Патрик Модиано. Улица Темных Лавок

   -----------------------------------------------------------------------
   Patrick Modiano. Rue des Boutiques Obscures (1978).
   Пер. с фр. - М.Зонина. Авт.сб. "Утраченный мир". М., "Вагриус", 1998.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 24 Juky 2002
   -----------------------------------------------------------------------

                                                    Посвящается Руди

                                                    Посвящается моему отцу


        1

   Я - никто. Просто светлый силуэт, в этот вечер,  на  террасе  кафе.  Не
успел Хютте уйти, как хлынул  дождь,  настоящий  ливень,  и  мне  пришлось
ждать, пока он перестанет.
   За несколько часов до этого мы с Хютте в последний  раз  встретились  в
Агентстве. Он сидел, как всегда, за массивным письменным столом, но пальто
не снял, и поэтому действительно чувствовалось, что он  уезжает.  Я  сидел
напротив него в кожаном кресле, предназначенном для клиентов.  Яркий  свет
лампы с абажуром из опалового стекла бил мне прямо в глаза.
   - Ну что, Ги... Вот и все... - вздохнул Хютте.
   На столе валялась папка. Может, с делом того черноволосого коротышки  с
растерянным взглядом и отечным лицом, который поручил нам следить за своей
женой. Во второй  половине  дня  она  встречалась  с  другим  черноволосым
коротышкой с отечным лицом  в  меблированных  комнатах  на  улице  Виталь,
недалеко от авеню Поль-Думер.
   Хютте задумчиво  поглаживал  коротко  подстриженную  седеющую  бородку,
которой заросли его щеки. Большие светлые глаза смотрели отрешенно.  Слева
от стола стоял плетеный стул, на котором я сидел, когда работал. За спиной
Хютте почти полстены  занимали  стеллажи  темного  дерева  с  ежегодниками
Боттена, телефонными и прочими справочниками за последние  пятьдесят  лет.
Хютте часто говорил мне, что это для него незаменимое подспорье - без  них
он как без рук. И что ни одна библиотека  не  содержит  столько  ценных  и
волнующих сведений, ибо на страницах этих  справочников  можно  обнаружить
следы давно исчезнувших людей и  обстоятельств  их  жизни  -  следы  целых
миров, о которых могут поведать они одни.
   - Что вы собираетесь делать со  всеми  этими  Боттенами?  -  спросил  я
Хютте, обводя широким жестом полки.
   - Да ничего, Ги. Я хочу оставить за собой помещение.
   Он окинул кабинет быстрым  взглядом.  Двустворчатая  дверь  в  соседнюю
комнату была распахнута, и я видел стоявший там потертый бархатный  диван,
камин и зеркало, в котором отражались ряды адресных книг,  справочников  и
лицо Хютте. Клиенты обычно ждали приема в этой комнате. Паркет был  покрыт
персидским ковром. На стене у окна висела икона.
   - О чем вы думаете, Ги?
   - Ни о чем. Значит, вы сохраните за собой помещение?
   - Да. Я собираюсь время  от  времени  приезжать  в  Париж  и  хотел  бы
останавливаться здесь.
   Он протянул мне портсигар.
   - По-моему, будет не так грустно, если ничего тут не трогать.
   Мы проработали вместе больше восьми лет.  Хютте  сам  создал  Агентство
частного сыска в 1947 году, и до меня у него сменилось немало сотрудников.
Мы сообщали нашим клиентам интересующие их подробности "светской хроники",
по выражению Хютте. Ведь наши отношения с клиентами, любил  он  повторять,
это отношения "людей светских".
   - Вы считаете, что сможете жить в Ницце?
   - Ну конечно.
   - И вы не будете там скучать?
   Он выдохнул сигаретный дым.
   - Надо же когда-то уйти на покой, Ги.
   Он тяжело поднялся. Хютте весил, наверное, более ста килограммов и  был
почти двухметрового роста.
   - Поезд отходит в двадцать пятьдесят пять.  Мы  успеем  еще  выпить  по
рюмочке...
   Я пошел за ним по коридору, который вел в прихожую. Она  была  странной
овальной формы, с выцветшими желтоватыми стенами.  На  полу  стоял  черный
портфель, набитый доверху - его даже не удалось закрыть. Хютте поднял его.
Он нес портфель под мышкой, придерживая другой рукой.
   - У вас нет вещей?
   - Я все отправил багажом.
   Хютте открыл входную дверь, и я погасил свет в прихожей. На площадке он
чуть помедлил, прежде чем захлопнуть дверь, и от металлического  щелчка  у
меня екнуло сердце. Звук этот отмечал конец долгого периода моей жизни.
   - Тоска берет, а, Ги? - сказал Хютте и, вынув из кармана пальто большой
носовой платок, вытер лоб.
   На двери все еще висела  прямоугольная  табличка  черного  мрамора,  на
которой было выведено блестящими золотыми буквами:

   К.М.ХЮТТЕ
   Частное сыскное агентство

   - Пусть висит, - сказал Хютте и повернул ключ в замке.
   Мы пошли по авеню Ньель к площади Перейр. Уже совсем стемнело. Несмотря
на начало зимы, воздух был теплым. Дойдя до площади, мы сели за столик  на
террасе кафе "Гортензия". Хютте  любил  это  кафе,  потому  что  там  были
плетеные стулья, как в прежние времена.
   - А вы-то что будете делать, Ги? - спросил он,  отпив  глоток  коньяка,
разбавленного водой.
   - Я? Пойду по следу.
   - По следу?
   - Ну да. По следу своего прошлого.
   Я произнес эту фразу торжественным тоном, и он улыбнулся.
   - Я всегда верил, что в конце концов вы отыщете свое прошлое.
   Теперь он был серьезен, и это меня тронуло.
   - Но видите ли, Ги, я спрашиваю себя, стоит ли его искать...
   Он замолчал. О чем он думал? О собственном прошлом?
   - Вот вам ключ. Заходите туда. Мне это будет приятно.
   Он протянул мне ключ, и я сунул его в карман брюк.
   - И позвоните мне в  Ниццу.  Я  хочу  быть  в  курсе...  ваших  поисков
прошлого...
   Он встал и пожал мне руку.
   - Я провожу вас?
   - О нет, нет... Слишком печальный ритуал...
   Он стремительно, не оглядываясь, вышел из кафе,  и  я  ощутил  какую-то
пустоту в душе. Этот человек многое значит для меня. Неизвестно, что стало
бы со мной без него, без его помощи десять лет назад, когда я был внезапно
поражен амнезией и жил, словно блуждая в тумане. Его тронула моя судьба, и
благодаря многочисленным связям ему удалось даже раздобыть мне документы.
   -  Вот  держите,  -  сказал  он,  протягивая  мне  большой  конверт   с
удостоверением личности и паспортом. - Вас теперь зовут Ги Ролан.
   И Хютте, этот сыщик, к которому я обратился как к специалисту, чтобы он
разыскивал свидетелей или хотя бы следы моей прошлой жизни, добавил:
   - Дорогой мой Ги Ролан, с этой минуты перестаньте  оглядываться  назад,
думайте о настоящем и будущем. Я предлагаю вам работать со мной.
   Он почувствовал ко мне симпатию потому, наверное, -  я  узнал  об  этом
лишь какое-то время спустя, - что его собственные следы тоже оборвались  и
целый кусок его жизни мгновенно провалился, не оставив никакой зацепки, ни
малейшей путеводной нити, которая могла  бы  хоть  как-то  связать  его  с
прошлым. И правда, что может быть общего между этим изможденным стариком в
поношенном пальто,  который  уходил  от  меня  в  ночь  с  большим  черным
портфелем  под  мышкой,  и  былым  теннисистом,  белокурым   красавцем   -
остзейским бароном Константином фон Хютте?



        2

   - Алло! Месье Поль Зонахидзе?
   - Он самый.
   - Это Ги Ролан... Помните, я...
   - Как же, конечно помню! Мы можем увидеться?
   - Если вам угодно...
   -   Давайте   вечером,   ну,   скажем,   в   девять,    в    баре    на
Анатоль-де-ла-Форж... Устроит?
   - Договорились.
   - Жду вас. Пока.
   И он тут же повесил трубку; от волнения у меня по вискам струился  пот.
Перед тем как набрать номер, я  выпил  для  храбрости  рюмку  коньяка.  Ну
почему  даже  такой  пустяк,  простой  звонок  по  телефону,   стоит   мне
мучительных усилий и напряжения?
   В баре на Анатоль-де-ла-Форж было пусто, он стоял за стойкой, но  не  в
куртке бармена, а в пиджаке.
   - Как удачно вышло, - сказал он. - По средам я вечером не работаю.
   Подойдя, он положил руку мне на плечо.
   - Я много думал о вас.
   - Спасибо.
   - У меня из головы не выходит ваша история...
   Я хотел ему сказать, чтоб он так уж из-за меня не  беспокоился,  но  не
смог выдавить из себя ни слова.
   - Теперь мне кажется, что вы иногда появлялись с кем-то, кого  я  часто
видел в то время... Но с кем именно... - Он покачал головой. -  Может,  вы
мне подскажете?
   - Нет.
   - Почему?
   - Я ничего не помню, мсье.
   Он принял это за шутку и сказал, словно играл со мной в  какую-то  игру
или отгадывал загадку:
   - Ладно. Сам справлюсь. Вы предоставляете мне свободу действий?
   - Если вам угодно...
   - Тогда поехали ужинать к моему другу.
   Перед тем как выйти, он резким движением отключил электрический счетчик
и запер на несколько оборотов массивную деревянную дверь.
   Его  машина  стояла  на  другой  стороне  улицы.  Черная,   новая.   Он
предупредительно распахнул передо мной дверцу.
   -  Мой  друг  держит  очень  милый  ресторанчик,  как  раз  на  границе
Виль-д'Авре с Сен-Клу.
   - И мы едем в такую даль?
   - Да.
   С улицы Анатоль-де-ла-Форж мы свернули на авеню Гранд-Арме, и мне вдруг
захотелось выскочить из машины. Я чувствовал,  что  не  в  силах  ехать  в
Виль-д'Авре. Но надо было взять себя в руки.
   На  всем  пути  до  Порт-Сен-Клу  я  пытался  побороть  душивший   меня
панический страх. Я был едва знаком с этим Зонахидзе. Может, он заманивает
меня в ловушку? Но, слушая его, я понемногу успокоился. Он рассказывал мне
о различных этапах своей профессиональной  жизни.  Сначала  он  работал  в
русских ночных кабаках, потом в "Ланже" - так назывался ресторан в садах у
Елисейских полей,  потом  в  отеле  "Кастилия",  на  улице  Камбон,  и  во
множестве  других  заведений,   пока   наконец   не   попал   в   бар   на
Анатоль-де-ла-Форж. Но куда бы он ни переходил, он всегда  работал  бок  о
бок с Жаном Эртером - тем самым другом, к которому мы сейчас направлялись.
Шутка ли, двадцать лет они шли как бы  в  одной  упряжке.  У  Эртера  тоже
хорошая память. Уж вдвоем-то они разгадают мою "загадку".
   Зонахидзе ехал очень  осторожно,  и  дорога  заняла  у  нас  почти  три
четверти часа.
   Левую сторону этого павильона в виде бунгало  скрывали  ветви  плакучей
ивы. Справа росли тесно посаженные кусты. Из глубины просторного зала, где
горел яркий свет, нам навстречу шел человек. Он протянул мне руку.
   - Рад познакомиться, месье. Жан Эртер.
   Потом повернулся к Зонахидзе:
   - Привет, Поль.
   Он привел нас в дальний конец  зала.  Там  был  накрыт  столик  на  три
персоны. В центре столика стояли цветы.
   Эртер показал на одну из застекленных дверей:
   - Во втором бунгало зал занят. Там свадьба.
   - Вы здесь бывали? - спросил Зонахидзе.
   - Нет.
   - Ну-ка, Жан, покажи ему, какой вид отсюда.
   Я последовал за Эртером на веранду, выходившую на пруд. Слева  от  меня
через пруд был перекинут горбатый мостик в китайском стиле, ведущий в  то,
второе бунгало. За стеклянными дверьми в резком свете двигались пары.  Там
танцевали. До нас доносились еле уловимые звуки музыки.
   - Здесь всего  несколько  пар,  -  сказал  он.  -  Боюсь,  эта  свадьба
закончится оргией.
   Он пожал плечами.
   - Вы должны приехать к нам летом. У нас ужинают  на  веранде.  Это  так
приятно.
   Мы вернулись в ресторан, и Эртер затворил стеклянную дверь.
   - Я приготовил вам легкий ужин, без затей.
   Он жестом пригласил нас к столу. Они сели рядом, напротив меня.
   - Какие вина вы предпочитаете? - спросил Эртер.
   - Полагаюсь на вас.
   - "Шато-петрюс"?
   - Отличная мысль, Жан, - сказал Зонахидзе.
   Подавал нам молодой человек в белой куртке.  Свет  бра,  висевшего  над
столиком, бил мне прямо в глаза. Эртер и Зонахидзе оставались в тени,  они
наверняка посадили меня так нарочно, чтобы легче было разглядывать.
   - Ну, Жан?
   Эртер  принялся  за  заливное,  время  от  времени   бросая   на   меня
пронизывающие  взгляды.  У  него  были  такие  же  темные  волосы,  как  у
Зонахидзе, и тоже  крашеные.  Сухая  кожа,  дряблые  щеки  и  тонкие  губы
гурмана.
   - Да-да... - прошептал он.
   Я не переставая моргал - из-за света. Он разлил вино.
   - Да-да... Мне кажется, я уже где-то вас видел.
   - Настоящая головоломка, - произнес Зонахидзе. - И  месье  отказывается
помочь нам...
   Он, по-моему, вошел во вкус.
   - Но может,  вы  не  хотите  больше  говорить  об  этом?  Предпочитаете
остаться инкогнито?
   - Вовсе нет, - улыбнулся я.
   Молодой человек подал телятину.
   - Чем вы занимаетесь? - спросил Эртер.
   - Я проработал восемь лет в Частном сыскном агентстве Хютте.
   Они ошарашенно уставились на меня.
   - Но это  наверняка  не  имеет  отношения  к  моей  прошлой  жизни.  Не
принимайте этого в расчет.
   - Странно, - заметил Эртер, пристально глядя на меня, - я  бы  не  смог
сказать, сколько вам лет.
   - Наверное, из-за усов.
   - Не будь у вас усов, - проговорил Зонахидзе, - мы, может, сразу бы вас
узнали.
   Он протянул руку и, приставив ладонь к моей верхней губе, чтобы закрыть
усы, прищурился, словно портретист перед моделью.
   - Чем больше я на вас гляжу, тем больше мне кажется, что вы  появлялись
в компании тех кутил... - начал Эртер.
   - Но когда? - спросил Зонахидзе.
   - Ну... очень давно... Мы уже  целую  вечность  не  работаем  в  ночных
заведениях, Поль...
   - Думаешь, еще в эпоху "Танагры"?
   Эртер не сводил  с  меня  глаз,  и  взгляд  его  становился  все  более
напряженным.
   - Простите, - сказал он, - вы не могли бы на минутку встать?
   Я повиновался. Он оглядел меня с головы до ног, потом с ног до головы.
   - Да-да, вы напоминаете мне одного нашего  клиента...  Тот  же  рост...
Постойте...
   Он поднял руку и замер, словно пытался  удержать  что-то,  стремительно
ускользавшее от него...
   - Постойте, постойте... Все, я  вспомнил,  Поль...  -  Он  торжествующе
улыбнулся. - Можете сесть.
   Эртер ликовал. Он не сомневался,  что  его  сообщение  поразит  нас.  С
нарочитой церемонностью он подлил вина нам в бокалы.
   - Так  вот...  Вы  всегда  приходили  с  одним  человеком...  таким  же
высоким... Может, даже выше... Не вспоминаешь, Поль?
   - О каком времени ты говоришь? - спросил Зонахидзе.
   - О временах "Танагры", само собой.
   - Такой  же  высокий?  -  пробормотал  себе  под  нос  Зонахидзе.  -  В
"Танагре"?
   - Не помнишь? - Эртер пожал плечами.
   Теперь пришла очередь Зонахидзе торжествующе улыбаться. Он кивнул.
   - Помню...
   - Ну?
   - Степа.
   - Правильно. Степа.
   Зонахидзе повернулся ко мне.
   - Вы знаете Степу?
   - Может быть, - сказал я осторожно.
   - Ну конечно, - подтвердил Эртер, - вы часто приходили со  Степой...  я
уверен...
   - Степа...
   Судя по тому, как Зонахидзе его произносил, имя было русское.
   - Он всегда заказывал оркестру "Алаверды"...  -  сказал  Эртер.  -  Это
кавказская песня...
   - Помните? - спросил Зонахидзе, изо всех сил  сжимая  мне  запястье.  -
"Алаверды"...
   Он начал насвистывать мелодию, и глаза его  заблестели.  Я  тоже  вдруг
растрогался. Мне казалось, я узнаю эту мелодию.
   Тут к Эртеру подошел официант, подававший нам ужин, и указал в  глубину
зала.
   Там в полумраке за столиком, подперев ладонями голову,  одиноко  сидела
женщина в бледно-голубом платье. О чем она думала?
   - Новобрачная.
   - Что она тут Делает? - спросил Эртер.
   - Не знаю, - ответил официант.
   - Ты не спросил, может, ей что-нибудь надо?
   - Нет-нет, ей ничего не надо.
   - А остальным?
   - Они заказали еще десять бутылок "Крюгга".
   Эртер пожал плечами.
   - Меня это не касается.
   Зонахидзе, не  обращая  внимания  на  новобрачную  и  на  их  разговор,
настойчиво повторял:
   - Ну... Степа... Вы помните Степу?
   Он был так возбужден, что в конце концов я  ответил  ему  с  загадочной
улыбкой:
   - Да-да. Немного.
   Он обернулся к Эртеру и торжественно произнес:
   - Он помнит Степу.
   - Я так и думал.
   Официант,  не  двигаясь,  стоял  возле  Эртера,  и  вид  у   него   был
растерянный.
   - Месье, мне кажется, они займут спальни... Что делать?
   - Я же говорил, эта свадьба плохо  кончится...  Ладно,  старина,  пусть
себе... Нас это не касается...
   Новобрачная по-прежнему неподвижно  сидела  за  столиком.  Только  руки
скрестила.
   - Интересно, чего она там  сидит  в  одиночестве?  -  сказал  Эртер.  -
Впрочем, нас это совершенно не касается.
   И он махнул рукой, точно отгоняя муху.
   - Вернемся к нашим баранам, - сказал он. -  Значит,  вы  подтверждаете,
что знали Степу?
   - Да, - вздохнул я.
   - Стало быть, вы принадлежали к их компании... А отличные были  ребята,
черт возьми, да, Поль?
   - Да уж... Но все исчезли,  -  подавленно  произнес  Зонахидзе.  -  Вот
только вы, мсье... Я рад, что нам удалось вас... локализовать... Вы были в
компании Степы... Поздравляю... Та эпоха куда лучше нашей... а  главное  -
люди были иного сорта, не то что теперь...
   - Главное - мы были моложе, - усмехнулся Эртер.
   - Когда, в какие годы? - спросил я с бьющимся сердцем.
   - Да мы все путаемся в датах, - сказал Зонахидзе. - Во  всяком  случае,
до потопа...
   Он внезапно помрачнел.
   - Бывают же совпадения... - сказал Эртер.
   Он встал, подошел к невысокой стойке в углу и вернулся  к  нам,  листая
газету. Потом протянул ее мне, указывая на объявление:

