ь несколько  раз,
прежде чем показалось пламя.  Я  затянулся.  Но  в  ту  же  минуту  ощутил
болезненное покалывание и закашлялся.
   - Отвык, - сказал я.
   Я не знал, как мне избавиться от этой сигареты, и продолжал держать  ее
между большим и указательным пальцами, пока она тлела.
   - Так, значит, - сказал я, - вы теперь живете здесь?
   - Да. Я снова перебралась сюда, когда  отчаялась  узнать  что-нибудь  о
Дениз... К тому же перед отъездом она сказала, что я могу вернуться в  эту
квартиру...
   - Перед отъездом?
   - Ну да... С вами, в Межев...
   Она пожала плечами, как будто для меня это должно было быть очевидным.
   - Мне кажется, я недолго жил в этой квартире.
   - Несколько месяцев, вместе с Дениз...
   - А вы жили тут до нас?
   Она озадаченно посмотрела на меня.
   - Ну конечно, а как же... Это ведь моя квартира... Я  предложила  Дениз
пожить здесь, потому что собиралась уехать из Парижа...
   - Извините... Я... думал о другом.
   - Дениз тут было  очень  удобно...  Достаточно  места,  чтобы  устроить
швейную мастерскую.
   Может, Дениз - портниха?
   - Не могу понять, почему мы уехали из этой квартиры... - сказал я.
   - Я тоже...
   Снова этот вопросительный взгляд. Но что я мог ей объяснить? Я знал еще
меньше, чем она. Обо всем этом я просто ничего не знал.  Истлевший  окурок
жег мне пальцы, и наконец я все-таки положил его в пепельницу.
   - Мы виделись с вами до того, как перебрались сюда? - отважился я.
   - Виделись. Два-три раза. У вас в отеле...
   - В каком?
   - На улице Камбон. Отель  "Кастилия".  Помните  вашу  с  Дениз  зеленую
комнату?
   - Да.
   - Вы уехали из "Кастилии", потому что уже не  чувствовали  себя  там  в
безопасности... Так ведь, да?
   - Да.
   - И правда, странное было время...
   - Какое время?
   Она не ответила и закурила новую сигарету.
   - Если позволите, я покажу вам несколько фотографий...
   Я достал из внутреннего кармана  пиджака  конверт,  с  которым  уже  не
расставался. Я  показал  ей  фотографию,  где  мы  были  сняты  в  "летней
столовой" - Фредди Говард де Люц, Гэй Орлова, незнакомая девушка и я.
   - Узнаете меня?
   Она повернулась, чтобы рассмотреть фотографию на свету.
   - Вы тут с Дениз, а двух других я не знаю...
   Значит, это была Дениз.
   - Вы не знаете Фредди Говард де Люца?
   - Нет.
   - А Гэй Орлову?
   - Нет.
   Как все-таки разобщенно живут люди, если даже их друзья незнакомы  друг
с другом. Жаль.
   - У меня еще два ее снимка.
   Я протянул ей маленькую карточку с удостоверения и ту, где Дениз стоит,
облокотившись о перила.
   - Эту я видела... По-моему, она даже послала мне  ее  из  Межева...  Не
помню, куда я ее дела...
   Я взял у нее снимок и внимательно вгляделся в него.  Межев.  За  спиной
Дениз окно с деревянными ставнями. Да, ставни, перила, веранда,  -  вполне
возможно, что это и в самом деле горное шале.
   - Все-таки наш отъезд в Межев был странной затеей, - неожиданно  заявил
я. - Дениз не говорила вам, что она об этом думает?
   Она разглядывала карточку с удостоверения. С бьющимся сердцем  я  ждал,
когда она наконец ответит.
   Она подняла голову.
   - Да... Дениз говорила... Она говорила, что Межев - надежное место... И
что там у вас всегда будет возможность в случае чего перейти границу...
   - Да, конечно...
   Я не осмелился продолжать. Ну почему я начинаю так  робеть  и  бояться,
когда наконец подхожу к тому, что меня действительно глубоко  волнует?  Но
она тоже, я понял это по ее взгляду, ждала  от  меня  объяснений.  Мы  оба
молчали. Наконец она решилась:
   - Но что все-таки произошло в Межеве?
   Она спросила это  так  настойчиво,  что  я  впервые  ощутил,  как  меня
охватывает отчаяние, и даже не отчаяние, а чувство  полной  безнадежности,
настигающее в тот момент, когда внезапно понимаешь,  что  никакие  усилия,
никакие  душевные  качества  и   благие   порывы   не   помогут   побороть
непреодолимое препятствие.
   - Я расскажу вам... в другой раз...
   Наверное, в моем взгляде или  голосе  промелькнуло  какое-то  смятение,
потому что она сжала мою руку, словно утешая, и сказала:
   - Простите, что я задаю вам нескромные вопросы... Но...  Дениз...  была
моей подругой...
   - Понимаю...
   Она поднялась.
   - Подождите минутку.
   Она вышла. Я посмотрел на светлые блики у своих ног  -  солнечные  лучи
падали прямо на белый шерстяной коврик. Потом перевел взгляд на паркет, на
прямоугольный стол  и  на  старый  манекен,  принадлежавший  некой  Дениз.
Неужели все-таки бывает, что так и не узнаешь места, где жил когда-то?
   Она вернулась, неся что-то. Две книги. Записную книжку.
   - Дениз забыла это, уезжая. Вот... Возьмите...
   Я удивился, что она не сложила свои реликвии в коробку,  как  Степа  де
Джагорьев и бывший садовник матери Фредди. Впервые за время  моих  поисков
мне не вручали коробку. Эта мысль рассмешила меня.
   - Почему вы смеетесь?
   - Да так...
   Я рассматривал обложки книг. На первой из голубой дымки возникало  лицо
усатого китайца в котелке. "Чарли Чан".  Другая  обложка  была  желтая,  в
нижнем углу я заметил маску, пронзенную гусиным пером. "Анонимные письма".
   - Дениз просто зачитывалась детективами, - сказала она. - И вот  еще...
- Она протянула мне записную книжку в крокодиловой коже.
   - Спасибо.
   Я открыл ее и стал листать. Ничего там не было - ни единого  имени,  ни
назначенной встречи. В календарике помечены  дни  и  месяцы,  но  не  год.
Наконец между страницами я обнаружил сложенную бумажку и развернул ее:

   "ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА - ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА СЕНЫ
   Выписка из свидетельства о рождении, XIII округ, Париж. Год 1917.
   21 декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, в пятнадцать  часов,  на
Аустерлицкой набережной, в доме 19 родилась Дениз-Иветт  Кудрез,  женского
пола, родители Поль Кудрез и Генриэтта Богарт, проживают по вышеуказанному
адресу, профессии не имеют.
   3 апреля 1939-го, в Париже (XVII), зарегистрировала брак с Джимми Педро
Стерном. С подлинным верно.
   Париж, шестнадцатое июня 1939".

   - Вы видели? - спросил я.
   Она бросила удивленный взгляд на эту метрику.
   - Вы знали ее мужа? Этого Джимми Педро Стерна?
   - Дениз никогда не говорила, что была замужем... А вы-то знали?
   - Нет.
   Я опустил записную книжку и  метрику  в  карман,  туда  же,  где  лежал
конверт с фотографиями, и непонятно почему меня пронзила внезапная  мысль:
как только смогу, надо  будет  обязательно  зашить  все  эти  сокровища  в
подкладку пиджака.
   - Я очень благодарен вам, что вы мне отдали это.
   - Да что вы, месье Макэвой.
   Я обрадовался, когда она вновь произнесла мое имя, в первый раз я плохо
расслышал, как оно звучит. Мне захотелось тут же записать  его,  но  я  не
знал точно, как оно пишется.
   - Мне нравится, как  вы  произносите  "Макэвой",  -  сказал  я.  -  Для
француженки это, должно быть, трудно... Кстати, как вы его  пишете?  Почти
все ошибаются...
   Я произнес это игривым тоном. Она улыбнулась.
   - М... а... к... э - маленькое, в... о... и... - по  буквам  произнесла
она.
   - Вместе, вы уверены?
   - Абсолютно уверена, - сказала она, торжествуя, что мне не  удалось  ее
поймать.
   Значит, Макэвой.
   - Браво, - сказал я.
   - Я никогда не делаю орфографических ошибок.
   - Педро Макэвой... Странное все-таки имя я ношу, вы не находите? Бывают
минуты, когда мне кажется, что я еще не вполне к нему привык...
   - Ой... чуть не забыла...
   Она вынула из кармана конверт.
   - Это последнее письмо Дениз...
   Я развернул листок и прочел:

   "Межев, 14 февраля.
   Дорогая Элен,
   Все решено. Завтра мы с Педро  переходим  границу.  Как  только  смогу,
напишу оттуда.
   Пока даю тебе номер телефона одного человека в Париже,  через  которого
мы сможем держать связь.
   ОЛЕГ ДЕ ВРЕДЕ, ОТЕЙ 54-73.
   Целую - Дениз".

   - Вы звонили?
   - Да, но всякий раз мне отвечали, что месье отсутствует.
   - Кто он... этот Вреде?
   - Не знаю. Дениз о нем никогда не говорила...
   Солнце тем временем ушло из комнаты.  Она  зажгла  лампу,  стоявшую  на
низком столике у дивана.
   - Я бы очень хотел заглянуть... в комнату, где мы жили...
   - Ну конечно...


   Мы прошли по коридору, и она открыла дверь справа.
   - Вот, - сказала она. - Я больше не пользуюсь этой комнатой...  Сплю  в
гостевой... Ну, знаете, в той... что во двор выходит...
   Я  остановился  в  дверях.  Было   еще   довольно   светло.   На   окне
темно-вишневые занавески. Обои с бледно-голубым рисунком.
   - Узнаете? - спросила она.
   - Да.
   В глубине комнаты, у стены, стояла кушетка. Я присел на краешек.
   - Я могу немного побыть здесь один?
   - Конечно.
   - Это напомнит мне "доброе старое время"...
   Она бросила на меня печальный взгляд и покачала головой.
   - Пойду приготовлю чай...
   Она вышла, и я огляделся вокруг. Паркет и здесь был выщерблен, но  дыры
так и оставались незаделанными. У  стены  напротив  окна  -  камин  белого
мрамора,  над  ним  зеркало  в  позолоченной  раме,  украшенной  по  углам
раковинами. Я растянулся поперек кушетки и уставился  сначала  в  потолок,
потом на бледно-голубой рисунок обоев. Я  почти  уткнулся  лбом  в  стену,
чтобы получше разглядеть мельчайшие детали. Пасторальные  сценки.  Девушки
во взбитых париках качаются на качелях. Пастухи в штанах с  буфами  играют
на мандолинах. Высокие деревья в лунном свете. Все это не вызывало у  меня
никаких воспоминаний, а ведь в этих рисунках я  должен  был  знать  каждый
завиток, раз я спал  здесь.  На  потолке,  на  стенах,  у  двери  я  искал
какого-нибудь знака, следа, сам не знаю чего. Но моему взгляду не  за  что
было зацепиться.
   Я встал и подошел к окну. Выглянул из него.
   Улица была такой же пустынной, как раньше, но  уже  стемнело.  Напротив
по-прежнему стоял на посту полицейский. Высунув  голову,  я  увидел  слева
площадь, тоже пустынную. Там стояло еще несколько  полицейских.  Казалось,
окна всех домов вокруг впитывают в себя медленно  опускающуюся  ночь.  Эти
окна так и оставались темными, и было очевидно, что никто там не живет.
   И тут что-то во мне дрогнуло. Этот вид из окна вызывал чувство какой-то
тревоги, страха -  чувство,  прежде  уже  знакомое  мне.  Фасады  домов  и
пустынная  улица,  силуэты  стоящих  на  посту  полицейских   в   сумерках
взволновали меня, как  волнуют  вдруг  возникшие  из  прошлого  мелодия  и
аромат. И во мне появилась уверенность, что когда-то я часто  вот  так  же
неподвижно стоял в это же время у  этого  окна,  всматриваясь  в  темноту,
стоял не шелохнувшись, даже не осмеливаясь зажечь лампу.


   Когда я вернулся в гостиную, мне показалось, что там никого нет, но она
просто лежала на бархатном диванчике. Она  спала.  Я  тихонько  подошел  и
присел у нее в ногах. Поднос с чайником и двумя  чашками  стоял  прямо  на
белом шерстяном коврике. Я кашлянул. Она не просыпалась. Тогда я налил чай
в обе чашки. Чай был холодный.
   Лампа в изголовье диванчика оставляла в темноте большую часть  комнаты,
и я с трудом различал стол, манекен и швейную машинку - предметы,  которые
оставила здесь Дениз. Как проводили мы вечера в этой комнате? Как мне  это
узнать?
   Я пил чай маленькими глотками. Я слышал ее дыхание, едва уловимое, но в
комнате было так тихо, что малейший шум, малейший  шорох  прозвучал  бы  с
тревожной четкостью. Зачем ее будить? Она мало что может  сказать  мне.  Я
поставил чашку на белый коврик.
   Паркет скрипнул подо мной, когда я выходил из комнаты в коридор.
   Я поискал на ощупь дверь, потом кнопку, чтобы зажечь свет на лестничной
клетке. Как можно тише притворил  за  собой  дверь.  Стоило  мне  толкнуть
другую дверь, ту, в квадратных переплетах, чтобы выйти  в  вестибюль,  как
что-то снова дрогнуло во мне, точь-в-точь как раньше, когда я  смотрел  из
окна. Круглый плафон под потолком  освещал  подъезд  белым,  очень  резким
светом. Понемногу я привык к нему. Я стоял и  смотрел  на  серые  стены  и
поблескивающие стеклянные квадраты двери.
   На миг в моем сознании вспыхнула картина, подобная  тем  едва  уловимым
обрывкам сна, которые, пробуждаясь, пытаешься  удержать  в  памяти,  чтобы
воссоздать весь сон целиком. Я увидел себя, увидел,  как  иду  по  темному
Парижу и открываю дверь этого дома на улице Камбасерес. И сразу  слепну  и
несколько  секунд  не  вижу  вообще  ничего  -  настолько   уличный   мрак
контрастирует с резким белым светом в подъезде.
   Когда же это было? В те времена, когда меня звали  Педро  Макэвой  и  я
возвращался сюда каждый вечер? Узнавал ли я сейчас подъезд,  прямоугольный
коврик,  серые  стены,  круглый  плафон,  охваченный  медным  кольцом?  За
прозрачными стеклами двери виднелись  нижние  ступеньки  лестницы,  и  мне
захотелось не спеша подняться по ней, чтобы  пройти  давним  своим  путем,
повторить прежние движения.
   Я думаю, что подъезды домов хранят шаги тех, кто когда-то  часто  бывал
здесь и потом исчез. Какие-то замирающие волны и сейчас дрожат в  воздухе,
они становятся все слабее, но  их  можно  уловить,  если  прислушаться.  В
сущности, может, я и не был никогда этим Педро Макэвоем, и вообще  не  был
никем, но волны, то далекие, то более сильные, пронизывали меня, и все эти
разрозненные отголоски, еще витавшие здесь, вдруг разом застыли  -  это  и
был я.



