какой-то новый  мир,
наполненный  дружбой  и  братством.  Они  были  только  сообществом чудаков,
которому  позволили  существовать  взрослые люди.  О  каждом из них  в  один
прекрасный  день  вспомнит   мир  взрослых,   какая-нибудь  большая   фирма,
магазинчик, контора, какая-нибудь районная призывная комиссия,  какая-нибудь
отчизна.  Тех,  кто слишком глубоко ушел  в  мир  сказок, где-то  там  ждала
больница для  наркоманов,  полицейский,  какая-нибудь  тюрьма,  какой-нибудь
могильщик,  который  на  деньги  взрослых  людей  даст  им  дешевый  гроб  и
потихоньку похоронит. Его и Петера одурманил поход по горам, но если сказать
правду, то в них  давно  сидит  грязь, потому что  ни одна большая  фирма не
может существовать  без грязных  делишек,  а он, Марын, тоже готовит себя  к
грязной профессии. Как он мог позволить обмануть себя до такой  степени, что
очутился на краю  измены,  вдруг вообразив, что Петер чистый, а он грязный и
что он сможет  пройти по жизни, охраняя свою душу от зла. Никогда  больше он
не позволит внушить  себе, что существует борьба добра со злом. Добро просто
переходит в зло, а зло переходит в добро. Кто-то должен быть плохим, чтобы у
кого-то другого  было впечатление, что он хороший. Не бывает цветов без кучи
дерьма, не бывает бифштекса без убитого быка.
     Утром они  переселились  в шикарные  комнаты мотеля.  Владелец, толстый
турок, низко кланялся Петеру, хотел дать ему свою рубашку.  Однако этого уже
не  требовалось,  потому что вечером за Петером приехал автомобиль  и привез
чистые  рубашки,  костюм, галстук  и  даже  парикмахера, который  остриг его
длинные волосы.
     Петер предложил Марыну  место в машине, но  Марын отрицательно и  молча
покрутил головой. А  когда  машина увезла Петера,  Марын выбежал  за ней  на
автостраду и, грозя кулаком,  крикнул: "Ты, сукин  сын! Не отдал мне мои два
доллара!" Потом он две недели укладывал тротуарные плитки перед мотелем и за
полученное вознаграждение смог уехать в  сторону дома на  шикарном автобусе.
Несколькими днями позже,  прежде чем пересечь границу своей страны, он  тоже
дал  отрезать свои  длинные  золотые  волосы  и, вставая  с  парикмахерского
кресла,  с  презрением  на  них наступил.  Это  был глупый  жест,  ведь  его
пострижение произошло в другом месте и не сейчас.
     Дома  он утаил историю  с Петером. Но детектор  лжи и очередные  тесты,
которым он подвергся, должно быть, открыли  в нем какую-то  новую черту  или
просто шрам от той  трещины. Однажды его пригласил  к себе человек, которого
он считал своим начальником, посмотрел на него с каким-то новым интересом, а
потом  вручил паспорт  и  адрес  магазина велосипедов на  Дапперстраат,  где
требовался  продавец.  С этих пор он уже никогда не слышал баллады о правде,
которую  должен  был принести  ветер,  и только  теперь из-за шума леса  ему
показалось, что он снова ее слышит.
     Однако это было  недолго. В конце концов он заснул, все меньше чувствуя
боль, пульсирующую в руке.
     Его разбудил Хорст Собота, который принес на деревянном подносе завтрак
- хлеб  с маслом, яичницу и стакан молока. Увидев  большое солнечное  пятно,
разлившееся посреди комнаты, Марын понял, что полдень уже миновал.
     -  За молоком  для тебя  я ходил в  деревню,-  похвастался Хорст.- Тебе
нужны силы, Юзва.
     - Ночью у меня, похоже,  была температура. Мне  показалось, что я понял
язык леса.  Я слышал в этом доме женский плач. Эта рана, видно,  заживает не
очень хорошо. Сейчас, наверное, у меня тоже температура...
     Хорст задумался:
     -  Это  хорошо, что  лес начал  с тобой разговаривать. Может, он скажет
тебе больше, чем Изайяшу Жепе или мне.
     Он заставил его съесть завтрак. Потом Хорст снова принес миску с водой,
Марын насыпал  в нее  немного  марганцовки. Собота снял  бинт и промыл рану,
которая немного нагноилась по краям.
     - Все будет хорошо,- заявил  Хорст.- Я был солдатом и много ран  видел.
Но ты,  Юзва, не вставай сегодня  с  постели.  Отдохни. Эта  рана заживет на
тебе, как на волке, потому что ты - плохой человек.
     -  Ты все время говоришь, что я плохой человек. Я не сделал тебе ничего
плохого,- заметил Марын, снова ложась в постель.
     - Это  ты сам сказал мне, что ты плохой человек. Ты так думаешь о себе,
и это самое важное. Лес добром не победишь. А ты уже второй раз победил лес.
     - Да? - удивился Марын.
     - Да, да, Юзва. Через зло, которое ты помог причинить одной женщине. Не
спрашивай меня об этом. Пока набирайся сил.
     Он открыл половинку окна, потому что в комнате было немного душно. Унес
поднос с остатками  завтрака, потом миску,  наполненную фиолетовой водой,  и
грязные  бинты.  Больше  он не вернулся  -  и  Марын радовался этому.  Мысли
путались, он  не мог  сосредоточиться  ни  на  чем. Через  открытое окно  он
слышал, как  во  дворе Хорст Собота отдает кому-то  приказы, а  скорее всего
самому себе: "Кобыле надо  насыпать овса, а потом выпустить ее к озеру". Лес
шумел  уже тише,  речь  его была неразборчивой, но на миг Марыну показалось,
что он снова слышит тихий женский голос. Почему именно женский, а не детский
или  мужской? Только ли потому, что он ждал письма от Эрики, письма, которое
все не приходило. Чего он мог ждать от этого письма? Что он ответил бы на ее
письмо? Что ему хватило недель, проведенных в лесу,  чтобы понять:  на свете
существует любовь и есть женщины,  которые способны пойти за мужчиной даже в
изгнание.  А  также  -  что  есть  такой  род  смелости, который  граничит с
трусостью. Ему  стыдно  было признаться,  что  он  жаждал Эрики, ее тела, ее
вида, ее  голоса.  Жаждал с большей силой, чем тогда, когда она  была рядом.
Теперь  было слишком поздно, чтобы  повернуть назад  то, что произошло, если
она искренне  сказала ему, что  кого-то полюбила. Может быть, они встретятся
еще раз, когда Марын  снова вернется к своей профессии, к  неустанной погоне
за кем-то и неустанному бегству от  кого-то. Это даже хорошо, что он осознал
свою трусость. В профессии информатора плохо работать, если не знаешь о себе
всего.  Ведь некоторые  свои  слабости  можно  спихнуть  в подсознание.  Это
ничего, что потом подсознание кричит,  как лес  -  голосом  женщины, голосом
десятков  женщин, которых он  отделывал без всякого  удовольствия, поскольку
женщины между  одним  и  другим  актом бывают болтливыми. Если по правде, то
прошлой ночью не случилось ничего плохого.  Только Хорст Собота вбил  себе в
голову, что Марын - плохой человек, потому что он в шутку  сказал ему  так о
себе. Марын никогда не был плохим, хоть и совершал много плохого. А впрочем,
может, то,  что он делал, оставалось  за границами добра и зла. К чертям,  у
него ведь была такая, а не другая профессия. И он любил эту свою  профессию.
Через открытое окно Марын услышал скрипучий старческий голос:
     -  Ты,  Хорст,  прикончил  вязы в двенадцатом квадрате. Столько  раз ты
проклинал лес, что вязы засохли. Иди посмотри.  Все. Ни один этой  весной не
ожил.
     Солнечное пятно было уже возле дверей в сени. А это значило, что  снова
прошло несколько часов.
     Хорст отвечал:
     - Я никогда не проклинал вязов, Иоганн. Это меня лес проклял и причинил
мне много вреда. Ты должен был привезти мне десять ульев. Почему не привез?
     Марын  встал с постели и босиком подошел к окну. Он раздвинул занавески
и увидел на лавке у забора старого лесника с большими черными бородавками на
носу и на лбу. Седые волосы, такие  же, как у Хорста, и такое же почерневшее
лицо, только более морщинистое. Собота сел рядом с ним на лавку, Марын снова
лег в постель.
     - Сад у тебя цветет, и завтра  я привезу тебе десять ульев, - заскрипел
старческий голос,-  Я хотел это сделать вчера, но  как увидел  эти вязы, так
сил у меня не хватило.
     Наступила долгая пауза, которая так заинтересовала Марына, что он снова
встал с  постели и  подошел  к окну.  Старик с бородавками сидел на лавке  и
молча плакал. Слезы  текли  по  морщинам  и задерживались в  кустиках  седой
щетины на подбородке. Собота стоял возле него и угрюмо молчал.
     - Я не проклинал твои вязы,- буркнул он наконец.
     - Знаю,- вздохнул тот.- Я  так  только сказал,  чтобы  тебя рассердить.
Марын вернулся в постель и невольно слушал то, что говорил Хорст:
     -  Столько  лет,  столько  лет... Они  были  уже старые, когда я учился
ходить.  Их посадили возле  королевской  дороги,  и это  от  них  пошло само
название лесничества - Королевское. Потом королей не стало, а они росли.
     -  Это голландская зараза. Оглодки. Похожи  на  короедов,  малюсенькие,
несколько миллиметров.  В книгах написано, что они переносят на себе грибок,
который губит вязы. Им  было по двести пятьдесят лет.  Я посчитал это, когда
один из них сломала буря. Они умерли,  Хорст.  Старший лесничий велел их все
спилить, чтобы зараза не пошла дальше. Пойдем, Хорст, в лес.
     И, похоже, они  пошли, потому что заскрипела калитка. Марын снова встал
с  кровати  и  в  од-"  них трусах  пошел  в ванную. Дом  Хорста  Соботы был
прекрасно  оборудован  -  электрическая  плита,  ванная-туалет,   выложенная
голубым кафелем. Кажется, все это велел сделать  его сын, врач,  прежде  чем
уехать в погоню за славой.
     Он уселся  на унитаз и в  этот момент заметил  висящую на веревочке над
ванной свою выстиранную рубашку и женские трусики. То ли Хорст Собота прятал
кого-то  в своем  доме? То ли  в доме  была какая-то  женщина?  Он  не хотел
углубляться в эти дела.  Хорст  Собота имел право на  свои тайны, имел право
делать и  говорить то, что  противоречило одно другому. Он ненавидел  лес, а
все  же  пошел осматривать мертвые вязы. Говорил, что живет один, а в ванной
сушились  трусики.  Самое плохое, что рана пульсировала  легкой болью,  и он
чувствовал  внутри  ту  же  самую,  что и ночью, сосущую и  давящую в  груди
тяжесть.
     Тем временем  Хорст  Собота  и  лесничий  Кондрадт  шли просекой  между
высоким сосновым лесом, который  насквозь просвечивало солнце, и  семилетним
молодняком,  давно  требующим  прочистки.  Молча, тяжело дыша, они дошли  до
большой лесной  поляны и пересекающей ее дороги,  обсаженной старыми вязами.
На фоне бушующей зеленью поляны два ряда  огромных  сухих деревьев выглядели
как  две  шеренги  скелетов.  Высокие, по  сорок  метров, с  шершавой корой,
местами полопавшейся от морозов, с налетами серого моха. Ни в прошлом  году,
ни  в нынешнем  уже не распустились  листья, которые так необычно выглядели.
Листья были  мохнатые,  в виде эллипсов, с двойными зубцами,  толстые,  а  с
внутренней стороны более светлые и тоже мохнатые. Они умерли от голландского
лесного сифилиса, принесенного оглодками и просочившегося в жилы дерева, как
бледная спирохета проникает в кровь, текущую в жилах человеческого тела.
     Прекрасное  дерево,  твердое, хоть  и  легкое  в обработке.  Годится на
фанерование,  на обшивку  бортов,  потому  что  устойчиво к гниению в  воде.
Хорошо оно  и  для красивой  столярки,  для королевских столов.  В  их  тени
когда-то  ехали на  охоту  короли  на великолепных  конях, магнаты, дворяне.
Хорст  Собота и  лесничий Кондрадт долго стояли, глядя на скелеты  деревьев,
перед величием смерти, которая вступила сюда и которая вскоре их тоже должна
была встретить, потому  что их  время уходило.  Хорсту было больше  лет,  но
Кондрадт сильнее болел. Они  стояли возле королевской дороги и смотрели, все
время смотрели  на  засохшие вязы. Их поражала мысль,  насколько беззащитным
иногда становился лее и как легко было причинить ему боль.
     - Если по правде,  Хорст,- вполголоса сказал Кондрадт,- то я не верю ни
в  какие грибки. Вязы - это королевские деревья, и им  не  хватало монаршего
величия. Несколько лет тому назад здесь был барон Бонацубона, который владел
этими лесами, а теперь владеет где-то маленькой аптекой. Он рассказывал мне,
что королей на свете все меньше и вообще уже нет императоров.
     Собота  подумал, что Кондрадт говорит правду. Еще три-четыре года назад
в это время каждый из  огромных  вязов напоминал зеленый кувшин, наполненный
шумом  мохнатых  листьев.  Еще  не  так  давно  раскидистые  кроны  затеняли
королевскую дорогу и были враждебными любому лесному пришельцу, потому что с
каждым годом  требовали все больше воды и солнца.  А  сейчас первый весенний
ветер поломал  самые  тонкие  сухие отростки,  которые  бессильно свисали  с
верхушек  деревьев и с концов  толстых стволов. Остановилось  течение соков,
поднимающихся вверх по невидимым в  стволе каналам. Зачем кому-то вязы, если
уже нет ни королей, ни императоров?
     Юзефа  Марына разбудил громкий  стук в двери со  стороны  подворья.  Он
вскочил, набросил китель и пошел открывать.
     За   дверями   стоял   лесничий  Кулеша.  Пьяный,  с   красной  круглой
физиономией, небритый.
