ыхода. Друзья и родня - даже семья моей жены - как-то разом отошли от нас после войны, когда меня уволили с работы: я был дирижером Мадридского оркестра... Время было такое - кто не с нами, тот против нас... А я не был с ними. Он умолк: казалось, его внимание отвлекла музыка, звучавшая из угла, где стоял проигрыватель; вокруг него возвышались стопки старых пластинок, а над ними, в одинаковых рамках, гравированные портреты Шуберта, Верди, Бетховена и Моцарта. Через несколько секунд, снова переведя взгляд на Хулию и Менчу, дон Мануэль удивленно заморгал, он будто вернулся откуда-то издалека и не ожидал, что они все еще здесь. - Потом у меня начался тромбоз, - продолжал он, видимо вспомнив, что к чему, - и все еще больше осложнилось. К счастью, у нас оставалось наследство моей жены, которое никто не мог у нее отобрать. Вот таким образом нам удалось сохранить этот дом, кое-что из мебели и две-три хорошие картины, среди них и "Игру в шахматы"... - Он грустно взглянул на противоположную стену, на торчавший из нее опустевший гвоздь, на темный прямоугольник невыцветших обоев и погладил кончиками пальцев подбородок, на котором виднелось несколько седых волосков, как-то уклонившихся от встречи с бритвой. - Эту картину я всегда особенно любил. - От кого вы ее унаследовали? - От одной из боковых ветвей - Монкада. От брата деда моей жены. Мать Аны была урожденная Монкада. Один из ее предков, Луис Монкада, служил интендантом герцога Александра Фарнезского - веке в шестнадцатом... Похоже, этот дон Луис был большим любителем искусства. Хулия заглянула в бумаги, лежавшие на столе среди кофейных приборов. - "Приобретена в тысяча пятьсот восемьдесят пятом году... Возможно, в Антверпене, во время капитуляции Фландрии и Брабанта..." Старик кивнул и чуть сдвинул брови, будто припоминая лично виденные события. - Да. Возможно, она находилась в числе трофеев, добытых при разграблении города. Легионеры, имуществом которых заведовал предок моей жены, были не из тех, кто вежливо стучит в дверь и выписывает квитанции за реквизированное добро. Хулия перелистывала документы. - Раньше этого года никаких упоминаний о картине нет, - заметила она. - Может, вы помните какую-нибудь семейную историю, связанную с ней? Легенду, предание или что-нибудь в этом роде. Любая ниточка пригодилась бы нам. Бельмонте покачал головой: - Нет, я ничего такого не знаю. В семье моей жены "Игру в шахматы" всегда именовали "Фламандской доской" или "Фарнезской доской" - наверняка чтобы сохранить память о ее происхождении... Более того: под этим названием она почти двадцать лет хранилась в музее Прадо, пока в двадцать третьем году отцу моей жены не удалось получить ее назад благодаря помощи Примо де Риверы [Примо де Ривера Мигель (1870-1930) - генерал, после государственного переворота 1923 г. глава правительства и фактический диктатор Испании], который был другом семьи... Мой тесть всегда весьма ценил этого ван Гюйса, поскольку сам любил шахматы. Поэтому, когда картина перешла к его дочери - моей жене, я никогда не хотел продавать ее. - А теперь? - спросила Менчу. Старик некоторое время молчал, разглядывая свою чашку, словно бы не расслышав вопроса. - Теперь все изменилось, - наконец произнес он, медленно переведя взгляд сначала на Менчу, потом на Хулию; казалось, он посмеивается над самим собой. - Я превратился в старую рухлядь - это видно за километр. - И он похлопал ладонями по своим неподвижным ногам. - Моя племянница Лола и ее муж заботятся обо мне, и я должен как-то отблагодарить их за это. Не так ли? Менчу пробормотала извинение. Конечно, это дела семейные, и она вовсе не собиралась совать в них нос. - Ничего, ничего, не беспокойтесь. - Бельмонте поднял правую руку с вытянутыми двумя пальцами, словно отпуская ей все грехи. - Ваш интерес вполне естествен. Картина стоит денег, а здесь, дома, она просто висит без всякой пользы. Лола и ее муж говорят, что лишние деньги пришлись бы очень кстати. Лола получает пенсию за своего отца, но вот ее муж, Альфонсо... - Он взглянул на Менчу с выражением, долженствующим означать: вы же меня понимаете. - Вы же знаете его: он никогда в жизни не работал. Что касается меня... - На губах старика вновь промелькнула насмешливая улыбка. - Если я скажу вам, сколько налогов мне приходится платить каждый год как владельцу этого дома, у вас просто волосы встанут дыбом. - Что ж, район у вас хороший, - заметила Хулия, - и дом тоже. - Да, но моя пенсия - это просто смех сквозь слезы. Поэтому мне и приходится время от времени продавать кое-что из вещей, которые я храню как память... Эта картина даст нам некоторую передышку. Он замолчал, задумался, медленно покачивая головой; однако он не казался особенно подавленным - скорее, происходящее забавляло его, словно во всем этом имелись какие-то юмористические моменты, которые он один был способен оценить по достоинству. Хулия поняла это, когда, доставая из пачки сигарету, перехватила его лукавый взгляд. Возможно, то, что на первый взгляд казалось банальным ощипыванием больного старика бессовестными племянниками, для него самого являлось любопытным лабораторным экспериментом на тему "Алчность в лоне семьи". "Ах, дядя, ох, дядя, мы тут пашем на тебя, как невольники, а твоей пенсии едва хватает на покрытие расходов; тебе было бы гораздо лучше в доме для престарелых, среди твоих ровесников... А эти картины болтаются тут безо всякой пользы..." Сейчас, поманив их такой наживкой, как ван Гюйс, Бельмонте мог чувствовать себя в безопасности. Он даже снова, после стольких лет унижений, захватил в свои руки инициативу. Благодаря картине он теперь мог надлежащим образом свести счеты с племянниками. Хулия протянула ему пачку сигарет. Лицо старика озарилось благодарной улыбкой, но он заколебался. - Вообще-то мне не следовало бы... Лола позволяет мне в день только одну чашечку кофе и одну сигарету. - К черту вашу Лолу! - Эти слова сорвались с губ девушки неожиданно даже для нее самой. Менчу метнула на нее испуганный взгляд; однако старик, похоже, ничуть не обиделся. Напротив, Хулии показалось, что она уловила в его глазах, обращенных на нее, озорную искорку, впрочем тут же погасшую. Старик протянул свои костлявые пальцы и взял сигарету. - Что касается картины, - сказала Хулия, наклоняясь через стол, чтобы предложить огня дону Мануэлю, - там возникло одно непредвиденное обстоятельство... Старик с откровенным наслаждением затянулся, до отказа наполнил легкие дымом и, прищурившись, взглянул на нее. - Хорошее или плохое? - Хорошее. Оказалось, что под слоем краски скрыта надпись, сделанная, по-видимому, самим художником. Если ее раскрыть, цена картины намного возрастет. - Она откинулась на стуле, улыбаясь. - Решать, разумеется, вам. Бельмонте посмотрел на Менчу, потом на Хулию, как будто мысленно сравнивая что-то или взвешивая какие-то одному ему известные обстоятельства. Наконец он, по-видимому, принял решение, потому что, еще раз глубоко затянувшись, удовлетворенно опустил ладони на колени. - Вы не только красивы, но, как вижу, еще и умны, - сказал он Хулии. - Я даже уверен, что мм нравится Бах. - Я его очень люблю. - Объясните мне, пожалуйста, о чем там идет речь. И Хулия объяснила. - Бывает же такое! - произнес наконец Бельмонте, покачивая головой, после долгого недоверчивого молчания. - Я столько лет, день за днем, смотрел на эту картину - вон там она висела, и мне никогда даже в голову не приходило... - Он бросил взгляд на темное прямоугольное пятно на обоях - след от фламандской доски - и прикрыл глаза, довольно улыбаясь. - Так, значит, этот художник любил загадывать загадки... - Похоже на то, - отозвалась Хулия. Бельмонте жестом указал на продолжавший играть проигрыватель. - И он не единственный, кто этим занимался. В прежние времена произведения искусства, прямо-таки битком набитые разными хитрыми шутками и загадками, были делом вполне обыкновенным. Вот, возьмите, например, Баха. Десять канонов "Приношения" - это самое совершенное из всего, что он сочинил, однако ни один из них не дописан до конца... Бах сделал это преднамеренно, как будто речь шла о загадках, которые он предлагал Фридриху Прусскому... Музыкальная уловка, довольно частая в ту эпоху. А заключалась она в том, чтобы, написав тему, сопроводить ее лишь несколькими более или менее загадочными указаниями и предоставить раскрыть основанный на этой теме канон другому музыканту или исполнителю. То есть другому игроку, поскольку, в общем-то, это была игра. - Весьма