        16

   Отель "Кастилия", улица Камбон. Напротив конторки  портье  -  маленькая
гостиная. В  застекленном  книжном  шкафу  -  история  Реставрации  Л.  де
Вьель-Кастеля. Как-то вечером, поднимаясь к себе, я, может быть, взял один
из томов и забыл в нем письмо, фотографию или  телеграмму,  служившую  мне
закладкой. Но я не решаюсь попросить  у  Швейцара  разрешения  перелистать
семнадцать томов в поисках этого оставленного мною следа.
   За отелем - двор, окруженный стеной с зелеными  решетками,  по  которым
вьется плющ. Двор вымощен охряным булыжником - цвета  песка  на  теннисных
кортах. Столы и садовые стулья.
   Значит, я жил здесь с этой  Дениз  Кудрез.  Куда  выходили  окна  нашей
комнаты - на улицу Камбон или во двор?



        17

   Девять-бис  по   Аустерлицкой   набережной.   Четырехэтажный   дом,   в
распахнутую входную дверь виден коридор с желтыми стенами. Рядом кафе  под
вывеской "Морское". За стеклянной дверью - табличка, на  которой  написано
ярко-красными буквами: "Men spreekt vlaamsch".
   У стойки толпятся человек десять. Я сажусь за пустой столик  в  глубине
зала, у стены. На ней висит огромная фотография порта,  внизу  написано  -
Антверпен.
   Клиенты у стойки говорят во  весь  голос.  Они  все,  видимо,  работают
где-то поблизости и выпивают здесь вечерний аперитив. Рядом со  стеклянной
дверью у бильярда-автомата стоит человек в темно-синем костюме и галстуке,
резко выделяющийся среди прочих посетителей, одетых в  кожаные  и  меховые
куртки и  спецовки.  Он  играет  невозмутимо,  спокойно,  мягко  оттягивая
рукоятку.
   От дыма трубок и сигарет у  меня  щипало  глаза,  я  закашлялся.  Пахло
топленым свиным салом.
   - Что вы желаете?
   Я и не заметил, как он подошел ко  мне.  Я  уже  решил,  что  никто  не
поинтересуется, что я собираюсь заказать, - настолько мое  присутствие  за
дальним столиком прошло незамеченным.
   - Кофе, - сказал я.
   Это был невысокий человек лет  шестидесяти,  совсем  седой,  с  красным
воспаленным лицом, выдававшим пристрастие к аперитивам. Его светло-голубые
глаза казались совсем бесцветными на этом багровом фоне. Было даже  что-то
веселое в сочетании белого, красного и голубого, напоминающего по  чистоте
фаянс.
   - Простите, - остановил я его, когда он уже отошел от  столика,  -  что
означает надпись на объявлении?
   - Men spreekt vlaamsch?
   Он произнес эту фразу звонким голосом.
   - Да.
   - Это означает: "Здесь говорят по-фламандски".
   Он тут же оставил меня и вразвалку направился  к  стойке,  бесцеремонно
раздвигая клиентов, мешавших ему пройти.
   Он вернулся с чашкой кофе, неся ее прямо перед собой в вытянутых руках,
как будто ему стоило величайшего усилия не уронить ее.
   - Вот.
   Он поставил чашку на стол, отдуваясь, как марафонец, добежавший наконец
до финиша.
   - Месье... вам что-нибудь говорит фамилия Кудрез?
   Я задал свой вопрос без всякой подготовки.
   Он рухнул на стул напротив меня и скрестил руки. Он по-прежнему  тяжело
дышал.
   - А что? Вы знали... Кудрез?
   - Нет, но о них говорили у нас дома.
   Его  красное  лицо  приобрело  кирпичный  оттенок,  на   крыльях   носа
заблестели капельки пота.
   - Кудрез... Он жил наверху... на третьем...
   Он говорил с легким акцентом. Я отпил глоток кофе,  твердо  решив  дать
ему  спокойно  выговориться,  потому  что  следующий  вопрос  мог  бы  его
напугать...
   -  Он  работал  на  Аустерлицком  вокзале...  А  жена  его   родом   из
Антверпена... как и я...
   - У них была дочь, да?
   Он улыбнулся:
   - Да. Прелестная девочка... Вы знали ее?
   - Нет, но мне о ней рассказывали...
   - И что с ней стало?
   - Это я как раз и пытаюсь выяснить.
   - Она приходила сюда каждое утро за сигаретами для отца.  Кудрез  курил
"Лоран", бельгийские...
   Им завладели воспоминания, и мне казалось, он, как и я, уже  не  слышал
ни раскатов смеха, ни громких голосов, ни  пулеметного  треска  игрального
автомата рядом с нами.
   - Мировой был  парень  этот  Кудрез...  Я  часто  ужинал  с  ними  там,
наверху... Мы с его женой говорили по-фламандски...
   - Вы ничего о них не знаете?
   - Он умер... А жена вернулась в Антверпен... - Он размашистым движением
провел рукой по столу. - Все это давно быльем поросло...
   - Вы сказали, она приходила за сигаретами для отца... Какие  он  курил,
простите?..
   - "Лоран".
   Я надеялся, что запомню это название.
   - Забавная была девчушка... в десять лет она уже играла на  бильярде  с
моими клиентами... - Он показал мне на  дверь  в  глубине  зала,  ведущую,
вероятно, в  бильярдную.  Значит,  Дениз  научилась  этой  игре  здесь.  -
Подождите, - сказал он. - Я вам кое-что покажу...
   Он тяжело поднялся и пошел к стойке, так же раздвигая  рукой  клиентов,
попадавшихся ему на пути. На большинстве из них  были  каскетки  речников,
они разговаривали на непонятном языке,  наверное  по-фламандски.  Их  было
здесь очень много, видимо потому, что внизу,  у  Аустерлицкой  набережной,
стояли баржи, пришедшие, должно быть, из Бельгии.
   - Вот, посмотрите...
   Он уже снова сидел напротив и протягивал  мне  старый  журнал  мод,  на
обложке которого была изображена светлоглазая девушка с русыми волосами; в
ее чертах проскальзывало что-то неуловимо азиатское. Я тут же узнал  ее  -
Дениз. Она была в черном болеро, с орхидеей в руке.
   - Это Дениз, дочка Кудреза... Видите... прелестная девочка... Она стала
манекенщицей... Я знал ее совсем маленькой...
   Обложка была испачкана и заклеена скотчем.
   - Я всегда вспоминаю, как она спускалась за сигаретами...
   - Она не была... портнихой?
   - Нет, не думаю.
   - И вы правда не знаете, что с ней стало?
   - Нет.
   - У вас нет адреса ее матери в Антверпене? - Он покачал головой. У него
был удрученный вид. - С этим давно покончено, старина...
   Почему?
   - Вы не могли бы одолжить мне журнал? - спросил я.
   - Конечно, старина, только обещайте мне его вернуть.
   - Обещаю.
   - Я дорожу им. Он для меня вроде семейной реликвии.
   - В котором часу она спускалась за сигаретами?
   - Без четверти восемь, каждое утро. Перед тем как пойти в школу.
   - В какую?
   - На улице Женнер. Иногда мы с Кудрезом провожали ее.
   Я потянулся за журналом, с бьющимся сердцем схватил его  и  подвинул  к
себе. Он ведь мог и передумать и не отдать его мне.
   - Спасибо. Я вам принесу его завтра.
   - Только точно, да? - Он подозрительно посмотрел на меня.  -  А  почему
все это вас так интересует? Вы им что, родственник?
   - Да.
   Я не мог удержаться и принялся разглядывать обложку. Дениз казалась тут
несколько моложе, чем на фотографиях, которые уже  были  у  меня.  Ее  шея
наполовину скрыта листьями папоротника, в ушах  серьги.  На  заднем  плане
виднеется ангел, вырезанный из  дерева.  Внизу,  в  левом  углу,  выведено
миниатюрными красными буквами, выделяющимися на фоне черного болеро: "Фото
Жан-Мишеля Мансура".
   - Выпьете чего-нибудь? - спросил он.
   - Нет, спасибо.
   - Ну тогда считайте, что кофе я вас угостил.
   - Вы очень любезны.
   Я поднялся, не выпуская из рук журнала. Он шел  впереди,  расчищая  мне
проход,  -  у  стойки  народу  стало  еще  больше.  Он  что-то  бросил  им
по-фламандски. Мы с трудом пробрались к застекленной двери. Он открыл ее и
отер пот с лица.
   - Не забудьте мне его вернуть, ладно? - сказал он, показывая на журнал.
   Он вышел со мной на улицу и затворил дверь.
   - Вот, смотрите... они жили там, наверху... на  третьем...  -  В  окнах
горел свет. В глубине одной из комнат я различил шкаф из темного дерева. -
Сейчас там другие жильцы...
   - А в какой комнате вы ужинали?
   - В той... слева...
   Он показал на окно.
   - А комната Дениз?
   - Она выходила на другую сторону... Во двор...
   Он задумчиво стоял рядом со мной. Наконец я протянул ему руку.
   - До свидания. Я принесу вам журнал.
   - До свидания.
   Он вернулся в кафе. Он смотрел на меня, прижав к  стеклу  свое  крупное
красное лицо. Дым трубок и сигарет окутывал людей у стойки желтым туманом,
и это крупное красное лицо тоже становилось все более расплывчатым, потому
что стекло запотевало от его дыхания.
   Стемнело. Как раз в это время Дениз  возвращалась  из  школы  -  в  том
случае, если оставалась там делать уроки. Какой дорогой  она  шла?  Откуда
появлялась, справа или слева? Я забыл спросить об  этом  хозяина  кафе.  В
этот час машины здесь проезжали редко, листва платанов  образовывала  свод
над Аустерлицкой  набережной.  Сам  вокзал,  расположенный  чуть  поодаль,
напоминал станцию какого-нибудь городка на Юго-Западе. Дальше за  вокзалом
- Ботанический сад, а за  ним  тень  и  тяжелое  безмолвие  Винного  рынка
придавали еще больше покоя этому месту.
   Я  вошел  в  дом  и  зажег  свет  на  лестнице.   Коридор,   выложенный
черно-серыми ромбовидными плитками.  Металлическая  решетка  для  ног.  На
желтой стене почтовые ящики. И тот же запах свиного сала.
   Если я закрою глаза, подумал я, если сосредоточусь, сжав лоб  пальцами,
мне, быть может, удастся услышать далекий, очень далекий стук ее  сандалий
по ступенькам.



        18

   Но мне кажется, что впервые мы с Дениз  встретились  в  баре  отеля.  Я
сидел с человеком, изображенным на фотографиях, с Фредди Говард де  Люцем,
моим другом детства, и  Гэй  Орловой.  Вернувшись  из  Америки,  они  жили
какое-то время в этом отеле.  Гэй  Орлова  сказала,  что  ждет  подругу  -
девушку, с которой они недавно познакомились.
   Она еще только шла к нашему столику, а меня уже поразило ее лицо.  Лицо
азиатки, хотя волосы у нее были русые. Очень светлые узкие глаза.  Высокие
скулы. Довольно  короткая  стрижка.  На  голове  забавная  шапочка,  вроде
тирольской.
   Фредди и Гэй Орлова попросили подождать их минутку и поднялись к  себе.
Мы остались сидеть друг напротив друга. Она улыбнулась.
   Мы не разговаривали. В ее очень  светлых  глазах  вспыхивали  временами
зеленые искры.



        19

   "МАНСУР, Жан-Мишель. Улица Габриэль, 1 (XVIII). КЛИ 72-01".



