как
это убедительно  показывал пример Ханечки,  что  его  половой  член  не  был
послушным его воле, а отсюда - ненависть  и  садизм по отношению к  жертвам.
Болело сердце священника и от известий, которые приходили к нему отовсюду, в
том   числе  и  во  время   исповеди,  что  стадо  верующих  жило  способом,
оскорбляющим мораль,  в страшном грехе, не исключая грехов смертных: то есть
кровосмешения  и  скотоложства.  Доктор  искал  ответов  на  эти  вопросы  в
медицинских книгах или  у  философов, писатель Любиньски  - в "Семантических
письмах" Готтлоба Фреге, а священник Мизерера обратился  за советом к своему
любимому  блаженному  Августину,  автору  фундаментального  произведения  "О
царствии Божьем".
     Поэтому в воскресенье он произнес проповедь  о потерянном рае, одну  из
лучших, какие когда-либо слышали в этих местах.
     - Я  часто  задумываюсь, - так начал Мизерера  свою проповедь, - почему
это столь многие из  вас теряют милость веры и жаждут обречь  себя страшными
грехами  на  вечное  осуждение.  Почему  это  многие  из   вас  выбирают  не
целомудрие, а  грех,  из-за  чего  теряют  право  после  смерти  войти в тот
потерянный  рай, который  откроет свои  ворота только перед людьми  с чистым
сердцем и с хорошим поведением?
     Повторял  Мизерера свои вопросы все громче  и выразительнее,  и к таким
пришел выводам:
     -  Привлекает  вас  грех,  потому  что  он  кажется  вам  интереснее  и
притягательнее,  чем  потерянный  рай. Потому  что грех  представляется  вам
чем-то прекрасным, а потерянный рай -  наинуднейшим местом  под  солнцем. Вы
видите этот рай как  огромный зеленый  луг, по которому  текут потоки чистой
воды, бьют хрустальные источники, вокруг раздается набожное пение ангелов, а
избранники  Божьи в белых  одеяниях  только  неустанно молятся, прогуливаясь
гуськом,  как в  тюрьме. И ни  кабака в этом раю, где  можно было  бы выпить
стопку  водки,  ни красивой девушки,  которую можно  было бы  облапить. Даже
телевизора  там  нет. Ничего,  одни  люди в  белых одеяниях до  самой земли.
Ничего,  только  игра  на  арфах  и  лютнях  и нюхание  цветов. Ничего, одни
серьезные  разговоры. Ни  шуточки, ни  веселой песни,  ни радостных  танцев,
потому  что  не  пристало  ничего подобного  делать  перед обличьем  Господа
нашего. И тогда пекло кажется не одному из вас менее страшным, потому что он
там  в  котле  со  смолой  будет  кипеть  с  какой-нибудь  голой  грешницей,
насмотрится досыта на всякую похабщину, черти  его  будут уговаривать, чтобы
он грешил вволю, утопал в похоти и без конца творил зло.
     Люди,  собравшиеся  в  костеле,  осторожно  кивали  головами, что, мол,
согласны со  словами священника. Они посматривали  и  на стены костела,  где
висели  образа,  изображающие  жизнь  в  раю.  На этих  картинах они  видели
изумрудный луг, ангелов, играющих на арфах, и  тех, кто  удостоился  счастья
пребывать  с Господом в  вечной  радости,  одетых в  белые  хитоны,  которые
скрывали очертания тела так, что  трудно было отличить  мужчину от  женщины.
Эти люди  ходили по лугу со  сложенными набожно  руками, а среди них  с  еще
большим достоинством вышагивали те, у кого был золотой  ореол вокруг головы.
Даже в  самом  маленьком уголке образов  не  видно  было  никакого строения,
напоминающего  ресторан или  дом, предназначенный  для танцев. Люди  боялись
смерти, тосковали о вечной жизни, но многих в  самом деле пугала  мысль, что
целую вечность придется провести  на этом  зеленом лугу, в белых одеяниях, с
арфой в руке. Совсем иначе было в аду - две картины, представляющие ад, тоже
висели в  костеле в Трумейках. Вблизи этих картин не хотела молиться ни одна
набожная  старуха, а если  случайно смотрела на  них, тут  же ее  охватывало
отвращение, страх  вцеплялся в сердце, и тут же какая-то странная благость в
нее входила, которую нужно было преодолеть набожной мыслью, возведением очей
к картинам  потерянного  рая.  Ведь  в аду виднелись черные голые мужчины  с
рогами  и  огромными половыми органами. Они кололи  вилами  в голые  ягодицы
женщин, а  те, бесстыдно  обнаженные,  открывали  рты  в  криках  ужаса  или
наслаждения. Были  там нагие мужчины с огромными торсами и  узлами мускулов,
которые до крови били плетьми до голым ягодицам мужчин и женщин, поливали их
горячей  смолой, а те, кого они  мучили, скалили  зубы в  каких-то  страшных
улыбках. Бесстыдные  это были виды, чему никто не удивлялся, потому что в ад
должны были попадать исключительно бесстыдницы, и там они бывали приговорены
к вечным  мукам. Но когда кто-нибудь  присматривался к этим адским  картинам
получше, то замечал  рюмку вина,  которая должна была символизировать, что в
пекло  попадают пьяницы и алкоголики, нагота же этой толпы в аду должна была
показывать, что  через  бесстыдство наготы и похоть тоже  ведет дорога в ад.
Прекрасен был потерянный рай - с зеленым лугом и цветами, но достаточно было
один раз посмотреть на  райский вид, чтобы потерять к нему интерес. Зато вид
пекла  имел  в  себе  что-то  притягательное.  Женщины  удивлялись  размерам
дьявольских  половых органов, а  мужчины  -  огромным женским бюстам. Ничего
удивительного нет в том, что  подрастающие девушки  и молодицы именно  возле
этих адских картин  предпочитали слушать богослужения, избегая места, откуда
можно было видеть картины, изображающие рай.
     Священник  хорошо  знал,   что  чувствуют  его  верующие,  рассматривая
развешанные в костеле картины, и поэтому так говорил им в то воскресенье:
     - Говорю вам, что дураком был тот, кто нарисовал эти картины, изображая
на них потерянный  рай  и  страшное пекло.  Если до сих пор  я  не снял  эти
картины, то только потому, что других нет, а стены костела не могут сверкать
пустотой.  Говорю вам, что  дураком  был этот  художник, да и откуда бы  ему
знать, как в самом  деле  выглядит  потерянный рай или пекло, если он сам ни
того, ни другого не видел собственными глазами? Но ведь  были на свете люди,
которым  наш  господь  Бог  позволил  заглянуть  в потерянный  рай  -  или в
видениях, или непосредственно на  короткий миг  они могли туда войти. К этим
немногочисленным особам относится  блаженный  Августин,  о  котором я  часто
упоминаю,  потому что  он - мой любимый святой. Позвольте, я  и  в  этот раз
обращусь к его свидетельствам. Как вы считаете, что течет в этих ручейках по
потерянному  раю? Что бьет из источников  в потерянном  рае?  Нет, не чистая
колодезная  вода, а  специальный  напиток,  который  называется амброзия.  И
каждый, у кого сухо в глотке, кого мучит жажда, может сколько угодно черпать
кубком  этой амброзии и пить, сколько захочет.  А это  напиток  необычайный,
потому что он  не только утоляет  жажду,  но и  превращает старика  в юношу,
старуху - в прекрасную  женщину,  вселяет  радость в  сердца  и придает сил.
Никому на земле не удалось произвести такой напиток, чтобы он не спаивал, но
был упоительным, чтобы  после него не болела голова и  язык не заплетался, а
постоянная радость оставалась в душе у человека, пробуждала интерес у мужчин
к женщинам, а у женщин - интерес к мужчинам. Зачем кабаки, зачем рестораны и
чайные,  где за столами дремлют пьяницы, слышатся проклятья и сквернословие,
а нередко и до  драк доходит, если в потерянном раю ручейком течет амброзия,
и эта  амброзия  бьет  из специальных источников, и  каждый без  денег может
выпить  ее  столько,  сколько  захочет.   И  дальше  проповедовал  священник
Мизерера: - Я  упоминал  здесь  об интересе, который  в потерянном раю будет
испытывать  мужчина к женщине, а женщина  к мужчине. Ясное  дело, это  будет
совсем другой интерес, нежели тот, который бывает на Земле, то есть лишенный
грешной похоти. Но он служит этой же самой цели, то есть сближению мужчины и
женщины,  женщины  и мужчины. Потому  что  вы ошибаетесь,  думая,  что  ваши
детородные органы уже не будут нужны вам в потерянном раю, что  вы не будете
ими  там пользоваться. Наоборот, именно там вы начнете применять их так, как
надо, сколько захотите,  вволю,  досыта, но без греха  похоти.  Ведь говорит
святой  Августин, что нет  никаких  поводов предполагать,  что  люди  в  раю
размножались бы  другим  способом, чем сейчас на Земле,  то  есть при помощи
детородных членов. Но есть одно очень существенное различие между теми,  кто
живет на Земле, и теми, кто находится в раю или  когда-либо окажется в  раю.
Сейчас  для  сближения  мужчины с женщиной  недостаточно только доброй  воли
мужчины,  но  требуется и грешная  похоть, которая  приводит  мужской член в
нужное  состояние  и делает способным к работе. В потерянном же  раю это  не
нужно: хватает одной лишь доброй воли. Вот что пишет святой Августин в книге
четырнадцатой, главе двадцать четвертой: "И засевал бы  потомство мужчина, и
принимала  бы  посев  женщина,  пользуясь, когда возникала бы потребность, -
детородными  членами,  возбужденными волей,  а не поднявшимися из-за похоти.
Ведь по собственному усмотрению мы  пользуемся не  только  такими членами, в
которых есть твердые кости, разделенные суставами, например, руками, ногами,
пальцами,  но и  такими, которые отданы во  владение гибким нервам". Значит,
нет никаких поводов  к тому, утверждает далее святой Августин, чтобы думать,
что мужской член не мог  бы быть послушным воле мужчины так же, как губы или
язык.
     И дальше говорил Мизерера:
     - Прекрасно, и даже замечательно с этой точки зрения должно быть в раю.
Но Ева, которая послушалась Сатану, стала  причиной  того, что  мы  потеряли
этот рай и обретем его только через веру и хорошие поступки.  Поэтому сейчас
не один  из  вас, особенно мужчины старшего возраста, беспомощно лежит возле
своей женщины, которая хотела бы  принять его посев. Понапрасну напрягает он
свою волю, напрасно хочет удовлетворить ее желание, и  из-за этого в его дом
прокрадывается грех неверности. В такие минуты пусть же тот мужчина подумает
о потерянном  рае,  пусть через  веру и хорошие поступки постарается попасть
туда,  где для посева его  семени достаточно  доброй  воли.  Пусть же  и  та
женщина,  чей  муж  не может  исполнить  свою обязанность,  тоже подумает  о
потерянном рае,  постарается  попасть  в него через веру и хорошие поступки,
потому что там она будет получать  мужской посев, как об этом говорит святой
Августин:  "когда и сколько раз  потребуется". Случается,  что  и у молодого
мужчины бывают трудности  в  этих  делах,  напрасно он напрягает  свою волю,
чтобы  соответствовать  мужскому  заданию.  Он  не  должен  по  этой причине
богохульствовать, мстить женщинам за их потребности ужасными  поступками, но
пусть и он подумает о  потерянном рае, в который он может войти через веру и
добрые поступки. Ведь там он будет заниматься этими делами к  собственному и
женщины  удовольствию,  только  при  помощи  доброй  воли, значит, "когда  и
сколько раз потребуется". И  я призываю  вас:  в ваших повседневных хлопотах
обращайтесь мыслью к Господу, думайте о потерянном рае, о  том, чтобы он для
вас снова открылся, потому что там ждет вас только радость и только счастье!
Аминь.
     Добрыми  и мудрыми были слова священника Мизереры.  Как весенний дождь,
упали они на жаждущую влаги землю. Не один мужчина и не одна женщина нашли в
его словах утешение в своих ночных трудностях и укрепляли себя мыслью, что в
обретенном раю жизнь их совершенно изменится. Людям  было интересно,  пришел
ли  на  проповедь  Мизереры  и  тот  страшный  преступник,  почувствовал  ли
раскаяние, а также - пробудилась  ли в нем надежда.  Многие в  этом, однако,
сомневались,  потому что уже разошлась  весть,  что  это  был человек чужой,
скорее всего из-за границы.
     Одна была бесспорная и видимая польза от проповеди Мизереры. Костельный
совет решил снять  картины, изображающие рай и ад, со стен костела и собрать
добавочную  сумму  на  покупку  других  святых  образов,  а  также  заказать
какому-нибудь художнику картину,  представляющую  святого Августина, который
людям из прихода Трумейки вернул желание оказаться в потерянном рае.
     Где искать этого  художника,  который взялся бы  выполнить такую важную
работу? И сколько такой художник в далеком городе запросил бы за картину для
костела в скромном и бедном приходе Трумейки?
     В  связи с этим  вспомнили про Богумила Порваша  из Скиролавок, который
окончил  Академию художеств и о чем было известно -  продавал  свои  картины
даже в Париже, у барона по фамилии  Абендтойер. Порваш долго тянул с ответом
на  предложение  костельного совета.  Но наконец,  увидев  в  руке  Кондека,
представителя костельного совета, сумму в десять тысяч злотых в виде задатка
за картину, деньги и предложение,  к общему удовольствию,  принял.  Ведь что
тут скрывать - все же человек здешний, а не  какой-то чужой, который, может,
даже  и  не много  знает  о святом Августине и  его заслугах  перед приходом
Трумейки.
     Но, когда задаток  за картину перешел из  рук Кондека в руки Порваша, в
доме  Кондека  собрались несколько набожных хозяев из  окрестных деревень  и
начали  рассуждать,  правильно  ли  поступил Кондек,  ведь  художник  Порваш
говорил о себе, что он атеист.
     -  Если бы он был другой веры, он мог бы  святой образ рисовать, потому
что  люди  другой веры бывают порядочными людьми, - твердил толстый Лейца из
села Ликсайны. - Мог бы такую картину рисовать, если бы он был неверующим. У
нас много  людей неверующих, хоть бы писатель Любиньски или лесничий Турлей,
но это порядочные люди. Доктор  Неглович  тоже, хоть в костелах не молится и
раз  в Бога верит, а раз  в него не  верит, тоже порядочный человек.  Но так
быть не должно, чтобы образ рисовал атеист.
