ервиц уселся за их стол вполне счастливый. Он жадно взял на руки спящего ребенка, которого ему доверил молодой папаша. Сколько радости старику баюкать спеленутого младенца, пахнущего мочой и кислым молоком! Шервиц прицокивал языком, смешно вытягивал губы, счастливый, восторженный. Боже, какое розовое личико, нежное, доверчивое, без единого намека на морщинку! Он сдерживал свое дыхание старого курильщика, чтобы не завял этот спеленутый цветок из плоти и крови. Ротик особенно ему нравился. Крохотные губки, так явственно и так мило очерченные! И этот прозрачный пузырек вздувается, пропадает, растекается слюнкой на круглом подбородке... Ведь у него мог бы быть такой же внучек. И он бы мог искать в неопределенности младенческого личика обещание будущего сходства. Сын его дочери... Тоска, сожаление, гнев снова вспыхнули и запульсировали злой лихорадкой в висках. Он вспомнил о цели своей поездки, о своем поруганном достоинстве, о справедливом наказании, которое необходимо совершить. Он скорым и равнодушным движением передал ребенка удивленному отцу и стукнул по столу. Выпить! Два часа спустя, совершенно пьяный, он с трудом взобрался в вагон. Он еще не совсем протрезвел, когда спустился на платформу в Лоске. Сыпал снег, холод заставил его сунуть нос поглубже в меховой воротник. Он хорошо знал местность и без колебания нашел дорогу в село. Он шагал, безраздельно отданный своему гневу, выбирая обидные и жестокие слова для недостойной дочери. Равнина, сколько хватало глаз, белым-бела. Грустный серый рассвет едва оттенил горизонт. Чемодан слегка бил по ноге, снег монотонно скрипел под каблуками и сверлил безразличное густое молчание. Порой он останавливался и пытливо вслушивался, но слух бессильно погружался в угрюмое небытие, от которого хотелось рыдать, как покинутому ребенку. Наконец меж двух холмов он заметил церковную колокольню. Там и село рядом. Он прошел мимо черного ельника, мимо старого разваленного коровника, яблоневого сада с кривыми, страшными деревьями, цистерны с водой... Улица... И там, в конце, большой красивый дом, в который вошла дочь и опозорила отца. Но, черт возьми, откуда столько народа в такой ранний час? Словно все село собралось у жилища его дочери. Почему такое оживление, молчаливое и необычное? Зачем столько фонарей в руках? Зачем вообще фонари, когда уже рассвело? Встревоженный Шервиц ускорил шаг. Чего хотят от его дочери? Что за удивительное сборище? Может, хотят ему устроить теплый прием? Может, несчастный случай, пожар, не дай Бог? Навстречу двигалась молчаливая группа, видимо удовлетворившая свое любопытство. Он не осмелился расспрашивать этих людей, добрался до плотного полукруга и протиснулся вперед. В снегу, на животе, лежало тело, труп, вероятно. Его дочь в ночной рубашке. Голые окровавленные ноги, почти голубые от холода. Он рванулся к ней, но его удержали. - До прихода полиции, - сказал кто-то, - нельзя до нее дотрагиваться. Его не узнали и говорили без стеснения: - Наверняка самоубийство. - Нет. Я случайно проходил здесь ночью и все видел. Она висела за окном, вроде бы уцепившись за подоконник. Даже не кричала. Смотрю, голые ноги отчаянно болтаются, будто щупают какой-нибудь выступ на стене. Потом тело обмякло. Чудно, думаю, отчего она не падает? Словно кто-то невидимый держит ее и не хочет отпускать. - Упокой, Господь, ее душу, бедная женщина, - прошептал Федор Шервиц. - Чего шлюху-то жалеть! - фыркнула толстая самодовольная баба. - Сука, и больше ничего... И тогда Федор Шервиц вырвался, склонился над телом и закричал дурным голосом, сбиваясь на фальцет: - Дочь! Это моя дочь! Он обхватил тяжелое неподвижное тело, приподнял, снова положил, принялся зачем-то растирать снегом. Рубашка трещала под его пальцами, как сухая бумага. Он затравленно огляделся. Его глаза искали сочувствия, спокойствия хотя бы, но видели только замкнутые злобные лица, равнодушные в лучшем случае. Потом враждебная толпа взорвалась издевательским смехом и гиканьем. Некоторые принялись лепить и бросать снежки. Комья, легкие поначалу, затем все более плотные и тяжелые, били куда попало - по спине, по голове и плечам. Хохот, свист, улюлюканье. Он закрыл лицо ладонями, втянул голову в плечи. Увесистый и прицельно пущенный ком ударил ей в висок и разметал волосы. И тогда он раскинул руки и упал на нее, чтобы защитить эту отныне безгрешную плоть. Продается вилла Я всегда жил с мудрецами. Откуда мне знать, что их мудрость - заведомая ложь? Ганс Гейнц Эверс Это было претенциозное белое здание - высокое, узкое, старомодное. Затейливые рондеры в стиле начала века, равно как и общий архитектурный замысел, рождали представление о чем-то мавританском. Оконца проглядывали в самых неожиданных местах, крутоскатную черепичную крышу венчала пузатая башенка, вызывающая в памяти то ли мечеть, то ли тюрбан. В общем, нечто вычурное и унылое - постройки такого рода встречаются довольно часто в старинных приморских городах, потерявших бонтон, где владельцы всеми правдами и неправдами стараются сбыть подобную недвижимость богатым иностранцам. На решетке сложного рисунка висела табличка со старательно выведенной надписью: "Вилла продается". Сад, вопреки ожиданию, выглядел прилично. Бесполезная роскошь отсутствовала, но деревья и кусты аккуратно подстрижены, и дорожки чисты. Я посмотрел, нет ли собаки, толкнул дверь и зашагал медленно, кое-где останавливаясь, чтобы привлечь внимание. Приближаясь к фасаду, я заметил, как шевельнулась занавеска на втором этаже, потом другая, чуть пониже; окна располагались так асимметрично, что нельзя было сообразить, комнаты за ними или лестничные площадки. Передо мной стоял пожилой человек - худой и сутулый. Откуда он взялся - трудно сказать, скорей всего, вынырнул с какой-нибудь садовой дорожки. - Добрый день, месье. - Добрый день. Он улыбнулся, поощряя меня к разговору. Я с минуту разглядывал его черный, обуженный, но вполне приличный костюм. Странное дело: он носил высокий накрахмаленный воротничок с потрепанными уголками, а на зеленом галстуке красовалась золотая булавка в форме узла, через этот узел змеилась цепочка, которая неизвестно где начиналась и потом пропадала в таинственных глубинах жилета. Я едва сдержал улыбку и сказал: - Я пришел насчет дома. Можно его быстро осмотреть? В глазах старого чудака блеснула радость, он даже, как мне показалось, слегка подпрыгнул, потом ответствовал: - Совершенно, я бы сказал, естественное желание. Я буду вас сопровождать. Не соблаговолите ли проследовать за мной? Извините, я вынужден пройти вперед. Курьезный персонаж. Ему могло быть где-то от шестидесяти пяти до семидесяти пяти. Выговаривая свои круглые фразы, он постоянно брызгал слюной - у него во рту, вероятно, имелся изрядный запас этой жидкости. - Я намерен вас удивить: я, видите ли, родом из Иль-де-Франс. В данный момент являюсь высокопоставленным чиновником на пенсии. Он говорил очень чисто, аффектированно и старомодно. - Мой брат, французский генерал, достигнув соответствующего возраста, вышел в отставку. Его фотографию можно увидеть в салоне. Все, как правило, поражаются необычайному сходству между нами. Он вдруг расхохотался и резко остановился перед парадной лестницей: - Если позволите, мы войдем через эту дверь. Он поклонился, я сделал то же самое, и мы поднялись по нескольким весьма крутым ступенькам. - Видите ли, месье, я уже немолод. Десять лет тому назад я вышел на пенсию и с тех пор живу здесь. Место замечательное, просто уникальное. Осенью мы обычно проводим досуг вон на том косогоре... - А там, за оградой, не поезд ли проходит? - Да. Вы замечательно угадали. Но это не имеет значения. Я был шефом бюро во французском управлении железных дорог. Представляете, сколько поездов я повидал в жизни? А на тот можно и внимания не обращать. Маленький провинциальный поезд, пустячок, имитация, символ. Он улыбнулся, звучно проглотил очередной запас слюны и тронул указательным пальцем кончик носа. - Моя несчастная супруга, - продолжал он, внезапно насупившись, - обожала эту долину. Ах, какая милая спутница жизни! Увы, я потерял ее вот уже пять лет. Она находила виллу прелестной. Справедливо. Справедливо, это я вам говорю, а ведь я изъездил Францию и соседние страны благодаря бесплатным билетам, предоставляемым управлением своим высокопоставленным функционариям. И вот уединился в этом месте. Он вздохнул, погладил ладонью редкие волосы, обратил мое внимание на керамический пол коридора и прошел в столовую. Комната старомодно меблированная, чистая и холодная, скупо освещенная через застекленную дверь, верхний перекрест коей украшал цветной витраж. - При жизни моей бедной жены все, разумеется, выглядело иначе. Безделушки, цветы, радость женского присутствия, понимаете? Ах! Теперь комната слишком пуста, слишком велика для меня одного. Он деловито нагнулся, потрогал пол и адресовался ко мне совершенно умиленный: - Линолеум, обратите особое внимание. Большое удобство при уборке. Ах, смотрите, вот и мой брат. Он в два прыжка оказался у камина белого мрамора, схватил фотографию в рамке, сунул мне в руки и затараторил: - Обратите внимание, прекрасный офицер. Кавалерист. Он, бывало, говорил, что не променяет стек даже на империю. Владелец виллы доверительно сжал мой локоть: - А припоминаете, ведь Франция из-за стека исчезла как империя! - Исчезла как что? - Ну как империя. В его резком хохоте зазвенела визгливая рулада. Он поставил фотографию точно на место, повернулся и поднял бровь: -Я немного смешлив, не так ли? Много путешествовал, знаете ли. Много повидал, много пережил, а это рождает известный скептицизм, не так ли? Хочу вам сказать по секрету, что после кончины моей жены эта особенность характера начала превалировать. Он столь же лихо допрыгнул до застекленной двери и увлек меня на террасу. - Ну, что скажете? Вид потрясающий! И как подстрижен газон! Я чуть-чуть тщеславен, не так ли? Люблю содержать сад, как если бы жизнь бурлила, понимаете? В этот момент загремели колеса. Поезд остановился. Вокзал был так близко, что пассажиры, стоя у окон, видели нас превосходно. Будь у нас длинная палка, мы бы до них дотянулись. - Много поездов проходит? - поинтересовался я. - Пустяки, два или три. - В год? - Нет, в день. Он почти задохнулся от смеха, проглотил слюну с хлюпом, подобно раковине, втягивающей воду, вытащил мокрый платок и погрозил мне пальцем: - А вы иронист. Любите пошутить, не отрицайте, я вижу. Я и сам был очень горазд на шутки до того, как меня постигло несчастье. - Он мгновенно помрачнел. - Но теперь я живу совсем один и... вы понимаете... Мы между тем подошли к лестнице. - У меня теперь не хватает времени на остроумие. Обратите особое внимание на весьма незначительную изношенность ступенек. Один влиятельный архитектор из числа моих друзей посетил недавно виллу и сделал следующее замечание: "Усталость дома определяется по усталости лестниц". Обратите внимание - ступеньки в отличном состоянии. Пока мы поднимались, престарелый энтузиаст не переставал сопеть, шумно глотать слюну, вытирать губы. Его подозрительный, бегающий взгляд выражал крайнее усердие и настороженность, что отнюдь не повышало моего настроения. Я ощутил неловкость, даже некоторую враждебность. Когда мы достигли второго этажа, комментарии просто градом посыпались. Какой торговый агент получился бы из этого человека, если бы вместо старомодной виллы ему поручили продавать пылесосы или медицинские словари! - На потолках ни единой трещины, заметьте, несмотря на бомбардировки во время войны, заметьте. А как нежно, как бесшумно функционируют краны! Дивные шпингалеты обеспечивают идеальную бесшумность открывания и закрывания окон. Полы, стены, ванная, туалет - все чисто, прочно, содержится безукоризненно, - истинный рай, беспрерывное наслаждение. Бывший высокопоставленный чиновник подпрыгивал, махал руками, дергался во все стороны. - Заметьте, месье, толщину стен! Сравните с этими современными перегородками. Моя жена - бедняжка, верно, улыбается, глядя на меня оттуда, сверху, - всегда удивлялась моему восторгу. А как же иначе? Ведь я в свое время