        20

   - Извините, - сказал он, когда я сел за его  столик  в  кафе  на  улице
Бланш; по телефону он  предложил  мне  встретиться  здесь  часов  в  шесть
вечера. - Извините, но я всегда назначаю свидание где-нибудь  в  городе...
Особенно в первый раз... Теперь мы можем пойти ко мне...
   Я легко узнал его - он сказал, что будет  в  темно-зеленом  вельветовом
костюме и что у него седые, совсем седые волосы, подстриженные ежиком. Эта
строгая стрижка никак не вязалась с длинными черными ресницами, которые он
то и дело вскидывал, миндалевидными глазами и женственным изгибом  рта:  в
плавной линии верхней губы была какая-то мягкость, в нижней - напряжение и
воля.
   Когда он встал, я увидел, что он среднего роста. Он натянул плащ, и  мы
вышли из кафе.
   На бульваре Клиши он показал мне здание рядом с "Мулен-Руж":
   - В прежние времена я назначил бы вам свидание у Граффа...  Вон  там...
Но его больше не существует...
   Мы пересекли бульвар и двинулись по улице Кусту. Он ускорил шаг, бросая
украдкой взгляды на зеленоватые бары на другой стороне улицы, и  когда  мы
дошли до большого гаража, он уже почти бежал.  Остановился  он  только  на
углу улицы Лепик.
   - Извините, - сказал он, задыхаясь, - но эта  улица  навевает  на  меня
странные воспоминания... Извините...
   Он и в самом деле был напуган. По-моему, он даже дрожал.
   - Сейчас станет лучше... тут все будет хорошо...
   Он улыбался, глядя на идущую вверх улицу Лепик с рыночными прилавками и
ярко освещенными продуктовыми магазинами.
   Мы свернули на улицу Аббатис. Он шел спокойным, размеренным шагом.  Мне
хотелось спросить его, что за "странные  воспоминания"  пробуждала  в  нем
улица Кусту, но я не хотел быть бестактным и, кроме того, боялся,  что  он
снова так странно разнервничается. И вдруг, когда  мы  были  уже  у  самой
площади Аббатис, он опять ускорил шаг. Я шел  справа  от  него.  Когда  мы
переходили улицу Жермен-Пилон, я заметил, что он с ужасом оглядывает узкую
улочку с низкими темными домами, круто спускавшуюся прямо к  бульвару.  Он
изо всех сил сжал мне руку. Он цеплялся за меня, словно  пытался  спастись
от созерцания этой улицы.
   Я перевел его на другую сторону.
   - Спасибо... Знаете... Все это так странно...
   Он заколебался, вот-вот готовый разоткровенничаться.
   - Я... У меня кружится голова всякий раз, когда я  прохожу  мимо  улицы
Жермен-Пилон... Я... Меня так и тянет пройти по ней... Это сильнее меня...
   - Так почему бы вам не пройти?
   - Потому что... улица... Жермен-Пилон...  Тут  когда-то...  когда-то...
было одно заведение... - Он запнулся.  -  О...  -  сказал  он  со  смутной
улыбкой. - Это так глупо с моей  стороны...  Монмартр  очень  изменился...
Пришлось бы долго вам объяснять... Вы не знали прежнего Монмартра...
   А что знал он?
   Он жил на улице Габриэль, в доме  поблизости  от  садов  Сакре-Кер.  Мы
поднялись к нему с черного хода.  Он  долго  открывал  дверь,  медленно  и
старательно поворачивая ключи в трех замочных  скважинах,  словно  набирал
очень сложный шифр в сейфе.
   Крошечная квартирка. Только гостиная и спальня. Когда-то это, наверное,
была одна  комната.  Розовые  атласные  занавеси,  схваченные  серебряными
шнурками, отделяли спальню от  гостиной,  которая  была  затянута  голубым
шелком, и занавески в тон скрывали единственное окно. Черные  лакированные
столики с безделушками из слоновой кости и яшмы,  низкие  широкие  кресла,
обитые  бледно-зеленой  материей,  и  диван,  покрытый  тканью  еще  более
блекло-зеленой в разводах, делали комнату похожей на бонбоньерку. Освещали
ее позолоченные бра.
   - Садитесь, - сказал он.
   Я сел на диван в разводах. Он - рядом.
   - Ну... покажите...
   Я вынул из кармана пиджака журнал мод и показал ему обложку,  где  была
изображена Дениз.  Он  взял  у  меня  журнал  и  надел  очки  в  массивной
черепаховой оправе.
   - Да... да... Фото Жан-Мишеля Мансура... Это я,  конечно  я...  Тут  не
может быть сомнений...
   - Вы помните эту девушку?
   - Нет, совсем не помню. Я редко работал для этого  журнала...  Скромное
издание... Я работал больше для "Вог", понимаете...
   Он хотел подчеркнуть свое положение.
   - И вы больше ничего не можете мне сказать об этой фотографии?
   Он посмотрел на меня с усмешкой. При свете бра я заметил, что  кожа  на
его лице была испещрена мелкими морщинками и веснушками.
   - Да что вы, дорогой мой, сейчас я вам все скажу...
   Он встал и,  не  выпуская  из  рук  журнала,  открыл  ключом  дверь,  о
существовании которой я и не подозревал, потому что она была затянута  тем
же голубым шелком, что и стены. Эта дверь вела в чулан. Я слышал,  как  он
орудует там множеством металлических  ящиков.  Через  несколько  минут  он
вышел оттуда и тщательно запер за собой дверь.
   - Вот, - сказал он. - У меня целая картотека негативов. Я храню все,  с
самого начала... Они расставлены по годам и по алфавиту...
   Он снова сел рядом со мной и заглянул в карточку.
   - Дениз... Кудрез... Так?
   - Да.
   - Я больше никогда ее не снимал... Теперь я вспомнил эту девушку...  Ее
много фотографировал Хойнинген-Хунне...
   - Кто?
   - Хойнинген-Хунне, немецкий фотограф... Ну да... Конечно...  Она  много
работала с Хойнинген-Хунне...
   Всякий раз, когда Мансур произносил это имя, звучавшее  так  округло  и
жалобно, я чувствовал на себе взгляд светлых глаз Дениз, как в тот  первый
вечер.
   - У меня есть ее адрес того времени, если это вас интересует...
   - Конечно интересует, - ответил я дрогнувшим голосом.
   - Римская улица, 97, Париж, XVII округ. Римская улица, 97...
   Он  внезапно  вскинул  голову  и  посмотрел  на  меня.  Он   смертельно
побледнел, глаза его расширились...
   - Римская улица, 97...
   - Да что это с вами? - спросил я.
   - Я теперь действительно вспомнил эту девушку... В ее доме жил один мой
друг...
   Он подозрительно посмотрел на меня и, казалось, был так же взбудоражен,
как на улице Кусту и у поворота на Жермен-Пилон.
   - Странное совпадение... Я прекрасно помню... Я зашел за ней на Римскую
улицу, чтобы сделать  фотографии,  и  воспользовался  случаем  забежать  к
другу... Он жил этажом выше...
   - Вы были у нее?
   - Да, но снимки мы делали в квартире моего друга... Он тоже был с нами,
за компанию...
   - Кто он, этот ваш друг?
   Он побледнел еще больше. Ему, казалось, было страшно.
   - Я... я объясню вам... но сначала я должен  что-нибудь  выпить...  для
поднятия духа...
   Он поднялся и, подойдя к сервировочному столику  на  колесах,  подкатил
его к дивану. На верхнем подносе стояли графины с хрустальными пробками  и
висящими на цепочках серебряными пластинками с  выгравированным  названием
ликера - похожие пластинки носили на шее музыканты вермахта.
   - У меня только ликеры... Вы не возражаете?
   - Нисколько.
   - Я выпью "Мари Бризар"... а вы?
   - Я тоже.
   Он налил "Мари Бризар" в  узкие  рюмки,  я  попробовал,  и  приторность
сладкого ликера слилась у меня с розовым атласом, слоновой костью  и  всей
этой тошнотворной позолотой вокруг. Ликер воплощал в себе самый  дух  этой
комнаты.
   - Моего друга... с Римской улицы... убили...
   Он произнес последнее слово с видимым усилием, да и  решился  на  него,
несомненно,  ради  меня,  иначе  никогда  бы  не  рискнул  выразиться  так
определенно.
   - Он был греком... из Египта... Написал две книги... и стихи...
   - Вы думаете, Дениз Кудрез его знала?
   -  Ну...  она,  наверное,  встречала  его  на  лестнице,  -  сказал  он
раздраженно, ибо для него это не имело никакого значения.
   - И... это случилось в доме?
   - Да.
   - Дениз Кудрез еще жила там?
   Он даже не услышал моего вопроса.
   - Это произошло ночью... Он впустил кого-то к себе... Он впускал к себе
невесть кого...
   - Убийцу нашли?
   Он пожал плечами.
   - Такого рода убийц никогда не находят... Я был уверен,  что  рано  или
поздно это с ним случится... Видели бы вы,  каких  типов  он  приводил  по
вечерам... Даже днем мне было бы страшно.
   Он улыбнулся странной улыбкой, растроганной и испуганной одновременно.
   - Как звали вашего друга?
   - Алек Скуффи. Александрийский грек.
   Он резко встал и отдернул небесно-голубые шелковые  занавеси  на  окне.
Потом снова сел на диван возле меня.
   - Простите... Иногда мне кажется, что за занавесками кто-то прячется...
Еще "Мари Бризар"? Да, глоточек "Мари Бризар"...
   Он старался говорить бодро, но при этом сжал  мне  руку,  словно  желая
убедиться, что я был действительно здесь, рядом с ним.
   - Скуффи переехал во Францию... Я познакомился с ним на Монмартре... Он
написал прекрасную книгу - "Корабль на якоре"...
   - Но, месье, - сказал я твердо, тщательно выговаривая слова,  чтобы  на
этот раз он соблаговолил услышать мой вопрос, -  вы  говорите,  что  Дениз
Кудрез жила этажом ниже, значит, она  не  могла  не  слышать  какие-нибудь
странные звуки той ночью... Ее наверняка вызывали как свидетельницу...
   - Может быть.
   Он пожал плечами. Нет, что и говорить, эта Дениз,  значившая  для  меня
так много, Дениз Кудрез, о которой я хотел бы узнать все, вплоть до  самых
незначительных ее поступков, решительно его не интересовала.
   -  Самое  ужасное,  что  я  знаю  убийцу...  Он  производил  обманчивое
впечатление, потому что у него было ангельское лицо... Только  взгляд  был
очень жестокий... Серые глаза.
   Он содрогнулся. Можно было подумать, что человек, о котором он говорит,
находится рядом с нами и не спускает с него своих серых глаз.
   - Гнусный мелкий подонок... В  последний  раз  я  видел  его  во  время
оккупации, в погребке на улице Камбон... Он сидел с каким-то немцем...
   Его голос задрожал при этом воспоминании, и хотя я был поглощен мыслями
о Дениз, от звука этого пронзительного голоса,  гневного  и  жалобного,  у
меня возникло странное ощущение, которое я не мог  объяснить,  но  тем  не
менее казавшееся мне совершенно очевидным, - в глубине души  он  завидовал
участи своего, друга и негодовал, что человек с серыми глазами убил не его
самого.
   - Он еще жив... И по-прежнему здесь, в Париже... Кто-то  мне  сказал...
Конечно, теперь у него не такое ангельское лицо...  Хотите  послушать  его
голос?
   Я не успел ответить на этот странный вопрос - он уже  поставил  телефон
на красный кожаный пуф рядом с нами и  набрал  номер.  Потом  передал  мне
трубку.
   - Сейчас вы его услышите...  Подождите...  Он  называет  себя  "Голубой
кавалер"...
   Поначалу я слышал только короткие гудки, означавшие что  линия  занята.
Потом в интервалах между гудками  я  начал  различать  женские  и  мужские
голоса, бросавшие отрывистые фразы: "Морис и Жози просят Рене позвонить...
Люсьен ждет Жанно на улице Конвента... Мадам  дю  Барри  ищет  партнера...
Алкивиад свободен сегодня вечером..."
   Между ними завязывались целые диалоги, голоса  продолжали  искать  друг
друга, несмотря на гудки, заглушавшие их. Все  эти  существа,  не  имевшие
лиц, пытались обменяться номерами  телефонов  или  паролем  в  надежде  на
встречу. Наконец откуда-то совсем издалека донесся голос, повторявший:
   - "Голубой  кавалер"  свободен  сегодня  вечером...  "Голубой  кавалер"
свободен  сегодня  вечером...  Дайте   номер   телефона...   Дайте   номер
телефона...
   - Ну? - спросил Мансур. - Слышите? Вы слышите?
   Он приник к трубке и приблизил ко мне свое лицо.
   - Номер, который  я  набрал,  уже  давно  никому  не  принадлежит.  Они
сообразили, что могут переговариваться таким способом.
   Он замолчал, чтобы лучше слышать "Голубого кавалера", и я подумал,  что
эти голоса доносились из загробного мира и принадлежали людям исчезнувшим,
-  блуждающие  голоса,  которые  могли  ответить  друг  другу  только   по
несуществующему номеру телефона.
   - Чудовищно... просто  чудовищно...  -  повторял  он,  прижимая  к  уху
трубку. - Убийца... Вы его слышите?..
   Он быстро нажал на рычаг. Он был весь в поту.
   - Я покажу вам фотографию моего друга, которого убил этот подонок...  И
попробую найти для вас его роман  "Корабль  на  якоре"...  Вы  обязательно
должны его прочесть...
   Он встал и вышел в спальню, отгороженную от гостиной розовыми атласными
занавесями, - за ними виднелся край низкой кровати, покрытой шкурой ламы.
   Я подошел к окну и посмотрел вниз, на рельсы фуникулера  на  Монмартре,
на сады Сакре-Кер и дальше, на весь Париж, на его  огни,  крыши,  тени.  В
этом лабиринте улиц и бульваров мы когда-то встретились  с  Дениз  Кудрез.
Наши дороги пересеклись среди бесчисленного множества  дорог,  по  которым
следуют тысячи и тысячи людей через весь Париж,  словно  тысячи  и  тысячи
шариков гигантского бильярда, -  и  иногда  эти  шарики  сталкиваются.  Но
ничего от этого не сохранилось, даже сверкающего следа, который  оставляет
за собой светлячок.
   Мансур, задыхаясь, появился среди розовых занавесок. В руках он  держал
книгу и фотографии.
   - Я нашел!.. Нашел!
   Он просто сиял. Он, должно быть, боялся, что эти  драгоценные  реликвии
потерялись. Сев напротив меня, он протянул мне книгу.
   - Вот... Я очень ею дорожу, но  вам  могу  одолжить...  Вы  обязательно
должны  ее  прочесть...  Прекрасная  книга!  И  какое  предчувствие!  Алек
предсказал свою смерть...
   Он помрачнел.
   - Я вам дам еще две-три его фотографии...
   - Вы не хотите сохранить их?
   - Нет-нет! Не беспокойтесь... У меня их десятки... И все негативы!
   Я хотел попросить его напечатать мне несколько фотографий Дениз Кудрез,
но не решился.
   - Мне приятно дать фотографии Алека такому человеку, как вы...
   - Спасибо.
   - Вы глядите в окно? Прекрасный вид, правда? Когда думаешь, что  убийца
Алека ходит... где-то там...
   Тыльной стороной ладони он  провел  по  стеклу,  обводя  лежащий  внизу
Париж.
   -  Теперь  он  уже,  наверное,  старик...   чудовищный...   накрашенный
старик...
   Поежившись, он задернул розовые атласные занавеси.
   - Я предпочитаю не думать об этом.
   - Мне пора идти, - сказал я. - Еще раз спасибо за фотографии.
   - Вы меня покидаете? Не хотите еще глоточек "Мари Бризар"?
   - Нет, спасибо.
   По коридору,  обтянутому  темно-синим  бархатом  и  освещенному  бра  с
гирляндами хрустальных подвесок, он проводил меня  до  двери,  ведущей  на
черную лестницу. На стене возле двери висела фотография мужчины в овальной
рамке. Блондин с красивым энергичным лицом и мечтательным взглядом.
   - Ричард Уолл. Мой американский друг... Его тоже убили... -  Он  как-то
сгорбился и замер передо мной. -  И  многих  других,  -  прошептал  он,  -
многих, многих других... Если бы я вел счет... Все эти мертвые...
   Он открыл дверь. У него был такой несчастный вид, что я обнял его.
   - Выкиньте это из головы, старина...
   - Вы еще зайдете ко мне? Я так одинок... И я боюсь...
   - Я приду.
   - Прочтите обязательно Алека...
   Тут я решился:
   - Будьте так добры... Вы не могли бы напечатать несколько фотографий...
Дениз Кудрез?
   - Ну конечно. Все что захотите... Не потеряйте снимки Алека.  И  будьте
осторожнее на улицах...
   Он закрыл за мной дверь, и я услышал, как он запирает  один  за  другим
все замки. Я немного постоял на лестничной площадке.  Я  представил  себе,
как он возвращается по  темно-синему  коридору  в  гостиную  с  зеленым  и
розовым атласом. А там, я уверен,  он  опять  наберет  номер,  лихорадочно
прижмет к уху трубку и, дрожа,  но  не  отрываясь,  будет  вслушиваться  в
далекие призывы "Голубого кавалера".



