поднялся и решил внимательно обследовать пол под креслом. Но каркас был слишком низкий, и, хотя Неттесгейм почти растянулся на ковре, рассмотреть ничего не удалось. Прерывистое дыхание слышалось теперь явственно. Он поостерегся сунуть руку под каркас и предпочел отодвинуть кресло от стены. Это ему удалось, но крохотное "нечто" тут же проскользнуло между ног, пронеслось в другой угол и забилось в щель под комод; чтобы расположиться либо распластаться там, требовалось гибкость действительно изрядная. Он преисполнился уверенности, что эта штучка, ловкая и быстрая, которую он тщетно пытался разглядеть, одарена разумом и хитростью. Он застыл напряженный, внимательный, встревоженный. Ничего. Даже не слышалось дыхания. Только странный запах все отчетливей ощущался в комнате. Запах не распознавался сразу, но возбуждал смутные воспоминания. Да. Сад деревенского кюре под июньским солнцем. Он там читал на скамейке у газона, окаймленного кустами букса. Трость Неттесгейма лежала на столике с утренними газетами и шляпой. Хорошая тяжелая трость. Под набалдашником красивый серебряный кот выслеживал двух миниатюрных мышей. Неттесгейм безуспешно пошарил тростью между полом и комодом - удалось зацепить только паутину в углу у плинтуса. Он внимательно рассмотрел противный темно-серый пушистый клочок и снова почувствовал характерный запах букса. Значит, он все-таки задел это - возможно, поранил или по крайней мере царапнул. Снова сунул трость под комод, удвоил рвение, а попросту говоря, остервенело шарил и тыкал куда попало. И когда он вполне убедился в тщетности своих усилий, ворсистый пушистый клубок выкатился из какого-то укромного местечка, прыгнул на постель и... посмотрел на него. Да, в центре пушистого, волосатого, может быть, кожисто-перепончатого шарика блеснул глаз, который смотрел выразительно и зловеще. Неттесгейм ринулся к постели, замахнувшись тростью. Удар пришелся мимо. Он хлопал тростью по одеялу и так и сяк, и наугад и прицельно - клубок отпрыгивал влево и вправо с необычайным проворством. Разозленный владелец трости совершенно потерял самообладание, отпрыгивал назад, вбок, колошматил со всей силой, выдохся наконец, повалился в кресло. Сердце стучало судорожно и беспокойно. Он вспомнил первую секунду, когда увидел это. Нет, здесь не просто инцидент. Он с тоской ощутил собственную уязвимость перед необяснимостью происходящего. Клубок принялся постепенно увеличиваться, словно его субстанция впитывала растерянность, гнев, страх Неттесгейма. Омерзительная волосатая перепончатость, казалось, распухала, нарастала слой за слоем. Она отнюдь не раздувалась, чтобы снова опасть, наподобие некоторых живых организмов, но видимо развивалась в объеме и весе. Это теперь напоминало волокнистый кокосовый орех, менее, очевидно, твердый и тяжелый, затем в течение нескольких минут зримо и плотно округлилось дыней, арбузом, тыквой... Неттесгейма охватил ужас, откровенный и гадливый. Он сорвался с кресла, бросился к этой мягкой, округло распухающей пушистой массе, погрузил в нее руки, словно в податливую подушку: пальцы нащупали какой-то трепещущий и горячий центр, напоминающий сердце зверька или упругую косточку неведомого и ядовитого плода. Неттесгейм с торжествующим воплем вырвал его. Что это? Что-то насекомообразное, каучуковое, окраски мертвенно-белой, белесой, теплое на ощупь, величиной с детский кулачок, распространяющее резкий запах букса. Неттесгейм сбросил эту гадость на пол и наступил ногой - раздался слабый хруст, словно лопнуло круто сваренное яйцо, и растеклась беловатая жидкость. Но в то же время мягкие, гибкие нити, образующие в прихотливом взаимодвижении то ли лохмы паутины, то ли обрывки прозрачной ткани, клейко поползли по его рукам. По лодыжкам и голеням, извиваясь, тянулись тонкие, утолщающиеся с каждой секундой нитевидные, змеевидные щупальца... Ему было уже не до гнева или злости: холод неминуемой гибели сдавил внутренности. Уже бессильный, уже фатальный пленник, он предался праздным наблюдениям: вот след от загашенной сигареты на краешке ночного столика; в головах кровати коричневатое пятно от раздавленной мухи; царапина на ботинке - когда он ее заполучил, эту царапину? Через окно отчетливо доносился рокот лихтера, спускающегося по течению. Он хотел сконцентрировать мысли на своей драме, но мозг не желал повиноваться, и вялая безразличная душа не рождала ни малейшего импульса борьбы. Он делал жалкие, машинальные попытки освободиться, вырваться из гибких, стягивающихся в перепонки волос, которые обволакивали его гигантской креповой вуалью, с трудом выпрастывал одну руку, другую, однако легкость волокнистой массы оказалась обманчивой - страшная вегетация неумолимо и целенаправленно скручивала его тело. Горькое молчание опустилось над этой сценой - неуклюжие человеческие жесты медленно покорялись ритму чудовищного сжатия. Кричать не было сил - он упал на пол, съежился, как борец, пытающийся избежать гибельного захвата, и тем самым окончательно впутался в отвратительный кокон. Он подумал о смерти совсем просто: сейчас исчезну и словно никогда не существовал. Когда произойдет это исчезновение - сейчас или чуть позже, - не все ли равно. Он еще сознавал, что его тело уменьшается, поглощаемое хищной, слоистой, волокнистой субстанцией, он примирился с невероятностью того, что он чем-то ассимилируется и в каком-то смысле переваривается. Он уже видел изнутри черные упругие наслоения, образующие кошмарный клубок, ощущал собственную пульсацию в его содроганиях, он в свою очередь превратился в ядрышко, в живое сердце этого... За холмами поднялось солнце и ударило в окно комнаты. Тысячи лучей просеялись сквозь затянутые шторы. Он мгновенно подпрыгнул и скользнул под кресло, когда открылась дверь... Дагиды Дагиды. Говорят еще: эльфиды, фигурки... Она стояла возле камина, очень красивая в белом платье с черной отделкой. Пояс был украшен изящным кружевным бантом. Она держалась независимо и даже несколько вызывающе. Шампанское, очевидно, серьезно ее увлекало. Осушив очередной бокал, она резко поставила его и дружески мне подмигнула. Остальные разошлись маленькими группами. Вернер Б. с присущей ему комичной серьезностью рассказывал историю про биде из чистого золота, потом о слишком женолюбивом скрипаче - все вокруг хохотали и вытирали глаза. Мелузина фон Р. сняла туфли, влезла на спинку дивана и принялась порхать по диванам и креслам, словно канарейка, что в своей клетке прыгает от качелей к питьевому корытцу, - все восхищались ее ловкостью и отвагой. Я наблюдал за красивой незнакомкой. За столом она сидела довольно далеко, и мне трудно было разглядеть ее имя на карточке перед прибором, имя, которое я плохо расслышал, когда нас представляли друг другу. Она поманила меня и улыбнулась - самоуверенно и рассеянно вместе с тем. - Почему вы не пьете? Выпейте со мной. Она выхватила из рук лакея бутылку шампанского, наполнила свой бокал, протянула мне и сказала примерно следующее: - А вы смотритесь не таким идиотом, как другие. - Это, вероятно, первое впечатление. - Дайте вашу руку. Она мельком взглянула на протянутую ладонь, - что можно было увидеть за секунду? - выпила предложенный мне бокал и курьезно нахмурилась: - Ндаа, нда... - Что "ндаа"?.. - Вы меня заинтересовали. У вас есть рука. - К счастью, даже две. - Это хорошо. По двум рукам гадать лучше. А что, где это?.. - она поискала глазами шампанское и надула губы, выразительно подняв пустой бокал. - Впрочем, вы такой же идиот. - Идите сюда, моя дорогая, - я усадил ее возле себя на белом кожаном канапе. - Устраивайтесь. С вами что-то случилось? И, позвольте, как вас зовут? Она напоминала маленькую рассерженную девочку. Помолчала, потом прошептала: - Сузи. - Весьма старомодно. Сузи... а дальше? - Сузи Баннер. Я погладил ее запястье и спросил как можно мягче: - У вас такой вид, словно вы сейчас расплачетесь. Что произошло? Она резко повернулась ко мне: - Скажете тоже! Я не собираюсь хныкать. Я очень довольная и очень счастливая. Пойдемте танцевать. Как раз поставили бодрый ритмичный диск и несколько человек принялись функционировать в центре комнаты. - Я не танцую. - Не танцуете? А вы кто? Доктор, адвокат, автомеханик, а может, инвалид? Она сделала движение встать, но я удержал ее: - Останьтесь, прошу вас. И расскажите, что произошло. В этот момент Мелузина фон Р. пролетела над нами, направляясь от спинки кресла к подоконнику, но, похоже, подвиги эквилибристки перестали интересовать общество. - Шикарная фифа, - заметила Сузи. - Местами свинья, но шик присутствует. - Скажите, вы много читаете? - Очень мало. А что? - Касательно вокабуляра. Лексика у вас не блестящая. Она посмотрела на меня с комичным возмущением: - Свинство какое! Ну и ну! Со мной еще никто так не разговаривал. Позовите-ка этого типа с шампанским. Она, смеясь, протянула бокал и состроила забавную рожицу, потом прохрипела, пытаясь говорить угрожающим басом: - Сам не пьет и небось считает меня пьяницей. - Потом перешла на обычный тон: - Признаться, я ожидала большего понимания от человека с такой серьезной, философической рукой. Как вас, кстати, зовут? Я назвал себя. - Ах, да! Память ни к черту. Имена забываю, а лица помню хорошо. Я бы хотела повидать вас еще. Разумеется, в постный день. Она взяла с круглого столика изящную золоченую сумочку, пошарила и достала визитную карточку. Энергично щелкнула пальцами, требуя ручку, и написала номер телефона. Ее глаза понемногу затуманились. Она выпила еще бокал, запрокинула голову и пошатнулась. Шампанское подействовало. Сопровождавший ее высокий элегантный мужчина с беспокойными глазами (он явно не был ее мужем, если вообще таковой имелся) подошел, сказал ей на ухо несколько слов и помог подняться. * * * Через несколько недель, к моему великому удивлению, я получил от Сузи Баннер записку, где невозможным почерком была изложена просьба встретиться как можно скорее. Я пришел в восторг только наполовину, поскольку терпеть не мог пьющих женщин. Чего она хотела от меня? Вряд ли какого-нибудь пустяка. Я предполагал, что в жизни этой женщины случилось нечто серьезное, опасное даже, и она испытывала нужду поговорить именно с человеком посторонним. Естественное желание. Сколько раз уже, особенно в поездках, мне приходилось выслушивать исповеди, зачастую весьма неординарные, неизвестных, терзаемых потребностью высказаться. Итак, я направился к Сузи Баннер. Она жила в солидном особняке устаревшего, впрочем, стиля, который мало ассоциировался с ее персоной. Великолепная субретка ввела меня в большой кабинет, где напротив гобелена работы Яна ван Нотена висел портрет мужчины в полный рост. Мужчина отличался импозантностью и странной, едва заметной улыбкой. Хороший портрет, вне всякого сомнения, однако совершенно не во вкусе сегодняшнего дня. Сузи Баннер влетела, как порыв ветра, горячо сжала мне руки, потом отстранилась и указала на портрет: - Мой муж. - Потом усадила меня на мягкое черное канапе. - Очень мило с вашей стороны, что нашли время прийти. У меня к вам просьба. Мое лицо, как я предполагал, сохраняло невозмутимость. - Не волнуйтесь, речь не о деньгах. Я хочу сделать вас конфидентом в кое-каких важных вещах, касающихся моего прошлого, от которых я смогу избавиться, если только сообщу их человеку, способному меня понять. - Но почему... - Почему вы? Потому что я не вижу подобного человека среди моих друзей и родственников и к тому же, как мне сообщили, вы питаете интерес к тайной жизни индивидов и причудливым капризам судьбы. Надеюсь, вы не сочтете меня сумасшедшей и выслушаете сочувственно. - Чего вы ждете от меня конкретно? - Внимания, сохранения тайны и помощи. - Многовато, не так ли? Опасаюсь... - Зато я не боюсь. Вы самый подходящий человек. Не слишком скромный, не слишком самоуверенный и не ригорист. Последнее слово она растянула и акцентировала окончание. Затем открыла старый секретер, в котором прятался маленький бар, достала оттуда бутылку шампанского и ловко откупорила. Наполнила два стакана, один выпила сама, а мне предложила другой. - Поговорим серьезно. Прежде всего