нды. Мы собрались спуститься, но прежде я постучал в ее дверь. Я почувствовал запах индийской конопли. Прошло довольно много времени, прежде чем она открыла. Она была в красном халате. Просунула голову в приоткрытую дверь: - Извините меня... но я не одна... - Просто хотели пожелать вам хорошего вечера, - сказала Жаклин. Линда поколебалась, а потом решилась заговорить: - Я могу вам доверять? Когда мы увидим Петера, то не надо, что бы он знал, что я кого-то к себе водила... Он очень ревнив... В прошлый раз он пришел неожиданно, чуть все тут не переломал и едва не вышвырнул меня в окно. - А если он и сегодня придет? - спросил я. - Он уехал на два дня. На берег моря, в Блэкпул - покупать старые хибары. - Почему он так мил с нами? - спросила Жаклин. - Петер очень любит молодежь. Практически не общается с людьми своего возраста. Только молодежь и любит... Мужской голос позвал ее. Очень глухой такой голос - музыка почти его заглушала. - Извините... До скорого... И чувствуйте себя, как дома.... Улыбнулась и закрыла дверь. Музыка стала громче; мы слышали ее еще на улице, когда уже отошли довольно далеко. - Странный все-таки тип этот Рахман, - сказал я Жаклин. Она пожала плечами. - Мне он не страшен... Словно она уже знала раньше мужчин такого рода и считала его совершенно безобидным. - Во всяком случае, он любит молодежь... Я произнес эту фразу мрачным тоном, от которого ей стало смешно. Вечерело. Она взяла меня под руку, и мне больше не хотелось мучить себя вопросами и тревожиться о будущем. Мы пошли в Кенсингтон по тихим провинциальным улочкам. Проехало такси; Жаклин подняла руку и остановила его. Дала шоферу адрес итальянского ресторана возле Кингсбриджа, который выбрала во время наших прогулок, подумав, что мы пойдем в него ужинать, когда разбогатеем. В квартире была полная тишина. Из-под двери Линды свет не выбивался. Мы открыли окно. На улице ни звука. Напротив, под листвой деревьев, стояла освещенная красная телефонная будка, пустая. В ту ночь у нас создалось ощущение, что мы живем в этой квартире давно. Уходя, я оставил на полу сценарий Майкла Савундры. Поднял его и принялся читать. Сценарий назывался "Blackpool Sunday" ["Воскресенье в Блэкпуле" (англ.)]. Главные герои, двадцатилетние девушка и юноша, бродят в лондонском пригороде. Они ходят в "Лидо" на берегу Серпантина, а в августе на Блэкпулский пляж. Они из семей скромного достатка и говорят с акцентом кокни. Потом уезжают из Англии. Оказываются в Париже, а потом на каком-то острове в Средиземном море, может быть на Майорке. Там у них, наконец, начинается "настоящая жизнь". По мере чтения я вкратце пересказывал прочитанное Жаклин. В предисловии Савундра высказывал пожелание, чтобы этот фильм был снят, как документальный, и чтобы роли юноши и девушки исполняли непрофессиональные актеры. Я вспомнил, что он предложил мне исправить ошибки во французском, в той части, где речь шла о Париже. Я нашел несколько ошибок, а также кое-какие очень незначительные неточности в отношении улиц квартала Сен-Жермен-де-Пре. Читая, я придумывал подробности, которые можно было бы добавить и подмечал детали, которые я бы изменил. Мне захотелось поделиться этим с Савундрой и, может быть, если он захочет, предложить ему поработать вместе над "Blackpool Sunday". В последующие дни мне не довелось снова встретиться с Майклом Савундрой. Чтение "Blackpool Sunday" внезапно вызвало у меня желание написать роман. Однажды утром я проснулся очень рано и постарался не поднимать шума, чтобы не разбудить Жаклин, которая, как правило, спала до полудня. Я купил блокнот в магазинчике на Ноттинг Хилл Гэйт. Потом пошел прямо по Холланд Парк Авеню, радуясь летнему утру. Да, наше пребывание в Лондоне, пришлось на середину лета. Поэтому в моих воспоминаниях Петер Рахман - это черный массивный силуэт на берегу Серпантина. Он ярко освещен сзади, черты его лица я различить не могу - настолько резок контраст между тенью и солнцем. Взрывы смеха. Всплески от прыжков в воду. Пляжные голоса, звучащие отчетливо, но словно издалека. Голос Линды. Голос Майкла Савундры, спрашивающий у Жаклин: - Давно вы в Лондоне? Я устроился в кафетерии недалеко от Холланд Парка. Я не имел ни малейшего представления о том, какую историю хочу написать. Мне казалось, что надо нагромоздить кучу фраз. Словно залить насос водой, чтобы он заработал, или включить барахлящий мотор. По мере того, как я писал первые слова, я понимал, какое влияние оказывает на меня "Blackpool Sunday". Но то, что сценарий Савундры служит мне подножкой, не имело никакого значения. Главные герои приезжают однажды зимним вечером на Северный вокзал. Они очутились в Париже впервые в жизни. Медленно бродят в окрестностях вокзала в поисках гостиницы. В одной из них, "Отель д'Англетер э де Бельжик", на бульваре Мажента, ночной администратор соглашается их пустить. А в соседнем "Отель де Лондр э д'Анвер" им отказались дать номер под тем предлогом, что они несовершеннолетние. За пределы квартала они не выходят, потому что боятся отойти далеко. Однажды вечером они садятся за столик в одном из кафе на перекрестке Компьеньской и Дюнкерской улиц, как раз напротив Северного вокзала. За соседним столиком сидит странная парочка по фамилии Черэл. Непонятно, что они тут делают: она - очень элегантная блондинка, а он - брюнет, говорящий тихим голосом. Парочка приглашает героев в свою квартиру на бульваре Мажента, недалеко от их гостиницы. Комнаты окутаны полумраком. Мадам Черэл наливает им спиртного... На этом я и остановился. Три с половиной страницы. Герои "Blackpool Sunday" сразу же по приезде оказываются в гостинице "Луизиана", в квартале Сен-Жермен-де-Пре. А я мешаю им перейти на другой берег Сены и заставляю увязнуть и затеряться в квартале Северного вокзала. Черэлов в сценарии не было. Еще одна вольность с моей стороны. Мне страшно хотелось писать дальше, но я был еще совсем новичком и слишком ленивым, а потому не мог сосредоточиться больше, чем на час. Три страницы в день было моим пределом. Каждое утро я ходил писать в квартал Холланд Парка. Я оказывался не в Лондоне, а в Париже, перед Северным вокзалом, и шел по бульвару Мажента. Сегодня, тридцать лет спустя, в Париже, я пытаюсь убежать из июля тысяча девятьсот девяносто четвертого года в то лето, когда легкий ветерок тихонько ласкал листву деревьев Холланд Парка. Контраст между тенью и солнцем был настолько резок, что подобного ему я больше никогда не видел. Мне удалось выйти из-под влияния "Blackpool Sunday", но я был благодарен Майклу Савундре за то, что он дал мне своего рода толчок. Я спросил Линду, можно ли мне с ним встретиться. Однажды вечером мы собрались вчетвером - он, Жаклин, Линда и я - в кабачке "Рио" в Ноттинг Хилл, куда ходили в основном ямайцы. В тот вечер мы были единственными белыми, но Линда хорошо знала это кафе. Именно там, как мне кажется, она и доставала индийскую коноплю, запах которой пропитал стены квартиры. Я сказал Савундре, что исправил ошибки во французском в той части сценария, где действие проходит в Сен-Жермен-де-Пре. Он был встревожен. Спрашивал себя, даст ли ему Рахман денег, и не лучше ли связаться с парижскими продюсерами. Они-то готовы оказать доверие "молодым"... - Но, кажется, Рахман тоже любит молодежь, - заметил я. Я посмотрел на Жаклин, и она улыбнулась мне. Линда задумчиво повторила: - Да, правда... Он любит молодежь... Рядом с ней сел ямаец лет тридцати, маленький и похожий на жокея. Он обнял ее за плечи. Линда познакомила нас: - Эджерос... Я запомнил это имя, несмотря на прошедшие годы: Эджерос. Он сказал, что рад с нами познакомиться. Я узнал глухой голос, звавший Линду из-за двери ее комнаты. В тот самый момент, когда Эджерос объяснял мне, что он музыкант и только что вернулся с гастролей по Швеции, появился Петер Рахман. Он шел к нашему столику со