- Вы забыли это в кабинете, в Сите-Верон. Аннет как-то вечером нашла эту бумажку и сразу все поняла. Действительно, я нацарапал эти названия перед мнимым отъездом в Рио. - И вы сразу же обнаружили меня? - Нет, я четыре дня шатался возле других гостиниц. - Сожалею. - Аннет сказала, что знает их все. - Да. Мы часто бывали в них двадцать лет тому назад. - Она поручила мне передать вам вот это. На конверте было написано: "ЖАНУ", и я узнал крупный, разборчивый, как у малограмотных, почерк жены, который всегда меня умилял. "Дорогой! Я скучаю по тебе. Кавано ни на шаг не отходит от меня, и я вынуждена послать тебе это письмо тайком. Можешь довериться Смидану и передать ему записку для меня. Я хочу тебя видеть. Попробую быть каждый вечер около семи часов в Сите-Верон. Позвони мне. Если не позвонишь, я позвоню тебе сама, когда буду знать, в какой гостинице ты живешь. Я могла бы прийти к тебе, как много лет назад. Тайком от Кавано. Я никому не говорю, что ты жив. Люблю тебя, Аннет". Я положил письмо в карман. - Вы напишете ей ответ? - нетерпеливо спросил Бен Смидан. - Нет. Бен Смидан наморщил лоб с каким-то детским старанием. - Вы ставите меня в тупик, Жан. Он хотел понять, что происходит, и был так почтителен - все-таки я был старше его, - что растрогал меня. - Все очень просто. Я немного устал и от своей жизни, и от своей профессии. - Он жадно впитывал мои слова, сурово качая головой. - Вы еще слишком молоды, Бен, чтобы ощутить это. Поначалу все полны энтузиазма и горят жаждой приключений, а через сколько-то лет это становится ремеслом и даже рутиной... Но я не хочу вас обескураживать. Пожалуй, я последний, кто имеет право поучать. - Жан, вы не представляете себе... Мы решили, что вы пропали навсегда... - Несколько мгновений он колебался, затем добавил: - Что вы умерли... - Ну и что? Он растерянно уставился на меня: - Вы не знаете, как Аннет любит вас. Только когда она нашла бумажку с названиями гостиниц, в ней снова проснулся вкус к жизни... - А Кавано? - Она просила сказать вам, что Кавано для нее никогда ничего не значил. Мне вдруг стало противно, что вот так вслух идет разговор о моей личной жизни, и еще меня смущало, что во все это оказался замешанным Бен Смидан. - В вашем возрасте, Бен, надо думать о себе и о своем будущем. Его очень удивило, что в таких обстоятельствах я интересуюсь им. А я и правда предпочел бы, чтобы он рассказал мне об экспедиции, которую он готовил в Индийский океан на поиски останков голландского галиона, поделился со мной своими планами и надеждами. - А как же вы? - спросил он. - Вы тут надолго обосновались? - Он сокрушенно махнул рукой в сторону бульвара Сульт за окнами кафе. - Могу я сказать Аннет, чтобы она пришла повидаться с вами? - Скажите, чтобы пока не приходила... Или я скроюсь... Не надо торопить события. - Он снова так же напряженно морщил лоб. Пытался понять. И не хотел возражать мне. - Пусть звонит и передает мне, что нужно, или время от времени оставляет записку. Пока этого хватит. Просто скажет что-нибудь по телефону... Или письмо... Сюда в "Доддс", или во "Фьев"... или в другие гостиницы из того списка... Все они ей знакомы. - Я передам... - А вы, Бен, не стесняйтесь, заходите. Расскажете о своих планах. Вы единственный, кроме Аннет, знаете, что я жив... Но пусть это остается между нами. Бен Смидан пошел в сторону улицы Домениль, и я заметил, что на него оглядываются многие женщины - случай незаурядный. Я снова был в одиночестве. Конечно, я мог вскоре получить весточку от Аннет. Но был уверен, что внезапного визита не будет. Слишком хорошо она меня знала. За двадцать лет она со мной прошла хорошую школу и обучилась искусству прятаться, избегать назойливых людей, уходить украдкой. Она знала все приемы: укрыться в стенном шкафу, выскочить в окошко, удрать через черный ход или, на худой конец, по пожарной лестнице, сбежать по эскалатору против хода... А путешествия в дальние страны... Я же совершал их не для того, чтобы удовлетворить любопытство или по призванию исследователя, - каждое из них было бегством. Бегством была вся моя жизнь. Анкет знала, что она не должна торопить события: при малейшей тревоге есть риск, что я исчезну - и на этот раз уже окончательно. Но я был бы тронут, если бы время от времени получал от нее весточку во всех этих местах, где мы когда-то жили с ней и где я теперь оказался снова. Они почти не изменились. Почему в восемнадцать лет я оставил центр Парижа и перебрался на окраины? Здесь мне легче дышалось, эти кварталы вдали от суеты центра были укрытием, трамплином к приключениям и неизвестности. Достаточно было пересечь площадь, дойти до конца улицы - и Париж оказывался за спиной. Я испытывал наслаждение, чувствуя себя на краю города, на старте... Когда вечером загорались фонари на площади где-нибудь у заставы Шампере, это было как приглашение в будущее. Именно это я пытался объяснить Аннет, которая удивлялась моему пристрастию к окраинам. В конце концов она поняла. Или притворилась, что поняла. Мы селились в разных гостиницах у парижских застав. Целые дни я проводил в хлопотах по покупке и перепродаже старинных книг, но Аннет зарабатывала больше: две тысячи франков в месяц за работу манекенщицей у Л. в знаменитом Доме моделей на улице Фобур-Сент-Оноре. Остальные манекенщицы были на пятнадцать лет старше и не прощали ей этого. Я помню, что комнатка манекенщиц была упрятана в глубине заднего двора. Часто требовалось, чтобы Аннет дежурила там на случай, если какая-нибудь клиентка придет подобрать себе платье. И ей надо было остерегаться подножек, ядовитых колкостей и каблуков-шпилек других манекенщиц, потому что именно она на всех представлениях коллекций показывала свадебное платье. Мы жили в гостинице "Доддс" не одну неделю, но прошло столько времени, что я забыл, в какой комнате. Может, той самой, где нахожусь я сейчас? Во всяком случае, поза моя не изменилась. Я лежу, вытянувшись на кровати, руки скрещены под головой, и я занят созерцанием потолка. Именно так я ждал ее по вечерам, когда она оставалась на дежурстве в Доме моделей. Мы шли в ресторан, а потом в кино. И я не могу удержаться - неисправимая канцелярская крыса, - чтобы не составить примерный список нескольких заведений, где мы тогда бывали: Орнано, 43 Шале-Эдуард Брюнен-Варьете У Жозетт из Ниццы Дельта Ла-Карленг Данюб-Палас Пти-Фантазио Ресторан Коке Кино Монкальм Алоппэ Сейчас, когда я подходил к гостинице, мне казалось, что все происходящее - сон. И я вот-вот проснусь в Сите-Верон рядом со спящей Аннет. Вернусь в реальную жизнь. И вспомню, что мы должны ужинать с Кавано, Ветцелем и Бен Смиданом. А может, это будет 14 июля, когда мы принимаем друзей? Наконец проснулась бы и Аннет и, найдя, что у меня странный вид, спросила бы: "Тебе снилось что-нибудь плохое?" Я рассказал бы ей обо всем: о мнимом отъезде в Рио-де-Жанейро, о поездке в Милан, туда и обратно; о том, как я приходил в нашу квартиру, словно я теперь не более чем призрак, и о том, как удивился, что она заперлась в спальне с Бен Смиданом; о своих долгих послеполуденных прогулках по зоопарку и в окрестностях заставы Доре; о планах кочевать по окраинам, которые мы с ней хорошо знали двадцать лет тому назад. И остаться там навсегда. Аннет сказала бы мне: "Ну и странные же ты видишь сны, Жанно..." Я ущипнул себя за руку. Встряхнул головой. Вытаращил глаза. Но не проснулся. Так и стоял на площади, глядя на фонтан и на группы туристов, входивших в бывший Музей колоний. Я было собрался дойти до большого кафе на улице Домениль, сесть там на террасе и заговорить с соседями, чтобы разогнать чувство нереальности происходящего. Но это только усилило бы мое беспокойство и тревогу: вдруг я заговорю с незнакомыми людьми, а они ответят на чужом языке. Оставалась последняя зацепка: позвонить из номера Аннет. Но если моя комната - та самая, которую мы занимали двадцать лет тому назад, я не смогу соединиться с ней: связь будут нарушать помехи всей этой толщи лет. Пожалуй, лучше попросить жетон в первом попавшемся кафе и набрать номер в кабине. Но от этого я тоже отказался. Все равно мой голос будет слишком далек - она не услышит. Я зашел в гостиницу. Надеялся, что найду весточку от Аннет, но ничего не было. Тогда я решил, что она будет звонить и этот телефонный звонок прервет наконец мой сон. Я ждал, лежа на кровати. И в конце концов уснул и вправду увидел сон. Жаркая летняя ночь. Я в автомобиле с откидным верхом. Рядом водитель, но я не вижу его лица. Из центра Парижа мы катим - к Порт-д'Итали. Временами все менялось: был день, и мы уже были не в машине, а шли по маленьким улочкам, похожим на улочки Венеции или Амстердама. Пересекали какую-то холмистую лужайку посреди города. И снова была ночь. Автомобиль медленно ехал по пустынной и плохо освещенной улице в районе Аустерлицкого вокзала. "Аустерлицкий вокзал" - эти два слова сопровождали весь сон, но их таинственность и звонкость, конечно же, исчезнут с пробуждением. Наконец мы доехали до какого-то бульвара, постепенно спускавшегося вниз, и я увидел там пальмы и зонтичные сосны. Кое-где в окнах больших домов горел свет. А дальше - темнота, между домами - склады, ограды какого-то стадиона... По обеим сторонам улицы, где мы ехали, тянулась живая изгородь. Пышная листва деревьев скрывала насыпь железной дороги. А на заборах еще висели афиши кинотеатров. Как давно мы не были в этих краях... Несколько дней я ждал вестей от Аннет. И напрасно. Из номера я почти не выходил. Но однажды вечером около семи часов почувствовал, что больше ждать не буду. Ее молчание уже меня не беспокоило. Может, она хотела, чтобы я сделал первый шаг, но вряд ли - слишком хорошо она меня знала. Спускаясь по гостиничной лестнице, я понял, что освободился от какого-то груза. И для разнообразия решил поужинать в ресторанчике на улице Домениль. Я думал о Риго и знал, что мысли о нем не оставят меня ни завтра, ни в последующие дни. Если он жив и в Париже, то достаточно сесть в метро - и можно навестить его или набрать восемь цифр на телефонном диске - и услышать его голос. Но я не верил, что это может быть так легко. Поужинав, я зашел в телефонную кабинку ресторана и взял парижский телефонный ежегодник. Справочник был восьмилетней давности. Гораздо внимательнее, чем в первый раз, я прочел длинный список всех Риго. Остановился на том, чье имя не было указано. "Бульвар Сульт, 20. 