     - Атеист или неверующий -  это одно и  то же. Два слова, но  у них одно
значение, - упирался Кондек.
     - Это не может  быть правдой, - перечил ему Лейца. - Потому что если бы
это было правда, то пан Порваш говорил  бы  о себе, что он неверующий,  а он
говорит, что  он - атеист. Неверующий - это такой человек, который в Бога не
верит, но может в него поверить. А атеиста ничто не убедит, что Бог есть,  и
этим один отличается от другого.
     Долго шел этот спор, пока не пошли они  на совет к священнику Мизерере.
- Нехорошо  получилось с этим святым образом, - заявил Кондек. - Мы дали его
рисовать пану Порвашу,  а он атеист. Что  теперь будет? Может ли атеист быть
порядочным  человеком  и  выполнить  образ как следует?  Задумался священник
Мизерера  и так  обрисовал  суть дела: - Хороший  образ  зависит  от таланта
художника. Господь Бог же  делит таланты как  между верующими, так  и  между
атеистами. Атеист тоже может  быть  порядочным  человеком, а  почему,  этого
никто не  знает,  только сам Господь  Бог. А вам нельзя разведывать  решения
Божьи.  Если Порваш взялся за рисование святого  образа, значит, он не такой
уж  большой  атеист, каким его считают.  Что  нам будет от того, что  святой
образ  нарисует  такой человек, который три раза в  день  молится, если  ему
Господь Бог  таланта не дал?  Разве не святые  это слова,  что "по делам  их
познаете их"?  И значит,  картину  мы будем обсуждать,  а  по  этой  картине
познаем и человека, который  ее нарисовал. И тогда  скажем,  порядочный  это
человек или непорядочный.
     Пошли  они по домам со спокойной совестью  и  на эту  тему между  собой
больше не говорили. Тут  и там по деревенькам раздавались еще  такие голоса,
что  Порваш одного задатка взял  аж десять  тысяч, тогда  как  за картину  с
тростниками над  озером  получил  от доктора только  шесть  тысяч,  но,  как
говорили  рассудительные люди, одно дело -  рисовать обыкновенные тростники,
хотя бы и с Клобуком, а совсем другое - представить лик святого Августина.




     <b>О том,
     что человек охотнее всего избегает правды о себе
     и своих склонностях</b>


     Зной положил  свою  невидимую  ладонь на  землю и на  воду.  Озеро было
недвижимо.  Даже  малейший ветерок не  прокладывал волнистую дорожку на  его
гладкой  и мертвой поверхности. Воздух над водой, казалось, загустел от жары
так, что можно было  резать  его ножом на  прозрачные пласты. Кипящая зелень
берегов - тростников, кустов и лесов - за  несколько дней потеряла салатовый
оттенок  и  становилась  все  более  темной, почти  черной. Зной  дремал  на
пушистых  лугах,  дрожал  над  асфальтом шоссе, над красной черепицей домов,
лениво  тянулся по лесным полянам.  В оробевшей  от  жары тишине до  деревни
долетало только жалобное мычание коров с  пастбищ и  крики чаек, собравшихся
вокруг Цаплего острова.  Побелевшее  от зноя  солнце часами висело  на небе,
грозное  и  безжалостное; в  тени буковых лесов развелось множество оводов и
огромных слепней, которые прогоняли каждого, кто искал там немного прохлады.
Только сумерки приносили облегчение  людям и деревьям, ночь закрывала дверки
пышущей  жаром  печи,  но  утром на  лугах  напрасно  было бы  искать  росу.
Почернели ростки картошки на полях, как бы впали  в сон и склонились к земле
стебли разных злаков. Отто Шульц предсказывал засуху и неурожай.
     В такой  вот  день послеобеденной порой,  на  затененном  конце террасы
Любиньского  расселись  в  шезлонгах  Любиньски,  Неглович  и Порваш, а пани
Басенька  ставила  на  походный  столик  заиндевевшие   стаканы  со   слабым
черносмородиновым вином.
     С террасы было видно  мертвое от жары озеро и возле берега  неподвижную
белую яхту писателя, погруженную в сны о далеких путешествиях. С  места, где
сидел Порваш,  было видно и просвечивающее  от вечернего солнца белое платье
пани  Басеньки, которая, опершись  ягодицами  о  деревянные перила  террасы,
слегка улыбалась  этим троим  прекрасным мужчинам. Она  не  носила сорочки и
стояла  перед Порвашем словно  бы целиком нагая, с колоннами стройных бедер,
слегка  расставленных. А там,  где бедра сходились, он мог предполагать вещь
прекрасную и привлекательную, и тогда он смотрел на пани Басеньку серьезно и
развлекал ее разговором:
     - Для меня не подвергается никакому сомнению, что на этот раз у Турлеев
дойдет до  большого скандала. У них начался ремонт. Турлей хочет покрасить в
канцелярии и в коридоре панели в зеленый цвет, а вы знаете, что пани Халинка
не терпит зеленого.
     - Странно, - презрительно пожала плечами пани Басенька.  - Жена лесника
должна любить зеленый цвет. Лес  зеленый, и муж ходит в зеленом мундире. Что
бы вы  сказали о жене литератора,  которая не  терпит стука пишущей машинки?
Впрочем,  как  можно  не  любить  какого-то цвета аж до такой степени, чтобы
устраивать скандалы?
     - Можно, - решительно заявил Порваш, нахально уставясь на тени стройных
бедер писательской жены. - Например, я ненавижу фиолетовый. Вы не найдете на
моих  картинах ни  малейшего пятнышка фиолетового цвета. Любиньски вздохнул,
подумав о печальном  явлении перемены вкусов: - Помню, что раньше она любила
зеленый  цвет.  Когда они  поженились, она  приехала в Скиролавки  в зеленой
блузочке. У нее было и зеленое пальтишко.
     - Да, - согласился  с  ним Любиньски. - Это было сразу после свадьбы. К
сожалению, с тех пор многое изменилось.
     -  Ах, что за глупости, - рассмеялась пани Басенька. - Я еще не слышала
о  том,  что  кто-то устраивает  скандалы из-за  таких  или  сяких панелей в
квартире.
     Порваш убедился в том, что на пани Басеньке нет не только сорочки, но и
трусиков. Под белым платьицем темным пятном обозначался треугольник ее лона.
Он  знал, что  она любит дразнить мужчин  своим  телом, и поэтому решился на
дерзость:
     - У пани Халинки  душа художника.  Такая особа может даже бросить мужа,
если  у него окажется,  по ее мнению,  плохой вкус.  У натур впечатлительных
плохо подобранная окраска стен  в квартире пробуждает  злость,  раздражение,
фрустрацию и даже бессонницу. Разве не так, доктор?  - Это правда,  - лениво
кивнул головой доктор. Писатель заявил:
     - Для пользы  дела можно  иногда уступить женщине. Упрямец этот Турлей,
раз он не хочет отказаться от зеленых панелей.
     - Что  касается  меня,  - сказал  Порваш,  - то  я считаю зеленый  цвет
красивым. Не представляю  себе  рисования  без  зеленой  краски, и  на  моих
картинах много зелени.  Но я  понимаю, что кто-то  может  не  любить зеленый
цвет. Если  у кого-то  очень  впечатлительная  натура, нужно  ему  уступить.
Упрямец этот Турлей, нет слов. Жалко мне пани Халинку.
     Доктор незаметно зевнул,  потому  что  жара и смородиновое вино клонили
его в сон. Однако он чувствовал себя обязанным высказаться:
     - Турлей не упрямый.  Просто ремонт  проводит главное лесничество, а  у
них  нет другой  масляной  краски.  В магазинах очень трудно  купить  краску
такого цвета,  который желал бы клиент.  Любиньски снова вздохнул:  -  А так
сильно они друг друга любили...
     - Это  правда,  - подхватила  пани Басенька.  -  Я слышала, что  первые
полгода после свадьбы они почти не  выходили из лесничества. Она даже  кухню
велела  себе  устроить  не со стороны  дороги, как было раньше, а со стороны
двора, чтобы не видеть чужих людей.  Она  показывала мне свои старые наряды.
Действительно, когда-то у нее была  зеленая блузка. Никогда не поверю, что у
женщины  так  внезапно  изменился  вкус и она  перестала  любить  мужа из-за
нелюбви к зеленому цвету.
     - Тем более, - поддержал ее Любиньски, - что, как мы знаем, трудно жить
без  зеленого  цвета. Его полно  вокруг  нас,  особенно летом. Порваш сказал
после минутного раздумья:
     -  Считаю,  что без  зеленого цвета жить можно.  Зато  трудно без  него
рисовать картины.
     -   Она   проявляет  мелочность,  -  заявила  пани   Басенька.   Доктор
почувствовал  себя  обязанным  снова  заступиться, на  этот  раз  - за  пани
Халинку:
     - Объяснения  этого дела нужно, как я  думаю, искать у  Фрейда. У  пани
Халинки произошло что-то вроде перенесения неприязни к мужу на цвет, который
с  ним связан, то есть зелень. Трудно требовать от  молодой жены,  чтобы она
сразу поняла, что уже не любит своего мужа. Это процесс медленный. Она долго
защищается перед  сознанием этого.  Сначала начинает  не  выносить приятелей
мужа, потом его окружение,  привычки, даже его  профессию. Она возненавидела
зеленый  цвет, потому что муж ходит  в зеленом мундире  и проводит  время  в
зеленом  лесу. Если  она когда-нибудь  расстанется  с  мужем, она, вероятно,
очень скоро снова полюбит зеленый цвет.
     - Ну да, наверное, - с радостью поддакнул художник. - Она снова полюбит
зелень, которая, в принципе, очень красивая краска.
     Улыбка исчезла с лица пани Басеньки. Она вдруг осознала, что у ее мужа,
Непомуцена, до нее уже было две жены. А значит, между ними доходило до таких
скандалов, как между Турлеем и его женой.
     - А как  было у тебя, Непомуцен?  -  спросила она не без язвительности,
так  как  ее  очень раздражала  мысль,  что  до  нее  в  доме  писателя  уже
распоряжались две  другие женщины. - Что  ты больше  всего ненавидел у своих
двух предыдущих жен?
     -   Их  блядство,  -  решительно   ответил  писатель.  -  У   обеих?  -
засомневалась она. - Да, - ответил он резко.
     Может  быть, солнце передвинулось на небе, может, и пани  Басенька тоже
чуть  передвинулась   вдоль  перил.  Любиньски  теперь  видел  ее  платьице,
просвечивающее на солнце, и знал, что это видит и Порваш. Для него тоже было
ясно, что  на  жене  нет не  только  сорочки,  но  и трусиков.  Если  бы  не
присутствие мужа, она,  может быть,  сняла бы  с себя  и платье и показалась
голой, как ее подруга Эльвира перед публикой в ночном ресторане. Ее блядский
характер не вызывал у Любиньского никаких сомнений, но сейчас он предпочитал
не думать об этом.
     - Но  ведь  нельзя  два  раза  совершить  одну и ту  же ошибку,  -  все
сомневалась пани Басенька.
     - А однако так оно и было, - сказал Любиньски очень  спокойно. От полей
и лесов повеял легкий ветер, принес с  собой еще больший зной и наполнил. им
даже  краешек  тени  на   террасе.  Жара  пробуждала  в  людях  все  большее
раздражение, доктор ожидал, что писатель  припомнит о своей третьей  ошибке,
каковой был  факт  женитьбы  на  пани Басеньке, почувствовал,  что потеет, и
вытер лоб.
     - Я знал человека, - произнес он, - который женился пять раз и пять раз
разводился.  Сейчас наверняка  он  женат  в  шестой раз.  При  поверхностном
взгляде можно  было  бы  сделать вывод, что ему просто  нравится  жениться и
разводиться, что  он принадлежит к разряду прирожденных  любителей разводов.
Однако же,  если  присмотреться к его жизни поближе, привлекает внимание тот
факт, что  каждой  из  этих  женщин он  высказывал  на  суде  одно и  то  же
обвинение.
     - Какое? - заинтересовался Порваш.
     - Алкоголизм. Значит, он пять раз совершал одну и ту же ошибку: женился
на женщинах, которые имели склонность к злоупотреблению  алкоголем.  Ошибку?
Можно ли одним и тем же способом ошибаться целых пять  раз? Мне кажется, что
скорее у  него  была склонность к женщинам,  которые любили много выпить, он
женился на них, а потом, в браке, они становились алкоголичками и делали его
жизнь  невыносимой.  После каждого  развода он  клялся  мне, что женится  на
абстинентке. К сожалению, поступал он  по-другому. Он бывал в компаниях, где
много пили.  Из этих  компаний и рекрутировались  его  очередные  жены. Этот
человек  ни  за что  не  хотел признаться  себе, что  женщины  -абстинентки,
избегающие,  ясное дело,  пьяных  компаний,  абсолютно  его  не  интересуют.
Поэтому я склоняюсь к убеждению, что очень многие люди предпочитают избегать
истинной правды о себе и о своих склонностях.
     - Но вы ведь не хотите сказать, пане доктор, что я... - начал Любиньски
раздраженным тоном. Доктор перебил его:
     - Разрешите мне закончить мысль. Бывает  и  так, что  брак, тесный союз
двух личностей, высвобождает в партнерах их невыявленные  до тех  пор черты.
Есть мужчины,  которые  из  каждой женщины  делают  добродетельную  матрону.