   "Дочь, сын, внуки, племянники и внучатые племянники, а также  друзья  -
Жорж Сашер и Степа де Джагорьев - с прискорбием извещают о кончине Мари де
Резан, воспоследовавшей 25 октября, на девяносто втором году жизни.
   Погребение  на  кладбище   Сент-Женевьев-де-Буа   после   отпевания   в
кладбищенской часовне 4 ноября в 16 часов.
   Заупокойная  служба  девятого  дня  состоится  5   ноября   в   русской
православной церкви: Париж, XVI округ, ул. Клод-Лоррен, 19.
   Специальные уведомления рассылаться не будут."

   - Так, значит, Степан жив? - спросил Зонахидзе. - Вы с ним видитесь?
   - Нет, - сказал я.
   - И правильно. Надо жить настоящим. Ну что, Жан, коньячку напоследок?
   - Сейчас.
   С этой минуты они, казалось, потеряли всякий интерес к Степе и к  моему
прошлому. Но это уже не имело значения. Я напал на какой-то след.
   - Вы не дадите мне эту газету? - спросил я с деланным безразличием.
   - Конечно, - сказал Эртер.
   Мы чокнулись. Итак, от того, кем я был когда-то, остался  лишь  смутный
силуэт в памяти двух барменов, да  и  то  заслоненный  наполовину  фигурой
некоего Степы де Джагорьева. А об этом Степе  они  ничего  не  слышали  со
времен "потопа", как выразился Зонахидзе.
   - Значит, вы частный детектив? - спросил Эртер.
   - Уже нет. Мой патрон ушел на покой.
   - А вы? Продолжаете этим заниматься?
   Не отвечая, я пожал плечами.
   - Как бы то ни было, я рад с вами познакомиться. Приходите,  вы  всегда
будете здесь желанным гостем.
   Он уже встал и протягивал нам руку.
   - Простите меня... Я вас выставляю, мне надо заняться бухгалтерией... А
тут еще они... только оргий мне не хватало...
   Он кивнул в сторону пруда.
   - До свиданья, Жан.
   - До свиданья, Поль.
   Эртер задумчиво посмотрел на меня. И сказал, растягивая слова:
   - Теперь, когда вы встали, у меня  в  памяти  возникает  совсем  другой
человек...
   - Кто же? - спросил Зонахидзе.
   - Один постоялец из отеля "Кастилия", который всегда возвращался поздно
ночью... когда мы там работали...
   Зонахидзе в свою очередь окинул меня взглядом.
   - А что, - заметил он, - может, вы и жили когда-то в "Кастилии"...
   Я растерянно улыбнулся.
   Зонахидзе взял меня под руку, и мы направились к выходу. В  зале  стало
еще темнее, чем раньше. Новобрачной в бледно-голубом  платье  за  столиком
уже не было. Когда мы вышли, с той стороны пруда до нас долетели  всплески
музыки и смех.
   - Прошу вас, - обратился я к Зонахидзе, - если вам не трудно, напомните
мне мелодию песни, которую заказывал этот, как его...
   - Степа?
   - Да.
   Он стал насвистывать первые такты. Потом остановился.
   - Вы хотите встретиться со Степой?
   - Может быть.
   Он с силой сжал мне руку.
   - Скажите ему, что Зонахидзе часто думает о нем.
   Его взгляд задержался на мне.
   - Кто знает, может, Жан и прав. Вы были постояльцем отеля "Кастилия"...
Постарайтесь вспомнить... отель "Кастилия", улица Камбон...
   Я повернулся и открыл дверцу автомобиля. Кто-то  съежился  на  переднем
сиденье, прижавшись лбом к стеклу. Я наклонился и узнал  новобрачную.  Она
спала, бледно-голубое платье задралось выше колен.
   - Надо как-то от нее избавиться, - сказал Зонахидзе.
   Я легонько потряс ее, но она не просыпалась. Тогда  я  обхватил  ее  за
талию и с трудом вытащил из машины.
   - Не можем же мы бросить ее прямо на землю, - сказал я и, подняв, отнес
на руках в ресторан. Голова  молодой  женщины  откинулась  на  мое  плечо,
светлые волосы ласкали шею. Пряный аромат духов напоминал мне  что-то.  Но
что?



        3

   Было без четверти шесть. Я попросил  шофера  такси  подождать  меня  на
улочке Шарль-Мари-Видор, а сам  пошел  пешком  к  улице  Клод-Лоррен,  где
находилась русская церковь.
   Двухэтажное строение с тюлевыми занавесками на окнах.
   Справа тянулась широкая аллея. Я встал на противоположном тротуаре.
   Первыми у входа в дом, со стороны улицы, остановились две женщины. Одна
из них, темноволосая, коротко стриженная, была в черном шерстяном  платке.
На голове другой, сильно накрашенной блондинки, красовалась  серая  шляпа,
по  форме  напоминавшая  мушкетерскую.   Я   слышал,   что   они   говорят
по-французски.
   Подъехало такси, из него с трудом  выбрался  совершенно  лысый,  тучный
старик с набрякшими мешками под узкими монгольскими глазами. Он  пошел  по
аллее.
   Слева, свернув с улицы  Буало,  ко  мне  приближалась  группа  из  пяти
человек.  Две  немолодые  женщины  вели  под  руки  старичка,  бледного  и
хрупкого, словно из гипса. За ними шли двое мужчин, наверное отец  и  сын,
очень уж они были похожи друг на друга - оба в серых элегантных костюмах в
полоску, - отец выглядел как-то фатовато, у сына были белокурые  волнистые
волосы. Их догнала  машина,  откуда  вылез  другой  старик,  подтянутый  и
быстрый, в пелеринке из плотного сукна, с седыми волосами ежиком. Выправка
у него была военная. Не он ли Степа?
   Все они вошли в церковь  через  боковой  придел,  в  конце  аллеи.  Мне
хотелось пойти за ними, но мое  присутствие  среди  этих  людей  наверняка
привлекло бы внимание. Меня все больше мучила тревога,  что  я  так  и  не
угадаю, кто из них Степа.
   Справа поодаль остановился автомобиль. Из него вышли двое мужчин, потом
женщина. Один мужчина, очень высокий, был в темно-синем пальто. Я  перешел
улицу и ждал, пока они поравняются со мной.
   Они подходят все ближе, ближе. Мне кажется,  что  высокий,  прежде  чем
свернуть в аллею вместе с остальными, бросает на меня пристальный  взгляд.
Сквозь  витражи  окон,  выходящих  на  аллею,  видны  горящие  свечи.   Он
наклоняется, чтобы пройти в дверь, слишком  для  него  низкую,  и  во  мне
возникает уверенность, что это и есть Степа.