307-75-28". Номера телефонов в тот год еще не были восьмизначными. 307 - это раньше было "Дориан". Я записал адрес и телефон. Все прочие упомянутые Риго казались мне неподходящими: одни из-за профессии, другие из-за адреса, а некоторые из-за простого уточнения: месье и мадам Риго. У моего Риго, что меня и привлекло, имя отсутствовало, а адрес был: бульвар Сульт, 20. Я вышел из ресторана, решив пройти по бульвару прямо до этого дома. Солнце исчезло, но небо еще оставалось голубым. Больше всего люблю это время - пока не зажглись фонари. Уже не вполне день. И еще не ночь. Покой сменяет суету - и эхо прошлого слышится так явно. Дом двадцать по бульвару Сульт - это, собственно, несколько зданий, подойти к которым можно по боковой аллее. Я боялся, как бы "Риго" не оказалось названием магазина, но ничего подобного по этому адресу не нашел. Окна на фасаде дома еще не горели. Я все не решался двинуться по боковой аллее: а вдруг кто-нибудь из жильцов спросит, что я здесь делаю. Разумеется, я всегда мог ответить, что ищу месье Риго. В конце концов я просто сел на скамейку возле дома. Зажглись фонари. Я не спускал глаз с фасада и с боковой аллеи. На втором этаже теперь засветилось одно окно, ставни из-за жары были открыты. Кто-то жил в этой маленькой квартире, в которой, как я вообразил, было две пустых комнаты. Риго? Мне вспомнились рассказы о путешествиях, которыми я увлекался в отрочестве, особенно один - о некоем англичанине, которого морочили в пустыне миражи. На обложке книги была фотография: он в костюме бедуина, а вокруг стоят дети из какого-то оазиса. Мне стало смешно. Зачем так далеко ехать, когда тот же опыт можно приобрести в Париже, сидя на скамейке на бульваре Сульт! Чем не мираж - эти два окна, за одним из которых, как я убеждал себя, находился Риго, разве это не такой же мираж, что ослепляет посреди пустыни? Наутро, около десяти часов, я вернулся к дому номер 20 по бульвару Сульт. Вошел в парадное. Слева на ручке двери консьержа висела табличка. На ней было написано: "Просьба обращаться на станцию обслуживания: бульвар Сульт, 16". На станции обслуживания перед бензоколонкой разговаривали двое, один - в голубой спецовке, другой - в белой рубашке и серых брюках; первый похож на кабильца, у второго седые волосы зачесаны назад, глаза голубые и какое-то красноватое лицо. Ему можно было дать лет семьдесят, кабильцу - лет на двадцать меньше. - Вам что-нибудь нужно? - Вопрос задал кабилец в голубой спецовке. - Я ищу консьержа из двадцатого дома. - Это я. - Быстрым кивком головы меня приветствовал человек с седыми волосами, в углу рта у него была зажата сигарета. - Я просто хотел кое-что выяснить... Меня интересует некий месье Риго. На какое-то время он задумался: - Риго? А чего вы, собственно, от него хотите? Он вынул сигарету и держал ее в руке. - Я хотел бы его увидеть. Мне было не по себе: консьерж уставился на меня и не отводил взгляда. Да и кабилец тоже с любопытством разглядывал меня. - Но он уже целую вечность не живет здесь... - И он наградил меня снисходительной улыбкой, словно перед ним был слабоумный. - В квартире никто не живет по крайней мере лет тридцать... Я даже не знаю, существует ли еще этот месье Риго... Кабилец в голубой спецовке, казалось, был совершенно безразличен к судьбе Риго, если только не притворялся из деликатности, что не слушает наш разговор. - Впрочем, оно и лучше, что я ничего не знаю... Квартира как будто моя... ключ у меня, и убираюсь там тоже я... - Вы знали месье Риго? - спросил я с бьющимся сердцем. - Да... Как по-вашему, сколько лет я здесь консьерж? - Он слегка выпрямился и по очереди рассматривал нас, кабильца и меня. - Ну скажите - сколько? Кабилец пожал плечами. Я молчал. Консьерж подошел ко мне почти вплотную. - Сколько вы мне дадите лет? - Он смотрел мне прямо в глаза. - Ну скажите - сколько? - Шестьдесят. - Семьдесят пять! После этого признания он отпрянул, будто хотел посмотреть, какой эффект оно произвело. Но кабилец оставался бесстрастным. Я же заставил себя проговорить: - Вы действительно выглядите намного моложе. Так когда вы познакомились с этим Риго? - В сорок втором. - Он жил здесь один? - С девушкой. - Мне бы хотелось посмотреть квартиру. - Она вас так интересует? - Просто совпадение. Я думал, что некий месье Риго сдает здесь квартиру... Видимо, неправильно прочел фамилию и адрес в газетном объявлении. - А вы хотите снять квартиру в этом квартале? - Да. - И квартира Риго вас заинтересовала бы? - Почему бы и нет? - Вас устроит снять ее сразу до февраля? На меньший срок не подойдет... Я всегда сдаю ее минимум на полгода... - Стало быть, до февраля. - А платить прямо мне, из рук в руки, согласны? - Согласен. Кабилец в голубой спецовке протянул мне пачку сигарет, затем закурил сам. Он рассеянно следил за нашей беседой. Может, он давно привык к подобным переговорам на предмет сдачи квартиры Риго. - Разумеется, я хочу получить наличными... сколько вы можете заплатить? - Сколько скажете, - сказал я ему. Он стоял, прищурившись и заложив пальцы под отвороты воротника. - Ну скажите... сколько?.. Квартира была на третьем этаже ближнего к бульвару дома, и окна открывались прямо на бульвар Сульт. Коридор вел на кухню, где в углу был устроен душ; дальше - маленькая пустая комната с закрытыми металлическими ставнями и, наконец, в глубине еще комната, довольно просторная, с двумя придвинутыми друг к другу одинаковыми кроватями с медными спинками. У противоположной стены - зеркальный шкаф. Консьерж закрыл за собой дверь, и я остался один. Он обещал вернуться с масляной лампой, потому что электричество было отключено давным-давно, телефон - тоже. Но он все это очень быстро восстановит. Задыхаясь от жары, я открыл окно. Шум автомобилей с бульвара и лучи солнца, осветившие комнату, вернули меня в реальность нынешнего дня. Я облокотился на подоконник. Внизу автомобили и грузовики остановились на красный свет. Совсем не тот бульвар Сульт, который знали Ингрид и Риго; его можно узнать разве что летними вечерами или по воскресеньям, когда здесь пустынно. Да-да, я был уверен, что они жили здесь некоторое время до отъезда в Жуан-ле-Пэн. Ингрид намекала на это, когда я в последний раз видел ее одну в Париже. Мы говорили с ней о районах на окраине, где я тогда часто бывал - кажется, она спросила, где я живу, и сказала, что хорошо знает эти места: она жила там с отцом, на улице Атлас, у Бютт-Шомон. И даже с Риго, в маленькой квартирке. Правда, она назвала не бульвар Сульт, а бульвар Даву. Я открыл одну за другой дверцы шкафа, но там остались одни вешалки. В зеркальные створки брызнуло солнце - я зажмурился. Пустые бежевые стены, краска местами облупилась. Только над кроватями - пятно, видимо, там висела картина или зеркало. Сбоку у каждой кровати - ночной столик светлого дерева с мраморной доской сверху, как в отелях. Занавески бордового цвета. Я хотел открыть ящик одного из ночных столиков, но он не выдвигался. Мне удалось совладать с замком с помощью ключа от моей квартиры в Сите-Верон. В ящичке - старый коричневый конверт. На марке значилось: "Французская Республика". Синими чернилами было написано: "Месье Риго. Тильзитская ул. 3, Париж-8", все это перечеркнуто, а сверху черными чернилами другой адрес: "Бульвар Сульт, 20 Париж-12". В конверте лежал листочек с напечатанным на машинке текстом. "18 января 1942 г. Вниманию жильцов! Особняк, который в настоящее время является доходным домом (площадь Звезды, вход со стороны Тильзитской улицы, 3), вскоре будет выставлен на продажу. За более подробной информацией обращаться к г-ну Жири, присяжному поверенному (бульвар Мальзерб, 8), или в управление недвижимости (Банковская улица, 9)". И снова у меня было ощущение, что мне снится сон. Я ощупывал конверт, перечитывал адрес, глаза надолго останавливались на фамилии "Риго" - буквы не менялись. Потом шел к окну убедиться, что по бульвару Сульт едут машины, что и машины, и бульвар - сегодняшние. Мне захотелось позвонить Аннет, чтобы услышать ее голос. Но, снимая трубку, я вспомнил, что телефон отключен. На кроватях лежали одинаковые шотландские пледы. Я сел на краешек одной из кроватей лицом к окну. В руке я держал конверт. Да, именно об этом рассказывала мне Ингрид. Но ведь часто нам снятся места и ситуации, о которых кто-то когда-то рассказывал, а к ним добавляются другие подробности. Вот и конверт. Существовал ли он наяву? Или был деталью моего сна? Во всяком случае, в доме три по Тильзитской улице была квартира матери Риго, и он жил там в то время, когда они познакомились с