принимал здания для управления. Опыт у меня огромный, заметьте. Мы поднялись выше и миновали несколько пустых, очень чистых комнат, и, разумеется, по мере восхождения улучшалось состояние лестниц. - Я убежден, считаю необходимым заметить, что их никогда не перекрашивали. Работа начала века. Скажите мне, умоляю вас, кто в наши дни способен с таким мастерством имитировать мрамор и его прожилки? Да! Это работа истинных художников. Когда мы свернули в довольно темный коридор, экскурсовод остановился и пристально посмотрел мне в глаза. Казалось, он решил прозондировать мою честность, прежде чем доверить нечто важное. Очевидно, исследование его вполне удовлетворило, поскольку он положил руку мне на плечо с трогательным дружелюбием. У меня появилось омерзительное чувство, будто меня сейчас либо обманут, либо начнут угрожать. - Мне предстоит честь принять вас у себя. Его глаза блестели странным и зловещим возбуждением. Он трясся, точно в лихорадке. Когда он достал ключ и попытался дрожащей рукой сунуть его в замочную скважину, у него ничего не получилось. Наконец открыл дверь и пригласил меня войти. Я стоял в нерешительности. - Прошу вас, месье, проходите, - он улыбнулся, на сей раз мучительно и принужденно. - Вот моя берлога. С тех пор как умерла жена, я почти не выхожу из этой комнаты. Я меланхолик, в сущности. В довольно просторной комнате стояла железная кровать, украшенная медными шарами и покрытая розовым стеганым одеялом. На стенах пять-шесть семейных фотографий. Из мебели только стол, где лежало несколько луковиц и несколько старых номеров "Конференции". На вешалке для полотенец висели помятые черные брюки. Была еще ковровая молитвенная скамейка, над которой порядком потрудилась моль. Напротив окна - большой стенной шкаф. Старик стоял около него с видом отчаянной решимости. Не знаю почему, но мне почудилось, что, если я заинтересуюсь этим шкафом - захочу, к примеру, его открыть, - он раскинет руки, как революционер на баррикаде, и вдохновенно заорет: "Стоять! Ни шагу вперед!" У меня, конечно, не было никакого желания открывать шкаф. Мне, напротив, хотелось очутиться за сотню лье отсюда - или по крайней мере на улице, только бы подальше от этого дома, слишком пустого и слишком чистого. Я осматривался не из любопытства, а, странно сказать, чтобы найти выход в случае опасности. Я чувствовал стесненность, тревогу, даже страх. Старик стоял у стенного шкафа бледный и отчужденный, с дрожащими губами. Его страшные скрюченные пальцы вызывали в памяти распятия Грюневальда. И вообще этот безжалостный, стерильно чистый дом напоминал какую-то Богом проклятую клинику, в которую приезжают только ради встречи со смертью. Он, видимо, пересилил себя и улыбнулся. - Вы теперь можете убедиться - я живу скромно, как отшельник. Внизу маленькая кухня. Здесь моя комнатенка, келья, можно сказать. У меня очень умеренные вкусы, как вы, вероятно, заметили. А что еще можно делать в этом.огромном доме? А что еще остается делать, я вас спрашиваю, вас! Его голос сбился на крик, углы рта дергались, длинная судорога исказила лицо. Самое странное... он всерьез спрашивал меня и нетерпеливо ждал ответа. Мне, понятно, было нечего сказать. - Ну, откуда я знаю. Можно открыть семейный пансион. - Никогда! - завопил он, словно исступленный сектант. - Я свободный человек. - Сдавайте часть дома туристам. Здесь это, наверное, нетрудно. - Исключено, - сухо отрезал он. Потом печально, даже разочарованно добавил: - Вы не знаете всех обстоятельств. Какого черта он от меня хочет? Я потерял терпение. - Устройте кинотеатр, музей, дровяной склад наконец. Ну что я могу сказать? На сей раз он не удостоил меня улыбки и смотрел с откровенной болью. Сколько безысходной тоски накопилось, должно быть, в этом старом сердце! Старик опустил голову, его спина сгорбилась, пальцы нервно сжались. Его глаза сквозь туман слез казались почти наивными, и я понял: он хочет доверить мне нечто очень важное, о чем никогда никому не говорил. Его слабость породила мою силу. Я почувствовал, что способен говорить с ним энергичней. О чем, на какую тему? Смутная поначалу фраза мелькнула в голове (известно, как вспыхивает ощущение фразы) и сгустилась в странную формулировку. Я указал пальцем на стенной шкаф, возле которого все время стоял мой собеседник, и спросил: - Это здесь? Он ужасно побледнел и затрясся, как ребенок, пойманный на воровстве. - За этой дверью, не так ли? - Нет, - простонал он. - Ничего там нет. Он сделал шаг, взял меня за рукав и попытался отвлечь: - Пойдемте, прошу вас. Мы все осмотрели. Посидим в салоне или в саду. Там удобнее говорить о цифрах. Но я остался неколебим. - Эта дверь выходит на лестничную площадку или на чердак? - Что вы, что вы, - пробормотал он. - Обыкновенный стенной шкаф. Пойдемте. Он заметил мою решимость, заслонил шкаф, и я прочел в его глазах бешеную злобу. Какой-то демон подталкивал меня. Это случается, когда вырывают из пазов непослушный ящик стола или досадливо комкают письмо из-за пустяковой ошибки. Я схватил старика за руку - Боже, до чего худая рука! - и толкнул в сторону кровати, на которую он сел, не удержав равновесия. Он даже не успел встать и запротестовать, как я уже рывком открыл дверь стенного шкафа и уткнулся в ворох всякого барахла. Чего там только не было: накидки, шали с бахромой, полуистлевшие меха, соломенные шляпы с вытертыми шелковыми лентами, черный кружевной зонтик с костяной ручкой в виде аиста, склонившего клюв на крыло. - О! Что вы делаете? - простонал, почти прорыдал старик. Если бы я знал! В кощунственном и нелепом порыве я потерял всякую меру. Рука моя продолжала рыскать, пытаясь нащупать черт его знает какую тайну среди старого платья. Кровать скрипнула, и я обернулся. Слишком поздно! С удивительным проворством мой беспокойный сопровождающий покинул комнату и захлопнул дверь. Поворот ключа - и я в плену. Я не совершил ничего криминального, да и ничего ужасного не произошло, однако мне стало далеко не по себе. Было чрезвычайно неприятно оказаться запертым в этой комнате, хотя выносить присутствие несносного старика было еще неприятней. Ладно, об освобождении подумаю позже. Я снова подошел к шкафу, любопытство пересилило здравый смысл. На сей раз я протянул руку очень осторожно, опасаясь ловушки или - все может быть... - какого-либо прикосновения. Кончики пальцев нащупали нечто вроде кольца или деревянного обруча. Раздраженный глупым своим любопытством, я сорвал все тряпье с вешалки и едва сдержал крик... Я подозревал это, ждал приблизительно этого, и все-таки... Искусно подвешенный за плечи, с безобразным легким потрескиванием деликатно шевелился скелет. На бедренных костях висела кружевная розовая юбочка, а на берцовых красовались высокие желтые сапожки. Все стало понятно. Вот он - гнусный секретик одинокого старика. Я прыгнул к двери и налег плечом. Бесполезно. Солидная, массивная дверь былой эпохи, и замок сработан как полагается. Еще и еще раз наваливался, изо всех сил толкая руками, ногами, - напрасно. Обессиленный, я упал на кровать и принялся более внимательно рассматривать скелет любимой когда-то женщины. Это зрелище у меня, в сущности, не вызывало отвращения. Тайное обычно притягивает сильнее, чем безобразное отталкивает. Я стал размышлять: если скелет подвешен таким манером, значит, кости хитроумно соединены, и, следовательно, омерзительный старый болтун либо один, либо с чьей-то помощью воссоздал макабрический образ своей несчастной супруги. Итак, смутные мои догадки, беглые страхи, неясные предчувствия оправдались. Я распахнул окно, решив позвать соседей на помощь. За оградой сада остановился поезд. Наблюдая мою отчаянную жестикуляцию, идиоты-пассажиры приветственно махали носовыми платками. Да и в самом деле: кто мог предположить, что на верхнем этаже этого вычурного и с виду совсем безобидного дома разыгрывается угнетающе нелепая сцена! Я напряг мышцы и вновь ринулся на дверь. И в этот момент в щелку скользнула сложенная вчетверо записка. Со мной начаты переговоры, стало быть. Я развернул послание, напечатанное на машинке, очевидно, во многих экземплярах, ибо строки прочитывались с трудом: "Вы пятый - (единственное слово, написанное от руки), - с которым это случилось. Это не моя жена. Всего лишь учебный экспонат, купленный на распродаже. Впрочем, я никогда не был женат. Более того, моя вилла не продается. Я обыкновенный любитель фарса. Мне скучно в этой дыре, и я иногда позволяю себе маленькое развлечение за счет любопытных приезжих. Вы, конечно, в ярости, и потому я подожду десять минут, прежде чем вас освободить. В знак примирения могу предложить вам сигару и стакан бургундского (бесподобного)". Через несколько минут дверь открыла неряшливая старая служанка, которой я здесь не видел. Я раздраженно спросил: - Где ваш хозяин? Она повернулась и, как ни в чем не бывало, потащилась вниз по лестнице. - Где ваш хозяин? - спросил я куда громче. Ни малейшего эффекта. Тогда я заорал так, что виски заболели. Ее спина даже не дрогнула. Она, вероятно, была дьявольски глуха. Надо полагать, хозяин слышал мои вопли и правильно решил, что до примирения далеко. Он так и не показался. Я вообще его больше не видел. Сигара и стакан бургундского... Жаль. Но вряд ли оно было так уж бесподобно. Милые пустячки Я с детства любил фиалки и музыку. Владимир Набоков Р. нельзя было назвать старой дамой. Еще очень красивая, она сохранила странный осенний шарм, субтильную, деликатную душу. Веселая, тактичная, образованная, она хорошо владела искусством намеков и недомолвок. Высокая и хрупкая, мадам Р. всегда одевалась в чернoe с тем отсутствием изощренности, которое, по сути, и есть сама изощренность. Ее улыбка искрилась дружелюбием, ее карие глаза смеялись, ее узкие в кисти, тщательно ухоженные руки, казалось, матово просвечивали. После нескольких минут беседы ее возраст забывался. Это было тем более легко, что никто его толком и не знал. Правда, когда она предавалась воспоминаниям, то часто называла имена людей, о которых уже многo лет никто ничего не слыхал. Она занимала очаровательную квартиру. Окна выходили в маленький сад, откуда поднимался запах листвы и свежей земли. Ах, эта квартира! Я бы охотно провел там всю жизнь. Меблированная изысканно, с таким редким, сугубо личным вкусом! Страусовые перья, раковины, узлом переплетенные хрустальные нити, крохотные кувшинчики из опала, испанские зеркала, валансьенские кружева. И ни малейших следов пыли, никакого намека на иную эпоху. Эти вещицы, разбросанные наугад, при внимательном рассмотрении создавали впечатление неведомой симметрии, они притягивали и отпугивали атмосферой холодной интимности, некоторой извращенностью продуманного каприза. Мадам Р. нежно любила эфемерное, легкомысленное, многоликое... Я часто посещал ее дом, хотя вообще там редко принимали. Я, скорее, играл роль осведомленного и балованного племянника. Мадам Р. по-своему ценила эти визиты. Она с удовольствием слушала разные разности из светской хроники. Ее всегда необычайно развлекали пикантные сплетни и нескромные анекдоты. В таких случаях она пленительно улыбалась и говорила: - Изволь рассказать еще какой-нибудь милый пустячок. Не участвуя более в интриге, она любила ее аромат. - Ты, знаешь ли, ужасно испорчен, - добавляла она, кокетливо склоняя голову и поглядывая на меня искоса. - Но за это я тебя и люблю. Но вряд ли она меня любила. Она любила свою манеру вести беседу. Ее одиночество скрашивала молодая родственница - бедная, разумеется, скромная, преданная, известная привлекательность коей отнюдь не повышала ее значения в доме. Женщины такого рода, не радуясь непривычному комфорту, живут грустно и незаметно. Эту молодую спокойную блондинку звали мадемуазель Онорина. Я видел ее редко. Когда я приходил, мадам Р. умела удалить ее тактично и необидно. У меня хватило ума не обращать на нее особого внимания, поскольку я знал по опыту, что ухаживание за женщинами малоимущими не приносит ничего, кроме огорчений и забот. Мадемуазель Онорина со своей стороны меня также старалась не замечать. Более того, по отношению ко мне