
     <sup>[1]</sup> До свидания <i>(франц.).</i>

     Вот уже полгода, а может  и больше. Карл переписывается  с Ирен, с этой
богатой  курвой. С  некоторых пор я стал заходить к Карлу каждый день, чтобы
довести этот  роман до  логического  завершения, потому что, если дать  волю
Ирен,  он будет  продолжаться  бесконечно  долго. В последние несколько дней
какой-то  поток  писем хлынул и в  ту  и  в другую сторону. В заключительном
письме  было почти сорок страниц,  к  тому  же  на  трех  языках.  Это  было
настоящее  попурри  -- отрывки из  старых  романов, выдержки  из  воскресных
газет, переделанные старые письма Илоне и Тане, вольные переложения из Рабле
и  Петрония -- короче говоря, мы работали в поте  лица и совсем выдохлись. И
вот наконец  Ирен решила вылезти из своей раковины. Наконец пришло письмо, в
котором она назначила Карлу  свидание в своем отеле. Со  страху Карл намочил
штаны.  Одно дело переписываться  с женщиной, которую ты никогда не видел, и
совершенно другое -- идти к ней на  любовное свидание. В последний момент он
до того разнервничался, что  я  думал, мне придется его заменить. Вылезая из
такси перед отелем, он так дрожал, что  я сначала должен был  прогуляться  с
ним по  кварталу.  Он  выпил два  перно,  но  это  не  произвело  на него ни
малейшего действия. Один только вид  отеля чуть не убил его. Отель,  правда,
был жутко претенциозный, из тех, где в огромном холле часами сидят англичане
и  пустыми глазами  смотрят  в пространство.  Чтобы Карл не сбежал,  я стоял
рядом с ним, пока швейцар звонил по телефону, докладывая о его приходе. Ирен
ждала  его.  У лифта  Карл бросил на меня последний  отчаянный взгляд, точно
собака,  на шею  которой накинули веревку с камнем.  Но я  уже выходил через
вращающиеся двери, думая о ван Нордене...
     Я вернулся  в гостиницу и стал  ждать  телефонного звонка. У  Карла был
всего  час  до  начала  работы,  и он обещал  позвонить мне и  рассказать  о
результатах свидания. Я просмотрел копии наших писем, стараясь  представить,
что происходит  в отеле, но  у меня ничего не вышло. Письма Ирен  были много
лучше  наших. Они были искренни,  это несомненно.  Карл и Ирен наверняка уже
познакомились поближе. Или он все еще писает в штаны?
     Звонит   телефон.  Голос  в   трубке   какой-то   странный,  писклявый,
одновременно  испуганный и  торжествующий. Карл просит меня  заменить его  в
редакции. "Скажи этим сукиным детям что хочешь... Скажи, что я умираю..."
     -- Послушай, Карл... Можешь ты мне сказать...
     -- Алло? Это Генри  Миллер? Женский голос. Голос  Ирен. Она здоровается
со мной. По телефону  ее  голос звучит прелестно...  просто  прелестно. Меня
охватывает  паника.  Я  не  знаю, что  ей  ответить.  Я  хотел  бы  сказать:
"Послушайте,  Ирен, вы прелесть...  вы очаровательны". Я должен  сказать  ей
хотя бы  одно  искреннее  слово, как  бы глупо оно  ни звучало,  потому  что
сейчас,  когда  я  слышу  наконец  ее голос,  все переменилось.  Но  пока  я
собирался с мыслями, трубку опять взял Карл и запищал:
     -- Ты нравишься ей, Джо... Я ей все про тебя рассказал...
     На  следующий  день  в  полдень  я  стучусь  к Карлу. Он  уже  встал  и
намыливает подбородок. По выражению его лица я ничего не могу определить, не
знаю даже, скажет ли он мне правду.
     Вдруг  ни с того  ни с сего он  начинает говорить -- сперва  бессвязно,
потом яснее, отчетливее и определеннее.
     Когда он  вошел,  Ирен  была в  халате.  На  комоде  стояло  ведерко  с
шампанским. В номере -- полутьма и приятный  звук  ее голоса.  Карл подробно
рассказывает  мне о номере, о шампанском,  о том, как гарсон его открыл, как
хлопнула  пробка,   как  шуршал  халат  Ирен,  когда  она  подошла  к   нему
поздороваться, -- словом, обо всем, кроме того, что меня интересует.
     Я  не  знаю, верить Карлу  или  нет,  особенно  после всех  этих писем,
которые  мы стряпали. Я  даже не знаю, верить  ли своим ушам, потому что  он
говорит совершенно невероятные вещи. Он улыбается  все  время, как маленький
розовый клоп, который до отвала напился крови.
     В десять Ирен лежит на диване и держит  в руках свои  груди. Так он мне
это  рассказывает -- в  час  по чайной ложке. В одиннадцать все было решено:
они  вместе бeгут  на Борнео. К чертовой  матери  мужа, она  его никогда  не
любила. Она никогда  не написала  бы первого  письма, если бы ее муж не  был
пороховницей без пороха.
     И  тут наконец Карл стал  рассказывать мне со  всеми подробностями, что
произошло  потом. Он наклонился и поцеловал ее груди, а после этих страстных
поцелуев он запихнул их обратно в корсаж или как это там называется. И потом
 --  еще бокал шампанского.
     Около полуночи приходит гарсон  с пивом и бутербродами с икрой. Все это
время Карлу, по его словам, до смерти хотелось писать. Один раз у него  была
эрекция. Но потом  пропала.  Мочевой пузырь мог  лопнуть в любую  минуту, но
этот мудак Карл решил, что должен быть джентльменом.
     В половине второго  ночи Ирен  хочет заказать экипаж и ехать кататься в
Булонский  лес. А у него в голове только одна  мысль --  как бы пописать. "Я
люблю вас... обожаю, -- говорит он. -- Я поеду с вами  хоть на край света --
в Сингапур,  в  Стамбул, в  Гонолулу, но...  сейчас  я должен бежать...  уже
поздно..."
     -- Но ты можешь что-то о ней сказать -- или это все гнусная ложь?
     -- Постой...  -- говорит  он. -- Погоди...  дай подумать.  Нет, она  не
красивая. В этом  я сейчас уверен.  Я припоминаю... седой локон на лбу... Но
это не беда,  я почти  забыл... А вот  руки... такие худые...  такие худые и
тонкие...  --  Он  начинает   ходит  взад  и  вперед  по  комнате  и   вдруг
останавливается  как  вкопанный.  --  Если б только она была  лет  на десять
моложе!  -- восклицает он. -- Если  б  она  была  моложе лет на десять,  я б
наплевал и на седой локон и на тощие руки. Но она стара, понимаешь, стара. У
такой бабы каждый год идет за десять. Через год она будет старше  не на год,
а на десять лет! Через  два -- на двадцать.  А  я еще  буду молод по меньшей
мере лет пять...
     Я  обещал  зайти  к ней во  вторник,  около  пяти.  Вот  это  уже будет
по-настоящему плохо.  У нее морщины, а они  гораздо  заметнее  при солнечном
свете. Наверное,  она  хочет, чтобы я употребил  ее  во  вторник.  Но пойми,
употреблять такую бабу при дневном свете  -- это просто катастрофа. Особенно
в  таком отеле...  Вечером  в выходной  еще  куда ни шло... Но  во вторник я
работаю.  И потом  я  обещал  написать ей письмо  до вторника...  Как я могу
теперь ей писать? Мне нечего сказать.  Вот  идиотское положение! Ах,  если б
она была  ну  хоть немного  моложе... Как ты думаешь, ехать мне  с ней... на
Борнео или куда  она там  хочет  меня  везти? Но что  я  буду  делать с этой
богатой курвой на руках? Я не  умею стрелять,  я боюсь  ружей и всяких таких
вещей. Кроме того, она захочет, чтобы  я наворачивал ее день и ночь... А все
время охотиться и наворачивать я тоже не могу!
     --  Может, это  будет  не  так  уж  плохо. Она  купит  тебе галстуки  и
прочее...
     -- Может, ты поедешь с нами, а? Я рассказал ей о тебе...
     --  Послушай, ты говоришь, она богата?  В  таком  случае  она  мне  уже
нравится! Мне наплевать, сколько ей лет, лишь бы не оказалась ведьмой...
     -- Ведьмой?  О  чем  ты  говоришь?  Это обаятельная женщина. Она хорошо
говорит, да и выглядит тоже... если б не эти руки...
     -- Ну, если только руки, это пустяки. Я буду ее употреблять, если ты не
хочешь.  Скажи ей  об этом.  Но только  не  в  лоб. С  такой  женщиной  надо
действовать осторожно. Приведи  меня  к ней, и пусть все идет своим чередом.
Расхваливай меня до небес.  Прикинься,  что  ты ревнуешь. Черт подери, может
быть, мы  будем драть ее  вместе,  на пару? И  поедем вместе,  и  будем жить
вместе... будем  раскатывать на автомобилях, охотиться и прилично одеваться.
Если она хочет ехать на Борнео, пусть берет нас обоих.
     -- Послушай, Джо, займись  ею сам... тогда все пойдет  как по  маслу...
Может быть, я тоже употреблю ее... как-нибудь в выходной. Уже четвертый день
не могу посрать нормально. Какие-то шишки в заднице, как виноградины...
     -- Это просто геморрой.
     -- У  меня выпадают волосы... и мне  надо к зубному. Я  разваливаюсь на
части... Я сказал ей, что ты хороший парень... Ну сделай это для меня, а? На
что ты скорее согласился бы -- быть калекой или работать... или жениться  на
богатой старухе? Ты бы женился -- по глазам вижу. Все, о чем ты думаешь,  --
это как бы пожрать., А если б ты женился, а у тебя бы перестал стоять член
 --  такое ведь бывает. Что бы ты делал тогда? Ты был бы в ее власти. Ты ел бы
из  ее рук, как пудель.  Как бы тебе это  понравилось?  Или  ты не думаешь о
таких вещах? Зачем тебе шикарные галстуки и роскошные  костюмы, если  у тебя
не стоит? Тебе не удалось бы даже обманывать ее -- она бы ходила за тобой по
пятам.  Нет,  самое  лучшее   --  жениться  на  ней  и  сразу  же  подцепить
какую-нибудь  болезнь.  Только  не  сифилис.  Холеру,  например, или  желтую
лихорадку. Такую, чтобы ты остался калекой на всю жизнь, если бы вдруг чудом
выжил. Тогда тебе не  надо было бы беспокоиться ни о том, чем ее драть, ни о
том, чем платить  за квартиру. Она, наверное, купила бы тебе шикарное кресло
на колесах  -- с резиновыми шинами, разными рычагами и прочим. Может, руки у
тебя будут работать  настолько,  что  ты  сможешь  писать. А нет -- заведешь
секретаршу. Это то, что нужно, -- лучший выход из положения для писателя.
     На следующий день в половине второго я иду к ван Нордену.
     -- Этот тип, -- начинает он, подразумевая, конечно, Карла, -- этот тип
 --  настоящий художник. Он описал мне все в мельчайших подробностях...
     Он  прерывает себя  и осведомляется, рассказал ли мне Карл всю историю.
Ван Нордену и в голову не приходит, что Карл мог рассказать мне одно, а ему
 --  другое. Ван Норден  считает само  собой разумеющимся, что  Карл хорошо ее
отделал. Но мучительнее всего ему сознавать, что то, о чем рассказывал Карл,
могло быть на самом деле.
     --  Вполне  в его духе,  -- говорит  ван Норден, --  хвастаться, что он
употребил  ее  шесть или  семь раз. Я знаю,  что он  врет,  но  меня это  не
волнует. Но когда он рассказывает мне, как она наняла машину и повезла его в
Булонский  лес и как они закрыли  ноги  меховым пальто ее муха,  --  это уже
чересчур.
     Подожди... наверное, он тебе рассказал все это... Говорил он тебе,  как
стоял на балконе при лунном свете и целовал ее? Этот мудак  держит женщину в
объятиях  -- и мысленно уже пишет ей новое цветистое письмо о залитых  луной
крышах и  прочей ерунде, которую  он ворует у своих французских писателей. Я
проверил -- этот  тип ни разу не сказал ничего  оригинального. Если бы я  не
знал, что ты был с ним  в отеле, я вообще не  поверил  бы, что  эта  женщина
существует. Я понимаю, можно увлечься его письмами.. но, как ты думаешь, что
она должна  была  почувствовать,  когда его  увидела?  После  этой  сцены на
балконе,  которую  он  преподнес  мне  на закуску,  он  рассказал,  как  они
вернулись в  номер  и он  расстегнул  ей пижаму...  Чего ты  улыбаешься?  Ты
думаешь, он мне крутит яйца?
     --  Нет,  нет!  Это  --  слово  в  слово  то,  что  он  рассказал  мне.
Продолжай...
     -- После этого, -- тут уж ван Норден начинает улыбаться и сам, -- после
этого,  по  его  словам,  она села в кресло  и  задрала  ноги...  совершенно
голая... а  он сел на пол, и смотрел на нее, и говорил ей, как она хороша...