Ингрид. Она рассказала мне, как была изумлена, когда Риго привел ее в эту квартиру - временно, несколько недель, он был там один, - и какой надежностью повеяло на нее при виде старинной мебели, ковров, делавших шаги бесшумными, картин, люстр, деревянных панелей на стенах, шелковых занавесей и зимнего сада... Они не зажигали света в гостиной - комендантский час. Несколько минут сидели, глядя в окно на черную громаду Триумфальной арки и на светящуюся белым снегом площадь. - Вы спали? Он вошел в комнату, а я и не услышал. В руке у него была масляная лампа. Уже стемнело, и я лежал. Он поставил лампу на столик у кровати. - Вы прямо сегодня и останетесь в квартире? - Пока не знаю. - Вот вам простыни, если хотите. Лампа отбрасывала тени на стены, и будь я один, я мог бы подумать, что сон мой продолжается. Но присутствие этого человека казалось вполне реальным. И голос его звучал ясно и звонко. Я встал. - Одеяла у вас уже есть. - Он показывал на шотландские пледы, которыми были покрыты кровати. - Они принадлежали Риго? - спросил я. - Конечно. Это единственное, что осталось здесь, не считая кроватей и шкафа. - Значит, он жил здесь с женщиной? - Да. Помню, они еще тут были во время первой бомбардировки Парижа... И оба не захотели спускаться в подвал... Он подошел и облокотился рядом со мной на подоконник. На бульваре Сульт было пустынно - дул ветер. - В самом начале будущей недели у вас будет телефон... Воду, по счастью, не отключили, и я починил душ в кухне. - Это вы следите за квартирой? - Да. А время от времени сдаю ее, чтобы были деньги на карманные расходы. - Он глубоко затянулся. - А если вернется Риго? - спросил я. Он мечтательно глядел вниз, на бульвар. - Я думаю, что после войны они жили на юге... Редко приезжали в Париж... А потом она, должно быть, ушла от него. Он остался один. Лет десять я еще видел его время от времени. Он здесь жил иногда... И приходил за почтой... А потом я его больше не встречал... И я не думаю, что он возвратится. - Серьезность тона, с которой он произнес эту последнюю фразу, удивила меня. Он смотрел, не отрываясь, куда-то на другую сторону бульвара. - Люди уходят и не возвращаются. Вы не замечали, месье? - Да, конечно. У меня было желание спросить его, что он под этим подразумевает. Но я передумал. - Так вам нужны простыни или нет? - Сегодня я ночевать здесь не буду. Все мои вещи в гостинице "Доддс". - Если вам завтра понадобится кто-нибудь для переезда, мы здесь - я и мой приятель с заправочной станции. - У меня почти нет вещей. - Душ работает хорошо, только мыла там нет. Я могу сейчас принести. И зубную пасту... - Нет-нет, еще одну ночь я проведу в гостинице... - Как хотите, месье. Надо дать вам ключ. - Из кармана брюк он достал маленький желтый ключик и протянул его мне. - Не потеряйте. Тот ли это самый ключ, которым давным-давно пользовались Ингрид и Риго? - Ну, я пошел. Я дежурю на станции обслуживания, помогаю приятелю. Если понадоблюсь, вы найдете меня там. - Он быстро пожал мне руку. - Оставляю вам лампу. Провожать меня не надо. Я умею ориентироваться в темноте. - И он тихо закрыл за собой дверь. Я перегнулся через подоконник и увидел, как он выходит из дома и медленно, бесшумно идет к станции обслуживания. Только теперь я заметил, что он в мягких тапочках. Его белая рубашка и серые брюки придавали ночи какую-то курортность. Он подошел к кабильцу в голубой спецовке, и оба уселись на стулья возле бензоколонки. Должно быть, спокойно курили. Я тоже курил. Погасил лампу, и красноватый кончик моей сигареты отражался в зеркальном шкафу. Такие теплые вечера, как сегодня, когда на тротуар выставляются стулья, чтобы можно было выйти и подышать свежим воздухом, еще будут. Надо и мне воспользоваться этой передышкой, пока не началась осень. Примерно в это же время года однажды вечером в конце июля, я и встретил Ингрид последний раз. Я провожал Кавано. Он улетал в Бразилию, куда через месяц должен был отправиться к нему и я. Мы только осваивали профессию путешественников, и я нипочем бы не смог предугадать, что в один прекрасный день сделаю вид, будто отправляюсь в ту же страну, а сам скроюсь в гостинице двенадцатого округа. Он сел в автобус, идущий в Орли, а я остался в одиночестве, не очень хорошо понимая, чем бы занять вечер. Аннет уехала на несколько дней к родителям в Копенгаген. У нас в то время была комната в большом доме Клуба путешественников, на Монмартре. Мне не хотелось возвращаться туда, потому что было еще светло. Я шел наугад, поскольку квартал этот знал плохо. Закрываю глаза и пробую восстановить свой тогдашний маршрут. Я прошел через Эспланаду и обогнул Дворец Инвалидов, чтобы оказаться в районе, который, как мне кажется по прошествии стольких лет, был еще более безлюдным, чем бульвар Сульт в прошлое воскресенье. Широкие тенистые улицы. Лучи заходящего солнца еще освещают верхние этажи и крыши домов. Кто-то идет передо мной метрах в десяти. А больше на этой улице, протянувшейся вдоль стен Военной школы, нет никого. Стены школы придают всему кварталу сходство с захолустным старинным гарнизонным городком... и эта женщина впереди идет какой-то неуверенной походкой, будто пьяная... В конце концов я ее нагнал и, поравнявшись, украдкой оглядел ее. И сразу же узнал. Три года минуло с тех пор, как я впервые встретился с ними на юге: с ней и с Риго... Она не обратила на меня ни малейшего внимания. Шла дальше своей неуверенной походкой, с отсутствующим взглядом, и я подумал: может, она заблудилась. В этом квартале улицы прямые и совершенно одинаковые, и она тщетно ищет какие-нибудь ориентиры, такси или станцию метро. Я подошел к ней, но она не заметила. Некоторое время мы шли рядом, а я все не решался обратиться к ней. Наконец она повернула голову в мою сторону. - Мне кажется, мы с вами знакомы, - сказал я. И почувствовал, что она делает над собой усилие. Как будто ее разбудил телефонный звонок, и она пытается сосредоточиться, чтобы ответить собеседнику ясным и отчетливым голосом. - Знакомы? - Она хмурила брови и изучала меня своими серыми глазами. - Вы как-то подобрали меня на дороге из Сен-Рафаэля... Я ехал автостопом. - На дороге из Сен-Рафаэля?.. - Было похоже, что она из каких-то глубин медленно поднимается на поверхность. - Ах, ну да... Помню... - Вы привезли меня к себе на виллу возле пляжа Памплон. У меня было впечатление, что я помогаю ей обрести твердую почву. Она улыбнулась: - Ну конечно... И это было не очень давно. - Три года назад. - Три года... Мне казалось, меньше. Мы стояли не двигаясь посреди тротуара, лицом к лицу. Я придумывал, чем бы задержать ее. А то скажет что-нибудь из вежливости и пойдет себе дальше своей дорогой. Но молчание прервала она: - Вы остаетесь в Париже на июль? Отдыхать не собираетесь? - Нет. - Больше не ездите автостопом? - В глазах ее мелькнула ирония. - Если бы вы попробовали делать это здесь, едва ли встретили бы много машин... - Она показывала на улицу перед нами. - Пустыня... Чувствовалось, что я был первым человеком, с кем она разговаривала за много-много дней. И спустя двадцать лет мне кажется, что она была в том состоянии, в каком я пребываю сейчас, сегодня вечером на бульваре Сульт. - Вы не могли бы составить мне компанию в переходе через эту пустыню? - Она улыбалась и шла гораздо увереннее, чем только что. - Как поживает ваш муж? - Не успел я договорить, как тут же понял неловкость ситуации. - Он в отъезде. - Она ответила сухо. Ясно: этот сюжет затрагивать не стоит. - Я уехала с юга... Вот уже несколько месяцев живу в этом квартале. - Она подняла лицо, и я прочел в ее серых глазах беспокойство. А потом доброжелательный интерес и любопытство к моей собственной персоне. - А вы? Вы хорошо знаете этот квартал? - Не особенно. - Тогда мы в одинаковом положении. - Вы живете здесь рядом? - Да. В большом доме, где помещаются конторы, на последнем этаже... У меня красивый вид, но в этой квартире слишком много тишины... Я промолчал. Темнело. - Я задерживаю вас... - сказала она. - У вас, наверное, дела? - Нет. - Я бы с удовольствием пригласила вас к себе поужинать, но у меня ничего нет. - Она была в нерешительности. Хмурила брови. - Можно бы попробовать найти какое-нибудь кафе или ресторан, которые еще не закрылись. И она посмотрела вперед, на пустынную улицу, на ряды деревьев до горизонта; как только зашло солнце, листва их потемнела. Много лет спустя Кавано снял в этом квартале крохотную квартирку и в ней живет по сей день. А сегодня вечером, может, он там вместе с Аннет. В двух маленьких комнатах, заваленных масками из Африки и Океании, должно быть, жарко, и Аннет вышла ненадолго подышать свежим воздухом. Идет по улице Дюкен и, не исключено, думает обо мне и испытывает соблазн прийти ко мне, на заставу Доре, туда, где во время бомбардировок жили Ингрид и Риго. Вот так мы и бродим по одним и тем же местам в разные моменты нашей жизни и через много лет все же наконец встречаемся друг с другом. На улице Лоуэндаля метрах в ста от того дома, где потом будет жить Кавано, один ресторан был еще открыт. С тех пор я часто проходил мимо и, хотя с помощью Кавано хорошо узнал квартал, тем не менее всякий раз испытывал то же чувство, что и тогда с Ингрид, будто я не в Париже, а в каком-то другом городе, но что это за город, мне не узнать никогда. - Здесь будет прекрасно... Властным жестом, удивившим меня, она показала на один из столиков. Я вспомнил ее неуверенную походку, когда увидел ее одну на улице, со спины. Гостиничный