Другие  высвобождают в своих партнершах блядские наклонности, хоть  до того,
как они  с  ними  познакомились, это  были  добродетельные женщины.  Я  знал
женщин,  которые  добивались  развода  из-за того, что  мужья  их  постоянно
избивали, а потом, в очередных браках, тоже получали тумаки. Или  они искали
мужчин с садистскими наклонностями,  или сами вызывали  в мужчинах садизм. А
может, и то, и другое? Права пани Басенька, когда утверждает, что в женитьбе
можно  ошибиться  только раз. Первый брак, как  у женщины, так и у  мужчины,
совершается как бы  под  давлением общественного  мнения. Мужчина и  женщина
доживают до определенного возраста, и тогда окружение постоянно их донимает:
почему  не женишься, почему не  выходишь замуж? Люди,  которые  подвергаются
прессингу  такого  рода,  начинают  горячечно  оглядываться  вокруг,  быстро
находят  более  или менее подходящего партнера и вступают в брак. В ситуации
общественного  прессинга ошибка  возможна и  правдоподобна.  А  второй брак,
который тоже совершается под давлением  общественного мнения, но уже другого
рода (не разводись и не женись второй раз, потому  что это нехорошо), должен
быть результатом  сознательных  действий  и  сильной воли, долгих раздумий и
широких  возможностей  выбора.  Конечно,  очередная   ошибка  возможна,   но
маловероятна.  Во   втором  браке   уже   заметно  выделяются   определенные
пристрастия и склонности. В третьим это еще заметнее.
     - То,  что вы сказали, не звучит  похвально для меня,  -  пани Басенька
сморщила носик и, чтобы солнце не просвечивало сквозь ее  платье, уселась  в
шезлонг.
     -  Разрешите мне закончить  мысль, -  возразил доктор.  -  Существует и
третий аспект этой проблемы. Он кроется в загадке ювенальности человеческого
существа, которое всю свою жизнь стремится к полной зрелости, но никогда  не
созревает.
     - Вот правильно, доктор, -  подхватил  тему  Любиньски.  - Ювенальность
человеческого  существа!  Она  создает  возможность  непрестанного  развития
личности,   прохождения   очередных  этапов   созревания,  смены   вкусов  и
пристрастий,  все  новых  психических и  физических потребностей.  На первом
этапе   моего  развития  как  литератора  я  нуждался  в  женщине  несколько
инфантильной,   потому  что  писал  рассказики,  в  которых   любовь  носила
школярский  характер.  А  вторая  моя  жена, Эва, как  вы  ее помните,  была
сентиментальной. Это при ней я написал "Пока не улетели ласточки".
     -  А  благодаря  мне  напишешь  разбойничью  повесть,  -  просияла пани
Басенька. - Когда  ты  познакомился со  мной, ты был на  новом этапе  своего
психического развития. Ты  нуждался  в  женщине сильной, лишенной ханжества,
смелой в своих  суждениях.  Твои женитьбы,  Непомуцен, стало быть,  не  были
ошибкой,  они  были  выражением   очередных  этапов  созревания   творческой
личности.
     Порваш уже давно держал пустой стакан, который нагревался от тепла  его
ладони. Он  хотел  еще холодного  вина, но из-за дискуссии пани Басенька  не
заметила его пустого стакана.
     - Интересно, как будет выглядеть очередной этап развития этой личности?
- сказал он ядовито. - Блондинка это будет или брюнетка?
     - Ну  знаете ли, пане  Порваш, -  рассердилась  пани  Басенька  и почти
вырвала у  него из  рук пустой стакан. Она пошла  в  дом, где в холодильнике
остужалось смородиновое вино.
     После слов Порваша Любиньски широко улыбнулся и словно бы с облегчением
вздохнул. Слова художника  показались ему  на свой лад поддерживающими.  Они
напомнили ему, что он  в каждую минуту  может  бросить Басеньку.  Он полез в
карман  за  сигаретами  и  угостил  ими  Порваша, который,  довольный  своим
замечанием, добавил:
     - Я согласен с существованием этого общественного прессинга, как это вы
определили, доктор. Каждый меня все время допрашивает: когда же вы женитесь,
когда у вас будут дети.  Даже  факт,  что я  занялся  воспитанием  маленькой
ласточки,  вместо того,  чтобы  делать  женщинам  детей, вызывал  в  деревне
издевательства и ехидные комментарии.
     - Меня тоже без конца донимают, что  у меня нет детей.  Много  детей, -
подтвердил Любиньски. - Откуда в нашей деревне берется такой большой интерес
к демографическим проблемам?
     -  Это вопрос отличия,  - сказал  доктор.  -  Каждый,  кто  живет  хоть
чуть-чуть  иначе,  чем  все,  у кого нет таких хлопот, как  у  всех,  кто не
женится,   не  плодит  детей,   а   вместо  воспитания  ребенка   занимается
воспитанием, например, ласточки, вызывает у людей раздражение и  в  какой-то
мере осуждение. Я считаю это еще одним доказательством, что  мы -  не только
общественные,  но и стадные  существа.  Обратите  внимание на  стадо,  когда
рождается  альбинос. Животные  косятся на выродка, а иногда  выгоняют его из
стада.  Альбинос другой,  а  значит враждебный.  Может  быть, таким способом
проявляется  закон  сохранения  вида,  своеобразный  страх  перед  уродцами,
существами дегенеративными, мутантами, для которых нужно сделать невозможной
передачу новых наследственных черт. Природа по-своему консервативна. Все она
веками  делает одним и  тем  же способом.  Но  в  то же время отдельные виды
спасает эволюция, мутация.  Значит, консерватизм и неустанный прогресс - это
как бы две стороны природы.  Это раздвоение  и противоречивость лучше  всего
видны  в таком  создании природы, как человек. Мы  без устали атакуем всякое
отличие, но в то же  время на нас наводит тоску и раздражает повседневность,
мы жаждем этих отличий, перемен, чего-то необычного.
     - Уфф! - аж запыхтел художник при виде заиндевевшего стакана  с вином в
руке пани Басеньки.
     Этот стакан прямо  обжег его своим холодом, а  когда пани Басенька  ему
его  подавала,  он  снова увидел  просвечивающее  платье. На этот  раз  жена
писателя стояла немного  боком, и перед его глазами оказалось то, что до сих
пор было скрыто - очертания выпуклых ягодиц, кроме того, он мог заглянуть за
декольте, в глубокую ложбинку между ее грудями.
     - Расстроили меня  ваши слова, пан Богумил, -  Басенька снова уселась в
шезлонг. - Даже страшно  подумать, что и меня Непомуцен  может бросить,  как
других.
     Холод, проникающий из  стакана в тело Порваша, сделал его добрым. - Это
была глупая болтовня, пани Басенька. Вы ведь  знаете,  что  меня  вообще  не
интересуют ничьи дела. А наши умные диспуты - это как жужжание мух над кучей
дерьма в жаркий день. Никто  не  рождается любителем разводов, так же, как и
убийцей.
     -   Позвольте,  коллега,  -  вмешался  Любиньски.  -  Вы  вступаете  на
территорию генетики. А что касается нашей болтовни о чьих-то делах - если бы
не подобные разговоры, то вместо того, чтобы рисовать тростники  у озера, вы
бы  еще  оставались  на  этапе лазания по веткам  деревьев  и  бегали бы  на
четвереньках.   Человечество   должно  было   аккумулировать  свой   опыт  и
наблюдения, чтобы обеспечить свое развитие.
     -  Но  это  правда,  что  никто  не  рождается  любителем  разводов,  -
поддержала  художника  пани  Басенька. - Так  же,  как  никто  не  рождается
солдатом. Я читала книжку с таким названием.
     - Правильно, - поддакнул доктор, который уже устал от жары и разговора.
Никто  не рождается  ни любителем разводов,  ни солдатом,  ни убийцей. Самое
большее - являются на свет с предрасположенностью к этим направлениям.
     - Так говорит наука о генах, - охотно поддержал тему Любиньски. - Вы не
слышали о добавочной хромосоме? Никто не рождается солдатом, но многие очень
охотно становятся хорошими солдатами. Разве каждый носит маршальский жезл  в
солдатском    ранце?    Нет.    Только    некоторые.    С    соответствующей
предрасположенностью.
     -  Капитан Шледзик, - отозвался доктор, - советовал мне познакомиться с
результатами  исследований  виктимологов.  Я  это   недавно  сделал.  И  что
оказалось? Из некоторых людей с  соответствующей предрасположенностью  жизнь
формирует потенциальные жертвы чьих-то махинаций.  Эта наука  не говорит, но
само  собой  разумеется, что,  раз  формируются жертвы, то  тем  же способом
должны формироваться и  палачи. Без  планктона нет  карасей, без карасей нет
щук,  без  щук нет хорошего обеда.  Вывод напрашивается  такой,  что в  мире
природы каждый - чья-то жертва, и каждый бывает для кого-то палачом. Вопрос:
бывает ли это явление среди людей?
     -  Вы  думаете,  доктор, что  мой  дорогой  Непомуцен,  -  сказала пани
Басенька, - был прирожденным палачом для своих жен, принуждал их к блядству.
Но ведь это неправдоподобно!
     - Согласен. Я всегда считал его жертвой их поступков, - сказал доктор.
     Порваш опорожнил стакан с вином. Он встал с шезлонга.
     - Говорите, что хотите. На опушке леса убили  двух девушек, и никто  из
вас не знает, кто это сделал. А хуже всего, что мы даже не догадываемся, кто
будет его третьей жертвой.
     Сказав это, художник спрыгнул с террасы и по самому солнцепеку пошел по
направлению  к   дому  лесничего   Видлонга.   Зной   и   картины,   которые
демонстрировало  на террасе просвечивающее платьице пани Басеньки, пробудили
в нем сильное желание. "Окна у меня уже сильно запылились",  - повторял  про
себя  Порваш, думая,  что он скажет в доме лесничего. Потому что  с тех пор,
как он воспитывал ласточку, Видлонгова перестала приходить в  его дом, чтобы
прибирать там и мыть окна. По  правде говоря, с тех пор у Порваша не было ни
одной женщины, и тем сильнее было теперь его возбуждение. Ласточка не только
не выполнила его  не произнесенного  вслух желания,  чтобы у него  появилась
навсегда красивая и  удобная в постели женщина, но и вообще, он потерял даже
то удобство, которое у него до тех пор было.
     - Вы ведь знаете,  что  у меня дачники, паньство  Туронь, - сказала ему
Видлонгова, словно бы обиженная, что только сейчас он о ней вспомнил.  - Они
у меня много  времени отнимают. Что делать, найдите себе кого-нибудь другого
для мытья окон.
     Порваш вернулся домой в потоках послеполуденного  солнца. У него болела
голова,  и  очень хотелось женщину.  Он мог пойти в лесничество Блесы, чтобы
там хоть посмотреть на пани Халинку и ее маленький  задик,  но, как человек,
имеющий отношение к краскам, он одним своим  присутствием должен был вызвать
там скандал  по  поводу  цвета  панелей  в  коридоре  и в  канцелярии.  Он с
раздражением вспоминал вид стройных бедер жены  писателя, сходящихся в самом
упоительном месте, и задумывался, перечислил  ли доктор все аспекты проблемы
проявления в  людях их  скрытых  наклонностей. Ведь  дело  не ограничивалось
только  тремя сторонами: кому-то нравились женщины со склонностями потаскух,
кто-то высвобождал в женщинах их распутные склонности  или же под  давлением
общественного мнения совершал поспешный выбор и ошибался, сочетаясь браком с
потаскушкой. Могла существовать и четвертая сторона проблемы: обязательность
пребывания в определенной среде,  маленькой деревушке, похожей на  бардачок,
которая  в  каждом человеке  вызывала склонности к распутству.  "К  черту! -
подумал Порваш. - Пусть сегодня же  случится та история, загорится костер на
острове. Пойдем ночью на  мельницу.  Все. И будем это делать со всеми. Иначе
от этой жары мы все спятим".
     И художник  с огромной тоской  посмотрел  на озеро и  зеленую рощицу на
Цаплем острове.




     <b>О ночи духов и силе страсти,
     которая лишает воли</b>


     В эту ночь месяц довольно быстро выплыл из-за горизонта, но потом замер
и надолго завис над  лесом,  которым порос болотистый  полуостров, где зимой
ночевал Клобук. Месяц был большой, круглый и сиял металлическим  блеском. По
недвижной поверхности залива разлилась  полоска холодного света, похожая  на
сверкающую дорогу  над темной  глубью  вод, до  самого дома доктора, до  его
сада, до  ступеней крыльца, ведущего на  террасу.  Могло показаться, что  на
этой  чудесной  дороге вскоре  появятся стада  кабанов,  населяющих  болота,
покажется рогатый  олень или бородатый лось.  Погромыхивая  железом, пройдет
толпа  солдат,  которые  утонули  в трясине вместе с  танком. Ведь это  была
дорога духов, мечты и тоски,  крылатых ангелов, человеческого вздоха. Тишина
наполняла   воздух,  зеленоватый  блеск  выдавал  укрывшихся   в  тростниках
селезней,  в деревне не лаяла ни одна собака  и молчали коровы на пастбищах.
На деревьях в  саду росли серебряные листья, они казались  выше и были полны
какого-то удивительного  величия. Красота этой ночи  была,  однако, мертвой,
как  лицо прекрасной неживой женщины.  Так  подумал доктор, когда на  минуту
вышел  на террасу  и  увидел полосу света на заливе, эту серебристую дорогу,
которая зазывала на прогулку  по трясинам,  где жили  духи  солдат. Куда  на
самом деле можно было прийти по такой дороге? Мир казался пустым, блеск луны
охлаждал  лицо и  руки,  тени  деревьев удлинялись и  поражали  таинственной
глубиной, как  глаза умерших. Сотни  раз  поднимал  доктор веки умирающих  и
заглядывал   им  в  зрачки,  все  меньше  реагирующие  на  свет.  Сейчас  он
чувствовал, что он  так же  смотрит на  эту  ночь и ее  мертвый  блеск.  Рои
комаров, кружащиеся над  берегом  озера,  принимали очертания духов, которые
пришли с трясин по блистающей дороге, чтобы совершить здесь свой смертельный
танец. Озеро тоже  было грозным,  похожим  на  чудовище, заманивающее жертву
притворной  неподвижностью. И  не  мог доктор отыскать в себе приязни к этой
лунной ночи, к ее мертвой красоте. Его охватывал страх перед неизвестным. Он
подумал, что где-то на опушке  леса скрывается убийца без лица и имени.  Эта
ночь несла  обещание новой смерти,  насмешки над человеческим  достоинством,
над разумом и человеческой справедливостью. Но было в ней и что-то большее -
он не мог назвать этого, а может быть,  не хотел признаваться себе в этом. В
нем обнажалась  тоска  по чьему-то  живому теплу,  по  совокуплению с кем-то
желанным,  его  звала  эта  блистающая  дорога,  которая  была  как  вход  в
мучительный, постоянно повторяющийся сон. Он был уже на пределе сил, которые
защищали его от все нарастающей страсти, у него была отнята вся его воля, он
должен был подчиниться чьему-то приказу. Слишком много раз он мечтал о таком
именно безволии, слишком часто переживал такие  минуты  в снах, чтобы теперь
не поддаться приглашению, распростертому перед ним блистающей дорогой.