чувствовалось намеренное, даже враждебное безразличие, словно патронесса с чисто женским коварством ловко настраивала ее против меня. Однажды мадам Р. тяжело заболела. Это продолжалось много недель. В первые дни я регулярно справлялся о ее здоровье. Состояние было тяжелым, меня просили не настаивать на встрече, говорили, что таково ее желание, что она позовет меня, как только поправится. Судя по всему, мадемуазель Онорина взяла бразды правления и решила держать меня на дистанции. Я не настаивал. К чему? Мадам Р. пожелала меня видеть только после полного выздоровления. - Простительное кокетство, - сказала она, смеясь, по телефону. - В моем возрасте не следует по-казываться больной. Но сейчас ты можешь зайти. Я, правда, потеряла много сил - едва хожу, представь себе, - но моральный облик великолепен, и лицо тоже более или менее... Я пришел этим же вечером, но атмосфера встречи явно переменилась. Впервые присутствовала мадемуазель Онорина. Я почувствовал что-то новое в их отношениях. Мне предстояло играть новую роль, но какую? Мадам Р. приняла меня несколько театрально. Усадила близ большого кресла, в котором держалась очень прямо. Она мало изменилась - только в глазах блестел какой-то необычный огонек. Она была весела, но ее оживление приобрело лихорадочный колорит. Мадемуазель Онорина вошла без приглашения почти тотчас и, натянуто улыбаясь, осталась стоять у кресла своей благодетельницы, которая нежно и поощрительно похлопала ее по руке. - Ты заметил, - обратилась она ко мне, девочка похорошела? Она сегодня просто красавица. Действительно, мадемуазель Онорина показалась мне почти красивой. Под моим удивленным взглядом она смущенно опустила ресницы, потом резком посмотрела мне прямо в глаза. Ее лицо выражало и удовлетворение, и вызов. Мадам Р. не обратила на это внимания и принялась излагать историю своей болезни с очаровательной небрежностью. Она умела стареть достойно, без ропота и самоистязания. Я поведал ей все последние новости, но хотя старался рассказывать остроумно и занимательно, беседа явно не клеилась. В голове царил сумбур, слова приходили не сразу. Мадам Р. иногда вдруг подолгу замолкала, впадала в задумчивость - казалось, ее занимало совершенно иное. Она неожиданно вздрагивала от нервного, сухого, непривычного смеха, потом похлопывала то по руке мадемуазель Онорины, то по моему колену. Казалось, она хотела выразить нечто важное, какую-то мысль, давно ее преследующую. Она попросила свою компаньонку принести нам чаю и, пользуясь ее отсутствием, нагнулась ко мне: - Ты заметил? Она начала краситься. При этих словах ее щеки порозовели. Ее охватило странное возбуждение, с которым она не могла совладать. Она помолчала, потом добавила: - У ней соблазнительное тело. Эта фраза меня поразила. Мадам Р. никогда не выражалась подобным образом. Я принужденно засмеялся и даже постарался изобразить на лице эротическую гримасу, которую она сочла забавной. - Боже, какой ты страстный мужчина. Настоящий демон. Но я не чувствовал в себе ничего демонического. Мне было ужасно неловко. Возвращение мадемуазель Онорины с подносом и чашечками оборвало наш разговор и рассеяло мимолетный диссонанс. Я все же украдкой к ней пригляделся. И вправду соблазнительна. Я заметил это в первый раз. Через несколько дней мадам Р. устроила мне еще более странный прием. Она возлежала на кушетке. Рядом, на полу, были раскиданы подушки. И на подушках - мадемуазель Онорина в голубом шелковом пеньюаре. Она сидела обхватив ноги и уткнув в колени подбородок. Эта свободная поза и распущенные волосы делали ее гораздо моложе и привлекательней. Она непринужденно улыбалась, и мадам Р. тоже улыбалась. Я улыбнулся в свою очередь и помолчал, чтобы не нарушить очарования этой неожиданной сцены. Мадам Р. заговорила о любви. Я слушал и выжидал, равно как и мадемуазель Онорина. Мы обменялись с ней взглядами, скорее недоуменными, чем понимающими. Мадам Р. это заметила и рассмеялась удовлетворенно, даже торжествующе: - Вы, вероятно, считаете меня старой дурой. Напрасно. Поверьте моему долгому опыту: вы потом будете горько сожалеть о часах, потерянных для любви и наслаждения. О, не будем различать. Все это взаимосвязано гораздо теснее, нежели вы думаете. Самая чистая любовь всегда немного тревожит плоть, а глаза и губы в конце концов пробуждают внимание сердца... Она ласково погладила волосы мадемуазель Онорины и слегка потрепала меня по щеке. - До любых цветов и плодов можно дотянуться при желании, - продолжала она. - На закате дней будет грустно вспоминать о жестах, на которые решался кто угодно, только не вы. Она посмотрела на мадемуазель Онорину, словно приглашая дальше играть заранее оговоренную роль, и та наклонилась чуть-чуть вперед, наполовину обнажив свою грудь. Молчание. Тревожное молчание. Между нами тремя родилась жестокая неопределенность, соединившая нас каким-то беспокойным предчувствием. Что это за спектакль? Что должно произойти? И почему вдруг забилось сердце? Глупо. Откуда-то издалека донесся голос мадам Р.: - А из вас получается милая пара. Поднимитесь, я хочу получше рассмотреть. Дрожащие пальцы коснулись моей руки. Мы с мадемуазель Онориной покорно встали. - Да подойди к ней ближе. Так. Ты выше ее на голову. Она легкая, просто воздушная. Я уверена, ты поднимешь ее на руки и даже не заметишь. Честно говоря, смысл этой игры от меня ускользал. Я машинально взял на руки мадемуазель Онорину. Действительно, легкая, как маленькая девочка. Она не противилась, ее тело трепетало под шелком живой теплотой. Я тут же поставил ее на пол. Все это было искусительно, беспокойно, сладострастно... - Вы наивны, как дети, - в голосе мадам Р. прошла хриплая нота. - Вас, пожалуй, опасно оставлять одних. Мы уселись сконфуженные, не глядя друг на друга. Мадам Р. долго смотрела в открытое окно, потом сказала: - Видишь ли, малышка, это все ерунда. Главное - это... это... - И вдруг закричала: - Да обними же ее, недотепа! Я подошел к нежданно податливой компаньонке, обнял ее плечи, прижался к ее спине. Полагаю, мы оба закрыли глаза. Мое сердце стучало быстро, и другое, вод левой рукой, билось испуганной птицей. Это продолжалось, пока мадам Р. не заговорила вновь. Не могу передать ее слова точно, поскольку смысл таял и пропадал в климате этого момента. Вспоминаю ее нервную тонкую руку на моем пледе, ее лицо, медленно приближающееся к моему. Ее губы страдальчески сжимались и разжимались, открывая зубы, еще ровные и красивые. В ее глазах, в ее чудесных карих глазах мерцала мучительная боль. Наконец она опустила голову: - Оставьте меня, дети... Нам стало неловко и неуютно. Я тут же попрощался. В коридоре дружески протянул руку мадемуазель Онорине. Она подчеркнуто не заметила ее и спросила: - Вы что-нибудь понимаете? Чего она добивается, хотела бы я знать. - Каприз старой дамы, вероятно. - Мне это совсем ни к чему. И после того, как она меня уверяла... Она умолкла. Досада, раздражение, усталость отразились на ее лице. На пороге меня догнал оживленный голос мадам Р.: - Ты придешь в понедельник, как договорились? 'Мы продолжим нашу беседу... Нет, мы ее не продолжили. Через два дня рано утром я услышал по телефону холодные интонации мадемуазель Онорины: - Она умерла этой ночью... Я слушал и не верил. Я был потрясен, несмотря на понятную вероятность такого события. Когда я прибежал, мадемуазель Онорина встретила меня как драгоценного друга и сказала спокойно: - Все кончено. Она приняла слишком много снотворного. - Сказала без всякого комментария. Потом посмотрела мне прямо в глаза: - Вы, конечно, не могли не знать, что она злоупотребляла барбитуратами? - Возможно. Не знаю. Кажется, слышал, - бормотал я не очень вразумительно. Мы прошли в салон. Мадам Р., казалось, мирно спала на кушетке, где я видел ее в последний раз. Я опустился на колени и поцеловал ей руку. Мадемуазель Онорина подождала с минуту, потом сказала: - Я полагаю, надо позвать доктора. - Как! Разве вы еще не позвали? - Я решила дождаться вашего прихода. Она погладила бровь безымянным пальцем. Я смотрел на нее в полном недоумении. В мозгу крутились мысли самые невероятные. - Это настоящее освобождение, - прошептала она. Я боялся ее понимать. - Освобождение? Для кого? - Для нее, разумеется. Она так страдала! Боже, какое авторитетное, вызывающее спокойствие! И я целовал этот рот? Неужели эта женщина трогательно и самозабвенно покоилась в моих руках? - Она приняла большую дозу снотворного. Вы это знаете. Я подошел совсем близко и посмотрел ей в глаза. Резко схватил за плечи, встряхнул. Она откинула голову, опустила ресницы, уголки ее губ разошлись в какую-то неподвижную улыбку. Кончик языка зарозовел, потом исчез. Мне вдруг показалось, что она сейчас меня укусит... Слеза выкатилась и застыла на ее щеке. - Да, я знаю. Звоните доктору. Я тоже не смог удержаться от слез. Куда пойдем вечером? Я не испытываю ничего, кроме нарастающего кошмара воспоминаний. Клод Сеньоль Это случилось в Бремене, в причудливом городе, где после войны современные здания выросли прямо в центре средневековых кварталов. Несколько часов я бесцельно бродил по улицам, пока не спустились вечерние сумерки. Я никогда не бывал здесь прежде, но меня не покидало смутное ощущение привычности этих мест. Мрачные фасады, украшенные барельефами и скульптурами, звон соборных колоколов, какая-то специфическая атмосфера - все это пробуждало расплывчатые воспоминания, которые разум назойливо пытался упорядочить помимо моей воли. Может быть, и не воспоминания вовсе, может быть, образы давнего или недавнего сна, одинокие, блуждающие реминисценции, бледные провозвестия из будущего... Трудно сказать. Я прислонился к стене ратуши и принялся изучать статую Роланда. Острые железные поножи гигантского рыцаря привлекли почему-то мое внимание. Я смотрел и смотрел до боли в глазах... Потом снова двинулся в путь. Я шел по улицам города, похожего на Бремен, но бесконечно более величественного: по мере моего продвижения перспектива расширялась и возрастала, готические аркады сменялись головокружительным лабиринтом колонн, портики открывались на гигантские внутренние площади, где высились роскошные дворцы, которые словно отступали при моем приближении, так что дорога, мощенная серыми квадратными плитами, все удлинялась... Потом я завернул за угол какого-то здания и прошел по набережной. Тысячи фонарей отражались в неподвижной воде и пропадали за горизонтом. Я шел по огромному городу, и ему не было конца, и он был совершенно пуст. Всякая жизнь замерла, как случается по воскресеньям, когда обычно оживленные кварталы дразнят глаза мнимым обещанием вечного безлюдья. Мое сознание, обеспокоенное угрожающими размерами каменных миражей, тщетно искало знакомые ориентиры. Бесполезно. Нить размышления все время рвалась. Помнится, я оказался в парке и стал вслушиваться в хруст гравия под ногами, радуясь несомненной реальности звука, но далее... Далее группировались чудовищные бронзовые статуи всевозможных зверей, они застыли в монолитном динамизме ужасной и беспрерывной борьбы - львы, быки, динозавры... Потом я вошел под своды огромной триумфальной арки. Ее шлифованные глыбы, пораженные какой-то проказой, источали белесую влагу... Я шагал угрюмо и безнадежно, отчаявшись когда-либо вернуться... и вдруг попал на маленькую площадь, где обычные жалюзи маскировали обычные витрины магазинов. Знакомое место. Вот и панель сигнализации - значит, здесь автомобильная стоянка, где осталась моя машина. Но действительно ли это стоянка и моя ли машина тут стоит? Я огляделся. Узкая улица поднималась в гору, и там в подъезде пряталась какая-то старуха. Она следила за мной? Устрашенный живостью полузабытых воспоминаний, я тщетно напрягал свою мысль в поисках породившего их события. Но не мог, как ни старался, сцепить разрозненные обрывки хоть в какое-то удовлетворительное целое. Голова туманилась, объяснения искрились яркой радугой абсурда. Неподалеку от меня на краю тротуара несколько человек ждали автобуса. Я машинально направился к ним, чтобы избавиться от наваждения. В самом деле: я выдумал все это или пережил