он  сказал тебе,  что она точно  сошла  с картины Матисса? Погоди...  Я хочу
вспомнить точно, что он мне сказал. Он ввернул здесь остроумную фразу насчет
одалиски.  Кстати,  что такое одалиска? Он  цитировал по-французски,  и  эта
ебаная фраза вылетела у меня из головы... но звучало здорово. Если окажется,
что он  наврал, я  задушу этого недоноска. Никто  не имеет  права выдумывать
такие вещи. Или он просто больной...
     О  чем  я говорил?.. Да, о том моменте,  когда,  по его словам, он стал
перед ней на колени  и двумя костлявыми пальцами раскрыл ей п... Помнишь? Он
говорит, что она сидела на ручке кресла и болтала ногами, и он ощутил прилив
вдохновения. Это уже после того, как он  поставил ей пару пистонов...  после
того, как он упомянул о Матиссе... Он становится на колени -- ты послушай!
 --   и  двумя  пальцами...   причем   только  кончиками,  заметь..  открывает
лепестки... сквиш-сквиш!.. ты  слышишь! Легкий  влажный звук. еле слышный...
Сквиш-сквиш! Господи, он звучал у меня в ушах всю ночь! А потом -- точно мне
еще было мало -- он говорит, что зарылся головой у нее между ног. И когда он
это сделал, будь я проклят, если она не закинула ему ноги на шею и не обняла
его.  Это  добило меня  окончательно! Представь только  -- умная, утонченная
женщина закидывает ноги ему на шею В этом  есть что-то Ядовитое. Это до того
фантастично, что похоже на правду! Если б он  рассказал только о шампанском,
поездке по Булонскому лесу и даже о сцене на балконе -- я бы еще мог думать,
что он врет. Но это... это так невероятно, что уже не похоже на вранье. Я не
верю,  что  он  вычитал это где-нибудь, и  не понимаю, как  он мог придумать
такое, если только он действительно это придумал. С таким маленьким говнюком
все может случиться.  Если даже она не легла под  него, она могла  позволить
ему сделать <i>это</i>  --  никогда не знаешь, что  эти  богатые курвы придумают...
Когда ван Норден наконец вылезает  из  постели и  начинает бриться, день уже
подходит к  концу. Приходит горничная посмотреть, готов ли он,  -- он должен
был освободить номер к полудню. Ван Норден надевает штаны.
     Ван Норден берет с камина бутылку кальвадоса и кивает мне, чтобы я взял
другую.
     --  Не  стоит перевозить  это  дерьмо... прикончим его тут.  Только  не
предлагай  ей...  Паршивая стерва!  Я  не  оставлю  ей даже клочка туалетной
бумаги. Мне хочется  испоганить эту комнату  окончательно перед  тем, как  я
уеду...  Послушай... если хочешь,  помочись на  пол..  Я бы  наложил в  ящик
шкафа, если б мог...
     Злость ван Нордена на себя и на весь мир  так велика, что он не  знает,
как  ее выразить.  Подойдя  с  бутылкой  к кровати, он  поднимает  одеяло  и
простыни и льет вино на матрац. Не удовлетворившись этим, начинает ходить по
нему в ботинках. К  сожалению, на  них нет  грязи.  Тогда  ван  Норден берет
простыню и вытирает ею ботинки. "Пусть у них будет занятие", -- бормочет  он
с ненавистью. Набрав в рот вина, он закидывает голову и с громким бульканьем
полощет  горло, а  потом выплевывает его на  зеркало.  "Вот вам,  сволочи...
Подотрите это  после меня!" Он ходит по комнате, что-то злобно  бормоча себе
под нос. Увидев дырявые носки на полу, он поднимает их и раздирает в клочья.
Картины тоже приводят его в ярость. Он поднимает одну -- это его собственный
портрет, нарисованный  его  приятельницей-лесбиянкой, и  ударом  ноги  рвет.
"Проклятая  сука...  ты  знаешь,  у  нее  хватило  нахальства  просить  меня
передавать  ей  моих  б... после того,  как я их уже использовал...  Она  не
заплатила мне  ни франка за то, что я написал о ней в газете... Она  думает,
что  я действительно  восхищаюсь ее художествами. Мне  никогда бы  не видать
этого портрета, если бы я не подкинул ей ту б... из Миннесоты... Она сходила
с ума  по ней... Преследовала нас, точно сука во время течки... мы не знали,
как отделаться от этой стервы! Портила мне жизнь как могла... Дошло до того,
что я боялся привести к себе бабу, потому что в любой момент  она могла сюда
заявиться... Я прокрадывался к себе домой, точно  вор,  и,  едва  переступив
порог, запирался. Она  и эта  шлюха из  Джорджии сводят  меня с ума. У одной
всегда  течка,  другая всегда голодная. Ненавижу я  это... спать с  голодной
женщиной -- все равно  что заталкивать себе обед в рот и  тут же вытаскивать
его с другого конца... Да,  кстати, вспомнил... куда я положил банку с синей
мазью? Это очень важно. У тебя когда-нибудь было такое? Это хуже триппера. И
я  даже не знаю, где подцепил... У  меня здесь  перебывало столько женщин за
последнюю неделю, что  я  потерял  счет.  Очень странно... они  все казались
такими чистыми. Но ты знаешь, как это бывает..."
     В  такси нам  едва  хватило  места  для  его  барахла.  Как  только  мы
трогаемся, ван  Норден вынимает  газету  и начинает заворачивать в  нее свои
кастрюли и сковородки -- на новом месте запрещено готовить в комнатах. Когда
мы наконец подъехали к гостинице, весь его багаж развязался и лежал в полном
беспорядке.
     Гостиница размещается в конце  мрачного пассажа  и  своей прямоугольной
планировкой напоминает новые тюрьмы.
     Не успеваем мы завернуть к  номеру 57, как внезапно распахивается дверь
и  прямо  перед  нами  оказывается  старая ведьма  со  спутанными волосами и
глазами  маньячки. От неожиданности мы  застываем как  вкопанные. За  старой
ведьмой я вижу кухонный стол, на  котором лежит ребенок, совершенно голый  и
до  того  маленький  и хилый, что напоминает  ощипанного  цыпленка.  Старуха
поднимает помойное  ведро  и  идет по  направлению к  нам.  Дверь ее  номера
захлопывается: слышен пронзительный детский визг. Это -- номер 56. Между ним
и  пятьдесят  седьмым  -- уборная, где старуха  и опорожняет  свое  помойное
ведро.
     После того как мы добрались до  пятого этажа, ван Норден не произнес ни
слова. Но  выражение его  лица говорит больше слов. Когда мы открываем дверь
номера  57,  мне  вдруг  кажется,  что  я  сошел  с  ума.  Огромное зеркало,
завешенное зеленым газом,  висит возле входа под углом в сорок пять градусов
над  детской коляской со старыми книгами. Возможно, это и не произвело бы на
меня такого  странного  впечатления, если б на  глаза  мне  не попались  два
велосипедных руля, лежащих в углу. Они лежат так мирно и покойно, точно были
здесь всегда, и внезапно мне начинает казаться, что  и мы здесь уже  давно и
что все  это -- сон, в котором мы застыли; сон, который может прервать любая
мелочь,  даже  простое  движение век.  Но еще  более  поразительно,  что это
напоминает мне настоящий  сон, виденный всего  несколько дней назад. Тогда я
видел ван  Нордена точно в таком же углу, как сейчас, но вместо велосипедных
рулей там была женщина, она сидела, подтянув колени к подбородку. Ван Норден
стоял перед  ней с напряженным выражением лица, появляющимся у  него всегда,
когда он чего-нибудь очень  хочет. Место действия я  вижу точно в тумане, но
угол и скрюченную фигуру женщины помню ясно. Во сне я видел, как ван  Норден
быстро   подступал   к  ней,  как  хищное  животное,  которое  не  думает  о
последствиях и для которого важно только одно -- немедленно достичь цели. На
лице его  было написано: "Ты можешь потом убить меня,  но сейчас... сейчас я
должен воткнуть его в тебя... должен... должен!" Он наклонился над ней, и их
головы  ударились об стену. Но  у него  была такая  чудовищная  эрекция, что
близость оказалась  невозможной.  Тогда с  выражением отчаяния,  которое так
часто появляется на его лице, он встает и  застегивает ширинку. Он уже готов
уйти, но в этот момент видит, что его пенис лежит на  тротуаре. Размерами он
с палку от  метлы. Ван Норден  равнодушно поднимает его  и сует под мышку. И
тут  я замечаю,  что  на конце  этой палки болтаются две огромные  луковицы,
похожие на тюльпанные, и слышу бормотание ван  Нордена: "Горшки с цветами...
горшки с цветами..."
     Как  я уже говорил, ван Норден, поднимаясь по лестнице, упомянул о том,
что в этой гостинице когда-то жил Мопассан. Это, очевидно, произвело на него
сильное  впечатление.  Ему  хочется  верить, что это та  самая  комната, где
родились  странные фантазии Мопассана, которые так упрочили его  славу. "Они
жили  как свиньи,  эти жалкие сволочи", --  говорит  он.  Мы оба сидим около
круглого стола  в  двух  удобных  старых  креслах, подвязанных  веревками  и
проволокой;  рядом -- кровать,  так близко,  что можно положить на нее ноги.
Комод  стоит позади нас, до него тоже можно дотронуться.  Ван Норден вывалил
грязное  белье прямо на стол;  мы  сидим, положив ноги на его старые носки и
грязные рубашки,  и  мирно покуриваем.  Это убожество, по-видимому, пришлось
ван Нордену по душе, во всяком случае, вид  у него вполне довольный. Когда я
встаю,  чтобы  зажечь свет, он  предлагает  сыграть в карты,  а  потом пойти
пообедать. Мы садимся возле  окна,  среди разбросанного  грязного  белья,  и
играем  несколько партий  в безик под свисающей  с  канделябра  пружиной для
упражнений по  системе  Сэндоу. Ван Норден спрятал  свою трубку  и набил рот
жевательным табаком. Время от времени он сплевывает коричневую жижу за окно;
она шлепается  на  тротуар  с  громким  хлюпаньем. Видимо,  он действительно
доволен.
     "В Америке, -- говорит он,  --  и во  сне  не  приснится  жить в  таком
свинарнике. Иногда,  лежа в постели, я думаю о  своем прошлом и вижу его так
реально, что мне нужно ущипнуть себя, чтобы вспомнить, где я. Особенно когда
рядом  женщина. Знаешь, с женщинами я легко забываюсь. Это, собственно, все,
чего я хочу от них, -- чтоб помогли мне забыться. Иногда я так ухожу в себя,
что  не могу даже вспомнить -- как  бабу зовут  и где я ее подцепил. Смешно,
правда? Хорошо, проснувшись утром, почувствовать рядом с собой свежее теплое
тело, тогда  и сам  чувствуешь  себя  чистым. Это  возвышает...  пока они не
заводят  свою  обычную песню  насчет  любви  и так  далее...  Ты  можешь мне
сказать, почему бабы столько  говорят о любви?  Что  ты  хороший  ебарь,  им
недостаточно, они непременно хотят еще и твою душу..."
     Слово  "душа" часто всплывало  в рассуждениях  ван Нордена. Сначала оно
меня смешило, потом доводило  чуть не  до истерики;  в его  устах  это слово
звучало  на   редкость  фальшиво,  особенно   потому,  что  обыкновенно   он
сопровождал его жирным коричневым  плевком, оставлявшим  след в углу рта.  Я
никогда не  стеснялся  смеяться ему  в лицо,  и  у  него  даже  выработалась
привычка делать паузу поеле этого слова, чтобы я отхохотался, и только потом
как ни  в чем не бывало продолжать свой монолог, повторяя это слово все чаще
и  нежнее. Он старался убедить меня, что все женщины хотят  добраться до его
души. Он объяснял мне это много раз, снова  и снова возвращаясь к этой теме,
как параноик -- к своей навязчивой идее. Я совершенно уверен, что ван Норден
слегка  помешан. Больше  всего  на  свете  он  боится  оставаться  один. Это
'глубокий и постоянно преследующий его страх, настолько глубокий, что даже в
минуту  соединения с женщиной он не может сбежать из  этой тюрьмы, в которую
сам себя заточил.
     -- Я пробую самые разные способы, -- объясняет он мне. -- Я даже иногда
считаю в уме  или думаю на философские темы, но ничто не помогает. Как будто
я --  это два человека и один все время наблюдает за тем, что делает другой.
Я так злюсь на самого себя, что готов себя убить... собственно, именно это и
происходит всякий раз, когда у меня оргазм. На какой-то миг я словно исчезаю
вообще.. От  моих  обеих личностей ничего не остается... все исчезает.. даже
п...  Это  вроде  причащения.  Честное  слово.  Несколько секунд  я чувствую
духовное просветление...  и мне кажется, что оно будет продолжаться вечно --
как знать? Но потом я вижу женщину и спринцовку  и слышу, как льется вода...