        21

   В то утро мы отправились в путь очень рано, в открытой машине Дениз,  и
мне кажется, выехали из города через Порт-Сен-Клу.  Ярко  светило  солнце,
потому что на Дениз была большая соломенная шляпа.
   В  каком-то  городке,  в  департаменте  Сена-и-Уаза,  а   может   быть,
Сена-и-Марна, мы спустились по пологой улице, обсаженной деревьями.  Дениэ
поставила машину у белой калитки, ведущей в сад. Она вошла в калитку, а  я
остался ждать на улице.
   Посреди сада росла плакучая ива. За ней, в глубине, был летний домик. Я
видел, как Дениз скрылась в нем.
   Она вернулась с белокурой девочкой лет десяти, в серой юбке. Мы сели  в
машину - Дениз за руль, я рядом с ней, а девочка сзади. Где мы обедали,  я
забыл.
   Но я помню, что после полудня мы гуляли в Версальском парке и  катались
с девочкой на лодке. Помню слепящие солнечные блики на  воде.  Дениз  дала
мне свои темные очки.
   Потом мы сидели за круглым столиком под навесом, и девочка ела  зеленое
и розовое мороженое. Вокруг нас множество по-летнему одетых людей.  Играет
оркестр. Мы привезли девочку домой поздно вечером. Проезжая по городу,  мы
почему-то попали на ярмарку.
   Я  вижу  пустынную  улицу  в  сумерках,  Дениз  с  девочкой  в  лиловом
автоскутере, оставляющем за собой сноп ослепительных искр. Они смеялись, и
девочка махала мне рукой. Кто была эта девочка?



        22

   В тот вечер в Агентстве я изучал фотографии, которые мне дал Мансур.
   На диване сидит полный мужчина в  шелковом  домашнем  халате,  расшитом
цветами. В правой руке,  между  большим  и  указательным  пальцами,  зажат
мундштук. Левой он придерживает страницы книги, лежащей у него на  колене.
Он лысый, с густыми  бровями,  глаза  его  опущены.  Он  читает.  Короткий
массивный нос, горький изгиб рта, в одутловатом восточном лице есть что-то
бульдожье. Над ним вырезанный из дерева ангел  -  тот  самый,  которого  я
разглядел на обложке журнала, за спиной Дениз Кудрез.
   На второй фотографии он снят стоя, в белом костюме. Двубортный  пиджак,
полосатая рубашка, темный галстук.  В  левой  руке  он  сжимает  трость  с
набалдашником. Согнутая в локте правая рука - ладонью вверх - придает  ему
жеманный вид. Он держится очень прямо, словно привстав на цыпочки. Туфли у
него черно-белые. Он постепенно сходит с фотографии, оживает,  и  я  вижу,
как он, прихрамывая, проходит по бульвару под деревьями.



        23

   "7 ноября 1965.
   Объект: СКУФФИ, Александр.
   Родился: Александрия (Египет), 28 апреля 1885-го.
   Подданство: греческое.
   Впервые Александр Скуффи приехал во Францию в 1920-м.
   Он проживал по следующим адресам:
   Неапольская улица, 26, Париж (VIII);
   Бернская ул., 11, Париж (VIII), в меблированных комнатах;
   Отель "Чикаго", Римская улица, 99, Париж (XVII);
   Римская ул., 97, Париж (XVII), 6 этаж.
   Скуффи  был  литератором,  ему  принадлежат  многочисленные  журнальные
статьи, стихи разных жанров и два романа: "Меблирашки  "Золотая  рыбка"  и
"Корабль на якоре".
   Он также учился вокалу  и,  хотя  и  не  был  профессиональным  певцом,
выступал в зале "Плейель" и в театре  "Ла  Монне"  в  Брюсселе.  В  Париже
Скуффи был на подозрении у полиции нравов. Рассматривался  даже  вопрос  о
его высылке как нежелательного лица.
   В ноябре 1924 года, когда он  жил  на  Неапольской  улице,  26,  Скуффи
подвергся допросу в полиции за попытку соблазнения несовершеннолетнего.
   С ноября 1930-го по сентябрь 1931-го жил в отеле "Чикаго" (Римская ул.,
99) вместе с двадцатилетним Пьером Д., солдатом Восьмого саперного полка в
Версале. Видимо, Скуффи посещал специфические заведения  на  Монмартре.  У
Скуффи были большие доходы от земельных владений в Египте,  унаследованных
им от отца.
   Был убит в своей квартире на Римской улице, 97.
   Убийца так и не был найден".

   "Объект: ДЕ ВРЕДЕ, Олег. ОТЕЙ 54-73.
   Найти лицо, носящее это имя, пока не  удалось.  Возможно,  де  Вреде  -
псевдоним или вымышленное имя. Не исключено, что он иностранный подданный,
лишь недолгое время живший во Франции.
   Номер телефона ОТЕЙ 54-73 упразднен с 1952 года.
   В течение десяти лет, с 1942-го  по  1952  г.,  он  принадлежал  ГАРАЖУ
"КОМЕТА", ул. Фуко, 5, Париж-XVI.
   Гараж закрылся в 1952-м, на его месте вскоре  будет  построен  доходный
дом".

   К этому напечатанному листку приложена записка:

   "Дорогой друг, вот все, что я смог узнать.  Если  Вам  понадобятся  еще
какие-нибудь сведения, пишите не стесняясь. Большой привет Хютте.
   Ваш Жан-Пьер Бернарди".



        24

   Но почему Скуффи, этот толстяк с бульдожьим  лицом,  возникает  в  моей
помутневшей памяти чаще, чем кто-либо другой? Может, из-за белого костюма?
Яркое пятно пробивается сквозь туман, как звуки оркестра или чистый  тембр
голоса торжествуют над помехами и шумами, когда настраиваешь транзистор...
   Я помню светлое пятно его костюма  на  лестнице  и  глухое  равномерное
постукивание трости с набалдашником по ступенькам.  Он  останавливался  на
каждой площадке. Я  иногда  сталкивался  с  ним,  поднимаясь  к  Дениз.  Я
отчетливо вижу медные перила,  стены  песочного  цвета,  двойные,  темного
дерева, двери квартир. Свет лампочки  на  этажах,  его  лицо  и  грустные,
мягкие бульдожьи глаза, выплывающие из темноты... Мне кажется  даже,  что,
проходя, он здоровался со мной.
   Кафе на углу Римской улицы и бульвара Батиньоль.  Летом  столики  стоят
прямо на тротуаре, и я сажусь за один из них.  Уже  вечер.  Я  жду  Дениз.
Последние лучи солнца задерживаются на фасаде и стеклянной крыше гаража на
той стороне Римской улицы, у самых железнодорожных путей.
   Вдруг я вижу его - он пересекает бульвар.
   На нем белый костюм, в правой руке - трость с набалдашником. Он  слегка
прихрамывает. Он идет под деревьями, в сторону площади Клиши, и я провожаю
глазами его прямой белый силуэт. Он уменьшается, уменьшается  и,  наконец,
исчезает. Я отпиваю глоток воды с мятным сиропом и думаю:  зачем  он  туда
направляется? На какое свидание?
   Дениз часто опаздывала. Она работала - теперь я все вспоминаю благодаря
белому силуэту, удаляющемуся  от  меня  по  бульвару,  -  она  работала  у
модельера, на улице Ла  Боэси:  это  был  худой  блондин,  потом  он  стал
знаменитостью, но в то время только начинал. Я помню его имя -  Жак  -  и,
если наберусь терпения, отыщу и фамилию в старых Ботгенах у  Хютте.  Улица
Ла Боэси...
   Иногда она подходила к моему столику на террасе кафе уже затемно, но  я
не сердился на нее, я мог бы просидеть еще долго, попивая мятную  воду.  Я
предпочитал ждать здесь,  в  кафе,  а  не  в  маленькой  квартирке  Дениз,
неподалеку отсюда. Девять  часов.  Он,  как  обычно,  пересекает  бульвар.
Кажется, что  его  костюм  фосфоресцирует.  Как-то  вечером  они  с  Дениз
обменялись несколькими словами там, под деревьями. В ослепительной белизне
его костюма, в смуглом бульдожьем лице и иссиня-зеленой листве было что-то
летнее и призрачное.
   Мы с Дениз направлялись в обратную сторону, по бульвару Курсель. Париж,
по которому мы шагали вдвоем, в то время был таким же летним и призрачным,
как фосфоресцирующий костюм Скуффи.  Мы  плыли  по  этой  ночи,  напоенной
ароматом бирючин, видневшихся за оградой парка  Монсо.  Машин  было  очень
мало. Тихо зажигались никому не нужные в этот час красные и зеленые  огни,
и их чередующиеся сигналы были плавны и размеренны, как покачивание пальм.
   Почти в самом конце авеню Гош, перед площадью Звезды,  неизменно  горел
свет в больших окнах на втором этаже  особняка,  принадлежавшего  когда-то
сэру Базилю Захарову. Позже, а может, уже  тогда  я  часто  поднимался  на
второй этаж этого особняка. Множество кабинетов, и в них множество  людей.
Одни  разговаривали,  сбившись  группками,  другие   лихорадочно   крутили
телефонные диски. Бесконечные хождения взад-вперед. И все эти люди даже не
снимали пальто. Почему какие-то сцены из прошлого  проступают  внезапно  с
такой фотографической четкостью?
   Мы ужинали неподалеку от авеню Виктора Гюго в баскском ресторане. Вчера
вечером я пытался найти его, но безуспешно. А ведь я  обошел  весь  район.
Этот ресторан находился на углу двух тихих, спокойных улиц, перед ним была
терраса под красно-зеленым  холщовым  навесом,  огражденная  растениями  в
кадках. На  террасе  полно  народу.  Я  слышу  гул  голосов,  позвякивание
бокалов, вижу внутри ресторана стойку из  красного  дерева  и  над  ней  -
длинную фреску с пейзажем Серебряного берега. У меня в памяти  сохранились
и какие-то лица. Помню худого  высокого  блондина  с  улицы  Ла  Боэси,  у
которого работала Дениз, - он иногда садился на минутку к нам  за  столик.
Брюнета с усиками, рыжеволосую женщину, еще одного блондина, кудрявого,  -
он не переставая смеялся, - но, увы... я не  могу  соотнести  эти  лица  с
именами... Лысый череп бармена, готовившего коктейль, секрет которого  был
известен ему одному. Достаточно было бы вспомнить название коктейля -  так
же назывался и ресторан, - чтобы ожили  и  другие  воспоминания,  но  как?
Вчера вечером я кружил по этим улицам, прекрасно зная, что они те же,  что
и прежде, и  все-таки  не  узнавал  их.  И  дома,  и  ширина  тротуара  не
изменились, но в те времена освещение было другим и что-то иное  витало  в
воздухе...
   Мы возвращались той же  дорогой.  Часто  ходили  в  кинотеатр  в  нашем
квартале -  его  я  нашел:  "Руаяль-Вилье",  на  площади  Левис.  Площадь,
скамейки, афишная тумба и деревья мне больше помогли узнать это место, чем
фасад кинотеатра.
   Если бы мне удалось вспомнить фильмы, которые мы тогда смотрели, я бы с
точностью определил, какие это были годы, но у меня в  памяти  сохранились
лишь смутные образы. Санки, скользящие по снегу. Каюта на теплоходе,  куда
входит мужчина в смокинге, силуэты танцующих за стеклянной дверью...
   Мы возвращаемся  на  Римскую  улицу.  Вчера  вечером  я  прошел  ее  до
девяносто седьмого дома и, мне кажется,  испытал,  как  и  в  те  времена,
чувство тревожного страха при виде решеток, железнодорожных путей и, по ту
сторону, рекламы "ДЮБОННЕ", закрывавшей стену одного из домов, ее краски с
тех пор, наверное, поблекли.
   Отель "Чикаго" - номер 99 - уже не отель "Чикаго", но у конторки портье
никто не мог мне сказать, когда именно его переименовали. Впрочем, это  не
имеет значения.
   Девяносто седьмой - длинный  дом.  Раз  Скуффи  жил  на  шестом  этаже,
квартира Дениз, находившаяся под ним, была на пятом. С левой или с  правой
стороны? Вдоль фасада не меньше двенадцати  окон  на  каждом  этаже,  там,
наверное, по две-три квартиры. Я долго смотрю на этот дом в надежде узнать
балкон, форму окна или ставни. Нет, ничто здесь не пробуждает мою память.
   Лестница  тоже.  Перила  уже  не  те,  что  сверкают   медью   в   моих
воспоминаниях. Двери квартир не из темного  дерева.  А  главное,  свет  на
площадке лишен той дымки, из которой тогда возникало загадочное  бульдожье
лицо Скуффи. Спрашивать консьержку не имеет  смысла.  У  нее  это  вызовет
подозрение, а кроме того, консьержки меняются, как и все на свете.
   Жила ли еще Дениз в этом доме, когда убили  Скуффи?  Такое  трагическое
происшествие не могло пройти незамеченным, если мы находились этажом ниже.
Но в моей памяти не осталось ни малейшего следа. Наверное,  Дениз  недолго
прожила на Римской улице, может, всего несколько месяцев.  Жил  ли  я  там
тоже? Или у меня было какое-то другое пристанище в Париже?
   Помню,  как-то  ночью  мы  вернулись  очень  поздно.  Скуффи  сидел  на
ступеньке,  он  опирался  подбородком  на  руки,  обхватившие  набалдашник
трости. Он весь как-то обмяк, в бульдожьем взгляде сквозило  отчаяние.  Мы
остановились возле него. Он нас не видел. Мы пробовали заговорить  с  ним,
помочь ему подняться к себе, но он был  неподвижен,  как  восковая  кукла.
Лампочка погасла,  выделялось  только  белое  фосфоресцирующее  пятно  его
костюма.
   Все это, наверное, было  в  самом  начале,  когда  мы  с  Дениз  только
познакомились.