знайте, что я вдова. Мой муж умер четыре года назад. Это был известный финансист, что, безусловно, имеет свою бесподобную сторону. Но это был, как бы вам сказать, тип неизлечимо изломанный. Мало кто знал мрачный секрет его натуры, так как он с чрезвычайной ловкостью играл роль безупречного светского человека. И при этом... что за извращенный дух, какая изломанная душа! Что за маниакальная страсть к любой анормальности! Был ли он безумцем, когда мы с ним познакомились пятнадцать лет назад? Или все это проявилось позднее? Не могу точно сказать. Мысль о его чрезвычайной странности пришла мне в голову, когда я впервые попала в его "кунсткамеру". Давным-давно, еще перед нашим браком, он устроил приватный кабинет редкостей и с тех пор неустанно его пополнял. В ящиках и витринах хранились причудливые экспонаты, имеющие отношение к магии, колдованию, эротизму. Этот кабинет был всегда закрыт, и никто, кроме него, не имел туда доступа. Словно жена Синей Бороды, я воспользовалась однажды его длительным отсутствием, проникла в запретную комнату и узнала ужасные секреты человека, которого все считали холодным, уравновешенным дельцом... - Сузи Баннер вздохнула и замолчала. - Так. И что хранилось в этой комнате? - Все что угодно. Раковины и корни, напоминающие человеческие гениталии, челюсть волка-оборотня, камни с вырезанными на них магическими формулами и странными символами, глиняные и восковые фигурки в пожелтевших банделетах, пронзенные иголками или гвоздями, бронзовые и серебряные статуэтки монстров и андрогинов. Я не на шутку заинтересовался. Моя собеседница это заметила и увлеченно продолжала: - Там хранилась под стеклянным колпаком маленькая высушенная сирена цвета охры: можно было разглядеть лицо, почти человеческое, и крохотные руки, туловище напоминало рыбу, только без чешуи. Затем большой кусок горного хрусталя с резкими, угловатыми гранями, в центре которого навечно застыл удивительно пропорциональный гомункул. Имелся также скелет ребенка о двух головах; ожерелье, где были поочередно нанизаны человеческие ногти и жемчужины; медальоны с прядями волос; броши и кольца, в которые были вделаны человеческие зубы; несколько десятков стеклянных глаз; разнообразные протезы из полированного дерева, кожи и серебра... Господи, все что угодно! Циничным, античеловеческим, сатанинским веяло от этих жутких вещей, собранных в одном месте. - А где сейчас эта коллекция? Хотелось бы на нее взглянуть. - Рассеяна! Уничтожена! - чуть ли не восторженно воскликнула Сузи Баннер. - Я продала вещи, обладающие реальной художественной ценностью, а остальные - все эти запыленные зловещие амулеты и фетиши - сожгла здесь в кабинете. - Она указала на большой камин. - Какая потеря! - прошептал я разочарованно. - Вам нравятся подобные объекты? Неудивительно, впрочем. Но так было нужно. Это отравило мою жизнь и погубило его. Наполнив свой стакан, она наклонилась ко мне и сощурила глаза: - Мой муж был монстром, понимаете? Я убила его. Она медленно пила шампанское, не сводя с меня глаз. Какая мрачная эстетика! Какая черная романтика! Скептический юмор, надо полагать, отразился на моем лице. Она даже возмутилась: - Напрасно не верите. Поразмыслите секунду. Неужели вы воображаете, что я стала бы вас беспокоить из-за какого-то пустяка? Лгать куда легче, чем говорить горькие истины. Или вы думаете, что я решила придать своей особе немного драматического шарма? Я не заинтересовала вас. Я дала вам адрес, номер телефона, и что же? В отличие от других мужчин вы даже не среагировали. Невинная и несчастная женщина или расчетливая преступница - вам ни тепло ни холодно. Так или нет? - Пожалуй, да. - Я вас пригласила именно потому, что, на мой взгляд, вы способны понять некоторые вещи. - Хорошо. Допустим, это так. Тогда зачем, черт возьми, признаваться мне в каком-то преступлении? Вы намереваетесь покаяться, сесть в тюрьму? Она гордо выгнула свой изящный торс и посмотрела на меня с вызовом. - Ничуть не собираюсь. Я не чувствую себя преступницей и мне не в чем каяться. Мой муж только получил по заслугам. - Пожалуй, многовато для коллекционера, оригинального безусловно, но безобидного. Я говорил неискренне, чтобы ее спровоцировать, так как начал думать, что все далеко не так просто. Я поднял голову на портрет покойного. Импозантный мужчина с глубоким, проницательным взглядом. Неопределенная, беспокойная улыбка. Под буржуазной респектабельностью мне привиделось нечто опасное, болезненное. - Он совершал много не очень-то красивых поступков, - продолжала его жена. - Я сейчас не хочу о них вспоминать и не хочу его осуждать. Но за один я никогда его не прощу. Он заплатил за это жизнью. - Можно спросить, за какой? Лицо моей собеседницы застыло, затвердело. Губы исказила ненависть. - Он убил ребенка, которого я носила. На сей раз я наполнил стаканы, и, признаюсь, моя рука задрожала. Я выпил глоток, стараясь не смотреть на Сузи Баннер. Я не мог представить сути этого удивительного обвинения. Просто ничего не мог понять. Может, она не совсем в здравом уме? - Истину, - продолжала она, - нелегко выявить. Это неуловимо. Нельзя также рассказать в двух словах. Мне надо просто помочь, не пытаясь ничего упростить. - Постараюсь сделать все, что смогу. - Семь лет назад я родила мертвого ребенка. Такого поворота невозможно было ожидать. Беременность протекала нормально, без инцидентов. Можно понять, в каком отчаянье я была. И тогда-то мне стало ясно, насколько я и мой муж чужды друг другу. Я ждала утешения в эти трудные часы, а муж отнесся к происшедшему с феноменальной легкостью. Ведь он обязан был меня ободрить, объяснить, что подобные казусы случаются сравнительно часто, хотя бы обещать, что у нас будет другой ребенок. А он шутил, фанфаронил, издевался... - Возможно, он полагал, что вы не созданы для материнства? Возможно, не хотел заронить надежду, которой, как он думал, не суждено сбыться? - Нет-нет, все обстояло гораздо хуже. Понимаете, он ненавидел жизнь. Молодость и свежесть вообще раздражали его. Ему нравились только его проклятые книги и макабрические коллекции. - И что же вы предположили? - Поначалу ничего. Наша жизнь усложнилась. Я, конечно, не представляла его роли в смерти моего ребенка, но стала испытывать отвращение к нему. К нашим разговорам примешались горечь и неприязнь. Можно было по тысяче признаков угадать, что мы в откровенной вражде и что этой вражде положат конец только развод или смерть. И вот однажды мой муж показал мне нож для разрезания бумаги. В рукоятку была вделана миниатюрная детская рука. "Воспоминание о твоем сыне, - сказал он. Его губы кривила жестокая гримаса. - Я сумел незаметно отсечь его запястье секатором перед тем, как его положили в гробик. Я сделал это во имя нашей любви. Смотри, вот нечто принадлежащее нам обоим. Серебряная оправа изящна, не правда ли?" - Какой ужас! - прошептал я. Она встала. Она была словно в трансе - ноги подкашивались, губы дрожали. - Вы еще не знаете всего. Она подошла к столу, выдвинула ящик, достала нож для разрезания бумаги и положила передо мной. Лезвие слоновой кости увенчивал сероватый, странной формы шарик, оправленный в серебро. Я нагнулся посмотреть. Это был крохотный сжатый кулачок. Зафасцинированный, я и хотел, и боялся его потрогать. Но тут Сузи Баннер принесла нечто другое - маленькую куклу сантиметров пятнадцати длиной, запеленутую как новорожденный: на первый взгляд это напоминало внушительный и туго перебинтованный указательный палец. Однако наверху имелось утолщение - восковая головка с неопределенно переданными чертами лица. Когда мне был протянут сей предмет, я начал вертеть его в руках, не зная, что с ним, собственно, делать. - Посмотрите внимательно и попытайтесь понять. Эта фигурка изображает моего ребенка. Муж сделал ее для колдования. Как я говорила, ребенок родился мертвым. У него была необъяснимая рана в родничковой ямке. Она соответствует, как я сообразила, когда нашла эту мерзкую куклу, вот этим искусственным травмам. Она показала восковой череп куклы. Там виднелись булавочные головки - видимо, острия вошли до предела в воск. Подобная пародия на игру в куклы, несмотря на кажущуюся невинность, оставляла тягостное и болезненное впечатление. - Последствия не заставили себя ждать. Итак, ситуация с мужем прояснилась полностью. Я постаралась подавить свой ужас и гнев, чтобы не возбудить у него подозрений. Страстно принялась изучать различные книги из его библиотеки, которые вы, вероятно, знаете. Например, "Демономанию колдунов" Жана Бодена, потом Анну Осмонт, Мариуса Декреспа, Альбера де Рохаса, Папюса, Ролана Вилланова и черт знает, что еще... Я взирал на нее с изумлением. Эта женщина - глупая и тщеславная, как я недавно думал, - изучала оккультных авторов и даже пыталась уяснить тайны магических операций, описанные там весьма приблизительно. Я высказал свое удивление и восхищение по поводу стольких знаний, приобретенных в столь ограниченное время. Но как все-таки она перешла от теории к практике? - Очень просто, - улыбнулась она невесело. - Я наивно и послушно исполнила то, что рекомендуется в трактатах по сорселерии. Избавлю вас от изложения ритуальных деталей. Все это и унизительно, и ужасно. Главное - ужасно глупо. Но если это эффективно - пусть присутствует идиотство. Последние слова мне напомнили нашу первую встречу. Но она и не думала шутить. Налила себе шампанского размеренно и тщательно, как ведьма дозирует свои фильтры. Потом снова подошла к столу и пошарила в ящике. - Вот результат моих занятий. У меня в руках оказалась деревянная статуэтка сантиметров двадцати пяти высотой, вырезанная из цельного куска. Руки, ноги, туловище - все было сработано грубовато и наивно человеком, не имеющим необходимых инструментов, а также никаких познаний в данной области. Но голова - восковая и вполне экспрессивная - просто удивляла. Видимо, художник здесь постарался на совесть - особенно удались надбровные дуги, очень синие глаза и очень красные губы. Посредине груди было нарисовано сердце - мишень. В него вонзились не слишком глубоко несколько гвоздей и булавок. В спине статуэтки была выскоблена дыра, заткнутая прозрачной пластмассовой пробкой от какого-то лекарственного флакона, - там лежали волосы, обрезки ногтей, окровавленный комок ваты. Сузи Баннер подождала, пока я внимательно рассмотрел магическую фигурку, и сказала: - Как видите, ничего не упущено. Я выбрала его слабое место - сердце. Эффект не заставил себя ждать. Спустя немного времени он умер от инфаркта. Никаких подозрений... Я опустил голову, пораженный ее смелостью и спокойным цинизмом. Потом отложил фигурку и невольно взглянул на свою ладонь - словно боялся, что там остался кровавый след. Мне было не по себе. Я молчал. Молодая вдова вздохнула. - Все это не очень-то красиво. Сами понимаете, подобные события не могли не отразиться на моих нервах. Вот почему я пью. Слишком много пью, конечно. Хочется уйти от всего этого, хоть как-то забыться. Она закрыла глаза, провела рукой по лицу, как будто смахивая невидимую паутину утомления. Глубоко вздохнула, улыбнулась бессильной, принужденной улыбкой и слегка наклонилась ко мне. - Я прошу вас унести это с собой и уничтожить. Я уверена, вы способны хранить тайну. Из всех, с кем я общаюсь, вы единственный, кто может понять подобные вещи. Таких людей распознаешь по мгновенной и загадочной вибрации души. И, ради Бога, не беспокойтесь. Я через несколько недель покину эту страну, и, вероятно, навсегда. Человек, который женится на мне и увозит меня, не хочет ни угадывать, ни тем более растолковывать некоторые эпизоды моей жизни. Он сейчас в том возрасте, когда ценят только настоящий момент. Он хочет отделить меня от моего прошлого, в некотором смысле освободить от меня самой. - Сделаю все, как вы желаете, - произнес я тоном подобающе торжественным. - Когда-нибудь вы можете рассказать мою историю, изменив, разумеется, имена. Она того заслуживает, мне кажется. Сузи Баннер поднялась и дружески протянула мне руку. Я исполнил ее желание, но только... Только не уничтожил магические фигурки. Подумайте! Какая редкость - отец и сын. Они входят в мою коллекцию. Я никому ее не показываю. Я создаю свою "кунсткамеру". Страстная, потрясающая игра. Путешественник ...