эти маленькие детали... и опять  становлюсь таким же потерянным  и одиноким.
.. И вот за единственный миг свободы приходится  выслушивать всю эту чушь  о
любви...  Иногда   я  просто  стервенею...  мне   хочется  выкинуть  их  вон
немедленно..., бывает, я так и делаю. Но это их ничему не учит.  Им это даже
нравится.  Чем меньше ты их замечаешь, тем больше они за тобой  гоняются.  В
женщинах есть что-то извращенное... они все мазохистки в душе.
     -- Что же тогда тебе надо от женщины? -- спрашиваю я.
     Он  разводит  руками -- это его обычный жест. Нижняя  губа отвисает,  и
весь его вид демонстрирует полную растерянность.
     -- Мне хочется отдаться женщине целиком... -- старается он объяснить.
 --  Мне хочется, чтобы она  отняла  меня у самого  себя...  Но для этого  она
должна  быть лучше,  чем я;  иметь  голову,  а  не  только  п...  Она должна
заставить меня  поверить, что  она нужна мне,  что  я не могу  жить без нее.
Найди мне  такую  бабу, а? Если найдешь, я отдам тебе свою работу. Тогда мне
не нужна  ни  работа, ни друзья,  ни  книги, ничего. Если только она  сумеет
убедить меня, что в мире есть что-то более важное, чем я сам. Господи, как я
ненавижу  себя! Но этих сволочных  баб я  ненавижу еще больше, потому что ни
одна из них не стоит и плевка.
     Есть только одна женщина, которую он пытается уложить в постель вот уже
почти  десять  лет  --  сперва  в  Америке,  а  потом  тут,  в  Париже.  Это
единственная женщина, с которой у него самые сердечные  взаимоотношения. Они
не только любят, но и  понимают друг друга. Вначале я думал, что, если бы он
мог достичь своей  цели, его проблема была бы разрешена.  У них  имелось все
необходимое  для успешного  союза,  за исключением  самого главного. Бесси в
своем роде  почти такой  же необычный человек, как он. Отдаться мужчине  для
нее все  равно что  съесть  сладкое после обеда. Обычно, выбрав  объект, она
сама делает предложение. Она не дурнушка, но и не особенно привлекательна. У
нее хорошее тело, что, конечно, главное, и она, как говорится, его любит.
     Они  с  ван Норденом  были  так дружны,  что  иногда ван  Норден, чтобы
удовлетворить ее любопытство (и в тщетной надежде возбудить ее), позволял ей
прятаться в  шкафу  во  время  своих  любовных  сеансов.  Когда  ван  Норден
(оставался один, Бесси вылезала из своего укрытая, и они обсуждали все самым
подробным образом, обращая особое внимание на "технинику". Это был их конек,
во всяком случае, "техника" постоянно фигурировала в разговорах, которые они
вели  в моем присутствии.  "Что неправильно  в моей технике,  по-твоему?" --
спрашивал он.  И Бесси отвечала: "Ты слишком примитивен. Если ты собираешься
меня употребить, тебе надо стать изощреннее".
     Как я  уже  сказал,  между  ними было поразительное  взаимопонимание, и
часто я, придя  в половине  второго к  ван Нордену,  заставал  у него Бесси.
Обычно она сидела на кровати,  одеяло было откинуто, и ван Норден уговаривал
ее  погладить   ему  пенис:   "Ну,   пожалуйста,   всего  несколько   легких
прикосновений...  это придаст  мне храбрости,  чтоб  вылезти из  постели". В
другой раз он просил Бесси, подуть на свой пенис, но, получив отказ, быстрым
движением хватал его и тряс, как обеденный колокольчик; при этом оба умирали
со смеху. "Я никогда не справлюсь с этой стервой... -- говорил он. -- Она не
уважает меня.  И все почему?  Потому что я открыл ей  свою душу".  И тут же,
обращаясь  к Бесси,  спрашивал: "Как тебе понравилась вчерашняя  блондинка?"
Бесси подтрунивала над ним, говоря, что у него нет вкуса. "Что ты несешь! --
отмахивался  он и добавлял, вероятно,  в тысячный  раз. Потому что это стало
звучать как старая шутка:
     --  Послушай,  Бесси,  как  бы перепихнуться  чем  Бог  послал? Хоть бы
наскоро, а?  -- В ответ  она смеялась, а он продолжал тем же тоном, указывая
на меня: -- А как насчет него? Почему ты не даешь ему?"
     Все  дело  было в том, что  Бесси не хотела или  не могла  относиться к
этому занятию  холодно.  Она говорила о "страсти", как  будто это было новое
слово,  которое  она  сама  изобрела. При  этом  она действительно  ко всему
относилась со страстью, даже к  такому малозначащему для  нее  явлению,  как
секс. Она должна была вложить в него душу.
     -- Я тоже иногда бываю страстным... -- говорил ван Норден.
     -- Ты?!  Не валяй дурака.  Ты  просто  потрепанный сатир.  Ты  даже  не
знаешь, что такое страсть. Эрекцию ты принимаешь за страсть.
     -- Хорошо, допустим, эрекция не страсть... Но нельзя быть страстным без
эрекции. Это-то ведь факт.
     По  дороге в  ресторан я думаю о Бесси и о других женщинах, которых ван
Норден  каждый день  таскает к себе. Я уже так привык  к его  монологам, что
научился не прерывать ход собственных  мыслей, слушая его и только  время от
времени,   когда  его   голос  затихает,  подавая   автоматически   реплики.
Собственно, мы  представляем собой  хорошо слаженный  дуэт, и,  как  во всех
дуэтах, один из музыкантов лишь внимательно ждет сигнала, чтобы вступить.
     Незадолго  до рассвета  мы сидели на террасе  кафе "Дом". Обычно  в это
время, когда ночь  почти на исходе,  постепенно возрастающее возбуждение ван
Нордена  достигает  апогея. Он думает  о женщинах, которых упустил в течение
вечера, и о тех "постоянных", которым только свистнуть, но ими он уже сыт по
горло. Он опять вспоминает свою "шлюху из Джорджии", которая последнее время
не дает ему покоя и просит, чтобы он разрешил  ей пожить у него в  номере --
хотя бы до тех пор, пока она не найдет себе работу. "Я ничего не имею против
того, чтоб иногда ее подкормить, -- говорит он. -- Но взять ее на постоянное
жительство я  не могу... как же тогда я буду приводить других баб?"  Что его
особенно расстраивает, так это ее  худоба. "С ней спать  -- все равно что со
скелетом, -- говорит он. -- Дня два  назад я взял ее к себе -- из жалости --
и что, ты думаешь, эта  ненормальная сделала? Она побрилась, ты понимаешь...
ни волоска между ногами. У тебя когда-нибудь была женщина с бритой п...? Это
безобразно. Ты не согласен? К тому  же смешно. Да и дико. Это уже не п..., а
ракушка какая-то".  Его любопытство было настолько  велико, рассказывает ван
Норден, что  он не  поленился и вылез  из постели, чтобы найти электрический
фонарик.  "Я заставил ее раскрыть  эту штуку и направил туда луч.  Тебе надо
было  меня видеть... прекомичная была  сценка. Я  до  того увлекся, что даже
забыл  про  бабу. Никогда  в  жизни я не рассматривал п... так  внимательно.
Можно было  подумать, что я никогда  ее раньше  не видел.  И  чем  больше  я
смотрел, тем менее интересной  она мне казалась. Просто видишь, что ничего в
ней нет интересного,  особенно когда все  кругом выбрито. Так хоть  какая-то
загадочность. Потому-то статуи и оставляют  тебя холодным. Только один раз я
видел  статую  с  настоящей п...  У Родена. Посмотри как-нибудь...  такая, с
широко расставленными ногами. Я даже не помню, была  ли у нее голова. Только
п... Ужасное зрелище! Дело  в том, что все  они одинаковы. Когда видишь их в
одежде, чего только не воображаешь; наделяешь их  индивидуальностью, которой
у них конечно  же нет. Только щель  между ногами,  но ты  заводишься от нее,
хотя на самом деле  и не очень-то на нее смотришь. Ты просто знаешь, что она
там, и только и думаешь, как бы закинуть туда палку;
     собственно, это даже и не ты думаешь, а твой пенис. Но все это иллюзия.
Ты загораешься от ничего.. от щели, с волосами или без  волос. Она настолько
бессмысленна, что я смотрел как  завороженный. Я  изучал ее минут десять или
даже больше.  Когда  ты смотришь на нее  вот так,  совершенно отвлеченно,  в
голову  приходят  забавные  мысли.   Вся   эта  тайна  пола...  а  потом  ты
обнаруживаешь, что  это  ничто, пустота. Подумай, как было  бы забавно найти
там губную гармонику... или календарь!  Но там  ничего нет... ничего. И  вот
это-то и  противно. Я чуть не свихнулся... Угадай,  что я после  всего этого
сделал. Я поставил ей быстрый пистон и повернулся задом... Взял книгу и стал
читать... Из книги, даже самой плохой, всегда можно что-нибудь почерпнуть, a
п... -- это, знаешь ли, пустая трата времени..."
     Заканчивая  свой  монолог,  ван  Норден  замечает проститутку,  которая
подмигивает  нам.  Без малейшего  перехода  или подготовки  он говорит  мне:
"Послушай, а что, если мы переспим с ней? Это не очень дорого... она возьмет
нас  обоих за  те же деньги". И, не  дожидаясь ответа, поднимается и  идет к
ней.  "Все в  порядке.  Допивай пиво. Она голодная. Все равно  сейчас мы  не
найдем ничего другого... Она  возьмет нас обоих за пятнадцать франков. Пошли
ко мне -- так будет дешевле".
     По  дороге  в  гостиницу   девица  так   дрожит   от  холода,   что  мы
останавливаемся  и  заказываем ей  кофе.  Она  оказалась  довольно  скромным
существом  и совсем недурна собой.  Вероятно, она знает ван Нордена и знает,
что от него ничего, кроме обещанных пятнадцати франков, не получишь. "Помни
 --  у тебя нет денег",  --  говорит он мне вполголоса. У меня действительно нет
ни сантима,  и потому  я  не совсем его понимаю. Но тут он громко  добавляет
по-английски: "Ради Бога, прикинься, что мы без гроша. Не размякай, когда мы
придем  ко  мне. Она будет стараться вытянуть из нас  прибавку, я  знаю  эту
б...! Ее  можно было бы подрядить  и за десять франков,  если  б  я захотел.
Зачем сорить деньгами?"
     --  Твой  друг,  наверное,   большой  скаред?.  --   спрашивает  девица
по-французски, очевидно, догадываясь о теме нашего разговора.
     -- Ничего подобного. Он очень щедрый, -- говорю я.

     Она качает головой и смеется:
     -- Я  хорошо знаю этого типа. И тут же начинает обычную душераздирающую
повесть  про больницу, неоплаченную квартиру и ребенка в деревне. Однако она
не пересаливает -- ей известно, что все  равно наши  уши крепко  запечатаны.
Просто она не может отключиться от своих несчастий -- это у нее точно камень
внутри, который она перекатывает с места  на место. Мне она нравится. Только
бы она нас не заразила...
     Когда мы приходим к ван Нордену, она начинает свои приготовления.
     --  Слушайте, нет  ли у вас хоть  сухарика? -- спрашивает она,  сидя на
биде. Ван Норден смеется.
     -- Хвати глоточек этого, -- говорит он, подавая ей бутылку.
     Но она не хочет вина и объясняет, что у нее и так расстроен желудок.
     -- Ее обычные штучки, -- говорит  мне  по-английски  ван  Норден. -- Не
давай ей себя  разжалобить.  Но все-таки  лучше бы она говорила о чем-нибудь
другом. Как, к черту, можно распалиться с голодной б...?
     Совершенно верно! Ни у  меня, ни  у него нет ни  малейшего желания, а о
ней и говорить  нечего. Ждать от нее  хотя бы искры страсти можно с таким же
успехом, как ждать, что  на  ней  окажется  бриллиантовое  ожерелье.  Но тут
замешаны пятнадцать франков,  и ни у нее, ни у  нас уже нет хода  назад. Это
как  война.  Во  время  войны все мечтают о мире,  но  ни у кого  не хватает
мужества сложить оружие и сказать: "Довольно! Хватит с меня!"