        25

   Я повернул выключатель, но,  вместо  того  чтобы  выйти  из  Агентства,
остался стоять в темноте. Потом снова зажег свет и снова погасил. Зажег  в
третий раз. И погасил. Это движение что-то  пробуждало  во  мне:  я  видел
себя, зажигающего свет в какой-то комнате, размером с эту, но когда - я не
мог определить. И жест этот я повторял каждый вечер, в один и тот же час.
   Отблески фонаря с авеню Ньель падали на стол и кресло Хютте. И тогда, в
то время, я так же застывал на мгновение,  погасив  свет,  как  будто  мне
страшно было выйти. В глубине, у стены, в той комнате  стоял  застекленный
книжный шкаф, рядом  -  камин  из  серого  мрамора,  увенчанный  зеркалом,
письменный стол с многочисленными ящиками и диван у  окна,  на  который  я
обычно  ложился,  чтобы  почитать.  Окна  выходили  на  безлюдную   улицу,
обсаженную деревьями.
   В   этом   небольшом    особняке    располагалась    миссия    какой-то
латиноамериканской страны. Не помню уже, что  за  пост  я  там  занимал  и
почему у меня был отдельный кабинет. Мужчина и женщина - я мало общался  с
ними - занимали соседние со мной кабинеты, и я слышал, как они печатали на
машинке.
   Приходившие ко мне довольно редкие посетители просили выдать им визы. Я
вспомнил это внезапно, когда рылся в коробке из-под печенья, полученной от
садовника в Вальбрезе, и наткнулся на паспорт Доминиканской  Республики  и
фотокарточки  для  удостоверения  личности.  Но  я  работал  там,  замещая
кого-то. Консула? Советника? Я звонил ему, чтобы получить инструкции.  Кто
это был?
   Но прежде всего, где находилась эта миссия? Я в течение нескольких дней
ходил по XVI округу, потому что возникшая в моей памяти  безлюдная  улица,
обсаженная деревьями,  напоминала  улочки  этого  района.  Я  был  подобен
колдуну-водоискателю, следящему за малейшим подрагиванием своего  прутика.
Я останавливался в начале каждой улицы, надеясь, что при виде  деревьев  и
домов во мне что-то дрогнет. И вроде бы я почувствовал это  на  углу  улиц
Молитор и Мирабо - внезапно  у  меня  появилась  уверенность,  что  каждый
вечер, выходя из миссии, я оказывался где-то здесь.
   В темноте я шел по  коридору,  который  вел  к  лестнице,  слышал  стук
пишущей машинки и просовывал голову в дверь. Мужчины уже не было,  женщина
сидела в одиночестве перед своей машинкой. Я прощался с ней.  Она  бросала
печатать и оборачивалась. Красивая брюнетка - я помню ее тропически  яркое
лицо. Она говорила мне что-то по-испански, улыбалась и  вновь  принималась
за работу. Постояв немного в вестибюле, я наконец решался выйти.
   И я убежден, что шел по улице Мирабо, такой прямой, темной и пустынной,
что я прибавлял шагу, боясь быть замеченным, - кроме меня, там не было  ни
одного прохожего. Ниже, на углу  Версальской  авеню,  еще  светились  окна
кафе.
   Бывало, я шел и в обратном направлении, углубляясь в тихие улочки Отея.
Там я чувствовал себя в безопасности. В конце концов я  выходил  на  шоссе
Мюэтт. Я помню высокие дома на бульваре Эмиль-Ожье и улицу справа, куда  я
сворачивал. На первом этаже в окне с матовым стеклом, как в  зубоврачебных
кабинетах, всегда горел свет. Дениз ждала  меня  чуть  дальше,  в  русском
ресторане.
   Я все время перечисляю бары  и  рестораны,  но,  если  бы  хоть  где-то
изредка не возникали таблички с названием улицы  или  сверкающая  вывеска,
как бы я находил дорогу?
   К ресторану примыкал сад, окруженный стенами. Оттуда  в  дверной  проем
был виден зал, затянутый красным бархатом. Было еще совсем  светло,  когда
мы садились за столик в саду. Музыкант  играл  на  цитре.  Звучание  этого
инструмента, зеленый сумрак сада, запах листвы, доносившийся, наверное, из
Булонского леса - он был совсем рядом, - все это тоже вбирала в себя тайна
и печаль тех лет. Я пытался найти  этот  русский  ресторан.  Тщетно.  Сама
улица Мирабо не изменилась. В те вечера, когда я  допоздна  засиживался  в
миссии, я возвращался по Версальской авеню. Я мог бы спуститься  в  метро,
но  предпочитал   пройтись   по   свежему   воздуху.   Набережная   Пасси.
Бирхакеймский мост. Потом Нью-Йоркская авеню, по  которой  я  шел  недавно
вместе с Уолдо Блантом, и теперь я понимаю, почему у меня  тогда  защемило
сердце. Не отдавая себе отчета, я ступал по давним своим  следам.  Сколько
раз проходил я по Нью-Йоркской авеню... Площадь Альма, первый оазис. Потом
деревья и свежесть аллеи Королевы. Остается еще пересечь площадь Согласия,
и я у цели. Улица Руаяль. Я  поворачиваю  направо,  на  улицу  Сент-Оноре.
Налево - улица Камбон.
   На улице Камбон ни одного огонька, только лиловатое мерцание,  наверное
от витрины. Я слышу, как отдается звук моих шагов по тротуару. Я  один.  И
снова меня охватывает страх, тот страх, который я  испытывал  всякий  раз,
спускаясь по улице Мирабо, - страх, что меня заметят, остановят, потребуют
документы. Было бы обидно - за несколько десятков метров до конечной цели.
Только не бежать. Идти спокойно, ровным шагом.
   Отель "Кастилия". Я открываю дверь. У конторки никого нет. Я прохожу  в
маленькую гостиную, чтобы перевести дух, отереть пот со лба. В эту ночь  я
снова избежал опасности. Наверху меня ждет она. Она одна  ждет  меня,  она
одна заметила бы мое исчезновение в этом городе.
   Номер с бледно-зелеными стенами. Красные занавеси задернуты.  Слева  от
постели горит ночник. Я слышу пряный аромат ее духов, и я не вижу  ничего,
кроме веснушек на ее коже и родинки на правом боку.



        26

   Часам к семи он с сыном возвращается с пляжа - это время суток он любил
больше всего. Он держал мальчика за руку, или тот бежал впереди.
   Улица была безлюдна, по тротуару скользили последние лучи  солнца.  Они
шли вдоль аркад, и мальчик  всякий  раз  застывал  перед  кондитерской  "У
королевы Астрид". А он разглядывал витрины книжного магазина.
   В тот вечер его внимание привлекла одна книга, выставленная в  витрине.
В заглавии, напечатанном гранатовыми буквами, было  слово  "Кастилия",  и,
пока он шел под аркадами, сжимая руку сына, а тот веселился,  перепрыгивая
через солнечные лучи, бороздившие тротуар, это слово "Кастилия" воскресило
в его памяти отель в Париже, неподалеку от улицы Фобур-Сент-Оноре.
   Когда-то, очень давно, один  человек  назначил  ему  свидание  в  отеле
"Кастилия". Он уже встречался с ним в особняке на авеню Гош, где толпились
эти странные люди, которые, понизив голос,  обделывали,  видимо,  какие-то
свои дела. Этот человек предложил ему два брильянтовых  браслета  и  зажим
для  галстука,  потому  что  хотел  бежать  из  Франции.  Он  оставил  ему
драгоценности, уложенные в кожаный футляр, они договорились встретиться на
следующий день вечером в отеле "Кастилия", где тот жил.
   Он вспомнил гостиничный холл с конторкой портье, рядом - крошечный  бар
и сад, обнесенный стеной с зеленой  решеткой  поверху.  Швейцар  позвонил,
чтобы предупредить о его приходе, и назвал номер комнаты.
   Его вчерашний знакомый лежал на кровати  с  сигаретой  во  рту.  Он  не
втягивал дым, а нервно выбрасывал его плотными облачками. Высокий брюнет -
накануне, на авеню Гош, он представился как "бывший торговый атташе  одной
из латиноамериканских миссий". Но назвал только свое имя - Педро.
   Педро присел на край кровати и улыбнулся ему робкой улыбкой.  Почему-то
он испытывал симпатию к этому Педро, хотя совсем его  не  знал.  Казалось,
тот чувствует себя в гостиничном номере как в западне. Он тут же  протянул
Педро конверт с деньгами. Накануне ему удалось перепродать  драгоценности,
получив большую прибыль. "Вот, - сказал он,  -  я  добавил  к  условленной
сумме половину прибыли". Педро поблагодарил его и  сунул  конверт  в  ящик
ночного столика.
   В эту минуту он заметил, что дверца шкафа напротив кровати  приоткрыта.
На плечиках висели платья и меховая  шубка.  Значит,  Педро  жил  здесь  с
женщиной. И он снова подумал, что положение Педро  и  этой  женщины  было,
наверное, весьма ненадежным.
   Педро, который уже снова лежал, закурил следующую сигарету. Он, видимо,
почувствовал к нему доверие, потому что сказал:
   - Я все реже решаюсь выходить на улицу... - И даже прибавил:  -  Иногда
мне бывает так страшно, что я весь день не встаю с постели...
   Прошло уже столько лет, а он все еще  слышит  две  эти  фразы,  которые
Педро произнес глухим голосом. Он не нашелся, что  ответить.  И  вышел  из
положения каким-то общим замечанием, вроде: "В странное все-таки время  мы
живем".
   Тогда Педро вдруг сказал:
   - Я, кажется, нашел способ уехать из Франции... Когда есть деньги,  все
возможно...
   Он вспомнил, что за окнами кружились  крохотные  снежинки,  похожие  на
дождевые капли... И от этого падающего снега, и ночи, и тесного номера ему
стало трудно дышать. Можно ли еще бежать куда-то, даже имея деньги?
   -  Да,  -  прошептал  Педро.  -  У  меня  есть  возможность  попасть  в
Португалию... Через Швейцарию...
   При слове "Португалия" он тут же представил себе зеленый океан, солнце,
оранжад, который потягиваешь через соломинку, сидя под тентом. Быть  может
- кто знает? - подумал он в ту минуту, мы когда-нибудь встретимся с Педро,
летом,  в  кафе,  в  Лиссабоне  или  Эшториле...   Будем   наливать   себе
сельтерскую, небрежно нажимая  на  рычажок  сифона...  И  какими  далекими
покажутся тогда жалкий номер  в  отеле  "Кастилия",  снег,  тьма,  мрачный
зимний Париж и все  эти  перепродажи,  чтобы  как-то  вырваться  отсюда...
Уходя, он сказал Педро: "Удачи вам".
   Что стало с Педро? Ему хотелось, чтобы этот человек, которого он  видел
всего два раза в жизни много лет назад, чувствовал себя так же  покойно  и
счастливо, как он  сегодня,  в  тихий  летний  вечер,  гуляя  с  ребенком,
перескакивающим через последние солнечные блики на тротуаре.



        27

   "Дорогой Ги, спасибо Вам за письмо. Мне очень хорошо в Ницце.  Я  нашел
старую русскую церковь на улице Лоншан, куда меня  часто  водила  бабушка.
Это  было  в  тот  самый  год,  когда  я  пристрастился  к  теннису  вслед
за-шведским королем Густавом... В Ницце  каждый  закоулок  напоминает  мне
детство.
   В этой русской церкви есть комната, уставленная застекленными  книжными
шкафами. Посередине - большой стол  вроде  бильярдного  и  старые  кресла.
Каждую среду бабушка приходила сюда за книгами, и я увязывался за ней.
   Книги были конца XIX века. Да и комната  сохраняла  очарование  читален
того времени. Я провожу в ней  долгие  часы,  читая  по-русски,  хотя  уже
подзабыл язык.
   Вдоль церкви тянется тенистый сад с высокими пальмами и эвкалиптами.  И
среди этих тропических  деревьев  вдруг  возникает  береза  с  серебристым
стволом. Я думаю, ее посадили здесь,  чтобы  напомнить  нам  нашу  далекую
Россию.
   Как  мне  сознаться  Вам,  дорогой  Ги,  что  я   добиваюсь   должности
библиотекаря? Если все получится - а я на это очень уповаю,  -  мне  будет
приятно принять Вас в местах моего детства.
   После всех превратностей судьбы (я не осмелился сказать священнику, что
был частным детективом) я возвращаюсь к своим истокам.
   Вы были правы, в жизни важно не будущее, а прошлое.
   Что касается Вашей просьбы, то мне кажется, разумнее  всего  Вам  будет
прибегнуть к помощи "Розыска по заявлению родственников". Я тут же написал
де Сверту, который по роду  своей  деятельности  может  ответить  на  Ваши
вопросы. Он без промедления вышлет Вам все собранные сведения.
   Ваш Хютте.
   P.S. По поводу так называемого Олега де Вреде, личность которого нам до
сих пор не удавалось установить, хочу  сообщить  Вам  хорошие  новости:  с
ближайшей почтой  Вы  получите  письмо  с  некоторыми  данными  о  нем.  Я
порасспросил наудачу нескольких стариков из русской колонии в Ницце -  мне
казалось, что в фамилии Вреде есть что-то русское или остзейское, -  и  по
счастливой случайности напал на мадам Каган, у  которой  это  имя  вызвало
кое-какие воспоминания. Дурные, честно говоря, которые  она  предпочла  бы
вычеркнуть из своей памяти, но она обещала мне написать Вам  и  рассказать
все, что знает".



        28

   "Объект: КУДРЕЗ, Дениз Иветт.
   Родилась: в Париже, 21 декабря 1917-го, от Поля  Кудреза  и  Генриэтты,
урожденной Богарт.
   Подданство: французское.
   3 апреля 1939-го в мэрии XVII округа  зарегистрировала  брак  с  Джимми
Педро Стерном, родившимся  30  сентября  1912  г.  в  Салониках  (Греция),
греческим подданным.
   Мадемуазель Кудрез проживала по следующим адресам:
   Аустерлицкая набережная, 9, Париж (XIII);
   Римская улица, 97, Париж (XVII);
   Отель "Кастилия", ул. Камбон, Париж (VIII);
   ул. Камбасерес, 10-бис, Париж (VIII).
   Мадемуазель Кудрез позировала фотографам журналов под именем Мут.
   Потом работала манекенщицей у Ж.Ф., ул.  Ла  Боэси,  32;  в  дальнейшем
стала компаньонкой некоего Ван Аллена, голландского подданного, открывшего
ателье мод на сквере Оперы,  6,  Париж  (IX),  в  апреле  1941  г.  Ателье
просуществовало недолго - оно закрылось в январе 1945-го.
   Мадемуазель Кудрез исчезла, пытаясь тайно  пересечь  франко-швейцарскую
границу в феврале 1943-го. Расследование, проведенное  в  Межеве  (Верхняя
Савойя) и Аннемассе (Верхняя Савойя), не дало никаких результатов".



        29

   "Объект: СТЕРН, Джимми Педро.
   Родился: в Салониках (Греция), 30 сентября 1912-го, от Джорджа Стерна и
Джювии Сарано.
   Подданство: греческое.
   3 апреля 1939 г. в мэрии XVII округа зарегистрировал брак с Дениз Иветт
Кудрез, французской подданной.
   Где месье Стерн жил во Франции, неизвестно.
   Сохранилась лишь гостиничная карточка, датированная  февралем  1939-го,
где указано, что некий месье Джимми Педро Стерн проживал в  это  время  по
адресу:
   Отель "Линкольн", ул. Байар, 24, Париж (VIII).
   Тот же адрес фигурирует в акте бракосочетания в мэрии XVII округа.
   Отеля "Линкольн" более не существует.
   На карточке отеля "Линкольн" стояло:
   Имя: СТЕРН, Джимми Педро.
   Адрес: улица Темных Лавок, 2, Рим (Италия).
   Профессия: маклер.
   Месье Джимми Педро Стерн исчез в 1940 году".