   Мотор такси работал, но шофера  за  рулем  не  оказалось.  Дверца  была
приоткрыта, будто он должен  вот-вот  вернуться.  Куда  он  мог  деваться?
Осмотревшись, я решил поискать его где-нибудь поблизости.
   Я обнаружил его в кафе неподалеку, на улице  Шардон-Лагаш.  На  столике
перед ним стояла кружка пива.
   - Вы еще долго? - спросил я.
   - Ну... минут двадцать.
   Белокожий блондин, пухлые щеки,  голубые  глаза  навыкате.  Пожалуй,  я
никогда не встречал человека с такими мясистыми ушными мочками.
   - Ничего, что я не выключил счетчик?
   - Ничего, - сказал я.
   Он мило улыбнулся.
   - Не боитесь, что такси угонят?
   Он пожал плечами.
   - Да ну...
   Ему принесли бутерброд с ветчиной, и он деловито принялся за  него,  не
спуская с меня тусклого взгляда.
   - А кого вы, собственно, ждете?
   - Да тут, одного... он должен сейчас выйти из русской церкви.
   - Вы русский?
   - Нет.
   - Глупо как-то...  Вы  б  его  спросили,  когда  он  выйдет...  Дешевле
обошлось бы...
   - Ничего не поделаешь.
   Он заказал еще пива.
   - Я не мог бы попросить вас купить мне газету?
   Он полез было в карман, но я остановил его:
   - Что вы...
   - Спасибо. Купите мне "Эриссон". И еще раз спасибо... вот...
   Я долго блуждал в поисках продавца газет  и  обнаружил  его  только  на
Версальской авеню. "Эриссон" оказался газетенкой, напечатанной  на  бумаге
болотного цвета.
   Он читал, нахмурив  брови,  и  слюнявил  палец  кончиком  языка,  чтобы
перевернуть страницу. А я смотрел, как  этот  полный  блондин  с  голубыми
глазами и белой кожей читает зеленую газету.
   Я  не  решался  прервать  его  чтение.  Наконец  он  взглянул  на  свои
миниатюрные часики.
   - Пора идти.
   На улице Шарль-Мари-Видор он сел за руль, и я попросил подождать  меня.
А сам встал  на  прежнее  место  перед  церковью,  но  на  противоположном
тротуаре. Никого не было видно. Вдруг они  уже  ушли?  Тогда  у  меня  нет
никакой надежды вновь отыскать следы Степы де Джагорьева, потому  что  это
имя не значится в парижском справочнике Боттена. За витражами  по-прежнему
горели свечи. Знал ли я прежде эту старую даму, которую отпевают  сегодня?
Если я когда-то бывал у Степы,  он,  наверное,  знакомил  меня  со  своими
друзьями, возможно и с этой Мари де Резан. Она и тогда, видимо,  была  уже
немолода.
   Дверь в придел, где служили панихиду, - через нее они и вошли -  дверь,
с которой я теперь  не  спускал  глаз,  внезапно  открылась,  и  в  проеме
появилась светловолосая женщина в мушкетерской шляпе. За  ней  брюнетка  в
черном платке.  Потом  отец  и  сын  в  серых  полосатых  костюмах  -  они
поддерживали гипсового старичка,  говорившего  что-то  лысому  толстяку  с
монгольским разрезом глаз. Наклонившись, тот почти вплотную приблизил  ухо
к губам собеседника: голос гипсового старичка был, наверное,  еле  уловим,
как слабое дыхание. Остальные шли следом. Я ждал с бьющимся сердцем, когда
появится Степа.
   Наконец он вышел - одним из последних. Народу оказалось много,  человек
сорок, не меньше, но я не терял  Степу  из  виду  благодаря  его  росту  и
темно-синему пальто. В большинстве своем  это  были  люди  пожилые,  но  я
заметил  и  несколько  молодых  женщин  и  даже  двоих  детей.  Никто   не
расходился, они все стояли на аллее и разговаривали.
   Это  напоминало  переменку   в   провинциальной   школе.   Старичка   с
гипсово-белым лицом усадили на скамейку,  и  все  по  очереди  почтительно
подходили поздороваться с ним. Кто он? "Жорж Сашер", подписавший извещение
о панихиде? Или бывший воспитанник Пажеского корпуса? А может,  он  и  эта
дама, Мари де Резан, пережили мимолетный роман, еще там, в Петербурге, или
на берегу Черного моря, до  того  как  рухнул  их  мир?  Лысый  толстяк  с
монгольским разрезом глаз тоже был в центре внимания. Отец и сын  в  серых
элегантных костюмах сновали от одной группки к другой, как наемные танцоры
от столика к столику. Вид у них был в высшей степени  самодовольный,  отец
время от времени смеялся, запрокидывая голову, и я подумал, что этот хохот
более чем неуместен.
   А вот Степа вел серьезный разговор  с  женщиной  в  серой  мушкетерской
шляпе. Он то брал ее за руку, то касался плеча с  почтительной  нежностью.
Наверное, когда-то он был красавцем. Я дал бы ему лет  семьдесят.  Лицо  у
него было чуть оплывшим, волосы у лба сильно поредели, но  крупный  нос  и
орлиная посадка головы выдавали в нем подлинного  аристократа.  Во  всяком
случае, так мне показалось на расстоянии.
   Время  шло.  Они  разговаривали  уже  почти  полчаса.  Я  боялся,   что
кто-нибудь в конце концов заметит меня,  одиноко  стоящего  неподалеку.  А
шофер?  Я  быстрым  шагом  направился  на  улицу  Шарль-Мари-Видор.  Мотор
по-прежнему  работал,  таксист  сидел  за  рулем,  погрузившись  в  чтение
болотно-зеленой газетенки.
   - Ну что? - спросил он.
   - Не знаю, - ответил я. - Может, придется подождать еще часок.
   - Ваш друг так и не вышел из церкви?
   - Вышел, но он разговаривает с друзьями.
   - И вы не можете его поторопить?
   - Нет.
   Большие голубые глаза остановились на  мне  с  выражением  неподдельной
тревоги.
   - Не беспокоитесь, - сказал я. - Все будет в порядке.
   - Так я из-за вас... Я ведь обязан не выключать счетчик.
   Я снова вернулся на свой наблюдательный пункт против русской церкви.
   Степа продвинулся на несколько метров. Он был уже не  на  аллее,  а  на
тротуаре, вокруг него стояли светловолосая женщина в  мушкетерской  шляпе,
брюнетка в черном платке, лысый с узкими монгольскими глазами и  еще  двое
мужчин.
   На этот раз я перешел улицу и  остановился  возле  них,  но  повернулся
спиной. Меня обволакивали ласкающие всплески русских голосов, и я подумал,
что самый низкий  тембр,  подобный  гуду  медного  колокола,  принадлежит,
наверное, Степе. Я обернулся. Он обнимал блондинку в  мушкетерской  шляпе,
чуть ли не душил ее в своих объятиях, и лицо его было исполнено страдания.
Потом он так же  обнял  лысого  толстяка  с  узкими  глазами,  да  и  всех
остальных - каждого по очереди. Решив, что он прощается, я побежал к такси
и кинулся на сиденье.
   - Быстрее... прямо... к русской церкви...
   Степа все еще разговаривал.
   - Теперь что? - спросил шофер.
   - Видите того высокого, в пальто?
   - Ну.
   - Будете следовать за ним, если он на машине.
   Шофер обернулся, посмотрел на меня,  и  во  взгляде  его  голубых  глаз
появилась настороженность.
   - Надеюсь, это не опасно, мсье?
   - Не волнуйтесь, - ответил я.
   Степа  отделился  от  своей  группки,  сделал  несколько  шагов  и,  не
оглядываясь, помахал им рукой. Они неподвижно смотрели ему вслед.  Женщина
в мушкетерской шляпе стояла,  устремившись  вперед  и  выгнувшись,  словно
деревянная фигура  на  носу  старинного  корабля,  и  ветер  чуть  шевелил
огромное перо на ее шляпе.
   Степа долго не мог открыть дверцу машины. Мне даже показалось,  что  он
перепутал ключи. Когда он наконец сел за руль, я наклонился к шоферу:
   - Следуйте за машиной, куда сел сейчас тот высокий, в синем пальто...
   Только бы, думал я, след, по которому я шел, не оказался ложным, ведь у
меня не было решительно никаких оснований считать, что человек в машине  и
есть Степа де Джагорьев.



        4

   Следовать за ним было нетрудно - он вел машину медленно. Но у Порт-Майо
он проехал на красный свет, а мой таксист на это не решился.  На  бульваре
Морис-Баррес мы его догнали. Обе машины снова оказались рядом у  перехода.
Он  скользнул  по  мне  рассеянным  взглядом,  каким  обычно  обмениваются
водители, попавшие в пробку.
   Он поставил машину в  конце  бульвара  Ричард-Уоллес,  возле  последних
домов - у самой Сены, неподалеку от моста Пюто,  -  и  вышел.  Дождавшись,
пока он свернет на бульвар Жюльен-Потен, я расплатился с шофером.
   - Желаю удачи, - сказал он. - Будьте осторожны...
   И, направляясь за Степой к бульвару Жюльен-Потен, я не сомневался,  что
таксист провожает меня взглядом. Может, он боялся за меня.
   Смеркалось. По обеим сторонам этой узкой улицы тянулись  ряды  безликих
домов, построенных между двумя  войнами,  образуя  как  бы  один  сплошной
бесконечный фасад. Степа шел впереди, метрах в десяти от меня. Он  свернул
направо, на улицу Эрнест - Делуазон, и вошел в бакалейную лавку.
   Вот теперь-то и следовало с ним заговорить. Мне это казалось невероятно
трудным, я был слишком застенчив и к тому же боялся, что он примет меня за
сумасшедшего, - я, конечно, начну заикаться, что-то бессвязно бормотать...
Вот разве что он сразу узнает меня, и  тогда,  может  быть,  мне  придется
только слушать.
   Он вышел из лавки с бумажным пакетом в руках.
   - Месье Степа де Джагорьев?
   На его лице выразилось крайнее изумление. Мы  оказались  одного  роста,
стояли лицом к лицу, и от этого я смутился еще больше.
   - Он самый. А с кем имею честь?
   Нет, он не узнавал меня. По-французски он говорил совсем  без  акцента.
Теперь мне надо было набраться мужества.
   - Я... я уже давно хочу с вами встретиться...
   - Почему, месье?
   - Видите ли... я... пишу книгу об эмиграции... Я...
   - Вы русский?
   Уже второй раз  мне  задают  сегодня  этот  вопрос.  Шофер  такси  тоже
спрашивал. Кто знает, может, когда-то я и был русским...
   - Нет.
   - И вы интересуетесь эмиграцией?
   - Я... я пишу книгу об эмиграции. Понимаете...  один  человек...  он...
посоветовал мне встретиться с вами... Поль Зонахидзе...
   - Зонахидзе?
   Он произнес эту фамилию на русский манер - очень мягко,  словно  листья
прошелестели на ветру.
   - Грузинская фамилия... Не знаю...
   Он нахмурился, силясь вспомнить.
   - Зонахидзе... нет...
   - Мне очень неловко беспокоить вас,  месье,  но  позвольте  задать  вам
несколько вопросов.
   - Прошу вас, с превеликим удовольствием...
   Он как-то печально улыбнулся.
   - Эмиграция - трагическая тема... Но почему вы называете меня Степой?
   - Я... не...
   - Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных
можно буквально по пальцам пересчитать.
   - Видите ли, этот Зонахидзе...
   - Да я его не знаю.
   - Вы позволите... задать вам... несколько вопросов?
   - Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там...
   Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота,  мы  пересекли  сквер,
окруженный  домами.  Поднялись  на  деревянном   лифте   с   двустворчатой
решетчатой дверцей. Из-за  нашего  роста  и  тесноты  лифта  нам  пришлось
наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.
   Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я  прошел  за  ним  в
спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.
   - Простите,  -  сказал  он.  -  Но  потолок  здесь  слишком  низкий.  Я
задыхаюсь, когда стою.
   И  действительно,  между  моей  головой  и  потолком  оставалось  всего
несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти
на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и  я  представил  себе,
что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.
   - Прилягте тоже... если хотите. - Он указал мне на диванчик возле окна,
обитый светло-зеленым бархатом. - Не стесняйтесь... Так гораздо удобнее...
Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь...
   Я лег.
   Он зажег лампу под  бледно-розовым  абажуром,  стоявшую  на  столике  у
кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.
   - Так вы интересуетесь эмиграцией?
   - Очень.
   - Но вы же еще молоды...
   Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я  молод.  Надо  мной  на
стене висело большое зеркало в позолоченной  раме.  Я  всмотрелся  в  свое
лицо. Молод?
   - Ну... не так уж я и молод...
   Мы помолчали. Мы  лежали  в  разных  углах  комнаты,  будто  курильщики
опиума.
   - Я был сейчас  на  панихиде,  -  сказал  он.  -  Жалко,  вы  не  знали
покойную... Эта старая дама могла бы многое  вам  рассказать...  Она  была
одной из самых замечательных представительниц эмиграции...
   - Правда?
   - Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую  чайную  на
улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко...
   Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.
   - Мне было тогда пятнадцать лет... Если посчитать, нас осталось  совсем
немного...
   - Остался... Жорж Сашер? - бросил я наугад.
   - Ну, он недолго протянет... Вы с ним знакомы?
   Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк  с  монгольским  разрезом
глаз?
   - Знаете что, - сказал он. - Я больше не  в  силах  говорить  обо  всем
этом. Слишком грустно становится... Я просто покажу вам  фотографии...  На
обороте стоят имена и даты... сами разберетесь...
   - Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны...
   Он улыбнулся:
   - У меня куча фотографий... И на каждой я написал имена  и  даты,  ведь
все забывается...
   Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.
   Я услышал, как  он  выдвигает  ящик.  Он  вернулся  с  большой  красной
коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.
   - Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.
   Я  повиновался.  На  крышке  готическими  буквами  было  выведено   имя
кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.
   - Здесь перед вами,  -  сказал  он,  -  все  главные  действующие  лица
эмиграции.
   Одну за другой передавал он  мне  фотографии,  называя  имена  и  даты,
которые прочитывал на обороте, и  этому  монотонному  поминальному  чтению
русские имена  придавали  особое  звучание  -  то  раскатистое,  как  удар
тарелок,  то  жалобное  или  почти  приглушенное.  Трубецкой.   Орбелиани.
Шереметьев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе...  Иногда
он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя  имя  и  дату.
Праздничные  снимки.  За  столом  у  Великого  князя   Бориса   во   время
торжественного  приема  в  его  Баскском  замке  спустя  много  лет  после
революции.  Множество  лиц  на  ужине,  черно-белый  снимок,  1914  год...
Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.
   - А вот мой старший брат...
   Он передавал мне фотографии все быстрее, уже почти не глядя на них.  Он
явно  спешил  поскорее  покончить  с  этим  делом.  Внезапно  мой   взгляд
задержался на снимке, отпечатанном на более плотной бумаге, чем остальные;
на обороте ничего не было написано.
   - Вас здесь что-то заинтересовало, месье? - спросил он.
   На переднем плане в кресле,  выпрямившись,  сидит  улыбающийся  старик.
Позади него - молодая белокурая женщина с очень светлыми  глазами.  Вокруг
них - группки людей, многие стоят спиной к  объективу.  А  в  левой  части
снимка - очень высокий мужчина лет  тридцати,  на  нем  светлый  костюм  в
мелкую клеточку, он черноволосый, с тонкими усиками, его  правая  рука  не
вошла в кадр, а левая лежит  на  плече  молодой  блондинки.  И  мне  вдруг
кажется, что это я.
   Я придвигаюсь к Степе. Мы сидим, опираясь спиной  на  кровать,  вытянув
ноги, наши плечи соприкасаются.
   - Скажите, кто эти люди? - спрашиваю я.
   Он взял фотографию и устало взглянул на нее.
   - Это Джорджадзе... - Он показал  на  старика,  сидящего  в  кресле.  -
Работал в грузинском консульстве в Париже до самой...
   Он не кончил фразу, считая, что мне и без слов понятно остальное.
   - Это его внучка... Ее звали Гэй...  Гэй  Орлова...  Она  с  родителями
эмигрировала в Америку...
   - Вы знали ее?
   - Плохо. В общем, нет. Она долго жила в Америке.
   - А это кто? - спросил я еле  слышно,  показав  на  того,  в  ком,  мне
показалось, я узнал себя.
   - Это? - Степа сдвинул брови. - Его я не знаю.
   - Не знаете?
   - Нет.
   Я с трудом перевел дыхание.
   - Вам не кажется, что я на него похож?
   Он посмотрел на меня.
   - Похож? Не нахожу... А что?
   - Так, ничего...
   Но он уже протягивал мне другую фотографию.
   - Вот, не угодно ли... великая вещь - случай...
   Это  был  снимок  маленькой  девочки  в  белом  платьице,  с   длинными
белокурыми волосами, ее сфотографировали  на  курорте  -  вдали  виднелись
кабинки для переодевания, кусок пляжа и море.  На  обороте  было  написано
фиолетовыми чернилами: "Галина Орлова - Ялта".
   - Видите... это она же... Гэй Орлова... Ее звали Галина... Американское
имя появилось позже. - И  он  показал  на  первую  фотографию,  которую  я
по-прежнему держал в руке. - Мама все хранила...
   Он резко поднялся.
   - Разрешите на этом остановиться? У меня что-то голова  закружилась.  -
Он провел ладонью по лбу. - Пойду переоденусь... Если хотите, можем вместе
поужинать.
   А я остался сидеть на полу среди раскиданных фотографий. Потом убрал их
в большую красную коробку, отложив на кровать только две: ту, где я  стоял
рядом с Гэй Орловой и стариком Джорджадзе, и ялтинский снимок Гэй  Орловой
- девочки. Потом встал и подошел к окну.
   Уже стемнело. Окно выходило на другой сквер, тоже окруженный домами. За
ними - Сена, слева - мост Пюто. И вытянувшийся остров.  По  мосту  мчались
вереницы автомобилей. Я смотрел на фасады, на освещенные окна - такие  же,
как то окно, за которым стоял я, и  в  этих  сотах,  в  лабиринте  зданий,
лестниц и лифтов, я нашел человека, который, быть может...
   Я прижался лбом к оконному стеклу. Внизу, подо мной, все подъезды  были
освещены. Этот желтый свет будет гореть всю ночь.