нечто подобное? Или в мозгу смешались впечатления от путешествий, прочитанных книг, театральных постановок и воображение разорвало реальность на куски? В группе запоздалых пассажиров, терпеливо ожидавших автобуса, я заметил человека без шляпы, одетого в темный, довольно элегантный костюм. Несмотря на седые волосы, в нем чувствовалась сила и молодая энергия. Холод его безразличного взгляда, казалось, только зафиксировал беспорядок моих мыслей. Я был совершенно уверен, что видел его раньше. Он, вне всякого сомнения, был как-то впутан в галлюцинаторный хаос, который я напрасно старался прояснить. Между ним и мной существовала связь куда более прочная, нежели эфемерная нить случайной встречи. Автобус въехал на площадь, поиграл фарами и остановился точно перед нами. Одни пассажиры вышли и торопливо удалились, другие столь же быстро поднялись, и мы остались вдвоем на остановке. Он посмотрел на меня, слегка кивнул и двинулся наискосок по направлению к собору: темно-зеленая колокольня, едва освещенная редкими прожекторами, зловеще фосфоресцировала в ночи. Зачем я пошел вслед - не понимаю. Меня тянуло повелительное и загадочное влечение: я пытался восстановить в памяти события, в которых так или иначе играл роль этот незнакомец. Он шел решительной походкой - звонкий ритмичный стук его каблуков вызвал в памяти картины военного времени, и я невольно ускорил и выровнял шаг. Этот подтянутый мужчина в темном костюме понемногу проступил из глубины моих воспоминаний. Он предстал передо мной в сапогах, в серой униформе, с кортиком у бедра. Я когда-то попал в очень тяжелое положение, и дело грозило обернуться не просто неприятностями. Не помню всех обстоятельств: кажется, пришлось слепо довериться человеку, который в любой момент мог воспользоваться моей беспомощностью и злоупотребить моей информацией. Но этот вражеский офицер не предал меня. Вероятно, я остался жив благодаря его гуманности - безразличной и даже презрительной. ...Он обернулся и сделал знак рукой. Я повиновался и подошел ближе. Когда-то таким приблизительно жестом он дал мне понять, что я свободен. Слева, у входа в парк, сияла цветной иллюминацией ветряная мельница. На углу Контрэскарпа и Кольхокерштрассе он остановился и, щелкнув каблуками, резко повернулся. Мы стояли у двери маленького бара, он дружески пригласил меня. Я вошел, не выразив ни малейшего удивления, и легкие металлические ленты сухо зазвенели над головой. В синеватом от табачного дыма углу сидели несколько молодых людей: они секунду рассматривали нас, потом снова склонились над своим столиком. Теперь, когда представилась возможность лучше рассмотреть его лицо, я заколебался - сходство, правда, было, но, если учесть, сколько лет прошло... Тем не менее я, безусловно, знал случайного спутника: когда он заговорил, тембр голоса мне показался знакомым - низкий густой баритон. Тонкие губы едва шевелились на этом холодном, красивом, странно неподвижном лице. Глаза цвета бледной бирюзы поблескивали жестко и, вероятно, легко загорались жестоким огнем. Он сказал примерно следующее: - Мы уже встречались, не так ли? Капризная судьба иногда скрещивает наши пути. Припоминаете? Я слушал и ничего не мог понять. Выходит, мы встречались не один раз? Воспоминания сходились в расходились в сумасшедших узорах, мысли сталкивались и распадались, рождая яркие и нелепые видения. Кошмарный город вставал из небытия - в нем смешались монументы и здания самых близких и самых удаленных эпох и цивилизаций; среди гигантских портовых кранов воздвигались соборы; широкие пакгаузы раскинулись в публичных садах, где средь бела дня летели освещенные поезда; на асфальтовых двориках шекспировских замков под неистовым солнцем жарились бесчисленные купальщики... Мой спутник продолжал: - Так припоминаете? Копенгаген, возможно, Лиссабон или Лондон. Ну, подумайте хорошенько. Вас еще сопровождала молодая рыжеволосая женщина, которая... - Он наклонился и шепотом уточнил: - ...которая потом умерла. Ледяная дрожь прошла у меня по телу. Сознание постепенно прояснялось. Все возвращалось на свои места: так в фильме, прокрученном наоборот, разрушенный дом вновь обретает архитектурную логику. Да, я видел этого человека несколько раз в жизни. Совсем не удивительно, что он сохранил воспоминание о Линде. Однажды увидев, никто не мог ее позабыть. Но то, что он знал о ее смерти, не зная даже имени, меня поразило. Линда умерла пять лет назад, сразу после нашей поездки в Данию, умерла в Лондоне. - Откуда вам известно... - начал я, не осмеливаясь поднять глаза. Гарсон принес бутылку рейнского вина, с должным почтением откупорил, наполнил два высоких бокала. - Прозит! - Незнакомец даже не улыбнулся. - Прозит! Горло у меня сжалось, и я пил великолепное вино с трудом. - Меня зовут Зодербаум, - сказал он. - Но есть и разные другие имена. Смотря по обстоятельствам... Он говорил с легким акцентом, который придавал словам неожиданную мягкость. - Не грустите, майн герр, расскажите-ка лучше об этой молодой рыжеволосой женщине. У нее было слабое здоровье, не так ли? Я бы хотел что-нибудь узнать об этом человеке, но сразу стало понятно - бессмысленная это затея. И при этом его присутствие завораживало, лишало воли меня. Под его холодным, безжалостным взглядом я распутал горестный клубок моих воспоминаний. Рассказал о знакомстве с Линдой, о часах, проведенных с женщиной более чем странной, о местах, где мы побывали, о том, чем я пожертвовал ради нее. Рассказал о наших радостях и печалях, о тяготах артистической карьеры, о цене настоящего успеха... Он слушал внимательно и равнодушно. К моему великому изумлению, два раза поправил даты и вообще вел себя так, словно я повторяю прочитанную им лекцию, а он лишь контролирует точность усвоения. Но я больше не хотел ничего понимать. Спросил наудачу, откуда он все это так хорошо и даже лучше меня знает и зачем побудил меня к бесполезной откровенности. Но в глазах цвета бирюзы не отразилось никакой реакции, а молчание было поистине минеральным. - Пойдемте отсюда, - сказал он наконец. - Мне надоела голова этого достойного бюргера позади вас. Я обернулся. На стене висела гравюра, изображающая знаменитого юриста Отто Менкениуса в парике и жабо. - Знаете, у него такая же горькая складка рта, как и у вас. Сходство поразительное. Я, честно говоря, никакого сходства не приметил. Он заплатил, и мы вышли. Он увлек меня на Биркенштрассе в "Атлантик-Сити" - стандартный шикарный ресторан, обычный для любого большого города: много персонала, много скучающих пар, много мужчин, пьющих в одиночку у стойки. Банальная приманка для страдающих сплином или бессонницей. Директор приветствовал моего нового знакомого как примечательного завсегдатая. Зодербаум меня представил и, пока я усаживался, прошептал ему на ухо несколько слов. Оркестр - "Танцкапелла Маринга", согласно броской надписи на эстраде, - играл нечто монотонное и медлительное: по крайней мере две или три пары танцевали неубедительно, без всякого энтузиазма. Когда кельнер принес бутылку шампанского, барабанная дробь возвестила аттракцион "Дамы ангажируют кавалеров". Десяток девиц ринулись приглашать мужчин, не разбирая, одиноки те или нет; счастливые избранники вяло спускались на танцевальную площадку, не очень сообразуясь с тактом дурацкого военного марша. - Все это малоинтересно, - сказал Зодербаум, - но подождите немного. Будет сюрприз, уверяю вас. Сенсационный номер под названием "Листопад". Меня клонило в сон от теплого шампанского. Мой компаньон внимательно осматривался, словно кого-то поджидал. Директор плавно проскользнул между столиками и в свою очередь прошептал что-то ему. Глаза Зодербаума беспокойно вспыхнули. Новая барабанная дробь. Прожектор заметался по залу и остановился в центре площадки, осветив молодую рыжеволосую женщину в зеленом платье. - Линда! - крикнул я и рванулся встать. Рука Зодербаума удержала меня. - Это Линда? - Я смотрел на него растерянно, не понимая ровно ничего. Линда. Что за бред! Случайное сходство исключалось. Галлюцинация? В таком месте? Чепуха! Ее лицо: резковатые скулы, всегда удивленный взгляд, характерный наклон головы вправо. Какие могут быть сомнения? Я пристально следил за ее жестами, ловил нервный поворот плеч, присущую только ей несколько развязную грацию. Она. Несомненно она. Впрочем, мне и не было надобности изучать фигуру на площадке. Я чувствовал Линду всем своим существом. Зодербаум разглядывал меня с интересом. - Ради этого стоило немного поскучать. Экстраординарное сходство, не так ли? - О каком сходстве вы говорите? Это она. Я сейчас к ней подойду и поговорю. Его губы искривила жесткая усмешка. - Секунду! Сидите спокойно. Вы еще не все видели. Странная фраза. Говорил ли он о продолжении номера или имел в виду что-то связанное с самой Линдой? Я не мог, разумеется, прервать представление, но с нетерпением ждал конца. Сейчас брошусь к этой женщине - будь это Линда или ее двойник, - скажу ей... А что, собственно, скажу? Сколько лет прошло. Все происходящее - немыслимая, издевательская фантасмагория... Под лучом прожектора Линда двигалась медленно и отнюдь не танцующим шагом. Лениво качая бедрами, сделала оборот, платье зашелестело, соскользнуло, и она раскрылась, словно апельсин. Но расцвет эротического шоу прервался отчаянным сухим отрывистым кашлем. Приступ согнул ее вдвое, она задыхалась, хваталась за горло, раздирая резкими взмахами чарующий ритм блюза. Кашель не отпускал ее, артерия напряглась, бешеная судорога изуродовала обращенное ко мне лицо... Кровь сначала потекла струйкой, затем хлынула ручьем на грудь... Линда сжала пальцами виски, замотала головой, закричала хрипло и страшно... На мое плечо легла железная рука Зодербаума. Я и без этого не мог шевельнуться, зафасцинированный, парализованный зрелищем окровавленной Линды. Все произошло очень быстро. Прозвучал громкий, гортанный голос - прожектор выключили. В темноте послышался стук бегущих каблуков... Линда умирала точно так же, как в Лондоне пять лет назад. Когда зажегся свет, Зодербаума рядом не было. Кельнер старательно вытирал паркет щеткой, обернутой в шерстяную тряпку. Я так и не смог увидеть Линду. Все мои вопросы разбивались о холодную вежливость, о стену молчания. Меня встречало настороженное сочувствие, деликатное недоумение. Люди поспешно прекращали разговор, ссылаясь на неотложные дела... Но это был только первый этап моего крестного пути. Каждый год при тех или иных обстоятельствах живая Линда появляется передо мной и каждый раз умирает, захлебываясь собственной кровью, и каждый раз я бессилен что-либо сделать. Это будет продолжаться до моей смерти. По крайней мере, если Зодербаум не перестанет меня пытать. Беспощадная судьба скрещивает наши пути. Я всегда узнаю его, кем бы он ни притворялся. Ибо только ему я обязан периодической реальностью этого кошмара. Решетка Из могил поднимаются страждущий юноша и девственница в снежном саване. Уильям Блейк К полуночи она встревожилась и сказала, что времени много и ей пора возвращаться. Скомкала розовый фуляровый платок, который, очевидно, служил для защиты прически от ветра, и прижала к груди. Потом чуть отвела руку с платком, наклонила голову и внимательно посмотрела на белую материю платья. В гардеробной почти никого. Праздник был в разгаре. - Маленькая неприятность? - поинтересовался он. Она смущенно улыбнулась: - Это от вина. Слегка не повезло. Сама виновата, нечего садиться за стол с любителями "божоле". Тем более если сама не пьешь. - Чепуха. Не обращайте внимания. Он тактично старался не смотреть на пятно, которое она заботливо прикрывала. Предложил подвезти, она сразу согласилась и в полутьме кабины не выказала никакой робости, когда он взял ее за подбородок и нежно поцеловал. Она жила за городом в лесистом предместье. Он покорно крутил руль согласно ее указаниям. Машина часто останавливалась. Ему нравилось отдавать инициативу девушке и ощущать покусывания на губах и языке. Она, правда, не страдала излишней уступчивостью. Сентиментальные паузы удлиняли дорогу, но вот она подняла руку: - Это здесь. Остановите. Момент