     Да, это действительно так, я не могу отключиться от сравнения с войной,
наблюдая,  как проститутка  старается выжать  из меня  хоть какое-то подобие
страсти,  и  я понимаю,  каким  никудышным солдатом я  был  бы, если  бы  по
глупости попал на фронт. Случись такое,  я б плюнул на все -- на совесть, на
честь,  -- лишь бы выбраться из этого капкана. К тому же у меня попросту нет
вкуса к  таким вещам, а  тут  уж ничего не поделаешь. Но проститутка  думает
только о пятнадцати  франках,  она  не дает мне забыть  о них, напротив, она
побуждает меня к борьбе за них.  Но как можно заставить человека идти в бой,
если  у  него  нет  ни малейшей охоты воевать?  Есть  трусы,  из  которых не
сделаешь героев, даже перепугав их насмерть. Не исключено, что у них слишком
развитое воображение. Есть люди, которые  не живут  настоящим, их  мысли или
отстают, или  забегают вперед. Мои мысли  постоянно сосредоточены на  мирном
договоре. Я  не  могу  по забыть,  что все эти неприятности  начались  из за
пятнадцати  франков.  Пятнадцать франков.  Да  что  мне  в  этих  пятнадцати
франках?! Тем более что они даже и не мои.
     Ван  Норден  относится  к  происходящему более  здраво.  Ему  тоже  уже
наплевать на  пятнадцать франков, но сама  ситуация  увлекает его.  В  конце
концов  на  карту поставлено  его мужское  самолюбие,  достоинство самца,  а
пятнадцать франков  все  равно потеряны, независимо от  того,  выйдет у  нас
что-нибудь или нет. Однако  на карту поставлено и еще кое-что -- может быть,
не только мужское самолюбие, но и сила воли.
     Когда  я смотрю  на  ван  Нордена,  взбирающегося  на проститутку,  мне
кажется, что  передо мной буксующая машина.  Если чья-то  рука  не  выключит
мотор,  колеса будут крутиться впустую до бесконечности. Зрелище этих двоих,
сношающихся,  точно коза с козлом, без малейшей искры страсти, трущихся друг
о друга без всякого смысла,  кроме смысла, заложенного в пятнадцати франках,
заглушает  во  мне все  чувства,  кроме одного --  какого-то нечеловеческого
любопытства. Девица лежит  на краю постели, и согнувшийся над ней ван Норден
похож на сатира.  Я сижу в кресле позади него и с холодным научным интересом
наблюдаю за  их  движениями,  и  мне  все равно, даже  если  они  будут  так
двигаться бесконечно. Они, в сущности,  ничем не отличаются от  тех безумных
машин,  что  выбрасывают  ежедневно миллионы,  биллионы,  триллионы газет  с
кричащими бессмысленными заголовками. Однако работа  безумной  машины все же
разумней и интересней, чем работа этих двоих -- работа, в результате которой
в мир являются новые люди. Мой интерес к ван  Нордену  и его партнерше равен
нулю; но если бы вот так, усевшись в кресло, я мог наблюдать за всеми парами
на земном шаре, занятыми  тем  же делом, что и  они,  мне едва  ли  стало бы
интереснее.  Я  не  уловил  бы  разницы  между  этим  занятием,  дождем  или
извержением вулкана. Все это явления одного порядка, если в этом трении друг
о друга нет даже намека на чувство, нет какой-то человеческой осмысленности.
Право, машина мне интереснее. Эти двое тоже  напоминают машину, но машину, у
которой соскочила шестеренка, только человеческая рука может им  помочь.  Им
необходим механик.
     Став  на  колени за ван Норденом,  я проверяю машину более внимательно.
Девица  поворачивает  голову  и  бросает  на  меня  отчаянный  взгляд.  "Это
бесполезно... -- говорит она.  -- Невыносимо". Слыша  эти слова,  ван Норден
начинает работать с удвоенной энергией, совершенно как старый козел. Упрямый
идиот, он  скорее  сломает  рога, чем отпустит  свою жертву.  К  тому  же он
начинает злиться на меня, потому что я щекочу ему крестец.
     -- Ради бога, Джо, остановись. Ты убьешь ее так!
     -- Оставь  меня  в  покое,  --  огрызается  он. --  Я только  что почти
спустил!
     Его решительный тон и поза снова напоминают  мне мой сон. Только сейчас
мне кажется, что палка от метлы, которую  он, уходя,  так спокойно подхватил
под мышку,  потеряна  навсегда.  То,  что  я  вижу сейчас,  --  это  как  бы
продолжение сна, его вторая глава: тот же ван Норден, но уже без мистической
дели. Он  как тот  герой,  что  вернулся  с  войны, несчастный, искалеченный
полуидиот,  увидевший  в  реальности  свою  мечту.  Когда он  садится,  стул
разваливается под ним; когда  он входит в  комнату,  она оказывается  пуста;
когда он кладет что-нибудь в рот, во рту остается противный привкус. Все как
раньше,  ничто  не изменилось, все элементы те же, и  мечта не отличается от
реальности. Только  пока  он  спал,  кто-то украл  его тело. Он  как машина,
выбрасывающая миллионы  и  биллионы  газет  каждый  день,  газет,  заголовки
которых кричат о катастрофах,  революциях, убийствах,  взрывах и авариях. Но
он ухе ничего не чувствует. Если кто-нибудь не выключит мотор, он никогда не
узнает,  что такое смерть, --  нельзя умереть,  если твое тело украдено.  Ты
можешь взгромоздиться на шлюху и продолжать свое дело, как упрямый козел, до
бесконечности;
     все  равно искра  чувства не  появится  без вмешательства  человеческой
руки.  Кто-то должен  запустить руку в  машину  и  отрегулировать ее,  чтобы
шестеренки  стали на место. Кто-то, кто сделает это, не надеясь на награду и
не думая о потерянных пятнадцати франках;
     кто-то, чья грудь настолько  слаба, что, если на  нее повесить  медали,
она  прогнется. И кто-то  должен накормить  умирающую  от голода  девку,  не
боясь,  что ее придется  кормить снова и снова. Иначе  вся  эта ерунда будет
длиться бесконечно. Другого выхода нет...
     Я лизал задницу заведующему редакцией целую неделю (это  здесь принято)
и получил место Пековера.
     Должен предупредить с самого начала -- я ни  на  что не жалуюсь. Но это
похоже на  сумасшедший дом, где вам разрешили  мастурбировать до конца ваших
дней.  Весь мир приносят вам  на подносе, и все, что от  вас  требуется, это
ставить знаки препинания в описаниях несчастий. Должен быть  какой-то другой
мир,  кроме этого болота, где все свалено в кучу. Не  могу себе представить,
что  это за  царствие  небесное, о котором  так  мечтает  все  человечество.
Лягушачье, наверное. Тухлый воздух, тина, кувшинки, гниющая  вода. Сиди себе
на листьях кувшинок и квакай спокойно весь день. Я думаю, царствие небесное
 --  это что-то в таком роде.
     Все  катастрофы,  которые  я  корректирую,  оказывают  на   меня  самое
благотворное действие. У меня прививки против всех болезней, всех катастроф,
всех горестей, всех несчастий.
     Самое страшное для корректора -- это угроза  остаться без работы. Когда
мы собираемся вместе, вопрос: "Что вы будете делать, если потеряете работу?"
 --  повергает нас в ужас. Конюху, убирающему  навоз,  кажется, что нет ничего
страшнее,  чем мир без лошади.  Любая попытка объяснить  ему, как безобразно
существование человека, всю жизнь  сгребающего горячее дерьмо,  -- идиотизм.
Человек может  полюбить навоз, относиться к нему с  нежностью, если от этого
зависят его благополучие и счастье.
     Эту  жизнь,  которая  была  бы для  меня горчайшим из унижений,  будь я
человеком с  самолюбием, гордостью, запросами и т.д.,  -- эту жизнь я сейчас
приветствую, как  калека  приветствует  смерть,  приветствую,  как  царствие
небесное,  где нет  болезней и  нет  ужаса перед  концом. Все, что  от  меня
требуется  в  этом  нереальном  мире,  --  орфография  и  пунктуация.  Пусть
происходит что угодно -- главное, чтобы об этом было рассказано без ошибок.
     Я должен  был  объехать  вокруг  света,  чтобы  найти  такое удобное  и
приятное  место. То, что со  мной происходит, кажется почти невероятным. Мог
ли я предвидеть в Америке, где вам втыкают в  задницу ракеты,  чтобы придать
бодрости  и  храбрости, что самое  идеальное  занятие  для  человека  с моим
темпераментом  --  это  охотиться  за орфографическими  ошибками? В  Америке
человек  думает только  о том, как ему стать президентом Соединенных Штатов.
Там каждый -- потенциальный президент. Здесь каждый -- потенциальный нуль, и
если вы становитесь чем-нибудь или кем-нибудь, это чистая случайность, чудо.
Здесь  тысяча шансов против одного, что вы  никогда не выберетесь  из родной
деревни. Тысяча шансов против одного, что вам оторвет ноги или вы останетесь
без  глаз. Впрочем,  может случиться чудо, и тогда  вы будете  генералом или
вице-адмиралом. Выходит, что все шансы здесь -- против вас, но то, что у вас
почти нет надежд, делает жизнь особенно приятной.
     Мир без надежд, но и без уныния. Это как бы  новая религия, в которую я
перешел и теперь каждый вечер ставлю свечи перед Мадонной. Не знаю, что бы я
выиграл, если  б  меня сделали редактором  этой газеты или  даже президентом
Соединенных Штатов. Я в безнадежном  тупике -- и чувствую себя в нем уютно и
удобно.
     Время от времени я получаю телеграммы от Моны, которая сообщает о своем
приезде  на  очередном пароходе. В конце  каждой телеграммы --  "Подробности
письмом".  Это продолжается  уже девять месяцев, но я не нахожу  ее имени  в
списках пассажиров, а  гарсон ни  разу  не приносил мне писем  на серебряном
подносе.  Я  ухе  перестал на все  это  реагировать. Если Мона  когда-нибудь
приедет, пусть ищет меня  на первом этаже, за туалетом. Вероятно, она  сразу
же скажет, что сидеть  рядом с уборной негигиенично.  Первое, о чем начинает
говорить   американка  в  Европе,  это  санитарные   условия,  или,  точнее,
отсутствие таковых. Они  не могут представить себе рая без водопровода. Если
они находят клопа,  то готовы  писать жалобу в  Торговую палату. Как  я могу
объяснить ей,  что мне  здесь очень нравится? Она скажет,  что  я становлюсь
дегенератом. Я знаю ее наизусть. Она будет искать ателье  с  садом и конечно
же с ванной. Ей хочется быть бедной на романтичный лад. Я знаю ее. Но на сей
раз я готов ко всему.
     Бывают,  однако,  солнечные дни,  когда  я схожу  с наезженной колеи  и
начинаю жадно  думать о Моне. Бывают дни,  когда,  несмотря на  мою  упрямую
удовлетворенность  собственной  жизнью,  я  начинаю  думать  об иной  жизни,
начинаю  представлять себе, что  было  бы, будь  рядом  со мной  беспокойное
молодое  существо. Беда в  том, что я почти забыл, как она выглядит и что  я
чувствовал, когда держал ее в своих объятьях. Все, что относится к прошлому,
словно  опустилось  на дно  морское;  у меня  есть воспоминания,  но  образы
утратили  свою живость, стали мертвыми и ненужными, как  изъеденные временем
мумии,  застрявшие в  сыпучих песках. Припоминая свою жизнь  в  Нью-Йорке, я
вижу  лишь  страшные,  покрытые  плесенью  обломки.  Мне  кажется,  что  мое
собственное  существование  уже  закончилось,  но  где  именно,  я  не  могу
установить. Я  уже не  американец, не нью-йоркец, но еще менее европеец  или
парижанин. Я ничему не  предан, у меня нет ни перед кем ответственности, нет
ненависти, нет  забот, нет предубеждений и нет страстей.  Я  -- ни "за",  ни
"против". Я нейтрален.
     В  бистро "Мсье Поль", которое находится поблизости от редакции, задняя
комната отведена специально для журналистов, и здесь мы  можем есть и пить в
кредит.  Это приятная маленькая комната с опилками на полу и с мухами во все
времена  года. Когда я говорю,  что она предназначена для журналистов, я  не
хочу сказать, что они едят здесь в уединении;
     напротив, они имеют удовольствие общаться, притом самым тесным образом,
с  проститутками  и  их  "котами", которые  составляют значительный  процент
клиентуры мсье Поля. Это обстоятельство вполне устраивает  газетчиков, вечно
рыщущих  в поисках новой юбки,  потому что даже  те, у  кого есть постоянные
французские девочки, не прочь  переспать иной раз на  стороне. Главное, чего
они боятся, -- как бы не подцепить какую-нибудь венерическую болезнь; иногда
в  редакции начинается настоящая эпидемия, поскольку все они спят  с одной и
той же шлюхой. Во всяком  случае, приятно  видеть,  как жалко .они  выглядят
рядом  с  сутенером,  который ведет  по сравнению с  ними  роскошную  жизнь,
несмотря на превратности своей профессии. Я надеюсь, вы согласитесь со мной,
что сутенер -- тоже человек.  Не забывайте,  что  у сутенера свои горести, и
печали.  Может  быть,  это не  слишком  приятно --  склоняясь  над жененной,
ощущать  дыхание  другого  мужчины? Может быть, если все  твое состояние три
франка,  а все  имущество --  две  белых собаки, --  может,  это лучше,  чем
целовать истрепанные губы? Держу пари, что, когда она притягивает его к себе
и  умоляет о любви, которую только он и может дать ей, --  держу пари, что в
этот момент он  борется, как дьявол, чтобы разгромить полк,  прошедший между
ее ногами. Может быть,  обхватив в темноте ее  тело и пытаясь сыграть на нем
новую мелодию, он не просто удовлетворяет свою страсть или свое любопытство,
но  сражается  в  одиночку  с  невидимой армией, взявшей  приступом  ворота,
армией, которая прошла по ней, растоптав и оставив ее голодной -- настолько,
что даже Рудольф Валентино не смог бы утолить подобный голод.