ресторан. Посреди коридора, где сидит администратор, группа японцев словно окаменела со своими чемоданами. Зал ресторана оформлен ультрасовременно: черные лаковые стены, стеклянные столы, кожаные банкетки, подсвеченный потолок. Мы сидели лицом друг к другу. За спиной Ингрид в большом аквариуме сновали фосфоресцирующие рыбки. Она изучала меню. - Вас надо кормить... Вам в вашем возрасте надо набираться сил. - И вам тоже, - сказал я. - Нет... Я не хочу есть. - Она заказала для меня закуску и горячее, а для себя - зеленый салат. - Выпьете чего-нибудь? - Нет. - Ничего спиртного? А я, пожалуй, выпью, ладно? Она с тревогой смотрела на меня, будто я собирался запретить ей это. - Пожалуйста, - ответил я. - Тогда... одно пиво... - Она кивнула метрдотелю. Можно было подумать, что она вдруг решилась сделать что-то постыдное или запретное. - Так я обхожусь без виски или другого спиртного... Просто выпиваю немного пива... Она силилась улыбнуться. Я почувствовал, что она стесняется меня. - Не знаю, что вы об этом думаете, - сказала она, - но я всегда считала, что этот напиток не для женщин... На этот раз взгляд ее выражал нечто большее, чем тревогу, - отчаяние. И я был настолько удивлен, что не находил слов, чтобы ее ободрить. Наконец я сказал: - Мне кажется, вы ошибаетесь... Я знаю многих женщин, которые пьют пиво... - Да неужели? Многих знаете? Ее ироническая улыбка и лукавый взгляд успокоили меня: когда я увидел ее на улице, я все сомневался, та ли это женщина, которую я знал на Лазурном берегу. Нет, она и в самом деле не изменилась за эти три года. - Расскажите мне, что хорошего вы делаете в жизни? - сказала она. Ей подали салат и пиво. Она сделала несколько глотков, но до салата не дотронулась. Я представил себе, как она сидит одна в своей квартире перед такой же тарелкой и таким же стаканом пива, оглушенная тишиной, которой я еще не знал в ту пору и которая так хорошо знакома мне сегодня. Не очень-то я много рассказал ей о своих делах. Вскользь упомянул о призвании к дальним странствиям и предстоящем отъезде в Бразилию. Она тоже, как она доверительно сказала мне, когда-то провела несколько дней в Рио-де-Жанейро. В то время ей было столько же лет, сколько мне. И жила она в Америке. Я задавал ей вопросы и до сих пор не понимаю, почему она отвечала так подробно. Я отлично понимал, что в ней вовсе нет самолюбования, да и говорить о себе она не любила. Но, видимо, угадав, что меня это очень интересует, "не хотела" - как она повторила несколько раз, - "чтобы у меня пропал вечер". Возможно и другое: бывает, что в один прекрасный вечер кто-нибудь вдруг посмотрит на вас внимательно и у вас возникнет потребность передать ему, нет, не свой опыт, но какие-то разрозненные детали, связанные невидимой нитью, которая каждый миг грозит порваться и которую называют течением жизни. Пока она говорила, рыбки за ее спиной время от времени прижимали головы к стеклу аквариума. Потом снова без устали вертелись в голубой воде, освещенной маленьким прожектором. Верхний свет выключили в знак того, что уже поздно и пора уходить. Освещен был только аквариум. Около часа ночи тишина на улице так сгустилась, что слышался даже шелест листвы. Ингрид взяла меня под руку: - Проводите меня до дому... На этот раз поддержка нужна была ей. Не так, как в тот вечер, когда мы спускались по Крепостной улице и я впервые в жизни почувствовал себя под чьей-то опекой. Однако же через несколько шагов снова вела меня она. Мы подошли к зданию с большими застекленными лоджиями, всюду было темно, только в двух окнах на последнем этаже горел свет. - Я всегда оставляю свет включенным, - сказала она. - Мне так спокойнее. Она улыбалась. Ее настороженность ушла. Но, быть может, ее непринужденность была наигранной. Эта часть улицы не была обсажена деревьями, по обе стороны стояли здания, похожие на тот дом, где жила она, и во всех лоджиях было темно. Всякий раз потом, когда я бывал в гостях у Кавано, я не мог удержаться от соблазна пройти мимо этих домов. Это был не Париж, улица никуда не вела. Она словно была переходом на пути в неизвестность. - Я запишу вам мой номер телефона... Она порылась в сумочке, но ручки там не оказалось. - Говорите, я запомню... Вернувшись к себе на Монмартр, я записал этот телефон. В последующие дни я пытался звонить ей, и не один раз, но никто не отвечал. В конце концов я решил, что неверно запомнил номер. У двери подъезда - матовое стекло в ажурном кованом обрамлении - она обернулась, и ее серые глаза остановились на мне. Медленно подняв руку, она кончиками пальцев коснулась напоследок моего виска и щеки. Потом опустила руку, и дверь за ней закрылась. Эта упавшая вниз рука и железный скрежет, с которым захлопнулась дверь, вызвали у меня недоброе предчувствие: я угадал, что в жизни может наступить момент, когда все теряет смысл. 7 Поставив масляную лампу на столик у кровати, я еще раз обследовал зеркальный шкаф внутри. Ничего. Я положил в карман конверт, адресованный Риго - Тильзитская улица, 3, - который потом был переправлен на бульвар Сульт, 20. С лампой в руке я прошел по коридору во вторую комнату. С большим трудом открыл металлические ставни, так они заржавели. Лампа была теперь не нужна: уличный фонарь прямо против окна заливал всю комнату ярким светом. Налево маленький стенной шкаф. На верхней полке пусто. У перегородки пара лыж старого фасона. В самом низу - фибровый чемодан. В нем лыжные ботинки и страница, вырванная из какого-то журнала, на которой мне удалось разглядеть несколько фотографий. Я поднес глянцевую страничку к свету и прочел текст, вокруг которого располагались фотографии: "В МЕЖЕВЕ НАПЛЫВ МОЛОДЕЖИ. ОДНИ ПРОВОДЯТ ЗДЕСЬ ФРОНТОВОЙ ОТПУСК, ДРУГИЕ - ПОСЛЕДНИЕ КАНИКУЛЫ ПЕРЕД МОБИЛИЗАЦИЕЙ". На двух фотографиях я узнал Риго, ему тогда было лет двадцать. На одной он приготовился к бегу и стоял, опершись на лыжные палки, на другой был снят на балконе какого-то шале в обществе дамы и молодого человека в огромных темных очках. Внизу подпись: мадам Эдуар Бурде, П.Риго, победитель университетских соревнований по лыжам 1939 года, и Энди Эмбрикос. На лице мадам Эдуар Бурде карандашом были пририсованы усы, и я был абсолютно уверен в том, что это сделал сам Риго. Я представил себе, как он перенес из дома с Тильзитской улицы на бульвар Сульт лыжи, ботинки и страничку из роскошного журнала времен "странной войны". Однажды вечером в этой комнате, где они с Ингрид скрывались, - в тот вечер, когда впервые бомбили Париж, но ни он, ни она не пожелали спуститься в подвал, - он, должно быть, с изумлением глядел на все эти вещи как на остатки прежней жизни, жизни молодого человека из приличного общества. Мир, в котором он вырос, в котором жил до двадцати лет, показался ему таким далеким и таким ничтожным, что в ожидании конца бомбардировки он рассеянно пририсовал усики этой даме. Прежде чем закрыть за собой дверь квартиры, я убедился, что желтенький ключик, который дал мне консьерж, по-прежнему лежит у меня в кармане. Затем спустился по лестнице в полутьме - выключателя не нашел. На бульваре было довольно свежо. Перед станцией обслуживания кабилец в голубой спецовке сидел на стуле и курил. Он махнул мне рукой. - Вы один? - спросил я его. - Приятель пошел спать. Скоро меня сменит. - Вы работаете всю ночь? - Всю ночь. - Даже летом? - Да. Мне это нетрудно. Я не люблю спать. - Если понадобится, - сказал я, - то и я смогу подменить вас. Я теперь живу в этом квартале, и мне нечего делать. Я сел на стул лицом к нему. - Хотите кофейку? - предложил он. - С удовольствием. Он пошел в служебное помещение и вернулся с двумя чашками кофе. - Я положил вам один кусочек сахара. Годится? Мы сидели на стульях и маленькими глоточками пили кофе. - Вам понравилась квартира? - Очень. - Я три месяца снимал ее у моего друга, пока не нашел себе другую, в одну комнату. - И квартира была так же пуста, как сейчас? - Ничего, кроме старых лыж в стенном шкафу. - Они и сейчас там, - сказал я. - И у вашего друга нет никаких идей, где бы найти бывшего владельца? - Знаете, он, наверное, умер. И он поставил свою чашечку на тротуар, прямо у ног. - Если б не умер, он все же как-нибудь объявился бы, - сказал я. Кабилец улыбался, пожимая плечами. Мы немного помолчали. Он явно задумался. - Во всяком случае, - сказал он, - этот человек, должно быть, любил зимний спорт... Вернувшись в гостиницу, я открыл папку с записями о жизни Ингрид и вложил в нее страничку из журнала и конверт, адресованный Риго. Да, в доме три по Тильзитской улице действительно жила мадам Поль Риго. Я записал так на листочке бумаги, после того как проверил по старому справочнику. В те несколько дней, что Ингрид жила с Риго на Тильзитской улице, в Париже выпал снег, и они не выходили из квартиры. Сквозь огромные окна гостиной они смотрели на снег, засыпавший площадь и соседние улицы, укутавший город покровом тишины, нежности и сна. Я проснулся в полдень и снова надеялся, что до вечера от Аннет будет весточка или телефонный звонок. Пошел позавтракать в кафе на ту сторону площади с фонтанами. Вернувшись, я сказал хозяину гостиницы, что до вечера буду у себя в комнате, чтобы он не забыл позвать меня, если позвонит жена. Я распахнул обе створки окна. Сияющий летний день. Изнуряющая жара кончилась. Группа детей с учителями идет к бывшему Музею колоний. Вот они останавливаются и толпятся около продавца мороженого. Струи фонтанов сверкают искорками на солнце, и мне нетрудно перенестись из спокойного