интересно, - отозвалась Менчу. - О да! Вы даже не представляете себе, до какой степени. Бах, как и многие другие люди искусства, обожал расставлять ловушки. Он постоянно прибегал к каким-либо трюкам, чтобы обмануть слушателей: знаете, разные там уловки с нотами и буквами, хитроумные вариации, необычные фуги, а главное - огромное чувство юмора... Например, в одно из своих сочинений для шести голосов он втихаря вставил собственное имя, разделив его между двумя наиболее высокими голосами. Но такие вещи случались не только в музыке: Льюис Кэрролл, который был математиком и писателем, а кроме того, большим любителем шахмат, имел обыкновение вставлять в свои стихотворные произведения акростихи... Существуют весьма остроумные способы, как скрыть то, что вы желаете скрыть: и в музыке, и в стихах, и в живописи. - Что да, то да, - согласилась Хулия. - Символы и тайные шифры часто встречаются в искусстве. Даже в современном... Проблема в том, что мы не всегда располагаем ключами, при помощи которых можно было бы расшифровать эти послания. Особенно старинные. - Теперь она задумчиво посмотрела на темный прямоугольник на стене. - Но в случае с "Игрой в шахматы" у нас есть несколько отправных пунктов. Так что мы можем попробовать. Бельмонте откинулся в своем инвалидном кресле и кивнул, устремив на Хулию лукавый взгляд. - Держите меня в курсе, - сказал он. - Даю вам слово, что ничто не может доставить мне большего удовольствия. Они прощались в холле, когда появились племянники. Лола оказалась высокой тощей женщиной далеко за тридцать, с рыжеватыми волосами и маленькими хищными глазками. Ее правая рука, окутанная рукавом мехового пальто, крепко обвилась вокруг левой руки ее мужа, смуглого худого мужчины, на вид несколько моложе нее, чья рано поредевшая шевелюра казалась еще реже на фоне сильно загоревшей лысины. Даже не знай Хулия из намеков дона Мануэля, что его родственник никогда в жизни не работал, она догадалась бы, что перед ней выдающийся экземпляр любителя беззаботного существования. В чертах его лица, в глазах, с уже обозначившимися под ними мешками, читались хитрость и коварство, граничащие с цинизмом, а крупный выразительный рот, напоминающий лисью пасть, еще более усиливал это впечатление. Муж Лолы был облачен в синий блейзер с золотыми пуговицами, без галстука, и весь его вид недвусмысленно говорил о том, что у этого человека масса свободного времени, которое он делит между роскошными кафе (в час, когда пора пить аперитив) и модными ночными барами, а также что для него нет секретов в карточной игре и рулетке. - Мои племянники Лола и Альфонсо, - сказал Бельмонте, и они поздоровались - безо всякого энтузиазма со стороны племянницы, но зато с явным интересом со стороны ее супруга, который задержал руку Хулии в своей несколько дольше, чем требовалось, и успел за это время окинуть ее с ног до головы опытным, оценивающим взглядом. Потом, повернувшись к Менчу, поздоровался и с ней, назвав по имени. Похоже, они были давно знакомы. - Они пришли насчет картины, - пояснил Бельмонте. Племянник прищелкнул языком: - Ну конечно, насчет картины. Насчет твоей знаменитой картины. Их ввели в курс последних новостей. Альфонсо - руки в карманах - слушал, улыбаясь Хулии. - Если речь идет об увеличении стоимости картины, с чем бы оно ни было связано, - проговорил он, - то, по-моему, эта новость - лучше некуда. Если у вас будут еще какие-нибудь сюрпризы в таком роде, заходите в любое время. Мы обожаем сюрпризы. Однако племянница не разделяла радости своего спутника жизни. - Мы должны обсудить это, - сердито возразила она. - Кто гарантирует, что вы там не испортите нашу картину? - Это было бы непростительно, - вмешался Альфонсо, по-прежнему не сводя глаз с Хулии. - Но я полагаю, что эта девушка не способна сыграть с нами такую злую шутку. Лола Бельмонте метнула на мужа нетерпеливый взгляд. - А ты вообще не вмешивайся. Это мое дело. - Ошибаешься, дорогая. - Улыбка Альфонсо стала еще шире. - По брачному контракту у нас с тобой все имущество пополам. - А я тебе говорю - не вмешивайся. Альфонсо медленно повернулся к ней. Выражение его лица стало жестким, придав ему еще большее сходство с лисьей мордой. Теперь его улыбка была остра, как лезвие бритвы, и, глядя на эту перемену, Хулия поняла, что этот племянничек, пожалуй, не столь уж безобиден, как ей показалось вначале. Наверное, подумала она, не слишком приятно вести дела с человеком, способным так улыбаться. - Тебе не стоило бы ставить себя в смешное положение... дорогая. В этом "дорогая" было все, что угодно, кроме нежности, и, похоже, Лола Бельмонте знала это лучше, чем кто бы то ни было. Ценой заметного усилия она заставила себя сдержать злость и возмущение только что пережитым унижением. Менчу шагнула вперед, готовая ринуться в бой. - Мы уже все обговорили с доном Мануэлем, - заявила она. - И он согласен. А вот это другая сторона дела, подумала Хулия, чье удивление возрастало с каждой минутой. Потому что инвалид наблюдал за разыгравшейся сценой, преспокойно сидя в каталке и сложив руки на коленях. Демонстративно не причастный к спору, он с насмешливым интересом стороннего наблюдателя выжидал, чем же все это кончится. Любопытный народ, подумала Хулия. Любопытная семейка. - Да, - подтвердил старик, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я согласен. В принципе. Племянница нервно сжимала руки, отчего украшавшие их браслеты беспрестанно звякали. Она, похоже, была сильно расстроена. Или взбешена. Или то и другое вместе. - Но послушай, дядя, это надо как следует обсудить. Я не сомневаюсь в добрых намерениях этих сеньор... - Сеньорит, - поправил ее муж, не переставая улыбаться Хулни. - Ну, сеньорит - какая разница! - Лола Бельмонте была так зла, что даже говорила с трудом. - Но в любом случае им следовало переговорить также и с нами. - Я, со своей стороны, просто благословляю их на это дело, - ответил муж. Менчу в упор, не скрываясь, смотрела на Альфонсо; она собиралась что-то сказать, но в конце концов предпочла промолчать и перевела взгляд на племянницу. - Вы слышали, что сказал ваш супруг. - А мне плевать! Я наследница, а не он. Сидевший в своем кресле Бельмонте иронически воздел к небу высохшие руки, будто прося слова. - Между прочим, я еще жив, Лолита... Ты унаследуешь то, что тебе причитается, когда придет время. - Аминь, - вставил Альфонсо. Острый подбородок племянницы нацелился на Менчу с выражением такой ярости, что на мгновение Хулия почти испугалась: а ну как эта дама сейчас возьмет да и набросится на них! Она и правда выглядела устрашающе - длинные ногти, хищное лицо, лихорадочный блеск в глазах - и вполне могла нанести некоторые телесные повреждения. Хулия находилась не Бог весть в какой форме; правда, в детстве Сесар обучил ее нескольким крутым приемам, весьма полезным в схватках с пиратами. Но, к счастью, племянница не пошла дальше испепеляющих взглядов и, резко повернувшись, прошла в дом. - Мы еще встретимся, - бросила она через плечо, и яростный стук каблуков удалился по коридору. Альфонсо, так и не вынув рук из карманов, благодушно улыбался. - Не обращайте внимания. - Он повернулся к Бельмонте. - Ведь правда, дядя?.. Лолита у нас - чистое золото... Добрейшая душа. Инвалид рассеянно кивнул, мысли его явно были заняты другим. Его внимание, казалось, притягивал к себе опустевший прямоугольник на стене, словно испещренный некими таинственными знаками, понятными только его усталым глазам. - Значит, с племянничком ты уже знакома, - сказала Хулия, как только они оказались на улице. Менчу, уже впившаяся глазами в какую-то витрину, ответила утвердительным кивком. - И давно. - Она наклонилась, чтобы получше разглядеть ценник, стоящий возле пары туфель. - Года три, а то и четыре. - Теперь мне понятно, откуда выплыла эта картина... Тебе ее предложил не старик, а этот тип. Менчу раздраженно усмехнулась: - Что ж, ты угадала, детка. В свое время у нас с ним было кое-что - приключение, как выразилась бы ты: ты ведь у нас известная скромница... Это было давным-давно. Но вот теперь, когда ему стукнуло в голову насчет ван Гюйса, он вдруг вспомнил обо мне. - А почему же он не взялся за это сам? - Да потому, что с ним никто не желает иметь дела. Даже дон Мануэль ему не верит! - Она рассмеялась. - Альфонсито Лапенья, Альфонсито Рулетка... Под этим прозвищем он больше известен. Он должен всему свету - даже чистильщику ботинок. А несколько месяцев назад просто чудом не оказался за решеткой. Какое-то дело с какими-то чеками, которые ничем не были обеспечены. - А на что же он живет? - Жена кормит. Потом, время от времени ему удается подцепить на удочку какого-нибудь простака. А вообще, знаешь ли, нахальство - второе счастье. - Значит, теперь он возлагает свои надежды на ван Гюйса? - Да. Ему просто не терпится превратить его в большую кучу жетонов для рулетки. - Хорош гусь! - Это уж точно. Но такие гуси - моя слабость, поэтому и Альфонсо мне нравится. - Она задумалась на пару секунд. - Хотя, насколько мне помнится, его технические данные тоже не столь уж выдающиеся. Он... как бы тебе это объяснить? - Она подыскивала слово поточнее. - У него плоховато с воображением, понимаешь? Тут уж он Максу и в подметки не годится. С ним все как-то очень уж прямолинейно - привет и пока. Но зато весело: как начнет сыпать анекдотами, так просто до колик доведет. - А его супруга в курсе? - Думаю, догадывается, потому что дурой ее уж никак не назовешь. Потому так и сверкала на нас глазами. Мегера. 