голубые вены хрупкого ребенка. Джеймс Джойс - Облизываешь кожу вот так, допустим, у основания большого пальца и трешь ребром ладони... Ну? Ты слышишь запах смерти? - Чепуха какая-то. Игрушечки детские. И не стыдно тебе в твоем возрасте? - Ну? Голос и жест Патриции были повелительны. Она вытянула руку и ее собеседник отстранился. - Ну? Лицо молодой женщины напряглось, и М. Франс, повинуясь, коснулся губами ее руки. - Ничего не чувствую, - засмеялся он. Смех прозвучал натянуто, даже фальшиво. Он смотрел на нее озабоченно и беспокойно, словно был ей близким родственником. Но ведь он столько лет жил подле Патриции. Когда она родилась, он уже работал в замке. Времена переменились. Теперь только они двое остались в старом доме. Господи, что еще придет ей в голову? Столько лет он терпеливо и с нежностью выносил ее капризы, нервные срывы, внезапные смены настроения, депрессии, подвижный темперамент, странные уклоны которого тревожили его все больше и больше. Неужели наступил очередной "период кризиса", как это происходило все чаще и чаще после несчастного случая, так страшно отметившего ее жизнь? Сейчас Патриция притворялась рассерженной, но, кажется, только притворялась. Он склонился, одной рукой обнял ее за спину, другую бережно продел под парализованные ноги и вознес ее с кресла как ребенка. Она спрятала худое свое лицо у его плеча, и слезы потекли по бледным щекам. Медленно и осторожно он подошел к кровати и устроил ее поудобней. Она села, опершись на ладони, и, улыбаясь, посмотрела на него. - Как я тебя люблю, Франс. Какой ты терпеливый, добрый и сильный. Как хорошо ты исполняешь роль верной собаки, стражника. Ты моя ласковая прирученная горилла. Она погладила его по щеке, и он обрадованно заморгал. - Что бы со мной было, если бы не ты! Слава Богу, я умру прежде тебя - ведь я такая больная и жалкая, а ты такой большой и сильный. Женщины смотрят на тебя с удовольствием. И ты станешь свободен. Девушка вроде меня - это ужасно, это же цепь, кандалы. А ты любишь, простор, лес. Ты обожаешь лошадей, знаешь всякую лесную траву. Была бы на свете справедливость, ты был бы хозяином замка. Правда, ты и так хозяин, потому что владелица - я. М. Франс нежно приложил ладонь к губам Патриции. Она ее укусила. Он поглядел на красноватый след и улыбнулся. Она порывисто обняла его. - Какие забавные мы с тобой! Замок был запущен, но производил внушительное впечатление. Он находился в сердце странной пустынной живописной области. Его два главных строения расходились под прямым углом, образуя защиту от северных ветров и дождей. Он был причудлив и романтичен - воображение невольно населяло солнечный внутренний двор кавалерами и дамами упоительных времен. В центре скопления коричневых крыш разного отвеса и высоты вздымался, напоминая древнюю военную машину, куб усеченной башни. Глубокий ров, огражденный ажурной решетчатой балюстрадой, огибал двор замка. По дну этого рва тянулась железная дорога, и над ней висел узкий мостик с каменными парапетами, который уходил в заросшую бурьяном тропинку, пропадавшую в лесу. Северные стены замка, изъеденные ветром и сыростью, вздымались над большим озером, по берегам которого теснились суровые и мрачные ели. Этим утром, как, впрочем, и во все другие дни, Патриция велела везти себя в кресле на колесиках в дальний угол двора, что почти нависал над железной дорогой. Отсюда, с расстояния не более ста метров, она могла видеть станцию и всегда пустынную платформу. Поезд останавливался здесь только по просьбе пассажиров. Но никто в этом захолустье не высаживался, и никто не имел намерения уезжать. Когда-то в этих краях производили вырубки и рабочие редко-редко вносили оживление, загружая вагоны крепежным лесом. Но с той поры прошло года два или три, и Патриция - досужая наблюдательница - более никого и никогда не замечала. Сегодня, однако, ей послышалась в свистке паровоза иная интонация - радостная и живая, возвещающая приятную неожиданность. Ее сердце беспокойно забилось, и, когда она увидела клуб дыма над деревьями, ей показалось, что пульс и дыхание машины изменились. Вот из-за поворота вылетел паровоз, постепенно умерил скорость, остановился... Так и есть... Событие! Кто-то выскочил на платформу - молодой и ловкий человек с чемоданом. Он перекинулся несколькими словами с проводником, посмотрел, как тот взбирается на площадку последнего вагона, и, оставшись в одиночестве, принялся изучать пейзаж. Кто он такой? И зачем он сошел с поезда в этом месте? Он повертел головой, принюхался к ветру, словно дикий зверь, чувствительный к малейшему намеку на опасность, и решительно направился к замку. Высокий, в развевающемся легком пальто, в откинутой на затылок шляпе, небрежно помахивающий чемоданом. М. Франс, должно быть, заметил его, так как прибежал и встал за Патрицией, держась за спинку кресла и всем своим видом выражая готовность к защите. Своей сосредоточенной настороженностью они курьезно напоминали отца и дочь, не знающих, чего ожидать от неизвестного посетителя. Приезжий поставил чемодан, снял шляпу и дружелюбно улыбнулся. Симпатический ток мгновенно возник между ним и Патрицией, хотя она абсолютно не представляла, зачем он пожаловал в замок. Он, разумеется, мог быть кем угодно - журналистом, художником, агрономом, рыболовом, радиомастером... но прежде всего он был путешественником, человеком, воплощающим для Патриции авантюру, которую бедная девушка бессознательно ждала долгие годы и которая столь неожиданно вспыхнула в ее одиночестве. Несмотря на скрытую враждебность М. Франса, что угадывалась в молчании, нахмуренном лице, а также в нежелании подчиниться знаку хозяйки и отнести поставленный на землю чемодан, Патриция приветливо встретила незнакомца. Она сразу прервала его объяснения. - Мы поговорим об этом позже, месье. Гостеприимство - с давних пор главная добродетель нашей семьи. Кто приходит издалека, всегда может рассчитывать на нашу дружбу. Милости прошу... М. Франс, мой мажордом, покажет вам комнату. Желаете ли вы что-нибудь? М. Франс упорно молчал. - Видите ли, - начал незнакомец, - я приехал починить затвор водосброса. Сейчас объясню, что мне нужно. Мажордом моментально успокоился. Он давно уже просил прислать специалиста. Он все понял и решительно схватил чемодан. Он терпеть не мог неясности. Патриция повернула кресло и посмотрела в направлении замка, куда шагал незнакомец, сопровождаемый М. Франсом. Она с удовольствием созерцала походку и статную фигуру молодого человека. Когда они вошли в большое угрюмое здание, на ее лице появилась неопределенная улыбка. * * * Несколькими часами позднее путешественник катил Патрицию в ее кресле на колесиках. Прогулка совершалась осторожно, поскольку дорожки не были расчищены - всюду буйствовали сорняки и крапива. Потихоньку они приблизились к озеру. - Знаете, я Бог знает сколько времени сюда не заглядывала. Прямо-таки экспедиция. Ведь меня катали на площадке перед замком или во дворе. М. Франс слишком занят, чтобы возить меня далеко. Захваченные мрачной красотой пейзажа, они молча смотрели на широкую водную поверхность, подернутую сизо-лиловой рябью, где мерцало отражение хмурого неба в бледных просветах. Вдали, на другом берегу, над водой навис плотный ряд высоких черных елей, словно образуя неприступную фортификацию. И до самого горизонта виднелись холмы и лесистые плато. - Можно подумать, что мы в Канаде, - сказал путешественник. В этот момент отчетливый образ возник в памяти Патриции. Десять лет назад, еще перед несчастным случаем, она стояла здесь и держала руку маленького мальчика. "Ты когда-нибудь был в Канаде?" "Нет, - ответил мальчик, - но потом, попозже, я поеду туда. Я видел книги с картинками". "Не надо говорить "потом" или "попозже". Зачем все откладывать на потом?" Образ постепенно исчез. Она посмотрела на путешественника и тронула его за руку. - Вы когда-нибудь были в Канаде? Он покачал головой и засмеялся. - Нет, но мы сейчас отправимся туда. Он подкатил ее поближе к воде. Там стояла лодка. Он выбрал ржавую цепь и подтащил лодку почти к ее ногам. Бережно, как М. Франс, взял Патрицию на руки и устроил на сиденье. Она не испугалась ничуть. Да и что могло произойти? Она чувствовала себя в полной безопасности. Лодка медленно удалялась от берега. Поначалу приходилось погружать весло в илистое дно и отталкиваться. Только через несколько минут он смог нормально грести. Патриции вдруг страстно захотелось быть необычайно красивой. И отнюдь не только чтобы его обольстить. Почему-то его мягкость и дружеская заботливость вызывали вспышки неприязни в ее общей умиротворенности. Кто-то на берегу кричал и махал руками. - Это Франс, - сказала она. - Вернемся. Он, конечно, вне себя. Вечно ему чудится, что со мной что-то случится. Как будто со мной еще может что-то случиться. Лодка описала длинную кривую и медленно поплыла к берегу. Как-то во время другого променада Патриция принялась внимательно рассматривать старый дом. Стены в черных, серых и желтых подтеках и разводах порядком удручили ее. - Надо привести в порядок водостоки. Дожди хлещут, хлещут, и всем на это наплевать. - И, признательно взглянув на своего гида, добавила: - Если бы не вы, я так бы ничего и не увидела, не узнала. М. Франс появился из-за угла с ружьем за спиной. В сапогах и кожаной куртке он напоминал часового. Молодая женщина закричала: - Надо починить водостоки. Тебе только и дела, что подглядывать за мной! Высокий плечистый М. Франс удалился, ничего не ответив. - Прямо-таки из сил выбивается, все за мной следит. Он говорит, что вы ему не нравитесь, что он вам не доверяет. Понятное дело, привык к одиночеству. Ваше присутствие раздражает его. И чего он боится? Вы ведь не съедите меня, правда? - По-моему, вы не из тех, кого едят. Скорее, наоборот... Она с подозрением взглянула на него, задумалась и вздохнула. - Вы, должно быть, считаете меня сварливой брюзгой? - Упаси Боже! Но лгал он неумело. Он действительно так думал. Патриция не обиделась. - Может, вы и правы. Ведь самое себя трудно разгадать. Иногда мимолетное слово открывает столько неожиданностей в собственном характере. В сердце живого существа гнездится столько мрака! Он ничего не ответил и приналег на спинку кресла. Зловещим холодом веяло от прогулки больной женщины и ее компаньона в этом заброшенном, унылом, пустынном месте. - Я бы хотел взглянуть на старую кузницу, - сказал он через несколько минут. - На старую кузницу? Но она давно развалилась. Откуда вам известно про нее? - Я прочитал в путеводителе об этой меланхолической и странной области. Расспрашивал здешних старожилов. Вы себе не представляете, как близко мне все это: замок, озеро, лес. Мы здесь словно в другом мире, в другой эпохе, не так ли? Послышался паровозный свисток. Клуб дыма потянулся над верхушками деревьев. - Поезд останавливается здесь только по желанию пассажиров, - заметила она. - Но желания нет ни у кого и никогда. Уже сколько лет я жду невероятного, и надежды были напрасны до того дня, когда вы... Она вновь увидела его с чемоданом на платформе, когда поезд отходил, фыркая и чертыхаясь. Она сидела тогда в углу двора и не смогла скрыть от бдительного М. Франса радостной тревоги. И она помнит: когда путешественник прошел решетчатую ограду и увидел ее сидящей в кресле у корней огромной ели, на его лице отразилось сожаление и некоторый страх. - Вы ожидали меня, словно королева на троне... И вдруг она услышала далекий-далекий голос, говорящий похожие слова. Она помнит свои перевитые цветами волосы, ослепительную зелень, маленького мальчика у своих ног. Она помнит фразу: "Я королева. Поцелуй мое колено". И мальчик целует. "А теперь пальцы на ногах". И, предупреждая его порыв, она приказывает снять чулок и сандалию. Он смущается, снимает, целует. Потом они идут по лесу. Мальчик впереди. Он серьезно провозглашает: "Дорогу ее величеству!" Она идет следом, польщенная, оживленная, изобретающая новые