     - Здесь моя жена,- буркнул он Марыну.
     - Я об этом ничего не знаю. Извините, что я в таком виде,  но  я спал,-
объяснял ему Марын.
     - Этот проклятый старик, Хорст Собота,  отобрал у меня жену, -  крикнул
Кулеша, упираясь рукой в косяк, потому что на ногах он стоял неуверенно.
     - Его нет. Он пошел в лес.
     - В лес? Он, кажется, никогда не ходит в лес.
     - А однако пошел с каким-то старым лесничим,- спокойно объяснял Марын.-
И что у него общего с вашей женой? Почему здесь должна быть ваша жена?
     Кулеша  пытался оттолкнуть Марына,  но тот стоял в дверях и загораживал
ему дорогу.
     - Вы ничего  не понимаете,-  Кулеша боролся  с  Марыном.-  Она была его
любовницей. Она вернулась к нему, а я ее за это  убью. И ее, и его.  Пустите
меня,  я ее  тут найду. Марын  взял под  руку лесничего Кулешу и  решительно
проводил до калитки.
     - Советую вам пойти домой. Вы пьяны,- сказал он.
     Вернувшись в сени, он  старательно закрыл двери. Через приоткрытое окно
комнаты до  него еще какое-то время долетали громкие крики Кулеши. Потом они
стали тише и наконец отдалились.
     Марын почувствовал голод. Он натянул пижамные брюки и заглянул в кухню.
На покрытом  клеенкой столе стояли две  тарелки, лежали  ножи и вилки, стоял
поднос с нарезанным  хлебом и кастрюля, полная картофельного супа с крупными
шкварками. Кастрюля  была еще горячей.  Нужно было только взять поварешку  и
налить себе супу в тарелку. Он  сделал это, сел за стол и, медленно поглощая
еду, начал  думать о женщине,  которую каждую ночь  от  сумерек  до рассвета
мучил над его головой  лесничий  Кулеша, а потом  трое мужчин должны были ее
держать, чтобы ее собственный муж мог в нее войти. Он вспомнил ее обнаженное
тело,  когда она вырывалась,  прикрывая локтями  большие  груди.  У  нее был
красивый  живот  и  бешеные  глаза  пойманного  в  капкан  зверя.  Марын  не
разбирался  в  сексе и в женщинах так,  как Иво Бундер, но  догадывался, что
Кулеше будет трудно укротить эту дикую бестию, которая таилась в его жене.




     <b>Глава четвертая</b>


     Старший  лесничий  Януш  Маслоха  сломал  печати на обертке  картонного
футляра  и вынул  из  него  присланную  ему  отделом геодезии и  картографии
университета  карту полуострова  Волчий Угол. Он развернул ее,  посмотрел, и
снова у  него  появилось ощущение, что, видимо, ему уже  никогда  не удастся
жить без лжи. На  этой карте не  хватало нескольких подробностей, таких, как
куча огромных  камней, оставшихся от бывшего дома  Кайле, маленького болотца
возле их семейного кладбища и вообще самого кладбища.
     Он  закурил  сигарету, сел  за  свой  стол, крикнул  секретарше,  чтобы
прислала к нему его заместителя старшего  лесничего Войтчака.  Старый дурак,
напоминающий беззубого  бульдога, явился  тотчас  же  и, как  всегда,  начал
что-то шепелявить (неужели не мог вставить себе зубы?). Маслоха не  стал его
выслушивать и бросил ему рулон карт полуострова.
     -  Езжай  на плантацию и проверь, все  ли соответствует картам,-  велел
он.- Люди и техника еще на месте. Завтра приезжает комиссия.
     - Уже еду,- послушно сказал Войтчак, и  через минуту за окном зарокотал
вездеход. А Маслохе  жаль стало Волчьего  Угла. На  момент  в нем проснулось
что-то  человеческое. Он вспомнил,  что  это  было  самое красивое  место на
озере,  поросший  березняком  полуостров  с  песчаной  отмелью,  по  которой
перекатывались волны. Он любил купаться  там в жаркие дни, а потом сидеть  в
тени четырех кленов, растущих  по углам маленького  кладбища  со  стершимися
надписями  на  каменных  надгробиях.  Сколько лет он там  не  был? Нет,  он,
конечно, в последнее время ездил туда много раз. Возле  отмели вбили колышек
с  надписью: "Запрещено причаливать и разбивать лагерь", полуостров оградили
высокой сеткой. Ведь десятки миллионов злотых надо было как-то охранять...
     Войтчак  осмотрел  широкое  лысое  пространство,  тут  и там  пестрящее
большими  экскаваторами. На  плантации  работали несколько  женщин и  лесных
рабочих - вбивали колышки в места, где нужно сажать молодые деревца. Старший
лесничий развернул карту, озабоченно посмотрел на нее и подозвал Будрыса.
     - На карте нет болотца. Эту  груду камней спихнешь в него. То же  самое
сделаешь с этими надгробиями. Я не вижу на этой карте никакого кладбища.
     -  А может быть, там золото, пан  старший лесничий? -  умильно  скривил
губы тракторист Будрыс.
     Он  побежал к своему трактору, по дороге сказал  что-то Карасю и другим
рабочим. И сразу же к каменным надгробиям сбежался народ.
     - Ты,  Стемпень, сначала свали надгробия в болото,- крикнул он  второму
трактористу, который работал на бульдозере.
     Черный клубок отработанных газов обволок  трактор,  и  первые  огромные
камни под  натиском мощного  лемеха начали двигаться к близкому болотцу.  Не
прошло  и пятнадцати минут,  и пригорок с кладбищем  стал совершенно  лысым.
Тогда Будрыс начал  вгрызаться в землю своим  ковшом,  сначала отбрасывая  в
стороны  землю, а  потом поломанные доски гробов, какие-то истлевшие тряпки,
кости, человеческие  черепа.  Те,  кто  прибежал  сюда,  мотыгами  рылись  в
выкопанной  земле, перебирая  кости  и роясь в  трухлявых  остатках  гробов.
Золота не было, даже мельчайшего кусочка. Войтчак подошел ближе, и возле его
плеча  пролетел  череп с  длинными  седыми волосами, которым Карась бросил в
молодую девушку, заглядывавшую в выкопанную экскаватором яму.
     -  Все почти истлело, а волосы остались,-  громко изумился Войтчак,  но
сказал это так неразборчиво, что никто его не понял.
     Экскаватор  раз  за разом  погружал  в землю свой  ковш, выбрасывая  на
поверхность  тайны  старого  кладбища.  Его острые  зубья  перерезали  корни
деревьев, которые тут когда-то росли, раздавливали трухлявое дерево  гробов,
истлевшие кости  грудных клеток, бедер  и голеней,  еще  прикрытых  сгнившим
сукном. По правде  сказать,  эти  останки  ничем  не напоминали людей,  были
только отвратительным  мусором. А ведь эти бедра  и голени кого-то носили по
земле, мелкие косточки пальцев что-то  там делали много  лет,  а под костями
черепов клубились чьи-то мысли. Кто-то заплакал, кладя эти тела  в гробы, но
мысли  и чувства людей оказались  менее стойкими, чем древесина  гробов, чем
камни со стершимися надписями. Об этом на минуту  задумался лесник Вздренга,
и дрожь его пронизала.
     Ковш  экскаватора снова выбросил на поверхность  чей-то череп с желтыми
зубами.  В  черепе  виднелась круглая дырка,  видимо,  от пули  из автомата,
которая засела в мозгу. Череп  заполняла  земля, которая  начала высыпаться,
когда его взял в руки лесной рабочий по фамилии Балабан. Он щелкнул пальцами
по верхней  челюсти, и желтые  зубы  выпали,  как  кораллы  из  разорванного
ожерелья.
     -  Это,  кажется,  не разрешается,-  заметил  Вздренга.  Войтчак  снова
развернул рулон.
     - Нет этого кладбища на нашей карте,- сказал он.
     Вздренга  хотел отогнать людей, но это было уже невозможно. Ими двигала
алчность,  и снова  и снова ковш  экскаватора погружался  в  землю, извлекая
куски гробов и кости.
     Карась что-то нашел  в земле и быстро спрятал  в карман. Он думал,  что
никто этого не заметил. Но Будрыс тут же остановил трактор, соскочил с седла
и бросился на Карася.
     - Покажи.  Это я  выкопал своим ковшом,- схватил он  Карася за  плечи и
начал его  трясти.  К  нему  присоединился Стемпень,  они повалили Карася на
землю и вытащили у него из кармана кусок заржавевшего металла.
     -  Замок или что-то  такое? - удивлялся Будрыс, царапая железо  ногтем.
Лишенный нижней  части  череп  с длинными  седыми волосами  все лежал у  ног
Войтчака.  Будрыс отбросил прочь  заржавевшую бесформенную  находку,  кто-то
поднял ее и, осмотрев,
     снова отбросил.
     - Давай все это в болото! Стемпень, влезай на трактор! - брызгал слюной
Войтчак. Приехал Кулеша. Он  с трудом выбрался  с сиденья водителя,  глаза у
него были налиты кровью, от него несло свежим алкоголем.
     -  Плохо вы поступили,  пан старший лесничий,- пробормотал он.- На снос
кладбища надо иметь специальное разрешение.
     - Это очень старое кладбище,- брызнул слюной Войтчак. - Плантация стоит
миллиарды, пан Кулеша. Должен быть порядок за такие деньги.
     - Похоже, там похоронили военнопленных,  не прошло еще пятидесяти  лет.
Люди мне об этом говорили, и я не позволил трогать кладбище.
     - Его нет на карте,- заявил Войтчак.- А вы, похоже, пьяны, пан Кулеша.
     - Я пил вчера ночью,- молодой лесничий облизал губы.
     Лемех бульдозера раз за  разом  сдвигал землю, перемешанную с костями и
гробами,  к маленькому болотцу,  которое  понемногу  заполнялось.  Люди  уже
разошлись по плантации.
     В это время Юзеф  Марын выехал верхом на  взгорья,  где на вершине была
построена вышка для наблюдения за лесом во  время засухи. Когда-то тут росли
могучие сосны, от которых в кустах дикой малины остались только пни, похожие
на  черные  тарелки. Посаженные недавно  сосенки росли с трудом, так как  на
вершине  не хватало  влаги. Сильный  запах  живицы  шел только от  стволов с
ободранной корой, из которых была построена вышка с  маленькой платформой на
самом верху.  Марын  привязал  кобылу к  балке внизу и влез на платформу  по
узкой  лесенке. На миг его  ослепил  свет  заходящего солнца, огромное озеро
леса  у его  ног выглядело так, словно было забрызгано кровью.  Марын  видел
перед собой  овраги и  лесные низины, кипящие  зеленью, местами напоминающие
пушистые луга. Тут и там желтели свежие вырубки, слабой зеленью обозначались
рощицы лиственниц и заросшие ольхой болота. Более темной благородной зеленью
притягивали взгляд еловые и сосновые молодняки и старые деревья. Дно каждого
оврага  было черным от просвечивающей между ольхами болотистой почвы, серыми
пятнами   выделялись  рощицы  дубов,  осторожно  выпускающих  листья.  Марын
чувствовал легкое дуновение ветра, но лес  сверху  казался неподвижным. Даже
здесь,  наверху,  пахло  живицей  от  ободранных  сосновых  стволов,  и  это
дуновение казалось дыханием самого леса. Смотрел Марын на лес и не видел его
красоты, только  чувствовал что-то  вроде  испуга,  потому что везде  в этой
зелени он замечал  пурпурные  пятна. Он  улыбнулся  при  мысли о трех лесных
силах, которые отбирали у  человека душу и чувства. Но и  впервые в жизни он
ощутил,  что лес  может  казаться существом,  способным любить  кого-то  или
ненавидеть. До сих пор он ни разу не встречался  с настоящим большим лесом -
в детстве и в молодости бывал только на маленьких участочках земли, поросшей
рахитичными сосенками,  потом  средой  его  обитания  стали  большие города.
Сейчас,  сверху, Марын впервые в жизни увидел обширное пространство, кипящее
зеленью,  почувствовал удивление перед величием леса. Он понял, что оказался
перед  обличьем какой-то новой, неизвестной  силы,  о  которой  старый Хорст
Собота  говорил,  что  она  способна  уничтожать  и  убивать,  что она  была
ненасытной,  жаждала постоянно разрастаться, расширяться,  поглощать земли и
людей. Можно было бы посмеяться над словами старика, сидя в его доме и глядя
на лес сквозь цветные стеклышки веранды. Здесь, однако, перед величием леса,
простирающегося до самого  неба, в человеке пробуждался страх и что-то вроде
отвращения. Неприятной  казалась  Марыну мысль,  что через минуту он  должен
будет спуститься с вышки, вскочить на коня  и нырнуть  в эту кипящую зелень,
которая сомкнется вокруг него и над  ним. Здесь, наверху, он понял,  что его
приговорили к заключению в специальной тюрьме, зарешеченной прутьями стволов
и  ветвей, что его вытолкали в такое место,  откуда он не может и никогда не
сможет  вырваться  на  свободу,  на  пульсирующие  движением  улицы  больших
городов. Лес станет его домом и его стихией, как был  стихией лесных зверей.
Спустя какое-то  время он одичает, мысль тоже  станет ограниченной пределами
леса, парализованной станет его воля.  Жизнь будет сопряжена с ритмом леса -
он  почувствует,  что  такое  весна,  лето,  осень,  зима,  поддастся  чужой
всемогущей  власти,  на  лесных  тропках  разменяет  часы  и  минуты  своего
существования. А потом лес поглотит его. Даже в эту минуту его затошнило при
мысли, что  он должен будет ехать по глубоким оврагам, слушая,  как  конские
копыта хлюпают в вонючем болоте, что его охватит духота и облепят рои пауков
и оводов, в рот и  в глаза будут лезть тучи  мошкары.  Даже кобыла не любила
углубляться в эту зеленую кипень, ускоряла  шаг и замедляла его только среди
просвечивающихся солнцем старых сосен. Кобыла тоже боялась леса и  постоянно
стригла ушами, хлестала себя по бокам длинным жестким хвостом.