3. ШАХМАТНАЯ ЗАДАЧА Благородная сия игра имеет свои бездны, в коих сгинула не одна благородная душа. Из старинной немецкой рукописи - Я полагаю, - произнес антиквар, - что речь идет о шахматной задаче. Уже более получаса они разглядывали фламандскую доску, обмениваясь впечатлениями. Сесар стоял, прислонившись к стене, с изящно зажатым между большим и указательным пальцами стаканом джина с лимоном. Менчу томно полулежала на диване. Хулия покусывала ноготь, сидя на ковре по-турецки, с пепельницей между колен. Все трое вперились в картину так, словно перед ними стоял телевизор, по которому шел захватывающий фильм. Краски ван Гюйса постепенно тускнели у них на глазах по мере того, как гас вечерний свет, проникавший в комнату через потолочное окно. - Может быть, кто-нибудь что-нибудь зажжет? - подала идею Менчу. - А то мне кажется, что я потихоньку слепну. Сесар нажал на кнопку выключателя у себя за спиной, и свет, льющийся из скрытых светильников и отражающийся от стен, вернул жизнь и краски Роже Аррасскому и чете герцогов Остенбургских. Почти одновременно с этим настенные часы с длинным маятником из позолоченной латуни начали медленно, в такт его ритмичному раскачиванию, бить восемь. Хулия подняла голову прислушиваясь: ей послышался с лестницы звук шагов. - Альваро задерживается, - сказала она, убедившись, что они лишь почудились ей, и заметила, как Сесар презрительно поморщился. - На сколько бы ни опоздал этот филистер, - пробормотал антиквар, - все равно он явится слишком рано. Хулия бросила на него укоризненный взгляд: - Ты же обещал вести корректно. Не забывай об этом. - Я не забываю, принцесса. Я подавлю свои кровожадные порывы исключительно во имя моей преданности тебе. - Я буду тебе вечно благодарна. - Надеюсь, что да . - Антиквар взглянул на свои наручные часы, словно не доверяя точности стенных, которые сам же когда-то подарил Хулии. - Однако этот свинтус не отличается пунктуальностью. - Сесар... - Ладно, принцесса. Я умолкаю. - Нет уж, не умолкай. - Хулия указала на картину. - Ты говорил, что мы имеем дело с шахматной задачей... Сесар кивнул. Он сделал театральную паузу, чтобы чуть пригубить из своего стакана и затем промокнуть губы вынутым из кармана белоснежным платком. - Видишь ли... - Он взглянул на Менчу и слегка вздохнул. - Видите ли... В скрытой надписи есть нечто, о чем мы - по крайней мере, я - до сих пор не задумывались. Действительно, фразу "Quis necavit equitem" можно перевести как вопрос: "Кто убил рыцаря?": Исходя из данных, которыми мы располагаем, ее можно истолковать как загадку, касающуюся смерти - или убийства - Роже Аррасского... Однако, - Сесар сделал жест фокусника, вынимающего из своего цилиндра сногсшибательный сюрприз, - эту фразу можно перевести и с несколько иным смыслом. Насколько мне известно, шахматная фигура, которую мы теперь называем конем, в средние века именовалась рыцарем... И до сих пор во многих европейских странах она называется именно так. Например, в английском языке - knight, то есть рыцарь. - Он задумчиво посмотрел на картину, словно еще раз взвешивая правомерность своих умозаключений. - А это значит, что вопрос формулируется не "кто убил рыцаря?", а "кто убил коня?"... Или, пользуясь шахматной терминологией, "кто съел коня?". Некоторое время они молчали, размышляя. Потом заговорила Менчу: - Что ж, очень жаль. - Она была явно и жестоко разочарована. - Значит, мы заварили всю эту кашу на пустом месте... Хулия, пристально смотревшая на антиквара, помчала головой. - Ничего подобного: тайна-то существует! Ведь правда, Сесар?.. Роже Аррасский был убит до того, как была написана картина. - Приподнявшись, она указала на угол доски. - Видите? Вон дата создания картины: Petrus Van Huys fecit me, anno MCDLXXI... [Питер ван Гюйс создал меня, год 1471 (лат.)] Это значит, что через два года после убийства Роже Аррасского ван Гюйс, воспользовавшись хитроумной игрой слов, написал картину, на которой фигурировали жертва и убийца... - Она секунду поколебалась, осененная новой идеей. - А также, возможно, и первопричина этого преступления - Беатриса Бургундская. Менчу мало что поняла, но разволновалась донельзя. Сев на диване, она широко раскрытыми глазами смотрела на фламандскую доску так, будто видела ее впервые. - Объясни-ка, детка моя. Я просто сгораю от нетерпения. - Насколько нам известно, причин убийства Роже Аррасского могло быть несколько, и одна из них - предполагаемый роман между ним и герцогиней Беатрисой... Этой женщиной в черном, читающей у окна. - Ты хочешь сказать, что герцог убил его из ревности? Хулия сделала неопределенный жест: - Я ничего не хочу сказать. Я только высказываю предположение, что это могло произойти. - Она кивком указала на гору книг, документов и фотокопий, вздымающуюся на столе. - Возможно, художник хотел привлечь внимание людей к этому преступлению... Может быть, именно поэтому он решил написать картину. А может быть, ее кто-то ему заказал. - Она пожала плечами. - Мы никогда этого точно не узнаем. Но одно ясно: эта картина содержит ключ к разгадке убийства Роже Аррасского. Это доказывает надпись. - Закрашенная надпись, - подчеркнул Сесар. - Тем более. - Предположим, художник побоялся, что высказался уж слишком открыто, - предположила Менчу. - В пятнадцатом веке, знаете ли, тоже нельзя было вот просто так взять и обвинить человека. Хулия взглянула на картину. - Может быть, ван Гюйс и правда испугался, что намек получился чересчур уж прозрачным. - Или кто-нибудь замазал фразу позже, - полувопросительно-полуутвердительно проговорила Менчу. - Нет. Сначала я тоже подумала об этом. Но посмотрела под лампой Вуда, сделала стратиграфический анализ - сняла скальпелем образец и проверила его под микроскопом... - Она взяла со стола лист бумаги. - Вот тут все описано, слой за слоем: основа - дубовое дерево; очень тонкий слой грунтовки - карбонат кальция, костяной клей, свинцовые белила и растительное масло; далее три слоя - свинцовые белила, киноварь и жженая кость, свинцовые белила и резинат меди, лак и так далее. Везде все одинаковое: те же самые составы, те же самые краски. Следовательно, сам ван Гюйс закрасил эту надпись вскоре после того, как сделал ее. Тут никаких сомнений быть не может. - Значит? - Принимая во внимание то, что мы балансируем на плохо натянутом канате, которому уже пятьсот лет, я согласна с Сесаром. Очень возможно, что ключом является эта шахматная партия. Но насчет съеденного коня - мне это и в голову не приходило... - Она взглянула на антиквара. - А ты что скажешь? Сесар отошел от стены, присел на другой конец дивана, рядом с Менчу, и, отхлебнув маленький глоток из своего стакана, закинул ногу на ногу. - То же самое, что и ты, дорогая. Думаю, что, переключая наше внимание с рыцаря на коня, художник старался указать нам главное направление поисков... - Он аккуратно допил свой стакан и, звякнув кубиками льда, поставил его на соседний столик. - Задавая вопрос, кто съел коня, он вынуждает нас заняться изучением партии... Этот заумный ван Гюйс - начинаю подозревать, что он обладал весьма своеобразным чувством юмора, - приглашает нас сыграть в шахматы. У Хулии загорелись глаза. - Ну так сыграем! - воскликнула она, поворачиваясь к картине. Эти слова исторгли еще один вздох из груди антиквара. - Хорошо бы... Но это находится за пределами моих возможностей. - Да что ты, Сесар! Ты наверняка умеешь играть в шахматы. - Абсолютно безосновательное предположение, дорогая... Ты хоть раз видела меня за шахматной доской? - Ни разу. Но ведь все хоть немножко играют в шахматы. - В данном случае требуется нечто большее, чем просто представление о том, как передвигать фигуры... Ты обратила внимание на то, что позиция там весьма сложна? - Он театрально-сокрушенно откинулся на спинку дивана. - Даже мои возможности, как это ни досадно, небезграничны. Никто в этом мире не совершенен, дорогая. В этот момент раздался звонок в дверь. - Альваро! - воскликнула Хулия и побежала открывать. Но это был не Альваро. Хулия вернулась с конвертом, доставленным курьером. В конверте оказалось несколько фотокопий и текст, напечатанный на машинке. - Смотрите! Видимо, он решил сам не приходить, но прислать нам вот это. - Воспитанием он, как всегда, не блещет, - презрительно пробормотал Сесар. - Мог хотя бы позвонить и извиниться, мерзавец... - Он пожал плечами. - Хотя в глубине души я рад, что он не явился... Так что же нам прислал этот подонок? - Перестань, - одернула антиквара Хулия. - Ему пришлось здорово поработать, чтобы составить это. И она начала читать вслух. "ПИТЕР ВАН ГЮЙС И ПЕРСОНАЖИ, ИЗОБРАЖЕННЫЕ НА КАРТИНЕ "ИГРА В ШАХМАТЫ". БИОГРАФИЧЕСКАЯ ХРОНОЛОГИЯ. 