причудливые игры, уберегающие его от пробуждения... Она увидела жабу на дороге и попросила гида подкатить кресло поближе. Взяла свою палку с железным наконечником и пригвоздила жабу к сухой комковатой земле. Распластанное животное конвульсивно задергалось. Патриция улыбнулась, довольная и сосредоточенная. - Как вы жестоки, - заметил путешественник. - Как вы любите причинять страдания. - Нет, я просто люблю убивать. На мой взгляд, это освобождение. Жизнь - абсурдная вещь. К чему жизнь нелепой жабе? Они остановились у старой кузницы на берегу ручья: прозрачная бурливая вода пела и прыгала по камням. - Вы умеете свистеть? - спросила Патриция. - Да. - Он принялся насвистывать "При свете луны". - Нет-нет. Вот так. Она просвистела пять нот. Это звучало как призыв. Три ноты восходящие, две нисходящие. Путешественник повторил - сначала неуверенно, потом более четко. - Прекрасный сигнал, - сказала Патриция. - Я люблю его слушать. Повторите еще, пожалуйста. И маленький мальчик свистит от всего сердца, забавно вытянув пухлые потрескавшиеся губы. Патриция пытается имитировать, он заставляет начать заново, трогает пальцем ее выпяченные губы, показывает еще и еще раз. Она смеется, и ничего не получается. Наконец свист звучит чисто, и он, обрадованный, целует ей ладонь. И говорит: "Я хочу жениться на себе". "Ты еще слишком мал". "Позже я вырасту". "Позже! Позже! Надо жить сейчас, сейчас!" Она крепко хватает его, дурачась, строит страшные гримасы и неожиданно целует в губы. "Вон! - кричит она и отталкивает его, растерянного. - Вон! Ты злой мальчишка. Уходи и не возвращайся!" Она повернулась к путешественнику, который не мог уследить за ходом ее мысли: - На следующий день начались новые игры и новые проказы с моей стороны. - Потерянная в своих воспоминаниях, она вновь просвистела пять нот. - Это мой сигнал. Это означало, что я приглашаю его играть. * * * И вот она верхом, и мальчик стоит рядом и снова целует ее ладонь. "Я буду твоим пажом, королева". И вот он идет, держась за уздечку. Она бьет хлыстом по его руке, чтобы его подбодрить, и пускает лошадь рысью. Мальчик старается не отставать, но лошадь забирает галопом. Патриция кричит: "Шевелись, лентяй, беги!" Она исчезает в тростнике, потом останавливает лошадь. Он, задыхаясь, падает и горько рыдает... Она улыбнулась своим воспоминаниям. Молодой человек ничего не понял. - Он был такой милый, - прошептала она. Показалась парадная дверь. М. Франс, озабоченный, ждал их на пороге. Он спросил Патрицию, кто свистел. Терпеть не мог свиста. - Зачем свистеть, зачем? - проворчал он. Патриция рассказывала: - Он любил цветы, букеты. Было в его вкусах что-то жеманное, женственное, возможно, двусмысленное. Почему-то, когда он приносил цветы, несмотря на его трогательный порыв, мне чудилось нечто похоронное: цветы, брошенные на крышку гроба, цветы, гниющие в могиле. Во мне росла идея предопределения: мне казалось, что мой юный друг не создан для долгого пребывания в этом мире. Я наслаждалась при мысли о его хрупкости, недолговечности, скором исчезновении - как некоторым доставляет удовольствие трогать пальцем родничковую ямку новорожденного. Вообще он будил во мне мысли и желания, невозможные, скажем, для старшей сестры, - глядя на него, мне хотелось отдаться сумасшедшей воле воображения. В некоторые минуты я ненавидела его, в другие пылко жаждала его присутствия. Признаюсь вам, этот мальчик разбудил во мне какой-то гибельный огонь. Однажды - какой демон меня подвиг? - я пошла гулять к железной дороге. Меня всегда манили эти сверкающие рельсы, ведущие неизвестно куда. На высоком откосе росло много цветов, и я попросила моего маленького спутника набрать мне букет. Он бросился карабкаться по откосу, счастливый, что может сделать мне приятное. Он был грациозен и ловок, ак серна. Я показывала, где растут мои любимые цветы. "Там, там!.." - кричала ему и побуждала залезать на труднодоступные бугры и обрывы. Его преданность раздражала мой каприз, я уже не знала, чего хочу, я хотела невозможного. Это жестоко, сознаюсь, ведь он был так мал, так наивно услужлив. Но меня слишком волновала его гибкая подвижность, и я совсем не желала видеть его сидящим рядом. Его обаяние было столь повелительным, что я старалась любым способом сохранить дистанцию. Я хотела уберечься от него, вернее, от себя самой. И все просила влезть повыше, сорвать цветок в самом рискованном месте. Он забрался туда, засмеялся, но вдруг соскользнул, упал прямо на рельсы и остался недвижим. А я смотрела на него так, словно он ушел, пропал из моей судьбы, и не подумала подбежать к нему. И тогда появился поезд... Я знала, что он проходит именно в это время. Я закрыла глаза. Бедного мальчика разрезали, разорвали колеса. Я была виновна в его смерти. Несомненно, я хотела этого. Может быть, неосознанно. Может быть, вполне сознательно. Когда это произошло, мое тело забилось в чудовищной конвульсии наслаждения. Потом резкая боль сковала поясницу. С тех пор ноги отнялись. Путешественник слушал внимательно. Он спросил: - И сколько лет прошло? - Десять. - И вы ничего не сделали, чтобы избежать этой трагедии? Вы ведь стояли не так далеко. Наверное, можно было подскочить, протянуть руку. Играют с огнем иногда, но все же сохраняют контроль над событиями. Патриция закрыла лицо. Она вдруг увидела, как все произошло на самом деле. "Возвращайся. Здесь можно упасть". И мальчик карабкается по откосу к тому месту, где она стоит. Он сунул букет в расстегнутый ворот рубашки. Смеется и пробирается вверх, цепляясь пальцами за траву. "Какой ты проворный и гибкий! Как я люблю тебя!" Она становится на колени, наклоняется к его лицу, которое приближается, ласкает волосы и губы, ищет букет в распахнутой рубашке. И вдруг слышит паровозный гудок. Она в смятении. Она должна разом покончить с этой пыткой, с этим искушением. Мальчик прижимается к ней, она отстраняет его, поначалу спокойно. Потом проводит ладонями по его плечам и груди и неожиданно резко толкает. Он катится по откосу без жалобы, без крика. М. Франс наблюдает сцену издали. Он подбегает и говорит: "Это несчастный случай. Несчастный случай". Чтобы ее убедить. Чтобы подсказать версию будущих объяснений. Патриция потерла пальцами виски и чуть не разрыдалась. - Какой кошмар! Какие ужасные воспоминания живут во мне! - Перестаньте. Страдания, угрызения совести - к чему все это? Надо вырвать воспоминания, как злую траву. - Но я волочу прошлое за собой, - прошептала Патриция, трогая свои больные ноги, - словно жаба свое безобразие. К чему жизнь нелепой жабе? Путешественник смотрел на нее с нежностью, он преклонил колени, взял ее руку и поцеловал глубину ладони. - Вы красивы и грустны, Патриция. Будьте только красивой, прошу вас... Он погладил лодыжку Патриции и случайно расстегнул ремешок сандалии. Она вспоминает аналогичную роль погибшего мальчика. "Я королева, поцелуй мне колено". И он целует. "Поцелуй пальцы ног..." - Как забавно... - начала она, улыбаясь. Оборвала фразу и нахмурилась. - Мертвые надежды не возрождают. - Надо всегда иметь новые надежды. Он поднялся, сжал ее руки, посмотрел в глаза: - Выше голову, Патриция. Надо убить прошлое. - Вы очень внимательны и ласковы. Но зачем тревожить меня? Зачем вы вообще приехали? После вашего отъезда... Какое одиночество, тоска, зудящая горечь! Он взял ее за плечо и легонько встряхнул. - Нет-нет! Все переменится, вот увидите. Он достал платок и завязал ей глаза. - Не бойтесь. Это залог будущего. Она улыбалась доверчиво и немного встревоженно. Он очень бережно взял ее на руки. Патриция представляла: "Я будто новобрачная..." Ей слышался свадебный марш в соборе, казалось, что путешественник поднимается с ней в огромный неф... Путешественник остановился перевести дыхание возле балюстрады над железной дорогой. - Вы устали, - прошептала Патриция. - Если вам тяжело, опустите меня. Ей было хорошо. Она прижалась к его плечу и вдыхала его запах. Ей хотелось так оставаться долго, неизвестно сколько... Послышался гудок паровоза. - Поезд, - вздрогнула Патриция и невольно, словно защищаясь, протянула руку. - Забудьте этот поезд раз и навсегда, - сказал он уверенным тоном. И ступил на мостик. - Где мы? Я слышу скрип досок. Мы проходим над рельсами. Он сделал еще несколько шагов и попросил: - Поцелуйте меня. Она не колеблясь поцеловала его сначала в щеку, потом в губы. - Я слышу поезд. - Надо излечиться, надо перестать его слышать... навсегда. Он посмотрел на молодую женщину взглядом, исполненным нежности, сильно прижал ее к себе, потом, словно бы желая возложить ее на алтарь неизвестного божества, высоко поднял над парапетом и бросил в пустоту. Патриция страшно закричала и осталась лежать на рельсах. Путешественник на мостике перегнулся и смотрел на нее. Во дворе появился беспокойный и ничего не понимающий М. Франс с ружьем в руках. - Это несчастный случай! - крикнул путешественник. Поезд достиг балюстрады, и в его грохоте исчезли все иные звуки. Когда тело Патриции пропало под колесами, путешественник отвернулся. М. Франс, опираясь на пустое кресло, ошеломленно смотрел на путешественника, но с трудом его различал, возможно, из-за пелены паровозного дыма. Он приложил ружье к плечу и прицелился. Но силуэт человека на мостике вдруг заколебался, заизвивался, расплылся смутным серебристым облачком. М. Франс услышал топот ног по прогибающимся доскам. Теперь он ясно разглядел мальчика, раздвигающего кусты. Он узнал его. Невидимый в листве мальчик просвистел пять знакомых нот. Паровоз вдали огибал холм и тоже свистел. Те же самые ноты, тот же сигнал. Высокие, пронзительные ноты адским воем взорвались в голове М. Франса. Он кинулся к балюстраде, посмотрел вниз, увидел... М. Франс отшвырнул ружье и побежал в направлении озера. Он не мог кричать, а только хрипел: "Пат-ри-ция... Пат-ри-ция..." Кладбище в Бернкастеле - И что теперь? - Как "что"? Вперед, Джек!.. Анри Берн Это подлинная история. Мой друг Жан Рэ великодушно разрешил ее напечатать. Мне приятно сообщить еще об одном эпизоде из биографии удивительного человека, который предпочитал жить на грани вероятного, в той области, где кончается влияние законов повседневного мира. Это произошло в ту эпоху, когда Жан Рэ - всесветный и циничный бродяга - вознамерился пополнить свою информацию касательно кладбищ. Данная тема, которая, как известно, разнообразно интерпретируется в его зловещей беллетристике, всегда стимулировала его необузданное воображение. Ему было тогда около шестидесяти лет. Время, казалось, не могло изменить бесстрастного выражения лица, словно высеченного из серого гранита: те же впалые щеки, примечательные надбровные дуги, та же ироническая складка рта. И, судя по резким, энергичным движениям, сверхчеловеческая молодость не собиралась его покидать. Мой оригинальный друг вошел ко мне без всякой предварительной договоренности, бросил на стул фетровую фуражку и провел нервной рукой по гладким волосам. Искорка интереса плясала в его холодных светло-серых глазах. Предчувствие какой новой авантюры оживляло его? - Я уезжаю в Германию, в Бернкастель, - заявил он. - Это на Мозеле. Дело весьма важное. Буду весьма рад, если ты сможешь освободиться на сорок восемь часов. Уверен, что не пожалеешь. Какое у него могло быть дело в таком захолустье, да еще в такое время года? Мое любопытство разыгралось. Да и как сопротивляться этому дьяволу в образе человеческом? Его визиты всегда мне казались слишком короткими и слишком редкими. Два дня в его компании ради важного дела... тут можно и плюнуть на обычные занятия и распорядок. Был канун Дня все святых, что значительно облегчало задачу. Я собрался в момент, не задавая особых вопросов, на которые, впрочем, и не надеялся получить ответы. Наше путешествие проходило без всяких инцидентов, стоящих внимания. Вспоминаю только пребывание в Кобленце и обед в обществе занятного маленького старичка с физиономией румяной и круглой. Он относился к моему другу с глубоким почтением, меня просто не замечал и даже ни разу не взглянул в мою сторону, внимая с детской жадностью каждому слову Жана