     Вот  о чем я  часто  думаю, сидя в своем закутке  и разбирая  сообщения
агентства  "Ава" или  распутывая  ленты  телеграмм  из  Чикаго,  Лондона или
Монреаля.
     В  синеве  электрической  зари  ореховая  скорлупа  кажется  бледной  и
раздавленной; на монпарнасском берегу водяные лилии гнутся и ломаются. Когда
предутренний  отлив  уносит  все,  кроме  нескольких  сифилитичных  русалок,
застрявших  в тине,  кафе "Дом" напоминает ярмарочный тир  после урагана.  В
течение следующего часа стоит мертвая тишина. В  этот час смывают блевотину.
Потом внезапно  деревья начинают кричать. С одного конца бульвара до другого
вскипает безумная песнь. Она как звонок на бирже, возвещающий о ее закрытии.
Все оставшиеся мечты сметаются прочь. Наступает время последнего опорожнения
мочевого пузыря. В город медленно, как прокаженный, вползает день...
     В кафе "Авеню",  куда я зашел перекусить,  женщина с громадным  животом
старается завлечь  меня своим интересным положением. Она предлагает  пойти в
гостиницу  и  провести там  часик-другой. Впервые ко мне пристает беременная
женщина. Я уже почти согласен. По ее словам,  она сразу, как только  родит и
передаст ребенка  полиции, вернется  к  своей  профессии.  Заметив, что  мой
интерес ослабевает,  женщина  берет  мою руку и  прикладывает  к  животу.  Я
чувствую, как там  что-то шевелится, но именно это и отбивает у  меня всякую
охоту.  Нигде в  мире  мне  не доводилось  видеть таких неожиданных  уловок,
предназначенных  для  разжигания   мужской   похоти,   как  в  Париже.  Если
проститутка  потеряла  передний  зуб,  или глаз,  или ногу,  она  все  равно
продолжает  работать.  В Америке  она  бы  умерла с  голоду.  Там  никто  не
соблазнился бы ее уродством. В Париже -- наоборот. Здесь отсутствующий  зуб,
гниющий  нос или выпадающая матка. усугубляющие  природное уродство женщины,
рассматриваются  как  дополнительная  изюминка.  могущая  возбудить  интерес
пресыщенного мужчины.
     Конечно,  я говорю сейчас  о  мире  больших  городов,  о  мире мужчин и
женщин, из  которых  машина  времени выжала  все соки до  последней капли; я
говорю  о жертвах современного прогресса, о  той  груде костей  и галстучных
запонок, которые художнику так трудно облепить мясом.
     Только  позже,  днем, попав в галерею на рю де  Сэз и оказавшись  среди
мужчин  и  женщин  Матисса,  я  снова  обрел   нормальный  мир  человеческих
ценностей.  На  пороге огромного зала  я замираю  на миг  --  так ошеломляет
торжествующий  цвет подлинной  жизни.  Это торжество непременно выливается в
песню или поэму  и разрывает в  клочья  привычную серость  нашего  мира. Мир
Матисса настолько реален, настолько полон, что у меня перехватывает дыхание.
     В  каждой  поэме,  созданной  Матиссом,  --  рассказ  о  теле,  которое
отказалось подчиниться неизбежности смерти. Во всем разбеге  тел Матисса, от
волос  до  ногтей, отображение  чуда существования, точно какой-то потаенный
глаз в поисках наивысшей реальности заменил все поры тела  голодными зоркими
ртами.  Матисс  -- веселый мудрец, танцующий  пророк,  одним  взмахом  кисти
сокрушающий  позорный  столб, к  которому человеческое  тело привязано своей
изначальной греховностью. Матисс --  художник, который знает -- если  вообще
существует кто-либо, наделенный подобным  магическим даром, -- как разложить
человеческую фигуру на  составляющие; и у него достало смелости пожертвовать
гармонией линий во имя  биения  пульса и тока крови; он не боится выплеснуть
свет своей души на клавиатуру красок.
     Мир все больше и больше напоминает сон энтомолога.  Земля соскальзывает
с  орбиты,  меняя ось; с севера сыплются  снега  иссиня-стальными  заносами.
Приходит новый ледниковый период, поперечные черепные швы зарастают, и вдоль
всего плодородного пояса умирает зародыш жизни, превращаясь в мертвую кость.
     В самом центре  разваливающегося колеса -- Матисс. И он будет вращаться
даже  после  того, как  все,  из чего это  колесо было сделано, разлетится в
прах.
     Обои,  которыми ученые  обклеили  мир  реальности, свисают  лохмотьями.
Огромный бордель, в  который они  превратили мир, не нуждается  в декорации;
все, что здесь требуется, -- это хорошо действующий водопровод. Красоте, той
кошачьей красоте, которая держала нас  за яйца в Америке, пришел конец.  Для
того  чтобы   понять   новую  реальность,   надо  прежде   всего   разобрать
канализационные трубы, вскрыть гангренозные  каналы мочеполовой  системы, по
которой  проходят  испражнения  искусства.  Перманганат  и  формальдегид  --
ароматы сегодняшнего дня. Трубы забиты задушенными эмбрионами.
     Мир Матисса  с  его  старомодными спальнями все еще  прекрасен.  Я хожу
среди этих созданий, чьи поры дышат и чей быт так же солиден и устойчив, как
свет,  и  это бодрит меня.  Я  выхожу  на  бульвар  Мадлен, где  проститутки
проходят мимо меня, шурша  юбками,  и  острейшее ощущение  жизни захватывает
меня,  потому что уже один их вид заставляет меня волноваться. И дело  вовсе
не в том, что они экзотичны или хороши собой. Нет, на бульваре Мадлен трудно
найти красивую  женщину.  Но у Матисса в магическом прикосновении его  кисти
сосредоточен  мир,  в  котором  одно  лишь  присутствие женщины  моментально
кристаллизует  все  самые   потаенные   желания.  И  встреча   с   женщиной,
предлагающей  себя возле  уличной уборной,  обклеенной  рекламой  папиросной
бумаги, рома, выступлений акробатов и предстоящих скачек, встреча с ней там,
где зелень  деревьев  разбивает тяжелую массу стен и  крыш, впечатляет меня,
как никогда, потому что это впечатление родилось там,  где кончаются границы
известного нам мира.  В  темных углах кафе, сплетя руки и истекая  желанием,
сидят  мужчины  и  женщины;  недалеко  от  них  стоит  гарсон в  переднике с
карманами,  полными медяков; он  терпеливо ждет перерыва, когда  он  наконец
сможет  наброситься  на  свою жену  и терзать  ее.  Даже  сейчас, когда  мир
разваливается, Париж  Матисса  продолжает  жить  в  конвульсиях  бесконечных
оргазмов,  его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья  спутаны,
как свалявшиеся волосы. Колесо  на  вихляющейся оси  неумолимо катится вниз;
нет ни тормозов, ни  подшипников, ни резиновых  шин. Оно разваливается у вас
на глазах, но его вращение продолжается...


        8

     Я иногда спрашиваю себя, что  так привлекает ко мне людей с вывихнутыми
мозгами:  неврастеников,  невротиков,  психопатов и  в  особенности  евреев?
Вероятно, в  здоровом пееврее есть что-то  такое, что возбуждает  еврея, как
вид кислого ржаного хлеба. Взять хотя бы Молдорфа, который, по словам Бориса
и Кронстадта,  сделал из  себя Бога. Этот маленький  гаденыш ненавидел  меня
жгучей  ненавистью, но не мог без меня  обойтись. Он периодически являлся за
получением   своей  дозы  оскорблений   --   они  на  него  действовали  как
тонизирующее. Правда, вначале я  был терпелив с ним  --  как-никак он платил
мне  за то, что я его слушал. И  если  я  не проявлял особой симпатии, то по
крайней мере умел слушать молча, когда  пахло обедом  и небольшой  суммой на
карманные расходы. Потом я понял, что он мазохист,  и стал  время от времени
открыто  над  ним  смеяться;  это действовало  на  него, точно  удар хлыста,
вызывая  новый  бурный  прилив  горя  и отчаяния.  Вероятно,  все между нами
обошлось бы мирно, если  бы он не взял на себя роль защитника  Тани. Но Таня
еврейка, и потому  это было для него этическим  вопросом. Он хотел,  чтобы я
оставался с мадемуазель  Клод, к которой, должен признаться, я по-настоящему
привязался. Он иногда давал мне деньги, чтоб я мог с ней спать. Но потом  он
понял, что я неисправимый развратник.
     Я  упомянул сейчас Таню, потому что она недавно вернулась  из России --
несколько дней назад. Она  ездила одна, Сильвестр оставался в Париже,  чтобы
получить работу.  Он  окончательно бросил литературу и посвятил  свою  жизнь
новой  Утопии. Таня  хотела, чтобы я поехал  вместе с ней в  Россиию,  лучше
всего в Крым, и начал там новую жизнь. Мы устроили  славную попойку у Карла,
где и обсуждали эти планы. Меня интересовало, чем  бы я мог там зарабатывать
себе на жизнь -- мог бы я,  например,  стать там корректором?  Таня сказала,
что об этом я не должен  беспокоиться --  работа непременно найдется, если Я
буду   серьезным  и  искренним.  Я  попытался  сделать  серьезное  лицо,  но
получилось что-то трагическое.  В России не нужны печальные лица, там хотят,
чтобы  все были бодры, полны энтузиазма,  оптимизма и  жизнерадостности. Для
меня это звучало так, будто речь шла об  Америке. Но от природы  мне не дано
такого энтузиазме. Конечно,  я  не сказал об этом Тане,  но тайно я  мечтал,
чтобы меня оставили в покое в моем закутке, пока не начнется война.  Вся эта
затея с Россией  слегка расстроила  меня. Таня  пришла  в такой раж, что  мы
прикончили полдюжины бутылок дешевенького винца. Карл прыгал вокруг нас, как
блоха. Он достаточно еврей, чтобы  потерять голову при мысли о  России. Карл
требовал, чтобы мы с Таней немедленно поженились. "Сейчас же! -- кричал он.
 --  Вам нечего терять!" Он даже придумал предлог, чтобы куда-то уйти на время
и дать нам возможность воспользоваться его кроватью. Таня тоже хотела этого,
но Россия настолько  заслонила для нее все остальное, что она растратила это
время  на  разговор, отчего я стал нервным  и раздражительным.  Но,  так или
иначе, пора было поесть и идти на работу. Мы  забрались  в такси на бульваре
Эдгара  Кипе.  Это был великолепный час для  прогулки по  Парижу в  открытой
машине,  а  вино, которое булькало  в наших животах, делало ее еще приятнее.
Для меня все это тоже было как сон: моя рука была  под Таниной блузкой,  и я
сжимал  ее  грудь. Я  видел под  мостами  воду  и баржи, а  вдали  Нотр-Дам,
точь-в-точь как на открытках, и думал  о том, что чуть не попался на удочку.
Но даже пьяный я твердо знал, что никогда не променяю всю  эту круговерть ни
на Россию, ни на рай  небесный или земной.  Стоял чудесный день, и я думал о
том,  что  скоро  мы  наедимся  до  отвала  и  закажем   что-нибудь  этакое,
какое-нибудь  хорошее  крепкое вино,  которое утопит  в  нас всю эту русскую
чушь. С такими  женщинами,  как Таня, в полном  соку, надо  быть осторожным.
Иначе они могут стащить с вас штаны прямо в такси.
     Теперь,  когда  Таня снова в Париже, когда у  меня есть  работа,  когда
можно  предаваться  пьяным  разговорам  о  России  и  еженощным прогулкам по
летнему Парижу, жизнь приняла приятный оборот. Я  встречался  с Таней  почти
каждый  день  около пяти  часов,  чтобы  выпить стаканчик  "порто", как  она
называла  портвейн. Я позволял ей таскать меня в  неизвестные мне места -- в
шикарные  бары вокруг Елисейских  полей,  где звуки джаза и стонущие детские
голоса  певцов  исходили,  казалось,  прямо  из  стен,  отделанных  панелями
красного  дерева.  Даже  когда вы  шли  в туалет, эта  сочная  вязкая музыка
следовала за вами, проникая через вентиляционные отверстия и превращая все в
какой-то сон, сотворенный из разноцветных мыльных пузырей. Пока Таня болтала
о России,  о будущем, о любви и т.д., я  часто думал  о  самых  неподходящих
вещах -- о  том,  как  бы я чувствовал  себя,  если  бы мне  пришлось  стать
чистильщиком  обуви  или служителем в уборной. Наверное, потому,  что всюду,
куда меня  таскала  Таня, было так  уютно и я не мог  представить  себе, что
превращусь в трезвого и согбенного старца... нет, мне всегда казалось, что и
в будущем, каким бы
     .оно ни было,  сохранится та атмосфера, в которую я погружен сейчас, --
та же музыка, позвякивание  стаканов и  аромат духов,  исходящий  от  каждой
соблазнительной  попки и заглушающий  обычный  смрад жизни,  даже  тот,  что
внизу, в уборной.