июльского полдня, где я обретаюсь сейчас, в ту далекую зиму, когда Ингрид впервые встретила Риго. Больше нет границы между временами года, между прошлым и настоящим. Это был один из последних дней ноября. Как обычно, под вечер она возвращалась из "Шатле" после занятий в школе танцев. Времени, чтобы добраться до гостиницы на бульваре Орнано, где они жили с начала осени с отцом, оставалось немного: в этот вечер комендантский час начинался в их округе в шесть часов, потому что накануне на улице Шампьонне было покушение на немецких солдат. Она впервые в жизни заработала деньги, протанцевав всю неделю со своими соученицами в кордебалете на сцене "Шатле" в "Венских вальсах". Пятьдесят франков гонорара. Уже темнело, и она переходила площадь, направляясь к метро. И почему в этот вечер при мысли о встрече с отцом ее охватывало отчаяние? Доктор Жуган переехал в Монпелье и не сможет больше помогать отцу, как делал это до сих пор, предоставляя ему работу в своей клинике в Отейе. Он предложил отцу приехать к нему в Монпелье, в свободную зону, но для этого нужно было незаконно перейти демаркационную линию... Разумеется, доктор Жуган рекомендовал ее отца другим сотрудникам клиники в Отейе, но у них не было ни великодушия, ни смелости доктора Жугана: они боялись, как бы не обнаружилось, что австрийский подданный, зарегистрированный как еврей, тайно работает у них... Вагон метро был набит битком, людей было больше, чем обычно, из-за раннего комендантского часа. На станции "Страсбург - Сен-Дени" вошло столько новых пассажиров, что не закрывались двери. Она задыхалась. На пятьдесят франков, полученных за "Венские вальсы", можно было взять велотакси. Или даже фиакр. И всю дорогу до бульвара Орнано она представляла бы себе, что война уже кончилась, она едет по другому городу и в более счастливое, чем нынешнее, время, например, в эпоху тех самых "Венских вальсов". Она вышла не на "Симплоне", как всегда, а на "Барбе - Рошуар". Половина шестого. Она решила дойти до гостиницы пешком по свежему воздуху. В начале бульвара Барбе, словно на границе, стояли немецкие солдаты и французские полицейские. Ей вдруг показалось, что, если она пойдет туда по бульвару, где начинался восемнадцатый округ, эта граница у нее за спиной окажется закрытой навсегда. Вот она идет вдоль бульвара Рошуар по левой стороне тротуара, которая относится к девятому округу. Время от времени посматривает на противоположную сторону, где проходит разграничительная черта между округами: там темнее, хотя время еще не наступило, еще пятнадцать минут до того, как граница будет закрыта, и если за это время она ее не пересечет, то уже не сможет попасть к отцу в гостиницу. Станции метро во всем квартале тоже в шесть часов закроются. На площади Пигаль - другой пограничный пост. Вокруг грузовика стоят немецкие солдаты. Но она идет прямо вперед, по тому же тротуару, уже вдоль бульвара Клиши. Остается больше десяти минут. Площадь Бланш. Там она на несколько мгновений останавливается. Собирается перейти площадь и границу. Делает три шага вперед и снова останавливается. Возвращается назад, в зону девятого округа. Осталось чуть больше пяти минут. Нельзя поддаваться головокружению и дать увлечь себя темноте, простирающейся по ту сторону. Надо оставаться на тротуаре девятого округа. Она ходит взад-вперед перед кафе "Пальмье" и аптекой на площади Бланш. Старается не думать ни о чем, а главное - об отце. Считает секунды: двадцать три, двадцать четыре... двадцать шесть, двадцать семь... Шесть часов. Шесть часов пять минут. Шесть часов десять минут. Вот и все. Кончено. Надо идти дальше, прямо вперед по тротуару, избегая смотреть туда, где начинается зона действия комендантского часа. Она ускоряет шаг, будто идет по узкому пешеходному мостику и все время боится упасть в пустоту. Жмется к домам, идет вдоль стены лицея Жюля Ферри, где училась еще в прошлом году. Теперь, перейдя площадь Клиши, она наконец поворачивается спиной к восемнадцатому округу. Оставляет позади этот квартал, навсегда утонувший во тьме комендантского часа. Словно вовремя спрыгнула с тонущего корабля. Она не хочет думать об отце, потому что ощущает себя еще слишком близкой к этой черной и тихой зоне, откуда никто и никогда больше не сможет выйти. Ей же удалось спастись в последний момент. Она уже не чувствует удушья, которое испытала в метро и только что на перекрестке Барбе - Рошуар, когда увидела неподвижно стоящих солдат и полицейских. Ей кажется, что улица впереди - это широкая лесная аллея, которая там вдали открывается на запад, на море, и ветер уже бросает ей в лицо мелкие брызги. Когда она подходила к площади Звезды, начался дождь. Она встала под козырек какого-то подъезда на Тильзитской улице. На первом этаже соседнего здания - чайный салон под вывеской "Встреча". Она долго не решалась войти туда, из-за того что на ней были спортивное пальтишко и старый свитер. Наконец зашла и села за столик в глубине зала. Клиентов в этот вечер немного. Она вздрагивает: пианист играет одну из мелодий "Венских вальсов". Официантка приносит ей чашку шоколада и миндальное печенье и как-то странно смотрит на нее. Ингрид вдруг задумывается, имеет ли она право находиться здесь. Быть может, несовершеннолетним без сопровождающих запрещен вход в этот чайный салон? И почему ей в голову пришло это выражение? Несовершеннолетние без сопровождающих. Ей шестнадцать, но выглядит она на двадцать. Она пытается разгрызть миндальное печенье, но оно слишком твердое, а шоколад такой бледный, почти лилового цвета. Да и вкус у него не шоколадный. Хватит ли ей пятидесяти франков, полученных за "Венские вальсы", чтобы уплатить по счету? Когда чайный салон закроется, она снова окажется на улице, под дождем. И надо будет искать место, где пробыть до полуночи. А после, когда здесь настанет комендантский час? Ее охватывает паника. Она не подумала об этом, когда шла, прижимаясь к стенам домов, чтобы не попасть в другой комендантский час, тот, шестичасовой. За соседним столиком она заметила двух молодых людей. Один из них в светло-сером костюме. Румянец на щеках контрастирует с суровостью взгляда и тонкими губами. Эту жесткость взгляду придает бельмо на правом глазу. Белокурые волосы зачесаны назад. Другой - брюнет в потрепанном твидовом пиджаке. Говорят они тихо. Она встретилась взглядом с брюнетом. Первый резким жестом открывает позолоченный портсигар, берет сигарету и прикуривает от такой же, как портсигар, позолоченной зажигалки. Кажется, он что-то объясняет брюнету. Иногда повышает голос, но музыка заглушает его слова. Брюнет слушает и время от времени кивает в знак согласия. Она еще раз встретилась взглядом с брюнетом, и он улыбнулся ей. Выходя из чайного салона, блондин в светло-сером костюме небрежно махнул рукой брюнету. Тот остался один за столиком. Пианист по-прежнему играет мелодию из "Венских вальсов". Она боится, что салон вот-вот закроют. Вокруг нее все вдруг поплыло. Она пытается победить нервную дрожь. Хватается пальцами за край стола и не отводит глаз от чашки шоколада и миндального печенья, которое так и не смогла съесть. Брюнет встал и подошел к ней: - Похоже, вы не очень хорошо себя чувствуете... Он помогает ей встать. На улице они делают несколько шагов, и ей становится лучше. Он держит ее под руку. - Я не дошла до дома... В восемнадцатый округ... Из-за комендантского часа... Она проговорила все это очень быстро, словно хотела избавиться от какого-то груза. И вдруг начала плакать. Он сжал ее руку. - Я живу совсем рядом... Пойдемте ко мне... Они идут по кривой улочке. Темно почти так же, как тогда, когда она была на краю зоны комендантского часа и изо всех сил боролась с искушением сойти с тротуара девятого округа. Они переходят улицу, где фонари горят синим светом ночников. - Что хорошего вы делаете в жизни? Он задал этот вопрос очень ласково, хотел расположить ее к себе. Она перестала плакать, но слезы еще катились по подбородку. - Я танцовщица. Она смутилась, когда они прошли за решетчатые ворота и пересекли двор одного из больших особняков, выходящих на площадь Звезды. На третьем этаже он открыл дверь и пропустил ее вперед. Люстры и лампы включены. Занавески задернуты, чтобы с улицы не было заметно света. Никогда в жизни она не видела таких больших комнат и таких высоких потолков. Они прошли прихожую, а потом комнату, где все стены заставлены полками со старинными книгами. В гостиной в камине догорали дрова. От поленьев почти ничего не осталось. Он предложил ей снять пальто и сесть на диванчик. В глубине гостиной в большой застекленной ротонде - зимний сад. - Можете позвонить домой. Он поставил телефон возле нее на диванчик. Минуту она была в нерешительности. "Можете позвонить домой"... Она прекрасно помнила номер: Монмартр 33-83, это был телефон в кафе на первом этаже гостиницы. Ответит хозяин, если только он уже не закрыл кафе из-за комендантского часа. Дрожащим пальцем она набрала номер. Он склонился перед камином и ворошил кочергой угли. - Не могли бы вы передать кое-что доктору Теирсену? - Ей пришлось не один раз повторить фамилию. - Доктору, который живет в гостинице... Да... Это его дочь... Скажите ему, что у меня все в порядке... Она очень быстро положила трубку. Он сел рядом с ней на диванчик. - Вы живете в гостинице? - Да, с отцом. Обе их комнатки легко уместились бы в углу этой гостиной. Она представляет себе входную дверь гостиницы, покрытую красным ковром винтовую лестницу, круто поднимающуюся