Рэ. Мой друг выступал с философско-математическим номером, который провел с присущим ему блеском. Его голос низковатого тембра и хорошо модулированный, его продуманная жестикуляция, манера мягко откидывать голову и смотреть из-под полуопущенных ресниц - все это буквально околдовало нашего сотрапезника - отставного профессора. Он когда-то преподавал в Гейдельберге уже не помню что и теперь был приглашен по случаю нашего приезда. О цели нашего путешествия ничего не говорилось, по крайней мере в моем присутствии. По мере того как рейнское вино лилось в наши бокалы, розовая физиономия профессора Рименшейдера расцвечивалась нежно-фиалковым оттенком спелой смоквы. Когда он дозрел окончательно, Жан Рэ сделал мне знак, и я потихоньку удалился. Я больше не видел маленького забавного человечка, не знаю, что с ним сталось, поскольку поднялся к себе в номер и тут же уснул. Наутро Жан Рэ пожаловал ко мне вместе с гарсоном, который принес кофе. Веселый, нетерпеливый, собранный, он напоминал охотничью собаку, взявшую след. - Собирайся, мы сейчас уезжаем на родину Кузанского. - Кузанского? А кто это? - Дорогой мой, это гуманист, который жил в пятнадцатом веке и умер кардиналом в возрасте шестидесяти трех лет. - Недурное имя для кардинала. - Кузанский, Кузанус, - несколько раз повторил Жан Рэ, интонируя слова с характерным акцентом жителя Гента. - Его полное имя Николаус фон Коэс. Пионер современной философии и науки. Под его влиянием в схоластике сформировалась научная концепция мира. - Ах, да! Вспоминаю вчерашнюю беседу. Профессор Рименшейдер, несомненно, поклонник этого кардинала. - Разумеется. Чтобы получить от этого молодца то, что я хотел, надо было подобраться к нему осторожно и на мягких лапах. Рименшейдер - человек науки. Писатели его интересуют только в том случае, если они каким-то образом задевают его теории. Воображение без научного фундамента - для него чепуха. - Значит, ты льстил ему и потакал его философским прихотям ради какой-то важной вещи? - Конечно. Когда я его провожал, он был совершенно пьян. Но у него все же достало сил вручить мне один документ. - Какой? Жан Рэ приложил палец к губам и загадочно улыбнулся. - Сейчас позавтракаем и поедем. Дорогой все расскажу. Мы ехали в Бернкастель, старинный городок, где родился кардинал Кузанский, почему его еще называют Бернкастель-Коэс. Цель нашей поездки? Там нас ожидала зловещая тайна. Жан Рэ поведал мне, что там расчищают и закрывают кладбище и посему у нас есть возможность увидеть могилу подлинного вампира - молодой женщины, умершей в середине прошлого века. История этой адской креатуры и ее мрачные подвиги давно забылись, и никто в Бернкастеле и думать не думал о связанных с нею легендах. Но в документе Рименшейдера сообщались экстраординарные подробности. Каким образом Жан Рэ вообще докопался до этого? Заставить его говорить на подобную тему не представлялось возможным, поскольку он всегда умалчивал о своих источниках. Его информативная сеть, безусловно, исчезнет вместе с ним, что воспрепятствует лучшему познанию таинственного мира, с которым мы связаны, хотим того или нет, и реально воспринимать который мешает наше удивительное невежество. Мой друг развернул гримуар, исписанный готическим шрифтом замечательной каллиграфии. Чернила выцвели от времени, но в принципе текст поддавался прочтению, хотя лично мне все эти росчерки, завитки, кружевное переплетение букв казались неприступным ребусом. Правда, я разглядывал документ, сидя за рулем автомобиля, что мчался вдоль виноградников, раскиданных по извилистому берегу Мозеля, но не думаю, что спокойная обстановка облегчила бы расшифровку текста. - Мы едем на родину Эстер фон Шефер, - с должным почтением сообщил Жан Рэ. - Она умерла приблизительно в эпоху буржуазной революции. Эта милая особа выпила человеческой крови больше, чем я виски, что, на мой взгляд, является серьезным достижением. Она погребена в Бернкастеле, и вскоре ее останки эксгумируют, дабы присоединить к другим - забытым или анонимным, - уже собранным в просторном склепе для коллективного ожидания Страшного суда. Мы долго беседовали о вампирах и ревенантах, о домах, посещаемых всевозможными замогильными выходцами, и о прочих вопросах такого же порядка, столь милых моему сердцу, которые неизменно возбуждали наш общий интерес и неизменно воспламеняли мое воображение. Мы прибыли в Бернкастель уже к вечеру, пересекли мост через Мозель и остановились у отеля "Три короля". Предъявив паспорта хозяину, солидному и слишком чопорному на мой вкус, мы заняли комнаты и решили отдохнуть. Но отдых оказался очень коротким, так как моему другу не терпелось обследовать место действия. Мы решили прогуляться в направлении замка Ландсгут, установить координаты кладбища и затем распробовать бутылку "Бернкастель доктора" - самого знаменитого из местных вин. Пройдя площадь, окруженную очаровательными разноцветными домиками, мы увидели слева, на склоне большого пологого холма, удивительную картину: сотни розовых огоньков трепетали на земле и меж ними скользили молчаливые тени. Мой спутник сжал мне руку: - Кладбище. Ведь сегодня День всех святых. По обычаю на каждую могилу ставят маленькую свечу в прозрачном сосуде. Пойдем. Мы поспешили к месту последнего отдохновения. Вблизи это зрелище оказалось далеко не столь живописным. От подобной пиеты, выраженной на несколько языческий манер, веяло спокойствием и умиротворением. Простая и молчаливая дань уважения усопшим, ежегодное семейное собрание. Часть кладбища с правой стороны, вдоль полуразрушенной стены, выглядела словно улица после артиллерийского обстрела: наваленные в углу обломки могильных плит, груды кирпичей и досок, лопаты, кирки - все это свидетельствовало о начале работы по эксгумации заброшенных захоронений. Жан Рэ, как хорошая ищейка, кинулся рыскать среди балок, каменных глыб и куч строительного мусора. На несколько минут потеряв его из виду, я принялся любоваться долиной Мозеля и прихотливой излучиной реки, черной или серебристо-рыжей от блуждающего лунного морока. Наконец Жан Рэ вынырнул откуда-то с огарком в руке. Слабое мерцание исказило мрачным оживлением его суровое лицо - мне даже на секунду стало не по себе. - Я нашел ее. Идем, здесь недалеко. Мы перебрались через кучи всякого хлама, обогнули валяющиеся прямо на земле куски решетчатых оград, холмики собранного для сожжения колючего кустарника и наконец подошли к небольшому монументу, побуревшему от времени и непогод. Ограда была сломана, однако могильная плита, замшелая и потрескавшаяся, еще вполне плотно закрывала могилу. Из трещин исходил холодный, острый запах прели. Жан Рэ нагнулся, укрепил среди камней свой огарок, вынул из кармана складной матросский нож и принялся очищать плиту от грязи и мха. Мало-помалу проступили полустертые буквы - надпись читалась с трудом, но без особого вероятия ошибки: "Эстер фон Шефер". Относительно прочтения некоторых букв наши мнения разделились, но, так и сяк заменяя, переставляя, мы сошлись на желательном варианте. Потом присели передохнуть на пороге низенькой часовенки. Жан Рэ сосредоточенно размышлял, покусывая ногти. Я, честно говоря, прикидывал, каковы на вкус местные блюда, коими обещали нас угостить, поскольку голод и жажда всерьез давали о себе знать. Компаньон, без сомнения, угадал причину моего томления, так как после долгого молчания произнес: - Пойдем поедим. Вернемся позднее. Так будет лучше со всех точек зрения. Кладбище практически опустело. Многие свечи на могилах догорели, остальные едва трепетали. Часа через два здесь, безусловно, наступит... мертвая тишина. Назойливые мысли помешали нам оценить еду должным образом. Все же мне показалось, что "Бернкастель доктор" не очень-то соответствует своей репутации. Хозяин отеля, несколько оттаяв, присоединился к нам в конце ужина и долго извинялся за однообразие меню, объясняя, что сезон заканчивается и он закрывает заведение. Узнав о нашем намерении еще побродить по городку, он снизошел до того, что даже доверил нам ключ. Мы расстались весьма довольные друг другом. На кладбище среди разного брошенного у стен инвентаря Жан Рэ нашел кирку и лом. Вооруженный таким способом, он решительно приступил к атаке на могильную плиту Эстер фон Шефер. Я держался несколько в стороне. Одно дело - рассказывать или читать о подобных экспедициях, и совсем другое - участвовать в них. На реальном кладбище, в блуждающих лунных бликах, в холодящем молчании почти деревенской ночи, когда запах влажной земли смешивается с запахом угасших прибрежных костров, в памяти всплывают воспоминания о страшных сказках и душу терзает неумолимый ужас свершающегося кощунства. Мой компаньон просунул лом в самую широкую трещину разбитой плиты и налег всем телом на другой конец. Я слышал его прерывистое дыхание. Обломок приподнялся, и я оттащил его в сторону. Чуть больше времени понадобилось, чтобы так же удачно поддеть и отодвинуть еще один кусок плиты. Мы взялись за него вместе и осторожно переместили, обнажив широкое отверстие. Я чувствовал себя очень неуютно, по правде говоря, настолько скверно, что даже появление самой Эстер фон Шефер не ухудшило бы моего состояния. Я нервничал и дрожал - увы... от страха. Мне чудились за спиной мглистые глаза угрожающе нагнувшихся теней, и я украдкой косился по сторонам, ожидая самого худшего. Жан Рэ, напротив, был совершенно спокоен. Этот человек вообще не ведал страха, он вел свою святотатственную работу деловито и уверенно. Он был дьявольски уверен в себе. Дьявольски... - верное слово. От него исходила эманация инфернальной мощи, дерзости, доведенной до цинизма. Риск был его предназначением, звездой его темперамента. Он достал электрический фонарик, лег на живот, просунул руку в черное отверстие. - Иди посмотри, - сказал он глухим голосом. - Что-то не хочется. - Смотри, я тебе говорю. Я очень неохотно нагнулся и бросил боязливый взгляд в яму. Она была не слишком глубока - метра полтора. На дне среди камней и щебенки лежал открытый, присыпанный землей гроб. В крышке возле песчанистого ската валялись ржавые гвозди, комья глины, пучки засохшей травы. Жан Рэ поднялся и шумно вздохнул. - Так я и думал. Куколки нет дома. На сей раз под "куколкой" он не имел в виду отсутствующего мертвеца. * * * Я спал беспокойно и видел во сне ликантропов, стрейгов, неуров. Потом Жан Рэ, профессор Рименшейдер, Эстер фон Шефер закрутили меня в пергаменты, как мумию в банделеты, и положили на могильную плиту в окружении мигающих свечей. Только перед рассветом я уснул по-настоящему и поднялся поздно утром. Жан Рэ давно ушел и велел передать, чтобы я его ждал. Я спустился в холл, уселся в старое плюшевое кресло, принялся изучать медлительное течение Мозеля и листать грязные страницы журналов многомесячной давности. Мой друг появился в полдень. Он успел побывать у местного врача, посетил юриста и затем священника - человека незаметного и тщедушного, который оказался эрудитом столь замечательным, что Жан Рэ заподозрил его в секретной принадлежности к обществу Иисуса. Зачем он обратился ко всем этим людям? Каким образом он сумел их заинтересовать своим занятием? Что он им вообще сказал? По обыкновению, он не сообщил мне ничего. Однако получил любопытные сведения. Оказывается, мадемуазель фон Шефер, происходящая из старинной местной фамилии, женщина пожилая и больная, пребывает в настоящее время в Тревере, в доме умалишенных. Он достал письменное разрешение на посещение этой дамы. Когда мы покидали Брюссель, Жан Рэ говорил о "сорока восьми часах". Наша поездка длилась уже более трех дней, но, несмотря на известное нарушение моих планов, я нисколько не сожалел о задержке. Тревер. Один из самых старинных немецких городов. Знаменитый Augusta Trevirorum, основанный самим императором Августом. Здесь архитектурные воспоминания о римских императорах и князьях-епископах головокружительно перемешаны. Здесь античные руины и средневековые монументы образуют гигантский уникальный музей на открытом воздухе. Как мне хотелось спокойно побродить между собором, портиком и древнеримскими термами! Об