странно неподвижным взглядом за стеклами роговых очков. Линда вздрогнула от неожиданности. Он встал прямо перед ней и отвесил ей пощечину тыльной стороной ладони. Эджерос вскочил и защемил левую щеку Рахмана большим и указательным пальцами. Рахман мотнул головой, чтобы высвободиться. Его роговые очки упали. Савундра и я стали их разнимать. Остальные посетители, ямайцы, уже окружили наш столик. Жаклин сохраняла полное спокойствие и, казалось, была совершенно безразлична к этой сцене. Она закурила сигарету. Эджерос держал Рахмана за щеку и тащил его к выходу, словно учитель, выводящий из класса строптивого ученика. Рахман силился высвободиться и, сделав резкий жест левой рукой, нанес Эджеросу удар кулаком в нос. Эджерос выпустил его. Рахман распахнул дверь кафе и застыл на тротуаре. Я подошел к нему и протянул роговые очки, которые подобрал с пола. Внезапно он совершенно успокоился. Погладил щеку. - Спасибо, старик, - сказал он. - Нечего волноваться из-за английских шлюшек... Вытащил из кармана пиджака белый платок и аккуратно протер стекла очков. Потом торжественно водрузил их на переносицу, держа за дужки. Сел в "Ягуар". Прежде, чем тронуть с места, опустил стекло: - Единственное, чего я вам желаю, старина, это чтобы ваша подружка никогда не походила на всех этих английских шлюшек... За столиком царило молчание. У Линды и Майкла Савундры вид был озабоченный. Эджерос спокойно курил. На одной его ноздре висела капелька крови. - У Петера будет отвратительное настроение, - сказал Савундра. - Через несколько дней пройдет, - ответила Линда, пожав плечами. Мы с Жаклин обменялись взглядами. Я почувствовал, что мы задаем себе одни и те же вопросы: оставаться ли нам на Чепстоус Виллас? И вообще, что мы тут делаем, с этими тремя? Ямайские приятели Эджероса подходили поприветствовать его. В кафе было все больше народа и все больше шума. Если закрыть глаза, то можно было подумать, что мы в кафе "Данте". Майкл Савундра настоял на том, чтобы проводить нас немного. Мы оставили Линду, Эджероса и его приятелей, в конечном счете прекративших обращать на нас внимание, словно мы были непрошеными гостями. Савундра шел посредине между Жаклин и мной. - Скучаете, наверное, по Парижу, - сказал он. - Не очень, - ответила Жаклин. - А я - другое дело, - произнес я. - Каждое утро я в Париже. И объяснил ему, что пишу роман, начало которого происходит в окрестностях Северного вокзала. - Я вдохновился "Blackpool Sunday", - признался я. - Это тоже история двух молодых людей... Но он на меня, кажется, вовсе не обиделся. Посмотрел на нас. - Это ваша история? - Не совсем, - сказал я. Он был озабочен. Спрашивал себя, уладятся ли его дела с Рахманом. Рахман был способен дать тридцать тысяч фунтов наличными завтра же, в чемодане, даже не прочтя сценария. Но прекрасно мог и отказать, выдохнув в лицо сигарный дым. По его словам, сцена, при которой мы только что присутствовали, повторялась часто. Вообще-то, это развлекало Рахмана. Способ отвлечься от неврастении. О его жизни можно роман написать. Рахман приехал в Лондон сразу же после войны в толпе прочих беженцев из Восточной Европы. Он родился где-то на скрещении нечетких границ Австро-Венгрии, Польши и России, в каком-то маленьком гарнизонном городке, неоднократно менявшем название. - Вы бы его расспросили, - посоветовал Савундра. - Вам-то он, может, и ответит... Мы дошли до Вестбурн Гров. Савундра поймал проходившее такси. - Не обижайтесь, что не провожаю вас до дома... Но я валюсь от усталости... Прежде, чем влезть в такси, он написал на пустой сигаретной пачке свой адрес и номер телефона. Он рассчитывал, что я свяжусь с ним, как можно быстрее, чтобы мы вместе посмотрели мою правку "Blackpool Sunday". Мы снова остались вдвоем. - Может, прогуляемся прежде, чем идти домой? - предложил я Жаклин. Что ждало нас на Чепстоус Виллас? Рахман, вышвыривающий из квартиры мебель через окна, как рассказывала нам Линда? Или же он затаился и подстерегает Линду и ее ямайских друзей, чтобы застать врасплох? Мы дошли до сквера; забыл, как он называется. Он находился недалеко от квартиры, и я часто искал его потом на плане Лондона. Может, это был Лэдброк Сквер? Или он располагался дальше, в районе Бэйсуотера? Фасады окаймлявших его домов были темны, и если бы в ту ночь погасли фонари, мы бы могли ориентироваться по свету полной луны. В скважине зарешеченной калитки торчал забытый ключ. Я повернул его, мы вошли в сквер, и я запер за нами калитку. Теперь мы были отрезаны от мира; никто больше войти не сможет. Нас охватила прохлада, словно мы оказались на лесной тропинке. Листва деревьев над нашими головами была такая густая, что едва пропускала лунный свет. Траву давно не косили. Мы нашли деревянную скамейку с рассыпанным вокруг гравием. Сели на нее. Мои глаза привыкли к полумраку и я различил в середине сквера постамент, на котором возвышалась заброшенная фигура какого-то животного. Я задал себе вопрос, львица ли это, ягуар или просто собака. - Хорошо здесь, - сказала Жаклин. И положила голову мне на плечо. Мы больше не чувствовали удушающей жары, навалившейся на Лондон несколько дней назад. В этом городе достаточно было свернуть за угол любой улицы, чтобы очутиться в лесу. Да, как сказал Савундра, я мог бы написать роман о Рахмане. Фраза, шутя брошенная им Жаклин в первый день, встревожила меня: - Отдадите натурой... Это когда она взяла конверт со ста фунтами. Однажды я гулял один после обеда в районе Хэмпстеда: Жаклин собиралась сходить с Линдой по магазинам. Домой я вернулся около семи. Жаклин была одна. На кровати валялся конверт: такой же голубой и того же формата, что и первый; но на сей раз в нем было триста фунтов. Жаклин казалась смущенной. Она прождала Линду всю вторую половину дня, но та так и не пришла. Заходил Рахман. Тоже ждал Линду. Дал ей этот конверт, и она его приняла. А я подумал в тот вечер, что она отдала ему долг натурой. В комнате витал запах "Синтола". Рахман вечно таскал с собой флакончик этого лекарства. Из болтовни Линды я узнал о его привычках. Когда он ужинал в ресторане, то Приносил свои вилку и нож и предварительно осматривал кухню, чтобы удостовериться в ее чистоте. Ванну принимал три раза в день и натирался "Синтолом". В кафе заказывал минеральную воду и настаивал на том, что откроет ее сам; пил из горлышка, во избежание контакта губ с возможно плохо вымытым стаканом. Он содержал девушек гораздо моложе себя и селил их в квартирах, похожих на Линдину. Навещал он их во второй половине дня и, не раздеваясь, без малейших предварительных ласк, требовал, чтобы они повернулись спиной, и овладевал ими быстро, холодно и механически, словно зубы чистил. А потом играл с ними в шахматы на маленькой доске, которая всегда лежала в его черном портфеле. Теперь мы жили в квартире одни. Линда исчезла. Мы больше не слышали по ночам ямайскую музыку и смех. Мы чувствовали себя несколько растерянно, потому что привыкли к полоске света, выбивавшейся из-под Линдиной двери. Я несколько раз пробовал дозвониться Майклу Савундре, но слышал только бесконечные длинные гудки. Словно мы никогда их и не встречали. Они растворились в природе, и мы, в конце концов, с трудом объясняли себе наше присутствие в этой комнате. У нас даже сложилось впечатление, что мы проникли в нее, взломав дверь. По утрам я писал страницы две романа и заходил в "Лидо", на случай, если Петер Рахман окажется за тем же столиком на пляже, на берегу Серпантина, что в прошлый раз. Но ни разу его не встретил. Я расспросил кассира, но он не знал никакого Петера Рахмана. Я сходил домой к Майклу Савундре на Усмпон стрит. Тщетно звонил в дверь, а потом вошел в кондитерскую на первом этаже, на вывеске которой красовалось "Жюстен де Бланке". Почему это имя осталось в моей памяти? Этот Жюстен де Бланке тоже не смог дать мне сведений. Он