   - Ресторан рядом, - сказал Степа.
   Я взял с кровати фотографии.
   - Месье де Джагорьев, - сказал я, - не могли бы вы дать  мне  на  время
эти фотографии?
   - Я их вам дарю.
   Он указал на красную коробку.
   - Дарю вам все фотографии.
   - Но... ведь...
   - Берите.
   Его тон не  допускал  возражений,  и  мне  ничего  не  оставалось,  как
подчиниться. Когда мы выходили из квартиры, в руках у  меня  была  красная
коробка.
   Мы вышли из дома и свернули на набережную Генерала  Кенига.  Спустились
по каменной лестнице. На самом берегу Сены стояло  кирпичное  здание.  Над
дверью -  вывеска:  "БАР-РЕСТОРАН  ДЕ  Л'ИЛЬ".  Мы  вошли.  Зал  с  низким
потолком, столики, покрытые белыми бумажными скатертями, плетеные  кресла.
В окна видна была Сена и фонари на мосту Пюто. Мы сели за столик в глубине
зала. Кроме нас, в ресторане никого не было.
   Степа порылся в сумке и  выложил  на  середину  стола  бумажный  пакет,
который купил при мне в бакалейной лавке.
   - Как обычно? - спросил его официант.
   - Как обычно.
   - А что подать месье? - спросил официант, указывая на меня.
   - То же, что и мне.
   Официант очень быстро принес нам две тарелочки с балтийской  сельдью  и
налил в стаканчики величиной с наперсток минеральную воду. Из лежащего  на
столе пакета Степа вынул огурцы и разделил их между нами.
   - Ну, как вам?
   - Вполне.
   Красную коробку я положил на стул возле себя.
   - Она правда вам не нужна? Ведь это память...
   - Нет, не нужна. Теперь она ваша. Я передаю вам ее как эстафету.
   Ели мы молча. Мимо  окна  проплыла  баржа,  так  близко,  что  я  успел
разглядеть в окно людей, сидевших вокруг стола, - они тоже ужинали.
   - А эта... Гэй Орлова, - сказал я. - Вы не знаете, что с ней стало?
   - Гэй Орлова? По-моему, она умерла.
   - Умерла?
   - Мне кажется, да. Я видел ее раза два-три... мы были  едва  знакомы...
Это моя мать дружила со старым Джорджадзе. Еще огурчика?
   - Спасибо.
   - Она, я слышал, вела в Америке весьма бурную жизнь.
   - Вы не знаете, кто мог бы рассказать мне о... Гэй Орловой?
   Степа растроганно посмотрел на меня.
   - Мой бедный друг... увы... никто... Разве что в Америке...
   Проплыла еще одна баржа, неторопливая, темная, словно покинутая.
   - Лично я на десерт всегда беру банан, - сказал он. - А вы?
   - Я тоже.
   Мы съели по банану.
   - А родители этой... Гэй Орловой? - спросил я.
   - Они, должно быть, скончались в Америке. Умирают, знаете ли, везде...
   - А во Франции у Джорджадзе не было родственников?
   Он пожал плечами.
   - Почему вы так интересуетесь Гэй Орловой? Кто  она  вам  -  сестра?  -
спросил он с милой улыбкой. - Кофе будете?
   - Нет, спасибо.
   - И я нет.
   Он хотел было заплатить за  ужин,  но  я  опередил  его.  Мы  вышли  из
"Бара-ресторана де л'Иль" на набережную, и он взял меня  под  руку,  чтобы
подняться по лестнице.  Над  водой  повис  туман,  мягкий  и  ледяной,  от
которого легкие наполнялись такой прохладой, что казалось,  будто  плывешь
по воздуху. Я  едва  различал  очертания  домов  на  набережной,  всего  в
нескольких метрах от нас.
   Я довел Степу, точно слепого, до сквера,  где  единственными  приметами
были желтые пятна подъездов. Он пожал мне руку.
   - Ну что ж, попробуйте найти Гэй Орлову, - сказал он, - раз уж это  так
для вас важно...
   Я смотрел, как он входит в освещенный подъезд. Он остановился и помахал
мне рукой. Я замер с большой красной коробкой под мышкой, словно  ребенок,
получивший подарок на чужих именинах, и в эту минуту  я  был  уверен,  что
Степа продолжает мне что-то говорить, но туман поглощает звуки его голоса.



        5

   На почтовой открытке - Английская набережная в Ницце, летом.

   "Дорогой Ги, я получил Ваше  письмо.  Все  дни  здесь  похожи  один  на
другой, но Ницца очень  красивый  город.  Хорошо  бы  Вы  навестили  меня.
Странным образом мне  случается  здесь  столкнуться  на  улице  с  людьми,
которых я не видел лет двадцать или считал давно умершими. И  мы  пугаемся
друг друга. Ницца - город призраков и привидений, но  я  надеюсь,  что  не
сразу войду в их компанию.
   Что касается женщины, которую Вы разыскиваете,  лучше  всего  позвонить
Бернарди - Мак-Магон 00-08. Он сохранил довольно тесные контакты с  людьми
из разных служб и с радостью Вам поможет.
   Мой дорогой Ги, жду Вас в Ницце, а пока остаюсь навсегда преданным  Вам
- Хютте.
   P.S. Не забывайте, помещение Агентства в Вашем распоряжении".



        6

   23 октября 1965

   Объект: ОРЛОВА, Галина, известна под именем "Гэй" Орлова.
   Родилась: в Москве (Россия) в 1914-м. Родители - Кирилл Орлов  и  Ирина
Джорджадзе.
   Подданство: не имеет. (Правительство Союза  Советских  Социалистических
Республик лишило родителей мадемуазель Орловой и ее саму  гражданства  как
эмигрантов.) Мадемуазель Орлова  имела  обычный  вид  на  жительство.  Она
прибыла во Францию из Соединенных Штатов, по всей видимости, в 1936 г.
   В  США  мадемуазель  Орлова  зарегистрировала  брак  с  мистером  Уолдо
Блантом, с которым потом развелась.
   Мадемуазель Орлова  проживала:  Париж,  VIII  округ,  ул.  Сирк,  отель
"Шатобриан"; Париж-VIII,  авеню  Монтеня,  53;  Париж-XVI,  авеню  Маршала
Листе, 25.
   До приезда во Францию мадемуазель Орлова была как будто  танцовщицей  в
Соединенных Штатах.
   В Париже она вела весьма  роскошную  жизнь,  но  источники  ее  доходов
неизвестны.
   Мадемуазель Орлова скончалась в 1950 г. у себя  дома  -  авеню  Маршала
Лиоте, 25, Париж-XVI, - от слишком сильной дозы снотворного.
   Уолдо Блант, ее бывший муж, проживает в Париже с 1952 г. и  подвизается
в  качестве  пианиста  в  различных  ночных  заведениях.  Он  американский
гражданин.
   Родился 30 сентября 1910 г. в Чикаго.
   Вид на жительство во Франции N 534НС828.

   К этому листку, напечатанному на машинке, приложена  визитная  карточка
Жан-Пьера Бернарда, где написано несколько слов:

   "Вот все имеющиеся у меня сведения.  Всегда  к  Вашим  услугам.  Поклон
Хютте".