     По ступенькам  террасы он сошел в сад. Миновал его  и медленно пошел по
краю   озера,  глядя,  как  блистающая  дорога   сопровождает   его  в  этом
путешествии. Движением руки  он отогнал  от себя собак,  влез  на  трухлявую
лавку возле  забора и перепрыгнул на  другую сторону.  С левой  стороны  был
искусно сплетенный из  ивовых  прутьев забор,  окружающий  огород Макуховой,
справа стояла высокая стена прибрежных  тростников. Он шел по  густой траве,
по земле,  подмокшей  и  немного прогибающейся под ногами, не  слышал  звука
своих шагов, и ему казалось, что он  здесь - только одна из ночных теней или
дух, летящий над травой.
     В  окнах  дома  Макуховой  было  темно.  У  Видлонгов  слабым  огоньком
поблескивало оконце  на втором этаже, где жили дачники. Дремали  деревенские
собаки  - тишина была глубокой и  так  же, как мир, неподвижной от  мертвого
лунного  света. Еще несколько  шагов -  и  ему открылся вид залитого блеском
луга  у  озера. Он  увидел  продолговатый  силуэт  низкого дома с желтоватым
прямоугольником светящегося окна.  Юстына не спала еще - сердце его забилось
сильнее, ожили  беспокоящие мысли  и  предчувствия. У него было впечатление,
что зеленоватый свет  касается его  волос, ноздрями он  вбирал долетающий  с
озера  запах  водорослей,  серебристая  дорога  все  манила  его  на широкую
глубину. Ему  казалось,  что  он стоит  у  ворот  страны,  куда  ему входить
запрещено, но в то же время должно было исполниться предначертание, чтобы он
вошел туда и познал самого себя. Какие-то могучие силы, таящиеся в нем самом
или вне  его, обозначили перед ним  эту  дорогу и  эту ночь, чтобы  он,  как
ночная бабочка, прилетел  к окну с желтоватым светом.  Ждала ли и  она его в
такой же муке?
     Он  склонился над берегом озера, нашел в  песке промытый водой  круглый
камешек и  бросил его в  сторону ведра, которое стояло посреди двора. Он  не
попал, камешек упал в траву и потонул в тишине. Только второй вызвал громкий
звон.
     Он хотел  тут же  повернуться  и бежать  в лес, но, как  во сне, у него
вдруг не хватило сил. А она уже стояла в  полуоткрытых дверях, в свете голой
лампочки  в сенях,  в  белой  рубахе до колен. Руку  она поднесла к  глазам,
потому что ее  ослепил блеск  луны; ему это показалось приглашающим  жестом.
Сначала он осторожно сделал три шага, потом еще  один и другой, пока она  не
увидела его и не узнала.
     Она улыбнулась уголками губ, но  через секунду ее губы раскрылись шире,
так  же,  как тогда,  когда она была у него на приеме, и ему показалось, что
она бросает ему какой-то бесстыдный вызов. Он ступил  еще  несколько шагов и
встал перед ней. Ее волосы были черными в свете луны, черными показались ему
губы  и глаза. Пальцами обеих рук она стала медленно  развязывать бантик  на
тесемке,  которая стягивала ее рубашку у  самой  шеи. В воздухе, пропитанном
запахом водорослей, его вдруг овеял запах ее тела  - овечьей шерсти, шалфея,
мяты и полыни.  Он не смог обуздать свою страсть, у него затряслись  губы, и
он внезапно протянул к ней  руки, а она, словно  бы  испуганная, отступила в
глубь сеней,  ведя его  за  собой  в освещенную комнату.  Он мгновение стоял
посередине, слышал,  как она  босиком проскальзывает  мимо  него,  закрывает
двери и поворачивает ключ в замке. Потом она снова оказалась рядом с ним, ее
пальцы дергали  тесемку и все  не  могли  развязать бантик. Он опустил руки,
любуясь красотой ее лица, - видел низкий гладкий лоб, черные дуги бровей над
чуть  раскосыми  глазами,  выдающиеся  скулы, обтянутые  кожей  с  розоватой
прозрачностью   морской  раковины.   Между   припухшими   губами   заблестел
красноватый кончик языка, которым она легонько двигала, как бы приглашая его
к поцелую. Ему  вдруг  захотелось  сказать  ей о своем  страдании,  о  боли,
которая пронизывала его при мысли о ее теле, о преследующем его везде запахе
овечьей шерсти, шалфея,  мяты и полыни, но слова  остались в  мыслях. Резким
движением  он  снова протянул  руки,  обнял  Юстыну, прижимая ее  к  себе  и
открывая, что и  она тоже дрожит под толстой  материей рубахи. Она  оперлась
лбом о его грудь, ее волосы пощекотали ему губы. Он передвинул руку со спины
женщины  на ее  бедра, подтягивая рубаху, пока не почувствовал тепло  нагого
тела.
     Она вырвалась из  его объятий и  бесшумно  подбежала  к выключателю. Он
стоял в темноте с пустыми руками, пока его не овеяло ее дыхание, а на шее он
не почувствовал  сплетение женских рук. Она потянула его на кровать, которая
стояла  у стены.  Упала  навзничь,  на разобранную  постель,  задрала кверху
рубаху  и  широко  расставила  ноги.  Он  лег на нее,  расстегивая  замок  и
освобождая  набухший член. Она ждала  его,  тихая  и  немая, с разбросанными
ногами,  с  рубахой, подтянутой  до шеи, с выпуклостью  обнаженного  живота,
белеющего в лунном свете. Он вошел  в нее мощно, с каждым движением слыша ее
все более быстрое и хриплое дыхание. На спине он  чувствовал пальцы, которые
больно впивались  в тело, хотя он был в  свитере. Почти силой он  должен был
освобождать  свой  член  от  мощной  хватки  ее мышц,  чтобы вонзить его еще
сильней и  глубже, пока она вдруг не изогнулась дугой, поднимая его на себе.
Потом она  упала под  ним  и  замерла,  а  он  ощутил  судорогу в мошонке  и
пронизывающее облегчение от извергающегося семени.
     При  лунном свете  он  теперь  четко видел вещи в избе  -  стол, лавку,
скамейки, цветными стеклышками  поблескивала икона в левом углу. Он подтянул
выше  рубаху Юстыны, обнажая груди  с большими  горками  сосков. Лица он  не
видел  до него  не  доставал  блеск  луны.  Не слышал он  и дыхания  молодой
женщины. Губами он дотронулся до взгорка правой груди,  минуту сосал его, но
Юстына  ни  малейшим  движением  не  реагировала  на  его  ласку.  Тогда  он
неожиданно вспомнил желтоватое лицо Дымитра, в нем родилось чувство страха и
даже отвращения - к ней, к женщине, лежащей под ним со  все еще раздвинутыми
ногами - и к себе, который был на ней  в одежде, будто бы пришел сюда только
ради самого любовного акта, поспешного  и стыдного. Он уже не ощущал никаких
связей  с этим нагим телом, которое было под ним,  перестал понимать, отчего
так сильно он до сих пор тосковал по этой минуте.
     Он  встал  с  постели  и почувствовал  легкое  головокружение.  Сел  на
скамейку, глядя на кровать с белеющим в сумраке силуэтом  нагой женщины. Она
не  дрогнула,  когда он с нее сошел,  не  умоляла  шепотом,  чтобы  он с ней
остался. Он сделал два шага к двери и остановился, ожидая ее голоса или хотя
бы движения  нагого тела. Но она  все оставалась неподвижной, с раскиданными
ногами, с головой, отсеченной  мраком. Он  повернул ключ в замке  и вышел во
двор, в зеленоватый блеск месяца. Быстро шел он вдоль берега, радуясь, что с
каждой секундой отдаляется от места,  которое показалось ему таким страшным,
будто бы  он  совершил преступление  и оставил  за  собой мертвую жертву. Но
когда он миновал садик Макуховой и нечаянно прикоснулся пальцами к носу, его
охватил  запах  тела Юстыны - аромат овечьей шерсти,  шалфея, мяты м полыни.
Внезапно  вернулось желание,  он  захотел пойти обратно  в  сумрачную  избу,
положить руку на  живот Юстыны, губами схватить бугорок  ее  груди, освежить
вкус,  который все  еще был на его губах. При  одном воспоминании только что
пережитого  наслаждения  у  него  снова  закружилась голова,  он  качнулся к
ивовому забору. Вдруг громко разгавкался пес у Видлонгов, и этот звук вернул
ему трезвость и рассудительность.  Он перескочил через свой забор и вошел на
террасу. В спальне  он  быстро  разделся, а когда  наконец  лег в прохладную
постель,  подложил  себе  под щеку  пальцы,  которые  запомнили аромат  тела
Юстыны. Прошло  ощущение сильной боли и напряжения,  которое было у него уже
много дней и много ночей. Он знал, однако, что  на следующую  ночь он пойдет
туда снова.
     ...В  сумрачной избе на  кровати  недвижимо лежала обнаженная женщина с
открытыми  глазами, которые смотрели  перед собой,  ничего не видя. Она была
мертва - так она это ощущала, потому что все ее тело парализовало  безволие.
Минуту или  час  назад  ее убил  мужчина,  призванный  ее  желанием и чарами
Клобука.  Он прикасался  к ней пальцами,  он  вошел  в  ее тело  смертельным
ударом.  Отчего люди  так сильно боятся смерти, если она - это  наслаждение?
Мертвая пробудится к жизни с зерном, которое, может быть, уже начинает в ней
проклевываться, а потом наполнит весь  живот. Не будет ее  больше  покрывать
огромный петух, слетающий с балки в хлеву,  не вытечет из ее губ, похожих на
розовый  гребень, белый сок  мужского вожделения. Дымитр должен был умереть,
чтобы это произошло, он тоже, наверное, пережил  наслаждение смерти и где-то
на белом свете родился заново.




     <b>Честь женщины</b>



     В  конце  июля одна женщина из Скиролавок публично  потеряла  честь,  а
произошло это так. У Павла Яроша, лесоруба, который жил в Скиролавках в доме
на четыре  семьи, была жена Люцина и трое детей.  Любовником Люцины был Леон
Кручек, тоже  лесоруб, но имеющий собственный домик  между  усадьбой солтыса
Вонтруха и домом  писателя Любиньского. Павел Ярош - высокий и худой мужчина
-  работал  бензопилой  с  рассвета  до заката  и  приносил  домой  неплохие
заработки.  Но  его  жена,  Люцина, тратила  деньги  на  глупые  и  ненужные
безделушки, ей  постоянно не хватало денег,  и задолго до каждой получки она
ходила занимать у людей. В  ее квартире была  только самая простая мебель  и
несколько  кастрюль,  а  также   старый,  все  время  ломавшийся  телевизор.
Безделушки не  украшали  Люцину,  их  никто  на  ней даже  не  замечал,  она
выглядела  такой  же оборванкой, как  другие жены лесных  рабочих.  Она была
далеко  не красавицей, даже наоборот. В свои тридцать  пять  лет она  сильно
постарела,  у  нее были длинные, как  ходули, кривые  ноги,  большой  живот,
обвисшие груди  и крючковатый нос.  Передних зубов  у нее не хватало, только
два клыка торчали во рту, как у кабана. И такая-то женщина понравилась Леону
Кручеку, мужчине  моложе ее на пять лет, невысокому, но плечистому, смуглому
и  симпатичному. Леон Кручек  нажил двоих  детей  со своей  женой Марианной,
женщиной невысокой, хорошенькой,  как куколка, только  слабенькой, с пороком
сердца. В доме Кручеков было чистенько, две маленькие девочки ходили в школу
старательно  причесанные и  в чистых фартучках,  и что самое удивительное, у
них не было  ни вшей, ни  чесотки, как у  детей Яроша. Несмотря  на огромные
усилия  доктора Негловича  и школьной учительницы,  от  чесотки  детей Яроша
вылечить было трудно,  так  же обстояло дело и со вшами. Итак, у детей Яроша
были чесотка и  вши,  а у детей Кручека ни вшей,  ни  чесотки не  было,  но,
несмотря  на  это, Леон Кручек стал любовником Люцины Ярош. Доктор узнал обо
всем  от жены Кручека, Марианны,  которая  страдала пороком  сердца  и часто
приезжала к  нему в поликлинику,  рассказывая ему о страданиях  тела и духа.
Любовником  Люцины Ярош Леон Кручек стал  так: вечерами он заходил к Ярошу с
поллитровкой.  Замученный работой  Ярош  погружался в  крепкий сон уже после
нескольких стопок, и тогда  Леон Кручек и Люцина Ярош тащили его на кровать,
ложились возле  него,  а  потом влезали друг  на друга.  Утром  Леон  Кручек
говорил  Ярошу,  что он напился и ничего не помнит, а раз ничего не помнил и
Павел Ярош, он не удивлялся, когда  в постели рядом с собой и со своей женой
он находил Кручека. Марианна Кручек никому  на это не жаловалась, потому что
от  природы была женщиной тихой и покорной, да еще с больным сердцем. Только
доктору она говорила об  этих  делах,  потому что,  как ей  казалось,  из-за
ночевок мужа в доме Ярошей сердце у нее болит сильнее, чем когда-либо.
     Удивлялся  доктор,  что  Леон Кручек  предпочитает уродливую, с большим
животом Ярошову своей чистенькой и  красивой  женушке,  и даже  один раз при
случае  его об этом  спросил, упоминая, что его жена по этой причине сильнее
страдает  сердцем.  "Не знаю,  чего это я  хожу  к Ярошам, -  после  долгого
раздумья сказал доктору Кручек.  - Я и сам над этим делом часто задумываюсь.