почти не знал Савундру, так только, в лицо. Да, да, блондин похожий на Джозефа Коттена. Он считал что Савундра редко тут бывает. Мы с Жаклин сходили в "Рио", на самом краю Ноттинг Хилл, и расспросили того из ямайцев, который был хозяином, не видел ли он Эджероса и Линду. Он ответил, что уже давно не видел. И у него, и у посетителей вид был такой, словно они нас остерегаются. Однажды утром, выходя, как обычно, из дому с блокнотом, я узнал рахмановский "Ягуар", стоящий на углу Чепстоус Виллас и Ледбури Роуд. Он высунул голову из окошка. - Как дела, старик? Не хотите ли со мной прокатиться? Открыл дверцу, и я сел рядом с ним. - Мы не знали, что с вами, - сказал я. Я не осмелился говорить о Линде. Может быть, он подстерегал ее давно, сидя в своем автомобиле. - Много работы... Много забот... Вечно одно и то же. Он уставил на меня свой холодный взгляд из-за стекол роговых очков. - А вы как? Счастливы? Я ответил смущенной улыбкой. Он остановил машину на какой-то улице с развалившимися домами: словно после бомбежки. - Видите? - Я всегда работаю в такого рода местах... На тротуаре он достал из черного портфеля связку ключей, но потом передумал и засунул ключи в карман пиджака. - Теперь это ни к чему... Ногой распахнул дверь одного из домов. Краска на двери облупилась, а на месте замка зияла дыра. Мы вошли. Пол был завален обвалившейся штукатуркой и разным строительным мусором. Мне в нос ударил тот же запах, что в гостинице в Сассекс Гарденс, только еще сильнее. Меня затошнило. Рахман снова порылся в портфеле и вытащил фонарик. Посветил вокруг, и я увидел в глубине комнаты старую и ржавую кухонную плиту. Крутая лестница со сломанными деревянными перилами вела на второй этаж. - Раз у вас есть бумага и ручка, - сказал он, - можете записывать... Он осмотрел соседние дома, пребывавшие в столь же заброшенном состоянии, и по мере осмотра диктовал мне кое-какие сведения, сверяясь с вытащенной из черного портфеля записной книжкой. На следующее утро я продолжил свой роман на обороте страницы с этими заметками - я сохранил их до сегодняшнего дня. Зачем он мне их продиктовал? Может, хотел, чтобы где-то осталась копия. Место, где мы сделали первую остановку в квартале Ноттинг Хилл, называлось Повис Сквер. Эту улочку продолжали Повис Терасс и Повис Гарденс. Под диктовку Рахмана я записал номера домов 5, 9, 10,11 и 12 на Повис Терасс, 3,4,6 и 7 на Повис Гарденс, и 13, 45, 46 и 47 на Повис Сквер. Ряды домов с арками "эдуардовской" эпохи, как уточнил Рахман. После войны тут стали жить ямайцы, но он, Рахман, купил все дома скопом, когда их собирались снести. А теперь, когда тут больше никто не жил, вбил себе в голову сделать капитальный ремонт. Он нашел фамилии бывших обитателей, еще до ямайцев. Я записал некого Льюиса Джонса в доме 5 на Повис Гарденс, Чарлза Эдварда Бодена в доме 13 на Повис Сквер, Артура Филиппа Коэна в доме 46, Мэри Мотто в доме 47... Может, они понадобились Рахману двадцать лет спустя, чтобы подписать какую-нибудь бумагу? Но я не очень-то в это верил. Я спросил его об этих людях, и он ответил, что большинство из них несомненно исчезло без вести во время "молниеносной войны". Мы пересекли квартал Бейсватера и направились к Паддингтонскому вокзалу. На сей раз мы остановились на Орсетт Терасс, где вдоль железнодорожных путей стояли дома с арками; они были выше предыдущих. На дверях еще сохранились замки, и Рахман использовал ключи на связке. Внутри - никакого строительного мусора, заплесневелых обоев и прогнивших и обвалившихся лестниц. Но в комнатах не ощущалось ни малейшего следа человеческого присутствия, словно дома эти были декорацией для съемки какого-то фильма, а потом их забыли разобрать. - Это бывшие отели для приезжих, - объяснил Рахман. Каких приезжих? Я вообразил тени, выходящие ночью с Паддингтонского вокзала в реве сирен. На краю Орсет Терасс я с удивлением увидел развалившуюся церковь, которую сносили. На месте крыши уже зияла дыра. - Ее мне тоже надо было купить, - произнес Рахман. Мы проехали Холланд Парк и оказались в Хаммерсмите. Так далеко я никогда не забирался. Рахман остановился на Толгарт Роуд перед рядом брошенных домов, похожих на коттеджи или приморские виллы. Мы поднялись на второй этаж одного из них. Стекла большого выступающего окна были разбиты. Слышался шум автомобилей. В углу комнаты я увидел раскладушку, а на ней костюм в целлофановом пакете, словно только что из химчистки, и пижаму. Рахман поймал мой взгляд: - Иногда прихожу сюда поспать после обеда, - сказал он. - А шум машин вам не мешает? Он пожал плечами. Потом взял костюм в целлофановом пакете, и мы спустились по лестнице. Он шел впереди с костюмом на правой руке и черным портфелем в левой, похожий на коммивояжера, выходящего из дому, чтобы объехать клиентов в провинции. Рахман аккуратно положил костюм на заднее сиденье автомобиля и сел за руль. Мы повернули обратно, в направлении Кенсингтон Гарденс. - Я спал и в куда менее комфортабельных местах... Он смотрел на меня холодным взглядом. - Я был примерно в вашем возрасте... Мы были уже на Холланд Парк Авеню. Скоро проедем мимо кафетерия, где я в этот час обычно писал роман. - В конце войны я убежал из лагеря... Спал в подвале одного дома... Крысы там кишели... Я думал, что если засну, то они меня сожрут... Пронзительно расхохотался. - Мне казалось, что я и сам крыса... К тому же меня четыре года пытались убедить, что я крыса... Проехали кафетерий. Да, я мог бы ввести Рахмана в роман. Главные герои встретились бы с ним в окрестностях Северного вокзала. - Вы родились в Англии? - спросил я. - Нет, во Львове, в Польше. Произнес он это сухо, и я понял, что больше ничего не узнаю. Теперь мы ехали вдоль Гайд Парка, в направлении Мэрбл Арч. - Я пытаюсь написать книгу, - сказал я застенчиво, чтобы возобновить разговор. - Книгу? Раз он родился во Львове, в Польше, до войны, на которой уцелел, он прекрасно мог оказаться теперь в окрестностях Северного вокзала. Вопрос случая. Он сбавил скорость перед Мэрилебонским вокзалом, и я подумал, что мы пойдем осматривать полуразвалившиеся дома вдоль железной дороги. Но мы проехали по узкой улочке и выехали к Риджентс Парку. - Вот, наконец, богатый квартал. Его смешок был похож на ржание. Он заставил меня записать адрес: 125,127 и 129 на Парк Роуд, на углу Лорн Клоз. Три бледно-зеленых дома с эркерами, последний - полуразрушен. Он просмотрел привязанные к ключам ярлыки и отпер дверь среднего дома. Мы очутились на втором этаже, в комнате куда просторнее, чем на Трафальгар Роуд. Стекла в окне были целы. В глубине комнаты стояла такая же раскладушка, как на Трафальгар Роуд. Он сел на нее, а черный портфель положил рядом. Потом вытер лоб белым платком. Обои были местами содраны. На полу не хватало нескольких паркетин. - Вы бы посмотрели в окно, - сказал он. - Достойное зрелище. Он был прав. Я увидел газоны Риджентс Парка и монументальные фасады вокруг. Белизна их гипса и зеленый цвет газонов вызвали у меня ощущение покоя и полной безопасности. - А теперь я вам покажу совсем другое... Он встал. Мы пошли по коридору, где с потолка свисали старые провода, и оказались в маленькой комнате в задней части дома. Ее окно выходило на пути Мэрилебонского вокзала. - У обеих сторон свой шарм, - сказал Рахман. - Не правда ли, старина? Потом мы вернулись в комнату со стороны Риджентс Парка. Он снова уселся на раскладушку и открыл черный портфель. Вытащил два завернутых в фольгу сэндвича. Один из них протянул мне. Я сел на пол напротив него. - Я думаю, что оставлю этот дом в таком виде, какой есть, и поселюсь здесь окончательно... Впился зубами в сэндвич. Я подумал о костюме в целлофановом пакете. Костюм на нем был мятый и очень поношенный. На пиджаке не хватало пуговицы, ботинки были заляпаны грязью. Он, такой чистюля, прямо помешанный на чистоте и с таким