     Слезая с  вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло,
у него появилось  подозрение,  что те,  кто  сослал  его  в лес, может быть,
знали, что лес отнимает  душу и наполняет человека мусором древесных опилок.
И забавной показалась мысль,  что  ведь  он, Юзеф Марын,  потерял  свою душу
много  лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу.  А  значит,
ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему
жизнь  не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво
Бундера.
     Домой он вернулся  в  сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном
окне не горел свет.  Он зажег  электричество в кухне, чтобы приготовить себе
ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника,
в  тесном  платьице с  короткими  рукавами.  Неизвестно  отчего,  она  вдруг
показалась  Марыну  необычайно  красивой  -  с шапкой черных  густых  волос,
стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.
     - Для вас принесли телеграмму.  Может, это важно,-  сказала  она  тихо,
сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.
     - Я хотел бы попросить у  вас прощения,- начал он.- Я мог вчера повести
себя иначе...  Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест
сказал  ему  то,  что, может, не  считали возможным выговорить ее губы:  "Ты
сволочь!"  Он  разорвал липкую ленту на телеграмме  и прочитал:  "Завтра или
послезавтра. Роберт".  Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная
радость. Чем-то почти нереальным показались ему впечатления,  которые он еще
не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько-то там
часов  он  окажется  в  забронированном  для  него   номере  отеля,  получит
инструкции, билет,  паспорт  с  какой-нибудь новой фамилией,  а может  быть,
сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак  выдумал
для него  имя Юзеф Марын?  Не лучше ли звучало бы Кристофер  Баллоу?  Или то
имя, которое было у него еще раньше?
     В саду  он нашел Хорста Соботу,  который  вместе  с лесничим Кондрадтом
расставлял ульи  между цветущими  деревьями.  Он  сообщил  старику,  что  на
какое-то время должен  будет уехать и попросил присмотреть за  его  кобылой.
Потом вернулся к себе, переоделся в  костюм, упаковал в маленький чемоданчик
самые необходимые вещи, набросил на себя плащ - и уже в ночной темноте, даже
не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор
довез его до  железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи
он ждал скорый поезд.
     Ранним утром, когда Вероника готовила  завтрак,  Хорст Собота,  который
брился на  кухне, стоя перед маленьким  зеркальцем, висящим  на стене  возле
окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:
     -  Мы  плохо сделали,  что позволили уйти  этому  чужому человеку.  Он,
может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?
     - Он оставил лошадь...- равнодушно пожала плечами Вероника.
     Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень
бледными.
     - Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.
     - Он оставил чемодан и много своих вещей...
     - Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не  видела того, что я видел,
и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.
     -  Он  жил  в  лесничестве  три недели.  Я  не заметила  в  нем  ничего
особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.
     С раскаленной электроплитки она сняла  готовую  яичницу и замерла,  еще
раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих  воспоминаний сердце ее
начинало колотиться, ей хотелось кричать.
     - Он не мог повести себя иначе,- спокойно сказал Хорст, делая вид,  что
не понимает, что чувствует  Вероника.- Это очень плохой человек.  Хуже,  чем
лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было
совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда. Вероника. Он это сделал. Он  снова
победил лес.
     - Я  не хочу жить с ним под одной крышей. Не хочу быть под одной крышей
с  человеком, который видел, как  меня...- она замолчала. То, что она хотела
сказать, не могло пройти через ее сдавленное горло.
     Хорст  Собота вытер  полотенцем остатки  мыла  с лица  и  повернулся  к
Веронике, беззвучно смеясь беззубым ртом.
     - Тут уж ты  ничего не  можешь сказать. Вероника. Я принес тебя из леса
на собственных руках,  обесчещенную и полураздетую. Теперь ты вернулась.  Но
перед  этим ты меня убила.  Я из-за тебя умер и три дня лежал в гробу. Он же
меня  воскресил.  Потом  он  пошел  в  лес  и боролся.  Я  видел  его  руку,
разрезанную ножом, текущую из него кровь. Сегодня  или  завтра к тебе придет
лесничий Кулеша,  и ты потащишься  за ним,  как корова на  веревке.  Если по
правде, то у меня остался только он, Юзва Марын.
     Вероника вдруг поняла, что воспоминание о том, что случилось, лишает ее
сил.
     - Он  не  такой, как все,- размышлял вслух Хорст.-  У него есть лошадь,
седло и хлыст с рукояткой, сплетенной из ремня. Никогда я не видел, чтобы он
ударил им коня. Его хлыст висит в конюшне на гвоздике над кормушкой. Но ведь
этот хлыст для чего-то ему нужен, раз он его купил. Он сказал, что нам нужна
собака.  Дикий пес.  Он  его  выдрессирует, так,  как  дрессирует  людей. Он
объяснил мне, что людей дрессируют. Нет, это не обычный человек. Вероника.
     Она подала  Хорсту тарелку  с  почти  остывшей яичницей, налила  чаю  в
глиняную чашку, пододвинула хлеб, намазанный маслом.
     -  Я больше не вернусь к Кулеше. Не смогу. Ты  не можешь  этого понять,
Хорст,  но  и во мне что-то вдруг умерло. И это  вовсе  не  потому, что  они
сделали  со  мной  то,  что  сделали. Может, я не  гожусь для замужества?  Я
брезгую телом мужчины. Поэтому и не хочу тут этого чужого человека.
     Она говорила так решительно  и так спокойно, что он даже поверил ей. На
минуту он вошел  в ванную, умылся под краном. Потом сел за стол и,  медленно
жуя хлеб, говорил, задумавшись, громко причмокивая:
     - Для тебя  он не мужчина, а только человек.  Если он вернется, я куплю
ему женщину. Я должен хотя бы таким образом его у себя задержать, потому что
без  него  я  чувствую  себя  беспомощным.  Ты  не  знаешь,  что было  в той
телеграмме?
     - У меня нет привычки читать чужие телеграммы.
     - Жаль.- Он отхлебнул чаю.
     - Это могло быть известие от жены.
     - У него нет жены,- уверенно заявил Собота.
     - Он говорил, что у него есть жена. Я сама это слышала.
     - Он мог так сказать. Но это неправда. У такого  человека не может быть
жены. Такой человек или завоевывает себе женщину, или покупает.
     - Значит, он когда-то купил себе жену.
     - Жен не покупают.-  На это раз она услышала смех Соботы.  - Жен  берут
добровольно, по  взаимному согласию.  Разве  я  купил себе  вторую  жену? Ни
первую, ни вторую. Поэтому та, вторая, могла от меня уйти, а я не мог  этому
помешать. Другое дело, если бы я купил ее, как вещь.
     - Ты все время говоришь только о нем,- разозлилась она.- А я? Разве  не
в счет то, что я  вернулась  к  тебе и  уже никогда отсюда  не  уйду?  Хорст
ответил не сразу. Он выскреб вилкой остатки яичницы с тарелки, допил чай.
     -  Это  хорошо, что  ты здесь. Ты понадобишься нам, когда он вернется и
начнет борьбу с лесом.
     - Я не останусь здесь служанкой. Для тебя - да. Для него - нет.
     - Ты будешь тут хозяйкой. Но это хуже для тебя. Хозяйка должна усерднее
угождать гостю, чем служанка.
     - Выгони его отсюда.
     - Нет.- Собота ударил кулаком по столу.- Помни, что я умер из-за тебя и
что он меня  воскресил. Не вынуждай меня, женщина, чтобы я на  тебя  повысил
голос. Он помогает мне победить  лес. Это он мне тебя вернул.  Ты никогда не
понимала, что такое лес.
     - Чепуха! - крикнула  она.- Ты кормил меня  баснями, я верила в них,  в
какое-то  лесное зло, в  дьявольские  силы, в  лесных людей,  у которых  лес
отобрал  душу.  Потом  я  убедилась,  что это  такой  же  человек,  как  все
остальные. Это именно из-за тебя я вышла за него замуж.
     Крик  оборвался.  Что-то  страшное проникло  в  ее  сознание.  Какой-то
непонятный страх охватил ее. Ведь если она убежала от  Кулеши, это означало,
что Хорст был прав. Он всегда был прав.
     Собота  оперся о поручень кресла, вытянул ноги. Наконец  и он  оказался
победителем.
     - Значит, это неправда. Вероника, что лес отнял у  меня жену  и  дочек,
все мое имущество? Это неправда, что на моих полях растет лес, а мне остался
только этот клочок земли и дом? Это неправда, что от меня ушли вторая жена и
сын только потому,  что не  хотели жить возле леса? Это неправда, что каждый
год сюда приезжает старший лесничий Маслоха и пытается отобрать у меня дом и
остатки моего имущества? И это тоже неправда, что я нашел тебя в молодняках?
Неправда,  что лес  отобрал  тебя  у  меня и еще раз опозорил?  И  это  тоже
неправда, что у меня появился человек, которого зовут Юзва Марын?
     Он вдруг  подумал,  что  Юзва,  может быть,  никогда  уже  не вернется.
Улетучилось  чувство  триумфа. Он  повесил  голову,  сгорбился,  снова  стал
перепуганным  Хорстом Соботой,  которому  только  и  осталось,  что  лечь  в
ясеневый гроб. Вероника поняла, что с  ним творится. Она подошла к  старику,
положила ему руку на плечо, а когда он  не отреагировал на этот жест, начала
убирать посуду со стола, сложила ее в раковину и принялась мыть.
     - Он  вернется, Хорст.  Наверняка вернется,-  сказала она после долгого
молчания.  Хорст  Собота  без единого слова встал с кресла  и вышел во двор.
Потом - она видела  это из окна - медленно пошел через сад к озеру, чтобы не
слышать  шума лесных деревьев. Сидел он там недолго, лес  умолк, воздух стал
влажным. Понемногу собиралась первая в этом году весенняя гроза. Хорст вывел
из конюшни кобылу и,  спутав  ей ноги, выпустил  на луг у озера. Позже - это
она тоже видела из окна - он переоделся в комбинезон, заляпанный известью, и
с  жестяной банкой мази  для  замазывания трещин в  коре деревьев скрылся  в
саду. Приезда лесничего Кондрадта  она  не заметила, только вдруг через окно
на  втором этаже услышала его  гневный  голос. Опершись  о старый велосипед,
Кондрадт  рассказывал  о  том,  что  вчера случилось  на  плантации.  Лесник
Вздренга  сказал ему, что Войтчак велел столкнуть в болото кладбище Кайле, а
рабочие, жадные до золота умерших, ковшом большого  экскаватора доставали из
земли  гробы и человеческие останки, копались  в них как в мусоре,  кидались
человеческими головами.  И  среди  этих  голов  была одна женская с длинными
седыми волосами...
     - Это Куна,- застонал  Хорст Собота.- Старая  Кунегунда  Кайле. Я видел
ее, когда был маленьким. У нее были длинные седые волосы. А те трое пленных,
которых я закопал там со старым Кайле?
     - Я ничего об этом не знаю. И не ходи туда, потому что я сам видел, что
от кладбища не осталось и следа. Теперь там расставили столы. Едят и пьют.
     Но  Хорст Собота,  так, как был, в  забрызганном известью  комбинезоне,
помчался  по  песчаной  дороге  опушкой  леса в  сторону Волчьего Угла. Было
душно, он с трудом хватал воздух открытым ртом, пот заливал ему  лоб, щеки и
глаза, так, что он  иногда  ничего не видел и спотыкался  о корни  деревьев,
выступающие из земли. "Нет, нет",- бормотал он, поднимался с земли и бежал в
сторону полуострова, не слыша шума грозы, надвигающейся из-за леса.
     Становилось все более  душно. Романикова, доктор наук, толстая женщина,
в вязанном на  спицах,  слишком широком для  нее платье,  потела. На столах,
сколоченных из  жердей и  установленных у входа на плантацию, на замасленной
бумаге лежали  кольца  колбасы, нарезанные буханки  хлеба  и больше  десятка
бутылок водки. Она выпила две рюмки  и больше не хотела, потому что от водки
и духоты  стала исходить потом, который стекал у нее от подмышек на толстый,
в  складках, живот.  Маслоха тоже  не  пил, потому  что  не пила Романикова.
Пьяных Войтчака  и Тархоньского  затащили в  одну из машин, которые стояли у
ворот плантации. Трактористы, рабочие, лесник Вздренга то и дело подходили к
лесничему  Кулеше и пили за то, чтобы хорошо росли привитые деревца, которые
уже завтра здесь начнут сажать. Ведь это был их праздник - людей леса. Можно
было пить и даже упиться, как Войтчак и Тархоньски.
     Обливающаяся   потом  Романикова  осматривала  пустынный  полуостров  и
думала, что скоро здесь вырастет  лес. Не такой,  как везде.  Деревья  будут
стоять ровненькими рядами. Настоящего леса  она почти не знала и  не любила.
Правду сказать, в настоящем лесу она была раза три. Со студенческих времен и
потом, после учебы, она все  время  крутилась на  опытных  делянках  Лесного
института.  В  белом  халате  сортировала семена, сеяла их  ровными  рядами,
велела  поливать в теплицах и на опытных  делянках. Она не всегда была такой
толстой, как теперь. Когда-то  у нее был маленький задик и твердые груди, но
даже тогда она уже любила порядок. Вокруг нее вертелись молодые люди, но она
не видела в  них склонности к порядку. Где попало они бросали вонючие носки,
гасили окурки в блюдечках со стаканами недопитого чая. Совсем  другое дело -
профессор Тара, который жил при Институте, и ей тоже, когда она поступила  в
аспирантуру,  дал  комнатку  рядом  с   собой.  Он  был   руководителем   ее
кандидатской диссертации. Любил порядок, ровненькие ряды маленьких  сосенок,
дубов и елей.  У него она научилась еще большему порядку, который необходимо
было навести в лесу.  Ведь лес был одним большим хаосом. Тара приходил к ней
два раза в неделю,  а она тогда  раздевалась догола и  ложилась на  спину на
диван. Тара долго гладил ее груди, живот, бедра, и она начинала от этих ласк
получать большое  удовольствие. Большее, чем то, когда ее брал кто-нибудь из
студентов или ассистентов профессора. Нет,  она не вышла замуж,  по тому что
не   хотела  огорчить  Тару,   который  был  добр  к  ней  и  помог  сделать
кандидатскую. У него  было бессилие, но ему нравилось  ласкать ее тело. И он
приучил  ее к порядку. Когда  он умер, она продолжила  его дело. Закладывать
семенные плантации, прививать сосенки черенками наилучших деревьев в стране.