на второй этаж. Направо по коридору номера три и пять. И эта гостиная, где она сидит сейчас, с шелковыми занавесками, деревянными панелями, люстрой, картинами и зимним садом... Неужели то и другое - в одном городе, или, может, это ей снится, как недавно в метро, когда ей представилось, будто она едет на бульвар Орнано в фиакре? А ведь отсюда до Орнано не больше десяти остановок на метро. - А вы? Вы здесь живете один? - Да. Он удрученно пожал плечами, словно извиняясь. Одна вещь вдруг пробудила у нее доверие к нему. Переставляя телефон с диванчика, он слишком резко нагнулся, и подкладка его твидового пиджака разорвалась. И еще она заметила, что на нем грубые ботинки. А один даже без шнурков. Они поужинали на кухне, расположенной в самой глубине квартиры. Но есть-то было почти нечего. Потом вернулись в гостиную. Он сказал ей: вы переночуете здесь. И провел ее в соседнюю комнату. В слишком ярком свете люстры возвышалась кровать с шелковым балдахином на резных деревянных столбиках. - Это была спальня моей матери... Он заметил, что ее поразила и эта кровать с балдахином, и размеры комнаты, почти такой же большой, как гостиная. - Она здесь больше не живет? - Она умерла. - Ответ прозвучал так резко, что она растерялась. Он улыбнулся ей. - У меня уже довольно давно нет родителей. - Он прошелся по комнате, словно придирчиво осматривая ее... - Мне кажется, вам здесь будет не слишком уютно... Пожалуй, лучше вам спать в библиотеке. Она опустила голову и не могла оторвать взгляда от грубого ботинка без шнурков, никак не сочетавшегося с кроватью под балдахином, люстрой, деревянными панелями и шелками. В комнате, где все стены были сплошь уставлены книгами, которую они только что пересекли, когда шли из прихожей, он показал ей на диван: - Сейчас дам вам постель. Простыни были очень тонкие, розовато-желтоватые, а по краям подбиты кружевом. Еще он принес шерстяной шотландский плед и маленькую подушечку без наволочки. - Это все, что я нашел. - Он словно бы извинялся. Она помогла ему постелить постель. - Надеюсь, вы не замерзнете... Отопление отключили... Она сидела на краю дивана, а он - в старом кожаном кресле в углу библиотеки. - Стало быть, вы танцовщица? - Казалось, он не очень-то верит в это. С улыбкой он смотрел на нее. - Да. В театре "Шатле"... Я танцевала в "Венских вальсах". - Она говорила светским тоном. - Я никогда не был в "Шатле"... Но схожу, чтобы посмотреть на вас... - К несчастью, я не знаю, смогу ли еще там работать... - Почему? - Потому что у нас с отцом неприятности. Она не решалась откровенничать с ним по поводу своего положения, хотя твидовая куртка с рваной подкладкой и ботинок без шнурков вселяли в нее уверенность. И потом, в его речи часто мелькали жаргонные словечки, никак не вязавшиеся с изысканностью и роскошью этой квартиры. Так что она даже засомневалась, действительно ли он здесь живет. Но на одной из полок в библиотеке она увидела фотографию, на которой он, еще подростком, снят с очень элегантной женщиной, должно быть, матерью. Он ушел, пожелав ей спокойной ночи и сказав, что на завтрак она сможет выпить настоящего, хорошего кофе. Она осталась одна в этой комнате, ей странно, что она тут, на чужом диване. Свет она не гасит. Погасит, если почувствует, что скоро уснет, но не сейчас. Она боится темноты из-за сегодняшнего комендантского часа в восемнадцатом округе - темноты, напоминающей ей об отце и о гостинице на бульваре Орнано. И как же спокойно становится на душе, когда смотришь на полки с книгами, на лампу из опалового стекла, стоящую на одноногом столике, на шелковые занавески, большой письменный стол в стиле Людовика XV возле окна, когда чувствуешь кожей свежесть и легкость тончайшего белья... Она не сказала ему всей правды. Во-первых, соврала, что ей девятнадцать лет. А потом, ведь на самом-то деле она не танцовщица в "Шатле". Затем, она сказала, что ее отец - австрийский врач, эмигрировавший во Францию до войны и работавший в клинике в Отейе. Но главного-то не коснулась. Только добавила, что они живут в этой гостинице временно, пока отец не подыщет новую квартиру. К тому же она не призналась, что нарочно пропустила время, когда начинался комендантский час, чтобы не возвращаться на бульвар Орнано. В другое время в ее поступке никто не усмотрел бы ничего особенного - обычное дело для девушки ее возраста: попросту сбежала из дому. Но на следующий день она не вернулась в гостиницу на бульваре Орнано. Снова позвонила по телефону Монмартр 33-83. "Это дочь доктора Теирсена. Передайте ему, чтобы он не волновался". Однако хозяин кафе и гостиницы, чей голос Ингрид узнала, ответил, что сейчас сходит и позовет отца, который ждет ее звонка. Тогда она положила трубку. Прошел еще день, потом еще один. Они больше не выходили из квартиры, ни она, ни Риго, только ужинали в ресторане черного рынка, совсем рядом, на улице д'Армайе. Ходили в кино на Елисейских полях. Там крутили фильм "Буксир". Прошло еще несколько дней, и она больше не звонила по телефону Монмартр 33-83. Наступил декабрь. Начиналась зима. Снова были покушения, и на этот раз комендантский час установили начиная с пяти тридцати и на целую неделю. Весь город погрузился в темноту, холод, молчание. Надо было затаиться, где сидишь, и ждать. Она не хотела больше расставаться с Риго, а бульвар Орнано казался таким далеким... В конце недели Риго объяснил ей, что нужно покинуть квартиру, поскольку дом будут продавать. Он принадлежал одному еврею, бежавшему за границу, и на его имущество наложен секвестр. Но Риго нашел другую квартиру, возле венсенского зоопарка, и, если она хочет, он мог бы взять ее с собой. Однажды вечером они ужинали в ресторане на улице д'Армайе с тем самым блондином в светло-сером костюме с бельмом на глазу. Ингрид чувствовала к нему антипатию и инстинктивное недоверие. Он тем не менее был весьма учтив, расспрашивал ее о "Шатле", где она якобы была танцовщицей. С Риго он был на ты. Они знакомы с детства, с младших классов пансиона в Пасси, и он мог бы еще долго вспоминать об этой поре, если бы Риго очень сухо не сказал ему: - Не будем больше об этом говорить... Это дурные воспоминания... Блондин зарабатывал много денег махинациями на черном рынке. Он связался с одним русским, у которого была своя контора в особняке на улице Ош, и еще с кучей других "интересных" людей, которых он хотел бы представить Риго. - Это лишнее, - сказал Риго. - Я собираюсь уехать из Парижа... Разговор снова зашел о квартире. Блондин предложил купить всю мебель и картины перед отъездом Риго. Он уже говорил об этом кое с кем из своих знакомых и сам будет посредником. Хвалился, что он любитель старинной мебели. Строил из себя светского человека и с какой-то деланной небрежностью сообщил, что его предок был маршалом Империи. Риго звал его просто Пачеко. Когда же он представлялся Ингрид, то, слегка склонив голову, сказал: "Филипп де Пачеко". На следующий день под вечер кто-то позвонил в дверь квартиры. Невысокого роста молодой человек в кожаной куртке сказал, что он от Пачеко, приехал с машиной и грузчиками. Он позволил себе открыть ворота и поставить грузовик во дворе, где он, кажется, никому не мешает. Когда грузчики начали выносить мебель, Ингрид с Риго уселись в зимнем саду. Но не прошло и нескольких минут, как они решили, что им лучше уйти. Перед крыльцом стоял грузовик, крытый брезентом. Они шли по отлого спускающейся улице Ваграм. Снег на тротуарах растаял, а из-за облаков выглядывало бледное зимнее солнце. Риго сказал, что Пачеко должен сегодня вечером принести деньги за проданное имущество и что они сразу же смогут переехать на новую квартиру. Она спросила, не грустно ли ему покидать эти места. Нет, ничуть, ему даже легче, что не надо оставаться здесь. Они пришли на площадь Терн. И вдруг у нее закружилась голова: если продолжать идти прямо вперед к Монмартру, она вернется в гостиницу на бульваре Орнано той же дорогой, которой шла в тот вечер, когда убегала от комендантского часа... только с другой стороны. Она села на скамейку. Ее снова прошибла дрожь. - Что с тобой? - Ничего, это пройдет. Они возвращаются. Он обнимает ее за плечи, и мало-помалу она успокаивается и чувствует в себе силы идти с ним вверх по улице Ваграм к площади Звезды. Теперь у крыльца рядом с первым стоял второй грузовик, тоже крытый брезентом. Несколько грузчиков перетаскивали бюро в стиле Людовика XV, консоль и люстру. Низенький молодой человек в кожаной куртке наблюдал за их работой. - У вас еще надолго? - спросил Риго. Тот ответил тягучим голосом: - Нет-нет... Почти все... Вещи увозят не очень далеко... на улицу Ош... Вне всякого сомнения, в особняк, о котором говорил Пачеко, где русский устроил свою "контору". - Да, многовато вещей. Он ходил вразвалочку и посматривал на них сверху вниз. В библиотеке остались только полки с книгами. Даже занавески сняли... В большой гостиной уже не было никакой мебели, люстру унесли и кончали свертывать ковер. Только картины висели на своих местах. Они вдвоем закрылись в будуаре рядом с гостиной, откуда забыли вынести диван. Около семи часов возник Пачеко, он пришел с мужчиной лет пятидесяти с жирным лицом и седыми волосами. На нем была шуба. Пачеко представил его как маркиза де В. Его интересовали картины. Он хотел посмотреть, выбрать, а может, и купить все разом. Низенький молодой человек в кожаной куртке тоже пришел и, казалось, был прекрасно знаком с этим так называемым маркизом, поскольку спросил его