остервенением боровшийся с микробами... Но иногда создавалось впечатление, что он сдался и понемногу превращается в бродягу. Он доел сэндвич. Растянулся на раскладушке. Протянул руку и покопался в черном портфеле, который поставил на пол рядом. Вытащил связку и отцепил один из ключей. - Держите... И разбудите меня через час. Можете прогуляться по Риджентс Парку. Повернулся набок, лицом к стене, и глубоко вздохнул. - Советую посетить зоопарк. Это совсем рядом. Некоторое время я неподвижно стоял у окна, в луче солнечного света, пока не заметил, что он уснул. Однажды поздно вечером, когда мы с Жаклин вернулись на Чепстоус Виллас, то увидели полоску света из-под линдиной двери. Снова допоздна стала играть ямайская музыка, и запах индийской конопли заполнил квартиру, как в самые первые дни, когда мы в ней поселились. Петер Рахман устраивал вечеринки в своей холостяцкой квартирке в Долфин Сквер, в жилом массиве на берегу Темзы, и Линда таскала нас на них. Там мы снова встретили Майкла Савундру. Он уезжал из Лондона к парижским продюсерам. Пьер Рустан прочел сценарий и очень им заинтересовался. Пьер Рустан. Еще одно имя без лица, плавающее в моей памяти. Но отзвуки его все еще сохраняются, как эхо всех имен и фамилий, что слышишь в двадцать лет. На рахмановские вечеринки собирались самые разные люди. Через несколько месяцев Лондон охватит прохлада и заполнит его новой музыкой и яркой разноцветной одеждой. Мне кажется, что в такие ночи, в Долфин Сквере, я встретил некоторых из тех, что станут интересными жителями внезапно помолодевшего города. Теперь я писал не по утрам, а после полуночи. Не ради того, чтобы воспользоваться тишиной и покоем, просто откладывал час работы. Но каждый раз мне удавалось превозмочь лень. Я выбрал этот час по другой причине: я боялся возвращения тревоги, которую так часто ощущал в первые наши дни в Лондоне. Жаклин несомненно испытывала ту же тревогу, но ей требовались толпа и шум вокруг. В полночь она уходила с Линдой. Они шли на вечеринки к Рахману или в глухие уголки в Ноттинг Хилл. У Рахмана можно было познакомиться с кучей людей, которые приглашали вас в свою очередь. Первый раз в Лондоне, говорил Савундра, исчезло впечатление, что находишься в провинции. Воздух был будто заряжен электричеством. Я помню наши последние прогулки. Я провожал ее к Рахману в Долфин Сквер. Мне не хотелось заходить и оказываться среди всех этих людей. Перспектива возвращения в квартиру немного пугала меня: надо будет снова нанизывать фразы на белую страницу. Но выбора у меня не было. В такие вечера мы просили таксиста остановиться у вокзала Виктории. Оттуда шли к Темзе по улочкам Пимлико. Было это в июле. Удушающая жара, но всякий раз, когда мы проходили вдоль ограды какого-нибудь сквера, нас овевал ветерок, доносивший запах липы или других деревьев. Я оставлял ее у подъезда. Массивные дома Долфин Сквера вырисовывались в лунном свете. Деревья бросали тень на тротуар. Их листва была неподвижна. Воздух застыл, ни малейшего ветерка. На противоположной стороне набережной, возле самой Темзы, сияла неоновая вывеска ресторана на барже. На трапе стоял привратник. Но, по всей видимости, никто в этот ресторан не ходил. Я смотрел на застывшего привратника в ливрее. В этот час на набережной не было машин, и я, наконец-то, оказывался в самом спокойном и скорбном сердце лета. Вернувшись на Чепстоус Виллас я ложился на кровать и писал, а потом тушил свет и ждал в темноте. Она возвращалась часа в три, всегда одна. Некоторое время назад Линда снова исчезла. Тихонько открывала дверь. Я притворялся, что сплю. А потом, некоторое время спустя, я бодрствовал до самой зари, но больше никогда не слышал ее шагов на лестнице. Вчера, в субботу, первого октября тысяча девятьсот девяносто четвертого года, я вернулся домой с площади Италии на метро. Я ездил за видеокассетами в один магазин, который, якобы, снабжался лучше других. Давно я уже не видел площадь Италии. Она очень изменилась из-за выросших небоскребов. В вагоне метро я стоял возле дверей. В глубине вагона, слева от меня сидела женщина. Я заметил, что она в солнечных очках, с платком на шее и в старом бежевом плаще. Мне показалось, что это Жаклин. Наземная ветка метро шла вдоль бульвара Огюста Бланки. В дневном свете ее лицо казалось похудевшим. Я хорошо различал рисунок ее рта и носа. Она, я был в этом почти твердо уверен. Она меня не видела. Глаза ее были скрыты солнечными очками. Она вышла на станции Корвизар. Я пошел за ней по платформе. В левой руке она несла хозяйственную сумку. Шла она устало, почти спотыкаясь. Раньше у нее была совсем другая походка. Не знаю почему, но она мне часто снилась последнее время: я видел ее в маленьком рыбацком порту на Средиземном море. Она сидела на земле и бесконечно вязала на солнце. Рядом с ней стояла миска, в которую прохожие бросали монетки. Она перешла бульвар Опост Бланки и двинулась по улице Корвизар. Я шел за ней вниз по склону. Она вошла в продовольственную лавку. Когда она оттуда вышла, по ее походке я понял, что ее сумка стала тяжелее. На маленькой площади перед сквером стоит кафе под названием "Мюскаде Жюниор". Я посмотрел снаружи в окно. Она стояла у стойки, поставив сумку на пол, и пила пиво. Я решил не заговаривать с ней и не идти за ней дальше, чтобы узнать ее адрес. Я боялся, что после всех этих лет она меня не вспомнит. Сегодня, в первое осеннее воскресенье, я еду в метро по той же линии. Поезд идет над деревьями бульвара Сен-Жак. Их ветви нависают над рельсами. У меня создается ощущение, что я нахожусь между небом и землей, что я убегаю от настоящего, от моей нынешней жизни. Ничто меня больше ни к чему не привязывает. Через несколько минут, у выхода со станции Корвизар, похожей, благодаря своей застекленной крыше, на провинциальный вокзальчик, я словно войду в проделанную во времени дыру и исчезну навсегда. Я спущусь по склону улицы, и, может быть, мне посчастливится ее встретить. Она наверняка живет где-то поблизости. Я хорошо помню, что пятнадцать лет тому назад у меня уже было то же состояние духа. Однажды, в августовский день, я ходил в мэрию парижского пригорода Булонь-Биянкур за своим свидетельством о рождении. Вернулся я пешком через Порт д'Отей и авеню, окаймляющие ипподром и Булонский лес. Я временно жил в гостинице неподалеку от набережной, за садами Трокадеро. Я еще не решил, останусь ли в Париже окончательно или, продолжая писать книгу о "портовых поэтах и романистах", съезжу в Буэнос-Айрес, чтобы разыскать аргентинского поэта Гектора Педро Бломберга, некоторые строфы которого очень меня заинтриговали: Шнейдера убили прошлой ночью В принадлежащем парагвайке кафе Глаза его были синие очень А лицо - бледное совсем... Наступал вечер, но еще сияло солнце. Перед площадью Мюэт я сел на скамейку в сквере. Этот квартал напоминал мне о детстве. Автобус 63, в который я садился на Сен-Жермен-де-Пре, останавливался на Мюэт, и, проведя день в Булонском лесу, его надо было ждать часов около шести вечера. Я тщетно пытался вызвать другие, более недавние воспоминания, но они относились к прежней жизни, и я был не очень уверен, что прожил эту жизнь. Я вытащил из кармана свидетельство о рождении. Я родился летом тысяча девятьсот сорок пятого года, и однажды после обеда, около пяти, мой отец пришел в мэрию подписать метрику. Я хорошо видел его подпись на выданной мне ксерокопии: она была неразборчива. Потом он вернулся домой пешком по пустынным в то лето улицам, на которых в тишине раздавались хрустальные звонки велосипедов. Стояла такая же погода, как сегодня: тот же солнечный вечер. Я засунул свидетельство о рождении обратно в карман. Я был во сне и мне было необходимо проснуться. Узы, связующие меня с настоящим, растягивались все больше. Было бы действительно досадно кончить свои дни на этой скамье с потерей