А  потом  их  семена  высевать  ровненько,  как  по  линейке.  Сажать   леса
упорядоченные,  здоровые. Сколько лет прошло,  прежде чем она дождалась этой
плантации? Интересно, тот лесничий, которого  Маслоха назначил на плантацию,
в должной степени любит порядок? Эти люди не имеют понятия, чем  должен быть
лес. Если этот молодой инженер не понимает, что значит лад и порядок, то она
научит его или велит заменить кем-нибудь другим.
     Черная  лохматая  туча  выползала  из-за леса. Гремело  все ближе и все
чаще. Рабочие уже опустошили бутылки и делились остатками колбасы.
     - Мне пора,- сказала она Маслохе.
     И именно тогда из-за автомашин через полуоткрытые  ворота в  ограждении
на плантацию вбежал какой-то старый человек в забрызганной  известью одежде.
Седой,  вспотевший,   бормочущий  что-то  непонятное.  Он  побежал  в  глубь
плантации, потом  упал  на  колени,  поднялся  и прокричал  что-то,  кому-то
угрожая.
     - Кто это? - спросила Романикова.
     - Это некий Хорст Собота. Сумасшедший,- ответил старший лесничий.
     Налетел  первый сильный порыв ветра и  поднял в воздух  тучи  песка  на
широком  пространстве полуострова. Внезапно  стало  темно. Романикова  рысью
побежала к черному  лимузину, Маслоха поспешил  к своему красному "фиату", в
"улазик"  залезли  лесничие и  лесники.  Рабочие  взгромоздились  на  обитый
досками тракторный прицеп, на котором их возили на работу.
     Следующий  порыв  ветра  повалил  бутылки  на столах,  поднял в  воздух
обрывки  промасленной бумаги. Сверкнуло. Где-то  недалеко  ударила молния, и
воздух сотряс резкий  оглушительный грохот. Упало несколько больших  тяжелых
капель дождя.
     Третий  порыв  ветра смел  со стола  бутылки и тарелки, потом на  землю
обрушился ливень.
     На пустынном  пространстве  плантации  остался только  один человек. Он
стоял среди пустых  столов  в потоках ливня  - старый  Хорст  Собота.  Седые
волосы  облепили череп и стали черными, по лицу стекали струи  дождя и слез.
Он что-то кричал, бормотал, размахивал руками, словно бы разыгрывал какую-то
мимическую сцену перед пустыми столами и пустыней полуострова. Гром заглушал
его крики, протянутые кверху руки, казалось, доставали до  молний. Но ливень
прижимал  его к земле, струи воды стекали с носа  в открытый  в  крике рот и
заливали горло. Когда  молния ударяла где-то далеко  и  освещала полуостров,
эта  маленькая фигурка  вдруг увеличивалась,  и могло  показаться,  что  она
отбрасывает на полуостров  громадную тень. Через минуту, однако, та же самая
фигурка съеживалась, сливалась с тьмой и почти  полностью  исчезала. Человек
был ничем рядом с грозой и ливнем. Наконец Хорст Собота понял это,  застыл в
неподвижности, вытянул  вверх обе руки, бросая  последние  проклятия  людям,
которые недавно отсюда уехали. А потом медленно, горбясь под потоками дождя,
двинулся по песчаной дороге к дому.
     Ослепшие от воды глаза старого Хорста не заметили еще одного  человека,
который  оставался  в лесу возле плантации и видел  его, проклинающего людей
леса. Это  лесничий Стемборек опоздал на торжество, устроенное на плантации,
потому что  его  жена  Мальвина  боялась  выходить из  дому,  и, несмотря на
рабочее время,  он должен был стоять в  очереди в магазине за свежим хлебом.
Он завез хлеб  домой, и там оказалось, что она  не  хочет разжигать огонь  в
печи.  Пока он  делал и это,  прошло  время. Он подъехал  к плантации, когда
Романикова  и  остальные  уже   убегали  от  грозы.  Стемборек   смотрел  на
корчащегося на  полуострове Хорста и почувствовал, что нет  более  приятного
зрелища, чем вид чужой боли. Наблюдая за Соботой, он уже видел себя в доме с
цветными стеклышками на веранде, Мальвину, крутящуюся в кухне Хорста Соботы,
их ребенка, спящего в  одной из комнат большого дома. "Мы  будем  счастливы,
счастливы, счастливы",-  повторял  он  мысленно, потому что был уже уверен в
том,  что своего счастья он может добиться только за счет чужой боли и чужих
забот.
     А Собота остановился возле веранды с цветными стеклышками  именно в тот
момент, когда гроза  ушла на  запад. Он ничего не говорил, только трясся  от
холода, и в его голубых глазах Вероника увидела бешенство. Но он не сходил с
ума,  не дергался,  никого  не проклинал. Он позволил Веронике  раздеть себя
догола, растереть спиртом и уложить  в постель под толстую перину. Когда она
вливала ему в рот горячий чай со спиртом, он спросил про Марына.
     -  Еще не  вернулся,-  ответила  она,-  Но он будет  здесь  завтра  или
послезавтра.  Он  кивнул головой,  что  понял  ее -  Юзва  Марын не мог  еще
вернуться, потому  что наверняка уехал  куда-то далеко.  И  тут  же  заснул,
только время от времени его сотрясала дрожь.
     После  грозы  показалось чистое  небо,  на деревьях поблескивали  капли
дождя и,  шелестя по листьям, падали  на  землю.  В воздухе пахло  живицей и
хвоей. Вероника пошла на  луг, развязала путы на ногах мокрой кобылы и увела
ее  в конюшню, где над кормушкой  висело седло и хлыст Марына. Она  невольно
посмотрела на этот хлыст и, наверное, под влиянием того, что утром сказал ей
Хорст, поняла, что Марын никогда не снимал с гвоздя этот предмет, никогда не
брал  его  с  собой в лес. А ведь хлыст был красивый - с плетеной рукоятью и
маленьким ушком для того, чтобы можно было повесить его на гвоздь.
     На подворье она увидела мужа. Он был под хмельком.
     - И что, глупая ты  потаскуха,-  обратился он к ней  хриплым  голосом.-
Долго  ты  еще  собираешься  жить с этим дедом? Выставила меня на посмешище.
Сейчас же возвращайся домой. Домой, говорю, потому что я огрею тебя  кнутом,
как пса. Ты  что, не  понимаешь, что я тебя из грязи вытащил и сделал  своей
женой? Мне дали самую большую плантацию на  нашем континенте.  Я  шесть  лет
учился своему делу. А тебя имели все рабочие.
     Этот  момент  остался  в памяти  Вероники как  сон.  Ровным  шагом  она
вернулась в конюшню и сняла с  гвоздя конский хлыст. С этим хлыстом в руке и
с неподвижным лицом она молча подошла к мужу.
     А он, инженер Кулеша, отступил от нее сначала на один шаг. Потом сделал
другой  и третий шаг назад. Он увидел в этой женщине то, чего никогда до сих
пор  в  ней не  замечал:  глаза,  переполненные  ненавистью.  Ее  губы  были
стиснуты, возле ее ног ползал ременный конец хлыста.
     Когда он познакомился с ней в автобусе, он ничего о  ней не знал. Потом
он  встречался с  ней,  разговаривал и  - как  ему  казалось-  полюбил.  Ему
говорили, что это  "девушка  от  Хорста  Соботы", но он не  понимал, что это
значит. И  наконец кто-то (кажется, Вздренга)  сказал ему,  что она когда-то
приехала  сюда на лесопосадки, напилась  и принадлежала  всем. Даже грязному
трактористу Будрысу. Однако он женился на ней, потому что  его волновало  ее
тело.  О своей женитьбе он не сообщил семье, потому что стыдился, что взял в
жены  такую девушку, которая принадлежала всем. Теперь он  разведется  с ней
без  лишнего шума. Он уже не хотел этой  женщины. Дважды она сбросила его  с
себя на пол, и он больно ушиб себе спину. Однажды ночью она могла его убить,
и он испугался.
     Он  сделал еще один шаг назад, повернулся на пятках и без единого слова
вышел  на дорогу. Он  уходил  медленно, по опушке  леса,  а  она  равнодушно
смотрела на мужчину, о котором еще не так давно думала, что любит.




     <b>Глава пятая</b>


     Вторые  сутки Юзеф  Марын  ждал телефонного  звонка или стука  в  двери
гостиничного номера на  четвертом  этаже.  Этот  номер  был  забронирован  и
оплачен, он не спрашивал, ни кем, ни на сколько дней, потому что информация,
которую  ему сообщат в регистратуре,  и так не будет  иметь ничего  общего с
правдой.  Впрочем,  правда не была  нужна Марыну  -  он  должен  был  просто
поселиться  в номере и ждать,  пока  не объявится  какой-то Роберт, которого
Марын тоже не знал и,  может быть, никогда с ним не познакомится, потому что
с  ним  встретится кто-то без имени и без фамилии. Ожидание не казалось  ему
долгим -  вся  его  профессиональная деятельность  до сих пор заключалась  в
терпеливом ожидании кого-либо  или чего-либо. Тот, кто не  умел  ждать,  кто
проявлял нетерпение, томился и мучился ожиданием, рано или поздно должен был
сменить профессию. В гостиничном киоске  он купил пачку газет, обложился ими
и читал, в  определенное время спускался в ресторан поесть  и возвращался  к
себе, снова читал или смотрел в окно,  думал о том и о сем, погружался в сон
или  только  в полусон. Он умел впадать в такую летаргию, в  которой кровь и
мысли  текли  словно бы медленнее, но он ни на минуту не терял бдительности.
Он  долго учился этому. Только потом, в лесничестве в Морденгах, он внезапно
словно бы потерял эту свою способность, не мог спать из-за чьей-то скрипучей
кровати, что сейчас казалось ему попросту смешным. Может, старый  Собота был
прав, говоря, что лес изменяет человека? Да, в этом что-то должно было быть,
если Марын когда-то мог иметь  дело  с женщинами даже  без удовольствия, а в
том лесничестве его не могла возбудить мысль ни  о какой женщине,  и у  него
родилось подозрение, что  существует большая настоящая любовь, необязательно
связанная  с постелью. Конечно, даже  в  Морденгах он неокончательно утратил
свои давние  способности - ведь он мог терпеливо поджидать Карася, Будрыса и
других,  на  которых он  набросил  ярмо  своей  дружбы. Теперь  это не имело
никакого значения  и относилось к  прошлому. Из этого отеля он скоро  выйдет
новым человеком, и, если  захочет быть  им вполне, он должен быстро забыть о
лесе, о  Соботе  и  даже  об  оставленной у Хорста  буланой кобыле,  которую
полюбил. Однако ничего и никого нельзя любить по-настоящему, даже  кобылу. А
забвение прошлого - чем  скорее и полнее  оно наступало, тем легче позволяло
жить в новом образе.
     Об Эрике он  тоже, кажется, должен будет забыть,  стереть ее из памяти,
хоть это казалось ему трудным. Несколько раз он ловил  себя на том,  что ему
хочется  поднять телефонную  трубку  и набрать номер  собственной  квартиры,
которая находилась в нескольких  кварталах от отеля. До самого возвращения в
Польшу  он  не  имел понятия,  что у  него  здесь  есть хорошо  обставленная
трехкомнатная квартира в  высотном доме  со  шведским лифтом.  Эту  квартиру
достала  Эрика за его спиной, используя какие-то свои связи. Сам  он никогда
ни о чем таком не думал. Его  вполне устраивала квартира, доставшаяся ему от
Бернадетты,-  четыре комнаты  над магазином на Дапперстраат,  и  та  вторая,
более поздняя,- на одной из улочек поблизости от Сквер Северин. Они жили там
с  Эрикой три  года и, наверное,  жили  бы и  дольше, если бы не  измена Иво
Бундера.
     Марына задержали в Польше в  аэропорту  - задержали не  в полном смысле
этого слова, а лишь перевезли в безопасное место. В аэропорту к нему подошли
двое  молодых  людей  и  пригласили  в   свою  машину.  "А  что  с  ней?"  -
забеспокоился он об Эрике. Тогда она спокойно объяснила ему,  что у них есть
тут квартира,  торопливо  сообщила ему  номер  телефона и адрес и уехала  на
такси. Он же  два месяца просидел в безопасном месте, три раза его проверяли
при  помощи детектора  лжи, бесконечное  число раз он должен был отвечать на
бесконечное количество вопросов, хотя дело и  было  только  в одном: почему,
проговорив всю  ночь с Иво Бундером  и чувствуя, что с тем происходит что-то
нехорошее,  не  помешал  ему  пойти  в  полицию.  Потом он  совершил  вторую
глупость, запаниковал и сбежал вместе с Эрикой, хотя,  как  оказалось позже,
он мог чувствовать себя  в безопасности, потому что Иво Бундер его не выдал.
Полиция никогда не интересовалась  квартирой вблизи Сквер Северин. Наверное,
старый яваец со  страшно длинной фамилией и его жена Иветт до сих  пор ждут,
когда из коммерческой поездки вернется  в квартиру над магазином велосипедов
некто Кристофер Баллоу. То же самое с отелем  "Дубовая беседка" - из него до
сих пор не  было никаких плохих новостей. Поэтому, покидая спустя два месяца
"безопасное место",  он был  уверен, что тут  же  выедет из родной страны  и
появится на Дапперстраат или  на  Сквер  Северин. В радостном настроении  он
позволил  привезти  себя в свою квартиру, которую впервые  в  жизни увидел в
глаза. Об  Эрике он знал от нее самой, что она уже нашла себе кого-то нового
и, видимо, останется в стране. Только  случилось нечто непредвиденное  - ему
привезли удостоверение личности на  фамилию Юзеф  Марын, и тогда  он узнал о
существовании деревеньки Морденги, где он будет инспектором охотнадзора. Как
долго -  такой  вопрос  не имел  смысла,  впрочем,  он догадывался,  что  не
навсегда, раз ему велели запомнить пароль: "Завтра или послезавтра. Роберт".