1415: Питер ван Гюйс родился в Брюгге (Фландрия). В настоящее время - Бельгия. 1431: Родился Роже Аррасский в замке Бельсанг, в Остенбурге. Его отец, Фульк Аррасский, являлся вассалом короля Франции и родственником Валуа - правившей в ней династии. Имя матери не дошло до наших дней, но известно, что она принадлежала к семье остенбургских герцогов - Альтенхоффен. 1435: Бургундия и Остенбург освобождаются от вассальной зависимости от Франции. Родился Фердинанд Альтенхоффен, будущий герцог Остенбургский. 1437: Роже Аррасский воспитывается при остенбургском дворе как товарищ детских игр будущего герцога Фердинанда. Вместе они и учатся. Когда Роже исполняется шестнадцать лет, он вместе со своим отцом, Фульком Аррасским, отправляется на войну, которую ведет король Франции Карл VII против Англии. 1441: Родилась Беатриса, племянница Филиппа Доброго, герцога Бургундии. 1442: Принято считать, что именно в это время Питер ван Гюйс создает свои первые картины - после того как прошел обучение у братьев ван Эйк в Брюгге и у Робера Кампена в Турне. Ни одной его работы этого периода не сохранилось. 1448: Ван Гюйс пишет первое дошедшее до нас произведение: "Портрет ювелира Вильгельма Вальгууса". 1449: Роже Аррасский отличается при завоевании Нормандии и Гиени у англичан. 1450: Роже Аррасский сражается в битве при Форминьи. 1452: Ван Гюйс пишет "Семейство Лукаса Бремера" (лучшую из известных нам картин). 1453; Роже Аррасский участвует в сражении при Кастийоне. В том же году в Нюрнберге выходит из печати его "Поэма о розе и рыцаре" (один экземпляр ее хранится в Парижской национальной библиотеке). 1455: Ван Гюйс пишет "Деву молящуюся" (картина не датирована, но эксперты относят ее к этому периоду). 1457: Умирает Вильгельм Альтенхоффен, герцог Остенбургский. Его преемником становится сын Фердинанд, которому только что исполнилось двадцать два года. По-видимому, сразу же он призывает к себе Роже Аррасского, находящегося, предположительно, при дворе Карла VII, короля Франции, к службе которому его обязывает принесенная клятва верности. 1457: Ван Гюйс пишет картину "Ловенский меняла". 1458: Ван Гюйс создает "Портрет купца Матиаса Концини и его супруги". 1461: Смерть короля Карла VII. Можно предположить, что, освобожденный от клятвы верности французскому монарху, Роже Аррасский возвращается в Остенбург. Примерно к этому же времени Питер ван Гюйс заканчивает работу над "Антверпенским складнем" и прибывает к остенбургскому двору. 1462: Ван Гюйс создает "Рыцаря и дьявола". Фотографии оригинала (находящегося в амстердамском Рийкс-музеуме) позволяют выдвинуть предположение, что прототипом этого рыцаря мог послужить Роже Аррасский, хотя сходство между этим персонажем и персонажем "Игры в шахматы" не является абсолютным. 1463: Официальная помолвка Фердинанда Остенбургского с Беатрисой Бургундской. В состав посольства, направленного к бургундскому двору, входят Роже Аррасский и Питер ван Гюйс, посланный, чтобы написать портрет Беатрисы, который он и создает в этом же году. (Портрет, упоминаемый в летописной записи о бракосочетании и в описи имущества, сделанной в 1474 году, до наших дней не сохранился.) 1464: Бракосочетание Фердинанда Альтенхоффена и Беатрисы Бургундской. Роже Аррасский возглавляет свиту, доставившую невесту из Бургундии в Остенбург. 1467: Умирает Филипп Добрый, и правителем Бургундии становится его сын Карл Отважный, двоюродный брат Беатрисы. Давление со стороны как Франции, так и Бургундии разжигает страсти при остенбургском дворе. Фердинанду Альтенхоффену с трудом удается поддерживать неустойчивое равновесие. Опорой профранцузской партии является Роже Аррасский, имеющий большое влияние на герцога Фердинанда. Пробургундская партия держится благодаря влиянию герцогини Беатрисы. 1469: Роже Аррасский убит. В его гибели обвиняют бургундскую партию. Ходят также слухи, что всему виною любовная связь между Роже Аррасским и Беатрисой Бургундской. Причастность к убийству Фердинанда Остенбургского не доказана. 1471: Два года спустя после убийства Роже Аррасского ван Гюйс пишет "Игру в шахматы". Неизвестно, продолжает ли все еще художник жить в Остенбурге. 1474: Фердинанд Альтенхоффен умирает, не оставив наследников. Король Франции Людовик XI заявляет о своих старинных династических правах на это герцогство, что ухудшает и без того напряженные отношения между Францией и Бургундией, Кузен вдовствующей герцогини Карл Смелый вторгается в герцогство, разбив французов в битве при Ловене. Происходит аннексия Остенбурга Бургундией. 1477: Карл Смелый погибает в сражении при Нанси. Максимилиан I Австрийский присваивает бургундское наследство, которое впоследствии переходит в руки его внука Карла (будущего императора Карла V) и в конце концов входит в состав испанской монархии Габсбургов. 1481: Питер ван Гюйс умирает в Генте во время работы над триптихом "Снятие с креста", предназначенным для собора Св. Бавона. 1485: Умирает Беатриса Бургундская, пребывавшая в заключении в одном из льежских монастырей". Долгое время никто не осмеливался открыть рта. Их взгляды встречались, затем опять устремлялись на картину. Молчание, казалось, длилось целую вечность. Наконец Сесар тихонько произнес, покачивая головой: - Должен признаться, я просто потрясен. - Мы все потрясены, - прибавила Менчу. Хулия положила документы на стол и оперлась на него обеими руками. - Ван Гюйс хорошо знал Роже Аррасского. - Она кивком указала на бумаги. - Возможно, они даже были друзьями. - И, создавая эту картину, он свел счеты с его убийцей, - задумчиво проговорил Сесар. - Все детали сходятся. Хулия подошла к книжным полкам, сплошь занимавшим две стены и прогибавшимся под тяжестью стоящих и лежащих на них томов. Постояв перед ними минутку с упертыми в бока руками, она извлекла откуда-то толстый иллюстрированный фолиант, быстро перелистала страницы и, найдя то, что искала, уселась на диван между Менчу и Сесаром, раскрыв книгу на коленях. То был альбом "Амстердамский Рийкс-музеум". Найденная Хулией репродукция была невелика, однако позволяла отчетливо разглядеть рыцаря, облаченного в доспехи, но с непокрытой головой, едущего на коне вдоль подножия холма, на вершине которого виднелся город, окруженный крепостной стеной. Бок о бок с рыцарем, дружески беседуя с ним, ехал дьявол - всадник на черной, тощей, с выпирающими ребрами кляче. Его вытянутая вперед и вверх правая рука указывала на город, к которому, похоже, они и направлялись. - Вполне возможно, что это он и есть, - заметила Менчу, всматриваясь попеременно то в лицо рыцаря, то в лицо персонажа фламандской доски. - А может, и нет, - возразил Сесар. - Хотя действительно между ними есть известное сходство. - Он повернулся к Хулии. - Когда написана эта картина? - В тысяча четыреста шестьдесят втором. Антиквар быстро подсчитал в уме: - Это значит - за девять лет до "Игры в шахматы". Это могло бы послужить объяснением. Всадник, сопровождаемый дьяволом, моложе, чем тот, другой, рыцарь. Хулия, не отвечая, внимательно изучала репродукцию в книге. Сесар с беспокойством взглянул на нее: - Что-нибудь не так? Она медленно покачала головой - медленно и осторожно, будто опасаясь, что резкое движение может спугнуть неких таинственных, не слишком-то склонных к общению духов, которых ей с трудом