этом не могло быть и речи. Жан Рэ торопился чрезвычайно, заявив, что нельзя терять ни минуты, и мы довольно быстро пришли к месту назначения. Массивное угрюмое здание высилось в центре парка, окруженного кирпичными стенами. Здесь находились монастырь и больница. Нас ввели в некомфортабельную прихожую, где среди кадок с пальмами смутно белела статуя святого Иосифа. Жан Рэ показал конверт сестре-привратнице, которая моментально исчезла, позвякивая ключами. Спустя некоторое время вошел улыбающийся отец-францисканец - человек огромного роста, похожий на переодетого кузнеца, который, однако, оставлял впечатление редкой доброты и просветленности. Священник прочел письмо, посмотрел на меня, потом перевел глаза на моего друга - тот одобрительно кивнул. Нас пригласили войти, и мы неспешно двинулись по коридорам, лестницам, мимо полуоткрытой двери в капеллу, то и дело огибая сестер-прислужниц, натирающих мастикой полы или чистящих мебель. Везде царил смешанный запах кухни и церковных благовоний. Наконец мы достигли последнего этажа. У двери одной из комнат сидела монахиня и вязала, поставив рядом рабочую корзинку. При виде нас она поднялась и поклонилась. Священник обернулся к нам: - Интересующая вас персона помещается здесь. Она живет в доме более десяти лет. Она одна на свете. Меня уверяли, что она всегда отличалась благонравным поведением. Однако вчера вечером с ней случилось непредсказуемое, превосходящее всякое воображение. Эта несчастная продемонстрировала подлинно дьявольскую одержимость. Вот почему меня позвали... - Францисканец улыбнулся сдержанно и даже застенчиво. - Я экзорцист. Понимаю, для вас это звучит, мягко говоря, старомодно. Тем не менее за годы своей практики я видел немало невероятных вещей. Посудите сами - вчерашней ночью эту женщину, больную, старую, совершенно бессильную, не смогли привести в чувство четыре человека: я и три монахини. Поистине перст провидения направил вас сегодня. Вот почему я решил допустить вас. Возможно, вы подарите ей хоть какое-то утешение. Жан Рэ развел руками, словно говоря: "Ну, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела", но его лицо выражало напряженную серьезность. Очевидно, он думал иначе. - Все мои молитвы, - продолжал священник, - все мои заклинания не дали результата. Вы сейчас улыбнетесь, увидев бедную больную, но уверяю вас: в ее худой руке, схватившей меня, я весил не более детской куклы. Распростертая на койке, она подняла меня без усилия и отшвырнула к стене на расстояние около четырех метров, где я свалился оглушенный. Все это она проделала, буквально захлебываясь от непристойностей, оскорблений, кощунств, бессвязных фраз на неведомом наречии, сотрясаясь в судорогах, - ее тело даже вздулось от флюидической эманации демона, который вселился в нее. Добрый, облаченный в рясу гигант отнюдь не шутил. Но, похоже, событие не смутило его принципиально. Это был человек истинно благочестивый, человек высокой духовной энергии и действенных добродетелей. Жан Рэ ему, безусловно, импонировал, и ему, очевидно, вообще доставляло удовольствие беседовать с индивидом крепкого сложения, так как дом населяли старики и монахини. Мой друг ответствовал с достоинством: - Я следую за вами, отец мой. Монахиня взяла свою корзинку и поспешно удалилась. Когда францисканец открыл дверь, из комнаты вырвался поток проклятий и ругательств. Старая изможденная женщина - безобразная, взлохмаченная, бесстыдно раскрытая - разрывала простыни, как папиросную бумагу. Кровать сотрясалась так, будто на ней плясали трое дюжих молодцов. Охваченный ужасом и отвращением, я старался держаться ближе к выходу рядом с сестрой-сторожницей, вошедшей вслед за нами, - судя по всему, сцена эта ее скорее интересовала, нежели пугала. Францисканец сделал три шага вперед и звучным голосом произнес несколько латинских слов, которые, похоже, только наэлектризовали демоническое безумие одержимой. Он спокойно отошел, ибо не хотел провоцировать несчастную. Она вдруг уселась на кровати в своей разодранной в клочья ночной рубашке. По ее лицу пробегали конвульсии, слюна пенилась, выброшенные вперед костлявые руки желали оттолкнуть или схватить - ничего не было жесточе и трогательней этого порыва - детского и откровенно безумного одновременно. И тогда произошла удивительная вещь. Жан Рэ пошел на нее нарочито медленно. Я уже видел однажды это преувеличенное, ледяное спокойствие, когда он на моих глазах вошел в клетку со львами. Сейчас я стоял у него за спиной и не мог видеть его взгляда, вероятно магнетического. Одержимая уронила руки. Ее глаза были наведены на это незнакомое лицо. Все случилось очень быстро. Жан Рэ два раза сильно ударил по щекам это несчастное больное существо. Исторгнутый крик буквально потряс пространство. Мой друг отшатнулся и прыгнул гибким длинным прыжком в угол комнаты за черным камнем, который выкатился неизвестно откуда. Уголь, надо полагать, - паркет на его пути дымился и чернел. Жан Рэ ловко схватил его и швырнул в кропильницу - каменную раковину, укрепленную в стене. Кропильница затрещала и раскололась. "Это" со свистом ураганного порыва пролетело в разбитое окно, прошумело в ветвях, оставляя долгий черный след, как после удара молнии. - Спасена! - Энтузиаст францисканец не мог сдержать восторга. - Вот это работа! - И он сердечно хлопнул томатурга по плечу. Монахиня, улыбаясь, прикрыла усмиренную пациентку, уснувшую глубоким сном. Мой друг послюнявил обожженные кончики пальцев. Он находил все случившееся вполне естественным и не скрывал удовлетворения. У меня все плыло перед глазами. От внезапного головокружения я потерял сознание. Мне потом сообщили, что францисканец подхватил меня и, как ребенка, донес до гостиной. Добрые сестры предложили нам выпить - вполне заслуженно. Жан Рэ пригубил и даже зажмурился: - Такого ликера мне еще не приходилось пробовать. Информатор Но подозрение не замедлило родиться в его душе... Лео Перуц Семь часов. Сумерки уже сгущались. С лестницы тянулся запах кофе. Из крана в ванной комнате монотонно капала вода. Паскаль Арно подошел к окну. Дождь. Автомобили уже зажгли фары. Маленький мальчик бежал, прикрываясь большим зонтом, который смешно замедлял его аллюр. Неосторожно спрыгнув с тротуара, он подвернул ногу и упал перед визгливо затормозившей машиной. Исчез из поля зрения наблюдателя. Тот огорчился, словно потерял существо, которое мог бы полюбить. Отошел от окна и свалился в кресло, обитое кретоном в цветочек. Он чувствовал себя усталым, ни на что не годным. Он умирал от скуки. Пребывание на море не вылечило его нервов, а размотало их окончательно. Неделя длилась бесконечно: в пятницу вечером приедет Андре и останется до вечера воскресенья; он тосковал без своей жены - ему всегда хотелось кого-то иметь рядом. Он был одним из тех людей, которых, даже если они отменно себя чувствуют, необходимо держать за руку. Этим вечером ему мечталось переменить обстановку, увидеть новые лица, бежать от невыносимой обыденности пансиона, где он торчал уже несколько недель. Что касается стола и сервиса вообще - тут жалоб не было, но его угнетала рутина жизни отеля. И потом полное одиночество. Только женщина могла скрасить подобную скуку. Вообще он не знал точно, чего ему хочется. По этой причине он и отдыхал здесь. Он вышел из отеля поспешно, дабы не дать себе времени передумать, и принялся гулять по улицам портового города, который, несмотря на мертвый сезон, дышал смутной фантастичностью морских просторов. На главной торговой улице, что вела из парка в порт, он заметил несколько баров и маленьких ресторанчиков. Медленно дефилируя мимо них, он остановил взгляд на вывеске "Пилот". Прочитав напечатанное при входе меню, он прельстился названием "шашлык по-кавказски". Замечательная, должно быть, штука! Настроение его сразу улучшилось, или он вообразил, что улучшилось. Кто-то окликнул его, когда он вошел. Нет, ему показалось. За соседним столиком мужчина средних лет кончал есть суп. Он звучно глотал, шумно дышал, но делал это с таким удовольствием, что Паскаль, шокированный поначалу, стал наблюдать за ним с интересом. Проглотив последнюю ложку, гурман вытер губы ладонью, перевел дыхание и благостно посмотрел вокруг. Паскаль встретился с ним глазами и, улыбаясь, спросил: - Ну и как? - Потрясающе! И засмеялся радостно и застенчиво. Хотя он и сидел, можно было угадать высокого мужчину весьма плотного телосложения. Редкие, но еще черные волосы слегка завивались на затылке и висках, темно-карие глаза блестели весело и дружелюбно. Они поговорили о великолепии кухни "Пилота", о ветре и дожде и затем друг о друге. Люди уж так созданы, что обожают рассказывать о себе и берут в конфиденты первых встречных, которым их секреты ни к чему. Ближе к десерту сотрапезники уже сидели за одним столом, полные доверия и симпатии. Разговор вертелся вокруг кино. Собеседник Паскаля, который представился как профессор Метцер, хорошо знал тему. Он рассуждал о талантливых молодых режиссерах, о необходимости субсидировать их творческие порывы, о сомнительных и мимолетных удачах экспериментального киноискусства. Паскаль рассказал, что его жена занимается кинокритикой и даже ведет рубрику в еженедельнике "Уголок женщины", где подписывается "Андре Аш". - Андре Аш! - профессор даже подпрыгнул на стуле. - Я ее хорошо знаю. Талантливо пишет! Великолепные суждения! Счастливый Паскаль Арно вынул из бумажника фотографию: смеющаяся Андре обеими руками треплет свои пышные белокурые волосы. На этом прелестном снимке его жена казалась даже красивее, чем в действительности. - Она самая, - улыбнулся профессор Метцер. - Очаровательная женщина. - Вы знакомы? Вы встречались с ней? - Разумеется. Я ее часто видел в "Тревлинге". - В "Тревлинге"? - Ну да. Это кабачок, где собираются журналисты, актеры и вообще разные кинодеятели. Я туда захаживаю иногда. Особый, очень занятный мирок. Паскаль ничего не понимал. Он сидел молчаливый и задумчивый. Его жена никогда не упоминала об этом кабачке. Пустяки, разумеется, велика важность повидать друзей после работы. Он сам когда-то любил съездить в Люксембург на денек-другой. Стоит ли грустить по такому поводу! И все же его удивило, что она скрывала подобные вещи. Это не в стиле Андре. - Вы что-то помрачнели, - заметил профессор. - Неужели я допустил какую-нибудь бестактность? Извините, ради Бога. Паскаль очнулся. - Ни в коей мере. Я просто размышлял о своем вынужденном отпуске, обо всех неприятностях моей работы на факультете. Я загрустил о нормальной жизни, где не ведут счет печалям и радостям, не остаются наедине со своими мыслями... Он с трудом выговаривал эти фразы. Что-то подсекалось, распылялось, расползалось в нем. Так в стене, подставленной солнцу и ветру, крошится один камень, потом другой, и брешь расширяется. Идея, что Андре скрывает нечто, даже пустяк, захлестнула сердце мучительной холодной волной. Он на мгновение скрыл лицо в ладонях, потом резко откинул голову, сослался на усталость, на спешные дела, чтобы только поскорей завершить пагубную эту встречу. Профессор Метцер вежливо поднялся. - Вы меня найдете здесь в любой вечер. Буду рад еще раз повидаться с вами. - Я также, - заверил Паскаль. Заведомая ложь. Этот человек отравил ему вечер, отдых и, вероятно, жизнь. Ему вдруг показалось, что в мире живут только враги, желающие его обмануть, принуждающие быть всегда настороже, вселяющие в него постоянное недоверие. Он проклинал этого Метцера, в то же время убеждая себя, что тот не мог питать враждебного замысла и не имел никаких резонов изобретать подобную историю. * * * На следующий день, в пятницу, Андре, как всегда, приехала на уик-энд. Паскаль клятвенно обещал себе не допрашивать ее, но использовать какую-либо случайность в разговоре. Увы. Добрые намерения испарились моментально. Сидя напротив оживленной Андре, Паскаль ощутил, как его лицо стягивает фанатическая решимость. Это было сильнее его. И он донельзя глупо ринулся в атаку. - Я хочу тебя спросить кое о чем, только обещай ответить откровенно. Она подняла глаза, разумеется, заметила выражение его лица, но