Сейчас, когда  он ждал в  гостинице чего-то, что должно было произойти,  его
мучило желание встретиться с  Эрикой,  поговорить, но это было  бы очевидной
ошибкой. Эрика  не  могла знать, что  он покинул  Морденги, что  вот-вот  он
перестанет быть  Юзефом Марыном. Развод с несуществующей особой  она получит
заочно,  если  вообще  развод ей  понадобится.  Старшему  лесничему  Маслохе
позвонят из  окружного управления,  что  охотинспектора переводят  в  другое
место, так что его лошадь надо продать, а вещи, оставленные у Хорста Соботы,
переслать по такому-то адресу. Карась, Будрыс и другие будут, однако, жить в
неуверенности,  что случилось с фотографиями, которые  сделал Юзеф Марын,  а
также  с  объяснительными, которые  они  ему  написали.  На  это  время  они
перестанут браконьерствовать - единственная польза  от факта, что некий Юзеф
Марын  жил  в  деревеньке  Морденги. Женщина по  имени  Вероника  вернется к
лесничему по  фамилии  Кулеша, который с  тех пор будет  трахать ее  немного
меньше и с  ее позволения. Хорст Собота умрет и будет  похоронен  в ясеневом
гробу, а в его доме поселится лесничий Стемборек. Исчезнет кровавое пятно на
карте лесного управления в Бартах, лес одержит  еще одну победу и перешагнет
через песчаную дорогу. Только никто уже не будет знать об этом, потому  что,
кроме  Хорста Соботы  и Юзефа  Марына,  который из-за  болтовни  Хорста тоже
немного  поверил,  что  лес  - это живое существо,  никого это дело не будет
касаться.  Ведь  кого оно может заинтересовать,  если  лес отнимает  у людей
душу?
     Навсегда исчезнет,  расплывется во  времени  и пространстве человек  по
имени Юзеф Марын, инспектор охотнадзора. В белый свет снова выедет Кристофер
Баллоу или какой-нибудь другой человек,  с виду  похожий на Юзефа Марына.  В
самом ли деле он этого хотел - снова жить в чужой стране, среди чужих людей,
в постоянном страхе  за свою свободу и жизнь? И, собственно, что это значило
для него - жить  в  чужой стране и среди чужих людей? Здесь была его страна,
но  он знал о ней меньше,  чем о  других.  Конечно, здесь было его настоящее
место, он работал на  здешнюю фирму. Но если бы он  покопался в себе, может,
оказалось  бы,  что  он  попросту  любил  заниматься своей  работой, из него
сделали профессионального  информатора, научили бегло владеть тремя языками,
сформировали  специфическую  личность,  которая должна исправно  и с  полной
отдачей  функционировать  там, а  не здесь.  Кто знает,  не  внушили ли  ему
каким-нибудь способом потребность беспрестанно рисковать,  выдавать  себя за
кого-то  другого,  постоянно  маскироваться  и  затирать  за   собой  следы.
Оставлять  его в  стране было бы  большим  расточительством. Все  равно, что
долго бы  учили  ортопеда, а потом  внезапно, после  единственной  неудачной
операции,  такому  специалисту  велели, например, нянчить грудных младенцев.
Детей можно полюбить, дети милые, работа с ними способна принести  радость и
удовлетворение. Так, например, он, Юзеф Марын, впервые  увидел большой лес и
поверил, что  он представляет  собой  однородное  грозное существо. Для этой
цели, однако, не нужно  было вкладывать столько сил и  денег в  формирование
его личности, в  обучение его специфическому  ремеслу, потому что то, чем он
занимался до сих пор, было, конечно, только  ремеслом особого рода. Любители
не  сдавали экзаменов, любитель  должен  быстро  проиграть, потому что он не
умеет  крапить  карты,  а в этой профессии  нельзя учиться на  ошибках.  Все
решали профессионализм  и  психическая предрасположенность. То что-то,  чего
никто не назвал, но что было в некоторых людях.
     Даже его мать достаточно быстро  почуяла,  что  ее третий сын не такой,
как  остальные. "Он будет  ксендзом",- сказала она отцу. Им  заинтересовался
священник, и мальчик начал ходить в  костел, чтобы изучать итальянский язык.
Священник  какое-то  время  пробыл в Риме, работал  там, но  его  подсидели,
потому  что  это было время  итальянцев. Он  не  хотел,  чтобы мальчик  стал
обыкновенным ксендзом, хотел, чтобы тот стал каким-нибудь  монсеньером. Так,
из крытой  соломой  халупы,  побеленной известкой, он ходил в костел  и учил
итальянский  язык.  "У  него есть  способности к языкам,  но ему  не хватает
веры",-  говорил  ксендз матери. А  потом было  решено, что  старшему  брату
достанется от родителей  все  хозяйство,  а средний и младший будут учиться.
Средний закончил политехнический, когда младший после школы сдал экзамены  в
институт,  где  на  втором   курсе   ему  и  предложили   другую  работу   и
дополнительное  обучение.  Простым и очевидным последствием  всего этого был
адрес   Бернадетты   Баллоу,  которая  владела  магазином   велосипедов   на
Дапперстраат.  У  нее были два продавца -  старый сморщенный яваец по  имени
Карел с  очень трудной  фамилией  и  молодая  француженка  Иветт.  Это  была
супружеская  пара, которая жила  на старом  теплоходе,  стоящем  на якоре  в
канале  поблизости  Брауверграхт-Сингел. Новый  продавец  получил комнату  у
госпожи  Баллоу  в  ее  четырехкомнатной  квартире над  магазином  (дом  был
двухэтажный  и  целиком принадлежал  госпоже Баллоу)  и должен  был работать
вместе с Карелом и Иветт.
     Бернадетта была еще молодой женщиной с остатками  необычайной  красоты,
но  ее уничтожили  наркотики. Тело  ее было исхудавшим до невероятности. Кто
давал ей  наркотики (магазин не  приносил больших  доходов)  -  об  этом  он
никогда не спрашивал,  а она не была склонна к исповедям.  Так же он никогда
не узнал о том, откуда она была родом и как случилось, что стала  владелицей
магазина  велосипедов. Может быть, в этом деле имел значение тот  факт,  что
она  время  от времени  носила траур по своему  мужу, какому-то там  Баллоу.
Впрочем,  в  ее доме, а  также  среди  продавцов был неписаный закон:  никто
никого не спрашивал о личных делах - прекрасный обычай,  который еще кое-где
сохранился.  Однако наркотики - не самая лучшая вещь,  и  Бернадетта  Баллоу
временами впадала в бешенство, и только  стены квартиры могли  бы  ответить,
сколько раз он должен был ее связывать, затыкать рот, успокаивать. Временами
у нее возникали и ненасытные сексуальные желания, которым он поддавался. Да,
той ночью, когда он должен был удовлетворить  похоть  этой высокой и страшно
исхудавшей  женщины,  вызывавшей  у  него только отвращение,  он  понял, что
потерял душу.  Но разве  ему  оставляли какой-нибудь  выбор? В одну из ночей
Бернадетта  сильно  застучала в  стену  его  комнаты  (они спали  в соседних
помещениях), и он  пошел к  ней, думая, что она плохо  себя чувствует. Горел
только  ночник,  а она  лежала голая на  диване. Испещренные  следами уколов
бедра были тонюсенькими и бесформенными, как  у несовершеннолетней  девочки.
Она  напоминала  умерших   от  голода  и  истощения,  которых  он  видел  на
фотографиях, но она в отличие от них была жива, пальцы ее хищно двигались по
простыне, глаза блестели, полные жизни.  Зрачки ее были ненатурально сужены,
хоть она наверняка приняла только  небольшую  дозу героина, что  пробудило в
ней  сильное желание.  Нет,  ему  не  было дано никакого выбора.  Бернадетта
домогалась мужчины, и  он должен был им оказаться, если не  хотел, чтобы она
его выдала, потому что от нее всего можно было ожидать. Он погасил ночник, а
когда  их окружила  темнота,  вообразил,  что трогает толстенькую  Иветт, за
которой похотливо  наблюдал во время работы в магазине.  Поскольку ему тогда
было двадцать пять лет и он  болезненно ощущал голод по женщине, он взял ее,
на  миг забыв  об  отвращении.  А  она,  поскольку  не почувствовала  в  нем
отвращения, странным образом выразила ему свою благодарность. "Ты будешь два
раза  в неделю  трахать Иветт в отеле на  соседней  улице",- пообещала она и
выполнила это. С тех пор два раза  в неделю она стучала в стену его комнаты,
и так же два  раза он встречался в  гостиничном номере с пухленькой  Иветт с
крашенными  в рыжий цвет волосами.  Знал ли  старый яваец о  свиданиях своей
жены с молодым  продавцом? Видимо, да. Но  он не дал этого заметить по себе.
Может, и  совершалось  это  с  его  разрешения,  которого добилась  от  него
Бернадетта. Впрочем,  вскоре молодой продавец стал мужем Бернадетты  Баллоу,
принял ее фамилию; Он  перестал работать в магазине и начал ездить по разным
городам  для  закупки  велосипедов и запчастей.  Он  никогда ни  от  кого не
скрывал  своего происхождения, даже  жаловался,  что  его  мучит ностальгия,
поэтому  записывался  в  разного  рода  общества,  платил  мелкие  суммы  на
различные пропагандистские журнальчики, бывал  на разных  собраниях,  слушал
всевозможные  доклады, принимал участие в  серьезных  акциях,  но не слишком
горячо.  Ему  нельзя было забывать о том, что  он - купец,  которого  прежде
всего должны интересовать собственные дела. Его связником с фирмой была в то
время  какая-то  старая  седая  женщина, которую  он раз  в  месяц  встречал
недалеко от Дапперстраат на  рынке, где торговали дешевой  одеждой и другими
вещами.  Там  он  передавал  ей  фотографии,   пленки  с  записями,  получал
инструкции, куда он должен ехать, кого сфотографировать, за кем наблюдать, о
ком информировать. Чтобы собрать информацию, он постоянно должен был куда-то
ездить  -  все  чаще и чаще.  Но Бернадетта  не протестовала,  потому что он
всегда  возвращался и  удовлетворял  ее сексуальные  потребности.  Он  ездил
поездами,  летал самолетами, купил  себе старый  "остин",  но  чаще  брал  у
Бернадетты ее быстроходный "опель".
     Три  года  спустя фирма  поручила  ему установить  контакт с неким  Иво
Бундером, который занимается делами в нескольких странах. Ему сообщили, что,
возможно,  этот  Иво Бундер  работает на  несколько фирм, но он лоялен, пока
получает причитающуюся ему плату. Конечно, существовал определенный риск, но
Иво  Бундер благодаря своим широким  контактам и именно работе  на несколько
фирм мог доставить более ценную,  чем кто-либо иной, информацию.  Так Баллоу
познакомился  с  Бундером  и  сразу  почуял,  что  имеет  дело  с  человеком
необычным. Они встречались в разных городах и в разных странах, в квартирах,
которые  на  разные имена снимал Иво. Со  временем они даже начали выполнять
совместные  задания,  и это стало причиной,  почему  их официальные контакты
переродились  в  нечто  вроде  дружбы.  Невысокий,  подвижный,   лысеющий  и
постоянно   улыбающийся  Бундер,  болтливый  мужчина  лет  сорока,  нравился
неразговорчивому Баллоу.  Он любил рассказывать анекдоты, шутить, шалить, но
Баллоу очень  быстро убедился в  том,  что  этот человек опаснее заряженного
пистолета.
     Однажды  Баллоу путешествовал почти неделю, а  когда вернулся. Карел  и
Иветт сообщили  ему о смерти  Бернадетты. Впрочем, его ожидала  повестка  из
полиции.  Бернадетта  напичкала  себя наркотиками,  села  в  свой "опель"  и
разбилась о столб за городом. У Баллоу было железное алиби: он назвал города
и отели, в которых  он жил, заказы на велосипеды,  которые он сделал. Однако
он не мог сделать  вид,  что не  знал о  вредной привычке  своей жены.  "Она
шантажировала меня,- солгал он,- В каждую минуту она  могла выкинуть меня из
своего дома и из своего  магазина".  Это, похоже, убедило  полицию, но потом
случилось кое-что похуже. Карел и Иветт пришли к нему со счетами, векселями,
расписками,  из  которых  неизбежно  вытекало,  что  они  годами  одалживали
Бернадетте деньги,  и сумма, которую она была им должна, превышала стоимость
магазина и даже всего дома. Другими словами, владельцами магазина и квартиры
стали  Карел  и Иветт,  а он должен был уйти неизвестно куда.  Тогда  Баллоу
решил посоветоваться с Бундером и вызвал его на встречу. Иво явился тут  же.