памяти, не в силах даже дать свой адрес прохожим... К счастью, у меня в кармане лежало свидетельство о рождении. У заблудившихся в Париже собак на ошейнике написаны адрес и телефон хозяина... Я пытался объяснить себе зыбкость моего состояния. Я не видел никого уже несколько недель. Те, кому я звонил, еще не вернулись из отпусков. А кроме того, зря я выбрал гостиницу далеко от центра. В начале лета я собирался оставаться в ней совсем недолго, а потом снять квартирку или комнату. Закрадывалось сомнение: действительно ли мне хочется остаться в Париже? Пока не кончится лето, мне будет казаться, что я всего лишь турист, но в начале осени улицы, люди и вещи вновь обретут свой повседневный цвет: серый. И я спрашивал себя, хватит ли у меня мужества снова раствориться в этом цвете. Я, несомненно, достиг конца определенного периода моей жизни. Он длился лет пятнадцать, а теперь наступил мертвый сезон, пока не сменю кожу, Я попытался перенестись на пятнадцать лет назад. Тогда тоже что-то дошло до своего предела. Я отдалялся от родителей. Отец назначал мне встречи в кафе, в вестибюлях отелей или привокзальных буфетах, словно специально выбирал места, где люди не задерживаются, чтобы избавиться от меня и убежать со своими секретами. Мы молча сидели друг против друга. Время от времени он бросал на меня взгляд исподлобья. Мать говорила со мной все громче, я догадывался об этом только по ее губам: между нами словно стояло заглушающее ее голос стекло. А потом стали разлагаться на части следующие пятнадцать лет: всего-лишь несколько расплывчатых лиц, несколько смутных воспоминаний, чей-то прах... Я не испытывал ни малейшей грусти, наоборот - облегчение. Начну с нуля. Из этой блеклой и невыразительной череды дней еще выделялись только те, в которые я познакомился с Жаклин и Ван Бевером. Почему этот эпизод, а не какой-либо другой? Может быть потому, что он был не закончен. Скамейка, на которой я сидел, оказалась теперь в тени. Я перешел на другую строну газона и уселся на солнце. Я чувствовал себя легко. Мне не надо было больше отдавать отчет кому-либо, мямлить извинения, лгать. Я стану другим, и перевоплощение будет таким глубоким, что те, с кем я встречался в последние пятнадцать лет, больше меня не узнают. Я услышал за спиной шум мотора. Кто-то ставил машину на улице, на углу сквера. Мотор заглох. Хлопнула дверца. Вдоль ограды сквера шла женщина. Она была в желтом летнем платье и солнечных очках. Шатенка. Я плохо различал ее лицо, но сразу же узнал походку - ленивую такую. Шаги ее становились все медленнее, словно она колебалась, в каком направлении идти. Потом вроде бы решила. Это была Жаклин. Я вышел из скверика и пошел за ней. Догнать ее я не решался. Может быть, она меня не вспомнит. Волосы у нее были короче, чем пятнадцать лет тому назад, но эта походка не могла принадлежать никому другому. Она вошла в один из домов. Заговаривать с ней было слишком поздно. Да и что бы я ей сказал? Эта улица была так далеко от набережной Турнель и кафе "Данте". Я прошел мимо дома и посмотрел на номер. Действительно ли она тут живет? Или только пришла в гости? Я даже задал себе вопрос: можно ли узнать человека со спины, по походке? Я повернул назад, к скверу. Ее машина стояла на том же месте. Я чуть не оставил ей записку на ветровом стекле с номером телефона моего отеля. На станции обслуживания на авеню Нью-Йорк меня ждала машина, которую я взял напрокат накануне. Эта мысль пришла мне в голову в отеле. Квартал показался мне таким пустым, а путь пешком или на метро по августовскому Парижу таким одиноким, что перспектива располагать автомобилем утешила меня. Так у меня будет впечатление, что я в любой момент, как только захочу, могу уехать из Парижа. Последние четырнадцать лет я чувствовал себя пленником других и себя самого, и все мои сны были похожи друг на друга: это были сны о бегстве, об отъездах на поездах, на которых я, к несчастью, опаздывал. До вокзала я ни разу не добирался. Я терялся в переходах и на платформе, а поезд метро все не шел. А еще мне снилось, что, выйдя из дома, я сажусь за руль огромного американского автомобиля, который мчится по пустынным улицам к Булонскому лесу, но шума мотора я не слышу и испытываю ощущение легкости и блаженства. Хозяин станции обслуживания вручил мне ключ зажигания. Я увидел его удивление, когда я дал задний ход и чуть не врезался в одну из бензоколонок. Я боялся, что не смогу остановиться на следующем светофоре. Так было в моих снах: тормоза отказывали, я не останавливался ни на одном светофоре и ехал в обратном направлении по улицам с односторонним движением. Мне удалось поставить машину перед отелем. Я попросил у администратора телефонный справочник. По тому адресу Жаклин не оказалось. Но за пятнадцать-то лет она, разумеется, вышла замуж. Чья же она жена? Делором П. Динтияк Джонс Э. Сесил Лакост Рене Вальтер Ж. Санчес-Сирес Видаль Мне только и оставалось, что позвонить каждому. В телефонной будке я набрал первый номер. Долгие длинные гудки. Потом ответил мужской голос: - Слушаю... Алло? - Можно Жаклин? - Вы ошиблись номером. Я повесил трубку. Набирать другие номера у меня не хватило мужества. Я дождался наступления ночи. Вышел из отеля. Сел за руль и тронул с места. Я хорошо знал Париж и, если бы был пешком, выбрал бы наикратчайший путь до Мюэт, но на машине я блуждал. Я давно не сидел за рулем и не знал, на каких улицах одностороннее движение. Решил ехать прямо, никуда не сворачивая. Я сделал длинный объезд через набережную Пасси и авеню Версаль. Потом поехал по пустынному бульвару Мюра. Я мог бы не останавливаться на красный свет, но мне нравилось соблюдать правила. Ехал я медленно, беспечно, словно летним вечером вдоль берега моря. Светофоры посылали свои загадочные и дружеские сигналы только мне. Я остановился у дома с другой стороны улицы, под первыми деревьями Булонского леса, там, где фонари оставляли зону полумрака. Обе окованные стеклянные створки входной двери были освещены. Как и окна последнего этажа. Окна эти были распахнуты, и на одном из балконов виднелось несколько фигур. Я услышал музыку и неясный шум разговора. Перед домом останавливались автомобили, и я понял, что вылезавшие из них и входившие в подъезд люди поднимались на последний этаж. В какой-то момент кто-то склонился с балкона и окликнул пару, уже входившую в подъезд. Это был женский голос. Он сообщил паре, на какой этаж им подниматься. Но это не был голос Жаклин; по крайней мере, я его не узнал. Я решил больше не стоять в засаде, а подняться наверх. Если прием действительно у Жаклин, то какова будет ее реакция на неожиданное появление человека, о котором она ничего не слышала пятнадцать лет. Мы были знакомы очень недолго - три-четыре месяца. Но она, конечно же, не забыла этот период... Если только ее нынешняя жизнь не стерла его, как слишком яркий свет прожектора отбрасывает во мрак все, что находится за пределами радиуса его действия. Я дождался новых гостей. На сей раз их было трое. Один из них указал рукой на балконы последнего этажа. Я присоединился к ним в тот момент, когда они входили в дом. Двое мужчин и женщина. Я поздоровался с ними. У них не возникло никакого сомнения: я тоже приглашен туда, наверх. Мы вошли в лифт. Мужчины говорили с акцентом, но женщина была француженкой. Они были чуть старше меня. Я с усилием улыбнулся. Сказал женщине: - Там, наверное, мило. Она улыбнулась в ответ. - Вы друг Дариуса? - спросила она. - Нет, я приятель Жаклин. Она не поняла. - Давно я не видал Жаклин, - добавил я. - Как она поживает? Женщина нахмурила брови. - Я ее не знаю. Потом обменялась с мужчинами несколькими словами по-английски. Лифт остановился. Один из мужчин позвонил в дверь. Мои руки вспотели. Дверь открылась, и я услышал гам и музыку. Нам улыбнулся мужчина с зачесанными назад каштановыми волосами и смуглым лицом. Он был в бежевом полотняном костюме. Женщина расцеловала его в обе щеки. - Добрый вечер, Дариус. - Привет, дорогая. У него был густой голос с легким акцентом. Мужчины тоже произнесли "Добрый вечер, Дариус". Я молча пожал ему руку, но он вроде не удивился моему присутствию. Он провел нас из прихожей в гостиную с раскрытыми окнами. Повсюду стояли группки гостей. Дариус и те трое, с которыми я поднялся на лифте, направились к одному из балконов. Я не отставал от них ни на шаг. На пороге балкона их перехватила какая-то парочка и между ними завязался разговор. Я держался поодаль. Они забыли обо мне. Я укрылся в глубине зала и уселся на краю дивана. На другом его краю тесно прижавшись друг к другу сидели двое молодых людей. Они приглушенно разговаривали. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я пытался найти Жаклин во всей этой толпе. Я наблюдал за этим Дариусом, на пороге балкона. Очень стройный в своем бежевом костюме. Я бы ему дал лет сорок. А может Дариус - муж Жаклин? Гам разговоров заглушала музыка, доносившаяся, кажется, с балконов. Я заглядывал в лицо каждой женщине, но ни одна из них не была Жаклин. Я ошибся этажом. Я даже не был уверен, что она живет в этом доме. Теперь Дариус стоял посреди гостиной, в нескольких метрах от меня, с очень грациозной блондинкой, слушавшей его крайне внимательно. Время от времени она смеялась. Я прислушался, чтобы выяснить на каком языке она говорит, но ее слова заглушала музыка. А почему бы не подойти прямо к этому человеку и не спросить его, где Жаклин? Он откроет мне своим низким и любезным голосом тайну, которая на самом деле вовсе не тайна: скажет, знает ли он Жаклин, его ли она жена или на каком этаже живет. Вот и все, куда уж проще. Он стоял лицом ко мне. Теперь он слушал блондинку и его взгляд случайно остановился на мне. Сначала мне показалось, что он меня не видит. А потом он дружески помахал мне рукой. Кажется, он был удивлен тому, что я сижу один на диване и ни с кем не разговариваю. Но я чувствовал себя куда удобнее, чем тогда, когда вошел в квартиру; передо мной возникло воспоминание пятнадцатилетней давности. Мы с Жаклин приехали на лондонский вокзал Чарринг Кросс около пяти вечера. Взяли такси и поехали в гостиницу, случайно выбранную в путеводителе. Ни я, ни она не знали Лондона. Когда такси поехало по Молл и передо мной открылась эта окаймленная тенистыми деревьями авеню, двадцать первых лет моей жизни рассыпались в прах, как груз, как наручники или доспехи, от которых я и не мечтал избавиться. Но это произошло: ото всех этих лет ничего не осталось. И если счастье - это то легкое опьянение, которое я испытывал в тот вечер, то впервые за свою жизнь я был счастлив. Позднее совсем стемнело, и мы пошли прогуляться куда глаза глядят, в сторону Эннисмор Гарденс. Мы шли вдоль ограды запущенного сада. С последнего этажа одного из домов доносились музыка и голоса. Окна были распахнуты, и на свету вырисовывалась группа фигур. Мы стояли, прижавшись спиной к забору сада. Один из гостей, сидевший на решетке балкона, заметил нас и жестом пригласил подняться. Летом в больших городах люди, давно потерявшие друг друга из виду или совсем не знакомые, встречаются однажды вечером на какой-нибудь террасе, а потом снова теряют друг друга. И ничто не является по-настоящему важным, ничто не имеет истинного значения. Дариус подошел ко мне: - Вы потеряли ваших друзей? - спросил он с улыбкой. Я не сразу понял, что он имеет в виду тех троих из лифта. - Это не совсем мои друзья. И тут же пожалел об этих словах. Мне не хотелось, чтобы он задал себе вопрос, почему я нахожусь в его квартире. - Я знаком с ними совсем недолго, - объяснил я. - Им пришла в голову хорошая мысль привести меня к вам... Он снова улыбнулся: - Друзья моих друзей - мои друзья. Но я его стеснял, потому что он не знал, кто я такой. Чтобы его успокоить, я сказал как возможно более ласковым голосом: - Вы часто устраиваете такие приятные вечеринки? - Да, в августе. И всегда в отсутствии жены. Большинство гостей покинуло гостиную. Как они там все умещаются, на балконах? - Я чувствую себя ужасно одиноко, когда жена уезжает... Его взгляд принял меланхолическое выражение. Но он продолжал улыбаться. Прекрасный случай спросить его, не зовут ли жену Жаклин, но я не осмелился. - А вы живете в Париже? Он задал мне этот вопрос вне сомнения из чистой вежливости. Ведь он принимал меня у себя и не хотел, чтобы я сидел в одиночестве на диване, поодаль от других гостей. - Да, но не знаю еще, останусь ли... Мне внезапно захотелось довериться ему. Ведь я уже месяца три ни с кем не говорил. - Я могу работать где угодно: лишь бы были ручка и бумага... - Вы писатель? - Если можно назвать это писателем... Он попросил, чтобы я сказал ему, как называются мои книги. Может, он читал какую-нибудь из них. - Не думаю, - ответил я. - Должно быть, писать - очень увлекательно, правда? По всей видимости он не очень-то привык к беседам с глазу на глаз на такие серьезные темы. - Я вас задерживаю, - произнес я. - И мне кажется, что ваши гости разбежались из-за меня. И действительно, в гостиной и на балконах больше почти никого не было. Он негромко рассмеялся: - Да нет же... Они все поднялись на террасу... Еще несколько человек сидели в гостиной на диване, стоявшем у противоположной стены. На белом диване, таком же, как тот, где я сидел с Дариусом. - Счастлив был с вами познакомиться, - произнес он. А потом пошел к другим гостям, к тому дивану. Среди них были блондинка, с которой он недавно разговаривал, и мужчина из лифта в пиджаке с золотыми пуговицами. - Вы не находите, что тут музыки маловато? - сказал он им очень громко, словно его роль сводилась к роли души общества. - Поставлю-ка пластинку. И исчез в соседней комнате. Через минуту раздался голос какой-то певицы. Он сел на диван рядом с другими. Меня он уже забыл. Мне надо бы было уже уйти, но я не мог помешать себе слушать гам и смех, доносившиеся с террасы, и громкие голоса Дариуса и его гостей там, на диване. Я не очень хорошо слышал, что они говорят. Песня с пластинки убаюкивала меня. В дверь позвонили. Дариус встал и направился в переднюю. По пути он улыбнулся мне. А другие продолжали разговаривать между собой. В пылу разговора мужчина в пиджаке с золотыми пуговицами широко размахивал руками, словно пытаясь убедить в чем-то собеседников. В передней раздались голоса. Они стали приближаться. Голос Дариуса и еще один, женский, очень низкий. Я обернулся. Дариуса сопровождала какая-то пара. Все трое стояли на пороге гостиной. Мужчина - высокий брюнет в сером костюме, с довольно тяжелыми чертами лица и голубыми глазами навыкате. Женщина была в желтом летнем платье с обнаженными плечами. - Мы пришли слишком поздно, - произнес мужчина. - Все уже ушли... Он говорил с легким акцентом. - Да нет же, - успокоил его Дариус. - Они ждут нас наверху. И взял каждого из них под руку. Женщина, которую я видел в профиль, обернулась. У меня кольнуло сердце. Я узнал Жаклин. Они приближались ко мне. Я встал, как автомат. Дариус представил мне эту пару. - Жорж и Тереза Кэсли. Я кивнул им. Я смотрел женщине, именуемой Тереза Кэсли прямо в глаза, но она даже и не моргнула. По всей видимости, она меня не узнавала. Дариус, кажется, был смущен тем, что не может представить меня по имени. - Это мои соседи этажом ниже, - сказал он. - Я так рад, что они пришли... Все равно они не смогли бы спать из-за шума... Кэсли пожал плечами. - Спать?... Да ведь еще слишком рано, - произнес он. - День только начинается. Я старался встретить ее взгляд. Взгляд этот был пуст. Она или не видела меня, или умышленно не замечала моего присутствия. Дариус потащил их на другой конец гостиной, к дивану, где сидели другие. Мужчина в пиджаке с золотыми пуговицами поднялся, чтобы поприветствовать Терезу