расставания затуманил глаза и вызвал бледную тень вокруг ее губ. - Я не могу отпустить вас просто так. - Его голос прерывался. - Когда мы увидимся? Может быть, вы черкнете адрес? Она помолчала, потом попросила клочок бумаги. Он достал две визитные карточки и ручку. Она написала свое имя и адрес. Перед тем как сунуть в карман кусочек картона, он прочел вслух ее имя: Анна Сигурд. Они вышли из машины и прижались друг к другу в томительном порыве. Она прошептала: - До свидания. Дам о себе знать. Обещаю. - Как я счастлив, что вы есть на свете, - улыбнулся он. Она убежала, помахав своим фуляровым платком. Тучи сгустились, от земли поднимался терпкий запах весны. Он грустно следил, как быстро пропадает в темноте белое платье. Сейчас она, должно быть, толкнула решетку меж двух маленьких домиков -послышался скрежет железа - и побежала по саду. Он уселся в машину растроганный и счастливый. Все улицы в этом лесистом предместье выглядели примерно одинаково. Высокие живые изгороди, парки, запущенные сады, виллы, утопающие в густой зелени, покрытые вьющимися растениями, хорошо защищенные от любопытных глаз и уличного шума. Он несколько раз изучал план квартала, чтобы обнаружить авеню Мелез и номер тридцать восемь. Пришлось отъехать от главного шоссе и петлять по довольно узкой дороге, мощенной цветными плитами в шахматном порядке. К тому же таблички с номерами сплошь заслонял плющ. Наконец, после длительных поисков, он прочел: "Сигурд". Он облегченно вздохнул. Местность была ему, правда, совершенно незнакома. Ему казалось, что месяц назад он отвез свою "ночную фею", как он мысленно ее называл, совсем не сюда. Но тогда дело было ночью и на деревьях едва пробились почки. Пышная нынешняя зелень, вероятно, совсем изменила пейзаж. Он прошел немного по аллее и очутился перед железной решеткой, выкрашенной белой краской. Нажатия на кнопку звонка ни к чему не привели - он заметил, что провод прогнил. Попытался открыть калитку; трава разрослась так, что только после основательных усилий удалось сдвинуть решетчатую дверцу на четверть оборота и протиснуться не без некоторого ущерба. Он поплутал по тропинке, едва различимой в буйных зарослях, и выбрался к дому. Тишина, деревенская тишина. Шелест листвы, крик невидимой птицы. Он позвонил несколько раз, подождал и огорченно решил, что двери здесь вообще не открываются. Но он ошибся. На пороге появился старик с водянисто-голубыми глазами. Он провел пальцами по тщательно выбритой щеке - кожа была натянутая, практически без морщин, желтоватого оттенка - и принялся переминаться с ноги на ногу, недоверчиво и опасливо поглядывая на пришельца. Ему явно не понравился неожиданный визит - видимо, его отвлекли от какого-то домашнего занятия. - Извините за вторжение, - мягко обратился к нему молодой человек. - Я бы хотел поговорить с мадемуазель Сигурд. Недоверчивость сменилась откровенной враждебностью. - Не понимаю, - отрезал старик. - Не понимаю, что вам нужно от моей племянницы. Опасаясь, что его выпроводят прежде, чем он сумеет объясниться, молодой человек заторопился: - Выслушайте меня, месье, умоляю вас, и простите мою назойливость. Это крайне важно. В его тоне прозвучало столько тоски и наивной непосредственности, что старик, сохраняя прежний недоверчивый вид, предложил ему высказаться. - Месяц назад я провел вечер с прелестной девушкой. Теперь выяснилось, что она ваша племянница. Ее зовут Анна Сигурд. Мы должны были встретиться через неделю. С тех пор я не имею о ней никаких вестей. Возможно ли увидеть ее, поговорить с ней? Она здесь? Худой, сгорбленный пожилой человек смотрел на него внимательно и очень сосредоточенно. - Ваше поведение, месье, меня удивляет и удручает. Правда, я искренне надеюсь, что вы не пришли сюда издеваться или зубоскалить. Но моя племянница Анна, с которой вы изволили познакомиться, давно умерла. Ваш приход вызвал ужасные воспоминания, поймите. Посетитель побледнел. Он попросил повторить, опять ничего толком не понял и так и остался стоять, не способный ничего ответить. Потом с трудом повернулся, чтобы уйти, чтобы не продолжать тягостного недоразумения, чтобы поскорее избавиться от запущенного сада, от опустелого дома, от престарелого вестника смерти. Старик сжалился над ним и пригласил на минутку войти в неуютную гостиную, где пахло пылью и где благодаря плотной желтой обивке мебели мерцал золотистый полумрак. Он указал кресло визитеру и сам уселся на маленький низкий стульчик, где его изможденное тело казалось совсем скрюченным. Молодой человек заговорил спокойно и серьезно: - Меня зовут Ирвин Ольмен, я работаю в институте экономики и социальных наук. Встретил вашу племянницу на балу юридического факультета ровно месяц назад, день в день. Последовало подробное описание девушки. Посетитель старался как можно точнее выразить свое впечатление от продолговатых голубых глаз, волнистых черных волос, изящного белого платья... Старик слушал все более внимательно. Он хмурился, нервничал и, видимо, никак не мог разгадать собеседника. - Вы встретили мою племянницу впервые? После утвердительного ответа он прибавил: - Я вам сейчас покажу несколько семейных фотографий. Там есть два снимка несчастной Анны. Если вы их идентифицируете, я вам поверю. Сейчас. Во время короткого отсутствия хозяина дома Ирвин Ольмен рассмотрел гостиную, пытаясь представить свою исчезнувшую подругу среди этой обстановки. Мебель и безделушки, насколько он мог судить, отличались высоким качеством и могли бы составить счастье одного антиквара из числа его друзей. Но все это плохо гармонировало с веселыми и свободными манерами девушки. - Вот, - сказал старый Сигурд, возвращаясь с большим желтым конвертом, который он положил на маленький столик. - Прошу вас. Он подошел к окну и раздвинул занавески. Этот жест - резкий и вместе с тем неуверенный - напомнил Ирвину Ольмену позу одного странного персонажа картины Балтуса, название которой он забыл. Сходство с этой зловещей бредовой картиной настолько поразило его, что он вздрогнул. - Итак? - старый Сигурд нагнулся к нему, неуверенно улыбаясь. Ирвин Ольмен просмотрел фотографии и не без некоторого колебания отложил две. На одной из них безусловно Анна: ее серьезное, чуть ироническое лицо, смеющиеся глаза, нежные припухлые губы. Другой снимок изображал девочку-подростка, курьезно напоминающую Анну Франк - маленькую еврейку из Амстердама. - Это случайное совпадение, - проворчал старик скептически. - Вообще это невозможно, исключено. Однако его твердость была, видимо, поколеблена. - Но вы мне обещали поверить, если я идентифицирую фотографию. У меня есть еще одно свидетельство, о котором вы не можете подозревать. - Господи, но что толку! К чему все это может привести? Ирвин подумал о маленьком кусочке картона. Анна своей рукой написала имя и адрес. Благодаря ему он сейчас здесь. Он достал его из бумажника и протянул недоверчивому дяде. Узнав почерк, тот сильно побледнел. Против очевидного не поспоришь. Он протер глаза, почесал лоб, его лицо страдальчески напряглось. - Невероятно, необъяснимо! Сказать, что я потрясен, - значит ничего не сказать! Я бы предпочел вас никогда не встречать. По вашей милости, я почти готов заявить "по вашей вине", я принужден сомневаться в самой очевидной реальности и строить гипотезы одна глупей другой. Сколько времени я привыкал к моей печали, моему одиночеству, и вот вы явились и опрокинули даже понятие о здравом смысле. Я теперь готов вопреки всякой логике поверить неизвестно во что, поверить в чудо... После долгого разговора Ирвину Ольмену удалось убедить старого Сигурда обратиться к властям. Разрешение на эксгумацию было получено не без труда - под предлогом анонимного письма, где намекалось на неестественную смерть Анны Сигурд. Ирвин Ольмен и старый Сигурд, объединенные общей болью и лихорадочным желанием узнать правду, встретились в назначенный день у входа на кладбище В. И здесь Ирвина Ольмена поджидал еще один удар. Он никогда здесь не был, никогда не присутствовал ни на чьих похоронах. Он вдруг вспомнил лязг железной решетки; по бокам двухстворчатой железной калитки стояли два маленьких домика - низенькие кирпичные строения с черепичными крышами. Единственное окошко в домике справа было разбито и наспех заколочено досками. Сюда, именно сюда он проводил девушку несколько недель назад, в ночь праздника. Теперь понятно, почему он так долго блуждал в поисках авеню Мелез и жилища Сигурдов. Он отвел старика в сторону и рассказал ему обо всем этом. Морщинистое лицо согбенного, измученного человека исказилось, бледность сменилась таким багровым румянцем, что Ирвин перепугался. Злополучный родственник Анны порывался что-то сказать и не мог. Между тем несколько рабочих под наблюдением прокурора и полицейского инспектора высвободили и переместили на деревянных катках могильную плиту. Распространился резкий запах гумуса и скошенной травы. Гроб вытащили и поставили рядом с холмиком свежевырытой глинистой земли. Гроб выглядел как новый, даже медные ручки нисколько не позеленели. Плотник ловко и осторожно выполнил свою задачу. Когда крышка была снята, некоторые закричали, другие закрыли лицо руками. Свежая, нежная мертвая девушка покоилась в длинном белом платье. На груди алело яркое пятно. Наступило молчание страшнее истерического воя. Все словно съежились от холода, просквозившего из неведомой расщелины между жизнью и смертью. Голос прокурора срывался хриплыми синкопами: - Когда было произведено погребение? - Пять лет тому назад, - ответил, закашлявшись, кто-то. - Но что могло воспрепятствовать разложению трупа? Доктор, ваше мнение? Судебный эксперт наклонился над гробом, потом выпрямился и посмотрел на всех озадаченно: - Ткань пронизана живыми капиллярами. В этот момент старый Сигурд поднял заступ, который лежал около могильной ямы. Прежде чем кто-либо успел вмешаться, он размахнулся и с неожиданной силой рубанул горло мертвеца. Словно нож гильотины обрушился - алая кровь брызнула, заструилась по изуродованному телу. Все засуетились, кто-то кричал о помощи. Кто-то сообразил вырвать заступ из рук старика, который гордо оглядывался, довольный, очевидно, своим действием. Но тут же схватился за голову и принялся рыдать и повизгивать, совсем как ребенок. - Так будет лучше, - простонал он сквозь слезы. - Вы же видите, так будет лучше. Бедная девочка обретет наконец покой. Еще ее мать, когда... - Его речь перешла в бессвязное бормотанье, и никто более ничего не разобрал. Ирвин Ольмен окаменел от горя и ужаса. Его милая ночная подруга... Он потянулся было к ее руке, но не осмелился прикоснуться - он заметил трансформацию: тело Анны разлагалось на глазах. Черноватая жижа, минутой позднее студенистые комья, минутой позднее зернистый пепел... Кто-то позади него спросил: - И вы верите в вампиров? Кто-то категорически заявил: - Самое лучшее - это сжечь и развеять пепел. Здесь оставаться незачем. Ирвин незаметно отделился от группы. Он чувствовал себя так, будто его долго молотили кулаками. Он думал о загадочной судьбе Анны в этом мире и в ином, об их фатальной встрече, об отчаянном порыве старого Сигурда, который один знал, но что именно?.. Никто, по-видимому, не обратил внимания на его уход. Он издали видел, что дискуссия у раскрытого гроба продолжается. Потом все начали расходиться, только полицейский инспектор остался ждать каких-то инструкций. Все это уже не имело никакого значения. Ирвин долго бродил по кладбищу. Ему хотелось еще раз взглянуть... Но еще более хотелось убежать куда угодно, забыть как можно скорее кошмар разлагающейся на глазах плоти. Он услышал скрип ветвей, поднял голову и увидел черную птицу. Он вспомнил хриплый птичий крик после страшного удара заступом. Теперь птица, неуклюже перелетая, почти перепрыгивая с дерева на дерево, торопилась за ним по кладбищенским аллеям. Он бросился бежать, достиг проклятой лязгающей решетки, прыгнул в машину. Птица, казалось, потеряла его из виду, бросаясь в затяжные зигзаги. Но когда машина тронулась, птица спланировала и уверенно полетела за ней. Донатьен и ее судьба Надобно похоронить старые и дурные