Ничего мне в Ярошовой не нравится, но тянет меня к ней, потому что она ходит
без трусов, а на моей  жене всегда трусы. Люблю я, доктор, время  от времени
сунуть женщине руку под юбку, когда она меньше всего этого ожидает, крутится
по дому или между столом и кухней.  У жены я всегда натыкаюсь  на трусы, а у
Ярошовой сразу дотрагиваюсь  до того,  что надо. И именно это, как  я думаю,
меня  к ней  и  тянет". Качал  Неглович своей  седеющей головой,  но однажды
увидел, как его  собаки выкопали  из-под снега полбуханки  черствого  хлеба,
который Макухова еще осенью бросила в саду птицам. Хлеб пролежал  под снегом
около  двух месяцев,  почти сгнил  и  смерзся  в  сосульку. Вынесла Макухова
собакам две  миски,  полные дымящейся каши со  шкварками, но собаки как  раз
выкопали тот  сгнивший  хлеб, пренебрегли  дымящейся душистой  кашей и, рыча
друг на друга,  будто бы страшно оголодали, сожрали его до крошки, а кашу со
шкварками оставили  нетронутой. Задумался доктор над  этим делом и пришел  к
выводу, что этот сгнивший и превратившийся в твердую сосульку хлеб показался
им милым, потому что они сами его нашли в снегу, а кашу со шкварками - как и
каждый день -  они получали от Макуховой безо всяких стараний. Так же должно
было  быть и  с Леоном  Кручеком, который  предпочитал  некрасивую,  пузатую
Ярошову без трусов своей собственной жене Марианне, которая ходила в трусах.
Потому что ту надо  было  добывать,  а  эта  -  собственная  и  как  бы  ему
принадлежащая.
     Случилось, однако, что старшая дочка Ярошей пошла к первому причастию и
получила от священника Мизереры святой образок со своим  именем и  фамилией.
Этот образок  Ярошова повезла в Барты, оправить его в  деревянную рамочку со
стеклом, потому  что она хотела повесить этот  образок  на  почетном месте в
своей квартире. Рамочка и стекло  стоили недорого, но  это  было  как раз то
время месяца,  когда  Ярошова  занимала деньги у людей.  Мастеру,  делающему
рамки,  было  шестьдесят лет,  Ярошова казалась ему молодой,  потому что и в
самом деле ей было только тридцать  пять. Он предложил  Ярошовой,  чтобы она
дала ему за рамочку  то, что у  нее есть под платьем. Ярошовой не  надо было
даже  трусов снимать, раз  она их  не носила, она  сразу  же  охотно пошла с
мастером в заднюю комнату его мастерской и там заплатила за услугу на старом
диване. С  тех  пор  она два раза  в неделю ездила  на автобусе  в Барты  за
покупками и всегда на  полчаса заходила к мастеру, где в задней  комнате его
мастерской  задирала  юбку  за  небольшие  деньги.  Понравилось  это  Люцине
Ярошовой,  потому что  до тех  пор ей никто еще не  платил за  такие дела, а
некоторым  женщинам  очень  импонирует, когда они  могут получать деньги  за
что-то,  что  другие  дают  даром.  А  поскольку  после  магазинов  и  этого
"получаса" с мастером у нее  оставалось еще  много времени,  она  предложила
старому, чтобы он нашел  еще  какого-нибудь коллегу на оставшиеся полчаса. С
этим  не было проблем,  потому  что  по соседству с рамщиком была мастерская
старого  сапожника. С него она брала уже  несколько больше денег.  С тех пор
она всегда возвращалась в Скиролавки с сеткой, полной покупок. Она перестала
брать взаймы у людей в деревне,  даже отдала старые  долги  и  гордо  голову
носила, потому что ей казалось, что она стала умней других и из-за этого как
бы и выше. Ведь  не  каждая женщина нашла такое место,  где  достаточно было
задрать  юбку и  лечь  на  диван, пролежать на нем  час  или  два,  пока  не
закончится громкое сопение двоих,  а иногда  и троих старых  мужчин  - и уже
имеешь   сетку,   полную   покупок.   К   этим   мужчинам   она   относилась
доброжелательно,  и,  когда  который-либо  из них начинал слишком уж  сильно
сопеть, она всегда сердечно похлопывала его по спине, утешая! "В другой  раз
у тебя это пойдет лучше". Она действительно их полюбила, а особенно  ей была
мила их похотливость и ненасытная жадность к ее прелестям, как они ее щупали
и  как  оглядывали,  из-за  чего она тоже чувствовала себя выше  других, раз
представляет собой такой лакомый кусок.
     Теперь, когда у Ярошей  появлялся Леон Кручек с поллитровкой водки, она
выгоняла  его, крича, что не  позволит, чтобы он ее мужа спаивал,  и  Кручек
понимал, что он  ей уже не  нравится. Он  пробовал разные способы,  чтобы ее
снова к  себе расположить,  распустил слух,  что уезжает  из Скиролавок, что
здесь его больше никто не увидит, что дом он свой продаст и переедет к брату
в город, где получит работу и квартиру. И в  самом  деле он нашел покупателя
на  дом,  некоего  Гжегожа Булу, каменщика из Трумеек.  А  поскольку все эти
способы не производили на  Люцину Ярош никакого впечатления, Кручек забросил
работу  и стал  даже днем появляться у Ярошовой,  чтобы хоть раз засунуть ей
руку  под платье и  сразу  наткнуться  на это дело.  Выгоняла его  за  двери
Ярошова и  не давала  дотрагиваться, но  глаз  отвергнутого  мужчины  бывает
иногда  острым,  как глаз орлана-белохвоста. Заметил Кручек, что два  раза в
неделю  Ярошова  ездит  в Барты,  ни у  кого не  занимает, что само по  себе
означает,  что в Бартах  она отдается за деньги. Ни  одна женщина не вынесет
такого обвинения, если даже это правда. И придумала  Ярошова, как  отомстить
бывшему любовнику, и сообщила мужу, что  Кручек приходит к ней домой, делает
разные предложения, даже условился с ней в три часа в молодняке у озера, ну,
за  домом  доктора Негловича.  Обозлился Павел  Ярош, что приятель,  который
раньше  к нему  через день  приходил  с  поллитровкой,  к  его  жене  теперь
подъезжает.  "Иди на это  свидание,  -  сказал он жене, - а  мы уж  его  там
поймаем".  Пошел Леон  Кручек на условленное  свидание, и она пришла, а было
это во вторник, когда доктор Неглович как раз вернулся домой из поликлиники,
из  Трумеек. Удирал  из  молодняка  Леон Кручек,  а  за ним гнались  четверо
лесорубов -  Ярош, Зентек, Цегловски и  Стасяк,  все, кто жил в одном доме с
Ярошами. Солнышко поблескивало на остриях топоров и тесака, а у Яроша в руке
был большой нож, и, продираясь через молодняк,  он кричал,  что яйца вырежет
Кручеку. И  это, безусловно бы, произошло, потому что  у Яроша были  длинные
ноги и  бежал он быстрее,  чем Кручек, но тот поравнялся с оградой  доктора,
перепрыгнул через нее и, не чувствуя, как  две  овчарки  Негловича рвут  ему
мясо  из  лыток, ворвался  на  веранду,  а потом вбежал в  салон, где доктор
обедал. Он  упал перед доктором на колени и взмолился  о  спасении. Неглович
встал из-за стола, вынул  из  шкафа свою итальянскую двустволку и  вышел  во
двор. Увидел у ворот четверых красных от погони  дровосеков. Ярош размахивал
ножом, а остальные - топорами и тесаком. Псы рвались к ним по другую сторону
забора, но тем - с  таким вооружением - не страшны были их  клыки  и бешеное
хрипение.
     - Заприте, доктор, собак, а то им плохо будет, - невежливо сказал Павел
Ярош.
     - Яйца  мы хотим вырезать Кручеку, - рассмеялся Стасяк. Удивился доктор
внезапной отваге  Стасяка. У того было шестеро  детей. Шестой, как говорили,
от  лесника  Видлонга.  Он  даже  похож  был  на Видлонга,  лесник вовсе  не
отказывался  от этого сходства. Но когда об  этом сказали Стасяку, он только
печально голову повесил и  поднял ее только тогда, когда лесник Видлонг  дал
ему сигарету,  чтобы он закурил  и  успокоил нервы. Но  в толпе он  набрался
смелости,  и, может  быть, ему  сейчас казалось, что  Ярош вырежет  яйца  не
Кручеку, а Видлонгу.
     - Посмотрите на большой  сук вон  на  той сосне,  -  сказал им  доктор,
показывая на сосну  по другую сторону дороги. - Говорят, что из ружья за сто
шагов  трудно попасть человеку между  глаз.  Попробую  сук  отстрелить. И он
сделал один очень громкий выстрел,  но сук остался  на сосне. - Не попал,  -
констатировал доктор.
     И снова он долго целился, примериваясь к суку на сосне. Лесорубы стояли
за воротами и смотрели то на ружье, то на сук. Опустил доктор двустволку.
     - Пули  жалко, -  сказал он.  - И  так, наверное, не попаду. Он заметил
приближающуюся Люцину Ярош. Она величаво выступала  на длинных кривых ногах,
гордо  выпятив большой живот, отмщенная и  довольная, что аж четверо мужиков
вступились за ее добродетель.  В молодняках она даже не успела слова сказать
Кручеку,  потому  что  ее муж  и  другие  выскочили из-за кустов,  а  Кручек
бросился бежать. Она возвращалась не торопясь, так как хотела, чтобы Кручека
тем  временем поймали и забили насмерть. Она  даже на минуту подумала,  что,
если бы ее муж пошел из-за этого  в тюрьму,  ей бы уже не надо было ездить в
Барты, а тот или другой могли бы приезжать к ней на такси.
     -  Есть ли  у  вас,  Ярош, ремень? Или,  может, вы  штаны на  подтяжках
носите? спросил доктор.
     -  Есть ремень, пане  доктор, -  ответил  Ярош,  не  отводя взгляда  от
двустволки доктора.
     - Так выньте его из штанов, - предложил доктор, - и влепите бабе десять
раз  по заднице. Не вскочит  кобель на суку, если сука ему не подставится. Я
тоже разным предлагаю встретиться, но  если баба  не хочет, то она даже и не
слушает моей болтовни.
     - Это правильно, доктор, - согласился Стасяк. - Я свою суку тоже иногда
луплю. А Ярош жену жалеет.
     - Не жалею,  - разозлился Ярош.  - Вот увидите, что не жалею. - Ну  так
вперед, чего вы ждете? - подстегнул их доктор. - И я себе посмотрю.
     Аж  закачался Ярош от бешенства, которое  кипело в нем и не могло найти
себе выхода из-за двустволки доктора. Он воткнул нож  в штакетник, подскочил
к своей жене, которая как раз гордо шагала мимо них на своих кривых ногах.
     -  Держите ее,  -  крикнул он, потому что она потянулась  ногтями к его
лицу. Они бросили на  землю топоры и тесак, придержали бабу вчетвером. Силой
пригнули ей голову к земле. Сам Ярош юбку задрал так,  что они увидели худой
желтый зад без трусов.
     - Раз... два... три... -  считал доктор, слушая громкое щелканье  ремня
по заду Ярошовой.
     Женщина вопила таким страшным голосом,  что собаки доктора начали выть.
- Пять! - насчитал доктор. - Этого ей хватит.
     Но Ярош шестой раз  приложил и хотел  приложить  еще седьмой, но доктор
вышел за ворота и придержал его  руку с ремнем.  - Худой у нее зад, ей очень
больно, - объяснил он.
     Ярошову  отпустили,  она  сначала  упала  на землю, а  потом,  все  еще
пронзительно вопя, поднялась и, качаясь, двинулась в сторону села.
     - Хорошая была работа,  - констатировал доктор. - Тюрьма вас всех ждала
за убийство Кручека. А так справедливость восторжествовала.
     - Добавлю ей дома, - погрозил Ярош кулаком вслед уходящей жене.
     - Конечно, - поддакнул доктор. - Кручек у меня в  салоне сидит и делает
под  себя со  страху. Я взял у  него выкуп на литр водки, чтобы  все это так
насухо ему не прошло. Вот вам за беспокойство.
     Вынул доктор из кошелька три купюры и подал Ярошу.
     - Удирал и наложил в штаны. Я сам видел, - обрадовался Стасяк.
     - Жалко было бы садиться в тюрьму, - напомнил им доктор.
     - Сидеть из-за такого вонючки? - Ярош удивился, что ему вообще пришло в
голову гнаться  за  Кручеком по лесу с  ножом. Зентек  повторял задумчиво: -
Наделал под себя у доктора, вот это да...
     Ярошу жгли  руку банкноты, которые он  получил от доктора. Он мял их  в
кулаке и все более значительно поглядывал на Зентека и Стасяка.
     -  Сейчас Смугонева магазин  закроет, она  бумажку повесила, что едет в
Барты, - напомнил он остальным.
     Они вежливо поклонились доктору, подняли с земли топоры и тесак, а Ярош
вытащил  из штакетника  свой  нож. Все  поспешно  двинулись в сторону  села,
потому что  в  самом деле уже  было  поздно, а  Смугонева  сегодня закрывала
магазин пораньше.
     Доктор вернулся в  салон, выслушал  от  Макуховой  едкое замечание, что
обед  остыл, а  разогретый  будет не  таким вкусным. Кручек сидел  на стуле,
подтянул штанины и рассматривал кровавые следы собачьих клыков. Тогда доктор
проводил  его в свой  кабинет, обработал раны и  посоветовал вернуться домой
полями.  Тем временем Ярош и его  приятели успели в магазин  до закрытия и с
большим удовольствием купили  литр водки. Они сочли, что таким  образом дело
закончилось с честью. А  поскольку на лавочке  перед  магазином, как всегда,
сидели Антек Пасемко, плотник Севрук, старый Крыщак и  молодой Галембка,  то
охотно  и  с  мельчайшими  подробностями,  угощая  друг  друга  водкой,  они
рассказали, как заработали этот литр.
     - Обложили мы  его в молодняке,  как  зайца,  - разглагольствовал Павел
Ярош. - Даже  не успел поговорить с  Люциной, а мы уже выскочили из укрытия.
Удирал  и  навалил в  штаны со  страху.  -  Яйца мы ему хотели  вырезать,  -
хвалился Стасяк.
     -  Ага.  Вот  этим  ножом.  -  Ярош размахивал  рукой,  и  острие  ножа
поблескивало на солнце.