        7

   На застекленной двери афиша: "Пианист Уолдо Блант  играет  ежедневно  в
баре отеля "Хилтон", с 18 до 21 часа".
   Бар переполнен, все места заняты, кроме одного кресла за столиком,  где
сидел японец в очках в золотой оправе. Наклонившись,  я  попросил  у  него
разрешения сесть, но он, видно, ничего не понял, а когда я сел, не обратил
на меня ни малейшего внимания.
   Посетители, американцы и японцы, входили в бар, окликали друг друга,  и
их голоса звучали все громче.  Они  стояли  в  проходах  между  столиками.
Некоторые  со  стаканами  в  руках  опирались   на   спинки   кресел   или
присаживались на подлокотники.  Какая-то  молодая  женщина  устроилась  на
коленях у седовласого господина.
   Уолдо Блант опоздал минут на  пятнадцать  и  сел  за  рояль.  Невысокий
пухлый человек в сером костюме, лысеющий, с тонкими усиками. Он  обернулся
и обвел взглядом столики, у которых толпились люди. Медленно провел правой
рукой по клавишам и взял наугад несколько аккордов. Мне повезло,  я  сидел
совсем близко от него.
   Он начал наигрывать какую-то мелодию, по-моему "На  набережных  старого
Парижа", но из-за гула голосов и взрывов смеха музыка была еле  слышна,  и
даже я, сидя у самого рояля, не  все  мог  уловить.  Выпрямившись  и  чуть
склонив голову, он невозмутимо продолжал играть. Мне стало больно за него,
ведь было же, наверное, время, когда его слушали. С тех пор ему  пришлось,
видимо,  привыкнуть  к   этому   вечному   жужжанию   множества   голосов,
заглушавшему его музыку. Что он скажет, если я произнесу имя Гэй  Орловой?
Выведет ли оно его хоть на миг из полного безразличия? Или это имя уже  ни
о чем не может ему напомнить, так же как звуки, которые  он  извлекает  из
рояля, бессильны возобладать над гулом голосов?
   Бар постепенно опустел.  Остались  только  японец  в  очках  в  золотой
оправе, я и - в глубине зала - та молодая женщина, которую я видел  раньше
на коленях у седого господина,  теперь  она  сидела  рядом  с  краснолицым
толстяком в голубом костюме. Они говорили по-немецки. Очень громко.  Уолдо
Блант играл протяжную, хорошо мне знакомую мелодию.
   Он обернулся к нам.
   - Не угодно ли вам, мадам, месье, чтобы я сыграл что-нибудь  по  вашему
заказу? - спросил он холодно, с легким американским акцентом.
   Японец  рядом  со  мной  не  пошевельнулся.  Он  сидел  неподвижно,   с
бесстрастным лицом, и мне казалось, что при малейшем сквозняке он свалится
с кресла, - ведь наверняка это был просто набальзамированный труп.
   - "Sag warum" ["Скажи, почему" (нем.)], пожалуйста, -  бросила  хриплым
голосом женщина из глубины зала.
   Блант чуть кивнул и начал играть "Sag warum". Свет в  баре  приглушили,
как в дансингах при первых звуках слоу.  Женщина  и  краснолицый  толстяк,
воспользовавшись этим, принялись целоваться, рука  женщины  скользнула  за
ворот его рубашки, потом ниже. На неподвижном японце поблескивали  очки  в
золотой оправе. У Бланта за роялем был вид подрагивающего робота:  мелодия
"Sag warum" требует беспрерывных ударных аккордов.
   О чем он думал, пока за его  спиной  краснолицый  толстяк  гладил  ногу
блондинки, а набальзамированный японец восседал уже, наверное,  не  первый
день все в том же кресле хилтонского бара? Ни о чем он не думал, я  был  в
этом уверен. Он казался почти недосягаемым в своей отрешенности. Имел ли я
право  грубо  нарушить  эту  отрешенность,  бередить  в  нем   болезненные
воспоминания?
   Краснолицый толстяк и блондинка вышли  из  бара,  скорее  всего,  чтобы
уединиться в номере. Он тянул ее за руку, и она старалась идти прямо. Мы с
японцем остались одни. Блант опять  обернулся  и  произнес  своим  ледяным
тоном:
   - Не желаете ли, чтобы я сыграл что-нибудь по вашему выбору?
   Японец не дрогнул.
   - Если можно, месье, "Что остается от нашей любви", - сказал я.
   Он играл эту мелодию со странной медлительностью, она казалась  тягучей
и словно увязала в болоте, из  которого  с  трудом  высвобождались  звуки.
Время  от  времени  он  застывал,  будто  обессилевший,  спотыкающийся  от
усталости путник. Он  взглянул  на  часы,  резко  встал  и,  поклонившись,
обратился к нам:
   - Месье, уже двадцать один час. Всего доброго.
   Он вышел. Я последовал за ним,  оставив  набальзамированного  японца  в
гробнице бара.
   Блант двинулся по коридору, пересек пустынный холл. Я догнал его.
   - Месье Уолдо Блант?.. Я бы хотел поговорить с вами.
   - О чем?
   Он бросил на меня затравленный взгляд.
   - О человеке, которого вы знали когда-то... О женщине... ее звали  Гэй.
Гэй Орлова.
   Он замер посередине холла.
   - Гэй...
   Он зажмурился, будто ему в лицо внезапно ударил луч прожектора.
   - Вы... вы знали... Гэй?
   - Нет.
   Мы вышли из отеля. Группа мужчин и женщин в вечерних Туалетах  кричащих
цветов - гранатовых смокингах, длинных платьях зеленого и небесно-голубого
атласа - ждала такси.
   - Мне неловко вас беспокоить...
   - А вы меня не беспокоите, - сказал он задумчиво. -  Я  уже  так  давно
ничего не слышал о Гэй... Да вы, собственно, кто?
   - Ее родственник. Я... хотел бы узнать у вас  некоторые  подробности...
ее жизни...
   - Подробности?
   Он потер висок указательным пальцем.
   - Что я могу вам сказать?..
   Мы шли вдоль отеля по узкой улочке, ведущей к Сене.
   - Мне надо домой, - сказал он.
   - Я провожу вас.
   - Так вы правда родственник Гэй?
   - Да. Наша семья хотела бы узнать побольше о ее судьбе.
   - Она давно умерла.
   - Я знаю.
   Он шел очень быстро, и я еле поспевал за ним. Старался держаться рядом.
Мы были уже на набережной Бранли.
   - Я живу напротив, - сказал он, показывая на тот берег Сены.
   Мы зашагали по Бирхакеймскому мосту.
   - Вряд ли я смогу вам многое рассказать. Все это было так давно...
   Он замедлил шаг,  словно  почувствовал  себя  наконец  в  безопасности.
Может, он шел  так  торопливо,  считая,  что  за  ним  следят.  Или  чтобы
отделаться от меня.
   - А я и не знал, что у Гэй есть родственники, - сказал он.
   - Как же... со стороны Джорджадзе...
   - Простите?
   - Семья Джорджадзе... Фамилия ее деда - Джорджадзе...
   - А, ясно...
   Остановившись, он облокотился на  каменный  парапет  моста.  Я  не  мог
последовать его примеру - у меня закружилась бы голова. Я стоял перед ним.
Он заговорил не сразу.
   - Вы знаете... что я был ее мужем?
   - Знаю.
   - Откуда?
   - Это записано в старых документах.
   - Мы вместе выступали в одном ночном кабачке в Нью-Йорке... Я играл  на
рояле... Она попросила меня жениться на  ней,  просто  хотела  остаться  в
Америке и не обращаться к иммиграционным властям... - Он покачал  головой,
вспомнив это. - Забавная была девочка. Потом  она  стала  любовницей  Лаки
Лучано... [Сальваторе Лучано  (1897-1962),  прозванный  Лаки  Лучано  (что
по-английски означает Счастливчик Лучано) - один из главарей  американской
мафии по торговле наркотиками] Познакомилась с ним, когда начала выступать
в казино на Палм-Айленд...
   - Лучано?
   - Да-да, Лучано... Она была с ним, когда его арестовали в  Арканзасе...
Потом встретила какого-то француза, я узнал,  что  они  вместе  уехали  во
Францию...
   Его лицо просветлело. Он улыбался.
   - Я рад, месье, что могу поговорить о Гэй...
   Под нами, на правый берег Сены, проехал поезд метро.  Потом  второй,  в
обратном направлении. Их грохот заглушал  голос  Бланта.  Он  говорил  мне
что-то - я видел это по движениям его губ.
   - ...Самая красивая девушка, какую я знал...
   И этот обрывок фразы, который я чудом уловил сквозь шум, поверг меня  в
глубокое отчаяние. Я стоял на мосту ночью,  с  совершенно  незнакомым  мне
человеком и пытался вырвать у него какие-то  сведения,  которые  могли  бы
пролить свет на мое прошлое, но из-за громыхания вагонов не слышал, что он
говорил.
   - Может, пройдем немного вперед?
   Но он был так погружен в свои мысли, что даже не ответил.  Он,  видимо,
давно уже не думал об этой Гэй  Орловой,  и  теперь  воспоминания  о  ней,
всплывая на поверхность сознания, оглушали его, словно шквальный ветер. Он
стоял неподвижно, по-прежнему опершись на парапет.
   - Давайте все-таки пройдем вперед...
   - Вы знали Гэй? Встречались с ней?
   - Нет. Поэтому я и хотел, чтобы вы мне о ней рассказали.
   -  Она  была  блондинкой...  с  зелеными  глазами...  очень   необычная
внешность... как бы вам ее описать... Пепельные волосы...
   Пепельная блондинка. Которая, возможно, сыграла  не  последнюю  роль  в
моей жизни. Надо внимательнее рассмотреть ее фотографию. И постепенно  все
вернется. А может, он направит меня по более точному следу.  Все-таки  мне
повезло, что я нашел этого Уолдо Бланта.
   Я взял его под руку. Не могли же мы вечно торчать на мосту. Мы пошли по
набережной Пасси.
   - Вы виделись с ней во Франции? - спросил я.
   - Нет. Когда я приехал  во  Францию,  ее  уже  не  было  в  живых.  Она
покончила с собой...
   - Почему?
   - Она часто мне говорила, что боится постареть...
   - А когда вы ее видели в последний раз?
   - После истории с Лучано она познакомилась с тем французом. В то  время
мы иногда виделись.
   - Вы знали этого француза?
   - Нет.  Она  говорила,  что  собирается  выйти  за  него,  чтобы  стать
француженкой... Она была одержима идеей обрести гражданство...
   - Вы развелись?
   - Конечно... Наш брак длился всего полгода. Как раз  достаточно,  чтобы
успокоить  иммиграционные  службы,  которые   хотели   выдворить   ее   из
Соединенных Штатов.
   Я напряженно слушал, стараясь не упустить нить рассказа. Тем более  что
он говорил очень тихо.
   - Она уехала во Францию... И больше я ее не видел... А потом узнал... о
самоубийстве...
   - Как вы узнали?
   - От одного приятеля-американца, он был знаком с Гэй и  оказался  в  то
время в Париже. Он прислал мне маленькую вырезку из газеты...
   - Вы сохранили ее?
   - Да, конечно, она у меня дома, в столе.
   Мы поднялись к садам Трокадеро.  Там  царило  оживление,  фонтаны  были
освещены.  У  фонтанов  и  на  Иенском  мосту  толпились   туристы.   Этот
октябрьский субботний вечер казался  весенним  -  много  гуляющих,  теплый
воздух, еще не облетевшие листья.
   - Я живу чуть дальше...
   Сады Трокадеро остались позади, мы свернули на Нью-Йоркскую авеню. Там,
на набережной, под деревьями, у меня возникло неприятное ощущение, что все
это мне только снится. Я уже прожил свою жизнь и  теперь  просто  призрак,
парящий  в  теплом  воздухе  субботнего  вечера.  К  чему  восстанавливать
оборванные связи, отыскивать ходы, которые давным-давно  замурованы?  И  я
уже с трудом верил в реальность этого пухлого усатого  человечка,  идущего
рядом.
   -  Как  странно,  я  вдруг  вспомнил  имя  француза,  с   которым   Гэй
познакомилась в Америке...
   - Как его звали? - спросил я, и голос мой дрогнул.
   - Говард...  это  его  фамилия...  не  имя...  подождите...  Говард  де
что-то...
   Я остановился.
   - Говард де?..
   - Де... де... Люц... Л... Ю... Ц... Говард де Люц... меня поразила  эта
фамилия... полуанглийская, полуфранцузская... а может, испанская...
   - А имя?
   - Имя?
   Он развел руками.
   - Вы не знаете, как он выглядел?
   - Нет.
   Я покажу  ему  фотографию,  на  которой  Гэй  снята  вместе  со  старым
Джорджадзе и тем, кто, как я считал, был мною.
   - Чем занимался этот Говард де Люц?
   - Гэй говорила, что  он  из  аристократической  семьи...  Ничем  он  не
занимался. -  Блант  усмехнулся.  -  Хотя  нет...  нет...  подождите...  Я
вспоминаю... Он  долго  жил  в  Голливуде...  Гэй  говорила,  он  был  там
доверенным лицом актера Джона Гилберта...
   - Доверенным лицом Джона Гилберта?
   - Да, в последние годы его жизни.
   По Нью-Йоркской авеню машины мчались быстро и так бесшумно, что во  мне
росло ощущение нереальности происходящего. Они проносились с  приглушенным
шелестом, словно скользили по воде. Мы были уже у моста Альма.  Говард  де
Люц. Есть надежда, что это мое  имя.  Да,  эти  звуки  пробуждают  во  мне
что-то, но столь же неуловимое, как отблеск лунного света. Если Говард  де
Люц - это действительно я, то мне нельзя  отказать  в  оригинальности:  из
множества профессий, одна другой пленительнее и почетней,  я  выбрал  роль
"доверенного лица Джона Гилберта".
   Не доходя до Музея современного  искусства,  мы  свернули  в  маленькую
улочку.
   - Я живу здесь, - сказал он.
   В лифте свет не горел, а на  лестнице  он  тут  же  погас,  и  пока  мы
поднимались, в полной темноте, до нас долетели звуки музыки и смех.
   Лифт остановился, и я почувствовал, как Блант рядом  со  мной  пытается
нащупать ручку дверцы. Наконец он ее открыл. Выходя из  лифта,  я  толкнул
его - на площадке было совсем темно,  хоть  глаз  выколи.  Смех  и  музыка
доносились из квартиры на этом этаже. Блант повернул ключ в замке.
   Он прикрыл за нами дверь, мы оказались в  передней,  освещенной  слабым
светом  голой  лампочки,  свисавшей  с  потолка.  Блант  в   растерянности
остановился. Я подумал, не пора ли мне откланяться.  Оглушительно  гремела
музыка. На пороге комнаты появилась рыжеволосая молодая  женщина  в  белом
купальном халате. Она удивленно оглядела нас.  Небрежно  запахнутый  халат
приоткрывал ее грудь.
   - Моя жена, - сказал мне Блант.
   Она чуть кивнула мне и обеими руками стянула у шеи ворот халата.
   - Я не знала, что ты так рано вернешься, - заявила она.
   Так мы и стояли, не двигаясь, и от тусклого электрического  света  наши
лица казались смертельно бледными. Я обернулся к Бланту.
   - Могла бы предупредить меня, - сказал он ей.
   - Я не знала...
   Словно ребенок, пойманный на лжи, она  опустила  голову.  Оглушительная
музыка смолкла, уступив место  саксофонной  мелодии,  такой  прозрачной  и
чистой, что казалось, она тает в воздухе.
   - Вас много? - спросил Блант.
   - Нет, нет... несколько друзей...
   Приоткрылась дверь, и в щель  просунулась  голова  коротко  остриженной
блондинки со светлой розовой помадой  на  губах.  Потом  другая  голова  -
брюнета с матовой кожей. Свет голой лампочки превращал их  лица  в  маски.
Брюнет улыбался.
   - Я должна вернуться к ним... Приходи часа через два-три.
   - Хорошо, - сказал Блант.
   Она исчезла в комнате вслед за  своими  друзьями  и  закрыла  за  собой
дверь. Послышались взрывы смеха, возня. Потом снова грянула музыка.
   - Пошли! - сказал Блант.
   Мы вновь очутились на лестнице.  Блант  зажег  свет  и  примостился  на
ступеньке. Жестом он пригласил меня сесть рядом.
   - Моя жена намного моложе меня... Тридцать лет  разницы...  Никогда  не
следует жениться на женщине намного моложе себя... Никогда. -  Он  положил
мне руку на плечо. - Все равно ничего не выйдет. Не было еще случая, чтобы
вышло... Запомните это, старина...
   Свет погас. У Бланта не было ни малейшего желания вновь его  зажечь.  У
меня, впрочем, тоже.
   - Видела бы меня сейчас Гэй...
   Он рассмеялся при этой мысли. Странный смех во мраке.
   - Она бы меня не узнала... За эти  годы  я  прибавил  по  крайней  мере
килограммов тридцать...
   Он снова рассмеялся, но не так, как прежде, более нервно, принужденно.
   - Она была бы  очень  разочарована...  Вы  только  представьте  себе...
Пианист в баре отеля...
   - Почему разочарована?
   - А через месяц я буду безработным...
   Он сжал мне руку выше локтя.
   - Гэй верила, что  я  стану  вторым  Коулом  Портером...  [американский
композитор (1892-1964), автор ряда популярных мюзиклов]
   Вдруг раздался женский крик. В квартире Бланта.
   - Что происходит? - спросил я.
   - Ничего. Развлекаются.
   Мужской голос проорал:  "Открой  мне!  Открой,  Дани!"  Смех.  Хлопнула
дверь.
   - Дани - это моя жена, - шепнул Блант.
   Он встал и зажег свет.
   - Пойдем прогуляемся.
   Мы  прошли  по  эспланаде  Музея  современного  искусства  и  сели   на
ступеньки. Я видел, как внизу, по Нью-Йоркской авеню, проносятся машины, -
и это был единственный здесь  признак  жизни.  Вокруг  нас  ни  души,  все
замерло. Даже Эйфелева башня на  другом  берегу  Сены  -  Эйфелева  башня,
обычно такая незыблемая, - походила на груду железного лома.
   - Здесь хорошо дышится, - сказал Блант.
   И правда, теплый ветер овевал эспланаду, и  статуи,  казавшиеся  сейчас
темными пятнами, и большие колонны музея.
   - Я хотел показать вам фотографии, - сказал я Бланту.
   Вынув из кармана конверт, я открыл его и достал два снимка: Гэй Орловой
со старым Джорджадзе и человеком, в котором, мне казалось, я узнавал себя,
и Гэй Орловой - девочки. Я протянул ему первый.
   - Ничего не видно, - пробормотал Блант.
   Он несколько раз чиркнул зажигалкой, но ветер задувал  пламя.  В  конце
концов он прикрыл его ладонью и поднес зажигалку к фотографии.
   - Вот, посмотрите на этого человека, - сказал я. -  Слева...  У  самого
края...
   - Ну?
   - Вы знаете его?
   - Нет.
   Он склонился над фотографией, приставив ладонь козырьком ко лбу,  чтобы
не погасло пламя.
   - Вам не кажется, что он похож на меня?
   - Не знаю.
   Он еще несколько секунд рассматривал фотографию, а потом вернул мне.
   - Гэй здесь такая, какой я ее знал, - сказал он печально.
   - Вот ее снимок в детстве.
   Я протянул ему другую фотографию, и он, так же  заслоняя  рукой  огонек
зажигалки, принялся изучать ее в Позе часовщика, поглощенного  сверхточной
работой.
   - Красивая была девочка, - сказал он. - У вас нет других ее фотографий?
   - К сожалению, нет... А у вас?
   - У меня был наш свадебный снимок, но я потерял его еще в Америке... Не
знаю даже, сохранил ли я заметку о самоубийстве...
   Его  американский  акцент,  еле  заметный  поначалу,   становился   все
ощутимее. От усталости?
   - И часто вам приходится ждать, пока вас пустят домой?
   - Все чаще и чаще. А как хорошо все начиналось... Моя жена  была  такой
милой...
   Он с трудом закурил сигарету - из-за ветра.
   - Вот бы Гэй удивилась, если бы увидела меня в таком положении...
   Он придвинулся ко мне, опершись рукой о мое плечо.
   - Не кажется ли вам, старина, что Гэй была права, вовремя исчезнув?
   Я смотрел на него. Он весь состоял  из  круглых  линий.  Лицо,  голубые
глаза и даже дугообразные усики.  И  рот,  и  пухлые  руки.  Он  напоминал
воздушный шар на ниточке, который дети иногда отпускают, чтобы проверить -
как высоко он поднимется в небо. И имя его, Уолдо Блант, казалось надутым,
как такой вот шар.
   - Очень сожалею, старина... Немного я смог вам рассказать о Гэй.
   Я чувствовал, что он отяжелел от усталости и отчаяния, но не  сводил  с
него пристального взгляда, боясь, что при малейшем порыве ветра он улетит,
оставив меня наедине с моими вопросами.