песни, тяжелые и тоскливые сны. Но где мне найти достаточно вместительный гроб для этого? Генрих Гейне Донатьен остановилась и рассмотрела дом. "Это очень злой дом", - решила она. Дом действительно не внушал ни малейшей симпатии. Тесный и высокий. Дверь когда-то покрасили зеленой краской, и время не прибавило ей прелести. Черную плиту у порога заметно стерли бесчисленные ноги. На уровне земли - решетчатое окно. Чуть выше поднятой руки еще окно, потом два других соответственно на каждом этаже. На окнах мятые грязные занавески. "Самый подходящий дом для этого", - вздохнула Донатьен. Мрачный, серый. Стены в омерзительной коросте чешуйчатой проказы. Внутри, должно быть, пахнет прогорклым жиром и сточной канавой. Донатьен отступила несколько шагов, пытаясь преодолеть брезгливость. Ей ужасно хотелось повернуться и бежать от этого дома, из этого квартала, где блуждает лохматая тень преступления, соучастия, лжесвидетельства. На улице ни души. Напротив - маленькая жалкая лавчонка. Донатьен могла различить витрину с позолоченными полками, где были выставлены старые слепки и довольно крупных размеров статуэтка - маленькой девочки, сколько можно разглядеть. Донатьен пересекла улицу и приблизилась к витрине, довольная даже таким скупым развлечением. На плече гипсовой девочки сидела птица об одном крыле. В этот момент из лавчонки вышел сутулый, среднего роста человек с карандашом за ухом и в расстегнутом жилете. Этот противный тип улыбался, щурился, цокал языком, ощупывал ее лицемерными глазами, покачиваясь, заложив руки за спину. Секундой позже он появился за своей витриной, убрал статуэтку девочки с птицей и поставил Дон Кихота мефистофелевского вида. Ноги славного идальго напоминали паучьи лапы, а копье - вязальную спицу. Донатьен следила за действиями лавочника с интересом. Он снова вышел на улицу и обратился к ней: - Вам это нравится? - Что "это"? - Рыцарь. - Забавно. Донатьен захотелось как можно скорей от него избавиться. Этот мерзкий субъект действовал ей на нервы. Она открыла сумку и поискала клочок бумаги, на котором несколько часов назад написала адрес мадам Дианы. Потом спросила, стараясь не поднимать глаз: - Мадам Диана... Это здесь напротив, дом тридцать два? Лавочник нервно потер ладони и ни с того ни с сего сильно ущипнул себя за нос. Он был бы забавен... в других обстоятельствах. - Вы идете к этой... этой Диане? Донатьен покраснела и приметно вздрогнула от волнение и стыда. - Вы, - прибавил он, - такая молодая и прелестная! Лицо Донатьен совсем загорелось. Лавочник принялся вытирать ладони о бедра. Гнусная рожа! "Если он меня тронет, - решила Донатьен, - я влеплю ему пощечину". Но лавочник стоял спокойно. Сказал только весьма ласковым тоном отеческого наставления: - Не спешите туда, моя милая. Дайте свершиться вашей судьбе. Верьте мне. - И ушел, жестом приглашая ее следовать за ним в лавку. Но Донатьен напряженно выпрямилась, расправила плечи и повернулась к нему спиной. Пересекла улицу, без колебаний толкнула дверь и скрылась в доме. Сырой коридор, мрачная лестница, грязные ступени. К засаленным железным перилам она не прикоснулась. Только стена сияла недавней покраской: коричневая внизу, бледно-зеленая вверху. Донатьен поднималась медленно, беспокойно, нерешительно. Господи, что делать? Как ее примет эта женщина? Что ей сказать? Про нее говорили, что она знающая и умеет молчать. Адрес дала надежная подруга. Донатьен всхлипнула, ей хотелось расплакаться вовсю. Не от стыда, нет. От страха. Почему она вынуждена идти одна в этот жуткий, молчаливый дом? На площадке второго этажа узкое окно выходило во двор. Донатьен не торопясь смотрела в мутное стекло. Белье, развешанное на четырех веревках, ржавая бочка под цинковой водосточной трубой, куча отбросов в углу. И эти стены - высокие, угрюмые, - тюрьма, да и только. Дверь в какую-то квартиру. Маленькая табличка гласила: Месье Самбо артист Донатьен приложила ухо. Месье Самбо, без сомнения, отсутствовал. Ни малейшего шума, и все же ей вдруг послышалось тяжелое шарканье домашних туфель. Но какое ей дело, в конце концов, до этого месье Самбо? Кто он? Живописец? Музыкант? Акробат? Или добрый клоун, всегда готовый чуть-чуть распотешить, - таких часто нанимают богатые родители для своих больных детей. И эта низкая зловонная раковина, которая, очевидно, служит заодно писсуаром... И глухая монотонная капель из неисправного крана, изъеденного зеленой лепрой... Месье Самбо, должно быть, бедолага. Какой-нибудь наемный скрипач в пенсне и с потрепанным воротничком. Уж конечно, его не сравнить с прекрасным сверкающим клоуном. Иначе он обязательно приколол бы к двери свою фотографию в белой бархатной шапочке и с серебряной звездочкой на правой щеке. Капля из крана регулярно хлюпала. Возле сточной трубы лежали три обгорелые набухшие спички. Донатьен поднялась на несколько ступенек. Запахло какой-то кислой пылью и затхлым бельем. С верхнего этажа доносилось гуканье и бормотанье ребенка. Бред какой-то. Галлюцинация. Наваждение. Разве здесь место для ребенка - в пагубной, смертоносной берлоге? Поступь Донатьен сделалась более легкой, более упругой. Перед самой лестничной площадкой она вытянула шею. Дверь была полуоткрыта. Изнутри явственно слышались детские глоссолалии. Это радостное бормотание, этот булькающий речитатив - банальность при любых других обстоятельствах - казались здесь странными и неуместными. Еще три ступеньки и Донатьен открыла дверь. В крохотной кухоньке, возле жирной и осклизлой газовой плиты, на полу, среди смятых бумажных клочков, совсем маленький ребенок играл с белой чашкой. Он поднял заслюненный подбородок, засмеялся и тотчас принялся за свое гуканье. - Мадам Диана... мадам Диана! - крикнула Донатьен. - Есть кто-нибудь? Ответа не было. Ребенок замолчал и уставился на нее. Она прошла вперед, мимоходом потрепала курчавую белокурую головку и толкнула дверь в глубине кухни. Застыла и зажала рот, чтобы не вскрикнуть. На убогой постели лежала старая женщина - мертвая, с открытыми глазами. По краям ее желтых век ползала муха. Одна рука свесилась к полу, другая покоилась на груди. На полу валялись засморканные платки и черное нижнее белье - жесткое, словно кожа угря. Донатьен отшатнулась и, ступая осторожно, как слепая, прошла кухню, не оглянувшись на ребенка, который начал всхлипывать. Перевела дыхание на площадке и бросилась вниз по лестнице. Запыхавшись, она почти прыгнула на тротуар и тут резко остановилась. С другой стороны улицы чертов лавочник сделал ей знак подойти. Он несколько раз согнул и выпрямил указательный палец с видом ироническим и всезнающим - прямо школьный учитель, поймавший мальчишку на какой-нибудь шалости и приглашающий его к заслуженному наказанию. В этом пустяковом жесте было столько убедительной силы, что Донатьен с трудом подавила инерцию механического послушания. Она не хотела пересекать улицу. Ей хотелось остаться одной, не видеть и не слышать никого. Ей было страшно. Кто дал знак подойти? Плюгавый ли этот лавочник, или жуткий Дон Кихот на паучьих лапах, или вообще кто-то другой, кого она всегда боялась встретить, кто-то, простодушный в своей неопределенности, в глазах которого сквозь подленькое всепонимание мерцала безысходная жестокость. Донатьен поняла, что необходимо сейчас же, не медля ни секунды, свершить крестное знамение. Когда она коснулась пальцами лба, где-то наверху звонко треснуло оконное стекло и осколки посыпались перед ней на тротуар. Она инстинктивно закрыла лицо ладонями и кинулась бежать. Дверь лавочника стояла открытой. Владелец исчез. Донатьен, ничего не соображая, ринулась в темень... И снова на улице ни звука, ни дуновения. На верхнем этаже дома вздрагивала разбитая рама. Послышался тренькающий смешок или, быть может, бормотание одинокого ребенка. С витрины проклятой лавчонки снова улыбалась девочка с птицей на плече. И на пороге ОН снова занял свой пост. Синяя змея Я хочу как можно медленнее похоронить свои грезы... Мануэль Дель Кабраль На картине был изображен пейзаж: речка в пологих берегах, поросших кустарником, и ярко-синее небо. Маленький пейзаж, очень скромный, очень светлый. Стекло, вделанное в раму, отстояло от полотна сантиметров на пять. И в этом пространстве я вдруг увидел синюю змею... Толщиной с добрый большой палец. Поначалу она огибала контур полотна, образуя синее повторение правого нижнего угла, потом сдвинулась влево. Она походила на одну из странных разноцветных жил, которые в бездонной глубине тысячелетий пробороздили некоторые кристаллы. Чем она занималась в пространстве между пейзажем и стеклом, на котором вспухала иногда крохотная испаринка в том месте, где открывалась ее маленькая хищная пасть? С минуту я созерцал с интересом ее граненую головку, ее тонкий раздвоенный язык, молниеносный, как лихорадочная антенна, которой бился, беспомощный, о прозрачную стену. Потом мне стало не по себе. Отец стоял рядом. Он, видимо, находил все это совершенно естественным. Он стоял, засунув руки в карманы и смешно задрав бороду. Я повернулся к нему: - Мне это не нравится. Надо ее убить. - Она такая, такая синяя... - Тем хуже! Мальчишки обязательно захотят ее потрогать. У моего отца имелось много оружия. Он был страстным любителем стрельбы в цель. Я посоветовал ему взять пистолет, приставить дуло к стеклу и убить змею без риска. Он пожал плечами и неохотно вышел из комнаты. Я продолжал наблюдать змею, лениво скользящую по берегу нарисованной речки, как вдруг дверь с треском распахнулась. Отец вошел. Но какая муха его укусила? Он заорал: "Пригнись!" - и начал стрелять с порога, целясь в картину. Он держал по пистолету в каждой руке, но эти руки отчаянно тряслись. Комната наполнилась дымом и пороховой гарью. Я прижался на четвереньках к стене под картиной, что служила мишенью моему отцу. Пули вонзались в мебель, в потолок, повсюду. Любой выстрел мог принести мне смерть. Я обезумел от злости: какого черта он стреляет с порога, не соизволив даже подойти и убить эту тварь наверняка? Так просто. И к чему столько грохота, столько ущерба? В этот момент я почувствовал шуршанье на стене. Что-то тяжелое и гибкое хлестнуло по руке. Слишком поздно. Синяя змея скользнула между плинтусом и стеной. На моей кисти осталась с тех пор странная белая метина. Мой отец, расстреляв патроны, отшвырнул пистолет, бросился на пол и горько, глухо, исступленно зарыдал. Свинья Бледные и жирные свиньи, проколотые ржавым острием... Джойс Мансор Туман не рассеивался. Напротив, неодолимо сгущался. Полосы более разреженные жадно поглощались пеленой, и сдвоенные светлые кольца фар плясали на белой, воздвигнутой в ночи стене. Вести машину становилось все более опасно. Белые, легкие, влажные хлопья, рожденные невесть где, в каких-то оврагах, неслышно собирались, стягивались в плотную, непроницаемую массу. Артур Кроули резко сбавил скорость. Каждый момент надо было тормозить перед воображаемым препятствием. Чудился то грузовик, то дерево посреди дороги, то объекты совсем маловероятные: катер, катафалк, группа скаутов на велосипедах... Он чувствовал, что не может более выносить изнуряющего напряжения. Продолжать путь было утомительно и страшно. Да и куда он доедет среди ночи? Он еще более сбавил ход и решил остановиться в любом мало-мальски подходящем месте. Ему неожиданно повезло. Справа, на небольшом расстоянии от шоссе, неоновая вывеска замаячила в тумане. Он свернул и поехал по разбитой булыжной дороге вдоль вспаханной полосы. Вывеска гласила: "Красный мак". Это был довольно объемистый коттедж недавней постройки, возведенной, очевидно, на территории старой фермы - там, в глубине, ее строения поднимались в тумане мрачными смутными кубическими блоками. Артур Кроули ехал согласно стрелке, указующей "паркинг". На бетонной площадке в одиночестве пребывал черный автомобиль. Кроули поставил свою машину рядом, погасил фары, и тьма сразу обступила его со всех сторон. Понемногу забрезжил странный серый полумрак. Когда он хлопнул дверцей, занавеска в окне коттеджа отодвинулась и кто-то выглянул. Это помогло сориентироваться, он зашагал по мощеной кирпичом