     - Мы хотели его поймать, повалить на землю и кастрировать, как жеребца,
- радовался Стасяк. - Чтобы больше не портил  наших баб.  Только доктор  нас
удержал, отвлек разговорами и взял для нас у Кручека на литр водки.
     -  Причиталось нам за эту беготню, - поддакивал Зентек. Понравилось это
дело  плотнику Севруку, хоть  он  и  не представлял  себе, как  он,  в своих
тряпичных башмаках, мог  бы гнаться  за  кем-то  по  молоднякам.  Меньше это
понравилось молодому  Галембке,  потому  что  он  любил  заглянуть  к  чужим
женщинам,  и мысль о  вырезании  ядер за  прелюбодеяние  его  пугала. Старый
Крыщак искренне сказал:
     - Правильно вы поступили с Люциной. Не пошла бы она в молодняк, если бы
не хотела. Кручек ни в чем не виноват.
     - Но яйца  такому неплохо бы вырезать, - повторял,  радуясь этой мысли,
Стасяк.
     Антек Пасемко весь позеленел. Он, возможно, был  более впечатлительным,
чем другие,  и теперь представил себе, как это гонятся за человеком по лесу,
как его на землю валят, острым ножом мошонку с ядрами вырезают.
     - Я возвращаюсь на Побережье. Там снова буду работать, - заявил он ни с
того ни с сего.
     Удивился молодой Галембка, который боялся всякой работы. - То ли тебе у
нас плохо? Мать тебя даром кормит, ничего  дома  не делаешь, а  там работать
велят.
     - Не хочу тут жить. Это мерзкая деревушка, - ответил он решительно. Два
дня  спустя  доктор Неглович  утром ехал  в  поликлинику  в  Трумейки  и  на
остановке  возле  магазина  заметил  Люцину  Ярош  с  большой,  как  сундук,
картонной коробкой, в которой она собиралась везти свой телевизор  в ремонт.
Одновременно с машиной доктора к остановке  подъехал и  автобус,  но Ярошова
подумала, что  на "газике"  доктора она даром и  гораздо быстрее  доедет  до
Трумеек.  Она остановила  Негловича  и  спросила его,  не  может  ли  он  ее
подвезти.
     Неглович на глазах у людей  вышел из своего "газика"  и сказал  громко,
чтобы все слышали:
     -  Женщина в  наше  время может  делать со своей задницей  все, что  ей
нравится. Но, кроме задницы, у женщины должна быть и честь.
     Сказав это, он сел  в машину и  уехал  в Трумейки  без  Ярошовой  и  ее
поломанного телевизора.
     Услышал  слова доктора  водитель автобуса и,  заинтересовавшись,  начал
выспрашивать у людей, почему это доктор  так отчитал женщину  с телевизором.
Тут же нашлись такие, которые сообщили ему, что  у Ярошовой  был любовник, а
когда он ей надоел, она рассказала о нем мужу и его товарищам и заманила его
в ловушку.
     Когда пришла  пора  отъезжать в Трумейки  и люди  расселись в автобусе,
Ярошова тоже начала тащить в него коробку со сломанным  телевизором. И тогда
водитель сказал ей:
     - Есть инструкция сверху,  что телевизоры нельзя  возить, потому что не
раз бывало, что кинескоп вдруг взрывался и ранил людей.
     Он закрыл перед Ярошовой двери автобуса и двинулся в путь, а она стояла
с  коробкой на остановке до  обеда. Наконец  ее подобрал какой-то  нездешний
водитель грузовика. И никому не было ее жалко, хоть  она так долго стояла на
своих  кривых  ногах, ведь правильно было сказано:  женщина,  кроме задницы,
должна иметь и честь.
     В тот же самый день,  только на другом автобусе и в другом направлении,
то  есть в  Барты, уехал  Антони  Пасемко, чтобы снова  начать  работать  на
Побережье.
     Дома у него было что поесть, и  не надо было тяжко  трудиться, но он не
хотел жить в такой мерзкой деревушке, как Скиролавки.




     <b>О том,
     что даже немолодая женщина может устроить свою жизнь</b>


     - Вы знаете, доктор,  что люди говорят о панне Брыгиде и ее ребенке?  -
тараторила пани Хеня, медсестра, когда  доктор закончил  прием  пациентов  в
поликлинике  в  Трумейках и  в  связи с тем, что  уходил  в  отпуск, немного
задержался,  чтобы  привести  в  порядок  свои  документы.  Пани  Хеня  тоже
прибиралась в шкафчике с лекарствами и тараторила, как это делают женщины:
     - Мужчины боятся  панны Брыгиды,  хоть она и самая  красивая  женщина в
околице. Никто ведь лучше, чем она, и  ловчее не вычистит бычка или жеребца.
Приблизиться  к ней и ребенка ей  сделать должен был кто-то  очень смелый. А
кто самый  смелый  человек во всей  гмине Трумейки? Кто же  еще, если не наш
комендант, пан Корейво. Он голыми руками может  схватить  бандита или самого
большого хулигана. Поэтому некоторые говорят, что ребенок панны  Брыгиды  от
коменданта Корейво.
     - Глупости они говорят,  пани Хеня. Одно дело - ловить бандитов  голыми
руками, а другое - сделать такой женщине ребенка, - бурчал доктор, укладывая
бумаги в ящики стола.
     - Это правда, доктор, - соглашалась с  ним пани Хеня. - У пана  Корейво
некрасивая жена, а панна Брыгида - самая красивая женщина в околице и к тому
же хорошо  зарабатывает. Если бы он сделал ей ребенка, то женился бы на ней,
если бы  ему даже приказали уйти  с должности  начальника отделения. Поэтому
другие люди потихоньку болтают,  что ребенка ей  сделал такой, кто ни за что
не может на ней жениться. Вы знаете, кого я имею в виду?
     - Понятия не имею.
     - Кого же, если не священника Мизереру? Красивый мужчина наш священник.
А жениться не может. Это факт.
     -  Снова  глупости слышу,  пани  Хеня, - начиная  сердиться,  отозвался
доктор.  - О каждом священнике люди  строят  разные догадки. Трумейки - это,
однако, маленький городишко. Здесь ничего не скроешь от людского глаза. Люди
видели бы, как священник или комендант заходят вечерком к панне Брыгиде.
     - Не все можно  высмотреть, - заупрямилась пани Хеня.  - Брыгида  живет
над поликлиникой. Уже после  обеда сюда  никто  не  заходит,  а дом  стоит в
сторонке. Можно к ней так войти, что никто не заметит.
     Рассердился доктор на пани Хеню и начал на нее кричать: - Одни глупости
и сплетни  у вас в голове! А  в кабинете полно пыли. Я теперь не  удивляюсь,
что мне сегодня не  хватило чистых игл.  Сплетнями занимаетесь вместо  того,
чтобы иглы  прокипятить! В  шкафчиках грязно, ширма аж серая  от  пыли!  Я в
отпуск иду, а тут такой балаган. Я бы не хотел застать кабинет в таком виде,
когда вернусь!
     Пани Хеня  ушла за белую  ширму и начала  громко  всхлипывать.  Доктору
стало ее  жалко, он  начал просить у нее прощения за то, что так вспылил. Но
пани Хеня не потому  плакала, что доктор на нее накричал, ведь это случалось
часто,  а потому, что у нее вообще уже давно  было тяжело на  сердце,  и вот
плач ее разобрал.
     - Посмотрите на меня, доктор,  - сказала она, плача и расстегивая белый
халат, под которым у нее  были  только трусики  и  бюстгальтер.  - Мне  даже
сорока нет, а из-за троих детей грудь у меня уже обвисла, живот стал большой
и  сморщенный, бедра деформированы.  Мой муж,  завскладом, не  хочет со мной
жить, говорит, что детей больше не  хочет, а я не принимаю никаких таблеток.
А зачем мне целый месяц глотать таблетки,  если он реже чем раз в два месяца
хочет со мной  спать?  Я буду травиться таблетками, а и так  ничего с  этого
иметь не буду. Я думаю, что он не из-за таблеток на меня не влезает, а из-за
обвислой  груди и  бесформенных  бедер.  А  мне  ведь хочется  так  же,  как
когда-то, а может, еще больше) чем когда-то. Я бы теперь могла давать лучше,
чем раньше,  потому что опыт  у меня больше и меньше стыжусь, а он  не хочет
этим  воспользоваться. Что же делать такой женщине, как я, немолодой уже,  с
обвисшими грудями, если  ей хочется,  как молодой, даже еще больше? Я сижу у
телевизора,  чтобы  посмотреть,  как другие люди  друг  друга  любят. Но там
показывают только  молодых  и красивых женщин, которые  любят, и из-за этого
получаются  разные проблемы. Разве вы видели  когда-нибудь, чтобы показывали
такую, у  которой обвисшая грудь, большой живот, трое детей,  но  любить она
хочет  как  молодая? Посмешище  из  такой  делают, если уж покажут такую  на
экране. Когда старый мужчина влюбится в молоденькую, то ему все сочувствуют,
говорят, что он  переживает большую драму. А как старая  влюбится в молодого
парня, смех один из этого и издевательства. "Посмотрите на нее, - говорят, -
грудь у нее обвисла, живот  большой, бедра деформированы, троих детей родила
и парня себе высмотрела". Разве это справедливо,  доктор? Кого же она должна
себе высмотреть,  если  старые  мужчины только на молодых  заглядываются?  Я
могла  бы и таблетками травиться или спираль  себе вставить, чтобы  муж хоть
раз в неделю на  меня лег. Но для чего мне столько возни, если он раз  в два
месяца это делает?
     Доктор  застегнул пуговки халата на  пани Хене, потому что в самом деле
ничего приятного не было в созерцании ее  обвислых грудей, большого живота и
некрасивых  бедер. Он чувствовал себя беспомощным перед  ее  жалобами, но  и
прекрасно ее понимал:
     - Перед  телевизором сидеть не стоит,  пани Хеня. Вы сами заметили, что
ничего умного о  настоящей жизни там нет.  Уж лучше пройтись по улице, между
людьми  покрутиться.  Спираль же я вам советую вставить,  и как  вернусь  из
отпуска,  то сам это вам сделаю. В  Скиролавках живут не  только  молодые  и
красивые, а  все же все женщины как-то устраивают свою жизнь. Не с этим, так
с другим, не открыто, так потихоньку. И нет такой женщины, будь у  нее  хотя
бы и самые обвислые груди, живот большой и  деформированные бедра, чтобы при
желании она  не нашла бы на себя охотника. Если не на трезвую голову, так по
пьянке. Знаю  даже такую, старше вас на десять лет, у которой уже и месячных
нет, а она сейчас наслаждается вволю с кем хочет и сколько хочет.  Я бы даже
сказал, что в нашей деревне пожилые  женщины бесятся сильней, чем молодые. И
спрос на них  больший, потому что, как вы это верно заметили,  у них больший
опыт  и  они  менее стыдливы.  Нет ничего  худшего на  свете  для  немолодой
женщины,  чем  уставиться  в  телевизор,  отказаться  от  жизни,  заливаться
слезами.  Эх, пани Хеня, -  вздохнул доктор. - Свой  зад  вы в  кресло перед
телевизором  прячете,  вместо  того,  чтобы  с  ним  походить  среди  людей,
повертеть немного и не скопидомничать. Потому что бабий зад, пани  Хеня, это
не кубышка, хотя ее немного напоминает.
     Доктор  повесил  свой белый  халат,  ключи от  стола положил  на  шкаф.
Пообещал  пани Хене,  что  привезет  ей  из  отпуска заграничную  спираль  в
подарок,  и  уехал  домой.  Метеорологи предсказывали  многодневный  циклон,
доктор радовался мысли об отдыхе, о прогулках по озеру на яхте, о встречах и
беседах с  писателем Любиньским,  к которому снова  приехала погостить панна
Эльвира, подруга жены писателя.
     Поздним  вечером  он  отложил   книгу,  которую  читал,  и,   как  вор,
выскользнул через террасу в сад.
     В доме Юстыны не горел свет, но двери, однако, были открыты. Он вошел в
комнату и в темноте опрокинул маленькую скамеечку, которая  с шумом упала на
пол.  Молодая женщина лежала нагая  под периной и ждала  его прихода, потому
что  молила об этом  своего  Клобука. Она  громко  вздохнула, когда холодные
пальцы доктора скользнули под перину и коснулись  ее груди. Доктор  прильнул
губами к твердому животу, потерся щекой о шершавое от волос лоно.  Его снова
охватил   запах  шалфея,  мяты  и  полыни,  он  ощутил  огромную  радость  и
необычайный покой. Он знал, что уже  полюбил свое  молчаливое вожделение, и,
прежде чем  войти в тело Юстыны, набухшее  жаждой,  он  подумал, что те, кто
нуждается в словах для  выражения любви, может быть, не вожделеют достаточно
сильно. Так он любил  в молодости Гертруду Макух, а позже Анну. Только потом
он научился говорить о любви с женщинами, которых брал в объятия, потому что
слова помогали заполнить пустоту между одним и другим извержением семени.




     <b>О том,
     что многие хотят влюбляться, но мало кто кого любит</b>


     Рената  Туронь каждую ночь сидела у окна на втором этаже дома лесничего
Видлонга  и вглядывалась в  озеро. Ее  мучило то, что на следующий  день она
чувствовала себя сонной и ослабленной. Поэтому однажды после обеда она взяла
своего мальчика, велела мужу идти с  собой  и направилась к дому  доктора за
врачебной помощью.  Гертруда Макух  сообщила ей, что  у доктора отпуск, но у
пани Туронь была ученая степень, и приехала она в Скиролавки из столицы, что
давало  ей,  по  ее  мнению,  некоторое   превосходство  над  каким-то   там
деревенским врачом. Она обошла весь дом и вместе с ребенком и мужем вышла на
террасу, где Неглович загорал  в  шезлонге и прищуренными от солнца  глазами
наблюдал за маневрами белой яхты писателя Любиньского на озере.
     - Доктор, я страдаю бессонницей, - пожаловалась она, кокетливо наклонив
свою  большую  голову  с обесцвеченными волосами. -  Каждый вечер я сажусь у
окна и до поздней ночи смотрю на озеро.