Кэсли. Разговор возобновился. Кэсли был очень словоохотлив. Она стояла несколько поодаль. Вид у нее был такой, словно она либо дуется, либо скучает. Мне захотелось подойти к ней, отвести в сторону и сказать вполголоса: - Здравствуй, Жаклин. Но я продолжал стоять неподвижно, как каменный. Я искал какую-то невидимую ариаднину нить, может быть существовавшую между кафе "Данте" и отелем "Турнель" пятнадцатилетней давности и этой гостиной с огромными раскрытыми окнами, выходящими на Булонский лес. Но не нашел ни одной. Я был жертвой миража. А ведь, если хорошо подумать, все эти места находились в одном городе, недалеко друг от друга. Я попытался вспомнить самый короткий путь к кафе "Данте": доехать до левого берега по окружному шоссе, а потом, от Орлеанских ворот, прямо до бульвара Сен-Мишель... В этот час, да еще в августе, доехать можно минут за пятнадцать. Мужчина в пиджаке с золотыми пуговицами говорил, а она безразлично слушала. Она села на подлокотник дивана и зажгла сигарету. Я видел ее в профиль. Что она сделала с волосами? Пятнадцать лет тому назад они доходили до пояса, а теперь были чуть ниже плеч. Она по-прежнему курила, но теперь больше не кашляла. - Подниметесь с нами? - спросил меня Дариус. Он оставил других на диване и стоял передо мной с Жоржем и Терезой Кэсли. Тереза! Почему она сменила имя? Они пошли передо мной на один из балконов. - Нужно только подняться по трапу, - сказал Дариус. И указал на лестницу с цементными ступенями на краю балкона. - И куда же мы пойдем, капитан? - спросил Кэсли, фамильярно хлопнув Дариуса по плечу. Тереза Кэсли и я стояли за ними, бок о бок. Она улыбнулась мне. Но это была просто вежливая улыбка - так улыбаются незнакомому человеку. - Вы уже поднимались наверх? - спросила она. - Нет, ни разу. Сейчас - впервые. - Сверху, наверное, великолепный вид. Я даже не знал, ко мне ли она обращается: настолько эта фраза была произнесена безлико и холодно. Терраса оказалась очень большой. Большинство гостей расположилось на бежевых полотняных стульях. Дариус остановился перед одной из группок. Они сидели кругом. Я шел за Кэсли и его женой; они, казалось, забыли о моем присутствии. Встретили другую пару на краю террасы и принялись беседовать вчетвером, стоя. Она и Кэсли прислонились к парапету. Кэсли и та, другая пара изъяснялись по-английски. Время от времени жена Кэсли вставляла в разговор короткую фразу по-французски. Я подошел и тоже облокотился о парапет. Она стояла как раз за мной. Трое остальных продолжали разговаривать по-английски. Голос певицы заглушал воркование беседы. Я стал насвистывать припев песни. Она обернулась. - Простите, - сказал я. - Да ничего. Она улыбнулась все той же безразличной улыбкой. Замолчала. Мне пришлось добавить: - Какой прекрасный вечер... Разговор между Кэсли и двумя другими становился возбужденнее. Голос Кэсли был несколько гнусавый. - Самое приятное, - произнес я, - это прохлада, которой веет из Булонского леса... - Да. Она вытащила сигареты, достала одну и протянула мне пачку. - Нет, спасибо, я не курю. - И хорошо делаете... Прикурила от зажигалки. - Я много раз пыталась бросить, - произнесла она, - но не получается... - А вы больше не кашляете от курева? Она, казалось, удивилась моему вопросу. - Я бросил курить, - сказал я, - потому что кашлял от этого. Она никак не отреагировала. Похоже, что она действительно меня не узнавала. - Жаль, что слышен шум окружного шоссе, - произнес я. - В самом деле? Я, у себя, не слышу... А ведь на четвертом этаже живу. - У окружного шоссе есть свои преимущества, - продолжал я. - Я вот доехал сюда с набережной Турнель всего за десять минут. Но и эти слова не произвели на нее никакого впечатления. Она по-прежнему холодно улыбалась. - Вы друг Дариуса? Тот же вопрос задала мне женщина в лифте. - Нет, - ответил я. - Я друг одной знакомой Дариуса... Жаклин... Я избегал ее взгляда и уставился на один из фонарей внизу, под деревьями. - Я ее не знаю. - Все лето проведете в Париже? - спросил я. - На следующей неделе мы с мужем едем на Майорку. Я вспомнил нашу первую встречу зимним днем на площади Сен-Мишель и письмо у нее в руке, на конверте которого я прочел "Майорка". - Ваш муж пишет детективные романы? Она расхохоталась. Странно, Жаклин так никогда не смеялась. - Почему вы думаете, что он пишет детективные романы? Пятнадцать лет тому назад она сказала мне фамилию одного американца, который писал детективы и мог помочь им поехать на Майорку. Его звали Мак-Дживерн. Позднее я нашел несколько его книг и даже собирался разыскать его самого, чтобы спросить, на всякий случай, не знает ли он Жаклин, а если знает, то что с ней стало. - Я спутал его с одним человеком, который живет в Испании... С Уильямом Мак-Дживерном... Впервые она посмотрела мне прямо в глаза. - А вы сами живете в Париже? - спросила она. - Пока что да. Но не знаю, останусь ли... За нашей спиной Кэсли продолжал говорить гнусавым голосом. Теперь его окружала более многочисленная группа гостей. - Моей профессией можно заниматься где угодно, - сказал я. - Я писатель. И снова вежливая улыбка и равнодушный голое. - В самом деле? Очень интересная профессия. Мне бы хотелось почитать ваши книги... - Боюсь что вам будет скучно... - Ни в коем случае... Принесите их мне, когда снова придете к Дариусу... - С радостью. Взгляд Кэсли остановился на мне. Он, конечно, спрашивал себя, кто я такой и почему разговариваю с его женой. Он подошел к ней и обнял ее за плечи. Его синие глаза навыкате не покидали меня ни на миг. - Месье - друг Дариуса. Он писатель. Я должен был бы представиться, но я всегда стесняюсь называть свое имя. Он улыбался мне. Он был лет на десять старше нас. Где она могла с ним познакомиться? Может быть, в Лондоне. Да, она, конечно же, осталась в Лондоне после того, как мы потеряли друг друга из виду. - Он думал, что ты тоже писатель, - сказала она. Кэсли громко расхохотался. А потом принял прежнюю позу: выпятил грудь и высоко поднял голову. - Вы действительно так подумали? Вам кажется, что я похож на писателя? Я об этом и не думал. Мне было все равно, какая у этого Кэсли профессия. Хотя я и знал, что он ее муж, он ничем не отличался от всех остальных людей на террасе. Мы с ней затерялись среди статистов на съемочной площадке. Она делала вид, что знает свою роль назубок, а мне даже не удавалось делать вид. Скоро заметят, что я незваный пришелец. Я продолжал молчать. Кэсли внимательно меня разглядывал. Мне надо было любой ценой что-то сказать, подать ему реплику: - Я спутал вас с одним американским писателем, который живет в Испании... Его зовут Уильям Мак-Гиверн... Ну вот, выиграл немного времени. Но этого недостаточно. Надо было срочно найти другие реплики и произнести их естественно и непринужденно, чтобы не привлечь внимания. У меня закружилась голова. Я испугался, что упаду в обморок. Ночь казалась мне душной, я весь вспотел. А может это из-за яркого света прожекторов, гама и смеха. - Вы знаете Испанию? - спросил Кэсли. Она снова зажгла сигарету и продолжала смотреть на меня холодным взглядом. Я с трудом выговорил: - Вовсе нет. - У нас есть дом на Майорке. Мы проводим там три месяца в году. Такой разговор будет продолжаться часами на этой террасе. Пустые слова, банальные фразы. Словно я и она пережили самих себя и теперь не можем даже позволить себе малейший намек на прошлое. Она очень хорошо чувствовала себя в этой роли. И я не был на нее за это в обиде: я сам почти совсем все забыл о моей жизни постепенно, и всякий раз, когда целые ее пласты рассыпались в прах, я испытывал приятное ощущение легкости. - А какое время года вы предпочитаете на Майорке? - спросил я Кэсли. Теперь я чувствовал себя легче. Воздух был свежее, гости вокруг нас шумели меньше, а голос певицы был очень ласков и нежен. Кэсли пожал плечами: - На Майорке всегда