дорожке и открыл дверь. Обычное бистро, каких множество на всех трассах. Лакированная стойка, ряды бутылок с крикливыми этикетками, музыкальный аппарат с механической сменой пластинок, блестящий, словно электрическая кухонная плита, откуда вылетало нечто бравурное и назойливое. Несколько столиков, покрытых клеенкой в красно-белую клетку. Под потолком тянулись балки слишком светлого дерева. Артур Кроули закрыл за собой дверь и постоял немного, разглядывая помещение, смешанная деревенско-американизированная атмосфера коего производила довольно жалкое впечатление. Облокотившись на стол возле стойки, женщина, еще молодая - хозяйка, судя по всему - болтала с клиентом. Она была полная, аппетитная, с пышной черной прической и заметной бородавкой на щеке. Ее глаза, несмотря на утомленность, сверкали озорством. Клиент - здоровенный рыжий детина с кожей добротного кирпичного оттенка, толстыми губами и низким лбом - напоминал персонаж с картины голландского экспрессиониста. Он вяло потряхивал игральными костями и время от времени бросал их в бэкет, обтянутый зеленым сукном. Артур Кроули приблизился к стойке и поздоровался. Женщина молча подняла на него глаза. Он спросил пива. Хозяйка дружески похлопала по сытой щеке партнера и принялась обслуживать явно неожиданного клиента. Пока она открывала бутылку, Кроули осведомился, нет ли свободной комнаты. Она громко засмеялась и обернулась к рыжему: - Он не прочь переночевать. Но флегматичный игрок не шевельнулся и продолжал о чем-то мечтать, подперев щеку ладонью. - Прошу прощения, - кивнула она озадаченному Артуру Кроули, - но здесь, видите ли, не отель. Она старалась изъясняться галантно и поспешила добавить: - Вы понимаете, что я хочу сказать? Впрочем, если вы не очень требовательны, можно устроить. Он объяснил, что был вынужден остановиться из-за тумана и намерен уехать рано утром. - Отлично. Я покажу вам комнату. Несите ваши вещи. А этот брюзга пусть поскучает. В скором времени Артур Кроули получил на ночь не слишком уютную, холодную, но опрятную комнату. Он проверил постель по своей дорожной привычке и обнаружил вполне чистые и немного влажные простыни. Хозяйка посматривала на него, двусмысленно улыбаясь: - Подойдет? - Благодарю. Все прекрасно. - Вы не собираетесь ложиться сейчас? Не надо ли поправить постель? - Нет, я пойду выпить свой стакан и не прочь съесть что-нибудь. Если, конечно, найдется. - Здесь кончается тем, что всегда все находится... Пока они спускались по лестнице, входная дверь шумно распахнулась и вошли трое мужчин, громко разговаривая и перебрасываясь острыми словечками. Они окружили хозяйку, фамильярно приветствуя ее и расточая ей любезности порой весьма смелого характера. Рыжий здоровяк, который их, очевидно, хорошо знал, пошел к ним с протянутой красной пятерней и неуклюже мотнул головой в сторону приезжего: потише, мол... - Порядок, порядок, - успокоил его главный весельчак. - Не беспокойся, мы люди тихие, вежливые. Все миролюбиво устроились за стойкой и быстро познакомились с Артуром Кроули. Выпили по нескольку стаканов, пошутили, посмеялись. Потом один из новоприбывших объявил: - А теперь сыграем в свинью. И потребовал бэкет и кости. Хозяйка настороженно подняла брови, как бы вопрошая: "А как быть с этим типом?", но инициатор ничуть не смутился, а, напротив, спросил Кроули: - Вы сыграете с нами? - Хорошо. А какова ставка? - Это секрет. - А все-таки? - Выигравший получает право лицезреть свинью. - Что вы имеете в виду? - Узнаете, если выиграете. Артур Кроули был заинтригован. Он сел играть и выиграл. * * * Хозяйка вывела его наружу. Они прошли по мощенному кирпичом двору, направляясь к строениям фермы, которые плохо различались в темноте. Он почувствовал, что ему в руку суют фонарик. - Батарейка садится, - шепнула она. - Экономьте. Он щелкнул кнопкой, светлый кружок просверлил туман и метнулся по стене. - Это здесь. Я вас оставляю. Он хотел ее удержать, но она исчезла в темноте. Секундой позже дверь коттеджа открылась, плеснув немного света в ночной туман, и захлопнулась. Перед ним тускло белело известковыми стенами крытое гумно с дощатым навесом над дверью. Внутри он смог разглядеть подвешенную на гвоздь лестницу, бочки, кучу пустых бутылок, доски, лейки и даже дамский велосипед. В глубине виднелась низкая дверь. Свинарник, без сомнения. Он подошел и снял щеколду. Горло перехватило от резкого зловонья. Луч фонарика скользнул по соломе и по розово-бледной массе, очертания которой поначалу он плохо различал. Да и через минуту он еще сомневался, возможно ли это. На соломе, свернувшись калачиком, лежала голая женщина средних лет, белокурая, судя по страшным грязным лохмам. У нее были мясистые плечи и большой жирный зад. Она тяжело спала, дыхание с присвистом вырывалось из открытого рта и шевелило солому. Артур Кроули не знал, что и думать, охваченный отвращением, изумлением, состраданием и еще Бог знает чем. Потревоженная неожиданным светом женщина потянулась, засопела, попыталась приподнять голову... Он погасил фонарик и побежал к выходу. Кто эта несчастная? Что она там делает? Для какой мерзкой потехи она там валяется? Как вообще возможны такие вещи? Он вернулся в бистро подавленный и мрачный. Присутствующие сразу угадали его состояние. - Что-то скоро, - фыркнула хозяйка. - Она спала? - спросил рыжий. - Вы небось не догадались поднять ее на четыре лапы? - посочувствовал другой. - Там за дверью есть палка с гвоздем для прокола туши. Она бы тогда живо вскочила на локти и колени. Артур Кроули молчал. Что он мог сказать? Он повернулся к лестнице. - Словом, - заметил еще кто-то, - испортили вы спектакль. - С первого раза каждый может сплоховать, - рассудила хозяйка. Он вошел в свою комнату. Его тошнило, и хотелось плакать. Разделся и лег в холодную постель. Снизу доносился хохот. Потешались над ним, безусловно. Потом он услышал, как несколько человек пересекли двор, влезли в гумно, потом опять хохот и визг... Он стал представлять, что могли сделать "свинье". Эта жалкая, отвратительная сцена преследовала его всю ночь. Его травмированное воображение заполняло сон кошмарами, грустными и душераздирающими. Нерешительность, порожденная шоком, превратилась в отчаянную оскорбительную трусость. Он чуть ли не обвинял себя в судьбе затравленного существа, низведенного до житья в хлеву. Он все время видел эту бледную, жирную, содрогающуюся плоть, бесстыдно раскинутую на соломе. Она ползла к нему, упираясь коленями и ладонями, рыдая, разрываясь в дебильной патетике. Он рвался ей помочь... и отворачивался, задыхаясь от презренной брезгливости. "Свинья" подползла к постели, обхватила его икры мягкими, жадными розовыми руками, взгромоздившись подле него, прижалась, завизжала, захрюкала от счастья... К этому визгу и хрюканью примешался осатанелый хохот его новых компаньонов, которые толпились за дверью и поочередно глазели в замочную скважину. Артур Кроули проснулся на рассвете, вероятно, от запаха свежего кофе. Выглянув в окно, он с удовольствием убедился, что туман совершенно рассеялся. Он с некоторым любопытством созерцал незнакомый, в сущности, пейзаж: монотонная равнина, перерезанная кое-где проволочными оградами, уходила в необъятную даль, и на горизонте только виднелись деревья, похожие на ивы. Он отвлекался от горизонта, посмотрел на двор и увидел гумно, куда он, к стыду своему, проник несколько часов назад. Его передернуло от злости и отвращения. Как вообще возможно, чтобы затеи такого рода творились явно и никто не сообщил властям? Несмотря на исключительную верность принципу никогда не вмешиваться в чужие дела, он почувствовал, что сегодня особый случай. Пусть это на какое-то время задержит его поездку. Он выдаст полиции гнусный секрет этих людей, что в тысячу раз лучше молчаливого соучастия. Он собрал вещи и спустился. Хозяйка в цветастом утреннем платье дружелюбно поздоровалась и спросила, как ему спалось. Подать ли ему бекон или яичницу с ветчиной? - Не надо ветчины! Не надо бекона! Его затрясло. Его, верно, всегда будет трясти при одном их упоминании. - Яйцо вкрутую, хлеб и кофе, побольше кофе! Пока готовился завтрак, он вышел уложить вещи в машину. Странно, как изменилась округа. Каким колдовством туман и ночь преобразили эти мирные места в гибельную западню? Из кустов вдоль дороги доносился деловой птичий щебет. Норовистая малолитражка обогнала красный грузовик с прицепом. Послышался собачий лай... Он зашагал по мощенному кирпичному двору. Гумно неодолимо влекло его. Он уступил искушению и толкнул дверь. Несомненно, то самое место. И земляной пол тот же - песок, перемешанный с глиной. Вот и лестница на стене, доски, бочки, пластмассовая лейка, бутылки... Он толкнул низенькую дверь, и в лицо знакомо пахнуло прелью, соломой, навозом. В боковое оконце свободно проникал свет... Громадная свинья, ворча, поднялась с подстилки, повернула к нему рыло. В ее глазах, прикрытых жесткими белыми ресницами, блеснул мрачный, лукавый огонек. - Завтрак на столе, - послышался голос хозяйки. Он вышел, пятясь, почему-то до смерти страшась повернуться к свинье спиной. На солнечном пороге он усмехнулся: какую дикую двойственность придает освещение даже пустяковым предметам и существам! Ночь и солнце - какая разница, ночь и солнце... Но это здравое рассуждение утешило его только наполовину. - Кофе! - снова крикнула хозяйка. В последний раз он бросил взгляд на полуоткрытую дверь, чтобы никогда больше не забивать голову подобной чепухой. Свинья мирно лежала на боку, выпятив огромное брюхо. Все тихо и мирно. Очевидно, это его воображение сыграло с ним злую шутку. И однако... И однако, куда девался дамский велосипед, прислоненный к стене? Доктор Вавилон Людей воистину загадочных очень мало. Э. В. Эшман Сначала это казалось далеким гулом колокола. Или наковальни... Уточнить, честно говоря, было трудно. Во всяком случае, гул металлический. Бронзовые удары по железной плите. Ухо мое, безусловно, распознавало железную плиту. Дальний тонкий, хрупкий звук повторялся в одной и той же каденции, усиливался, наливался мало-помалу, приближался, нарастал и заполнял весь дом. Сначала я сжимал пальцами уши и бормотал про себя: "Это там внутри". Но там внутри все молчало. Я не решался откровенно сказать: "В доме привидение". Чушь какая-то. Да и потом, слово "привидение" казалось слишком наивным и устарелым. Однако другого объяснения не находилось. Самым логичным оставалось признать, что привидение удостоило дом своим присутствием. Мой приятель Терпугов только накалил мою суеверную подозрительность. Однажды он остался у меня ночевать. На рассвете удрал без завтрака, даже не дождавшись моего пробуждения. Позже сознался, что в моем доме его все время мучило ощущение присутствия чего-то сверхъестественного, от которого необходимо избавиться как можно скорее; вероятно, прибавил он, это не угрожало хозяину дома, но ему - несомненно. И с тех пор я не мог успокоиться и напряженно вслушивался в ночь. Мне казалось, что до меня доносится шорох маятника и тихий звон часов. Я говорил себе: "Ночь совершенно тихая. Это бьют часы у соседа". Нонсенс. С той стороны нет соседей, там пустырь. Конечно, это не случалось часто. Иногда ничего не происходило целыми неделями. Однажды ночью я услышал что-то. Нет, не часы. Шум воды в трубах. Но шум непривычный, необъяснимый. Спустя несколько дней вновь донеслись бронзовые удары по железной плите, но почему-то со стороны бульвара. Я даже подумал, не ремонтируют ли трамвайные пути. Беглый взгляд в окно убедил в ошибочности моего предположения. И я довольно быстро оставил поиск рациональных объяснений. Все говорило в пользу странного и тайного присутствия. Согласившись с этим, я почувствовал облегчение. Думаю, меня поймут многие. * * * Но произошла вещь более серьезная. Однажды ночью я вдруг проснулся от страха. Я приподнялся на постели, застыл, затаив дыхание, и так сидел долгие минуты, слушая прерывистый стук сердца. С верхнего этажа, с чердака возможно, кто-то спускался. Около дверей моей комнаты шаги остановились в нерешительности. Затем шорох, царапанье ногтем о дверную панель. Я