        30

   "Объект: МАКЭВОЙ, Педро.
   Было очень трудно собрать какие-либо сведения о месье Педро  Макэвое  -
как в префектуре полиции, так и в адресном столе.
   Нам  сообщили,  что  некий  Педро  Макэвой,   подданный   Доминиканской
Республики, работал в Доминиканской миссии в Париже и проживал  в  декабре
1940 года на бульваре Жюльен-Потен, 9, в Нейи-сюр-Сен.
   В дальнейшем его следы теряются.
   Судя по всему, месье Педро Макэвой покинул Францию во  время  последней
войны.
   Возможно  также,  что  этот  человек  пользовался  чужим   именем   или
фальшивыми документами, как нередко случалось в те годы".



        31

   День рождения Дениз. В тот зимний вечер в Париже шел снег,  но  тут  же
таял, превращаясь в грязь. Людей поглощало метро, они торопливо шагали  по
улицам. На Фобур-Сент-Оноре сверкали витрины. Приближалось Рождество.
   Я зашел к ювелиру - я так и вижу лицо этого человека. Его бороду,  очки
с дымчатыми стеклами. Я купил Дениз кольцо. Когда  я  вышел  из  магазина,
снег падал по-прежнему. Я испугался, что Дениз не придет  на  свидание,  и
тогда впервые мне пришло в голову, что мы можем потерять друг друга в этом
городе, среди снующих в спешке теней.
   Но я уже не помню, звали меня в тот вечер Джимми или Педро,  Стерн  или
Макэвой.



        32

   Вальпараисо. Она стоит на задней площадке трамвая, около окна,  зажатая
в толпе  пассажиров,  между  человечком  в  темных  очках  и  черноволосой
женщиной с лицом мумии, пахнущей фиалковыми духами.
   Скоро они все сойдут на остановке у  площади  Эчауррен,  и  она  сможет
сесть. Она только два раза в неделю  ездит  в  Вальпараисо  за  покупками,
потому что живет на холмах, в квартале Серро Алегре. Она снимает там  дом,
в котором открыла балетную школу.
   Она не жалеет, что покинула Париж пять лет  назад,  -  после  того  как
сломала ногу в щиколотке и узнала, что больше не сможет  танцевать.  Тогда
она  решила  уехать  и  порвать  со  всем,  что  было  ее  жизнью.  Почему
Вальпараисо? Потому что здесь у нее был хоть один знакомый - бывший танцор
балетной труппы Куэваса.
   Она не собирается возвращаться в Европу. Она  навсегда  останется  жить
там, на холмах, будет давать уроки в своей балетной школе и в конце концов
забудет старые фотографии, висящие на стенах,  -  фотографии  тех  времен,
когда она была в труппе полковника Базиля.
   Она редко вспоминает о своей жизни до несчастного случая. В  ее  голове
все смешалось. Она путает имена, места, даты. И все же  одно  воспоминание
неизменно всплывает в ее голове, два раза в неделю, всегда в одно и то  же
время, в одном и том же месте, - воспоминание более четкое, чем остальные.
   Это случается, когда трамвай, как и сегодня вечером, останавливается  в
нижней части проспекта Эррасурис. Тенистый, обсаженный деревьями проспект,
полого поднимающийся вверх, напоминает ей улицу  в  Жуи-ан-Жоза,  где  она
жила в детстве. У нее перед  глазами  стоит  дом  на  углу  улицы  Доктора
Курцена, плакучая ива, белая ограда, протестантский храм  напротив  и  там
внизу - ресторанчик "Робин Гуд".  Она  помнит  одно  воскресенье,  так  не
похожее на все прочие, когда за ней приехала ее крестная.
   Она ничего не знает об этой женщине и помнит только ее имя -  Дениз.  У
нее была машина  с  открытым  верхом.  В  то  воскресенье  ее  сопровождал
темноволосый мужчина. Они втроем ели мороженое  и  катались  на  лодке,  а
вечером, возвращаясь в Жуи-ан-Жоза, остановились на ярмарке.  Она  с  этой
Дениз, своей крестной, каталась на  автоскутере,  а  темноволосый  мужчина
смотрел на них.
   Она хотела бы знать о них больше. Их имена и фамилии. Где они жили? Что
с ними стало? Она всегда задает себе эти вопросы,  пока  трамвай  едет  по
проспекту Эррасурис, поднимаясь к кварталу Серро Алегре.



        33

   В тот вечер я сидел за столиком в баре при бакалейной лавке, куда  меня
когда-то привел Хютте, - она находилась прямо напротив Агентства, на авеню
Ньель. На полках за стойкой разложены экзотические продукты: разные  сорта
чая,  рахат-лукум,  варенье  из  розовых  лепестков,  балтийская   сельдь.
Завсегдатаи бара, бывшие жокеи, вспоминали  былое,  показывая  друг  другу
старые,  замызганные  фотографии  лошадей,  давно  уже  не  участвующих  в
скачках.
   Двое мужчин у стойки разговаривали вполголоса. Один из них был в пальто
цвета палых листьев, доходившем  ему  почти  до  пят.  Как  и  большинство
посетителей, он был невысокого роста. Он повернулся, вероятно,  для  того,
чтобы посмотреть на часы, висевшие над входной дверью, и его  взгляд  упал
на мое лицо.
   Он смертельно побледнел. И уставился на меня,  разинув  рот,  вытаращив
глаза.
   Нахмурившись, он  медленно  подошел  ко  мне.  Остановился  перед  моим
столиком.
   - Педро...
   Он помял ткань моего пиджака у плеча.
   - Педро, это ты? - Я не  решался  ответить.  Он,  видимо,  смутился.  -
Простите, - сказал он. - Вы не Педро Макэвой?
   - Да, - сказал я быстро. - А что?
   - Педро, ты... ты не узнаешь меня?
   - Нет.
   Он сел напротив.
   - Педро... Я... Я Андре Вилдмер... - Он был потрясен. Он взял  меня  за
руку. - Андре Вилдмер... Жокей... Ты меня не помнишь?
   - Извините, - сказал я. - У меня провалы в  памяти.  Когда  мы  с  вами
встречались?
   - Но... ты же прекрасно знаешь... Я, Фредди...
   Это имя словно током ударило меня. Жокей. Бывший садовник  в  Вальбрезе
рассказывал мне про какого-то жокея.
   - Странно,  -  сказал  я.  -  Один  человек  говорил  мне  о  вас...  В
Вальбрезе...
   Глаза его увлажнились. Из-за того, что  он  был  навеселе?  Или  просто
разволновался?
   - Но послушай, Педро... Ты что, не помнишь, как мы с  Фредди  ездили  в
Вальбрез?..
   - Смутно. Садовник в Вальбрезе мне как раз про это рассказывал...
   - Педро... но, значит, ты жив?
   Он крепко сжал мне руку. До боли.
   - Да. А что?
   - Ты... ты в Париже?
   - Да. А что тут такого?
   Он смотрел на меня потрясенный. Ему трудно было поверить,  что  я  жив.
Что же все-таки произошло?
   Как бы мне хотелось все наконец узнать, но он, видимо, не решался прямо
заговорить об этом.
   - Я... Я живу в Живерни... в департаменте Уаза... - сказал он.  -  И...
редко приезжаю в Париж... Выпьешь что-нибудь, Педро?
   - "Мари Бризар".
   - Идет, я тоже.
   Он сам, не торопясь, разлил ликер в рюмки, и я подумал, что он  нарочно
тянет время.
   - Педро... Так что же произошло?
   - Когда?
   Он разом осушил рюмку.
   - Когда вы с Дениз пытались перейти швейцарскую границу.
   Что я мог ему ответить?
   -  Мы  так  и  не  получили  от  вас  никаких  вестей.   Фредди   очень
беспокоился... - Он снова наполнил рюмку. - Мы решили, что вы  заблудились
в этих снегах...
   - Не стоило волноваться, - сказал я.
   - А что с Дениз?
   Я пожал плечами.
   - Вы хорошо помните Дениз? - спросил я.
   - Что ты, Педро, конечно... И потом, почему ты со мной на "вы"?
   - Извини, старик, - сказал я. -  Последнее  время  я  что-то  в  плохой
форме... Пытаюсь вспомнить те годы... Но все как в тумане...
   - Понимаю. Это было так давно... Ты помнишь свадьбу Фредди?
   Он улыбнулся.
   - Не очень.
   - В Ницце... Когда они с Гэй поженились...
   - С Гэй Орловой?
   - Ну разумеется, с Гэй Орловой... На ком еще он мог жениться!
   Он был явно огорчен, что свадьба  Фредди  не  вызвала  у  меня  никаких
воспоминаний.
   -  В  Ницце...  В  русской  церкви...   Венчание...   Без   гражданской
регистрации...
   - В какой русской церкви?
   - В маленькой церквушке с садом...
   В той,  о  которой  говорит  в  своем  письме  Хютте?  Бывают  все-таки
загадочные совпадения...
   - Ну конечно, - сказал я,  -  конечно...  русская  церквушка  на  улице
Лоншан, с садом и приходской библиотекой...
   - Так, значит, ты помнишь? Мы четверо были свидетелями... Держали венцы
над головами Гэй и Фредди...
   - Четверо?
   - Ну да... ты, я, дед Гэй...
   - Старик Джорджадзе?
   - Ну да, Джорджадзе...
   Фотография, где я снят  в  обществе  Гэй  и  старого  Джорджадзе,  была
наверняка сделана по этому случаю. Надо ему показать ее...
   - А четвертый свидетель был твой друг Рубироза...
   - Кто?
   - Твой друг Рубироза... Порфирио... Доминиканский дипломат...
   Он улыбнулся, вспомнив этого Порфирио Рубирозу. Доминиканский дипломат.
Может, именно его я замещал в миссии.
   - Потом мы пошли к старику Джорджадзе...
   Я вдруг увидел, как мы идем по Ницце в полдень, по обсаженной платанами
улице. Светит солнце.
   - И Дениз была там?
   Он пожал плечами:
   - Конечно... Нет, ты действительно ничего не помнишь...
   Мы все семеро - жокей, Дениз, я, Гэй Орлова, Фредди, Рубироза и  старый
Джорджадзе - беспечно шагаем по Ницце. В белых костюмах.
   - Джорджадзе жил в угловом доме, у самого Эльзас-Лотарингского сада.
   Пальмы, возносящиеся высоко в небо. Дети,  съезжающие  с  горки.  Белый
фасад дома с оранжевыми холщовыми шторами. Наш смех на лестнице.
   - Вечером твой друг Рубироза, чтобы отпраздновать  свадьбу,  повез  нас
ужинать в Эден-Рок... Ну что, вспоминаешь?
   Он перевел дух, словно после тяжелой физической работы. Его,  казалось,
изнурили воспоминания об этом дне, когда венчались Фредди  и  Гэй  Орлова,
дне, полном солнца и беззаботности, который был, наверное, одним из лучших
дней нашей юности.
   - В общем, - сказал я, - мы с тобой так давно знаем друг друга...
   - Да... Но сначала я познакомился с Фредди... Был жокеем у его  деда...
Недолго, к сожалению... Старик все потерял...
   - А Гэй Орлова... ты знаешь, что...
   - Знаю... Я жил совсем рядом с ней... У сквера Алискан...
   Большой  дом,  окна,  из  которых  Гэй  Орловой  открывался,  наверное,
прекрасный вид на скаковое поле Отея. Уолдо Блант, ее первый муж,  сказал,
что она покончила с собой, боясь старости. Я думаю, она часто смотрела  из
окна на эти скачки. Ежедневно  после  полудня  по  нескольку  раз  десяток
лошадей берут старт, мчатся по полю ипподрома  и,  случается,  падают,  не
сумев  перемахнуть  через  барьер.  Но  и  тем,  кому  удается  преодолеть
препятствия, не суждено долго бегать, всего месяц-другой, пока они тоже не
исчезнут навсегда. Тут нужны все  новые  и  новые  лошади,  они  вытесняют
старых. И без конца повторяется одно и то же - предельные усилия,  которые
кончаются ничем. Такое зрелище неминуемо вызывает тоску и отчаяние, и, кто
знает, может, именно потому, что Гэй Орлова жила так близко  от  скакового
поля, она... Я хотел спросить Андре Вилдмера, что он об этом думает. Он-то
должен понимать. Жокей как-никак.
   - Грустно это все, - сказал он. - Гэй была шикарная девочка...
   Он наклонился и приблизил свое лицо к моему. У него была красная  рябая
кожа и карие глаза. Правую щеку до самого подбородка рассекал шрам. Волосы
каштановые, только надо лбом зачесана назад седая прядь.
   - А ты, Педро...
   Но я не дал ему закончить фразу.
   - Ты знал меня, когда я жил в Нейи, на улице Жюльен-Потен? - спросил  я
наугад, ибо хорошо помнил адрес, указанный на карточке Педро Макэвоя.
   - Когда ты жил у Рубирозы?.. Ну конечно...
   Опять этот Рубироза.
   - Мы часто приходили туда с Фредди... Пьянки были каждый вечер...
   Он рассмеялся:
   - Твой друг Рубироза заказывал оркестр... до шести утра... Помнишь  две
мелодии, которые он нам всегда играл на гитаре?
   - Нет.
   - "El  Reloj"  ["Часы"  (исп.)]  и  "Tu  me  acostumbraste"  ["Ты  меня
приручаешь"  (исп.)].  Чаще  всего  "Tu  me  acostumbraste".  -  Он   стал
насвистывать первые такты. - Ну?
   - Да... да... вспоминаю... - сказал я.
   - Вы достали мне доминиканский паспорт... Но он мне не пригодился...
   - Ты бывал у меня в миссии? - спросил я.
   - Да... Когда ты вручил мне паспорт.
   - Так и не пойму, что я делал в этой миссии.
   - Не знаю... Ты однажды сказал мне, что служишь кем-то вроде  секретаря
Рубирозы и что для тебя это хорошее  укрытие...  Как  печально,  что  Руби
погиб в той автомобильной катастрофе...
   Да, печально. Еще один свидетель, которого я не смогу расспросить.
   - Скажи мне, Педро... Как  твое  настоящее  имя?  Я  просто  сгорал  от
любопытства... Фредди говорил, что тебя зовут не Педро Макэвой... Это Руби
добыл тебе фальшивые документы...
   - Мое имя? Я сам был бы не прочь его узнать.
   И я улыбнулся, чтобы он мог принять это за шутку.
   - Фредди-то знал, вы ведь дружили еще  в  коллеже...  Вы  мне  все  уши
прожужжали про коллеж Луизы...
   - Коллеж?..
   - Луизы... Ты же прекрасно знаешь... Нечего  дурака  валять...  Любимая
ваша история, как твой отец приехал  за  вами  на  машине...  Он  разрешил
Фредди сесть за руль, хотя у того еще не было прав... Вы мне раз  сто  это
рассказывали...
   Он покачал головой. Значит, у меня был отец, который приезжал за мной в
коллеж Луизы. Интересная подробность.
   - А ты? - спросил я. - По-прежнему с лошадьми?
   - Я теперь обучаю верховой езде, устроился в одном манеже в Живерни...
   Он сказал это так серьезно, что я удивился.
   -  Ты  ведь  знаешь,  после  того  несчастного  случая   все   полетело
кувырком... - Какого несчастного случая? Я не решался  спросить  его...  -
Когда я поехал с вами в Межев - с тобой, Дениз, Фредди и Гэй, дела уже шли
не очень-то... Я потерял место  тренера...  Они  испугались  того,  что  я
англичанин... Им нужны были только французы...
   Англичанин? Да. Он говорил с легким акцентом, которого  до  сих  пор  я
почти не замечал. У меня глухо забилось  сердце,  когда  он  произнес  это
слово "Межев".
   - Странная все-таки была идея - отправиться в Межев, верно?  -  рискнул
я.
   - Почему странная? Мы не могли поступить иначе...
   - Думаешь?
   - Это было надежное место... В Париже становилось слишком опасно...
   - Ты правда так думаешь?
   - Ну, Педро, вспомни же... Проверки документов шли одна за другой...  Я
англичанин... Фредди жил с английским паспортом...
   - С английским...
   - Ну да... Семья Фредди была родом с  острова  Маврикий...  Да  и  твое
положение было не лучше... А выданные нам доминиканские  паспорта  уже  не
могли нас прикрыть... Вспомни... Твой друг Рубироза сам...
   Я не расслышал окончания фразы. Мне показалось, он потерял голос.
   Он отпил ликер, и в эту минуту в бар вошли четыре человека,  постоянные
клиенты, все бывшие жокеи. Я их узнал, я часто слушал их  разговоры.  Один
был, как всегда, в старых штанах для  верховой  езды  и  грязной  замшевой
куртке. Они похлопали Вилдмера по плечу. Они говорили  все  разом,  громко
хохотали и вообще производили  слишком  много  шума.  Вилдмер  их  мне  не
представил.
   Они сели у стойки, не прекращая громко переговариваться.
   - Педро... - Вилдмер наклонился ко мне.  Его  лицо  было  в  нескольких
сантиметрах от  моего.  Губы  его  подергивались,  как  будто  ему  стоило
невероятных усилий произнести эти слова. - Педро... Что случилось с Дениз,
когда вы пытались перейти границу?
   - Не знаю, - сказал я.
   Он пристально посмотрел на меня. Наверное, он был слегка пьян.
   - Педро... Ведь  я  предупреждал  тебя,  когда  вы  уходили,  что  надо
остерегаться этого типа...
   - Какого типа?
   - Ну того, кто предлагал перевести  вас  через  швейцарскую  границу...
Русский с рожей сутенера... - Он побагровел. Глотнул ликера. -  Вспомни...
Я же говорил, что и второму нельзя доверять... Лыжному тренеру...
   - Какому лыжному тренеру?
   - Он должен был быть вашим проводником... Ты же  знаешь...  Боб...  как
его там... Боб Бессон... Почему вы ушли?.. Вам же так хорошо жилось с нами
в шале...
   Что сказать ему? Я кивнул. Он залпом осушил рюмку.
   - Его звали Боб Бессон? - переспросил я.
   - Да. Боб Бессон...
   - А русского?
   Он сдвинул брови.
   - Не помню...
   Его внимание уже рассеялось. Он сделал над собой огромное усилие, чтобы
заговорить со мной о прошлом, и уже  выдохся.  Так  изнуренный  пловец,  в
последний раз подняв голову над водой, медленно начинает тонуть.  В  конце
концов, я не очень-то помог ему вспомнить все это.
   Он встал и присоединился к остальным. Он возвращался к своим привычкам.
Я слышал, как он громко говорил  о  скачках,  состоявшихся  сегодня  после
обеда в Венсенне. Тот, что был в штанах для верховой езды, всех угощал.  У
Вилдмера снова прорезался голос, он был так возбужден, так горячился,  что
даже забыл зажечь сигарету. Она просто висела у него  на  губе.  Встань  я
прямо перед ним, он бы меня не узнал.
   Выходя, я попрощался и помахал ему рукой, но он не ответил мне. Он  был
поглощен своим разговором.