     Как ни странно, бесконечное  хождение по шикарным барам вместе с  Таней
совершенно меня  не испортило. Расставаться с  ней было  тяжело, это правда.
Обычно я заводил ее в маленькую церковку недалеко от редакции, и там, стоя в
темноте под лестницей, мы обнимались в последний раз. Она всегда шептала:
     "Господи, что я теперь буду делать?" Таня хотела, чтобы я бросил работу
и день и ночь занимался с ней .любовью; она даже перестала говорить о России
 --   ведь мы были  вместе.  Но  стоило  нам расстаться,  как в голове у  меня
прояснялось.  Совершенно  другая  музыка,  не  такая   дурманящая,  но  тоже
приятная, встречала  меня, как только я открывал  дверь. И другие духи -- не
такие экзотические, но зато ( слышные повсюду: смесь пота и пачулей, которой
пахло  от  рабочих.  Приходя  под  хмельком, как это чаще  всего  бывало,  я
чувствовал что теряю высоту.  Обычно я  направлялся  прямо  в уборную -- это
слегка освежало меня.  Там было прохладнее,  или, скорее, звук льющейся воды
создавал  эту  иллюзию.  Уборная заменяла  мне  холодный  душ,  возвращала к
действительности. Чтобы попасть туда, надо было  пройти мимо переодевавшихся
рабочих-французов. Ну и вонь  же шла от них, от этих козлов, несмотря на то,
что  их  труд  хорошо оплачивался.  Они стояли  здесь, бородатые,  в длинных
подштанниках -- нездоровые,  истощенные  люди  со свинцом в крови. В уборной
можно было  познакомиться  с  плодами  их  раздумий  -- стены  были  покрыты
рисунками и  изречениями,  по-детски  похабными и  примитивными, но  в общем
довольно веселыми  и симпатичными.  Чтобы добраться  до  некоторых  из  этих
надписей, пришлось бы принести лестницу, но, пожалуй, это стоило бы сделать
 --  даже  из  чисто психологических соображений. Иногда,  пока я  мочился,  я
думал  о том, какое впечатление вся эта литература  произвела бы на шикарных
дам,  которых я  видел входящими  и выходящими из  великолепных туалетов  на
Елисейских  полях.  Любопытно, так  ли  бы они задирали свои хвосты,  если б
знали, что о них здесь думают? Наверное, они живут в мире из бархата и газа.
По крайней мере  такое  впечатление они создают, шурша  мимо вас  в  облаках
благоухания. Конечно,  кое-кто  из них  не  всегда был столь благороден,  и,
проплывая мимо вас, они  попросту рекламируют свой товар. И, возможно, когда
они  остаются наедине с самими собой  в  своих будуарах,  с их губ срываются
очень странные слова, потому что их мир, да и всякий другой, состоит главным
образом  из  грязи  и  погани, вонючей,  как помойное  ведро,  --  только им
посчастливилось прикрыть его крышкой.
     Как я уже говорил, мои ежедневные шатания по барам с Таней не оказывали
на меня плохого  действия.  Когда случалось выпить лишнего,  я засовывал два
пальца в глотку: у корректора должна  быть ясная голова -- ведь для  поисков
пропущенной запятой нужна большая сосредоточенность, чем для  рассуждений  о
философии  Ницше.  У  пьяного воображение  может разыграться самым блестящим
образом, но в корректуре блеска не требуется. Даты, дроби и точки с занятыми
 --   вот что  важно. Но они-то и ускользают  от вас, когда  голова  не варит.
Время  от  времени я пропускал серьезные ошибки, и  если бы я не научился  с
самого начала лизать жопу главному корректору, меня  бы давно уже выгнали. Я
начал  разыгрывать из себя полного кретина, что здесь очень ценилось. Иногда
я подходил к старшему корректору  и, чтобы польстить ему, спрашивал значение
того  или другого  слова. Мое единственное несчастье состояло в том,  что  я
знал слишком много. Это вылезало наружу, несмотря на все мои старания.  Если
я приходил на работу с книгой под мышкой,  он немедленно замечал это и, если
книга была хорошая, становился язвительным.  Я никогда не хотел  сознательно
его  поддеть; я  слишком дорожил своей работой, чтоб добровольно набрасывать
себе петлю на шею. Тем  не  менее очень трудно  разговаривать с человеком, с
которым   у  вас  нет  ничего  общего,  и  не  выдать  себя,  даже  если  вы
ограничиваетесь односложными словами.
     В  результате  я обзавелся  небольшим  неврозом.  Стоило  мне  глотнуть
свежего воздуха, я словно с цепи срывался, причем тема разговора не имела ни
малейшего значения.  Когда  мы  рано  утром  начинали  путь на  Монпарнас, я
немедленно направлял на нее пожарный шланг  своего  красноречия, и скоро  от
этой темы оставалось одно воспоминание. Особенно я любил говорить о вещах, о
которых никто из нас  не имел ни  малейшего представления. Я  развил в  себе
легкую форму сумасшествия -- кажется, она называется "эхолалия". Я готов был
говорить обо всем, о чем шла речь  в последней верстке. И  вот что смешно: я
могу исколесить в воображении весь  мир, но мысль об Америке не приходит мне
в голову. Она для меня дальше, чем потерянные континенты, потому что сними у
меня  есть какая-то  таинственная  связь,  но  по  отношению к Америке  я не
чувствую  ничего.  Правда, порой  я  вспоминаю  Мону,  но не как личность  в
определенном разрезе  времени  и пространства,  а  как  что-то  отвлеченное,
самостоятельное, как  если  бы она  стала  огромным  облаком  из  совершенно
забытого прошлого. Я  не  могу себе позволить долго  думать о ней, иначе мне
останется только прыгнуть с моста.  Странно. Ведь я совершенно примирился  с
мыслью,  что проживу свою жизнь без Моны,  но даже мимолетное воспоминание о
ней пронзает меня до мозга костей, отбрасывая назад в ужасную грязную канаву
моего безобразного прошлого.
     Вот уже семь лет день  и ночь я хожу с  одной только  мыслью  -- о ней.
Если бы христианин был так же верен своему Богу, как я верен ей, мы все были
бы Иисусами. Днем  и  ночью  я думал только  о  ней, даже когда изменял. Мне
казалось, что я  наконец освободился от нее, но это не так;  иногда, свернув
за угол, я внезапно узнаю маленький садик -- несколько деревьев и скамеек,
 --  где  мы  когда-то стояли  и ссорились, доводя  друг друга до  исступления
дикими сценами ревности. И всегда  это происходило в  пустынном, заброшенном
месте -- на площади Эстрапад или на занюханных и никому не известных улочках
возле мечети или авеню Бретей, зияющей, как открытая могила, где так темно и
безлюдно уже в десять часов вечера,  что у вас является мысль о самоубийстве
или убийстве, о чем-то, что  могло бы  влить хоть каплю жизни в  эту мертвую
тишину. Когда я думаю о том, что она ушла, ушла, вероятно, навсегда,  передо
мной  разверзается пропасть и я падаю,  падаю  без конца в  бездонное черное
пространство. Это хуже, чем слезы, глубже, чем сожаление и боль горя; это та
пропасть, в которую был низвергнут Сатана. Оттуда нет надежды выбраться, там
нет  ни  луча  света,  ни   звука  человеческого  голоса,  ни  прикосновения
человеческой руки.
     Бродя по ночным улицам,  тысячи  раз я задавал себе вопрос, наступит ли
когда-нибудь время, когда она будет опять рядок  со мной;  все эти голодные,
отчаянные взгляды,  которые  я  бросал на дома  и  скульптуры,  стали теперь
невидимой  частью этих скульптур и  домов, впитавших мою  тоску.  Я  не могу
забыть, как мы бродили вдвоем по этим жалким, бедным улочкам,  вобравшим мои
мечты и мое  вожделение,  а она не замечала и не чувствовала ничего: для нее
это были  обыкновенные  улочки,  может  быть,  более грязные, чем  в  других
городах,  но ничем не примечательные.  Она  не помнила, что  на том  углу  я
наклонился, чтобы поднять оброненную ею шпильку, а на этом -- чтобы завязать
шнурки на ее туфлях. А я навсегда запомнил место, где  стояла ее нога. И это
место сохранится даже тогда, когда все эти соборы превратятся в развалины, а
европейская цивилизация навсегда исчезнет с лица Земли.
     Однажды   ночью,   когда  в  припадке  особенно  болезненной   тоски  и
одиночества я шел по улице Ломон, некоторые веши открылись мне с необычайной
ясностью. Было ли это  потому, что я вспомнил фразу, сказанную  Моной, когда
мы стояли  на площади  Люсьена  Эрра, -- не знаю. "Почему ты не покажешь мне
<i>тот</i> Париж,  -- сказала она, -- Париж, о  котором  ты всегда пишешь?" И тут я
внезапно ясно понял, что  не смог бы никогда раскрыть  перед нею  тот Париж,
который я  изучил так  хорошо,  Париж,  в  котором нет  арондисманов, Париж,
который  никогда не существовал вне моего одиночества и моей  голодной тоски
по ней. Такой огромный Париж!  Целой жизни не хватило  бы, чтобы  обойти его
снова.  Этот  Париж,  ключ к  которому  --  только у  меня,  не  годится для
экскурсий даже с самыми лучшими намерениями;
     это Париж, который надо прожить и  прочувствовать, каждый день  проходя
через тысячи  утонченных страданий. Париж,  который  растет внутри  вас, как
рак, и будет расти, пока не сожрет вас совсем.
     С этими мыслями, шевелящимися в  моей голове,  точно черви,  я  шел  по
улице Муфтар  и внезапно припомнил один  эпизод  из моего  прошлого, из того
путеводителя, страницы которого Мона просила меня открыть. Но  переплет  его
был так тяжел, что у меня не хватило сил это сделать. Ни с того ни с сего --
ибо мои мысли были заняты Салавеном, через священные  кущи которого я  тогда
проходил, -- итак, ни с того ни с  сего мне вдруг вспомнилось, как однажды я
заинтересовался мемориальной доской на пансионе "Орфила", которую видел чуть
ли не ежедневно, и,  поддавшись внезапному импульсу,  зашел  туда и попросил
показать  мне комнату, где жил Стриндберг. В то время еще ничего ужасного со
мной не случилось, хотя я уже знал, что значит  быть бездомным и  голодным и
что значит бегать от полиции.
     Мне  кажется,   сейчас  я  понимаю   лучше,  почему  Мона  получила  от
Стриндберга  такое огромное  удовольствие.  Помню, как  она смеялась до слез
после какого-нибудь восхитительного пассажа, а потом говорила: <i>"Ты.</i> такой же
ненормальный, как он... ты хочешь, чтобы тебя мучили!"
     Какое это, должно  быть, удовольствие для садистки -- обнаружить  рядом
мазохиста  и перестать кусать себя, убеждаясь в остроте собственных зубов. В
те  дни,  когда  мы  только  познакомились,  воображение  Моны  было  занято
Стриндбергом.  Этот  сумасшедший  карнавал,  на  котором  он веселился,  эта
постоянная борьба полов,  эта паучья свирепость, которая сделала его любимым
писателем отупелых северных недотеп, -- все это свело нас с Моной. Мы начали
вместе  пляску  смерти.  и меня затянуло  в водоворот с такой быстротой, что
когда я наконец вынырнул на поверхность,  то не мог уже  узнать мир. Когда я
освободился,  музыки уже  не  было,  карнавал кончился  и  я был  ободран до
костей...

<img SRC="tropikraka151.gif" WIDTH="280" HEIGHT="332">


     Вечный город, Париж! Более вечный, чем  Рим,  более  великолепный,  чем
Ниневия.  Пуп  земли,  к  которому  приползаешь  на  карачках,  как  слепой,
слабоумный идиот. И как пробка,  занесенная течениями в самый  центр океана,
болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный
ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации -- гниющая
выгребная  яма мира,  склеп, в который  вонючие матки  сливают окровавленные
свертки мяса и костей.