ее улыбка осталась неизменной. - Ну что еще? - Видишь ли... Ты ведь иногда заходишь в "Тревлинг"? - А что это такое? - Кабачок, где собираются разные кинодеятели. - Кажется, я слышала название. Правда, не знаю, где это находится, и никогда там не была. Паскаль Арно облегченно откинулся на спинку кресла. - Ну конечно! Так я и думал! Андре посмотрела вопросительно и немного беспокойно. - Что еще за история? Он ей все объяснил в двух словах, не скрывая своей нервозности и дурного настроения. Она его легко разубедила. Обычное заблуждение. Профессор, очевидно, общается с массой людей и легко мог ее перепутать с кем-нибудь. Они посмеялись над инцидентом и провели вполне приятный вечер. Андре даже похвалила его. - Мне кажется, дела обстоят неплохо. Побольше спокойствия и оптимизма. В конце месяца, думаю, ты сможешь возобновить работу. Суббота и воскресенье прошли великолепно, только слишком быстро. Погода стояла мягкая. Приятным тихим вечером он провожал Андре на вокзал. В безветрии воздух обрел нежную прозрачность. Солнце уже зашло за горизонт, но небо светилось торжествующим колоритом: лилово-цикламеновое, оранжевое, медно-красное смешалось во влажной озаренности и, отражаясь в море, искрило, пьянило, взрывало недвижную поверхность воды. Проводив жену, Паскаль поспешил в "Пилот", чтобы повидаться с Метцером и сообщить о его ошибке. Профессор пил аперитив. Выпяченный живот и широко расставленные ноги придавали ему фривольный и несколько деспотичный вид. Паскаль сразу сел напротив, словно его ждали, и радостно сообщил: - Только что проводил жену на вокзал. Я рассказал ей о нашей беседе. Представьте, ноги ее не было в вашем "Тревлинге". Вы, очевидно, обознались. Он самодовольно разглядывал собеседника, который не скрывал недоверчивой улыбки. - Напрасно я вам это рассказал, - вздохнул Метцер. - Я прямо-таки раскаивался после вашего ухода. Извините, прошу вас. Но имя вашей жены, ее лицо - все это было до такой степени знакомо, и потом, она так дружна с завсегдатаями этого маленького кафе, что я как-то не подумал... Впрочем, все это не имеет ни малейшего значения. Давайте не будем об этом говорить. - Нет-нет, почему же, - настаивал Паскаль. Он хотел казаться непринужденным, но чувствовал, что лицо искажается нервической мукой. Через силу проговорил: - Я хочу ее немного подразнить. - А стоит ли? - Да. Она увидит, что я избавляюсь от угрюмого безразличия, как было в начале моей депрессии, что я способен ощущать интерес и могу сопротивляться внезапной слабости и утомлению. Тогда профессор добавил несколько подробностей. Не очень существенных, но тем не менее любопытных. Андре произвела на него впечатление женщины остроумной и находчивой, любящей невинные провокации и внимающей без ханжества пикантным историям. Некоторые молодые люди целовали ее при встрече. Пустяк, богемный обычай... Паскаль Арно сохранил невозмутимость и только пошутил касательно двойственности человеческой натуры, сладости запретного плода, всесильной притягательности тайны и авантюры. Но вечером, наедине с собой, он констатировал, что скрытность Андре причиняет ему нешуточную боль. Пусть все это не имеет значения и никак не отражается на их отношениях. Разумеется, его жена вольна встречаться с кем угодно и нелепо испытывать по этому поводу ревность. Но зачем отрицать и, более того... Нет, здесь что-то не так, что-то здесь подозрительно. Воспламеняясь доверием и сомнением попеременно, Паскаль Арно вспоминал счастливые дни, проведенные с Андре. Он пытался сконцентрировать ускользающее воспоминание в яркий зрительный образ, вновь и вновь переживал момент, когда ему довелось обнять стройное обнаженное тело своей будущей жены, переживал молодость этого тела, его нежную податливость. И потом, сколько терпения выказала она в последующие годы, сколько искренней благожелательности! И сейчас, сегодня, мысль, что Андре осталась чуждой в некоторых отношениях, что она в чем-то оставила его одиноким, эта мысль мучила остро и неодолимо. Но все же надо быть объективным, нельзя осуждать Андре. Прошли годы совместной жизни, они оба изменились физически и нравственно, не отдавая в том отчета. Паскаль даже припомнил, что перед депрессией он множество раз хотел завести роман. Но с кем? Настоящих искушений он не испытывал. Только смутное желание, только страсть к предполагаемой авантюре, - так многие люди мечтают о путешествии в Индию, прекрасно зная, что не поедут туда никогда. * * * Неделя прошла в беспрерывных терзаниях. То он убеждал себя развеять эту блажь, то умирал от ревности и отчаяния, предпочитая всему на свете гибельную правду. Он жаждал позвонить жене, написать, чтобы она приехала как можно скорей, поскольку его здоровье ухудшилось. Наконец этот час наступил - час приезда Андре и, для Паскаля, час подведения счетов. Атака началась, как только жена сошла с поезда. Она ему солгала. Его информатор дал дополнительные уточнения, и сколь неприятно, сколь унизительно было все это выслушивать. Паскаль призывал ее к откровенности, умолял не упорствовать. Он - Паскаль - все поймет и простит. Андре разозлилась всерьез и даже повысила тон, как делала только в минуты самого дурного настроения: - С меня хватит, в конце концов! Я хочу повидать этого типа и сказать, чтобы он оставил тебя в покое. Покажи этого сплетника, этого мифомана - пусть попробует доказать, что он меня встречал когда-нибудь. Идем! Они пришли в "Пилот" мрачные, неразговорчивые, возбужденные сверх всякой меры. Стол, за которым обычно сидел профессор, на сей раз пустовал. Андре решила его подождать. Напрасно. Они вернулись в пансион, словно изнывая под тягостью несостоявшегося объяснения. Но Андре категорически объявила, что добьется своего, и это несколько охладило смятение Паскаля. На следующее утро, когда он пошел за сигаретами, его ждал малоприятный сюрприз. Ручную тележку, груженную овощами, яблоками, орехами, вез субъект вполне деревенского вида, чей силуэт и осанка до крайности ему напомнили профессора Метцера. И глаза те же самые. Более того, торговец ему фамильярно подмигнул. Паскаль, ошеломленный, остановился и принялся размышлять. Вернее, он думал, что размышляет, ибо фатальность уже настигла его и судьба не зависела более от его рефлексий. Когда он решился заговорить с бродячим торговцем, того уже окружили покупатели. И, пожалуй, он был рад, что диалог сорвался. Днем они с Андре пошли побродить по дамбе. Разговор, естественно, не клеился. Им навстречу быстро шагала женщина довольно высокого роста, которая показалась Паскалю знакомой. Да. Темно-карие глаза профессора, напоминающие глаза бродячего торговца. Поравнявшись с ними, женщина посмотрела на него и улыбнулась, как будто желая сказать: "А вот и знаменитая Андре Аш! Я ее знаю. Я часто ее вижу". Паскаль схватил Андре за руку: - Ты заметила эту женщину? Ты ее случайно не знаешь? - Нет. А что в ней особенного? - Ничего. Она ужасно напоминает... профессора Метцера. - Прекрасно. Идем его искать. Бесполезно. Поиски не привели ни к чему. * * * После отъезда Андре мания Паскаля разрасталась успешно и без помех. Он стал узнавать черты "информатора" во внешности самых неожиданных персон: кучера фиакра, полицейского агента, монахини, почтальона. Всегда та же самая физиономия - округлая и лицемерная, те же самые глаза - темно-карие, светящиеся злорадным блеском. Эти встречи происходили чуть ли не каждый день. Наконец Паскаль Арно не выдержал, сел в поезд на Брюссель и отправился на поиски знаменитого злачного места, где его жена предположительно встречалась со своими обожателями. Адрес был записан на картонке из-под пивной кружки; адрес был получен от профессора Метцера. Артистическое кафе находилось на малолюдной улице позади музея и значилось под номером 21. Но, к великому своему удивлению, Паскаль обнаружил, что жилые дома здесь давно снесли и на их месте красуется огромный административный билдинг без всякого номера и с вывеской, исключающей всякую романтику: "Телефонное и телеграфное управление 19-25". Искомое маленькое кафе было, очевидно, поглощено спрутом урбанизма. Паскаль остался стоять, растерянный, озадаченный, не представляющий, как все это понимать. Он уже собрался восвояси, как вдруг заметил на другой стороне лавочника, скучающего у дверей своего неказистого заведения, и решил его расспросить. Маленький человечек, очень худой и бледный, встретил его с крайней вежливостью - обычной уловкой стариков. - Справедливо, дражайший месье, справедливо. Ваши поиски не лишены оснований, отнюдь не лишены. Здесь действительно когда-то находилось кафе, коим вы по доброте своей изволите интересоваться. Его часто посещали девушки, артисты, журналисты. Но его вот уже десять лет как снесли. Весь угол вообще снесли. А ведь эти старые дома окружали прекрасные сады. Представляете, какая дорогая недвижимость в городской черте! А кафе - Господи Боже мой! Служанка мне каждый день приносила оттуда кофе. - Может быть, вы помните название? - Конечно. "Тревлинг". Я до сих пор не знаю, что это значит. Наверное, что-нибудь английское. Паскаль Арно слушал вполуха. Он смотрел на местоположение "Тревлинга", где когда-то собирались оживленные компании, где любили, веселились, горевали. - Здесь, знаете ли, произошла драма, - продолжал старик. - Молодой человек, без сомнения не в полном рассудке, застал свою жену за разговором с несколькими друзьями. Невинная вещь, сами понимаете. Скорее всего, ревнивого муженька кто-то предупредил, так как он был вооружен. Он ничего не спросил, ничего не сказал, а просто два раза выстрелил в своего воображаемого соперника. Потом вышел, достал из машины бидон с бензином, эдак хладнокровно поплескал вдоль стены и, при общем возбуждении, швырнул зажженную сигарету. - Ничего себе, - улыбнулся Паскаль Арно, склонный, пожалуй, восхищаться подобным действием. - И что стало с этим расторопным мстителем? Он весьма заинтересовался, ибо испытывал явное сочувствие к этому молодому человеку. Ему было приятно, что оскорбленный супруг среагировал столь решительно. - Я думаю, этот чокнутый окончательно спятил. Его, кажется, интернировали на несколько лет. Во всяком случае, он потом проживал в провинции. Впрочем, его легко раненный соперник тоже. - Какая любопытная история! - воскликнул Паскаль. - Говорят, это произошло по вине какого-то неизвестного, который обратил его внимание на поведение жены и многократно сообщал реальные или выдуманные факты. И представляете, просто для удовольствия поиграть с молодым человеком, разбудить злобу и ревность бедного парня. Буквально довел его до преступления. Подумать только: выстрелы, поджог! Если все ревнивые мужья будут себя так вести, ответьте мне, в какую сторону пойдет общество? Паскаль засмеялся, несмотря на свое замешательство. - И что случилось с женой? - С женой? Ничего. Воркует по-прежнему. Старик сказал это очень добродушно, хотя его глаза странно и мрачно сощурились. Паскаль смотрел на него пристально и заметил, что черты собеседника изменились, расплылись, и перед ним возникло иное лицо, отмеченное властным участием и вожделением дурной радости. Да, это был "другой", всегда похожий и непохожий, обуреваемый дьявольской страстью мучить его. Паскаль мог не продолжать беседы, не ставить своих жалких вопросов и не получать коварных ответов. Знакомый блеск в этих глазах резюмировал все вопросы и все ответы... Кончится ли это когда-нибудь? * * * Паскаль Арно сунул руку в карман и выстрелил сквозь подкладку. Он не попал ни в кого, потому что... потому что никого не было. На безлюдной улице высились административные здания недавней постройки. От его кармана шел легкий дымок. В зеркальной панели массивной двери звездилось два отверстия. Он ошарашенно озирался в поисках лавочника и его заведения - ничего. Да и существовали ли они вообще? Он видел только огромный билдинг из стекла и бетона и чуть подальше - строительную площадку, огороженную забором, где были наклеены афиши и объявления. Совсем недалеко подъемный кран вытягивал свою любопытную желтую шею. - Ничего особенного, - повторял собравшейся группе