удалось созвать к себе на помощь. - Да, - произнесла она тоном человека, которому не остается иного выхода, кроме как признать очевидное. - Все совпадает... даже чересчур. И указала пальцем на фотографию. - Я не вижу ничего особенного, - сказала Менчу. - Не видишь? - Хулия усмехнулась, словно бы самой себе. - Посмотри на щит рыцаря... В средние века каждый дворянин украшал щит своей эмблемой... Скажи, Сесар: что ты думаешь? Что нарисовано на этом щите? Антиквар вздохнул, провел рукой по лбу. Он был потрясен не меньше Хулии. - Клетки, - ответил он не колеблясь. - Клетки - белые и черные. - Он поднял глаза на фламандскую доску, и голос его, казалось, дрогнул. - Как на шахматной доске. Хулия встала, оставив книгу раскрытой на диване. - Тут и речи не может быть ни о какой случайности. - Она подошла к картине, по дороге подхватив с одной из полок сильную лупу. - Если рыцарь, написанный ван Гюйсом в компании дьявола в тысяча четыреста шестьдесят втором, - Роже Аррасский, это значит, что через девять лет художник использовал тему его герба в качестве главного ключа картины, которая, как мы предполагаем, раскрывает тайну его гибели... Даже пол комнаты, в которую он поместил своих персонажей, расчерчен черными и белыми клетками. Это, в дополнение к символическому характеру картины, подтверждает, что главным ее действующим лицом является именно Роже Аррасский, помещенный ван Гюйсом, заметьте, в самом центре... В общем, все завязано вокруг шахмат. Опустившись на колени перед картиной, она долго, по очереди, разглядывала в лупу все шахматные фигуры, находившиеся на доске и на столе возле нее. Затем некоторое время пристально изучала круглое выпуклое зеркало, расположенное в левом верхнем углу картины, на стене, и отражавшее искаженные перспективой стол и фигуры играющих. - Сесар... - Что, дорогая? - Сколько обычно бывает шахматных фигур? - Гм... Восемь умножить на два, итого по шестнадцать каждого цвета. Значит, всего тридцать две, если не ошибаюсь. Хулия пересчитала фигуры на картине, указывая пальцем на каждую. - Точно - тридцать две. И все очень отчетливо видны: пешки, короли, кони... Большинство стоит на доске, а некоторые - рядом на столе. - Те, что на столе, уже съедены. - Сесар, встав на колени, указал на одну из фигур, уже выведенную из игры: на ту, что повисла в воздухе, зажатая в пальцах Фердинанда Остенбургского. - Среди них один конь - только один. Белый. Остальные три - второй белый и два черных - все еще находятся в игре. Так что Quis necavit equitem относится именно к нему. - И кто же его съел? Антиквар пожал плечами. - В этом вопросе и заключается суть всей проблемы, дорогая. - Он улыбнулся ей, как улыбался много лет назад, когда она, еще маленькая девчушка, сидела у него на коленях. - Нам уже удалось выяснить довольно много: кто ощипал цыпленка, кто его сварил... Но пока что нам неизвестно, какой мерзавец съел его. - Ты не ответил на мой вопрос. - Не всегда же у меня находятся под рукой блестящие ответы. - А раньше всегда находились. - Раньше я мог лгать. - Он взглянул на нее с нежностью. - А теперь ты уже большая, и мне не так легко обмануть тебя. Хулия положила ему руку на плечо, как пятнадцать лет назад, когда просила, чтобы он придумал для нее историю какой-нибудь картины или фарфоровой статуэтки. И в голосе ее прозвучали все те же детски-умоляющие нотки: - Мне очень нужно знать это, Сесар. - Аукцион через два месяца, - напомнила сзади Менчу. - Времени остается мало. - К черту аукцион, - отозвалась Хулия. Она продолжала смотреть на Сесара так, словно решение загадки находилось у него в руках. Антиквар еще раз вздохнул и, проведя рукой по ковру, будто смахивая пыль, уселся на него, сложив руки на коленях. Нахмурившись, он в задумчивости покусывал кончик узкого розового языка. - В общем, так, - произнес он через некоторое время. - Для начала у нас есть несколько ключей. Но просто иметь их - мало: важно знать, как мы можем ими воспользоваться. - Он взглянул на выпуклое зеркало в левом верхнем углу картины, отражавшее игроков и стол. - Мы привыкли считать, что любой предмет и его зеркальное изображение во всем идентичны. Однако это не так. - Он указал пальцем на нарисованное зеркало. - Видите? С первого взгляда мы можем убедиться, что изображение является обратным. А поскольку на доске ход партии перевернут, следовательно, и в зеркале происходит то же самое. - У меня уже голова раскалывается от всей этой премудрости, - со стоном произнесла Менчу. - Это слишком сложно для моей плоской энцефалограммы, так что мне нужно выпить... - И, подойдя к бару, она щедрой рукой плеснула себе в стакан водки из запасов Хулии. Однако, прежде чем взять стакан, она извлекла из сумочки плоский отполированный камень оникс, серебряную канюлю, маленькую коробочку и приготовила себе порцию кокаина, выложив его на камень в виде узенькой полоски. - Аптека открыта, - объявила она. - Кто-нибудь интересуется? Ей никто не ответил. Сесар, казалось, был абсолютно поглощен изучением картины, так что посторонние звуки не доходили до его сознания, а Хулия только укоризненно нахмурилась. Пожав плечами, Менчу наклонилась и вдохнула кокаин через нос - умело и уверенно, в два приема. Когда она снова подняла голову, на губах ее играла улыбка, а голубизна глаз казалась ярче обычной, несмотря на несколько отсутствующее выражение. Пока Менчу заправлялась, Сесар, будто намекая Хулии на то, что на эту даму она вполне может не обращать внимания, взял ее за локоть и подвел поближе к ван Гюйсу. - Простая мысль о том, - заговорил он, точно кроме них в комнате никого не было, - что одни вещи в картине могут быть реальными, а другие - нет, уже сама по себе заманивает нас в ловушку. Персонажи и шахматная доска изображены на картине дважды, и каким-то пока непонятным образом одно из изображений является менее реальным, чем другое. Понимаешь?.. Принимая это как факт, мы вынуждены перенестись в эту нарисованную комнату, то есть стереть границу между реальностью и тем, что изображено на картине... Единственный способ избежать этого - отойти от нее на такое расстояние, чтобы мы различали только цветовые пятна и шахматные фигуры. Но тут столько разных перевертышей... Хулия взглянула на картину, потом, повернувшись, указала на венецианское зеркало, висевшее на противоположной стене. - Ничего, - сказала она. - Если мы посмотрим на картину с помощью другого зеркала, может быть, нам удастся восстановить изначальное изображение. Сесар долго молча смотрел на нее, обдумывая то, что услышал. - Это верно, - проговорил он наконец, и в его улыбке Хулия прочла одобрение и поддержку. - Но боюсь, принцесса, что миры, создаваемые картинами и зеркалами, слишком непрочны, неуловимы, и если разглядывать их снаружи до известной степени забавно, то двигаться внутри них чрезвычайно неудобно. Для этого требуется специалист - человек, способный увидеть картину не так, как видим ее мы... И, кажется, я знаю, где можно найти такого человека. На следующее утро Хулия позвонила Альваро, но к телефону никто не подошел. Она позвонила ему домой, но тоже безрезультатно. Тогда, поставив на проигрыватель пластинку Лестера Боуи, а на конфорку плиты - кофеварку, она забралась в душ и долго стояла под струями воды. Потом выкурила пару сигарет, выпила кофе и, как была - с мокрыми волосами и в старом свитере, натянутом на голое тело, - взялась за работу. Первый этап реставрации состоял в том, чтобы снять лак со всей поверхности картины. Несомненно, стремясь защитить свое творение от сырости холодных северных зим, художник использовал жирный лак, разведенный на льняном масле. Лак был приготовлен по всем правилам, но в пятнадцатом веке никому - даже такому мастеру, как ван Гюйс, - было не под силу сделать так, чтобы он за полтысячи лет не пожелтел, приглушая первоначальную яркость красок. Сначала Хулия попробовала на уголке доски несколько разных растворителей, затем приготовила смесь из ацетона, спирта, нашатырного спирта и воды и с помощью пропитанных ею ватных тампонов, которые она брала пинцетом, принялась размягчать лак. Работала она с предельной осторожностью, начав с тех участков поверхности, где слой лака был наиболее толстым, и оставив на потом те, где его было меньше. Каждую минуту она останавливалась, чтобы внимательно осмотреть тампоны и убедиться, что вместе с лаком не начала растворяться и лежащая под ним краска. Хулия проработала без отдыха все утро (в пепельнице работы Бенльюэра скопилась целая