        8

   Авеню Маршала Лиоте огибает скаковой круг ипподрома в  Отее.  С  правой
стороны - беговая дорожка, с левой - дома, построенные по одному проекту и
разделенные скверами. Я прошел мимо этих роскошных  казарм  и  остановился
перед той, где покончила с собой Гэй Орлова. Авеню Маршала Лиоте,  25.  На
каком этаже? Консьержка с тех пор наверняка сменилась.  Остался  ли  здесь
хоть один жилец,  который  сталкивался  с  Гэй  Орловой  на  лестнице  или
поднимался с ней в лифте? Или кто-то, кто меня узнает,  потому  что  часто
встречался здесь со мной?
   Должно быть, когда-то, давным-давно, по вечерам я  с  бьющимся  сердцем
поднимался по лестнице дома 25.  Она  ждала  меня.  Ее  окна  выходили  на
скаковой круг. Странно, наверное, было наблюдать скачки отсюда, сверху,  -
крошечные лошадки и жокеи двигались, словно  фигурки  в  тире,  по  кругу,
собьешь все мишени - выигрыш твой.
   На каком языке говорили мы между собой? На английском?  Не  в  этой  ли
квартире была сделана  та  фотография  со  стариком  Джорджадзе?  Как  эта
квартира была  обставлена?  Что,  собственно,  могли  сказать  друг  другу
вышеупомянутый  Говард  де  Люц  -  я?  -  "из  аристократической  семьи",
"доверенное лицо Джона Гилберта", и бывшая танцовщица,  родом  из  Москвы,
которая познакомилась на Палм-Айленд с Лаки Лучано?
   Странные люди. Из тех,  кто  оставляет  за  собой  лишь  легкую  дымку,
которая тут же развеется. Мы с Хютте часто  говорили  об  этих  неуловимых
существах. Они внезапно возникают из небытия и вновь погружаются  в  него,
просверкав своими  блестками.  Королевы  красоты.  Сутенеры.  Мотыльки.  В
большинстве из них даже при жизни  не  больше  плотности,  чем  в  летучем
облачке пара. Хютте любил приводить в пример некоего "пляжного  человека",
как он его называл. Этот человек провел сорок лет своей  жизни  на  пляжах
или в бассейнах,  болтая  с  курортниками  и  богатыми  бездельниками.  На
тысячах летних фотографий он, в купальном костюме, стоит с краешка или  на
заднем плане какой-нибудь веселой компании, но вряд ли кто-нибудь  мог  бы
сказать, как его зовут и откуда он взялся. Точно так же никто не  заметил,
как в один прекрасный  день  он  исчез  с  фотографий.  Я  не  осмеливался
признаться Хютте, но мне казалось, что "пляжный человек" - это я. Впрочем,
он бы не удивился. Хютте всегда повторял, что, в сущности, все мы "пляжные
люди" и что "песок, - я привожу его выражение дословно, -  лишь  несколько
мгновений хранит отпечатки наших шагов".
   Фасад одного из домов  выходил  на  какой-то  заброшенный  сквер.  Купы
деревьев, кустарник, лужайка, где давно не подстригали траву.  Возле  кучи
песка спокойно играл ребенок, совсем один в  этот  солнечный  предвечерний
час. Я сел у лужайки, обратил глаза к дому и подумал, не выходили ли  окна
Гэй Орловой на эту сторону.



        9

   Ночь, лампа с абажуром из  опалового  стекла  в  Агентстве  отбрасывает
яркое пятно света на обитый кожей стол Хютте. За столом сижу я.  Я  листаю
ежегодники Боттена, старые и недавние,  и  делаю  заметки  по  мере  своих
открытий.

   ГОВАРД ДЕ ЛЮЦ (Жан Симети) & и его супруга, урожденная Мэйбл  Доунэхью,
Вальбрез, Орн, тел. 21, и ул. Рейнуар, 23, тел. ОТЕЙ 15-28.
   - КВФ - МЛ #

   Светский Боттен, в котором это указано, был издан лет  тридцать  назад.
Не о моем ли отце идет речь?
   То же - в Боттене следующих лет. Смотрю в список символов и сокращений.
   & значит военный крест.
   КВФ  -  Клуб  Всех  Флагов  расцвечивания,  МЛ  -  Motor   Yacht   Club
[мотояхтклуб (англ.)] Лазурного Берега, а # - владелец парусника.
   Но десять лет спустя "ул. Рейнуар, 23, тел.  ОТЕЙ  15-28"  исчезает  из
справочника.
   Исчезают также МЛ и #.
   Через год остается  только:  мадам  Говард  де  Люц,  урожденная  Мэйбл
Доунэхью, Вальбрез, Орн, тел. 21.
   Потом вообще ничего.
   Просматриваю парижские ежегодники за последнее десятилетие. В каждом из
них Говард де Люц записан так:

   Говард де Люц, К., сквер Анри-Пате, 3, XVI округ, тел. МОЛ 50-52.

   Брат? Родственник?
   И никакого упоминания в светских справочниках тех лет.



        10

   - Месье Говард ждет вас.
   Наверное, это хозяйка ресторана на улице Бассано, брюнетка со  светлыми
глазами. Она жестом пригласила меня следовать за  ней,  мы  спустились  по
лестнице и прошли в глубину зала. Там, за столиком, одиноко сидел мужчина.
Он поднялся.
   - Клод Говард, - сказал он.
   И указал мне на стул напротив себя. Мы сели.
   - Я опоздал. Простите.
   - Не имеет значения.
   Он с любопытством рассматривал меня. Может, узнал?
   - Ваш звонок очень меня заинтриговал, - сказал он.
   Я заставил себя улыбнуться.
   - И особенно - ваш интерес  к  семейству  Говард  де  Люц...  последним
представителем коего являюсь я, месье...
   Он произнес эту фразу иронически, словно подсмеиваясь над собой.
   - Впрочем, моя фамилия теперь просто Говард. Так проще.
   Он протянул мне карточку.
   - Вы вовсе не обязаны заказывать то же, что и  я.  Я  ведь  ресторанный
репортер... Вынужден пробовать  фирменные  блюда.  Телячий  зоб  и  рыбная
солянка по-фламандски...
   Он вздохнул. Вид у него действительно был удрученный.
   - Больше не могу... Что бы со мной в жизни  ни  случилось,  я  вынужден
есть...
   Ему принесли запеченный паштет. Я заказал салат и фрукты.
   - Вам хорошо...  Мне-то  никуда  не  деться...  Чтобы  вечером  я  смог
написать заметку... Я вернулся сейчас с конкурса "Золотые потроха"...  Был
членом жюри... Пришлось проглотить сто семьдесят порций требухи за полтора
дня!
   Трудно было определить его возраст.  Очень  темные  волосы,  зачесанные
назад, карие глаза, черты лица чуточку  негроидные,  несмотря  на  крайнюю
бледность.  Мы  были  одни  в  нижнем  зале  ресторана,  расположенном   в
подвальном помещении. Хрустальные  светильники,  стены  с  бледно-голубыми
деревянными панелями, обитая атласом мебель - в общем, дешевка  под  XVIII
век.
   - Я думал о том, что вы мне  сказали  по  телефону...  Говард  де  Люц,
которым вы интересуетесь, не кто иной, как мой родственник Фредди...
   - Вы так полагаете?
   - Уверен. Но я его почти не знал...
   - Фредди Говард де Люц?
   - Да. В детстве мы иногда играли вместе.
   - У вас нет его фотографий?
   - Ни одной.
   Он проглотил кусок паштета, с трудом преодолевая дурноту.
   - Он мне даже не двоюродный брат...  Так,  седьмая  вода  на  киселе...
Говард де Люцев очень мало... По-моему, мы с отцом были единственные... да
еще Фредди и его дед... Это французский род с острова Маврикий...
   Он устало отодвинул от себя тарелку.
   - Дед Фредди женился на богатой американке...
   - Мэйбл Доунэхью?
   - Вот-вот... У них было роскошное поместье в Орне...
   - В Вальбрезе?
   - Да вы просто Боттен, мой дорогой. -  Он  бросил  на  меня  удивленный
взгляд. - Потом, по-моему, они все потеряли... Фредди уехал  в  Америку...
Подробности  мне,  к  сожалению,  неизвестны.  Да  и  это   все   -   так,
понаслышке... Я даже не знаю, жив ли еще Фредди...
   - А как это узнать?
   - Будь с нами мой отец... От него я  узнавал  все  семейные  новости...
Увы...
   Я достал из кармана снимок Гэй Орловой со стариком Джорджадзе и  указал
ему на темноволосого человека, похожего на меня.
   - Вы его знаете?
   - Нет.
   - Вам не кажется, что мы похожи?
   Он склонился над фотографией.
   - Может быть, - сказал он как-то неуверенно.
   - А эту блондинку?
   - Нет.
   - Она, однако, была приятельницей вашего кузена Фредди.
   Он вдруг как будто вспомнил что-то:
   - Постойте-ка... да-да... Фредди уехал в Америку... Он  вроде  бы  стал
там доверенным лицом актера Джона Гилберта...
   Доверенным лицом Джона Гилберта. Второй раз мне уже сообщали  об  этом,
да что толку?
   - Я это знаю, потому что он прислал мне тогда открытку из Америки...
   - Вы сохранили ее?
   - Нет, но я помню текст наизусть: "Все  хорошо.  Америка  -  прекрасная
страна. Нашел работу: я доверенное  лицо  Джона  Гилберта.  Привет  твоему
отцу. Фредди". Меня это поразило...
   - Вы не виделись с ним после его возвращения?
   - Нет. Я и понятия не имел, что он вернулся.
   - Если бы он сидел сейчас напротив вас, вы бы его узнали?
   - Может быть, и нет.
   Я не осмелился намекнуть ему, что Фредди Говард де Люц - это я.  Прямых
доказательств у меня еще не было. Но я не терял надежды...
   - Когда я знал Фредди, ему было десять лет... Отец взял меня с собой  в
Вальбрез, чтобы мы поиграли вместе...
   Официант  подошел  к  нашему  столику  и  ждал,  пока  Клод  Говард  на
чем-нибудь остановит свой выбор, но тот даже не заметил его присутствия, и
официант стоял навытяжку, словно часовой.
   - Чтоб уж быть до конца честным, месье, мне кажется, что Фредди умер...
   - Не надо так говорить...
   - Я тронут, что вы интересуетесь судьбой нашего несчастного  семейства.
Нам не повезло... По всей видимости, я единственный, кто остался в  живых,
- и поглядите, чем вынужден заниматься, чтобы заработать на жизнь...
   Он ударил кулаком по столу, в это  время  принесли  рыбную  солянку,  и
хозяйка ресторана подошла к нам с заискивающей улыбкой.
   - Месье Говард... "Золотые потроха" прошли удачно в этом году?
   Но он не услышал ее слов и наклонился ко мне.
   - В сущности, - сказал  он,  -  нам  не  следовало  уезжать  с  острова
Маврикий...