своим тягучим голосом: - Пришли смотреть товар? В гостиной маркиз де В., не сняв шубы, осматривал картины одну за другой. Человечек в кожаной куртке, стоя у него за спиной, время от времени спрашивал: - Снимаем? И по утвердительному кивку маркиза снимал картину и ставил ее у стены. К концу этого осмотра все картины были сняты. Риго и Ингрид стояли в стороне. Маркиз де В. повернулся к Пачеко: - Вашего друга устраивает цена, которую мы назначили? - Да. Риго все-таки пришлось подойти к ним, и маркиз де В. сказал ему: - Я беру все картины. Я с удовольствием бы купил и мебель, но она мне не нужна. - Мы уже нашли покупателя, - сказал Пачеко. Риго незаметно отошел от них. Ингрид все время держалась поближе к выходу, у самых дверей гостиной. Он подошел к ней. И смотрел на этих троих, стоящих в центре пустой комнаты: "маркиз" в шубе, которая казалась такой же новой, как и его дворянский титул, Пачеко в плаще с поднятым воротником и молодой в куртке. У них был вид грабителей, закончивших свою работу, - им нечего опасаться, и потому они могут задержаться на месте преступления. Освещала все это свисавшая на электропроводе вместо люстры голая лампочка. Маркиз де В. и человечек в куртке первыми вышли из квартиры и стали спускаться по лестнице. Пачеко подал Риго картонную коробку из-под обуви: - Держи... Проверишь, правильно ли рассчитались... Можете проводить нас до выхода? С обувной коробкой в руках Риго, обогнав Ингрид, тоже стал спускаться по лестнице. Все они остановились на крыльце. Уже стемнело, падал мелкий снег. Больший грузовик двинулся с места и медленно выехал на Тильзитскую улицу. За ним тронулся и второй. - Может, поужинаем вместе? - предложил Пачеко. Риго кивнул в знак согласия. Ингрид держалась в стороне. - Я вас приглашаю, - сказал маркиз де В. - А что, если пойти в тот ресторан, где мы были недавно? - предложил Пачеко. - Где это? - спросил маркиз де В. - На улице Армайе, у Муатри. - Отличная мысль, - похвалил маркиз де В. Затем, обернувшись к Риго, сказал: - На дом, кажется, наложен секвестр и его можно купить? Мне бы хотелось, чтобы вы поточнее рассказали об этом. Человечек в кожаной куртке все время стоял рядом с маркизом де В., как телохранитель. Теперь снег валил густыми хлопьями. - Встречаемся у Муатри через час, - сказал Риго. - Мне нужно еще кое-что доделать там, в квартире. Он вернулся к Ингрид, стоявшей на крыльце. Вдвоем они смотрели, как те пересекли двор и вышли за ворота. Каким-то лакейским жестом человечек в куртке открыл дверцу черного лимузина. Маркиз де В. и Пачеко сели в машину. Снег шел все сильнее и сильнее, и автомобиль вскоре исчез за поворотом Тильзитской улицы. Риго принес в гостиную дорожную сумку. В резком свете свисавшей с потолка лампочки он уложил туда несколько свитеров, брюки и обувную коробку с банковскими билетами, которую дал ему Пачеко. У Ингрид никакой одежды, кроме той, что на ней, не было. Он застегнул сумку. - Надо идти с ними ужинать? - спросила Ингрид. - Нет-нет... Я таких остерегаюсь... - Она с облегчением вздохнула. Ей тоже было не по себе в обществе этих людей. - Мы сейчас же едем на другую квартиру... Выходя, Риго оставил в гостиной свет. Прежде чем закрыть за собой дверь в квартиру, он сказал Ингрид, которая уже вышла на лестничную площадку: - Подожди минуточку... - Вскоре он вернулся с парой лыж и грубыми ботинками, которые положил в дорожную сумку. - На память... По лестнице каждый из них тащил сумку за одну ручку. Лыжи Риго нес на плече. А снег все шел и шел. Он лежал на тротуаре толстым слоем и поблескивал в темноте. На площади никого не было. Они утопали в снегу по щиколотку. В лунном свете четко вырисовывалась Триумфальная арка. - Жалко, что у тебя нет лыж, - сказал Риго. - Можно было бы пойти туда на лыжах... Они спустились по лестнице в метро. В вагоне было меньше народу, чем тогда между "Шатле" и "Барбе - Рошуар". Ингрид устроилась на сиденье возле дверей и держала дорожную сумку на коленях. Риго стоял со своими лыжами. Пассажиры с любопытством смотрели на него. А он в конце концов совсем перестал следить за остановками: "Марбеф", "Площадь Согласия", "Пале-Руайаль", "Лувр"... Прижимая лыжи к плечу, он представлял себе, что снова, как в прошлом году, сидит в кабинке подвесной канатной дороги, которая уносит его на самый верх горы Рошбрюн. Поезд остановился на станции "Насьон". Дальше он не шел. Риго и Ингрид пропустили "Бастилию", где им надо было сделать пересадку, чтобы доехать до "Порт-Доре". Выйдя из метро, они оказались перед огромным снежным полем. Ни он, ни она этого квартала не знали. Может, есть какая-нибудь улица, по которой можно быстрее попасть к дому двадцать по бульвару Сульт? Но они решили идти самой верной дорогой: по направлению к Венсену. Они шли, прижимаясь к стенам домов, где снег был не таким глубоким. Риго нес на плече лыжи, а в левой руке - дорожную сумку. Ингрид держала замерзшие руки в карманах пальто. Вдоль тротуара проехали сани, запряженные черной лошадью. Может, это мираж, рожденный тишиной, полной луной и блистающим снегом? Сани двигались медленно, словно катафалк. Риго положил лыжи на землю и побежал, окликая возницу. Тот остановил лошадь. Кучер согласился подвезти их на бульвар Сульт, к двадцатому дому. Обычно-то у него - фиакр, но вот уже две недели, как Париж засыпан снегом, и он использует эти сани, которые отыскал в одном гараже в Сен-Манде, неподалеку от своего дома. На нем широченная куртка на меху и фуражка рыбака. Они едут в сторону Венсена. Лыжи Риго укреплены на санях сзади. Если лошадь переходит на шаг, кучер подхлестывает ее коротким движением руки. Но по мере того как они приближаются к Венсенской заставе, лошадь бежит рысью все быстрей и быстрей. Не поймешь, где они едут: не то город, не то деревня... Сокращая дорогу, сани скользили по каким-то маленьким улочкам к бульвару Сульт. Пустынная и безмолвная горная деревня во время полуночной мессы - вот что было вокруг. Ингрид приникла к плечу Риго. 8 Ближе к обеду я ушел из гостиницы, так и не дождавшись никакой весточки от Аннет, и вернулся в квартиру. Вставив желтый ключик, я с трудом открыл дверь. В задней комнате я застал консьержа, он стелил простыни на кровать. - Да не трудитесь вы, - сказал я, - я сам постелю. Он выпрямился. - Пустяки, месье. Вы же не собираетесь жить здесь по-походному? - Он смотрел на меня с упреком. - А после обеда я приду с пылесосом. Тут уж очень много пыли... - Вы так считаете? - Да, очень много. Она копилась с тех пор, как уехали Ингрид и Риго, и я попытался посчитать, сколько минуло лет. - Я избавлю вас от этих лыж и ботинок, которые валяются в шкафу... - Нет, пусть лежат на месте. - Он, казалось, удивился. - Представьте себе, что Риго возвращается и не находит своих лыж... Он пожал плечами: - Он больше не вернется. Я помог ему заправить простыни. Нам пришлось раздвинуть кровати, словно приклеившиеся друг к другу. - Телефон восстановят в начале недели, - сказал он. - А электричество дадут сегодня к вечеру. Итак, все складывалось к лучшему. Я позвоню Аннет и скажу, чтобы она переезжала сюда ко мне. Мы будем жить вдвоем в этой квартире. Сначала она удивится, но в конце концов поймет, как постепенно поняла многое с тех пор, как мы с ней познакомились. Мы вышли на бульвар Сульт и двинулись к станции обслуживания. Кабилец в голубом комбинезоне пожал мне руку. - Передаю тебе эстафету, - сказал он консьержу. - Составьте мне компанию ненадолго, - попросил меня консьерж. - Охотно. Мы сели на стулья возле бензоколонки. Пригревало солнце. Оно не оглушало, как в предыдущие дни, а окутывало нежным теплом и расцвечивало все каким-то оранжеватым светом. - Вот уже и осень, - заметил консьерж. И кивком указал на опавшие листья на решетке, окружавшей подножье дерева. - Еще надо будет проверить батареи в вашей квартире. А то, если что-нибудь не так, у вас зимой не будет тепла. - Еще есть время, - сказал я. - Не так много... Время проходит быстро... А с сентября дни становятся короче... - Я пока не знаю, буду ли здесь зимой. Да, от перспективы остаться в этом квартале на зиму у меня как-то вдруг похолодело сердце. Летом вы - турист, как и все остальные, в городе, который и сам на каникулах, в отпуске. Это ни к чему не обязывает. Но вот зимой... И даже мысль о том, что Аннет согласится жить со мной у заставы Доре, не принесла мне облегчения. Боже мой, где и как я проведу зиму? - Вас что-то беспокоит? - спросил меня консьерж. - Нет. Он встал со стула: - Я иду купить что-нибудь на обед. Вы можете пока посидеть тут? Если кто-нибудь спросит бензин, сумеете отпустить, справитесь? - Вряд ли это уж слишком мудреное дело, - ответил я. Вот уже несколько минут, как напротив станции обслуживания у тротуара остановилась старая английская темно-синяя машина. Мне показалось, что это автомобиль Аннет. Так и есть. Но мне никак не удавалось разглядеть водителя. Машина проехала по пустынному бульвару и, развернувшись, встала перед станцией обслуживания. Бен Смидан. Он высунул голову в окошко. - Жан... Мне пришлось долго искать вас... Я десять минут приглядывался, чтобы увериться в том, что это вы. Он вымученно улыбнулся мне. - Наливать полный бак? - спросил я. И не дав ему времени ответить, взял шланг и начал заливать бензин. - Так вы нашли себе новую работу? - Он старался говорить игривым тоном, но ему не удавалось скрыть беспокойство. Он вышел из машины и встал около меня. - Я от Аннет... Вы должны сделать шаг навстречу ей, Жан... - Я