куча окурков), отрываясь от дела лишь на несколько секунд, чтобы, прищурив глаза, окинуть взглядом результаты. Мало-помалу, по мере исчезновения состарившегося лака, фламандская доска начала вновь обретать магию своих изначальных красок, теперь представших взору такими, какими их задумал и смешал на своей палитре старый фламандец: сиена, медная зелень, свинцовые белила, ультрамарин. Чудо возрождалось под пальцами Хулии, и она созерцала этот процесс с почтительным уважением, как будто на ее глазах постепенно открывалась самая сокровенная тайна искусства и жизни. В полдень ей позвонил Сесар, и они договорились встретиться во второй половине дня. Хулия воспользовалась этим перерывом, чтобы подогреть себе еду, и перекусила, запив все кофе, прямо там же, на диване перед мольбертом. Жуя, она внимательно разглядывала трещинки, успевшие за пятьсот лет покрыть красочный слой: тут и старение, и воздействие света, и естественная деформация дерева... Трещинки особенно выделялись на лицах и руках персонажей и на таких цветах, как белый, тогда как на темных и на черном почти не были заметны. Особенно на платье Беатрисы Бургундской: его складки выглядели такими живыми, что, казалось, коснись их пальцами - и ощутишь мягкость бархата. Любопытно, подумала Хулия: картины, написанные недавно, покрываются трещинами вскоре после завершения, потому что при их создании используются современные материалы и искусственные способы сушки, а вот творения старых мастеров, буквально одержимых в своем стремлении делать все старыми дедовскими способами, с достоинством несут через века свою красоту. В этот момент Хулия испытывала живейшую симпатию к старому Питеру ван Гюйсу, представляя его себе в средневековой мастерской, тщательно и скрупулезно подбирающим компоненты для своего лака, чтобы придать краскам картины должную мягкость и послать свое детище сквозь время в вечность, туда, где не будет уже ни его самого, ни тех, чьи образы запечатлела его кисть на простой дубовой доске. Перекусив, Хулия снова погрузилась в работу. Теперь она занималась нижней частью картины, где находилась скрытая надпись. Здесь она работала особенно осторожно, чтобы не попортить слой медной зелени, смешанной с камедью во избежание потемнения от времени: ван Гюйс написал ею сукно, покрывающее стол, а потом, с помощью той же краски, сделал его складки более широкими, чтобы скрыть латинскую надпись. Все это, как отлично было известно Хулии, помимо обычных технических трудностей, создавало еще и этическую проблему... Позволительно ли, уважая дух картины, раскрывать надпись, закрасить которую решил сам автор?.. До какой степени может реставратор позволить себе пойти вопреки желанию художника, воплощенному в его произведении не менее явственно, чем если бы речь шла о завещании?.. И, даже если думать только об оценке картины, что выгоднее - раскрыть надпись или же оставить все как есть, подтвердив ее существование фотокопиями рентгеновских снимков? К счастью, мысленно заключила Хулия, она во всем этом деле не имеет решающего голоса. Она только делает свою работу, за которую ей платят. А решать будут владелец картины, Менчу и этот тип из "Клэймора" - Пако Монтегрифо; она, Хулия, лишь выполнит их решение. Хотя, по зрелом размышлении, если бы это зависело от нее, она оставила бы все, как есть. Надпись существует, текст ей известен, и нет никакой необходимости вытаскивать ее на свет божий. В конце концов, слой краски, покрывавший ее в течение пяти столетий, тоже составляет часть истории фламандской доски. В студии продолжал звучать саксофон, и его звуки отгораживали Хулию от всего остального мира. Она осторожно провела пропитанным растворителем тампоном по фигуре Роже Аррасского, по его лицу, обращенному к зрителю почти в профиль, и снова, уже в который раз, задумалась, вглядываясь в него. Опущенные веки, тонкие штрихи морщинок у глаз, сосредоточенный взгляд, устремленный на доску... В своем воображении девушка улавливала отголоски мыслей несчастного рыцаря: в них переплетались любовь и смерть, подобно шагам Судьбы в таинственном балете, разыгрываемом белыми и черными фигурами на клетках шахматной доски, на его собственном, украшенном гербом щите, пробитом стрелой арбалета. И мерцала в полумраке слеза женщины, казалось, поглощенной чтением Часослова - или то была "Поэма о розе и рыцаре"? Безмолвная тень у окна, погруженная в воспоминания о днях юности, наполненных светом, о блеске металла, мягкости ковров, звуке твердых шагов по плитам бургундского двора, о шлеме на руке, о высоком, гордом челе воина, находящегося в расцвете сил и в зените славы, надменного посланника того, другого, с которым ей надлежало пойти под венец из государственных соображений. И о шепоте дам, и о суровых, важных лицах придворных, и о румянце, залившем ее лицо под спокойным взглядом этих глаз, при звуке этого голоса, звенящего, как разящая в битве сталь, и уверенного, каким может быть лишь голос человека, которому хоть раз в жизни довелось во весь опор скакать на врага, выкрикивая имя Всевышнего, своего короля или своей дамы. И о тайне сердца, хранимой долгие годы. И о Молчаливой подруге, о Последней спутнице, терпеливо точащей свою косу, натягивающей тетиву арбалета близ рва восточных ворот. Краски, картина, студия, вибрирующие в воздухе звуки саксофона - все сливалось и кружилось вокруг Хулии. В какой-то момент, оглушенная, она опустила пинцет и, закрыв глаза, приказала себе дышать глубоко и размеренно, чтобы избавиться от внезапно охватившего ее страха: ей вдруг показалось, что она находится внутри картины, что стол вместе с игроками неожиданно оказался слева от нее, а она сама стремительно ринулась вперед, через всю нарисованную комнату, к раскрытому окну, возле которого читала Беатриса Бургундская. Как будто ей стоило только наклониться, перегнуться через подоконник, и она увидела бы то, что находится внизу, у подножия стены: ров восточных ворот, у которого пал Роже Аррасский, пронзенный пущенной в спину стрелой. Хулии не удавалось успокоиться до тех пор, пока, сунув в рот сигарету, она не чиркнула спичкой. Поднести огонек к концу сигареты оказалось сложной задачей: у нее дрожала рука - так, словно она только что прикоснулась к лику Смерти. - Это просто шахматный клуб, - сказал Сесар, когда они поднимались по лестнице. - Клуб имени Капабланки. - Капабланки? - Хулия опасливо заглянула в распахнутую дверь. В зале стояло множество столов, за ними - склоненные мужские фигуры, вокруг толпились кучки зрителей. - Хосе Рауля Капабланки, - пояснил антиквар, беря под мышку трость и снимая шляпу и перчатки. - Он считается лучшим шахматистом всех времен... В мире полным-полно клубов его имени, а турниры - чуть ли не каждый второй называется "Памяти Капабланки". Они вошли в клуб. Помещение было разделено на три больших зала; в них стояло с дюжину столов, и почти на всех шла игра. В воздухе слышался какой-то особый, характерный гул: он не был шумом, но его нельзя было назвать и тишиной. Он напоминал тот легкий, сдержанный, чуть торжественный шепот, который обычно витает в церкви, наполненной людьми. Кое-кто из игроков и зрителей воззрился на Хулию с удивлением и даже откровенной неприязнью: публика в клубе была исключительно мужская. Пахло табачным дымом и старым деревом. - А что, разве женщины не играют в шахматы? - поинтересовалась Хулия. Сесар, который, прежде чем войти в зал, предложил ей свою руку, помедлил пару секунд, будто обдумывая заданный вопрос, потом ответил: - По правде говоря, я никогда над этим не задумывался. Но здесь, по всей видимости, женщины не играют. Может быть, дома, в перерывах между готовкой и стиркой... - И ты туда же! - Это просто так говорится, дорогая. Ты же знаешь, я отношусь к прекрасному полу более чем уважительно. Навстречу им двинулся немолодой мужчина с обширной лысиной и аккуратно подстриженными усами: сеньор Сифуэнтес, директор Общества любителей шахмат "Хосе Рауль Капабланка". Сесар представил его Хулии. Сеньор Сифуэнтес оказался человеком общительным и разговорчивым. - У нас числится пятьсот членов, - с гордостью рассказывал он, показывая гостям награды, дипломы и фотографии, украшавшие стены, - Мы также организуем турнир на общенациональном уровне... - Он остановился перед витриной, где было выставлено несколько комплектов шахмат - скорее, старых, чем старинных. - Красивые, правда?.. Разумеется, здесь мы пользуемся исключительно моделью "Стаунтон". Говоря это, он повернулся к Сесару, как