        11

   Старый желто-серый вокзальчик, бетонная ажурная ограда, за ней  перрон,
на котором я оказался, выйдя  из  вагона  пригородного  поезда.  Пустынная
вокзальная площадь, только  мальчик  катается  на  роликах  невдалеке  под
деревьями.
   Давным-давно я тоже играл здесь, думал я. Это тихое место действительно
что-то напоминало мне. Мой дед, Говард де Люц, приходил встречать  меня  к
парижскому поезду - а может быть, наоборот? Летними вечерами я ждал его на
перроне вместе с бабушкой, урожденной Мэйбл Доунэхью.
   Дальше, за вокзалом, дорога, широкая, как шоссе, но машин на ней  почти
нет. Я иду вдоль парка с такой же бетонной оградой, что  и  на  вокзальной
площади.
   По  ту  сторону  дороги  несколько  магазинчиков  под   общей   крышей.
Кинотеатр. За ним скрытая листвой гостиница,  она  стоит  на  углу  улицы,
полого идущей вверх. Я сворачиваю на нее не раздумывая - план Вальбреза  я
уже изучил. В конце этой улицы,  обсаженной  деревьями,  высокая  каменная
стена, чем-то похожая на крепостную.  На  решетке  ворот  висит  трухлявая
дощечка, половину букв надо угадывать, но наконец  мне  удается  прочесть:
"УПРАВЛЕНИЕ  ГОСУДАРСТВЕННЫМИ  ВЛАДЕНИЯМИ".  За  воротами   -   запущенная
лужайка. В глубине длинное здание из кирпича  и  камня  в  стиле  Людовика
XIII. Выступающая центральная его часть на  этаж  выше  боковых  флигелей,
увенчанных башенками с куполами. Ставни на всех окнах закрыты.
   Глубокая печаль охватила меня: возможно,  я  стоял  перед  замком,  где
прошло мое детство. Я толкнул калитку, она легко подалась. Сколько  лет  я
не открывал ее? Справа я заметил кирпичное строение, скорее всего когда-то
это была конюшня.
   Трава доходила мне почти до колен,  и  я  старался  как  можно  быстрее
пройти по лужайке к дому. Его безмолвие настораживало. Я  боялся,  что  за
фасадом нет уже ничего, кроме высокой травы и обломков рухнувших стен.
   Меня окликнули. Я обернулся.  У  конюшни  какой-то  человек  махал  мне
рукой. Я остановился и наблюдал, не  двигаясь,  как  он  идет  ко  мне  по
лужайке,  больше  похожей  на  джунгли.  Довольно  высокий,   широкоплечий
человек, в зеленом вельветовом костюме.
   - Что вам угодно?
   Он остановился в нескольких шагах от меня. Усатый, темноволосый.
   - Я бы хотел навести справки о месье Говард де Люце.
   Я подошел ближе. Может, он меня узнает? Все время я упрямо надеялся  на
это, и каждый раз, увы, меня ждало разочарование.
   - О каком именно Говард де Люце?
   - О Фредди.
   Я  бросил  "Фредди"  дрогнувшим   голосом,   словно   произносил   свое
собственное имя после долгих лет забвения.
   Он вытаращил глаза:
   - Фредди...
   В эту минуту мне на самом деле показалось, что это мое имя.
   - Фредди? Но его здесь уже нет...
   Нет, он меня не узнал. Никто меня не узнавал.
   - Так что, собственно говоря, вас интересует?
   - Я хотел выяснить, что стало с Фредди Говард де Люцем...
   Он недоверчиво посмотрел на меня и сунул  руку  в  карман  штанов.  Вот
выхватит сейчас оружие и пригрозит мне. Но нет. Он вытащил носовой  платок
и вытер лоб.
   - Вы кто?
   - Я дружил с Фредди в Америке, очень давно, и хочу узнать,  что  с  ним
стало.
   Лицо его прояснилось.
   - В Америке? Вы дружили с Фредди в Америке?
   Слово "Америка", казалось, произвело на него  магическое  действие.  Он
готов был чуть ли не расцеловать меня - в благодарность за дружбу с Фредди
"в Америке".
   - В Америке? Значит, вы знали его, когда он был доверенным лицом...
   - Джона Гилберта.
   Вся его подозрительность тут же исчезла. Он даже взял меня за руку.
   - Пройдем здесь.
   Он потянул меня влево, к каменной  ограде,  где  трава  была  пониже  и
угадывались следы старой тропинки.
   - У меня уже очень  давно  не  было  вестей  от  Фредди,  -  сказал  он
серьезно.
   Его зеленый вельветовый костюм был местами сильно  вытерт,  на  плечах,
локтях и коленях нашиты кожаные заплатки.
   - Вы американец?
   - Да.
   - Фредди прислал мне несколько открыток из Америки.
   - Вы сохранили их?
   - Конечно.
   Мы зашагали к замку.
   - Вы не бывали здесь прежде? - спросил он.
   - Нет, никогда.
   - А откуда же у вас адрес?
   - Мне дал его кузен Фредди, Клод Говард де Люц...
   - Я его не знаю.
   Мы подошли к одной из башенок с куполом. Обогнули ее.  Он  показал  мне
дверцу:
   - Только через эту дверь еще и можно войти.
   Он повернул ключ. Мы  вошли.  Миновали  пустую  темную  комнату,  потом
коридор.  И  оказались  в  комнате  с  разноцветными  витражами,   которые
придавали ей вид не то часовни, не то зимнего сада.
   - Здесь была летняя столовая, - сказал он.
   Никакой  мебели,  кроме  старого  дивана,  обитого   потертым   красным
бархатом, - на него мы и сели. Он достал из кармана трубку и  не  торопясь
раскурил ее. Сквозь витражи в комнату струился голубоватый свет.
   Я поднял голову и увидел, что потолок тоже голубой, с бледными  пятнами
- облаками. Он проследил за моим взглядом.
   - Это Фредди разрисовал потолок и стены.
   На единственной стене комнаты, выкрашенной  в  зеленый  цвет,  -  почти
стершаяся пальма. Я старался представить себе  эту  комнату  в  те  давние
времена, когда мы здесь обедали.  Потолок,  на  котором  я  написал  небо.
Зеленую стену  -  эта  пальма,  наверное,  должна  была  вносить  какую-то
тропическую ноту. Витражи отбрасывают на наши лица синеватый свет.  Только
что же это были за лица?
   - Осталась одна эта комната, в другие не войти, - сказал  он.  -  Двери
опечатаны.
   - Почему?
   - На дом наложен арест.
   Я оцепенел.
   - Все опечатали, но мне разрешили остаться. Не знаю, надолго ли?..
   Он затянулся и покачал головой.
   - Время от времени приходит какой-то тип  из  Управления  -  проверяет.
Они, похоже, никак не примут решения.
   - Кто?
   - Управление.
   Я плохо понимал, что он имеет в виду, но  вспомнил  трухлявую  дощечку:
"Управление Государственными Владениями".
   - Вы давно здесь живете?
   - О да... Я приехал, когда умер месье Говард де Люц... Дед Фредди...  Я
ухаживал за парком и служил шофером у мадам... У бабушки Фредди.
   - А его родители?
   - Они, видимо, умерли очень молодыми. Его воспитывали дед и бабушка.
   Значит, меня воспитывали дед и бабушка. После смерти деда мы жили здесь
с бабушкой, урожденной Мэйбл Доунэхью, и этим человеком.
   - Как вас зовут?
   - Робер.
   - А как вас называл Фредди?
   - Его бабушка звала меня Бобом. Она же была американка. И Фредди тоже -
Бобом.
   Это имя, Боб, ничего во мне не пробудило. Но ведь и он не узнавал меня.
   - Потом бабушка умерла. С деньгами и тогда уже было  трудновато...  Дед
Фредди   растратил   состояние   своей   жены...   Огромное   американское
состояние...
   Он немедленно затянулся, и к потолку поползли  струйки  голубого  дыма.
Эта комната с большими витражами и рисунками Фредди - моими? - на стене  и
на потолке была, наверное, его убежищем.
   - Потом Фредди исчез... Не сказав ни слова... Не знаю, что случилось...
На все их имущество наложен арест...
   Опять эти слова "наложен арест", как дверь, которую  грубо  захлопывают
перед вашим носом в ту минуту, когда вы намеревались переступить порог.
   - И с тех пор я жду... Хотел бы я знать, что  они  собираются  со  мной
делать... Они все-таки не могут просто выкинуть меня на улицу...
   - Где вы живете?
   - В бывших конюшнях. Дед Фредди переделал их.
   Он смотрел на меня, зажав в зубах трубку.
   - А вы? Расскажите, как вы познакомились с Фредди в Америке.
   - Ну... это длинная история...
   - Давайте немного пройдемся? Я покажу вам парк...
   - С удовольствием.
   Он открыл застекленную дверь, и мы спустились по  каменным  ступенькам.
Перед нами была лужайка вроде той, по которой  я  с  трудом  пробирался  к
дому, но тут трава была  гораздо  ниже.  К  моему  величайшему  удивлению,
задняя  сторона  здания  совсем  не  соответствовала  фасаду  -  она  была
построена  из  серого  камня.  И   крыша   была   другая:   ее   усложняли
многочисленные скаты и щипцы, так что дом, который с первого взгляда можно
было принять за дворец времен Людовика  XIII,  напоминал  с  этой  стороны
скорее курортную виллу, построенную в конце XIX века, такие виллы и сейчас
попадаются иногда в Биаррице.
   - Я стараюсь ухаживать за этой частью парка, - сказал он. -  Но  одному
трудно.
   Мы прошли вдоль лужайки по аллее,  посыпанной  гравием.  Слева  от  нас
тянулись аккуратно подстриженные кусты в человеческий рост. Он  указал  на
них.
   - Лабиринт. Его посадил дед Фредди. Я слежу за ним, как могу. Надо  же,
чтобы хоть что-то оставалось как прежде.
   Мы  углубились  в  "лабиринт"  с  бокового  входа,   и   нам   пришлось
наклониться,  чтобы  пройти   под   зеленым   сводом.   Тут   пересекались
многочисленные аллеи, и были свои перекрестки, круглые площадки,  повороты
под прямым углом, по синусоиде, и тупики, и  зеленая  деревянная  скамейка
под грабами... Наверное, ребенком я играл здесь в прятки с  дедом  или  со
своими приятелями, и, без сомнения,  в  этом  волшебном  "лабиринте",  где
пахло бирючиной и сосной, я провел лучшие минуты  своей  жизни.  Когда  мы
вышли, я не удержался:
   - Странно... Этот лабиринт мне что-то напоминает...
   Но он, казалось, не  слышал  меня...  На  краю  лужайки  стоял  старый,
заржавевший турник с двумя качелями.
   - Вы позволите...
   Он сел на качели и снова раскурил трубку. Я устроился рядом, на  других
качелях. Заходящее солнце обволакивало кусты и  лужайку  нежным  оранжевым
светом. И серый камень замка был весь в оранжевых бликах.
   Тут я и показал ему фотографию,  где  были  сняты  Гэй  Орлова,  старый
Джорджадзе и я.
   - Вы знаете этих людей?
   Он долго смотрел на снимок, не вынимая изо рта трубки.
   - Ее-то я хорошо знал... - Он ткнул указательным  пальцем  в  лицо  Гэй
Орловой. - Русскую...
   Он произнес это как-то мечтательно и весело.
   - Еще бы мне ее не знать, эту русскую...
   Он усмехнулся:
   - В последние годы Фредди часто бывал здесь  вместе  с  ней...  Девочка
была что надо... Блондинка... Но уж пила, я вам скажу... Вы знали ее?
   - Да, - сказал я. - Я видел ее с Фредди в Америке.
   - Выходит, он познакомился с русской в Америке?
   - Да.
   - Вот она, наверное, могла бы вам сказать, где сейчас Фредди... Надо бы
у нее спросить...
   - А этот темноволосый, рядом с русской?
   Он еще ниже  склонился  над  фотографией,  чтобы  рассмотреть  получше.
Сердце мое забилось сильнее.
   - Ну да... Его я тоже знаю... Постойте... Конечно... Это друг Фредди...
Он приезжал сюда с Фредди, русской и еще одной  девушкой...  По-моему,  он
латиноамериканец или что-то в этом роде...
   - Вам не кажется, что он похож на меня?
   - Да... Может быть... - сказал он неуверенно.
   Ну вот, теперь стало ясно, что меня звали не Фредди Говард  де  Люц.  Я
глядел на высокую траву - лучи заходящего солнца озаряли уже  только  край
лужайки. Я никогда не гулял по  ней  под  руку  с  американской  бабушкой.
Никогда не играл ребенком в "лабиринте". И этот ржавый турник  с  качелями
был поставлен не для меня. Жаль.
   - Вы говорите - латиноамериканец?
   - Да, но по-французски он говорил, как мы с вами...
   - Он часто бывал здесь?
   - Много раз.
   - Откуда вы знаете, что он из Латинской Америки?
   - Я как-то ездил за ним на машине в  Париж,  чтобы  привезти  сюда.  Он
назначил мне свидание у себя на службе...  В  каком-то  латиноамериканском
посольстве...
   - В каком?
   - Ну, вы слишком многого от меня хотите...
   Мне надо было свыкнуться с этой  переменой.  Я  уже  не  был  отпрыском
семейства, чья фамилия значилась в  старых  светских  Боттенах  и  даже  в
ежегоднике,  а  каким-то  латиноамериканцем,  найти  следы  которого  было
бесконечно сложнее...
   - По-моему, он друг детства Фредди.
   - Он приезжал с дамой?
   - Да. Два-три раза. Она  была  француженка.  Приезжали  все  вчетвером,
вместе с русской и Фредди... После смерти бабушки...
   Он встал.
   - Может, вернемся? Холодает...
   Уже стемнело, и мы устроились в "летней столовой".
   - Это была любимая комната Фредди... Они допоздна засиживались здесь  с
русской, латиноамериканцем и его девушкой...


   Очертания дивана расплылись, на потолок  ромбами  и  решеткой  ложились
тени. А я тщетно пытался уловить эхо наших давних вечеринок...
   -  Они  поставили   тут   бильярд...   Играла   в   основном   подружка
латиноамериканца...  И  всегда  выигрывала...  Можете  мне   поверить,   я
несколько раз был ее партнером... Вот, смотрите, бильярд еще здесь...
   Он потянул меня в темный коридор, зажег карманный фонарик, и мы вышли в
просторный, выложенный плитами холл, откуда вела наверх парадная лестница.
   - Парадный вход.
   Под лестницей я действительно увидел бильярд. Он осветил его фонариком.
Белый шар лежал в самом  центре,  как  будто  партию  прервали  и  вот-вот
продолжат. И Гэй Орлова, а может быть, я, или Фредди, или  эта  загадочная
француженка, сопровождавшая меня, или Боб - кто-нибудь уже наклоняется для
удара.
   - Видите, бильярд все еще здесь...
   Он провел лучом фонарика по парадной лестнице.
   - Подниматься наверх нет смысла... Все опечатали...
   Я подумал, что спальня Фредди находилась,  наверное,  наверху.  Сначала
это была детская, потом комната молодого человека, с книжными  полками,  с
фотографиями, приколотыми к обоям, и на одной из них - кто знает?
   Мы были сняты все вчетвером или вдвоем - Фредди и  я,  в  обнимку.  Боб
оперся о бильярд, чтобы разжечь трубку. Я не мог оторвать взгляда от  этой
парадной лестницы, подниматься по которой  не  имело  смысла,  потому  что
наверху "все опечатали".
   Мы вышли через боковую дверцу, и он запер ее на два оборота. Уже совсем
стемнело.
   - Мне надо успеть к парижскому поезду... - сказал я.
   - Идите за мной.
   Он взял меня за руку и повел вдоль каменной ограды. Мы подошли к бывшим
конюшням. Он открыл застекленную дверь и зажег керосиновую лампу.
   - Электричество уже давно отключили... А про воду забыли...
   Мы очутились в комнате, в центре которой стоял стол  темного  дерева  и
плетеные стулья. На стенах висели фаянсовые тарелки и  медные  блюда.  Над
окном - кабанья голова.
   - Я сейчас сделаю вам подарок.
   Он направился к сундуку в углу комнаты и открыл его.  Вытащил  коробку.
На крышке было написано:  "Печенье  Лефевр  Ютиль  -  Нант".  Он  поставил
коробку на стол.
   - Вы были другом Фредди, да? - спросил он дрогнувшим  голосом,  подойдя
ко мне.
   - Да.
   - Так вот, я вам это дарю... - Он показал на коробку. -  Это  память  о
Фредди... мелочи, которые мне удалось спасти, когда они  пришли  описывать
имущество...
   Он был очень взволнован. Мне даже  показалось,  что  у  него  в  глазах
блеснули слезы...
   -  Я  очень  любил  Фредди...  Я  знал  его  совсем  юным...   Он   был
мечтателем... Всегда повторял мне, что хочет купить  парусник...  Говорил:
"Боб, ты будешь старшим помощником..." Бог весть, где  он  сейчас...  если
еще жив...
   - Мы найдем его, - сказал я.
   - Его слишком избаловала бабушка, понимаете...
   Он взял коробку и протянул мне. Я вспомнил Степу де  Джагорьева  и  его
красную коробку. Никуда не денешься, все кончается  старыми  коробками  от
шоколадных конфет или печенья. Или сигар.
   - Спасибо.
   - Я провожу вас на поезд.
   Мы пошли по просеке. Сноп света от его  фонарика  освещал  нам  дорогу.
Правильно ли он идет? Мне казалось, мы углубляемся в чащу леса.
   - Я пытаюсь вспомнить,  как  звали  друга  Фредди.  Того,  которого  вы
показали на фотографии... Латиноамериканца...
   Мы пересекли поляну, трава на  ней  фосфоресцировала  в  лунном  свете.
Дальше начиналась рощица приморских сосен. Он погасил фонарик, потому  что
видно было почти как днем.
   - Здесь Фредди катался на лошади с другим своим приятелем...  Жокеем...
Он никогда не рассказывал вам об этом жокее?
   - Никогда.
   - Я забыл его имя... Хотя он стал уже  тогда  знаменитостью...  Он  был
жокеем у деда Фредди, когда старик держал скаковых лошадей...
   - Латиноамериканец тоже знал жокея?
   - Конечно. Они вместе приезжали. Жокей играл с ними на бильярде... Если
я не ошибаюсь, именно он и познакомил Фредди с русской...
   Я боялся, что не запомню всех подробностей. Надо было тут  же  записать
это в блокнот.
   Дорога полого поднималась вверх, но я шел  с  трудом,  утопая  в  сухих
листьях.
   - Так вы не вспомнили имя латиноамериканца?
   - Подождите... подождите... сейчас вспомню...
   Я прижал к себе коробку из-под печенья, мне не терпелось узнать, что  в
ней. Может, я найду тут какие-то ответы на свои вопросы. Свое имя. Или имя
жокея, например.
   Мы дошли уже до насыпи, оставалось только спуститься  на  привокзальную
площадь. Она была по-прежнему пустынной, только  здание  вокзала  сверкало
неоновым светом. По площади медленно проехал  велосипедист  и  остановился
перед зданием вокзала.
   - Подождите... его звали... Педро...
   Мы стояли на краю насыпи. Он снова вынул трубку и принялся  чистить  ее
каким-то странным маленьким инструментом. Я повторял  про  себя  это  имя,
данное мне при рождении, имя,  которым  меня  называли  долгие  годы  моей
жизни, имя, при звуке которого у кого-то  в  памяти  возникало  мое  лицо.
Педро.