медленно повесил шланг бензонасоса на место. - Она очень беспокоится. - Напрасно. - Она не захотела звонить вам, потому что боится... - Боится чего? Я машинально протирал ветровое стекло тряпкой, которую нашел на бензонасосе. - Боится, как бы вы не втянули ее в какую-нибудь авантюру, из которой нет выхода... Это ее собственное выражение... Она не хочет приезжать к вам сюда... Она сказала, что ей уже не двадцать лет... По тротуару к нам медленно приближался консьерж с продуктовой сумкой. Я представил ему Бен Смидана. Потом Бен снова сел за руль и кивнул мне, чтобы я сел рядом. Он отъехал. В машине чувствовался запах духов Аннет. - Было бы проще всего, если бы я теперь же отвез вас к вашей жене. Мы медленно ехали в направлении заставы Доре. - Только не сейчас, - ответил я. - Мне нужно остаться здесь еще на несколько дней. - Зачем? - За это время я закончу свои воспоминания. - Вы пишете воспоминания? Я прекрасно видел, что он мне не верит. А ведь я говорил правду. - Не совсем воспоминания, - сказал я, - но что-то вроде. - Вот мы на площади с фонтанами и проезжаем мимо бывшего Музея колоний. - Уже довольно давно я набросал кое-какие заметки, а теперь пытаюсь сделать из этого книгу. - А почему бы вам не писать эту книгу у себя дома, в Сите-Верон, с Аннет? - Мне необходима особая атмосфера... У меня не было никакого желания давать ему объяснения. - Послушайте, Жан... Завтра я отправляюсь на Индийский океан... Пробуду там не один месяц... И не смогу больше служить посредником между вами и Аннет. Правда же, будет очень жаль, если вы окончательно сожжете мосты... - Это прекрасно - быть в том возрасте, когда можно уехать... Как-то легко сорвалась у меня с языка эта фраза. Мне тоже лучше было бы уехать, вместо того чтобы кружить по окраинам города в тщетных поисках запасного выхода. Мне часто снится один и тот же сон: я на старте, на ногах водные лыжи, крепко держу ремни и жду, когда заработает мотор и на полной скорости потащит меня по воде. А катер не двигается. Бен подвез меня к гостинице. - Жан, вы обещаете мне, что позвоните ей как можно скорее? - Как только включат телефон в квартире. - Он не вполне понял мой ответ. - А вам я желаю, - сказал я ему, - удачной охоты за сокровищами в Индийском океане. В номере я снова пересмотрел записи. Все предвоенное лето несколько раз в течение первого года оккупации Ингрид, выйдя из лицея Жюля Ферри, доезжала на метро до церкви в Отейе и заходила за отцом в клинику доктора Жугана. Клиника располагалась на маленькой улочке между Версальской улицей и Сеной. Он всегда уходил из клиники около половины восьмого. Она ждала его, гуляя по кварталу. Потом снова выходила на улочку и видела его перед дверями клиники. Он махал ей рукой. Вдвоем они шагали по этому тихому, почти сельскому кварталу, где слышен был звон колоколов то ли храма Сент-Перин, то ли Нотр-Дам-д'Отей. И шли ужинать в ресторан, которого я не нашел в тот вечер, когда бродил по следам доктора Теирсена и его дочери. Еще мне попалась старая вырезка из газеты той поры, а точнее, той зимы, когда Ингрид познакомилась с Риго. Ингрид дала мне ее, когда мы с ней виделись в последний раз. За ужином она начала рассказывать мне об этом времени и достала из сумочки бумажник крокодиловой кожи, а из него - аккуратно сложенную газетную вырезку, с которой не расставалась все эти годы. Помню, в тот момент она замолчала и посмотрела на меня так странно, словно хотела передать мне ношу, которая уже давно тяготила ее, а может, она догадалась, что в свое время я тоже отправлюсь на ее поиски. Это была совсем маленькая заметочка среди других объявлений, предложений и приглашений на работу в рубрике торговых и коммерческих операций, в том числе и с недвижимостью: "Разыскивается девушка, Ингрид Теирсен, шестнадцати лет, рост 1,60 м, лицо овальное, глаза серые, одета в коричневое спортивное пальто, светло-голубой свитер, бежевые юбку и шапку, черные спортивные ботинки. Со сведениями обращаться к г-ну Теирсену, бульвар Орнано, 39-бис, Париж". Они с Риго жили на бульваре Сульт, и как-то вечером Ингрид решилась вернуться в восемнадцатый округ, чтобы поговорить с отцом и объявить ему, что она хочет выйти замуж за Риго, как только это станет возможно. Она никогда не читала газет. И не знала, что несколько недель тому назад было опубликовано объявление о ее розыске. Ей предстояло узнать об этом от хозяина гостиницы. Снег растаял, было так тепло, что надевать пальто казалось лишним. Но до весны оставался еще целый месяц. Ей хотелось прогуляться пешком, она шла по бульварам и добралась до Барбе - Рошуар к пяти часам. На этот раз комендантского часа не было. Ингрид ходила взад-вперед перед гостиницей, пытаясь найти слова, которые скажет отцу, чтобы оправдать свой побег. Но ничего не получалось. Не один раз она обошла вокруг квартала. Может, отца еще нет в это время. Если он работает в клинике в Отейе, то вернется к ужину. Будет лучше подождать его в номере. Она вошла в кафе. В дневное время хозяин гостиницы сам дежурил за стойкой. Она попросила у него ключи от третьего и пятого номеров. Ключей он ей дать не мог. В третьей и пятой комнатах жили другие постояльцы. Он рассказал ей, что однажды в середине декабря очень рано утром пришли полицейские, поднялись в номер ее отца и увели его в неизвестном направлении. Я лежал на кровати, окно на бульвар Сульт было широко распахнуто. Темнело. Зазвонил телефон. На какое-то мгновение мне показалось, что это Аннет, но как она могла узнать этот номер? Я снял трубку. Металлический голос объявил, что линия восстановлена. Тогда я набрал наш номер в Сите-Верон. Раздались два гудка, и я услышал голос Аннет: - Алло? Алло? Я молчал. - Алло? Это ты, Жан? Я положил трубку. Я вышел из дома и пошел к станции обслуживания. В голове все еще звучало эхо телефонного звонка. Несомненно, в этой квартире звонков не было с тех самых пор, как Ингрид и Риго покинули ее. Консьерж и кабилец в голубой спецовке сидели на стульях перед бензоколонкой, я пожал им руки. - Я нашел вам велосипед, - сказал кабилец и показал мне на прислоненный к стене станции обслуживания большой красный велосипед без гоночного руля. - Нелегко было найти его, - сказал консьерж, - из-за руля. - Благодарю вас, - сказал я кабильцу. Я хотел обычный руль, потому что с ним не нужно сгибаться, можно смотреть по сторонам. - Вы не слишком поздно вернетесь? - спросил консьерж. - К полуночи. На самом деле я не знал, как все обернется. Конечно же, мне захочется заехать в Сите-Верон, чтобы увидеть Аннет, и - кто знает? - остаться дома. Теплый ветерок - почти сирокко - сорвал с деревьев несколько желтых листьев, которые кружились в воздухе. Первая примета осени. Я отлично чувствовал себя на этом велосипеде. Боялся только, что будет трудно подняться по склону бульвара Мортье. Но нет. Все получалось само собой. Мне даже не пришлось сильно нажимать на педали. Какая-то таинственная сила влекла меня. Ни одного автомобиля. Тишина. И даже когда фонари стояли слишком далеко друг от друга, я все прекрасно видел, потому что светила полная луна. Я и не представлял себе, что дорога окажется такой короткой. А я-то не решался дойти от заставы Доре до гостиницы "Фьев" у Бютт-Шомон, словно мне предстояло путешествие в Монголию... Это же совсем рядом, Бютт-Шомон, и если бы я захотел, мог бы через несколько минут оказаться у дома номер 19 по улице Атлас, где Ингрид жила с отцом, когда была маленькой. Вот и вокзал Шапель, а внизу напротив - железнодорожные пути и темные пакгаузы. Еще несколько сотен метров вдоль уснувших домов - и вот застава Клиньянкур. Я столько лет не был в этом квартале, что, оказавшись в нем сегодня вечером, понял, почему мне достаточно было просто отдаться свободному ходу моего красного велосипеда: я по инерции скользил назад во времени. Повернув на бульвар Орнано, я притормозил чуть подальше, у перекрестка. Оставил велосипед у витрины аптеки. Ничто не нарушает тишины. Разве только журчит вода, вытекающая из водосточных желобов. В ту зиму в начале шестидесятых, когда в Париже было так холодно, мы жили в гостинице, название которой я забыл, на улице Шампьонне. Сделай я несколько шагов по этой улице - и вот он, фасад гостиницы. Но я предпочел идти дальше. В январе того года Аннет получила положительный ответ из одного дома моделей, и ей надо было явиться туда после полудня, чтобы устроиться на работу с испытательным сроком. Накануне было воскресенье. Шел снег. Мы гуляли по своему кварталу. Итак, один из нас начинал работать: мы становились взрослыми. Мы зашли в кафе у заставы Клиньянкур. Выбрали столик между двумя банкетками в глубине кафе, где прямо к стене был приделан маленький проигрыватель. Вечером мы собирались пойти в кино (бульвар Орнано, 43), но лучше было лечь спать пораньше, чтобы Аннет была завтра в форме. И вот теперь я стою перед этим кинотеатром, превращенным в магазин. А напротив, на другой стороне улицы, гостиница, где жила Ингрид с отцом, теперь это жилой дом, такой же, как и все остальные. Кафе на первом этаже, о котором она мне рассказывала, уже не существует. Она сама однажды вечером тоже пришла в этот квартал, и впервые ее коснулось ощущение пустоты. Обстоятельства и обстановка, в общем-то, мало что значат. Ощущение пустоты и угрызения совести в один прекрасный день переполняют вас. Потом, словно волны, они отступают и исчезают. Но чувства возвращаются с новой силой вновь и вновь. Она не могла от них избавиться. Не могу и я.