будто ожидая его одобрения, и антиквару не оставалось ничего другого, кроме как придать соответствующее выражение своему лицу. - Конечно, - кивнул он, и Сифуэнтес ответил улыбкой, преисполненной симпатии. - Только дерево, - удовлетворенно подчеркнул он. - Никакой там пластмассы. - Ну еще бы! Сифуэнтес, довольный, повернулся к Хулии: - Вам бы следовало зайти сюда как-нибудь в субботу, поближе к вечеру. - Он гордо огляделся вокруг, как мать-наседка, делающая ревизию своему подросшему потомству. - Сегодня-то у нас обычный день: любители, после работы заглянувшие поиграть до ужина, пенсионеры, которые сидят за доской с утра до вечера. Обстановка, как видите, весьма приятная. Весьма... - Положительная, - подсказала Хулия, несколько неожиданно даже для самой себя. Однако Сифуэнтссу это явно пришлось по душе. - Вот-вот, положительная. И, как вы можете убедиться, к нам приходит много молодежи... Вон тот, видите? Это просто какой-то феномен: ему всего девятнадцать, а он уже написал работу на сто страниц, посвященную анализу одного из сложных вариантов дебюта Нимцоиндия [в России дебют известен под названием "Защита Нимцовича"]. - Да что вы говорите! Это же надо: Нимцоиндия... Это звучит... - Хулия отчаянно искала подходящее слово, - это звучит... капитально. - Ну, не то чтобы капитально, - скромно признал Сифуэнтес, - но это и правда достаточно важный раздел шахматной теории. Взгляд Хулии, брошенный на Сесара, молил о помощи, но антиквар только поднял бровь с выражением вежливого интереса к их диалогу. Он стоял, заложив за спину руки с тростью и шляпой, и слушал, чуть наклонясь в сторону Сифуэнтеса. Похоже, происходящее забавляло его необычайно. - Да и я сам, - продолжал Сифуэнтес, ткнув пальцем себе в грудь на уровне первой пуговицы жилета, - несколько лет назад тоже внес свою скромную лепту... - Что вы говорите! - вставил Сесар, и Хулия взглянула на него с беспокойством. - Да, да. - Директор шахматного общества привычно изобразил на лице скромную улыбку. - Субвариант системы двух коней в защите Каро-Канн... Вариант Сифуэнтеса. - Он с надеждой посмотрел на Сесара. - Может, вам приходилось слышать... - Безусловно, - с полным самообладанием ответил антиквар. Сифуэнтес благодарно улыбнулся ему. - Поверьте, я отнюдь не преувеличиваю, говоря, что в нашем клубе - или обществе любителей шахмат, как я предпочитаю называть его, - встречаются сильнейшие шахматисты Мадрида, а может быть, и всей Испании... - Он прервал сам себя, словно вдруг вспомнив о чем-то. - Я нашел человека, который вам нужен. - Он огляделся по сторонам, и лицо его просветлело. - Да, вот он. Пойдемте со мной, господа. Хулия и Сесар последовали за ним в глубь одного из залов, к самым задним столам. - Это оказалось не слишком-то легкой задачей, - говорил на ходу Сифуэнтес, - так что мне пришлось как следует пошевелить мозгами... Ведь вы, - он полуобернулся к Сесару, - просили, чтобы я порекомендовал вам лучшего из лучших. Они остановились вблизи одного из столов, за которым играли двое мужчин в окружении дюжины зрителей. Один из игроков легонько постукивал пальцами по столу, рядом с доской, склонившись над ней с выражением глубокой сосредоточенности, - именно это выражение видела Хулия на лицах персонажей фламандской доски. Его партнер, которого, казалось, нимало не беспокоило это ритмичное постукивание, сидел неподвижно, слегка откинувшись на спинку деревянного стула; руки его были засунуты в карманы, подбородок уткнулся в узел галстука. Невозможно было понять, изучают ли его устремленные на доску глаза позиции фигур или же этому отрешенному взгляду представляется нечто иное, не имеющее никакого отношения к разыгрываемой партии. Зрители хранили почтительное молчание, как будто на этой доске решался вопрос жизни и смерти. Фигур на ней уже осталось немного, и они были так перемешаны, что вновь прибывшим не удавалось даже понять, кто играет белыми, а кто черными. Прошло несколько минут. Тот из игроков, кто барабанил по столу, той же самой рукой взялся за белого слона и двинул его вперед, так что он оказался между белым королем и черной ладьей. Сделав ход, игрок бросил короткий взгляд на своего соперника и снова принялся тихонько выбивать пальцами дробь на столе. Ход белого слона вызвал продолжительное шушуканье среди наблюдателей. Подойдя ближе к столу, Хулия могла видеть, что второй шахматист, который даже не пошевелился, когда его противник сделал ход, теперь сфокусировал свое внимание на выдвинутом вперед слоне. Какое-то время он сидел, пристально глядя на него, затем медленным движением - таким медленным, что до последней секунды было невозможно понять, какую фигуру сейчас подхватят его пальцы, - передвинул черного коня. - Шах, - произнес он и снова застыл неподвижно на своем стуле, не обращая внимания на поднявшееся вокруг одобрительное перешептывание. Никто ничего не объяснял Хулии, но в этот момент она поняла, что это тот самый человек, о знакомстве с которым просил Сесар директора шахматного клуба и которого им рекомендовал Сифуэнтес. Не первой молодости - с виду за сорок, среднего роста, очень худой. Волосы зачесаны назад, без пробора, на висках большие залысины. Крупные уши, нос слегка крючковат, темные, глубоко посаженные глаза, словно бы с недоверием взирающие на мир. Ничто в его внешности не говорило о большом уме (качество, по мнению Хулии, непременное для любого шахматиста), а лицо, утомленное и апатичное, не выражало ни малейшего интереса к тому, что происходило вокруг. Хулия разочаровано подумала: он выглядит как человек, умеющий правильно передвигать шахматные фигуры, но и только-то; ничего из ряда вон выходящего он и сам от себя не ждет. Однако - а может, именно из-за этого выражения бесконечной скуки, написанной на его лице, - когда его соперник передвинул своего короля на одну клетку назад, а он медленно протянул правую руку к фигурам, в этом уголке зала воцарилась гробовая тишина. Хулия - возможно, потому, что она и сама была здесь чужой, - интуитивно почувствовала, к своему удивлению, что зрители относятся к этому человеку без всякой симпатии. Она видела, что эти люди скрепя сердце признают его превосходство в шахматных делах, поскольку как любители они не могли не понимать, как четко, медленно и неумолимо он развивает на доске свое наступление. Но в глубине души - Хулия внезапно отчетливо ощутила это, хотя и сама затруднилась бы объяснить почему, - все они надеялись стать свидетелями какой-нибудь его ошибки и последующего поражения. - Шах, - повторил игрок. Он сделал всего лишь один, кажущийся весьма простым, ход - передвинул пешку на соседнее поле. Однако его соперник перестал барабанить пальцами по столу и прижал их к виску, словно желая угомонить биение беспокойной жилки. Затем шагнул белым королем также на одну клетку: на сей раз назад, по диагонали. Он имел в своем распоряжении три возможных убежища, но по какой-то непонятной для Хулии причине выбрал именно это. Шепот восхищения, поднявшийся вокруг, вроде бы говорил о чрезвычайном остроумии этого хода, но первый игрок остался невозмутим. - Так был бы мат, - проговорил он, и в тоне его не прозвучало даже малейшего намека на торжество: он просто констатировал объективный факт. Однако не прозвучало в нем и сочувствия. Первый игрок произнес эти слова до того, как сделать свой ход, будто не желая сопровождать их практической демонстрацией. И лишь потом, как бы нехотя, с полным равнодушием к недоверчивым взглядам своего противника и большинства зрителей, он провел, словно из дальнего далека, своего слона по белой диагонали из конца в конец и поставил его в непосредственной близости от вражеского короля, однако не прямо угрожая ему. Вокруг стола снова вспыхнул шепот комментариев. Хулия, сбитая с толку, взглянула на доску: она мало что понимала в шахматах, но уж, во всяком случае, знала, что шах и мат означают прямую угрозу королю. А этот белый король, похоже, находился в безопасности. Хулия перевела вопросительный взгляд на Сесара, потом на Сифуэнтеса. Директор добродушно улыбался, с восхищением покачивая головой. - Действительно, тут был бы мат в три хода, - сообщил он Хулии. - Что бы ни сделал дальше белый король, он был обречен. - Тогда я вообще ничего не понимаю! - воскликнула Хулия. - Что там произошло? Сифуэнтес тихонько рассмеялся: - Именно этот белый слон мог нанести решающий удар. Хотя до последнего хода никому из нас не удавалось разглядеть такую возможность... Но дело в том, что этот