        12

   Ничего особенного не было в этой коробке из-под  печенья.  Облупившийся
оловянный солдатик с барабаном. Клевер с четырьмя листиками, наклеенный на
белый конверт. Фотографии.
   Я изображен на двух. Сомнений нет - это тот же  человек,  который  снят
вместе с Гэй Орловой и старым Джорджадзе. Высокий брюнет, разница только в
том, что тогда у меня не было усов. На одной из фотографий  я  в  обществе
молодого человека,  моего  ровесника,  такого  же  высокого,  но  с  более
светлыми волосами. Фредди? Да,  потому  что  на  обороте  кто-то  надписал
карандашом: "Педро - Фредди - Лаболь". Мы  на  берегу  моря,  в  купальных
халатах. Снимок явно очень старый.
   На втором нас четверо: Фредди, я, Гэй Орлова, которую я легко узнал,  и
та другая молодая женщина - мы сидим в "летней столовой", прямо  на  полу,
откинувшись  на  край  дивана,  обитого  красным  бархатом.  Справа  виден
бильярд.
   На третьей фотографии - молодая женщина, которая снята с нами в "летней
столовой". Она у бильярдного стола, в руках  держит  кий.  Светлые  волосы
падают на плечи. Не ее ли я привозил к Фредди? На другом снимке она стоит,
облокотившись на перила какой-то веранды.
   Открытка с видом Нью-Йорка: "Говард де Люцу  для  месье  Робера  Брюна.
Вальбрез. Орн". Читаю:

   "Дорогой Боб. Привет из Америки. До скорого. Фредди".

   Странный документ, с грифом:

   ГЕНЕРАЛЬНОЕ КОНСУЛЬСТВО РЕСПУБЛИКИ АРГЕНТИНА
   N 106
   Генеральное консульство Республики Аргентина во Франции, представляющее
интересы Греции в оккупированной зоне, удостоверяет, что во время  мировой
войны 1914-1918 гг. архивы мэрии г.Салоники были уничтожены пожаром.

   Париж, 15 июля 1941 г.
   Генеральный консул
   Республики Аргентина,
   представляющий интересы Греции.

   Неразборчивая подпись, под которой напечатано на машинке:

   Р.Л. де Оливейра Сезар, Генеральный консул.

   Я? Нет, его зовут не Педро.
   Маленькая газетная вырезка:

   О СЕКВЕСТРИРОВАННОМ ИМУЩЕСТВЕ СЕМЬИ ГОВАРД ДЕ ЛЮЦ

   Согласно распоряжению Управления Государственными
   Владениями в Вальбрезе (Орн), в замке Сен-Лазар,
   7 и 11 апреля состоится распродажа движимого имущества:
   Предметы искусства и обстановки
   - старинной и современной -
   Картины - Фарфор - Керамика - Ковры - Постельные принадлежности -
   Столовое белье - Рояль фабрики "Эрар" - Холодильник и т.д.
   Вещи будут выставлены для осмотра в субботу, 6 апреля,
   с 14 до 18 часов, а также утром, в дни продажи, с 10 до 12 часов.

   Я открываю конверт с наклеенным четырехлистником. В нем лежат маленькие
снимки, как для документов: на одном - Фредди, на другом - я, на третьем -
Гэй Орлова и на последнем - молодая женщина со светлыми волосами.
   Там же я обнаруживаю незаполненный паспорт Доминиканской Республики.
   Случайно  перевернув  фотографию  светловолосой  девушки,  я  читаю  на
обороте номер телефона, написанный синими чернилами, почерк неразборчивый,
тот же, что и на открытке из Америки:
   ПЕДРО: АНЖУ 15-28.



        13

   В скольких записных книжках сохранился еще  этот  номер  телефона,  мой
номер? А может, это просто телефон чьей-то конторы, где  меня  можно  было
застать в определенный день после обеда?
   Я набираю АНЖУ 15-28. Долгие гудки, но никто не подходит.  Остались  ли
еще в пустой квартире, в комнате, где никто уже давно не живет, а  сегодня
вечером тщетно звонит телефон, следы моего присутствия?
   Мне даже не надо звонить в справочную. Достаточно, оттолкнувшись ногой,
повернуться  в  кожаном  кресле  Хютте.  Передо  мной  ряды   Боттенов   и
справочников. Один из них поменьше, в шевровом переплете, с бледно-зеленым
шрифтом.  Он-то  мне  и  нужен.  Все  номера  телефонов,  которые   только
существовали в Париже за последние тридцать лет, напечатаны там  вместе  с
адресами абонентов.
   Я листаю его с бьющимся сердцем. Наконец вижу:

   АНЖУ 15-28 - VIII округ, ул. Камбасерес, 10-бис.

   Но другой боттеновский справочник, где телефоны  расписаны  по  улицам,
такого номера не дает:

   КАМБАСЕРЕС (улица)
   VIII округ
   10-бис ОБЩЕСТВО ЮВЕЛИРОВ .... МИР 18-16
   ...... АТЕЛЬЕ МОД ........... АНЖ 32-49
   ...... ПИЛЬГРАМ (Элен) ...... ЭЛИ 05-31
   ...... РЕББЕНДЕР (предпр.) .. МИР 12-08
   ...... ПАНСИОН .............. АНЖ 50-52
   ...... С.Е.Ф.И.К. ........... МИР 74-31
   ............................. МИР 74-32
   ............................. МИР 74-33



        14

   Некто по имени Педро. АНЖУ 15-28.  Улица  Камбасерес,  10-бис.  Восьмой
округ.
   Работал он как  будто  в  одной  из  дипломатических  миссий  Латинской
Америки. На часах, оставленных Хютте на столе, уже два.  Внизу,  по  авеню
Ньель, проносятся редкие машины, и  иногда  я  слышу  скрежет  тормозов  у
светофора.
   Я листаю старые Боттены со списками посольств, миссий и работавших  там
дипломатов.

   Доминиканская Республика
   Авеню Мессины, 21 (VIII). КАРНО 10-18.
   Н... Чрезвычайный посол и полномочный министр.
   Доктор Густаво Х.Энрикес. Первый секретарь.
   Доктор Сальвадор Э.Парадас. Второй секретарь
   (с супругой), Эльзасская ул., 41 (X).
   Доктор Бьенвенидо Карраско. Атташе.
   Улица Декамп, 45 (XVI), ТРО 42-91.

   Венесуэла
   Улица Коперника, 11 (XVI). ПАССИ 72-29.
   Канцелярия: ул. Ла Помп, 115 (XVI). ПАССИ 10-89.
   Доктор Карло Аристимуно Колл. Чрезвычайный посол
   и полномочный министр.
   Хайме Пикон Фебрес. Советник.
   Антонио Маритуб. Первый секретарь.
   Антонио Бриуно. Атташе.
   Полковник Х.Лопес-Мендес. Военный атташе.
   Педро Салагоа. Торговый атташе.

   Гватемала
   Площадь Жоффра, 12 (VII). СЕГЮР 09-59.
   Адам Мориск Риос. Временный поверенный.
   Исмаэль Гонсалес Аревало. Секретарь.
   Фредерико Мурго. Атташе.

   Эквадор
   Авеню Ваграм, 91 (XVII). ЭТУАЛЬ 17-89.
   Гонсало Сальдумбиде. Чрезвычайный посол
   и полномочный министр (с супругой).
   Альберто Пуиг Аросемена. Первый секретарь (с супругой).
   Альфредо Ганготена. Третий секретарь (с супругой).
   Карлос Гусман. Атташе (с супругой). Авеню Иены, 21 (XVI).

   Сальвадор
   Рикес Вега. Чрезвычайный посол.
   Майор Х.Г.Вичо. Военный атташе (с дочерью).
   Ф.Капурро. Первый секретарь.
   Луис...

   Буквы пляшут. Кто я?



        15

   Вы сворачиваете налево, и вас поражает пустота и безмолвие  этой  части
улицы Камбасерес. Ни одной машины. Я прохожу мимо особняка и зажмуриваюсь,
ослепленный радужным сверканием люстры с хрустальными подвесками,  висящей
в вестибюле. Ее пронизывают солнечные лучи.
   10-бис - узкий пятиэтажный дом. На втором этаже высокие окна. Напротив,
на другой стороне улицы, стоит на посту полицейский.
   Одна из створок входной двери открыта, на лестнице горит свет.  Длинный
коридор с серыми стенами. В  глубине  -  дверь  с  забранными  в  переплет
квадратиками стекол, которую я открываю  с  трудом  из-за  тугой  пружины.
Ковра на лестнице нет.
   Я останавливаюсь перед дверью на втором этаже.  Я  решил  спрашивать  у
всех жильцов по очереди, не был ли прежде номер их телефона АНЖУ 15-28,  и
в горле у меня стоит комок - я отдаю себе отчет,  что  этот  вопрос  может
показаться несколько странным. На двери медная  табличка.  Я  читаю:  ЭЛЕН
ПИЛЬГРАМ.
   Звонок задребезжал тоненько, с перебоями. Я долго не отнимал от  кнопки
указательного  пальца.  Дверь  приоткрыли.  Показалась  голова  женщины  с
коротко стриженными пепельно-серыми волосами.
   - Мадам... Я хотел бы узнать...
   Она не спускала с меня взгляда очень светлых глаз. Трудно было сказать,
сколько ей лет. Тридцать, пятьдесят?
   - Ваш прежний номер телефона не АНЖУ 15-28?
   Она нахмурилась:
   - Да. А что?
   Она распахнула дверь. На ней был мужской халат черного шелка.
   - Почему вы об этом спрашиваете?
   - Я... я жил здесь.
   Она вышла на площадку  и  внимательно  посмотрела  на  меня.  Глаза  ее
внезапно округлились.
   - Вы... вы... месье Макэвой?
   - Да, - сказал я на всякий случай.
   - Входите.
   Она, по-моему, действительно была взволнована. Мы стояли лицом  друг  к
другу посреди передней с выщербленным паркетом. В  некоторых  местах  были
вклеены кусочки линолеума.
   - А вы не так уж изменились, - сказала она с улыбкой.
   - Вы тоже.
   - Вы еще помните меня?
   - Я прекрасно вас помню, - сказал я.
   - Приятно слышать...
   Она посмотрела на меня с нежностью:
   - Прошу вас...
   Я последовал за ней в большую комнату с высоким потолком и теми  самыми
окнами, на которые я обратил внимание еще на улице. Так же как в передней,
паркет был кое-где испорчен и прикрыт белыми шерстяными ковриками. Комнату
окутывал янтарный свет осеннего солнца.
   - Садитесь, пожалуйста...
   Она указала мне на стоящий у стены диванчик с  бархатными  подушками  и
села сама, слева от меня.
   - Странно увидеть вас снова, так... внезапно.
   - Я шел мимо, - сказал я.
   Сейчас она казалась мне моложе, чем раньше, когда я увидел ее в дверях.
Ни одной морщинки - ни в уголках губ, ни у глаз, ни на лбу, и  ее  гладкое
лицо никак не вязалось с седыми волосами.
   - Мне кажется, у вас изменился цвет волос, - рискнул я.
   - Что вы... я поседела в двадцать  пять  лет...  И  решила  не  красить
волосы...
   Мебели  в  комнате  было  немного.  Напротив  бархатного  диванчика   у
противоположной стены стоял прямоугольный стол. А между  окнами  -  старый
манекен, обтянутый  грязной  материей  песочного  цвета,  его  неожиданное
присутствие здесь наводило на мысль о портняжной мастерской. Впрочем, и на
столике в углу я заметил швейную машинку.
   - Вы узнаете комнату? - спросила она. - Видите... Вещи я сохранила...
   Она махнула рукой в сторону манекена.
   - Все это осталось от Дениз...
   Дениз?
   - Да, действительно, - сказал я, - здесь мало что изменилось.
   - А Дениз? - спросила она нетерпеливо. - Как она?
   - Ну... - сказал я, - я давно ее не видел...
   - А...
   Она разочарованно покачала  головой,  словно  поняла,  что  не  следует
больше говорить об этой Дениз. Из чувства такта.
   - Скажите... а вы... вы давно знали Дениз?
   - Да... Нас познакомил Леон.
   - Леон?
   - Леон Ван Аллен.
   - Ну как  же,  конечно,  -  произнес  я,  пораженный  ее  тоном,  почти
укоризненным, когда при имени "Леон" я не вспомнил в ту  же  минуту  этого
Леона Ван Аллена. - А как поживает Леон Ван Аллен? - спросил я.
   - О... я уже года два-три  ничего  о  нем  не  слышала...  Он  уехал  в
голландскую Гвиану, в Парамарибо... Организовал там школу танцев...
   - Танцев?
   - Да. До ателье Леон занимался балетом... Вы разве не знали?
   - Знал, конечно. Просто забыл.
   Она откинулась назад, чтобы опереться о стену,  и  затянула  туже  пояс
халата.
   - Ну а как жили вы?
   - Я? Да никак, собственно...
   - Вы уже не работаете в миссии Доминиканской Республики?
   - Нет.
   -  Помните,  вы  предложили  сделать  мне  доминиканский  паспорт?   Вы
говорили, что в нашей жизни всегда следует принимать меры предосторожности
и иметь одновременно несколько паспортов...
   Это воспоминание позабавило ее. Она усмехнулась.
   - Когда вы слышали о Дениз... в последний раз? - спросил я.
   - Когда вы уехали с ней в Межев, она написала мне оттуда. А с тех пор -
ни слова.
   Она вопросительно посмотрела на меня, но, видимо, не осмелилась  задать
прямой вопрос. Кто же такая эта Дениз? И какую  роль  играла  она  в  моей
жизни?
   - Знаете, - сказал я, - бывают минуты, когда мне кажется,  что  я  живу
словно в тумане. У меня какие-то провалы  в  памяти...  Периоды  хандры...
Проходя по этой улице, я позволил себе... подняться...  чтобы...  чтобы...
вернуть...
   Я тщетно искал точное слово, но это уже не имело значения,  потому  что
она улыбалась, и по этой улыбке я понял, что мой поступок ее не удивил.
   - Вы хотите сказать - вернуть доброе старое время?
   - Да. Именно... Доброе старое время.
   С низкого столика в изголовье дивана она взяла позолоченную  коробку  и
открыла ее. В ней были сигареты.
   - Нет, спасибо, - сказал я.
   - Бросили? Это английские. Я же  помню,  вы  курили  только  английские
сигареты... Всякий раз, когда мы собирались  здесь  втроем,  с  Дениз,  вы
приносили мне полную сумку английских сигарет...
   - Да, верно...
   - Вы могли доставать их сколько угодно в Доминиканской миссии...
   Я протянул руку к позолоченной коробке и взял сигарету, зажав ее  между
большим и указательным пальцами. Потом, не  без  опасения,  сунул  в  рот.
Закурив, она передала мне зажигалку. Мне пришлось чиркнут