пристыженный Паскаль Арно. - Уверяю вас, ничего особенного. Он передал свое оружие консьержу, который, качая головой, разглядывал две дыры в красивом новом зеркале. "А теперь... - спрашивал себя Паскаль. - Что скажет теперь Андре?" Один только дьявол знал, что скажет Андре и как вообще все это кончится. Дама из Санкт-Петербурга Чтобы она не убежала, я замкнул цепь на ее щиколотке. Аррабаль Весь день ее преследовало смутное воспоминание об этом странном и неприятном сне. Даже на работе, которая всегда ее интересовала, она никаким усилием не могла себя заставить сосредоточиться. В обеденный перерыв Аурелия решила перекусить где-нибудь в городе, предпочитая развлечься прогулкой, встряхнуться, чтобы развеять беспокойную и, однако, совершенно неопределенную субстанцию этого сна. Поворотные точки происшествий и капризные линии сюжета избегали ретины сознания, осталось только острое ощущение неудовлетворенного любопытства, воспоминание о каком-то бесстыдстве, унижении и даже ударах. Но любая попытка концентрации не давала даже приблизительного отражения ночного события. Она знала только, что сон не отличался ни банальностью, ни невинностью. Никакой персонаж не обозначался в этом тумане, и беспомощность логической схемы болезненно раздражала. Да и можно ли это назвать сном? В лихорадочном внутреннем пейзаже медлительно плыли обрывки воспоминаний, словно клочки разорванного облака, их медлительность доводила до головокружения, и постепенно созревало воспаленное сомнение: воспоминание ли это, готовое рассеяться, или фантом, готовый к неведомому воплощению? Аурелия шла по оживленной улице и даже с некоторым облегчением поглядывала на прохожих, уверенная в их... достоверности. Взгляд незнакомки задержался на ней, зацепил ее, и она вдруг почувствовала дрожь от холода какой-то обусловленности, какой-то нелепой взаимности. Она повернулась. Женщина также остановилась. Они пошли навстречу друг другу, будто внезапно встретившиеся знакомые. Она услышала, как ей сказали: "Я знала, что наши пути однажды сойдутся". Это была женщина достаточно пожилая, элегантности чопорной и старомодной, похожая на эмигрантку из России, чье детство прошло в Санкт-Петербурге. Неизвестная рассматривала Аурелию с интересом, даже с беспокойной жадностью. Глаза ее мерцали загадочной бледной синевой, смеющееся лицо обрамляли забавные белокуро-седые колечки. Аурелия вдруг ощутила себя слабой, растерянной и безвольной, как брошенный ребенок. Неизвестная взяла ее под руку с почти фамильярной нежностью, и они зашагали вместе, будто давние подруги. Кто была эта женщина, сказавшая столь уверенно, что их пути однажды сойдутся? Чего она, собственно, хотела? Почему она сама, Аурелия, повернулась, вместо того чтобы пройти дальше? И встревожилась притом и позволила взять себя под руку? Она сознавала, что совершила неосторожность, но странное любопытство помешало ей сопротивляться. Эта женщина, возникшая в мертвой точке ее смятенности, олицетворяла Авантюру, и Аурелия отдалась порыву, беспокойная и тем не менее внутренне на все согласная. Они говорили мало. Банальности, в основном касательно слишком многолюдной улицы, утомительного потока машин, киноафиши, рекламирующей фильм, который ни той ни другой не понравился. Неизвестная говорила низким грудным голосом с легким славянским акцентом. Она часто улыбалась приятной и немного искательной улыбкой. На ней была забавная шапочка, отделанная коричневым мехом, черный приталенный жакет, под которым виднелась блузка с кружевными манжетами и кружевным воротником, застегнутая старинной камеей, - да, она в известном смысле напоминала даму из Санкт-Петербурга. Несмотря на взволнованность, Аурелия заметила, что они не просто прогуливаются, но следуют определенному направлению. Они оставили оживленные кварталы и углубились в мрачные, почти пустынные улицы, где маячили грязно-серые строения, похожие на мастерские или склады. На обшарпанных стенах трепетали разорванные афиши. На одной из них, возвещающей давно прошедшее цирковое представление, еще зияла разверстая львиная пасть. Сквозь решетку высокой ограды различался аккуратный ряд грузовиков во дворе какого-то завода. И полное молчание вокруг. Аурелия замедлила шаг: - Куда мы идем? - Скоро будем на месте. Неизвестная взяла руку Аурелии и погладила ладонь кончиком пальца. В этом прикосновении было нечто доверительное, убеждающее. Смущенная Аурелия остановилась. Ей не нравилось идти дальше, хотелось исчезнуть, убежать. Дама из Санкт-Петербурга угадала ее нерешительность и мягко проговорила: - Я прошу вас не забыть о моих маленьких комиссионных. - И прибавила с той же искательной улыбкой: - Так принято. Аурелия резко высвободила руку, внезапно повернувшись к реальности. - Комиссионные за что? - О Боже, какая пугливая лань! Откуда вдруг столько гордости, столько гнева в прелестных глазках? Дорогая моя, у вас есть еще время вернуться. И она протянула руку, указывая на пустынную улицу. Что за тягостное очарование исходило от этой женщины? Аурелия хотела бросить хлесткое слово, усмехнуться. Она уже видела себя удаляющейся с достоинством. Но почему-то заколебалась на секунду, на минуту: у нее не было сил отказаться от желания... знать. Что именно знать? Соблазн, истинное искушение. Она подняла голову. - Пусть будут комиссионные. Сколько? - Четверть суммы награды. Так принято. Аурелия глубоко вздохнула. Она была побеждена. Что за награда? Кто будет платить? И за что? - Идемте. Пора. Не стоит опаздывать, - заторопилась дама из Санкт-Петербурга. Они пошли быстрым шагом, возвращаясь по уже пройденной дороге, - процесс напоминал ускоренную киносъемку. Аурелия узнала места, которые они миновали несколько минут назад... или, возможно, несколько лет тому назад. Но ее спутница, очевидно, умышленно усложнила маршрут, поскольку Аурелия спустя некоторое время не нашла никаких ориентиров и перестала соображать, где они находятся. Наступил вечер, и смешанный свет фонарей и сумрачного неба изменил атмосферу знакомого города. Правда, было нечто успокаивающее в нарастающей близости шумных кварталов. Они замедлили темп, расступились, чтобы пропустить ссорящуюся пару ("- и все-таки я заявила твоей свояченице..." - скрипел неприятный женский голос), и наконец остановились. - Вот мы и пришли, - сказала дама из Санкт-Петербурга. Старый дом со спущенными жалюзи, дверь, когда-то выкрашенная в зеленый цвет, щель для писем, зияющая как черный рот. Спутница Аурелии долго шарила в сумке и, достав ключ, торжествующе вскинула голову. Они вошли и некоторое время оставались в темноте, пока дама из Санкт-Петербурга не заперла дверь и не включила свет. Просторный холл освещали стилизованные под факелы светильники. Окна закрывали тяжелые сиреневые портьеры. Дорогой ковер был небрежно брошен на темный навощенный паркет. В глубине холла виднелась витая лестница с двумя деревянными скульптурами. Дама из Санкт-Петербурга улыбнулась с видом соучастницы: - Разрешите. - Она помогла Аурелии снять куртку и при этом погладила ей спину и бедра. - Я вас оставляю. Всего наилучшего. Склонилась в забавном реверансе, потом исчезла в боковой двери. Аурелия не испытывала страха. Она терпеливо ждала. Она догадывалась о том, что произойдет. * * * Высокий худой мужчина нарочито медленно спускался по лестнице. Она не видела лица, но предчувствовала, что знает его. Он постегивал по ноге маленьким гибким хлыстиком. Аурелия поняла, что вживается в свой сон или, вернее, что сон только начинается. Она закрыла глаза и скрестила руки на груди. Черная курица Ненависть - это капитуляция воображения. Грэм Грин Это был плохонький садик в городе. Зажатый среди довольно высоких стен, не беленных много лет, затянутых внизу мшистой прозеленью. На ветвистом и тенистом тополе гостил время от времени беспокойный птичий народец. Печальные и одинокие группы чахлых гортензий тянулись обескровленными листьями к скудному свету. Здесь и там попадались дородные, пресыщенные влагой папоротники, случайные кустики одичавшей клубники, а на плиточном днище высохшего водоема гнили сучья и когда-то скошенная трава. Сильвен Эймар инспектировал сад. Собственно говоря, он всегда инспектировал всех и каждого: свою жену, соседей, поставщиков, родственников, которые еще рисковали его посещать. Ему давно стукнуло шестьдесят, и он отличался плотным сложением, всегда недовольной физиономией, изменчивым нравом и мозгами, где бесконечно крутились разные мрачные мысли. Корпулентный, тяжелый, он напоминал то ли сварливого, удалившегося от дел хозяина кабаре, то ли пугливого шофера грузовика. В данный момент он примостился на корточках у окна, возложив локти на мраморный подоконник. Он шпионил, резво перемещаясь вправо и влево, и его большой зад дергался тревожно и комично. Услышав скрип входной двери, он понял, что жена вернулась, и, выпрямившись с некоторым усилием, уселся в кожаное кресло между камином и телевизором, где принялся вполне успешно симулировать сон. Фела вошла в комнату, нагруженная покупками, и начала возиться у круглого стола. От бумажного шороха и прочих шумов сновидец пробудился, ошалело посмотрел по сторонам и жалобно завопил: - Кто? Что это? - Это я, - призналась Фела, женщина проворная и здоровая, в принципе благожелательная и даже красивая, которую, однако, моментально раздражала чужая глупость или бестактность. - Ах, это ты! А где я был? - Ты спал. - Верно, я заснул. Сам не понимаю, как я могу теперь спать. Боже мой, как только я начинаю раздумывать о себе... - ...что случается редко... - ...мои болезни приводят меня в ужас. Я нуждаюсь в полном покое и в самом заботливом уходе. Полная потеря сил, полная потеря. Фела, знающая все это наизусть, собрала покупки и пошла на кухню. Было слышно, как она скрипит дверцами, открывает кран, зажигает газовую плиту. Потом зарокотала электрическая кофемолка. Сильвен Эймар осторожно поднялся, бесшумно подобрался к окну в сад, возобновил тайное наблюдение и курьезную гимнастику. Наконец он увидел... ее - молодую, отливающую антрацитовой чернотой. Ее грудь пересекала яркая, как пламя, вертикальная полоса. Гребешок был маленький, кокетливый. Эта курица отличалось изысканной повадкой птицы более гордой породы - экзотической и неведомой. Откуда она вообще появилась, как попала в сад? Очевидно, малопонятным образом сумела перелететь через высокую стену и теперь, после многих попыток, должна была отказаться от надежды на возращение. В маленьком, закрытом со всех сторон саду ей даже не хватало места для разгона. Она металась, панически кудахтала, резко мотала головой, поминутно исчезала в гортензиях или в папоротнике. Но, успокоившись, похаживала дерзким, весьма петушиным аллюром, задрав голову и вытянув шею. Более того, сколь возможно выпячивала грудь и вызывающе поглядывала круглым, словно бы искусственным глазом. На кухне воцарилась тишина, и Сильвен Эймар живо прыгнул в кресло. Очень вовремя - Фела вернулась в комнату и, судя по всему, не заметила его маневра. Он бросал на нее душераздирающие взгляды, щупал пульс, прикладывал ладонь к сердцу. - Плохи дела? - Одышка замучила. Его губы скривились от боли и безнадежности. Фела глубоко вздохнула. От нетерпения или сочувствия - хотел бы он знать. Ее грудь поднялась и опустилась. Приятная грудь - еще упругая и хорошей формы. Когда жена, стоявшая к нему боком, скосила на него глаз - он поразился его сходству с глазом черной курицы и засмеялся. При всех страданиях не смог сдержать смеха. И когда глаз жены расширился и заблестел от удивления, он откровенно захохотал, но в его хохоте угадывалось все что угодно, кроме добродушия. Фела нахмурилась: - Чего ты гогочешь? - Ничего. Ее короткое замечание развеселило его еще пуще, он буквально задыхался от смеха, вытирая глаза. - Не смейся так, это утомляет сердце. Фраза, несомненно, имела иронический смысл. Он перестал смеяться, схватился за сердце и горестно прошептал: - Господи, у меня теперь нет сил даже на хорошее настроение. Фела, не отвечая, не глядя на него, поправляла скатерть. - Через десять минут все будет готово. - Мне совсем плохо