     На террасе была длинная скамейка. Тотчас же на нее уселся Роман Туронь,
который  на ходу так странно ступал, будто  бы только что наделал в штаны. У
него,  как и у жены, была очень большая голова и квадратные челюсти, которые
придавали  его  лицу выражение  серьезности  и  решительности. Вслед  за ним
пристроился на скамейке маленький Туронь, походкой напоминающий отца. Только
пани Туронева встала перед доктором  выпрямившись, руками  опершись о бедра.
Она гордилась своей рослой фигурой, могучими бедрами и высокомерной осанкой;
летом с утра до вечера она носила шорты в обтяжку, чтобы ее формы были видны
каждому. К сожалению, на этот  раз  портниха сшила ей  слишком тесные шорты,
они жали ей в шагу, и только приличия удерживали ее от того, чтобы все время
обдергивать коротенькие штанины  и поправлять трусики,  впивавшиеся в  тело.
Единственное,  за  что  пани Туронева могла упрекнуть свою  красоту,  -  это
маленькая  грудь  и  множество  веснушек на плечах  и на  спине, которые она
прятала под цветными свитерками и блузочками. По этой причине она загорала в
местах отдаленных, но просматривающихся,  чтобы не напал на нее таинственный
убийца.
     - Я не высыпаюсь, а потом весь день чувствую себя измученной и будто бы
в обмороке, - объяснила она.
     Доктор увидел, что на озере Любиньски прекрасно выполнил  поворот через
корму.
     - Я  тоже  в  последнее время  очень плохо  сплю, -  сказал  он, окинув
женщину  рассеянным  взглядом.  -  Я   советую  вам  пройти  обследование  в
поликлинике  в Трумейках. Конечно,  я  могу  выписать вам  мягкие снотворные
средства,  но  не стоит глотать что-нибудь  подобное  на  отдыхе. Вечером вы
должны читать какую-нибудь скучную книжку. Лучше всего про любовь.
     Со стороны скамейки, где сидел Туронь, раздалось тихое бурчание. Доктор
уже давно должен  был бы знать, что он затрагивает небезопасную тему. Десять
лет Рената всем вокруг без конца говорила, что она - особа, жаждущая большой
и настоящей любви.
     - Вы  шутите, доктор, - широко улыбнулась Туронева и слегка  пошевелила
бедрами. - Книги о любви вовсе не скучные.
     У пани Ренаты был большой рот с толстыми губами, она выглядела женщиной
очень страстной;  раз  или два  во  время  ее прежних приездов  в Скиролавки
доктор даже подумывал о ней в своем одиночестве,  но неприятное недомогание,
которое  из-за  нее получил  молодой Галембка, отпугнуло его. Неглович понял
остерегающее  бурчание,  извергнутое  ее  мужем,  но, к  сожалению,  слишком
поздно.
     -  Говоря  о  любовных  книгах,  вы, наверное,  имеете  в виду описания
сексуальных  перипетий  двоих или  троих людей.  Такие истории сами по  себе
возбуждают  всеобщий  интерес. Зато  изображение настоящей  и  большой любви
бывает  очень  скучным. Спросите пана Любиньского,  который уже  долго пишет
любовную  повесть.  Он  натыкается на такое  количество препятствий,  что  я
сомневаюсь, закончит ли он когда-либо свое произведение.
     - Люди  вообще не много знают о любви, - вздохнула Рената Туронь. Шорты
сильно впились ей в тело, но неудобно было лезть рукой между ног.
     Она немного  сдвинула шорты  вниз  и  показала  пупок - большой и очень
глубокий.  Он стал таким с  тех  пор,  как она  родила сына. Она  не смогла,
несмотря  на все  диеты,  победить в  себе странного процесса, в  результате
которого  все,  что она съедала, сразу откладывалось на животе в виде жира и
делало пупок  таким  широким  и  глубоким, что  он  напоминал ушную раковину
маленького ребенка.
     Доктор остановил взгляд на  ее пупке, потом снова стал смотреть на яхту
писателя,  маневрирующую  на  озере.  Все  говорило  о  том,  что  Любиньски
направляет свою яхту к пристани доктора.
     - Любовь, - начал Неглович, - это не одно какое-то великое чувство, как
ошибочно об этом судят, это - целый большой комплекс чувств. Он складывается
из   стольких   элементов,   из  скольких  элементов  складывается  личность
какого-либо человека. В  любовной ткани  заключены слои переживаний детства,
периода  сексуального  созревания, впечатлений от чтения, а  также  свойств,
сформированных в  процессе  воспитания.  Нельзя  недооценивать  и  некоторых
генетических  предрасположенностей,  которые  у  каждой  человеческой  особи
различны. В этом  комплексе чувств  некоторые элементы могут выйти на первый
план  и задать  доминирующий тон,  другие  же  скрываются  в  тени. Если  бы
кто-нибудь смог  специальным скальпелем сделать препарат  любовной  ткани  и
окрасить  ее, может быть,  оказалось бы, что любовь  каждого  человека имеет
свой цвет. Бывает любовь красная,  желтая, зеленая, белая, бело-красная  или
серо-зеленая - представьте себе все цвета мира, вдобавок еще  и перемешанные
между собой. Поэтому, видимо, столько писателей  говорят о любви хорошей или
плохой,  разрушающей  или  созидающей, любви  безумной  или  рассудительной.
Картина любви  какого-нибудь человека - это отражение его личности. Поэтов в
книге  о  любви  недостаточно  заявить,  что кто-то кого-то полюбил,  а  тот
ответил  на его чувство,  потому что, как я  уже упоминал,  мы  имеем дело с
целым комплексом  чувств,  с тканью  из различных слоев,  пережитого  опыта,
впечатлений,  полученных  во   время   формирования  личности.  Если  кто-то
изобразит  все  это  честно и  полно,  он,  по-видимому,  заставит  читателя
скучать. К сожалению, вокруг этой проблемы  наросло множество недоразумений,
которые  заключаются прежде всего в  том, что любовь  пытаются оценивать. Но
можно ли  розовый  цвет  ставить выше, чем коричневый  или желтый? Это  дело
вкуса, разве не так? Почему же любовь  до  гроба должна быть лучше,  чем та,
которая  длилась  всего  час?  Все  это  зависит от  черт  личности.  Кто-то
мстительный и долго  помнящий обиду, наверное, будет долго скрывать в сердце
свою  любовь.  Кто-нибудь другой  так же  легко  забудет  об обиде,  как и о
любимой женщине. Надо ли иметь к ним за это претензии?
     К пристани доктора причалила белая  яхта писателя. Панна Эльвира и пани
Басенька уже шли через луг к террасе, писатель же возился у причала, швартуя
яхту с развернутым парусом, который громко хлопал и резко дергался на ветру.
     -  Эта  женщина,  кажется,  за деньги  публично  раздевается  в  ночных
ресторанах столицы,  -  при виде Эльвиры Туронева слегка презрительно надула
губы.
     Доктор ничего не ответил. Пани Басенька - в узеньких черных плавочках и
в  таком же  узеньком черном  бюстгальтере - легко  вскочила на террасу. При
каждом  шаге и  резком движении казалось, что  ее груди вот-вот  выскочат из
лифчика и объявятся во всей своей округлости. Туронь ждал этого, и в уголках
его рта появилась слюна.
     Эльвира вошла на террасу с грацией эстрадной актрисы, слегка  покачивая
бедрами. Она была в тесных джинсах и серой блузочке, старательно застегнутой
под шеей. Светлые длинные волосы были заплетены в косу. В мягком овале лица,
несмелой  улыбке  маленького  рта  и застенчивом взгляде голубых  глаз  было
что-то от невинной девочки-подростка.  Но  большая грудь  мощно очерчивалась
под блузкой, и поэтому ее так ценили в ночных ресторанах столицы.
     Прибежал запыхавшийся писатель Любиньски,  огромный мужчина с бронзовым
загаром,  с  выгоревшей на солнце гривой  волос.  В тесных  плавках  заметно
вырисовывалось  что-то  большое.   Пани   Туронева  сразу  это  заметила  и,
неизвестно почему, почувствовала, что Любиньски ее оскорбил.
     -  Нельзя  терять  хорошую погоду, доктор,  - сказала пани  Басенька. -
Предлагаем вылазку двумя яхтами на Песчаную косу.
     -  Басенька поплывет  с вами, а я с  Эльвирой. Так будет интереснее,  -
заявил Любиньски.
     За  эти  слова  Эльвира одарила  писателя  наиболее застенчивой из всех
своих улыбок, что  немного обеспокоило  Басеньку. Уже второй раз в этом году
Эльвира  приезжала  к ним  в  гости.  Она была лучшей подругой Басеньки,  но
только  ли  дружба приводила ее к ним? Такую же застенчивую  улыбку получил,
однако, и  доктор Неглович, и  пан Туронь, и его маленький мальчик. Это была
часть профессиональных  навыков  Эльвиры,  что  рассеяло  у  Басеньки всякое
беспокойство за мужа. Она не знала,  что для Эльвиры все мужчины, старые или
молодые,  были как мальчики-подростки,  жаждущие  неприличных картинок  и  в
своих поступках  так  волнующе  несмелые,  неловкие,  сконфуженные.  Мужчины
наполняли сердце  Эльвиры огромной  нежностью  и добротой,  она  обожала  их
жадные взгляды и с трудом сдерживаемый  восторг, когда она становилась перед
ними нагая  в  свете цветных прожекторов. Наибольшую же нежность пробуждал в
ней писатель Любиньски, беспомощный и робкий  великан, которого беспрестанно
обижала ее  подруга Басенька, требуя от него (в  чем она  ей раз призналась)
так много  и  так  часто,  в то время, как она, Эльвира,  никогда  ничего от
мужчины не требовала.
     -  Прекрасная  сегодня  погода,  - отозвалась  Рената  Туронь.  -  Надо
пользоваться солнцем. Вы  никогда не раздеваетесь?  -  с этим  двусмысленным
вопросом она обратилась к Эльвире.
     Со  скамейки  долетело очередное бурчание  Туроня. У  доктора Негловича
было  сконфуженное  лицо.  Смутился  писатель  Любиньски,  а  пани  Басенька
тихонько захихикала.
     Эльвира и  пани Туроневу  одарила застенчивой улыбкой.  -  Мой  шеф  не
позволяет  мне  загорать  в  купальнике,  а  здесь  нет соляриума. Некрасиво
выглядишь на эстраде с белыми пятнами от купальника.
     - Я знаю такое место,  где можно загорать голой, - сказала пани Рената.
- Я это часто делаю и вас приглашаю.
     -  Я  брезгую  видом  голых  женщин,  -   ответила  Эльвира  с  той  же
извиняющейся,  застенчивой  улыбкой.  -  На  пляже  нудистов  в  Болгарии  я
чувствовала себя просто ужасно.
     - Это удивительно,  - сказала  пани Туронева.  - Вы  ведь, насколько  я
знаю, раздеваетесь публично?
     -  Да. Я  раздеваюсь,  но другие  остаются одетыми. Тогда у тебя совсем
другое ощущение.
     Маленький Туронь  смотрел  на  Эльвиру с такой настойчивостью, будто бы
хотел  снять с  нее джинсы. Это заметила Туронева,  и  что-то вроде ревности
отозвалось в  глубине ее души. На нее  сынок никогда  так не смотрел,  а она
ведь хотела еще долго  быть для него  идеалом  прекраснейшей и  единственной
женщины.
     - Пошли  домой, -  приказала она  мужу. -  До  свидания. Жаль, что  вы,
доктор, сейчас  в  отпуске. Я попробую  сама  сделать  что-нибудь  со  своей
бессонницей.
     Она  взяла  сына за руку и,  копируя  движения  панны  Эльвиры,  слегка
покачивая  бедрами, сошла  с  террасы  и  скрылась  за  углом дома.  За  ней
потащился Туронь, осторожно неся то, что находилось в его брюках.
     - Роман, - сказала она с оттенком гнева своему мужу, когда они уже были
на  лесной  дороге. - Эти люди нехорошие. Ты слышал, что  писатель предложил
доктору? Они поплывут на двух лодках,  Любиньска  с доктором,  а писатель  с
этой девушкой. "Так будет интереснее", - предложил. Ты догадываешься, что он
хотел этим сказать?
     -  Да,  -  пробормотал  Туронь  и  троекратно,  с большими  перерывами,
забурчал своим задом.
     А те на двух яхтах вскоре уже миновали широкий полуостров, где когда-то
вязали плоты, а  сейчас  между деревьями простирался луг, на  котором лесные
рабочие  и вдовы лесных рабочих  пасли своих  коров  и  телят.  Здесь была и
корова Юстыны; доктор подумал о ночи, ощутил радость и сильнее натянул грот.
Пани  Басенька высунулась за  борт,  расставленными ногами уперлась  в доски
палубы и тоже сильнее натянула шкот  фока. Держа в руках толстые снасти, она
откинула голову назад и, слыша,  как  яхта доктора начинает  со все  большим
шумом разбивать волны, рассмеялась, показывая доктору розовое волнистое небо
и мелкие зубки. Яхта доктора шла курсом на  ветер,  все быстрее и быстрее, а
белая яхта писателя оставалась сзади.
     Эльвира распустила косу, позволяя, чтобы ветер развевал волосы, а потом
закрыл ими ее лицо.
     - Жалко,  что  ты  женился на  ней,  а  не  на  мне,  -  осмелилась она
признаться  в своих сокровеннейших  мыслях. Она была как  ребенок,  который,
закрыв себе лицо, думает, что никто его не видит.
     - Я тоже об этом жалею, - печально  сказал Любиньски. - Околдовали меня
тогда ее груди. Она сидела на помосте с голым бюстом, а ты была в лифчике.
     -  У нее больше секса,  - признала Эльвира. - А я этого  совершенно  не
люблю. Ты тоже, правда? - Люблю. Но не очень часто.
     - Она жаловалась  мне, что ты  не делаешь этого столько раз, сколько бы
она хотела. И слишком недолго.
     - Это правда, - признался Любиньски.
     - Я  люблю, когда недолго  и очень редко. А если  по правде,  то вообще
этого не люблю.
     - Околдовали меня ее крутые титьки, - со злостью повторил Любиньски.
     - С тобой  я могла  бы делать это время  от времени. Потому что я очень
тебя люблю, Непомуцен. Даже не представляешь себе,  как сильно я тебя люблю.