Он уже не  выглядел веселым фигляром. "Ты дурак, болван, идиот,- орал  он на
Баллоу.-  Даже самый большой кретин должен догадаться,  что именно эта  пара
убила твою жену. Нафаршировали  ее  наркотиками и  посадили в машину,  чтобы
добиться своего.  Если у тебя нет доказательств, то выдумай их и  создай или
поговори с обоими. Иначе сдохнешь на помойке". У Иво Бундера  были маленькие
толстые  теплые  руки,  созданные  для того, чтобы ласкать женские тела. Эти
руки были не для  того, чтобы пачкать  их неприятными делами. Поэтому он уже
на  следующий  день  прислал  человека,  который был  таким  же  худым,  как
Бернадетта. Они закрылись вчетвером  в  квартире над магазином - Баллоу, тот
человек,  Карел и Иветт. Карел почти  без нажима признался, что все это дело
задумала Иветт.  Ее, однако, понадобилось немного прижать - Баллоу  в первый
раз  видел, как делается что-то подобное, и чуть не потерял  сознание. Иветт
написала  признание в том,  что была причиной смерти  Бернадетты. Может, она
призналась из-за боли и страха,  а может, действительно сделала все так, как
описала.  Во  всяком  случае,  остановились  на  том,  что Баллоу  останется
номинальным владельцем  магазина и дома на Дапперстраат, а фактически доходы
от  дела будут поступать Карелу и  Иветте. Баллоу  оставит за  собой  только
квартиру и продолжит по-прежнему ездить за  велосипедами. Признание Карела и
Иветт Баллоу закрыл в специальном тайнике, который когда-то устроил.  Там же
он спрятал паспорт, где он был с усами и бородой. При Бернадетте он старался
выглядеть серьезнее, теперь мог быть молодым.  О потере паспорта он заявил в
полицию и спустя какое-то время получил новый - уже с фотографией без усов и
бороды.
     С  Иветт  он  тогда  пережил  удивительную  историю.  Когда  присланный
Бундером доходяга и яваец покинули  квартиру Баллоу  и  осталась одна Иветт,
потому  что  была слабой  после  пыток,  которым ее  подверг  доходяга,  она
внезапно, после часового отдыха,  стянула  трусики и велела  Баллоу овладеть
ею.  Он, к своему  изумлению,  впервые  заметил, что  с ней от  необычайного
наслаждения случилось что-то вроде конвульсий.  "Никогда никто не  делал мне
так хорошо,  как  ты,- сказала  она  ему потом.-  Если  хочешь, избавимся от
старика и останемся только вдвоем". Баллоу уклончиво объяснил ей, что с этим
надо подождать, потому что  слишком свежо для полиции дело Бернадетты.  Но в
эту ночь Баллоу поверил в то, о чем до сих пор только слышал и о чем говорил
ему Иво Бундер: ничто так не привязывает женщину к мужчине, как правильное и
старательное удовлетворение ее страсти. Если хорошо умеешь это делать, можно
каждую женщину  толкнуть  на любую подлость  и  даже на преступление. Бундер
знал об этом, а потому  навещал  дома свиданий, подозрительные ресторанчики,
странные ночные  бары. Добывая  информацию,  сам он никогда не рисковал. Это
делали за него женщины или мужчины со странными наклонностями. Бундер с этой
точки зрения был гроссмейстером, и Баллоу многому  у него научился, особенно
после смерти Бернадетты, когда они стали встречаться чаще.
     Бернадетта не оставила мужу никаких сбережений.  Но Баллоу всегда тепло
вспоминал о ней, особенно  теперь, когда  ее уже  не было в  живых  и  он не
должен был удовлетворять ее  желаний. Несмотря на свою дурную привычку,  она
была  хорошей женщиной.  На свои деньги Баллоу поставил ей скромный памятник
на кладбище и никогда не мог  простить Иветт, что она  подстроила ее смерть.
Иво  Бундер  дал ему  тогда немного  денег  и компаньона  для нового дела  -
охромевшего  во  время  войны старого  немца с  банальным  и,  видимо,  тоже
фальшивым  именем  Ганс Вебер, с которым  они уже по другую  сторону границы
организовали что-то вроде  мотеля и одновременно дома свиданий под названием
"Дубовая беседка". Всем занимался немец, Баллоу время от времени получал  от
него некоторую  прибыль и, как раньше, посещал всевозможные собрания, клубы,
объединения.
     Со  временем он получил от  фирмы  более сложные задания и  переселился
поближе к Иво Бундеру. Из родной страны приезжало все больше разных людей по
делам  торговли  и  по   другим  служебным  делам.  У   них   были  скромные
командировочные,  некоторые   голодали,   чтобы   купить  и  привезти  домой
что-нибудь красивое.  Баллоу наблюдал  за их  лицами, когда они  выходили из
гостиницы  и  целыми  часами  бродили  по  городу,  рассматривая  магазинные
витрины.  Он привык к их алчным взглядам, к рукам, которые начинали дрожать,
когда пересчитывали вытащенные из кошелька  мелкие суммы. Иво Бундер дал ему
почти  тридцать   фотографий   похожих  на   стервятников   типов,   которые
подкарауливали таких людей.  Баллоу  достаточно было  на один момент увидеть
одного из  таких стервятников  в обществе человеческой падали, трясущейся от
алчности (так он и называл их с тех пор), чтобы догадаться, что этот человек
уже куплен,  иногда за нищенскую  сумму. Конечно, не  все были такими,  даже
можно было смело сказать, что такой тип был один на тысячу, и  Баллоу иногда
только зря терял  время.  Но у него прибавлялось  опыта - не каждый,  в чьих
глазах  появлялось выражение алчности  или  жадности,  позволял себя купить,
если  даже из фирмы и  приходило предупреждение, что именно этот  тип  может
поддаться.  В  конце концов он  открыл  то  неуловимое  "нечто",  что  начал
чувствовать  в  ауре,  окружающей  такого  типа,  в  его  движениях,  манере
говорить, вести себя, передвигаться по городу. Иногда достаточно было одного
взгляда на человека, и в Баллоу словно бы зажигалась красная предупреждающая
лампочка.  Тогда благодаря  разным  знакомствам  с  горничными или тоненькой
железке,  которую  он  носил  в поясе,  он  проникал в  гостиничные номера и
убеждался  в  том,  что  этот  человек  возвращается   домой  с  чемоданами,
нагруженными дорогими  подарками, полученными неизвестно  от кого и за  что.
Тогда  Иво  Бундер  передавал  информацию  в  фирму.  Да, со временем Баллоу
настроил свой нос на этот специфический запашок измены  и  продажности, хоть
не всегда это было так просто.
     Однажды фирма предупредила Бундера и Баллоу, что  к ним приезжает очень
подозрительный тип. И ничего. Они не смогли накрыть его ни на чем, ничего не
сумели выследить. Баллоу наверняка отпустил бы этого типа с информацией, что
он чист. Но делом занялся Бундер. Он подкупил горничную в отеле, та принесла
гостю  рюмочку  коньяка,  в  которую Иво нахально влил две ампулы рогипнола.
Горничная  объяснила  тому  типу,  что в этом отеле  есть  обычай  бесплатно
угощать коньяком  каждого гостя, который завтра выезжает. Тип  позволил себя
провести, он не знал вкуса  коньяков.  К нему вошли ночью, проверили карманы
пиджака и нашли толстый конверт с  деньгами.  Годом позже  был  суд над этим
типом,  но  Баллоу  ни  на  минуту  не  ощутил   угрызений  совести  и  даже
почувствовал что-то вроде удовлетворения. Только не всегда бывало так, как с
тем человеком. Случалось, что такие же, как он, с липкими ладонями, несмотря
на высланную в центр информацию, возвращались уже в более высоких должностях
и останавливались  в лучших  отелях. "Это  какая-то  двойная  игра",-  думал
Баллоу и не забивал себе этим голову, потому что, как он полагал, не его ума
это было дело.
     В  это  время  благодаря  фирме Баллоу познакомился  с Эрикой, женщиной
выдающейся  красоты. Они поженились и поселились на Сквер  Северин. Об Эрике
Баллоу знал  только  то, что у нее чужое гражданство  и  что она,  как и он,
сотрудничала с  фирмой. С Эрикой  Баллоу жилось приятно  и спокойно, она  не
ревновала его к женщинам,  которых  Баллоу время от времени должен был иметь
для добывания информации.  Это были преимущественно официантки и прислуга из
второразрядных отелей. На Дапперстраат он бывал редко, но всегда помнил, что
Иветт  сначала  надо  порядком  помучить,  повыкручивать  ей  руки  и  ноги,
исхлестать  зад  ремнем до  крови,  и только потом  как ни  в чем не  бывало
овладеть ею. Она постоянно спрашивала его,  можно ли  уже прикончить Карела?
Она не знала, что Баллоу женился, да так и не узнала об этом.
     Пережил ли Кристофер  Баллоу когда-нибудь минуту  страха? Да, это было.
Кажется, на третий месяц брака с Эрикой. Он вдруг заметил, что кто-то за ним
наблюдает, точнее,  следит, как говорили они на своем жаргоне, "по-японски",
постоянно за ним таскаясь.  Среднего роста, похоже, латиноамериканец. Баллоу
перепугался и хотел потревожить Бундера, но сначала сообщил об этом Эрике, а
та  ему отсоветовала. Она решила  сама  заняться этим типом и заманила его в
отель,  что  при ее красоте  не  было  трудно.  Вернулась  она хохоча:  "Это
конченый тип.  Он не может даже трахаться. Когда-то его сильно напугали, и с
тех пор у него ничего не получается с  женщинами. Это конец на этой работе".
Она  сама сообщила об этом Иво Бундеру, и  тот каким-то образом окончательно
разделался с этим человеком, попросту  велел ему смыться из этих мест. Он не
был из  их компании, просто  приревновал  Баллоу, который спал  с его бывшей
девушкой, прислугой в  отеле. Он был гостиничным вором, полиция устроила ему
допрос третьей  степени, и  с тех  пор  у него с той девушкой получалось все
хуже.
     Из этой  истории Баллоу запомнил одно: тот, кто не мог заняться любовью
с  женщиной  по  первому требованию,  с  удовольствием или без удовольствия,
должен был раньше или позже залететь...
     Был  ли   Юзеф  Марын   конченым  навсегда,   значит,   профессионально
непригодным, хоть об этом еще не знали те, кто его сюда вызвал?  И отчего он
стал  таким конченым? Из-за двух месяцев следственного изолятора  или  из-за
единственного свидания с Эрикой, когда она призналась ему, что ее тошнило от
его сексуальных  подвигов  и что  она  уходит  к  такому,  который на это не
способен,  но который любит ее. А потом навалился страх, что он в самом деле
уже не  способен совершать это по первому требованию, потому что секс не был
чем-то таким важным, как он когда-то думал. Из-за этого страха он так сильно
и нервозно реагировал на скрип кровати над его головой.
     Там, в лесничестве, к нему пришли мысли  о любви, которой он никогда не
переживал.  И он  начал подробно анализировать свое супружество с  Эрикой  и
пришел  к  выводу, что  с  самого  начала  не  все складывалось  между  ними
наилучшим образом.
     То  было очень нервное  время. Из страны приходили  известия  все более
тревожные,  а иногда попросту грозные. Там рухнул какой-то порядок,  и  хотя
Иво  Бундер  по-прежнему шутил  и объяснял, что все и вся  может измениться,
только они,  то  есть такие люди,  как два господина Б.  (Бундер и  Баллоу),
всегда  будут нужны и  остаются  на  своих  местах, однако у Эрики и  Баллоу
нарастало беспокойство. Наступил даже такой день, когда Баллоу заметил,  что
за ним следит его собственная жена, не  из ревности же, потому что об этом в
их профессии не могло быть и речи. Он сказал ей об этом, и она расплакалась,
не объяснив ему, однако, почему следила  за ним. Она посоветовала ему  - что
тоже настораживало,- чтобы он был осторожнее с Иво  Бундером и  не очень ему
доверял. Забавное  предложение  для Баллоу, который в самом деле понятия  не
имел, кем был Иво Бундер и где он  жил. Впрочем, он любил Иво Бундера за его
веселость и приветливость, за  какую-то странную чистоту - так назвал Баллоу
тот удивительный факт, что, постоянно сталкиваясь с грязными делишками,  сам
Бундер не  становился  грязнее  внутри. В  приступе  искренности  он  сказал
Баллоу: он,  завсегдатай борделей и подозрительных кабачков, любит свою жену
и  своих детей,  верит в любовь  чистую и большую. Баллоу  знал, что человек
может  быть  раздвоен,  может  быть  и  чистым,  и  грязным,  но  только  до
определенной степени. Они ведь  не были чиновниками, заканчивающими службу в
определенное  время и  после  закрытия  конторы  спешащими  в  свои семейные
гнездышки. Поэтому  он не верил  в существование такого места на земле,  где
Иво  Бундер  перестает  быть бдительным. Он  сказал об  этом Бундеру, а  тот
только рассмеялся и  ответил:  "Ты прав, хотя  этого и не  понимаешь.  А  не
понимаешь потому, что до сих пор тебе удается работать только на одну фирму.
К сожалению,  долго это  невозможно.  Ты тоже  когда-нибудь будешь выполнять
работу для  нескольких фирм сразу. Тогда ты  поймешь, что нет добра  и зла и
человек  всегда остается  чистым,  если  ему  хорошо  платят. Впрочем,  если
почувствуешь себя грязным, приготовь себе  ванну получше, чаще  мойся и купи
дорогой шампунь". Он передал эти слова Эрике, но она  тогда  стала еще более
недоверчивой. "Будь осторожен,  Кристофер, -  сказала она.-  Не каждую грязь
можно смыть самым дорогим шампунем".
     Тем временем из его родной страны хлынули огромные толпы людей, и фирма
требовала информации,  что делают некоторые из них,  как  устраиваются,  как
хотят отомстить за то, что с ними случилось. Баллоу  занялся ими с некоторым
внутренним сопротивлением, потому что это уже были дела политические,  а  он
не  разбирался в политике, а что важнее  - не любил копаться  в таких делах.
Его делом была человеческая грязь, измена, продажность,  обман,  а некоторые
из тех, за  кем ему приказали наблюдать,  казались  ему людьми благородными,
честными,  наполненными  каким-то внутренним огнем желания творить  добро по
своему разумению и  в своем понимании.  Конечно, попадались и такие, которые
только и  ждали, чтобы их  кто-нибудь купил,  и  чаще  всего таких покупали,
потому что на них  была грязь и у них были липкие руки. Но фирма приказывала
доставлять информацию  обо  всех  наиболее активных, и  Баллоу волей-неволей
должен был это выполнять. Это нагоняло на него смертельную тоску, потому что
не требовало той точности, с которой  он привык действовать. Новая работа не
связывалась  в его представлении с опасностью и риском, которые  он полюбил.