     Улицы Парижа были моим убежищем. Никто не может понять очарования улиц,
если ему не приходилось искать в  них  убежища,  если он не  был беспомощной
соломинкой, которую гонял по ним каждый ветерок.  Вы  идете по улице  зимним
днем и, увидев собаку, выставленную на продажу, умиляетесь до слез. В  то же
время на другой  стороне улицы вы видите жалкую лачугу, напоминающую могилу,
а над ней надпись: "Отель "Заячье кладбище"". Это  заставляет  вас  смеяться
тоже до слез. Вы замечаете, что повсюду  кладбища  для всех  -- для  зайцев,
собак, вшей, императоров, министров, маклеров, конокрадов. И почти на каждой
улице "Отель де л'Авенир" -- "гостиница будущего", -- что приводит вас в еще
более  веселое настроение. Столько гостиниц  для  будущего! И  ни  одной для
прошлого,  позапрошлого,  давнопрошедшего. Все  заплесневело,  загажено,  но
топорщится весельем и раздуто будущим, точно флюс. Пьяный от этой скабрезной
экземы  будущего,  я  иду,  спотыкаясь,  через  площадь  Вьоле.  Все  кругом
розовато-лиловое и  бледно-серое,  а  подъезды в домах  настолько низки, что
лишь карлики и домовые могут пройти в них, не нагибаясь; над скучным черепом
Золя  трубы  извергают  белый  дым,  а  мадонна  сандвичей   слушает  своими
капустными  ушами   ворчание  в  газовых  цистернах  --  в  этих  прекрасных
раздувшихся жабах, сидящих возле дороги.
     Такая жестокость заложена в этих улицах;
     это <i>она</i> смотрит со стен и приводит в ужас, когда вы внезапно поддаетесь
инстинктивному  страху, когда вашу  душу охватывает слепая  паника.  Это <i>она</i>
придает фонарям  их причудливую форму, чтобы удобнее было  прилеплять  к ним
петлю; это <i>она</i> делает  некоторые  дома  похожими  на стражей, хранящих тайну
преступления, а  их  слепые окна -- на пустые впадины глаз, видевших слишком
много. Это <i>она</i> написана на человеческих физиономиях улиц,  от которых я бегу
сломя голову, когда вдруг вижу над собой табличку с названием:
     "Тупик Сатаны".  И это <i>она</i> заставляет меня содрогаться, когда я прохожу
мимо  надписи у  самого  входа в мечеть: <i>"Туберкулез --  по понедельникам  и
четвергам. Сифилис  --  по  средам  и пятницам".</i>  На  каждой  станции  метро
оскалившиеся черепа предупреждают: "Берегись сифилиса".  С  каждой  стены на
вас  смотрят   плакаты  с  яркими  ядовитыми   крабами   --   напоминание  о
приближающемся раке. Куда бы вы  ни пошли, чего бы вы ни коснулись, везде --
рак и сифилис. Это написано в небе;
     это горит и танцует там как предвестие ужасов. Это въелось в наши души,
и потому мы сейчас мертвы, как луна.


        9

     Четвертого  июля из-под моей задницы опять вытащили стул.  Без  всякого
предупреждения.  Какой-то  большой  воротила  на  другом берегу океана решил
наводить экономию; за счет выгнанных корректоров и беспомощных машинисток он
сможет проехаться  в  Европу и обратно, а также снять шикарный номер в отеле
"Риц". После того как я заплатил мелкие долги линотипистам и небольшую сумму
в  бистро через дорогу (для поддержания  кредита), от моего жалования  почти
ничего не  осталось.  Пришлось сказать  хозяину  гостиницы, что  я  съезжаю.
Причину  я не объяснил, чтобы  он  не  беспокоился о своих  жалких  двухстах
франках.
     "Что  ты  будешь делать, если потеряешь  работу?" Эта  фраза  постоянно
звучала у  меня в ушах- И вот это "если" превратилось  в действительность. Я
был  конченый  человек. Мне ничего не  оставалось  делать, как идти опять на
улицу, слоняться  взад  и  вперед,  сидеть  на  скамейках,  убивая время. На
Монпарнасе к моему лицу уже привыкли, и какое-то время я мог делать вид, что
все еще работаю в газете. Это  помогало тут и там перехватить завтрак и обед
"на мелок". Стояло лето, в городе было полно туристов,  и  я знал, как можно
выжать из них деньги.  "Что ты будешь делать?.." Во всяком  случае я не буду
голодать. Неделю-другую  я  смогу по-прежнему обедать у "Мсье  Поля"; он  не
будет  знать, работаю  я  или  нет. Главное  --  это  есть  каждый  день. Об
остальном позаботится Провидение.
     Теперь, когда  я  потерял работу,  Карл  и  ван Норден придумали  новый
вопрос: "Что ты будешь делать, если к тебе сейчас приедет жена?" Ну что ж --
просто будет  два рта вместо одного. У меня появится товарищ по несчастью. И
если она  не потеряла  еще привлекательности, мне будет,  должно  быть, даже
легче  вдвоем с ней,  чем  одному,  -- мир редко позволяет  красивой женщине
голодать. На  Таню  я  не мог сейчас  особенно рассчитывать -- она  посылала
деньги Сильвестру. Я  думал, что она позволит  мне переехать  к  ней, но она
боялась себя скомпрометировать и, кроме того, не  хотела портить отношения с
шефом.
     Потом  я подружился  с фотографом; он снимал самые злачные места Парижа
для какого-то мюнхенского  дегенерата. Фотограф предложил мне позировать для
него без штанов  и в разных других видах. Я  вспомнил тех мозгляков, похожих
на гостиничных посыльных, которых иногда  можно увидеть на  порнографических
открытках в окнах книжных магазинчиков, --  таинственные призраки, обитающие
на улице  Люн и в других вонючих кварталах  Парижа. Мне не особенно хотелось
попасть в такую изысканную компанию.  Однако, когда фотограф  объяснил  мне,
что все открытки предназначаются для  частной коллекции и что заказчик живет
в  Мюнхене,  я  согласился.  За  границей  можно  позволить  себе  некоторые
вольности, в особенности ради хлеба насущного --  причина  в  высшей степени
уважительная. В конце концов, как я вспоминаю сейчас, я и в Нью-Йорке был не
слишком разборчив. Иногда  мне по вечерам случалось даже просить подаяние на
собственной улице.
     С фотографом мы не ходили  по  обычным туристским маршрутам, а выбирали
более подходящие  маленькие  заведения,  где  до начала  работы  можно  было
сыграть в карты.  Он был приятный парень,  этот мой фотограф.  Париж он знал
вдоль и поперек, особенно его центральную часть;  он говорил со мной о Гете,
о Гогешптауфенах и об избиении евреев во времена Черной смерти. Это все были
интересные  предметы,  к  тому  же они  всегда каким-то  образом оказывались
связаны с тем, что он делал.
     Через     фотографа    я    познакомился    с    Крюгером,    человеком
спиритуалистического   склада.  Он  был  скульптором  и  художником.  Крюгер
почему-то очень ко мне  привязался;  когда же он понял, что я  готов слушать
его "эзотерические" рассуждения, от него стало просто невозможно отделаться.
В  этом  мире  есть   люди,  для  которых   слово  "эзотерический"   подобно
божественному откровению. Как "кончено"  для  герра  Пеперкорна в "Волшебной
горе". Крюгер был одним из  тех  святых,  что  сбились  с  пути, мазохистом,
анальным  типом,  для которого  главное  --  щепетильность,  сдержанность  и
совестливость, но в выходной день  он может любому вышибить зубы, причем без
малейших колебаний.  Крюгер  решил,  что я  созрел  для перехода  на  другой
уровень существования, "более  высокий уровень", как он говорил. Я был готов
перейти на любой уровень по его выбору, поскольку это не отражалось  на моем
потреблении съестного и спиртного. Он забивал мою голову массой  сведений об
"астральных  телах",  "каузальном  теле",  "переселении  душ",   упанишадах,
Плотине, Кришнамурти, "кармической оболочке души", "сознании нирваны" -- обо
всей  этой  ерундистике,  которая  залетает к нам с  Востока, словно дыхание
чумы. Иногда он впадал в транс и говорил о своих предыдущих воплощениях, как
он их себе представлял.
     Со временем, завоевав  доверие Крюгера, я проник в его сердце.  Я довел
его до такого состояния,  что он ловил меня на улице и спрашивал, не разрешу
ли я ему ссудить  мне  несколько франков. Ему хотелось,  чтобы моя  душа  не
расставалась с  телом до перехода на более  высокий уровень.  Я  был  словно
груша, зреющая на дереве. Иногда у меня случались рецидивы, и я признавался,
что   мне  действительно  нужны   деньги  для  удовлетворения  более  земных
потребностей,  как, например,  для визита  в "Сфинкс"  или  на улицу  Святой
Аполлины, куда  и он  иногда захаживал, когда его плоть  оказывалась сильнее
духа.
     Был  и  еще  один художник,  к  которому  я  часто  заходил. Его ателье
помещалось позади  "Баль Бюллье".  Художника звали Марк Свифт,  и хотя  этот
едкий  ирландец  не  был гением,  он был  зато  настоящим эксцентриком.  Его
натурщица -- еврейка,  с которой  он жил многие  годы,  -- ему надоела, и он
искал  предлога,  чтобы  с  ней  расстаться.  Но поскольку  в свое  время он
промотал приданое  натурщицы, то не  знал, как  ее спровадить, не  возвращая
денег. Проще всего  было  сделать ее  жизнь  невыносимой,  чтоб  она  скорее
согласилась голодать, чем переносить его жестокость.
     Она была довольно славная женщина. Единственное, что можно было сказать
о  ней  плохого,  так  это  то,  что  она  расползлась  в  талии и  потеряла
возможность  содержать своего  любовника. Она  тоже была  художницей,  и, по
словам тех, что считал себя знатоком в этом деле, более талантливой, чем он.
Но как  бы Свифт ни портил ей жизнь,  она оставалась  ему  верна и никому не
позволила бы усомниться в  том, что  он великий художник. Его отвратительный
характер  она объясняла гениальностью.  В  их  ателье  на  стенах никогда не
висели ее картины -- только  его. Ее работы были свалены в кухне. Однажды --
это было при мне -- кто-то настоял на том, чтобы она показала  их. Результат
был самый  неприятный.  "Видите эту фигуру? -- сказал Свифт, тыча  ножищей в
одно из полотен. --  Человек,  стоящий  в дверях,  собирается выйти  во двор
помочиться.  Он  никогда  не  найдет  дорогу назад,  потому  что его  голова
приделана  к  телу  совершенно   по-идиотски...  Теперь  посмотрите  на  эту
обнаженную фигуру... Все шло хорошо,  пока она не  принялась  за п...у. Я не
знаю,  о чем  она  думала,  но п...  получилась  такой огромной,  что  кисть
провалилась в нее, и вытащить ее оттуда уже невозможно..."
     Чтобы показать  всем  присутствующим,  как  надо изображать  обнаженное
тело, Свифт  достал огромный холст, который  только что закончил.  Это  было
написано с  <i>нее</i>  --  замечательный  образец  мести,  вдохновленной  нечистой
совестью. Работа  маньяка -- пропитанная ядом, ненавистью,  желчью, мелочным
презрением, но выполненная  блестяще. Создавалось  впечатление, что художник
подсматривал за  своей моделью в замочную  скважину,  подлавливая ее в самые
некрасивые  моменты -- когда  она ковыряла  в  носу или чесала  задницу.  На
картине  она  сидела на  волосяном  диване  в  огромной  комнате без  всякой
вентиляции и без единого окна; эта  комната с тем же успехом могла  сойти за
переднюю долю шишковидной железы. В глубине вела на  галерею зигзагообразная
лестница, покрытая ковровой дорожкой ядовито-зеленого цвета;
     эта  зелень могла явиться  только  из  мира, находящегося при последнем
издыхании. Но прежде всего бросались в глаза  ягодицы женщины, скособоченные
и покрытые  струпьями. Они  не касались дивана -- женщина чуть приподнялась,
как видно, для того, чтобы громко пернуть. Лицо модели Свифт  идеализировал,
это  было невинное кукольное личико с  конфетной  коробки.  Но ее груди были
раздуты,  точно  их  наполняли  миазмы  канализационных  труб,  и  вся  она,
казалось,  плавала  в  менструальном  море   --  огромный  эмбрион  с  тупым
мармеладным взглядом ангела.
     И все-таки Свифта любили.  Он был неутомим в работе и, кроме  живописи,
действительно ни о чем не думал. Это, правда, не мешало ему быть хитрым, как
хорек. Именно он посоветовал  мне  подружиться с Филмором, молодым человеком
из  дипломатического корпуса, каким-то  образом  попавшим  в  число знакомых
Крюгера и Свифта. "Филмор может вам помочь, -- сказал Свифт. -- Он не знает,
что ему делать со  своими деньгами". Филмор знал, что дни его пребывания  во
Франции сочтены,  и твердо  решил  выжать  из своей  заграничной  жизни  все
возможное.  А  так как  вдвоем делать  это веселей,  чем  одному, нет ничего
удивительного,  что  Филмор ухватился за  такого человека, как я, --  ведь у
меня было сколько угодно свободного времени. Он любил танцы,  хорошее вино и
женщин.