А разве любить кого-то хуже, чем в него влюбляться?
     - Все без конца говорят о любви, но если по правде, то любят друг друга
мало. Влюбляются, но не любят.
     - Я  тоже думаю, что любить кого-нибудь  - это больше, чем влюбиться. Я
люблю смотреть на тебя и когда ты на меня смотришь. Люблю слушать то, что ты
говоришь.  Ради  тебя  я,  может  быть,  полюбила  бы  то,  чего  не  люблю.
"Околдовали  меня  ее крутые титьки..." -  Жаль,  что  ты  не видел  моих, -
шепнула  она.  И  отвела волосы  от  лица.  До  этого  момента  у  нее  было
впечатление, что она ступает по нетвердому грунту, как бы по трясинам или по
болоту.  И только  сейчас она почувствовала  под  ногами  что-то  прочное  и
знакомое. Ей уже не надо было стесняться.
     - Я  разденусь для тебя, Непомуцен, -  сообщила она радостно. Любиньски
не сказал ни  слова.  Шкот  фока он старательно закрепил и распустил главный
парус,  чтобы обезопасить себя от внезапного порыва ветра. Он немного сменил
курс, чтобы борт с Эльвирой оставался на солнце, вдали от тени, которую грот
бросал на  кабину и кокпит. Он плыл бакштагом,  в  то время как  темная яхта
доктора быстро двигалась курсом на ветер. Таким  образом они отдалились друг
от  друга,  но  ему было  все  равно, что  жена  и  доктор  подумают  о  его
яхтсменском  искусстве. Ему казалось,  что  в эту  минуту он  стал  отважным
бунтарем, который  смело выступил против целей, которые кто-то  для него или
он  сам  для себя наметил. Из-за  этого  неустанного  стремления  к каким-то
поставленным свыше целям, навязывавшим соответствующий курс, он, может быть,
так часто проходил  мимо правды и счастья.  Да, по-видимому, это было именно
то - сердцевина неудачи, какая-то маленькая точка на горизонте, какая-то все
новая Песчаная коса, к которой нужно было постоянно стремиться, вместо того,
чтобы свернуть с  линии ветра, забыть о конечной цели. Никогда - даже самому
себе - он не смог бы признаться, что  на  самом деле  он  тоскует по женщине
холодной,  для  которой  любовь  с  мужчиной оставалась  бы  делом неважным;
которая  могла бы  с одинаковой  легкостью раздеться перед одним или  сотней
мужчин, так  же,  как  пообедать  вдвоем  в  тихой  комнате  или  в  большом
ресторане. Он тоже не жаждал любви,  но писал о ней, стремился к ней,  как к
цели,  обозначенной для  него  мнениями  других  людей. Может  быть,  любить
кого-то  как друга действительно  значило  больше, чем  любить  телесно,  но
признание в этом могло быть воспринято  как совершение  ошибки  в искусстве,
отсутствие элементарных навыков  правильного мировосприятия. Да, может быть,
он был  влюблен  в  Басеньку телесно,  но он  ее не  любил; не был влюблен в
Эльвиру, а однако любил ее. Что было лучше, важнее, красивее? Что могло дать
большее счастье? Как ножом Позднышева, литературных героев и героинь раз  за
разом  закалывали  словами:  "К  сожалению,   я  не  люблю  тебя,  останемся
друзьями". А ведь, быть может, чем-то наипрекраснейшим могла  быть  жизнь  с
человеком, к  которому  относишься  как  к  другу. Разве любовь  не означала
бесконечных  взаимных терзаний,  постоянного страха  перед  ее  утратой, как
перед  девальвацией  огромного состояния? Любовь  возносила  человека  очень
высоко, и вместе с тем  страшным  было падение с  вершин,  и какое  огромное
страдание приносила измена и необходимость расставания...
     - Оглянитесь назад, доктор, - подала голос  пани Басенька. -  Непомуцен
все больше удаляется от нас.
     - Ну конечно, пани Басенька, -  успокаивающе  произнес доктор.  - Так и
должно быть, раз он плывет бакштагом.
     - Ужасно.
     -  Почему?  -  удивился  доктор. - Как вы знаете, я  всегда считал, что
дискуссии о превосходстве бейдевинда над  бакштагом или фордевиндом не имеют
смысла. Все зависит от того, кто находится  на  палубе. Бакштаг  - это очень
хороший  ветер,  пани Басенька.  Если  бы я плыл с  Эльвирой, я тоже бы  его
выбрал. А с вами надо плыть смело, на ветер, это понятно.
     - Может быть, - вздохнула пани Басенька, поминутно оглядываясь назад.
     Эльвира прикрыла глаза  от солнечного блеска.  С застенчивой улыбкой на
губах  она  робким  жестом  начала  медленно  расстегивать пуговки  на серой
блузочке, пока не обнажила перед Непомуценом лишенные лифчика груди, похожие
на половинки  огромных рогаликов. Снимая  блузку,  она выгнула тело  вперед,
чтобы  он мог оценить  взглядом их величину и тяжесть, а также скрытую в них
упругую силу, не позволяющую им размягчаться и опадать. Таким же застенчивым
движением она расстегнула замок джинсов  и быстро стянула их с себя вместе с
белыми  плавками,  бросая  одежду  на  решетки  пола  в  кокпите.   Нагая  и
прекрасная, с плоским животом и словно свернувшимся в  клубок  черным котом,
спящим  между  ее ногами,  она сидела на борту  перед Любиньским. Вдруг  она
открыла глаза, встретила взгляд мужчины и раздвинула губы, что-то шепча ему.
Потом она подняла руку  к волосам  на  голове, словно  хотела защитить их от
порывов ветра,  и именно этот жест - беззащитный и мягкий, который качнул ее
тяжелые груди, прошил Любиньского вожделением большим, чем вид ее бесстыдной
наготы. Защищаясь от внутренней  боли,  он перевел взгляд на озеро, на белые
гривы  пены,  на  зелень   Цаплего  острова.  Обнаженная  девушка  на  борту
показалась ему безгрешной  и невинной,  холодной, как клочки пены, сорванной
ветром с гребней волн.
     - Оглянитесь,  доктор, - подала  голос  Басенька.  - Эльвира  разделась
догола.
     -  Ну  конечно, -  успокаивающе  ответил  доктор. - Она  ведь не  может
загорать в лифчике и трусиках. Менеджер ей это запрещает.
     - А  почему она не сделала  этого  вчера, когда мы плавали втроем? Я бы
тоже разделась. Вчера тоже было отличное солнце.
     - Верно, пани Басенька. Но она не выносит вида голых женщин.
     -  Она  это  сделала   специально  для   Непомуцена,   -   со   злостью
констатировала пани Басенька.
     -  Ну конечно,  -  согласился доктор.  - Пан  Непомуцен  редко бывает в
столице, где она раздевается в "Астории". Он бы заплатил за тот же самый вид
целых пятьсот злотых за вход.
     - Если она сделала это  для Непомуцена, я могу  сделать то же самое для
вас, доктор, - сказала пани Басенька.
     - Не надо. Правда, не надо, - уверил ее доктор. - Сильнее выберите фок.
Я вас уже сколько раз видел голой в своем кабинете.
     - Это не одно и то же, - опечалилась пани Басенька.
     -  Знаю,  что не одно и то же, - согласился с ней  доктор.  - Но  в эту
минуту мы  плывем прямо на ветер, и  мы хотели добраться до Песчаной косы. В
самом деле, вам надо сильнее выбрать фок.
     -  Оглянитесь, доктор,  -  страдальчески  сказала  пани Басенька. - Оба
паруса  Непомуцена  хлопают, их яхта  сейчас скроется  за деревьями  Цаплего
острова. Зачем они туда плывут, доктор? Я тоже сейчас разденусь догола.
     - Нет, нет! - просил доктор. - Если какая-то женщина раздевается передо
мной в такой ситуации, то мне тут же приходит в голову, что она хочет, чтобы
я ее  осмотрел. Не портите  нашего  чудесного настроения.  Уверяю  вас,  что
женщина, чуточку одетая, бывает для меня иногда более интересной.
     - Понимаю, - без особой убежденности  согласилась пани Басенька. Доктор
сильнее натянул шкот грота,  и  яхта  сильно  накренилась.  Ветер свистел  в
вантах, заглушая  шипение  пены  на волнах, рассекаемых  носом.  То  и  дело
очередной  порыв  ветра  осыпал их капельками  воды,  иногда волна  заливала
переднюю  палубу  и  смачивала  концы распущенных  волос  Басеньки, которая,
откинувшись назад, держа шкот фока, исполняла роль балласта на правом борту.
     -  Хэй! Хэй! - радостно  крикнул доктор. У него было чувство, что  яхта
поднимается вверх и летит по верхушкам волн.
     -  Хэй! Хэй!  -  откликнулась пани  Басенька,  радуясь его  счастью. За
Цаплим островом камыши громко шуршали,  задевая за  корпус яхты Любиньского.
Лодка вошла  в  камыши  с подветренной  стороны, паруса  беспомощно повисли,
успокоенные прикосновением горячей руки зноя.
     - Ты живешь во мне. Я чувствую, как ты живешь во мне, - шептала на полу
яхты Эльвира на ухо Непомуцену и пальцами тихонько гладила его виски. Она не
ощущала  удовольствия, но ее  холодные  открытые  глаза с  какой-то огромной
нежностью наблюдали за капельками пота на лбу мужчины.
     - Живи во мне, живи, - звала она его. Она была счастлива его счастьем и
только  в мгновение, когда  он  ощутил наслаждение, охваченная  внезапным  и
коротким возбуждением, она сильно прижала губы к его губам.
     - Внимание! Поворот оверштаг! - закричал доктор.
     Он повернул за  Песчаной косой и, сбросив главный парус, на  одном фоке
подходил к  полоске белого песка. На краю отмели он снова выполнил поворот и
стал под ветер, бросая в  воду якорь. Потом он  вскочил на переднюю палубу и
закрепил  фал фока.  В  это время пани Басенька перенесла на песчаную отмель
два надувных матраца и, усевшись на одном из них, повернула голову в сторону
Цаплего острова. Из-за деревьев уже выплывала яхта Непомуцена.
     - Быстро  управились,  - констатировала она язвительно.  - Вы  ведь  не
думаете,  доктор,  что  я дура. Там,  за  островом, Непомуцен перепихнулся с
Эльвирой.
     - Ну конечно, - согласился с  ней доктор, спрыгивая  с палубы и брызгая
водой на отмель. - Эльвира очень красивая женщина. Нельзя жалеть для мужчины
красивой женщины. Впрочем, вы  сами, наверное, знаете, что у красивых больше
прав.
     - Правда? - обрадовалась она.
     - Ну да, - заявил он, ложась на матрац, который уже  успел нагреться на
солнце  и  обжигал  тело.  -  У некоторых  пород птиц  красота обусловливает
неверность.  Чем красивее бывает  оперение  самки, тем  больше  самец должен
мириться  с  ее неверностью. Впрочем, вы сами сказали, что  он с ней  только
перепихнулся.  Одно дело - перепихнуться с какой-нибудь красивой женщиной, а
совсем другое - обладать ею.
     - Вы правы, - захихикала пани Басенька.  -  Мне кажется, что Эльвира  и
Непомуцен очень хорошо друг к другу относятся. Поэтому  я  не буду  его ни в
чем упрекать. Другое дело, если бы он захотел ею обладать.
     - Совершенно верно, - поддакнул доктор. - Если люди хорошо друг к другу
относятся, можно им многое позволить.
     Пани Басенька задумалась.  Потом она глянула на яхту мужа, подплывающую
все ближе, и улыбнулась доктору: - А вы знаете, что  и я  к вам очень хорошо
отношусь, доктор?
     - Я догадываюсь об этом. Потому что и я к вам очень хорошо отношусь.
     - Это меня радует,  - заявила пани  Басенька. - Потому что минуту назад
мне хотелось, чтобы вы со мной  перепихнулись. Правда,  это  было  не  очень
умно?
     - Конечно, пани Басенька, - согласился с  ней доктор. - Такой женщиной,
как вы, можно только обладать.
     Довольная ответом доктора,  она легла  на матрац  спиной  и  подставила
солнцу свое тело. Она не знала почему, но именно в это мгновение ее посетило
чувство глубокой уверенности, что наконец доктор рассмотрел в ней женщину, а
также и это важнее - что он ее пожелал.
     Несколько минут  спустя  с подветренной стороны причалила к  косе белая
яхта  Непомуцена.  Эльвира  снова  была  одета в  джинсы  и серую  блузочку,
старательно застегнутую под  шеей.  Любиньский должен был на руках перенести
ее с  яхты на сушу, чтобы она не замочила себе штанин. На яхте писателя были
два термоса с обедом,  тарелки, столовые  приборы.  Все ели,  разговаривали,
молчали, радуясь ясному небу и сильному солнцу.
     ...Летом люди делятся словами и  молчанием, протягивая между собой нить
взаимного вожделения,  потому  что, если говорить  по правде,  то нет  у них
ничего другого, что они могли бы пожертвовать друг другу.




     <b>О том,
     как Рената Туронь, танцуя обнаженной,
     ожидала ночи кровосмешения</b>


     Рената Туронь сидела  на стульчике у окна на втором этаже дома  лесника
Видлонга и, сплющив нос  о стекло, смотрела на  покрытое мраком озеро.  Была
уже глубокая ночь, и такой же глубокой  казалась темнота за  окном. Но на те
мгновения,  когда  она  чуть  дольше, не  мигая,  всматривалась  в  ночь, ей
казалось,  что в  этой  непроницаемой черноте  она различает  слабый  блеск,
легкую маленькую вспышку, как будто кто-то далеко зажег спичку, которая  тут
же погасла от дуновения ветра. Тогда она чувствовала  сначала мелкую дрожь в
плечах, потом начинали дрожать колени, а бедра под платьем обливались потом.
Она, однако, быстро поняла, что это в стекле  отражается блик света от шкалы
включенного приемника, который стоял на столике недалеко  от окна  и источал
звуки экзотической  музыки.  Отворачивая лицо  от окна,  она видела в легком
свете приемника очертания  кровати возле стены, где спал ее ребенок, а возле
другой  стены  очертания  другой кровати, с ожидающей  ее холодной постелью.
Туронь  лежал  на  м