        34

   Виши. Американский автомобиль  останавливается  у  ограды  парка  Суре,
перед отелем "Де-ля-Пэ". Его кузов забрызган грязью. Из автомобиля выходят
двое мужчин и женщина, направляются к отелю. Мужчины небриты, один из них,
тот, что повыше,  поддерживает  женщину  под  руку.  У  отеля  расставлены
плетеные кресла, в них, уронив голову, дремлют люди,  им  явно  не  мешает
палящее июльское солнце.
   В холле  эти  трое  с  трудом  протискиваются  к  конторке  портье.  Им
приходится огибать кресла и даже раскладушки, на которых тоже  спят  люди,
некоторые в военных мундирах. Другие, сбившись в плотные  группки  человек
по пять - десять, толпятся в гостиной за холлом, громко  переговариваются,
и этот шум угнетает еще больше, чем липкая духота на  улице.  Наконец  они
добираются до портье, и высокий мужчина протягивает ему  три  паспорта.  У
двоих паспорта дипломатической миссии Доминиканской Республики  в  Париже,
один  на  имя  Порфирио  Рубироэы,  другой  -  Педро  Макэвоя,  третий   -
французский, на имя Дениз Иветт Кудрез.
   Портье, весь взмокший от  пота,  капельками  стекающего  к  подбородку,
усталым движением возвращает им паспорта. Нет, во всем Виши в  отелях  нет
ни одного свободного номера - "в связи с событиями"...  Остались,  правда,
два кресла - в крайнем случае их можно отнести наверх,  в  прачечную,  или
поставить в туалетную комнату на первом этаже... Его слова  тонут  в  гуле
голосов вокруг, металлическом позвякивании  лифта,  телефонных  звонках  и
объявлениях из громкоговорителя, укрепленного над конторкой.
   Двое мужчин и женщина, шатаясь от усталости,  выходят  из  отеля.  Небо
внезапно затягивают лилово-серые облака. Они идут через парк  Суре.  Вдоль
газонов, на мощеных аллеях, под крытыми галереями люди сбиваются в группки
еще теснее, чем в холле отеля. Все они  говорят  очень  громко,  некоторые
снуют от одной группы к другой или уединяются по двое-по трое на скамейках
и железных стульях, расставленных в парке, и только потом  возвращаются  к
своим... Это напоминает огромный школьный двор во  время  перемены,  когда
ждешь не дождешься звонка, который положит  конец  суете  и  гудению,  оно
нарастает с каждой минутой и оглушает тебя. А звонка все нет и нет.
   Высокий брюнет по-прежнему держит женщину под руку. Его спутник снимает
пиджак. Они все идут, на них на бегу налетают люди,  мечущиеся  в  поисках
друг друга или своей группки,  которая,  стоило  им  отойти,  распалась  и
смешалась с остальными.
   Двое мужчин и женщина останавливаются  у  террасы  кафе  "Реставрация".
Терраса переполнена, но - о  чудо!  -  из-за  столика  вдруг  встают  пять
человек, и они в изнеможении  падают  на  плетеные  стулья.  Они  смотрят,
оцепенев, на людей у казино.
   Парк заволакивает туманом,  лиственные  своды  задерживают  его,  и  он
густеет, словно пар в  турецкой  бане.  Этот  туман  проникает  в  легкие,
постепенно размывает силуэты толпящихся у казино, поглощает  их  болтовню.
Пожилая дама за соседним столиком  разражается  рыданиями  и,  всхлипывая,
повторяет, что граница перекрыта в Андае.
   Голова женщины покоится на плече высокого брюнета.  Ее  глаза  закрыты.
Она спит младенческим сном. Мужчины улыбаются друг другу. И снова  смотрят
на людей, стоящих у казино.
   Полил дождь. Муссонный  ливень.  Он  насквозь  пронзает  пышную  листву
платанов и каштанов. Люди  у  казино,  натыкаясь  друг  на  друга,  спешат
укрыться  под  стеклянными  навесами,  а  сидевшие  на  террасе  торопливо
проталкиваются внутрь кафе.
   Только двое мужчин и женщина не двинулись с места - зонтик  над  столом
защищает их от дождя. Женщина по-прежнему спит, уткнувшись щекой  в  плечо
высокого брюнета, он смотрит отсутствующим взглядом прямо перед  собой,  а
его приятель рассеянно насвистывает мелодию "Tu me acostumbraste".



        35

   Из окна видна большая лужайка, огибающая ее аллея усыпана гравием.  Она
полого поднимается к дому, в котором я нахожусь и который  напоминает  мне
белокаменные особняки на берегу Средиземного моря.  Только  поднявшись  по
ступенькам на крыльцо, я разглядел надпись серебряными буквами, украшавшую
парадный вход: "Коллеж Луизы д'Албани".
   Внизу, в конце лужайки, - теннисный корт. Справа ряд берез  и  бассейн,
но вода в нем спущена, а трамплин полуразрушен.
   Он подошел ко мне и стал рядом, у окна.
   - Увы, месье... вынужден вас огорчить... Все архивы коллежа  сгорели...
Все без остатка...
   Мужчина лет шестидесяти, очки в светлой  черепаховой  оправе,  твидовый
пиджак.
   - В любом случае мадам Жаншмидт не дала бы разрешения...  После  смерти
своего супруга она и слышать не желает о коллеже Луизы.
   - Может, где-нибудь завалялись старые фотографии,  сделанные  во  время
занятий? - спрашиваю я.
   - Нет, месье. Повторяю вам, все сгорело...
   - Вы долго работали в коллеже?
   - Два последних года  его  существования.  Потом  наш  директор,  месье
Жаншмидт, умер... Но коллеж был уже не тот, что раньше...
   Он задумчиво посмотрел в окно.
   - Мне, как бывшему ученику, приятно  было  бы  обнаружить  какие-нибудь
следы, - говорю я.
   - Я понимаю. Увы...
   - Что же будет с коллежем?
   - О, все продадут с молотка.
   Он обвел небрежным жестом лужайку, корт и бассейн за окном.
   - Хотите взглянуть в последний раз на классные комнаты и дортуары?
   - Нет, не беспокойтесь.
   Он вынул из кармана пиджака трубку и сунул ее  в  рот.  Мы  по-прежнему
стояли у окна.
   - А что было в том деревянном здании, слева?
   - Раздевалка, месье. Там переодевались для спортивных занятий...
   - Ах да...
   Он набил трубку.
   - Я все забыл... Мы ходили в форме?
   - Нет, месье.  Только  на  ужин  и  в  воскресные  дни  был  обязателен
темно-синий блейзер.
   Я подошел еще ближе к окну. Прижался лбом к стеклу. Внизу  перед  белым
зданием тянулась эспланада, посыпанная гравием, но сквозь него уже кое-где
пробивались  сорняки.  Я  легко  представил  себе  нас  с  Фредди  в  этих
блейзерах. И  попытался  вообразить,  как  же  выглядел  человек,  который
приехал однажды, чтобы забрать нас на день, вышел из машины и направился к
нам, - как выглядел мой отец.



        36

   "Мадам Э.Каган, 22 ноября 1965.
   Ницца, Пикардийская ул., 22.
   Пишу Вам по просьбе месье Хютте, чтобы рассказать все, что знаю  о  так
называемом  Олеге  де  Вреде,  хотя  мне  и  тяжело  возвращаться  к  этим
малоприятным воспоминаниям.
   Однажды я вошла в русский ресторан "У Аркадия", на улице  Франциска  I,
его владельцем был русский, фамилии которого я уже не помню. Ресторан этот
считался скромным, и  народу  там  бывало  немного.  Управляющий,  человек
преждевременно постаревший,  с  несчастным,  болезненным  лицом,  сидел  у
столика с закусками - происходило это году в тридцать седьмом.
   Я  обратила  внимание  на  молодого  человека  лет  двадцати,   который
чувствовал себя в ресторане как дома.  Одет  он  был  чересчур  изысканно,
костюм, рубашка и все прочее - безупречно.
   Внешность  его  поражала:  узкие  голубые,  будто  фарфоровые,   глаза,
ослепительная улыбка, неумолкающий смех - жизнь била в нем через  край.  А
за всем этим скрывалась звериная хитрость.
   Он сидел за соседним столиком. Когда я пришла в ресторан во второй раз,
он обратился ко мне, указывая на управляющего:
   - Думаете, я сын этого господина? - В  его  тоне  звучало  презрение  к
бедному старику, который, конечно же, был его отцом.
   Потом он показал мне браслет с выгравированным именем: "Луи  де  Вреде,
граф де Монпансье" (в ресторане его звали  Олегом,  это  русское  имя).  Я
спросила, где его мать. Он ответил, что она умерла. Я  спросила,  где  она
могла  встретить  Монпансье  (это,   кажется,   младшая   ветвь   герцогов
Орлеанских). Он ответил - в Сибири. Все это было  смехотворно.  Я  поняла,
что он просто подонок и готов жить на содержании особ обоего пола. На  мой
вопрос, чем он занимается, он сказал, что играет на фортепьяно.
   Потом он принялся перечислять свои светские связи  -  герцогиня  д'Юзес
любезничает с ним, а с герцогом  Виндзорским  он  на  короткой  ноге...  Я
чувствовала, что в его рассказах ложь перемешана с правдой. Людей  высшего
света, должно  быть,  покупали  его  имя,  его  улыбка,  его  ледяная,  но
несомненная учтивость.
   Во время войны, думаю, году в 41-42-м, я была на пляже в Жуан-ле-Пен  и
вдруг увидела, что ко мне с громким смехом бежит не  кто  иной,  как  этот
"Олег де Вреде", как всегда в отличной форме. Он сказал, что  находился  в
заключении и что в нем принял участие  немецкий  офицер  высокого  звания.
Сюда он приехал на несколько дней к своей "военной крестной" - вдове  Анри
Дювернуа. "Но, - сказал он, - она  страшно  скупая,  совсем  не  дает  мне
денег".
   Он объявил мне, что возвращается в Париж, "чтобы работать  с  немцами".
"Как?" - спросила я. "Буду продавать им машины".
   Больше я его не видела и не знаю, что с ним стало. Вот, месье, все, что
я могу сообщить Вам по поводу этого человека.
   С уважением - Э.Каган".