живу один. Кто мог фланировать по дому? Увы, у меня не хватало смелости вскочить, распахнуть дверь, закричать: "Кто там?" Меня парализовал постыдный страх неведомой, ужасной встречи. Я продолжал сидеть на постели. На лбу проступил холодный пот, губы тряслись, ноги заледенели, а сердце выстукивало уж не знаю какую мольбу... По счастью, шаги возобновились, удаляясь. Спускались по лестнице. Скрипнула, открылась парадная дверь, дабы кого-то выпустить. Потом ее толкнули извне, и она закрылась с тем мучительным треском, от которого всегда дрожал весь дом. Я сразу пришел в себя, вскочил, пробежал по ступенькам, зашлепал босыми ногами по плиточному полу коридора. В коридоре и близ входной двери ко мне вернулось ощущение уверенности и даже некоторой смелости: за дверью была улица, ходили люди, ездили машины - можно было убежать, позвать на помощь, скрыться от неведомой угрозы пустого дома... Схватившись за ручку двери, я вдруг обратил внимание на странную вещь: дверь была тщательно закрыта... изнутри. Немыслимо. Снял засовы, ступил на порог, посмотрел... Пустынная улица. Метрах в двадцати маячил силуэт неторопливо удаляющегося прохожего. - Эй! Месье! Прохожий неуверенно обернулся, поискал, кто зовет, увидел меня в светлом проеме раскрытой двери. - Месье, будьте добры. Одну минуту. Он медленно двинулся в мою сторону. Я схватил с вешалки пальто и накинул на пижаму. - Извините, Бога ради, - обратился я к незнакомцу, который приближался с недоверчивой физиономией, - можно вам задать один вопрос? Это был симпатичный с виду мужчина среднего роста. Он носил пальто строгого, почти военного покроя, застегнутое наглухо. Сдвинутая назад шляпа открывала интеллигентный лоб. Лет, вероятно, около шестидесяти. - Извините за нелепый вопрос, - начал я. - Вы сейчас не выходили из этой двери? Он озадаченно смотрел на меня серыми, очень живыми, очень подвижными глазами. Видимо, соображая, как себя вести с человеком, который заранее извинился за нелепость вопроса. Возможно, принял меня за субъекта сомнамбулического или безумного. Возможно, знал куда больше меня. - Нет, месье, - ответил он спокойно и терпеливо. - Нет, я не выходил из вашего дома. Я опустил глаза, боясь заметить неискренность в его взгляде, и невольно обратил внимание на его ноги. Любопытной формы ботинки, отделанные замшей, с черными застежками. Он добавил: - Сами посудите, что я мог бы делать у вас? Справедливо. Этот мужчина, гладко выбритый, элегантный и сдержанный, основательно поколебал мою уверенность. - Но может быть, - настаивал я без всякой убежденности, - может быть, вы заметили кого-нибудь, выходящего из этой двери? Новый удивленный и сочувствующий взгляд. - Успокойтесь. Пока я проходил мимо вашей двери, на улице не было ни единой души, уверяю вас. Вам приснилось, надо полагать. - Приснилось? Я оглядел улицу. На тротуаре и мостовой лежала яркая прямоугольная полоса, пробитая нашими двумя тенями. Несмотря на холодное время года, было довольно тепло. В светлом сумраке неба ползли густые облака. Ничего себе "приснилось"! В моих ушах еще отзывались шаги на лестнице, сердце еще вздрагивало при воспоминании о шуме закрывающейся двери. Я запахнул пальто и машинально потер одну голую ногу о другую. Неизвестный продолжал смотреть на меня сочувственно. - Холодно так стоять. Идите и постарайтесь заснуть. Доброй ночи. Боже мой, заснуть! Я содрогнулся от этих слов. Лечь в постель и заснуть? Остаться одному в доме? Никогда, ни за что! Этот человек не должен, не может меня так оставить. Но как сказать? Словно цепляясь за последнюю надежду, я схватил его кисть обеими руками: - Не оставляйте меня одного, умоляю вас! Ах, если б вы только знали! Благожелательное лицо незнакомца изменилось. Несмотря на видимое спокойствие, угадывалось некоторое замешательство. Если мое присутствие провоцировало не страх, то, во всяком случае, что-то родственное: неуютность, желание оказаться где угодно в другом месте, стесненность, порожденную навязчивостью субъекта, которого неудобно резко оборвать. Он помолчал немного, потом заговорил: - Вы просто взвинчены, вы находитесь под влиянием вашего кошмара. Выпейте холодной воды и ложитесь в постель. Но я уже увлек его в коридор и захлопнул дверь. Господи! Тот же самый мучительный треск! Нет, я не спал! Все что угодно, только не спал! - Позвольте ваше пальто, - быстро и категорически попросил я. Удивленный незнакомец не сопротивлялся, протянул мне шляпу, потом снял пальто, скроенное наподобие сюртука дуэлиста. Почему это слово пришло мне в голову? Вероятно, потому, что визитер предстал в тонкой шелковой рубашке с кружевными манжетами, словно герой Стендаля. Он подошел к зеркалу и, улыбаясь, слегка пригладил волосы. Но, верно ли, он улыбался? Мне показалось, что лицо, отраженное в зеркале, имело совсем иное выражение... Безразличная вежливость с оттенком коварства. Что-то трудноопределимое, дразнящее, беспокойное... Это впечатление скользнуло и пропало. Незнакомец повернулся ко мне, ожидая приглашения. Меня одолевало сомнение в его искренности. Что, если он солгал? Вдруг это и есть автор зловещих шагов, который вырвал меня из постели, которого, вопреки всякому разуму и всякой осторожности, я дружески позвал в то самое место, откуда он столь недавно удалился? Однако было слишком поздно менять решение. Мы закрылись от внешнего мира. Нечто возникло между нами помимо моей утомленной воли. Вялым жестом (трудно сказать, что, собственно, этот жест выражал - раздражение или гостеприимство) я пригласил его пройти. Мы поднялись в салон и разместились в глубоких креслах друг против друга. Настольная лампа рассеивала мягкий свет в нашем углу, скрывая темнотой остальное пространство. Некоторое время сидели молча. Потом гость, слегка наклонясь, заговорил: - Хотя мое имя вам ничего не скажет, приличие требует, чтобы я представился. Доктор Вавилон... Только случай, - продолжал он, - завел меня в вашу окрестность, но я слишком уважаю причуды судьбы, чтобы отклонить ваше предложение. Может статься, нам действительно есть что поведать друг другу. Впрочем, насколько я помню, говорил в основном гость. Он рассказывал о себе с той ошеломительной откровенностью, коей отличаются пассажиры в поезде или самолете: убежденные, что встреча единственная и последняя, они часто поверяют нам чуть ли не самые интимные секреты своей жизни. Он был женат, обманут, осмеян. Глубокая сердечная рана и растерзанное самолюбие, несмотря на годы, еще кровоточили. Хотя он и обходил некоторые щекотливые моменты, я понял, что холодная решимость не растаяла со временем и что он отнюдь не отчаялся встретить тех, кого столь долго и целеустремленно искал. Потом он пожаловался на жестокую усталость и поднялся попрощаться. Я удержал его. - Послушайте, у меня наверху есть комната для гостей. Там все приготовлено. Сделайте мне... удовольствие, проведите ночь здесь. Всему виной моя нервозность... я так вас задержал. Ну куда вы пойдете в такой час? Я даже не поинтересовался, где он квартирует. В отеле или где-нибудь у друзей? Не все ли равно, в сущности? Я решил проявить гостеприимство до конца. К тому же я чувствовал, что доктор Вавилон, столь куртуазный и даже чопорный, каким-то образом вплетен в капризный узел событий. Пусть уж все идет как идет. Гость не заставил себя просить и принял предложение просто и охотно. Он буквально засыпал и с трудом держал глаза открытыми. Я его проводил до комнаты на верхнем этаже, где было все готово для ночлега. Пока я задергивал шторы, он уселся на кровати, отчаянно зевая. Я спустился за пижамой и по возвращении застал его совсем раздетым, с полотенцем, повязанным вокруг бедер. Мы пожелали друг другу доброй ночи. Он крепко пожал мне руку. Уходя, я взглянул на ночной столик, где стояли часы: уже четыре утра. Добрался наконец до постели и лег, приготовившись к худшему. Но усталость придавила настолько, что сторожить поведение гостя оказалось свыше моих сил. Слабо сопротивляясь, я погрузился в сон. Утро, надо полагать, наступило давным-давно, когда я проснулся. Я быстро привел себя в порядок и пошел наверх проведать доктора Вавилона. В комнате никого не было. Постель разворочена - там, безусловно, спали. Красное пятно на подушке сразу притянуло мой взгляд. И потом... на ночном столике лежал старинный, инкрустированный перламутром пистолет. Он словно появился из истории девятнадцатого века. Он до сих пор у меня. Доктор Вавилон исчез. Я медленно и задумчиво спустился по лестнице, держа в руках эту любопытную реликвию какой-то драмы времен Второй империи. Внизу я констатировал нечто... признаться, я не был удивлен. Замки были заперты изнутри... Не все ли теперь равно, в конце концов! После этого странного события мой дом стал похож на все дома. Воцарился нормальный порядок, ночи проходили спокойно, как раньше. Но - стоит ли говорить? - я чувствовал себя покинутым. Черный клубок Не переходите из одной жизни в другую. Бернар Коплен Новый цементный пол изобиловал буграми и выемками. Балконная решетка была испещрена ржавчиной во многих местах. Тремя этажами ниже отливал серебром живописный изгиб реки. Снаружи окно комнаты не особенно радовало глаз: краска облупилась, с переплетов там и сям обсыпалась замазка. Сторонний наблюдатель, стоя на земле, мог бы заметить грязную пустую бутылку на балконе. Странно для респектабельного отеля, расположенного в столь чудесной долине. Неттесгейм ушел с балкона и сел на кровать. Он неторопливо стянул туфли, потом лег, сунув ладони под голову, и принялся размышлять. Надо купить газет, пообедать в городе, но прежде всего надо разобрать чемодан и достать синий костюм. Этих людей он повидает завтра... Пока он так лежал и размышлял, яркое голубое небо и округлый зеленый холм вдалеке подернулись акварельной дымкой. Дорожная усталость взяла свое: приятная истома отяжелила тело, мысли расползлись неясными намерениями, Неттесгейм задремал и под конец заснул. Вечерняя свежесть пробудила его. Он вскочил, прошел на балкон и облокотился на перила, созерцая окрестности. Река, что казалась светло-серебристой двумя часами ранее, мерцала в закатном свете мрачной полированной сталью. Шорохи и смутную разноголосицу прорывал довольный рокот лихтера, спускающегося по течению, потом тяжелое сопение идущего в обратном направлении буксира. Ветерок поднимал к балкону тонкие и терпкие ароматы вечерней долины. Тремя этажами ниже, под каштанами с обстриженными верхушками, оркестр играл что-то знакомое и скучное для запоздалых клиентов. Эта вялая мелодия не то чтобы портила настроение, но, скорее, неприятно рассеивала. Подъем, облегчение, ощущение свободы - все, что испытал Неттесгейм, когда после полудня открыл балкон на панораму широкой цветущей долины, постепенно улетучилось, и вместе с наступающей ночью подкралась тоска и разочарованность. Он так жаждал отдыха, а сейчас его удручало одиночество. Он повернулся спиной к реке, шагнул в синий сумрак комнаты, закрыл балконную дверь, задернул шторы и протянул руку, отыскивая на ощупь шнур выключателя над кроватью. В момент, когда зажегся свет, случился пустяковый инцидент, который, однако, чуть-чуть изменил атмосферу и даже отношения комнаты с внешним миром. С легкого, очень белого одеяла какая-то штучка, напоминающая темный шерстяной клубок, скатилась под голубое плюшевое кресло. Слово "скатилась" не слишком точно выражает действие. Нечто, напоминающее клубок, подпрыгнуло или слетело, словно крохотный котенок или птичка. Единственным живым существом, которое ассоциировалось с этим гибким, теневидным, ворсистым или волосатым комочком, была, вероятно, летучая мышь. Неттесгейм наклонился, чтобы заглянуть под кресло, но ничего не обнаружил. Он уселся, заинтересованный и даже заинтригованный необычайной легкостью и плавностью движения этого маленького объекта, который, казалось, обладал волей и целенаправленностью. Откинувшись в глубоком кресле, он машинально гладил плюш. Все-таки он плохо рассмотрел эту штучку. И тут ему послышалось внизу, на полу, под креслом, легкое быстрое дыхание, чуть прерывистое, словно у затаившегося грызуна. Он