Но  выполнение  этих  заданий  фирмы оказалось  необычайно  трудоемким.  Это
понимали  в  фирме  и  поэтому  передали ему  деньги  и  приказ  завербовать
нескольких  сотрудников.  Некоторых  он нашел сам,  некоторых,  к сожалению,
получил от Бундера, который  давно  держал их в руках и уступил за небольшую
плату. Это  была  явная ошибка, на которую ему тут  же указала Эрика, потому
что можно торговать информацией, но  торговля  людьми  во много раз опаснее.
Бундер знал нескольких людей, которых знал  и Баллоу.  Но  откуда Баллоу мог
раздобыть  столько  заслуживающих  доверия  людей, чтобы  выполнить  задание
фирмы?
     Пришла зима, и в один прекрасный  день ему позвонил Иво  Бундер, сказав
пароль:  "Это  господин   Фельдман?"  -   "Нет.  Ошибка".  Как  обычно,  они
встретились  в условленное время возле замерзшего  в это время года озерка в
парке Монсуар. Баллоу приехал на встречу на своей машине, Бундер приехал  на
метро,  что  немного  удивило  Баллоу.  Впрочем,  поводов  для  удивления  и
беспокойства вскоре нашлось больше.  Иво предложил поговорить  в квартире. У
него были три  или четыре квартиры в разных кварталах города, но поехали они
туда, где Баллоу еще ни разу не был, за город, на виллу, заросшую глицинией.
На  калитке  в  высокой  фигурной  решетке  виднелась  элегантная табличка с
фамилией Эмануэль Краузе. В маленьком садике  стояла снежная  баба в  старой
шляпе и с метлой под мышкой. В этом доме, видимо, были дети, женщина, но они
уже, наверное, спали. Иво провел Баллоу на что-то вроде остекленной и хорошо
отапливаемой террасы  с экзотическими растениями.  Он  принес  еды и немного
вина. А также бумажные папки. Двенадцать папок - Баллоу хорошо это запомнил,
потому  что,   разговаривая,  Бундер  все   время  ими  играл,  тасовал  их,
перекладывал.
     То, что он говорил, ошеломляло,  можно сказать, даже уничтожало. Бундер
решил уйти с работы, хотя сам тысячу раз говорил Баллоу, что это невозможно.
     - Мы всегда вращались среди акул,- сказал  Иво.- И в какой-то мере сами
стали  акулами.  Мы изучили правила  большой игры и умели играть  с сильными
партнерами. Но в  последнее время на нашем рынке появилось множество  мелких
фирм  с  большим капиталом. Мы  могли  ужиться  с  акулами,  но забыли,  что
существуют пираньи. А когда такая пиранья вцепится в тебя, можешь избавиться
от нее,  только оторвав ее  от себя вместе с  куском живого  мяса. И со мной
случилось именно это. Меня схватила пиранья, потому что я  был неосторожен и
обращал внимание исключительно на  акул. Единственный раз в жизни я попался,
Баллоу, я,  твой  гроссмейстер и учитель.  Я  попался и  вынужден был начать
работать  на одну  маленькую фирму.  Это случается в  нашем деле, ты об этом
знаешь.  что дело в том, что  эта маленькая  фирма попросту лопнула и кто-то
свалил на меня всю вину  за это. Говнюки из таких маленьких  фирм хуже акул.
Они хотят со мной  разделаться. Убьют, чтобы потом свалить на меня всю  вину
за  свое банкротство. Ни ты, ни кто-то другой из твоей фирмы меня не спасет.
Я должен найти  безопасное убежище,  по  крайней  мере  на  какое-то  время,
хороших защитников и поэтому выхожу из нашего сотрудничества.
     - Я помогу тебе бежать,- предложил Баллоу.
     - За  мной постоянно следят. Поэтому я  приехал  на встречу с  тобой на
метро,  поэтому мы сидим с тобой  тут,  а  не  в другом  месте. И поэтому ты
сейчас отвезешь меня в центр города.
     Конечно,  Баллоу  должен  был  поступить  так,  как  это  предусмотрено
инструкцией и чему учил его сам Бундер. Он, однако, не сделал ничего такого,
потому что любил Иво. Самое же важное, что он ему доверял. Еще ему доверял.
     Он не сделал протестующего жеста, не сказал ни слова, когда тот положил
девять папок в плоский чемоданчик и три унес в глубь квартиры. Потом - а уже
приближался поздний зимний рассвет - он привез Бундера в центр города, и там
они зашли  в маленькое, только  что открывшееся бистро. Они выпили  по чашке
черного кофе  и съели по  свежему рогалику.  Это там, в  этом бистро, Бундер
вдруг положил ему руку на плечо и сказал:
     - Передай своим,  что я влип  в поганую историю  и должен отказаться от
работы. Передай, что никого из твоей фирмы я не выдам.  Но я тоже хочу жить,
Баллоу, и поэтому должен сделать то, что сделаю.
     Сказав это, он взял  в руку свой чемоданчик и  вышел  из бистро. Баллоу
двинулся за ним, но Бунде обернулся и бросил ему обычным шутливым тоном:
     - Зачем ты идешь за мной? Это опасно.
     Несмотря на  эту угрозу, Баллоу пошел за  Бундером  и  видел,  как  тот
пересек несколько улиц и вошел в здание полиции. С этого момента он перестал
доверять  Бундеру, ни  одно  его  слово уже не  казалось  ему  правдивым. Он
вскочил в машину, поехал в дом  на Сквер Северин, за четверть часа  упаковал
вещи свои и Эрики и помчался в аэропорт.
     Того, что они тогда  оба пережили, он не  мог вспоминать без внутренней
муки. "Я говорила тебе, предупреждала",- только раз обратилась к нему Эрика.
У них  не было визы в  родную страну, поэтому после  прилета их  задержали в
аэропорту. Баллоу позвонил в фирму, и тут же за ними приехали двое.
     Они  были  очень молоды,  красивы, элегантны и вежливы.  Они  говорили:
"Пожалуйста,   садитесь   поудобнее.  Пожалуйста,   расслабьтесь".   Угощали
сигаретами.  А когда  он хотел угостить их своими  и  полез  в  карман,  его
схватили  за руки. "Пожалуйста,  не делайте  этого  перед  личным досмотром,
иначе  мы   наденем  вам  наручники".  Баллоу  был  добродушен,  расслаблен,
чувствовал  себя хорошо. Он посмотрел на свои узкие ладони карманного вора и
сказал им с улыбкой, что если они взяли с собой стандартные наручники, то он
покажет им, как от них освобождаться. Они улыбнулись и сказали, что это была
только шутка, у  них  нет с  собой никаких наручников.  Позже они тоже  были
вежливыми, но и он не сопротивлялся.  Ему велели раздеться догола, взяли его
вещи,  а  ему дали тюремное  тряпье. Так  он  оказался в  месте, которое они
назвали  "безопасным", потому  что  тюрьмой это, конечно, не  было,  а  была
удобная комната с телевизором  и радио, диваном,  письменным столом,  даже с
пишущей машинкой. Но окна были  зарешечены и выходили в огороженный высокими
стенами сад, по  которому  время от времени в  обществе этих  юношей он  мог
погулять  часок, а иногда  и дольше. Его проверяли  на детекторе лжи,  потом
были   долгие,  многочасовые   допросы,   которые  они  называли   беседами.
Расспрашивал Баллоу его  бывший  начальник,  тот самый, который  первый  раз
посылал  его  за  границу,  и еще один, которого он  не знал.  Вопросы  были
однообразными и  вертелись  вокруг  одного  и  того же: как  случилось, что,
несмотря  на  предупреждение  Эрики,  он   не  сориентировался  в  том,  что
собирается сделать  Иво Бундер.  Сколько папок взял  с собой Иво Бундер, что
оставил,  какие и кого компрометирующие документы и фотографии содержались в
папках, которые он забрал с  собой в  полицию, а  что содержалось в  папках,
которые он оставил. Что  он говорил в ту ночь - точно, слово в слово,  фразу
за  фразой. Какое у него было выражение лица, что говорил тогда Баллоу и что
означает то, что он  любил Бундера.  Ему велели также  объяснить, почему  он
поддался панике, раз Бундер уверял, что не выдаст его, и в самом деле никого
из их фирмы до сих пор не выдал.
     Кормили  его хорошо,  по внутреннему телефону он мог попросить кофе или
чай, но в двери был глазок. Из факта, что только четыре человека вступали  с
ним в контакт, он сделал вывод,  что, видимо, вскоре ему велят снова выехать
за границу.  Ему  вручили  анкету  с вопросами  по поводу  дел, которыми  он
занимался, и  попросили,  чтобы он  подробно на них ответил. Целыми днями  и
даже ночами он писал на машинке свой отчет. Каких мест - ресторанов, кофеен,
бистро  - надо избегать.  В  каких  можно встретить  педерастов,  в каких  -
лесбиянок. Где проще  всего завязать  контакт с  людьми  из чужих, фирм, как
надо одеваться, какие сигареты курить, в каких отелях существуют два или три
выхода. В каких  случаях надо избегать летать самолетами, а в каких - ездить
поездами или на машине. Шесть недель  спустя получилась целая книга, которую
у него  забрали и, похоже, размножили:  он  тоже  когда-то должен был читать
такие отчеты.  Но дела Бундера он  не смог объяснить до конца, и это бросало
мрачную тень на все, что он говорил. Ведь как  объяснишь, что любил кого-то,
и  это  усложняло  все  дело.  К  чертям, ведь  он  не мог отрицать,  что на
собственной машине довез Бундера почти до самого здания полиции. А  раз так,
то  откуда эта страшная паника,  бегство, которое  могло броситься кому-то в
глаза?  Нужно было просто  сменить  место жительства, украсть у  кого-нибудь
паспорт и работать дальше. Ошибка, явная ошибка в работе.
     И это свидание с Эрикой, которая высказала ему правду об  их совместной
жизни  и  заявила, что  уходит к кому-то  другому, с кем она познакомилась и
кого  полюбила.  "Не хочу  я  туда возвращаться",-  взорвался  он  во  время
очередной беседы,  которая  была  допросом. Они посмотрели на  него  как  на
сумасшедшего. "Само собой разумеется, что вы уже не сможете туда вернуться".
Но,  видимо,  они все-таки  не  сказали правду,  потому что его  по-прежнему
видели  только четверо. Пока,  наконец, ему не вернули его вещи, даже ремень
из  крокодильей  кожи  со  спрятанной в  нем  тоненькой  железкой  и  чужими
деньгами, каждую мелочь, вынутую из его карманов,  и  не отвезли  домой. Ему
вручили удостоверение  личности на имя  Юзефа  Марына и попросили, чтобы он,
однако, не покидал своей квартиры. Три, нет, даже  четыре  дня он жил в этой
квартире вместе с Эрикой. Она готовила ему еду, но они не разговаривали друг
с другом  ни о  прошлом, ни о будущем. Они  не спали вместе,  впрочем, с ним
случилось что-то странное - у него пропала охота к этим делам. Он чувствовал
себя измученным,  выжженным дотла. Он читал, спал, смотрел телевизор, бродил
по квартире в мягких шлепанцах. На четвертый день за ним приехали на машине,
вручили  приказ о  назначении на должность  охотинспектора, ждали,  пока  он
упаковывал  вещи и садился в  поезд.  Тогда он и узнал, что  на  свете  есть
деревушка  Морденги, до которой он должен  был  потом  еще ехать  автобусом.
"Ради  вашего  же блага,-  сказали  ему  на прощание,-  не  приезжайте  ни в
столицу, ни в  какой-нибудь другой  большой город".  Ему сообщили пароль. Он
обрадовался, что для него  закончилось безделье, что  он окажется  в больших
лесах и в одиночестве сможет верхом мерить  лесные тропки  и дорожки. Плохо,
однако,  что он  поселился в лесничестве Кулеши  и должен был  слушать,  как
скрипит кровать наверху. Это пробудило в нем злобу, углубило чувство страха,
что он стал таким же, как тот  тип, который выслеживал его  из-за  ревности,
потому что после допросов  в полиции уже  не мог жить с прислугой из  отеля.
Неужели такой конец ожидал и его, Юзефа Марына?
     ...В сумерках он  задернул шторы и зажег в комнате свет. Потом позвонил
на телефонную станцию  отеля и сообщил, что спустится на ужин и, если кто-то
ему будет звонить, пусть перезвонит через чае. На  момент он заглянул в зал,
где играл оркестр, но на площадке еще никто не танцевал. За столиками сидели
одни проститутки и было  очень мало мужчин, преимущественно арабы. Он поел в
баре,  потом, однако, снова спустился вниз и, закурив сигарету, задержался в
коридоре возле дамского  туалета. На  любой  географической  широте  те, кто
хочет  женщину  за деньги, попросту ждут проститутку  в коридоре, ведущем  в
женский  туалет. Проститутки ходили туда все время - чтобы подкраситься,  но
всегда цель была совершенно другой.
     Мимо него прошли  несколько из них,  он  остановил  высокую,  худощавую
блондинку с длинными волосами, в белой вышитой блузочке и в белых шароварах.
Она немного напоминала Эрику, едва напоминала, потому что красота Эрики была
почти совершенной, а у этой - средней.
     - Мы  могли бы провести  пару  минут в  моей  комнате,-  сказал  он  ей
по-немецки. Она окинула его внимательным взглядом, потому  что он  показался
ей подозрительным. Он был слишком красив.  Такой мужик может  выйти из отеля
на улицу - и любая из так называемых  честных девушек,  которые любят гулять
возле отеля, будет к его  услугам. Она, однако, не  исключала, что этот  тип
предпочитает проституток.
     - Надолго? - спросила она на слабом немецком.
     - Два-три часа...
     Девушка кивнула головой.
     - Я скажу своей подружке и сейчас же к вам приду. Какая у вас комната?
     - Я подожду здесь,- пожал он плечами.
     Он не хотел  называть  свой  номер. Перед тем  как пойти к Марыну,  она
могла спросить о нем в регистратуре и узнать, что он не иностранец.