        37

   Теперь  достаточно  просто  закрыть  глаза.  События,  предшествовавшие
нашему отъезду  в  Межев,  обрывками  всплывают  в  моей  памяти.  Большие
освещенные окна бывшего особняка Захарова на авеню  Гош,  отдельные  фразы
Вилдмера, имена - то пурпурное и сверкающее "Рубироза", то  тусклое  "Олег
де Вреде" - и совсем неуловимые подробности, даже голос Вилдмера,  хриплый
и почти неслышный, - все это сплетается в мою нить Ариадны.
   Накануне, уже вечером, я  поднялся  на  второй  этаж  бывшего  особняка
Захарова на авеню Гош. Там было полно народу. Как всегда, никто не  снимал
пальто. Но я был в костюме. Я прошел через большой зал,  в  нем  толпилось
человек пятнадцать: одни  стояли  у  телефонов,  другие,  сидя  в  кожаных
креслах, обсуждали свои дела. Проскользнув в маленький кабинет, я  прикрыл
за собой дверь. Человек, с которым я  должен  был  встретиться,  уже  ждал
меня. Он провел  меня  в  дальний  угол  комнаты,  и  мы  сели  в  кресла,
разделенные низким столиком. Я положил на него золотые луидоры, завернутые
в газетную бумагу. Он тут же вручил мне несколько пачек банкнотов, которые
я, не удосужившись пересчитать,  сунул  в  карман.  Драгоценности  его  не
интересовали. Мы вместе вышли из кабинета, прошли  через  зал,  где  стоял
непрекращающийся гул голосов, люди в пальто сновали туда-сюда, и  во  всей
этой суете было что-то тревожное. На  улице  он  дал  мне  адрес  женщины,
которая, вероятно, купит драгоценности - она  жила  где-то  возле  площади
Мальзерб, - и разрешил мне сослаться на него. Шел снег, но я  решил  пойти
туда пешком. Когда мы с Дениз только познакомились, мы часто  ходили  этой
дорогой. Теперь все изменилось. Шел снег, и мне трудно  было  узнать  этот
бульвар - голые деревья, темные фасады домов. Аромат бирючин из-за  ограды
парка Монсо сменился запахом мокрой земли и плесени.
   Первый этаж в  конце  тупика,  из  тех,  что  называют  "скверами"  или
"внутренними двориками". В комнате, где она меня принимала,  почти  ничего
не  было.  Только  диван,  на  который  мы  сели,  и  телефон  на  диване.
Рыжеволосая нервная женщина лет сорока. Телефон звонил непрерывно, но  она
не всегда поднимала трубку, а когда отвечала, записывала в календарик  то,
что ей говорили. Я показал ей драгоценности. Я был готов уступить сапфир и
две брошки за полцены, если она заплатит мне немедленно и  наличными.  Она
согласилась.
   На улице, направляясь к станции метро "Курсель", я вспомнил  о  молодом
человеке, который несколько месяцев назад  пришел  в  наш  номер  в  отеле
"Кастилия". Он  быстро  продал  зажим  для  галстука  и  два  брильянтовых
браслета и так мило предложил мне разделить с ним прибыль. Добрая душа.  Я
доверился ему и рассказал о своем намерении уехать и даже о страхе,  из-за
которого я иногда не решался выходить из отеля. Он заметил, что мы живем в
странное время.


   Потом я зашел к Дениз, на сквер Эдуарда VII, в квартиру, где Ван Аллен,
ее голландский друг, устроил ателье мод:  квартира  находилась  на  втором
этаже, прямо над "Сентра". Я помню это, потому что мы с  Дениз  часто  там
бывали, - из нижнего зала этого бара, расположенного в полуподвале,  можно
было выйти через другую дверь на улицу. Мне кажется, я знал тогда в Париже
все заведения и дома с двумя выходами.
   В этом крохотном ателье мод царило такое же  оживление,  как  на  авеню
Гош,  может,  даже  еще  более  лихорадочное.  Ван  Аллен  готовил  летнюю
коллекцию, и его энергия и оптимизм поражали меня, ибо я сомневался, что в
нашей жизни еще будет лето. Он примерял платье из легкой  белой  ткани  на
черноволосую девушку, другие манекенщицы  то  появлялись,  то  исчезали  в
кабинках  для  переодевания.  Несколько   человек   обсуждали   что-то   у
письменного стола в стиле  Людовика  XV,  где  валялись  рисунки  и  куски
тканей. В углу комнаты Дениз разговаривала с какой-то блондинкой, женщиной
лет пятидесяти, и  молодым  человеком  с  черными  вьющимися  волосами.  Я
вмешался в их разговор. Они уезжали на Лазурный берег. В общем шуме мы уже
почти не слышали друг друга. Непонятно по какому  поводу  из  рук  в  руки
передавали бокалы с шампанским.
   Мы с Дениз пробрались в прихожую. Ван  Аллен  вышел  нас  проводить.  Я
помню его светло-голубые глаза и улыбку, когда, высунувшись из  двери,  он
пожелал нам удачи и послал вслед воздушный поцелуй.


   В последний раз мы с Дениз прошли по улице Камбасерес.  Багаж  был  уже
уложен, чемодан и две кожаные сумки ожидали нас  в  гостиной,  у  большого
стола. Дениз закрыла ставни и задернула занавеси. Убрала в футляр  швейную
машинку и сняла белую холщовую ткань, приколотую булавками  к  портняжному
манекену. Я думал о вечерах, проведенных в этой  комнате.  Она  кроила  по
выкройкам, которые ей давал Ван Аллен, или  шила,  а  я,  растянувшись  на
диване, читал какие-нибудь  "Мемуары"  или  детективы  из  серии  "Маска",
которые она так любила. Наши вечера были для меня редкими минутами,  когда
я мог тешить себя иллюзией, что мы живем обыденной жизнью, в мирном мире.
   Я открыл  чемодан  и  рассовал  пачки  банкнотов,  от  которых  у  меня
топорщились карманы, в рубашки, свитера и внутрь ботинок. Дениз  проверила
вещи в одной из сумок, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Я прошел  по
коридору в спальню. Не зажигая света,  встал  у  окна.  По-прежнему  падал
снег. Полицейский на той  стороне  улицы  спрятался  в  свою  будку  -  ее
поставили несколько дней назад, с наступлением зимы.  Со  стороны  площади
Соссэ к нему быстрым шагом шел другой полицейский. Он  пожал  руку  своему
коллеге, протянул ему термос, и они принялись по  очереди  отхлебывать  из
стаканчика.
   Вошла Дениз. Встала рядом со мной.  На  ней  была  меховая  шубка.  Она
прижалась ко мне. От нее исходил пряный  аромат  духов.  Шубу  она  надела
прямо на блузку. Мы очутились на кровати, где не было  уже  ничего,  кроме
матраса.


   Гэй Орлова и Фредди ждали нас на Лионском вокзале, у выхода на  перрон.
На тележке рядом  с  нами  громоздились  многочисленные  чемоданы.  У  Гэй
Орловой был кофр. Фредди беседовал с носильщиком и предложил ему сигареты.
Дениз разговаривала с Гэй Орловой. Дениз спрашивала ее, хватит ли нам всем
места в шале, которое снял  Фредди.  На  вокзале  было  темно,  только  на
перрон, где мы стояли, падал желтый свет. Подошел Вилдмер,  как  всегда  в
рыжем пальто, доходившем ему до пят. Фетровая шляпа была надвинута на лоб.
Носильщик внес чемоданы в  спальный  вагон.  Стоя  на  перроне,  мы  ждали
объявления об  отправке  поезда.  Гэй  Орлова  заметила  среди  пассажиров
знакомых, но Фредди попросил ее ни с кем не разговаривать и не  привлекать
к нам внимания.


   Я посидел немного с  Дениз  и  Гэй  Орловой  в  их  купе.  Шторка  была
приспущена, но, наклонившись, я увидел, что мы проезжаем пригород. Снег не
прекращался. Я поцеловал Дениз и Гэй Орлову и вернулся в  свое  купе,  где
уже устроился Фредди. Вскоре к нам зашел Вилдмер. В его купе  пока  никого
не было, и он надеялся, что останется один до конца. Он  боялся,  что  его
узнают по фотографиям, часто мелькавшим в спортивных газетах несколько лет
назад, - после того несчастного случая на скаковом поле Отея. Мы  пытались
успокоить его, уверяя, что лица жокеев забываются очень быстро.


   Мы с Фредди улеглись на свои  полки.  Поезд  набирал  скорость.  Мы  не
тушили ночники, и Фредди  нервно  курил.  Он  волновался  из-за  возможной
проверки документов. Я  тоже,  но  старался  это  скрыть.  У  Фредди,  Гэй
Орловой, Вилдмера и у меня благодаря Рубирозе были доминиканские паспорта,
но мы сомневались, что они способны нас защитить. Руби сам сказал мне это.
Мы  могли  оказаться  всецело  во  власти  полицейского   или   въедливого
контролера.  Только  Дениз  ничем  не  рисковала.   Она   была   настоящая
француженка.
   Первая остановка. Дижон.  Снег  скрадывает  звук  громкоговорителя.  Мы
слышим, что кто-то идет по коридору. Открывает дверь купе. Может, вошли  к
Вилдмеру. И нас с Фредди охватывает безудержный истерический смех.


   Поезд полчаса стоял на вокзале  в  Шалон-сюр-Сон.  Фредди  уснул,  и  я
погасил ночник. Не знаю почему, но в темноте я чувствовал себя увереннее.
   Я старался думать о чем-нибудь другом и не  прислушиваться  к  шагам  в
коридоре. На перроне разговаривали люди, отдельные  слова  долетали  и  до
меня. Видимо, они стояли под нашим окном. Один  из  них  надсадно  кашлял.
Другой насвистывал. Нарастающий шум встречного поезда заглушил их голоса.
   Внезапно дверь распахнулась, и  на  фоне  освещенного  коридора  возник
силуэт мужчины в плаще. Он обвел купе лучом фонарика, сверху  вниз,  чтобы
проверить, сколько нас. Фредди разом проснулся.
   - Документы...
   Мы протянули ему свои доминиканские паспорта. Он  рассеянно  просмотрел
их, потом передал кому-то, кто стоял рядом, но того человека мы из купе не
видели. Я закрыл глаза. Они неслышно переговаривались.
   Он шагнул в купе. С паспортами в руке.
   - Вы дипломаты?
   - Да, - ответил я машинально.
   Минуту спустя  я  вспомнил,  что  Рубироза  выдал  нам  дипломатические
паспорта.
   Не произнеся ни слова, он вернул нам документы и закрыл дверь.
   Мы остались в темноте и старались  не  дышать.  Мы  молчали  до  отхода
поезда. Поезд дернулся. Я услышал смех Фредди. Он зажег свет.
   - Пойдем навестим наших? - сказал он.
   Купе Дениз и Гэй Орловой не проверяли. Мы разбудили их.  Они  не  могли
понять, чего это мы так разволновались. Тут же пришел и  Вилдмер,  но  ему
было не до смеха. Он еще  дрожал.  Когда  он  показал  паспорт,  его  тоже
спросили, действительно ли он доминиканский дипломат, но он  не  осмелился
ответить,  опасаясь,  что  среди  полицейских  в  штатском  и  контролеров
найдется завсегдатай скачек, который узнает его.
   За окнами поезда  все  было  бело  от  снега.  Каким  спокойным,  каким
приветливым казался мне этот пейзаж... Вид спящих  домиков  опьянял  меня,
никогда прежде я не был так полон веры в будущее...


   Было еще темно, когда мы  приехали  в  Саланш.  Перед  вокзалом  стояли
автобус и большой  черный  автомобиль.  Мы  с  Фредди  и  Вилдмером  несли
чемоданы,  а  двое  носильщиков  потащили  кофр  Гэй  Орловой.  Пассажиры,
отправляющиеся в Межев - нас было всего человек двенадцать, -  садились  в
автобус, а шофер с носильщиками укладывали чемоданы  на  заднюю  площадку,
когда к Гэй Орловой подошел  светловолосый  молодой  человек,  тот  самый,
которого она заметила еще  вчера,  на  Лионском  вокзале.  Они  обменялись
несколькими фразами по-французски. Позже она  объяснила,  что  едва  знает
этого человека,  он  русский,  зовут  его  Кирилл.  Он  указал  на  черный
автомобиль - за рулем его кто-то ждал - и предложил подвезти нас в  Межев.
Но Фредди отклонил его приглашение, сказав, что предпочитает автобус.
   По-прежнему шел снег. Автобус ехал медленно, и  черный  автомобиль  нас
обогнал. Дорога поднималась вверх, и всякий  раз,  когда  автобус  набирал
скорость, корпус  его  отчаянно  трясся.  Я  подумал,  что  автобус  может
сломаться, не довезя нас до Межева. Впрочем, что за важность? По мере того
как ночная тьма уступала место белому ватному туману, сквозь  который  еле
проступали иглы пихт, во мне крепла уверенность, что никто не  станет  нас
здесь  искать.  Мы  ничем  не  рисковали.   Мало-помалу   мы   становились
невидимками. Даже наша городская одежда, которая могла бы привлечь  к  нам
внимание - рыжее пальто и темно-синяя фетровая шляпа Вилдмера, леопардовое
манто Гэй и пальто  Фредди  из  верблюжьей  шерсти,  его  зеленый  шарф  и
черно-белые ботинки для игры в гольф, - все это растворялось в тумане. Кто
знает? Может, в конце концов мы вообще  исчезнем.  Или  от  нас  останутся
только капельки влаги, липкая сырость, которую не удается стереть рукой  с
запотевшего окна. И как еще шофер ориентировался? Дениз задремала,  уронив
голову мне на плечо.


   Автобус остановился посередине  площади,  перед  мэрией.  Фредди  велел
погрузить багаж на  стоящие  там  сани,  и  мы  зашли  выпить  чего-нибудь
горячего в кондитерскую возле церкви. Она только что открылась, и хозяйка,
обслуживавшая нас, была несколько  удивлена  столь  ранним  посещением.  А
может,  акцентом  Гэй  Орловой  и  нашим  городским  видом?  Вилдмер  всем
восхищался. Он никогда не бывал в  горах,  не  занимался  зимним  спортом.
Прижавшись лбом к стеклу, застыв от восторга, он не отрываясь  смотрел  на
снег, падавший на памятник погибшим  и  на  мэрию  Межева.  Потом  Вилдмер
спросил у хозяйки, как работает канатная дорога и можно  ли  записаться  в
лыжную школу.


   Шале называлось "Южный Крест". Просторное, все  из  темного  дерева,  с
зелеными ставнями. Кажется, Фредди снял его у кого-то из парижских друзей.
Оно возвышалось над одним из виражей дороги, но было скрыто завесой  пихт.
К нему вела извилистая тропинка. Дорога тоже  куда-то  поднималась,  но  у
меня так и не хватило любопытства выяснить, куда именно.
   Наша с Дениз спальня была на втором этаже,  и  из  окна,  поверх  пихт,
открывался вид  на  весь  Межев.  Я  научился  различать  в  ясную  погоду
колокольню церкви, охряное пятно отеля у подножья Рошбрюна, автостанцию  и
вдалеке - каток и кладбище. Фредди и Гэй Орлова занимали спальню на первом
этаже, рядом с гостиной, а чтобы пройти  в  спальню  Вилдмера,  надо  было
спуститься еще на этаж  -  она  находилась  ниже,  и  окно,  круглое,  как
иллюмина