     Нас сблизил  довольно неприятный инцидент,  который произошел  во время
моего короткого проживания у Крюгера.  Это случилось  вскоре после появления
Коллинза  -- матроса, с  которым  Филмор подружился,  когда плыл из Америки.
Пока Коллинз оставался  в Париже, я жил как герцог: дичь, вина лучших марок,
сладкие блюда, о которых я раньше даже не  слышал. Еще месяц такого питания,
и мне пришлось бы лечиться в Баден-Бадене, Виши или Экс-ле-Бене. Между тем я
жил в  ателье  Крюгера. И это становилось для него все обременительнее --  я
редко приходил домой раньше трех часов ночи, и  меня было трудно вытащить из
постели до полудня. Крюгер никогда не делал мне замечаний,  но его отношение
ко мне ясно  показывало, что,  по  его мнению,  я превращаюсь в  пропойцу. И
вдруг я заболел. Изысканные яства оказались нс по  мне. Я не понимал, что со
мной происходит, но не  мог подняться с постели. Я был совершенно без сил, а
вместе с силами  пропала и бодрость  духа. Крюгеру приходилось ухаживать  за
мной,  варить мне бульоны и  все такое прочее.  Это  тяготило  его, особенно
потому,  что  он  собирался устроить  в своем ателье  выставку  для каких-то
богатых  меценатов, на  которых он возлагал  большие  надежды.  Моя  постель
стояла здесь же, в ателье, -- другого места для нее не было.
     Утром, в тот день, когда должны были явиться его возможные благодетели,
Крюгер проснулся в  самом отвратительном настроении. Если бы я мог стоять на
ногах, он,  наверное, просто  дал бы мне  по морде и выкинул вон. Но я лежал
пластом. Я прекрасно осознавал,  что  мое  пребывание здесь  было  для  него
катастрофой. Какой интерес могут вызвать картины и скульптуры, когда тут же,
на  ваших глазах умирает  человек! А Крюгер был уверен, что я умираю, да и я
придерживался того же мнения. Если  я  умираю, то  хорошо бы  умереть  прямо
здесь, в  уютном  ателье, а не искать другого места. По  правде говоря,  мне
было  все  равно,  где я умру, лишь бы не вылезать из постели.  Услышав  мои
рассуждения,  Крюгер встревожился. И больной-то в ателье портил ему картину,
а уж покойник -- и подавно.
     В конце  концов  Крюгер  до  того  разозлился,  что,  несмотря  на  мои
протесты,  стал меня одевать. У меня не  было сил  сопротивляться.  Я только
тихо  шипел: "Ну и сволочь же ты..."  Несмотря на то, что день был теплый, я
дрожал как собака. Крюгер одел меня  и, накинув мне на плечи пальто, побежал
звонить. "Я никуда отсюда не уйду... никуда... никуда..." --  повторял я, но
он захлопнул дверь прямо перед моим  носом.  Вскоре он вернулся и, не говоря
ни слова, стал  приводить ателье  в порядок. Последние  приготовления. Через
несколько минут в дверь постучали. Это был Филмор. Он объявил мне, что внизу
нас ждет Коллинз.
     Филмор и Крюгер вдвоем взяли меня под мышки  и поставили на ноги. Когда
они волокли меня на лестницу к лифту, Крюгер разнюнился.
     -- Это для  твоей  же пользы, -- говорил  он. -- Кроме того,  пойми мое
положение... Я бился все эти годы  как рыба об лед... Ты должен подумать обо
мне...
     В глазах его стояли слезы. Я чувствовал себя на редкость гнусно, но при
этих  словах  почти  улыбнулся.  Крюгер  был  значительно  старше меня.  Как
художник  он  ничего  не стоил  -- но  все  же он  заслужил  этот, вероятно,
единственный в своей бездарной жизни шанс выбиться в люди.
     -- Я не сержусь, -- пролепетал я. -- Я все понимаю...
     --  Ты  всегда  был  мне  симпатичен...  --  бубнил  он.  --  Когда  ты
выздоровеешь, можешь вернуться обратно и жить здесь сколько хочешь...
     -- Да, я знаю... Я еще не собираюсь отдавать концы... --  прошептал я с
трудом.
     Когда  я  увидел внизу Коллинза, произошло чудо,  и я слегка  воспрянул
духом.  Трудно  было  себе представить  человека  более  живого,  здорового,
веселого и  щедрого, чем  он.  Коллинз  поднял  меня на руки, точно куклу, и
уложил на заднее сиденье такси -- очень осторожно, что было особенно приятно
после бесцеремонного обращения Крюгера.
     Мы приехали  в гостиницу, где  остановился  Коллинз, и, пока я лежал на
диване  в холле, Филмор  и  Коллинз  вели  долгие  переговоры  с хозяином. Я
слышал, как Коллинз  объяснял, что у меня нет ничего серьезного, так, легкая
слабость, и что через пару дней я буду на полном ходу. Потом он сунул в руку
хозяину хрустящую ассигнацию и, быстро  повернувшись,  подошел  ко мне: "Эй,
держи  хвост  пистолетом!  Пусть не  думает,  что ты  загибаешься". С  этими
словами он рывком поднял меня и, обхватив рукой за пояс, повел к лифту.
     <I>"Пусть не  думает, что ты загибаешься!"</i> Ясно, что умирать  среди  чужих
людей -- дурной  тон. Человек  должен умирать, окруженный семьей и в частном
порядке, так сказать. Слова Коллинза подбодрили меня. Вес происходящее стало
напоминать мне глупую шутку. Наверху, закрыв дверь, Филмор и Коллинз раздели
меня и уложили в постель. "Теперь ты, черт возьми, уже не можешь умереть! --
тепло  сказал Коллинз. --  Ты поставишь меня в ужасное положение... И  что с
тобой  вообще,  черт побери?  Нс привык  к хорошей жизни? Выше голову! Через
пару дней будешь уписывать замечательный бифштекс! Ты думаешь, что ты болен?
Ха-ха,   подожди,   пока   подцепишь   сифилис!  Вот  тогда   тебе  придется
действительно  призадуматься". И тут он  с юмором стал  рассказывать о своем
путешествии по реке Янцзы, о том, как у него выпадали волосы и гнили зубы. Я
совсем ослаб, по поневоле увлекся его рассказом, и мне стало легче. О себе я
уже забыл. У  Коллинза  были стальные  нервы и бесконечная жизнерадостность.
Вероятно,  он  привирал, но он  ведь делал это ради меня, и  я не  собирался
уличать его во лжи. Я смотрел во все глаза и слушал во все уши.
     Несколько недель  спустя, получив настойчивое приглашение  от Коллинза,
который только что вернулся из Гавра, мы  с Филмором сели на утренний поезд,
решив провести выходные  с  нашим другом. Впервые я покидал Париж. Мы были в
чудесном настроении и всю дорогу пили анжуйское. Коллинз дал нам  адрес бара
Джимми, где  мы должны  были  с ним встретиться -- его, по  словам Коллинза,
знает в Гавре каждая собака.
     На вокзале мы влезли в открытый экипаж  и отправились  к месту  встречи
бодрой рысцой.
     Не  дойдя до бара, мы увидели  Коллинза, бегущего но улице -- очевидно,
на вокзал, но, как всегда, с опозданием. Филмор немедленно предлагает выпить
по рюмочке  перно; мы  хлопаем друг друга по  спине,  хохочем и фыркаем, уже
пьяные   от   солнца   и  соленого  морского  воздуха.  Сначала   Коллинз  в
нерешительности  -- стоит ли  ему пить перно. Он  сообщает  нам,  что у него
легкий триппер; нет, ничего серьезного, скорее всего  это наследственное. Он
вынимает и  показывает мне бутылочку с  лекарством,  насколько я  помню, оно
называлось венесьен -- матросское средство от триппера.
     Перед  тем как отправиться  к Джимми, мы решаем перекусить и  заходим в
приморский  ресторан.  Собственно,  это  не  ресторан,  а огромная таверна с
прокопченными потолочными балками  и столами,  гнущимися под тяжестью снеди.
Устроившись, мы с удовольствием пьем вина, которые рекомендует  нам Коллинз,
а потом выходим на террасу пить кофе с ликерами. Коллинз говорит все время о
бароне де  Шарлю,  который  ему очень  нравится. Почти  месяц Коллинз  жил в
Гавре, спуская деньги, заработанные на контрабанде. Его вкусы очень просты
 --  еда, вино, женщины и книги. И ванная в номере! Это обязательно.
     Продолжая  болтать о бароне де Шарлю, мы  добираемся  до "Бара Джимми".
Уже темнеет, и заведение постепенно наполняется публикой. Конечно, тут и сам
Джимми  с красной  как свекла  физиономией, и его супруга, красивая, пышущая
здоровьем  француженка  со сверкающими глазами.  Нас  встречают  как родных.
Опять появляется  бутылка  перно, граммофон орет, точно  иерихонская  труба,
публика галдит  по-французски, по-английски,  по-голландски,  по-норвежски и
по-испански,  а  Джимми  и его  жена  -- оба в  превосходном  настроении  --
обнимаются и  целуются,  тут  же  чокаясь.  В  баре стоит  гам  неудержимого
веселья, и хочется сорвать с себя одежду и пуститься в дикий пляс. Женщины у
стоики бара  собираются вокруг нас,  словно мухи.  Раз  мы  друзья Коллинза,
значит, мы богаты. Не важно, что на нас старые костюмы -- "англичане" всегда
так одеваются. В кармане у меня -- ни сантима, что, конечно, сейчас не имеет
никакого  значения,  потому что  я  здесь  почетный  гость. Тем  не менее  я
чувствую себя неловко, когда две сногсшибательные девки берут меня в  оборот
и ждут, чтоб я что-нибудь для них заказал. В конце концов я  решил, что пора
действовать. К этому времени уже трудно было разобрать, кто и за что платил.
Я должен разыгрывать из себя "джентльмена", даже без гроша в кармане.
     Иветт --  так  звали жену Джимми  --  встретила  нас  с  исключительным
радушием и  сейчас готовила  нам специальный ужин. Она предупредила, что это
займет  некоторое  время,  и просила  не пить слишком много -- иначе  мы  не
сможем оценить ее кухню. Граммофон продолжал  греметь,  и Филмор,  подхватив
красивую  мулатку  в плотно  облегающем бархатном платье,  пустился  в пляс.
Коллинз подсел поближе и шепнул, показывая глазами на женщину, сидящую рядом
со  мной:  "Если она  тебе нравится,  мадам  пригласит  ее на ужин". По  его
словам, эта женщина  -- бывшая  проститутка, у нее шикарный дом в предместье
Гавра. Сейчас  она  замужем  за морским  офицером, который  недавно  ушел  в
плаванье.  Так  что  бояться  нечего.  "Если  ты  ей тоже  понравишься,  она
пригласит тебя остановиться у нее", -- добавляет Коллинз.
     Этого мне  более чем достаточно.  Немедленно повернувшись к  Марсель, я
начинаю осыпать ее комплиментами. Мы идем к бару  и  стоим там, точно танцуя
на одном месте, но на самом  деле щупаем друг  друга  без  зазрения совести.
Джимми  подмигивает  мне   и  одобрительно   кивает  головой.   Эта  Марсель
великолепна.  Вторая девица  исчезла  почти немедленно -- очевидно, по знаку
Марсель. Мы садимся  и  начинаем  длинный  и  чрезвычайно интимный разговор,
который, к сожалению, прерывается приглашением к столу.
     Нас было  около двадцати человек за столом. Меня и Марсель  усадили  на
одном конце,  напротив сели Джимми и  его  жена. Захлопали пробки,  и вскоре
начались длинные  пьяные  застольные речи, во время  которых  мы  с  Марсель
обследуем  друг  друга  под  столом.  Когда настала  моя  очередь  встать  и
предложить тост, пришлось держать перед собой салфетку. Это было и сладко  и
больно  одновременно. Но мой  тост был  весьма краток,  потому  что, пока  я
стоял. Марсель щекотала мне промежность.
     Обед затянулся почти  до  полуночи.  Я  с  удовольствием  думал, как  я
проведу ночь с Марсель в ее  великолепном особняке на горе,  но вышло,  увы,
иначе.  Коллинз  повел нас  на  ночную  прогулку  по  городу,  и  я  не  мог
отказаться, не обидев его. "Не  беспокойся насчет этой красотки,  --  сказал
он. -- Она еще успеет тебе надоесть до смерти. Пусть подождет здесь, пока мы
вернемся".
     Сначала Марсель обиделась, но когда узнала, что мы пробудем в Гавре еще
несколько дней, успокоилась. На улице  Филмор с серьезным видом взял нас под
руки и сказал, что хочет сообщить нечто важное.
     --  В  чем  дело,  старина?  --  жизнерадостно  спросил   Коллинз.   --
Выкладывай!
     Но Филмор почему-то не  может ничего выложить. Он  мнется, заикае