     Она кивнула  и  вернулась в зал для  танцев.  С собой у нее была только
пестрая косметичка - как у каждой проститутки. Никаких сумочек и документов.
В  косметичке пачка презервативов,  помада, карандаш для  бровей,  платочек,
какие-нибудь пустяковины, зажигалка, сигареты.
     Скоро она вернулась, и Марын снова почувствовал в ней недоверие.
     - Может, сначала чего-нибудь выпьем? - предложила она.
     - Это можно сделать у меня,- ответил он. Когда они шли по коридору, она
спросила:
     - Ты надолго приехал?
     - Видно будет,- сказал он.- А ты что? Работаешь на полицию?
     Она притворилась обиженной. Не ответила ни слова, он же, открывая дверь
и пропуская  ее в комнату,  с  удовлетворением констатировал, что не потерял
профессиональных  навыков:  польские газеты, которые читал, перед выходом он
старательно сложил и  спрятал в ящик стола. Нигде  не было  ни одной мелочи,
которая ей или кому-нибудь другому могла бы хоть что-то сообщить о человеке,
живущем в этом номере.
     - Мне хочется выпить,- заявила она, остановившись посреди комнаты.
     - Я не пью,- зевнул он.
     - Но я пью.
     - Вода в кране. А стакан в ванной.
     - Я беру вперед. Давай бабки,- сказала она грубо.
     Марын перестал улыбаться. Тогда она направилась к дверям.
     - Подожди,- сказал он и полез за портмоне. Вытащил из него пачку  марок
и бросил на письменный столик.
     Она вернулась, пересчитала деньги и хотела спрятать их в косметичку, но
неожиданно  запястье  той руки,  в  которой она держала  деньги, оказалось в
железных пальцах Марына.
     - Сначала покажи, что ты умеешь.
     - Ты маловато даешь,- заявила она.
     -Он вынул из кармана сигареты, подвинул пачку к ней.
     - Если тебе мало, можешь идти...
     Она приняла сигарету, подождала, пока он  даст прикурить. Потом уселась
на стульчике возле письменного стола, косметичку положила возле пачки денег.
Из косметички вынула заграничный презерватив.
     - Откуда ты знаешь, что я предпочитаю с резинкой? - спросил он.
     - Такие, как ты, всегда хотят с резинкой.  Боятся заразиться.- В первый
раз  она  улыбнулась.- Ты  не мог бы  говорить по-английски? По-английски  я
говорю немного лучше.
     - Я не знаю английского.
     В   самом   деле,   по-немецки  она   говорила  слабо.  Преимущественно
существительными. Его немецкий  тоже не был безупречным, но  она этого и так
не могла заметить.
     - Подожди минуту.- Она похлопала Марына по плечу, погасила недокуренную
сигарету и  пошла в ванную. Марын подождал, пока раздастся шум воды и плеск,
залез в косметичку и  по  профессиональной привычке проверил ее  содержимое.
Там был блокнотик. В другой  стране он бы  его забрал. Иво Бундер утверждал,
что нет лучшего чтения,  чем блокнотики дорогих  проституток. Но эта не была
дорогой, и ее блокнотик тоже не мог ни для чего пригодиться.
     Когда она пришла, он голый лежал на  одеяле, курил сигарету и смотрел в
потолок.
     - Ляг на живот, распусти волосы по плечам,- велел он ей.
     Она  послушно сделала так,  как  он  хотел. Спину  она почти  полностью
закрыла светлыми волосами. Он подумал, что она будет  напоминать ему  Эрику,
которую он жаждал. Но не почувствовал у себя ни капли возбуждения.
     - Ты веришь в настоящую любовь? - спросил он.
     - Ну конечно,- буркнула она.
     - Но я имею в виду чистую любовь.
     - Если женщина подмоется, то и будет чистая.
     Он подумал, что она его не поняла, потому что плохо знает немецкий.
     - Я хотел сказать:  веришь ли ты в  такую любовь, когда женщина идет за
мужчиной  даже на край света. Даже тогда, когда не может рассчитывать на то,
что ее возлюбленный сможет ее трахать.
     - Не понимаю.
     - Ты никогда  не слышала  о том, как когда-то, в давние  времена, людей
отправляли в изгнание? За  мужчинами шли женщины и могли их видеть только по
дороге на работу в лес. Они оставались им верными. Любили их.
     Она спросила:
     - Мы будем с тобой разговаривать или трахаться?
     Она сказала  ему вульгарное  "*****", что  значило, что  она уже не раз
имела дело с немцами.
     -  Тебе  не  хочется,-   сказала   она.-  Это  бывает  с   дороги.   Ее
заинтересовала повязка на его руке.
     - Что у тебя с рукой?
     - Собака меня укусила.
     - Бешеная?
     - Да.
     - Ведь и ты взбесишься.
     - Наверняка.
     Он погасил  ночник, и они  лежали в  темноте рядом. В  эту  минуту  как
приговор себе он  принял к сведению  то, что он не вернется  к своей работе,
потому что  стал слишком  нервозным. Когда объявится этот Роберт, он  скажет
ему,  что  они  должны  дать ему еще немного времени. Он вернется в  лес,  к
Хорсту Соботе,  к  Кулеше и Веронике. Он  вспомнил,  как  Будрыс и  Вздренга
держали  Веронику,  халат ее  распахнулся, она вырывалась, прижимая  локтями
большие  груди,  выгибая  живот. Он представил себе, что это он смотрит в ее
бешеные от ненависти глаза,- и внезапно почувствовал возбуждение. Таких глаз
никогда не  было у Эрики. Это странно,  ему не нравилась эта девушка, он  не
жаждал ее тела, но хотел, чтобы ее глаза на него, на Марына, смотрели именно
с такой ненавистью. Чтобы она вырывалась, отталкивала его. Ему казалось, что
он  входит  в  Веронику,  глядя  в  ее  невидящие  глаза.  Он  велел девушке
повернуться к нему спиной, потому что не хотел видеть  ее лица. Вошел  в нее
на короткий миг - и уже лежал рядом, успокаивая сильно колотящееся сердце.
     -  Хорошо у тебя получилось,- сказала она в темноте, ласково поглаживая
его по слегка поросшей волосами груди. Она, видимо, была благодарна ему, что
это было так коротко. Он тоже  был ей благодарен. Столько времени у  него не
было  женщины, а однако все произошло как  следует. Он переломил себя. Потом
вернется навык, привычка.
     Ощущение счастья  распирало до такой степени, что из  другого отделения
портмоне он вынул несколько долларов и добавил проститутке. А потом велел ей
уйти. Он переживал свое счастье осторожно, постепенно, как гурман изысканное
блюдо, к которому привык, но которого давно не ел.
     После полуночи зазвонил телефон.
     - Говорит Роберт. У меня к тебе вопрос...
     - Слушаю.
     - Сколько папок забрал Иво?
     Марын засомневался. Не ловушка ли это?
     - Ты спрашивал  меня  об  этом много раз. Две,-  соврал он,  потому что
всегда нужно было врать, если в чем-то не уверен.
     - Послушай,- сказал тот.- У  нас нет  времени, чтобы с тобой поговорить
лично. Мы хотим только еще одного подтверждения того, что ты говорил.
     - Я сказал это, черт побери.
     - Хорошо. Именно это и было нужно.
     - И это все?
     - Да.
     Тот повесил  трубку,  то  же самое сделал Марын. Он закурил сигарету  и
почувствовал, как неимоверно долго проплывает через его мозг  огромная волна
разочарования. Но минуту спустя  он  ощутил  что-то вроде облегчения. И даже
что-то  вроде  радости.  Он  был  рад,  что снова  увидит  Хорста  Соботу  и
почувствует запах пота своей буланой кобылы. И что увидит лес.
     Утром он выехал на север. В поезде была давка, и только благодаря тому,
что у него  не  было никакого багажа, ему удалось захватить место в купе и к
тому же  у окна.  Когда  час спустя поезд  на  какое-то  время въехал в лес,
Марыну стало приятно, что, наверное, один он во всем поезде знает, что такое
лес и какая  у  него огромная сила. Это правда,  что существовали  на  свете
такие люди, как  Иво Бундер или Баллоу, и их опасные делишки,  но независимо
от них жил и лес со своим вечным шумом.
     Еще в этот вечер  Юзеф Марын продиктовал Хорсту Соботе длинное письмо в
Окружное  лесное управление  по поводу  уничтожения кладбища  на полуострове
Волчий Угол, а также осквернения человеческих останков.
     - Это правовое государство,- объяснил он Хорсту Соботе. - Что бы тут ни
происходило,  здесь  царят какие-то  законы и  инструкции. И кто-то  за этим
следит,  Хорст.  Тог, кто поступил плохо,  должен  быть  наказан. Достаточно
будет твоего письма. Я для этого дела не нужен.
     Он верил в то, что говорил, а Хорст Собота - хоть  и написал это письмо
-  удивлялся, что даже  такой  человек, как  Юзеф Марын, так  же, как раньше
Вероника, не понял еще, что такое лес и как он отнимает у людей душу.
     - Хорошо,  что  ты  вернулся,  Юзва,-  повторял потом  Собота, почти  с
нежностью глядя на Марына.-  Хорошо, что ты вернулся, потому  что при тебе я
чувствую себя сильнее. Я промок, когда возвращался с Волчьего Угла, и  почти
сутки у  меня  была  температура. А  теперь уже все хорошо. Скоро  я куплю и
приведу сюда дикого пса. Такого, как ты хотел, Юзва. Пса на лесных людей.
     - Это  хорошо,  Хорст,- по-своему  улыбнулся  Юзеф Марын  и съел  ужин,
который приготовила для него Вероника.
     Он  не  встретился  с  ней  ни  в этот, ни на следующий  день. Каким-то
образом она умудрялась, оставаясь невидимой, готовить еду. Он слышал  только
стрекотание швейной машинки из комнаты на втором этаже.
     И, слушая это  стрекотание лежа на кровати, Марын пришел  к выводу, что
Иво Бундера уже нет в живых.  Именно по этой причине его вызвала фирма, но в
последний  момент кто-то решил,  что не нужно сообщать ему  эту  информацию.
Долго   ли   полиция   может  охранять   жизнь   человека,  которого  кто-то
действительно хочет убить, чтобы  скрыть от  руководства  свою  бездарность?
Нельзя было  уйти из профессии - так  просто, в один  прекрасный день,  если
даже уходишь под охрану полиции.  Ведь это профессия на всю жизнь  - поэтому
измена никогда не могла  принести выгоду, даже  если  изменяешь только одной
фирме, а другие оставляешь  в покое. Не было даже такого места на земле, где
человек, который изменил, мог бы почувствовать себя  в безопасности, если на
это  не давала согласия его фирма или все фирмы, на которые он работал. Юзеф
Марын  никогда  не  слышал  о   таком  согласии,  хоть  теоретически   такая
возможность  появлялась,  когда  человек   становился  бесполезным.  Бундер,
однако, брал  деньги от многих фирм.  И Марын мог только  догадываться,  где
убили  Бундера  -  в  одной из  его квартир,  в  аэропорту, в  ресторане,  в
каком-нибудь мотеле? Да и нашли ли вообще его тело?




     <b>Глава шестая</b>


     "...Я счастлив, счастлив, счастлив",- повторял в мыслях лесничий Кароль
Стембореку и  покрасневшими  от  недосыпания  глазами  наблюдал  за  старшим
лесничим  Маслохой,  который  из-за дождя  был одет  в зеленую плащ-палатку,
высокие резиновые сапоги и маршировал туда-сюда по плантации.
     Эти самые слова Стемборек как заклятие  говорил сам себе почти всю ночь
и поэтому не  мог заснуть.  За  окном ревел лес, голым плечом он  чувствовал
теплое  дыхание  своей жены  Мальвины.  Их  двухлетний  ребенок в  маленькой
кроватке,  поставленной на расстоянии  вытянутой  руки от  дивана,  тихонько
чмокал  во сне. Все, казалось, убаюкивало. Но  лесничий не мог  заснуть: его
угнетала мысль, что он несчастлив. И он внушал  себе,  что  счастлив, потому
что - как неоднократно убеждался  - если  без конца  повторять  какое-нибудь
слово, то создавалась как бы новая действительность, в которой он чувствовал
себя  счастливым. Только это иногда получалось  у него с  трудом. Только под
утро Стемборек почувствовал себя  счастливым  и  заснул,  но тут же зазвонил
будильник.
     ...Весенний дождь сыпал мелко и медленно, в воздухе было что-то мягкое.
Стемборек мог бы часами стоять так на краю делянки и ждать, пока заклятие  о
счастье, которое он  произнес, наберет  силы. Сегодня  предстояла  встреча с
Кожушником  и Луктой, на которой он хотел сыграть  главную роль, заставив их
быть послушными его планам. Стемборек любил, когда его  слушались, ставили в
пример, когда ему подражали, потому что это тоже время от времени утверждало
его в убеждении, что он должен быть  счастливым, если уж другие  считают его
кем-то лучшим.
     Маслоха  наконец  подошел  и,  легким  движением  головы  стряхивая   с
металлического козырька фуражки капли воды, недружелюбно сказал:
     - Это  в самом деле  удивительно, что лесничий Кондрадт может  воткнуть
где попало обыкновенную ветку и тут же из нее дерево вырастает. А у вас, пан
Стемборек,  постоянно  огромные  отходы.  Уже  поздно  сажать  новые  сосны,
впрочем, и люди все заняты. Надо будет подождать с этим до будущего года. Но
это просто странно, что на вашей  делянке  столько погибло. Может быть,  вас
лес не любит?
     Стемборек пожал плечами.
     -  Что это  значит, пан старший  лесничий? Я не  занимаюсь  сказками, а
просто работаю по науке, которую изучал в высшем учебном заведении.
     -  У  вас  каждый  год  необъяснимо много  потерь,- с нажимом  повторил
Маслоха.-  В первый год засохла половина  саженцев, на следующий  вы немного
подсадили и снова п