прелестно. Там у каждого времени года свой шарм. Я повернулся к ней. - Вы тоже так считаете? - Я думаю в точности, как мой муж. И тут, словно в головокружении, я сказал ей: - Странно: вы больше не кашляете, когда курите. Кэсли не услышал моих слов. Кто-то хлопнул его по плечу и он обернулся. Она нахмурила брови. - Вам больше не требуется эфир, чтобы перестать кашлять... Я произнес эту фразу очень светским тоном. Она бросила на меня удивленный взгляд. Но хладнокровия не потеряла. А Кэсли беседовал со своим соседом. - Я не поняла, что вы сказали... Теперь ее глаза не выражали ничего и избегали моего взгляда. Я резко потряс головой, словно внезапно очнулся. - Извините меня... Я думал о романе, который сейчас пишу... - Это детективный роман? - спросила она спокойным голосом. - Не совсем. Это ничего не дало. Поверхность осталась гладкой, а вода стоячей. Или, скорее, толстый слой льда, в который невозможно проникнуть пятнадцать лет спустя. - Пойдем домой? - произнес Кэсли. Он обнимал ее за плечи. Рядом с его массивной фигурой она казалась совсем маленькой. - Я тоже пойду, - сказал я. - Надо попрощаться с Дариусом. Мы тщетно поискали его среди группок гостей на террасе. Спустились в гостиную. В глубине четыре человека сидели за столом и молча играли в карты. Среди них был и Дариус. - Да уж, - сказал Кэсли, - покер превыше всего... И пожал Дариусу руку. Тот встал и поцеловал руку ей. Я тоже обменялся с ним рукопожатием. - Приходите, когда хотите, - сказал он мне. - Двери этого дома для вас всегда открыты. На площадке я вызвал лифт. - Мы с вами тут и попрощаемся, - произнес Кэсли. - Мы живем этажом ниже. - Я забыла днем сумочку в машине, - сказала ему она. - Схожу-ка быстренько за ней. - Ну, до свидания, - сказал мне Кэсли и беспечно махнул рукой. - Рад был с вами познакомиться. Он спустился по лестнице, и я услышал, как хлопнула дверь. Мы вошли вдвоем в лифт. Она посмотрела на меня: - Моя машина недалеко, возле сквера... - Знаю, - ответил я. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза. - Почему? Вы за мной шпионите? - Я случайно видел вас сегодня вечером, когда вы выходили из машины. Лифт остановился. Створки двери открылись. Но она не двигалась. Продолжала смотреть на меня слегка расширенными зрачками. - Ты не очень изменился, - сказала она. Створки снова закрылись с металлическим скрежетом. Она опустила голову, словно хотела защититься от яркого света плафона. - А я изменилась, как ты считаешь? У нее был совсем не тот голос, как только что на террасе. Теперь он был хрипловатый, как прежде. - Нет... Кроме волос и имени... Улица была тиха. Слышался шелест деревьев. - Ты знаешь этот квартал? - спросила она. - Да. Но я был в этом не очень уверен. Теперь, когда она шла рядом, мне казалось, что я очутился на этой улице впервые. Нет, это был не сон. Машина стояла на прежнем месте под деревьями. Я показал на нее рукой: - Взял на прокат... Я едва умею водить... - Это меня не удивляет... Она взяла меня под руку. Остановилась и с улыбкой произнесла: - Ты, наверное, путаешь тормоз и акселератор, насколько я тебя знаю... У меня тоже было впечатление, что я хорошо ее знаю, хоть я и не видел ее пятнадцать лет, и ничего не знал о ее жизни. Из всех людей, встреченных мною до этого дня, она больше всех занимала мои мысли. Чем дальше мы шли под руку, тем больше я начинал думать, что мы расстались только вчера. Мы дошли до сквера. - Я думаю, что будет безопаснее, если я тебя отвезу... - С удовольствием, но тебя ждет муж... Не успел я закончить эту фразу, как мне показалось, что она звучит фальшиво. - Нет... он уже, наверное, спит. Мы сидели рядышком в машине. - Где ты живешь? - Недалеко, в отеле около набережной Пасси. Она поехала по бульвару Сюше в направлении Порт Майо. Совсем не туда. - Если мы станем встречаться только каждые пятнадцать лет, - сказала она, - то в следующий раз ты рискуешь меня не узнать. Сколько нам будет тогда лет? Пятьдесят. Это показалось мне настолько странным, что я невольно пробормотал: - Пятьдесят... Я пытался найти в этой цифре хотя бы тень реальности. Она сидела за рулем немного напряженно, глядя прямо перед собой, и притормаживала на перекрестках. Вокруг царила мертвая тишина. Только шелестели деревья. Мы въехали в Булонский лес. Она остановила машину под деревьями, возле кассы маленького поезда, сновавшего между Порт Майо и Ботаническим садом. Мы были в тени на обочине аллеи. Фонари перед нами освещали белым светом миниатюрный вокзал, пустынный перрон и неподвижно застывшие крошечные вагоны. Ее лицо приблизилось ко мне. Она провела рукой по моей щеке, словно хотела убедиться, что я действительно тут, живой, рядом с ней. - Так странно было там, - сказала она, - когда я вошла и увидела тебя в гостиной... Я почувствовал на шее ее губы. Я гладил ей волосы. Они были не такие длинные, как прежде, но ничего действительно не изменилось. Время остановилось. Или, скорее, вернулось в то мгновение, которое показывали стрелки часов в кафе "Данте", в тот вечер, когда мы встретились там перед самым закрытием. На следующий день после обеда я вернулся за автомобилем, который оставил перед домом Кэсли. Я уже садился за руль, когда увидел Дариуса на залитом солнцем тротуаре. Он был в бежевых шортах, красной тенниске и темных очках. Я махнул ему рукой. Он вовсе не удивился, увидев меня здесь. - Какая жара... Не зайдете ли вы пропустить стаканчик? Я отклонил приглашение под тем предлогом, что у меня встреча с одним человеком. - Все меня бросают... Кэсли уехали утром на Майорку... Они совершенно правы: оставаться в Париже в августе - чистый идиотизм... Вчера она сказала мне, что уезжает только на будущей неделе. Еще раз ускользнула от меня. Так я и знал. Дариус наклонился к дверце: - Заходите все-таки в ближайший вечерок... В августе мы должны поддерживать друг друга... Несмотря на его улыбку, я почувствовал в нем смутную тревогу. По его голосу. - Зайду, - пообещал я. - Точно? - Честное слово. Я тронул с места, но слишком резко дал задний ход и машина врезалась в один из платанов. Дариус сокрушенно взмахнул руками. Я поехал в направлении Порт Д'Отей, чтобы вернуться в отель по набережной Сены. Кузов был наверное вдавлен сзади, потому что одно колесо терлось об него. Я ехал как можно медленнее. Меня охватило странное ощущение, несомненно из-за пустынных тротуаров, марева жары и тишины вокруг. По мере продвижения по бульвару Мюра я стал лучше понимать его причину: наконец-то я попал в квартал, где, во сне, часто гулял с Жаклин. А ведь мы никогда не ходили здесь вместе, разве только в прежней жизни. Перед самой площадью Порт-де-Сен-Клу сердце застучало так сильно, словно маятник при приближении магнитного поля. Я узнал фонтаны посреди площади. Я был уверен, что мы с Жаклин обычно шли по улице справа, за церковью, но в тот день я ее не нашел. Следующие пятнадцать лет прошли в таком тумане, что путаются для меня друг с другом. Никаких новостей от Терезы Кэсли я больше не получал. Номер телефона, который она мне дала, не отвечал, словно Кэсли больше не вернулись с Майорки. Может, в прошлом году она умерла. А может я встречу ее в будущее воскресенье где-то рядом с улицей Корвизар. Август, одиннадцать часов вечера. Поезд замедляет ход, минуя первые пригородные станции. Пустынные перроны, залитые фиолетовым светом неоновых фонарей; тут мы мечтали об отъезде на Майорку и ставках на пятерку без цвета. Брюнуа, Монжерон, Атис-Монс. Где-то тут родилась Жаклин. Мерный стук вагонов стих, и поезд на минуту остановился на станции Вильнев-Сен-Жорж, перед сортировочной. Фасады домов идущей вдоль железнодорожного полотна Парижской улицы были темны и обшарпаны. Когда-то вдоль пути теснились кафе, кинотеатры и станции техобслуживания; еще остались их вывески. Одна из них светилась словно ночник: впустую, ни за чем, просто так.