кабальеро, отлично зная, какой ход ему надлежит сделать, не собирается делать его. Вот сейчас он двинул своего слона только для того, чтобы продемонстрировать нам этот ход. Видите, он поставил его не на то поле, а в таком положении слон абсолютно безобиден. - Тем более не понимаю, - пожала плечами Хулия. - Он что - не хочет выигрывать? Директор клуба имени Капабланки тоже пожал плечами в ответ: - В том-то и вся загвоздка... Он ходит сюда уже пять лет, и он лучший шахматист из всех, кого я знаю, но я ни разу не видел, чтобы он выиграл хоть одну партию. В этот момент странный игрок поднял голову и встретился глазами с Хулией. И в одно мгновение вся его невозмутимая уверенность улетучилась, как будто, закончив партию и снова обратив свои взоры на окружающий мир, он вдруг лишился всего, что обеспечивало ему зависть и уважение других. Лишь теперь Хулии бросились в глаза его не отличавшийся особым вкусом галстук, коричневый пиджак с поперечными замятинами на спине и пузырями на локтях, плохо выбритый подбородок, синеватый от уже успевшей пробиться щетины: он явно брился в пять или шесть утра - прежде чем торопливо выскочить из дому и ринуться к метро или автобусной остановке, чтобы вовремя поспеть на работу. Даже взгляд его изменился - погас, стал тусклым и невыразительным. - Разрешите представить вам, - произнес Сифуэнтес, - это сеньор Муньос, шахматист. 4. ТРЕТИЙ ИГРОК - Задумайтесь вот над чем, Ватсон, - проговорил Холмс. - Разве не любопытно убедиться в том, что иногда для того, чтобы разобраться в прошлом, оказывается необходимо знать будущее? Р.Смаллиэн (*) Это вполне реальная партия, - сказал Муньос. - Немного странная, но абсолютно логичная. Последний ход был сделан черными. - Это точно? - спросила Хулия. - Точно. - Откуда вы знаете? - Знаю. Разговор этот происходил в студии Хулии, перед фламандской доской, освещенной всеми лампами, какие только были в комнате. Сесар сидел на диване, Хулия присела на столе, Муньос стоял перед картиной, все еще немного растерянный. - Хотите рюмочку? - Нет. - А сигарету? - Тоже нет. Я не курю. В атмосфере студии явственно ощущалась неловкость. Шахматист, похоже, чувствовал себя неуютно: он так и не снял своего мятого, наглухо застегнутого плаща, как будто оставляя за собой право в любой момент проститься и уйти без всяких объяснений. Смотрел он угрюмо и недоверчиво; Сесару и Хулии стоило большого труда уговорить его поехать с ними. Вначале, когда они объяснили, с чем пришли к нему, Муньос сделал такое лицо, что комментариев не требовалось: он явно принимал их за пару ненормальных. Потом он насторожился, занял оборонительную позицию. Он просит прощения, если говорит что-то неприятное, но вся эта история с убийствами, совершенными в эпоху Средневековья, и с шахматной партией, нарисованной на доске, выглядит слишком уж странной. И, даже если то, что ему рассказали, правда, он не очень понимает, какое отношение ко всему этому имеет он, Муньос. В конце концов - он повторил это так, словно хотел таким образом внести полную ясность и установить соответствующую дистанцию, - он всего-навсего бухгалтер. Простой служащий. - Но вы играете в шахматы, - возразил Сесар с нежнейшей улыбкой, на какую только был способен. Выйдя из клуба, они перешли улицу и уселись в баре напротив, рядом с музыкальным автоматом, из которого лилась монотонная мелодия. - Да, играю. И что из этого? - В голосе Муньоса не было вызова: только безразличие. - Многие играют в шахматы. И я не понимаю, почему именно я должен... - Говорят, что вы лучший шахматист клуба. Муньос взглянул на Сесара с каким-то неопределенным выражением. Хулии показалось, что она читает в этом взгляде: может быть, я и правда лучший, но это не имеет никакого отношения к делу. Быть лучшим ровным счетом ничего не значит. Это все равно что быть блондином или иметь плоскостопие, но не обязательно же выставлять это напоказ. - Если бы было так, как вы говорите, - произнес он после секундной паузы, - я бы выступал на турнирах и других подобных соревнованиях. А я этого не делаю. - Почему? Муньос скользнул взглядом по своей пустой чашке из-под кофе и пожал плечами. - Просто не выступаю, и все. Чтобы выступать, надо иметь желание. Я имею в виду - желание выигрывать... - Он посмотрел на своих собеседников так, точно был не слишком уверен, что они понимают его слова. - А мне все равно. - А-а, вы теоретик, - отозвался Сесар, и в его серьезности Хулия уловила скрытую иронию. Муньос некоторое время задумчиво смотрел на Сесара, словно ему было трудно найти подходящий ответ. - Может быть, - проговорил он наконец. - Потому-то я и не думаю, что сумею оказаться вам полезным. Он уже собрался было подняться, но передумал, когда Хулия протянула руку и коснулась его локтя. Это краткое прикосновение было исполнено мольбы, и позже, наедине с Хулией, Сесар, подняв бровь, квалифицировал его как "весьма удачное проявление женственности, дорогая, жест дамы, просящей о помощи, не прибегая к словам и не давая птичке улететь". Даже сам он, Сесар, не сумел бы проделать это лучше; в крайнем случае, у него вырвалось бы какое-нибудь восклицание, абсолютно не подходящее при данных обстоятельствах. Как бы то ни было, Муньос мельком взглянул вниз, на руку Хулии, которую она уже убирала, и остался сидеть, а глаза его скользили по поверхности стола, пока не остановились на его собственных руках с не слишком-то чистыми ногтями, неподвижно лежавших по сторонам чашки. - Нам необходима ваша помощь, - тихо сказала Хулия. - Дело очень важное, уверяю вас. Важное для меня и для моей работы. Чуть склонив набок голову, шахматист посмотрел на нее, но не прямо в глаза, а куда-то ниже, на уровне подбородка; он словно опасался, что взгляд в глаза установит между ними некую связь, обяжет его к ответственности, брать которую на себя он не собирался. - Не думаю, что оно окажется интересным для меня, - ответил он наконец. Хулия перегнулась к нему через стол: - А вы попытайтесь представить себе, что речь идет о шахматной партии - абсолютно отличной от всех, какие вам приходилось играть до сих пор. О партии, которую стоило бы выиграть. - Я не вижу, почему эта партия не такая, как все. Все партии по сути своей всегда одинаковы. Сесар начал терять терпение. - Уверяю вас, мой дорогой друг, - нарастающее раздражение антиквара прорывалось в движениях тонких пальцев, которыми он вертел на правой руке перстень с топазом, - что, сколько я ни пытаюсь уяснить себе причину вашей странной апатии, мне никак не удается угадать ее... Тогда почему вы вообще играете в шахматы? Шахматист чуть задумался. Потом его взгляд снова заскользил по столу, затем вверх, но на сей раз уперся не в подбородок Сесара, а прямо ему в глаза. - Пожалуй, - спокойно ответил Муньос, - по той же самой причине, по какой вы являетесь гомосексуалистом. Словно порыв ледяного ветра пронесся над столом. Хулия торопливо достала и закурила сигарету. Ее привела в ужас бестактность шахматиста. Однако в его словах она не уловила ни издевки, ни агрессивности. Что же касается Муньоса, он смотрел на антиквара с выражением учтивого внимания, как будто между ними происходил какой-то обыденный разговор и он просто ждал ответа почтенного собеседника на свою реплику. В этом взгляде Хулия не прочла ни малейшего намерения оскорбить или унизить - скорее, напротив, некую безмятежность, исполненную невинности: так мог бы смотреть турист, который, сам о том не подозревая, нарушил неизвестные ему порядки и обычаи чужой страны. Сесар же только чуть наклонился поближе к Муньосу: он казался даже заинтересованным, а на тонких бледных губах его играла легкая улыбка человека, находящего сложившуюся ситуацию забавной. - Мой дорогой друг, - мягко произнес он, - судя по вашему тону и по выражению лица, вы ничего не имеете против того, кем я, тем или иным образом, являюсь... Точно так же, как мне представляется, вы ничего не имели против того белого короля или того партнера, с которым только что сражались там, в клубе. Не так ли? - Более или менее. Антиквар повернулся к Хулии: - Ты понимаешь, принцесса? Все в порядке, нет ни малейшего повода для беспокойства... Этот учтивый кабальеро хотел сказать только, что он играет в шахматы по одной-единственной причине: потому что игра просто заложена в самой его природе. - Улыбка Сесара стала еще шире и снисходительнее. - Потому что он просто не может существовать безо всех этих задач, комбинаций, обдумывания решений... Что может значить в сравнении со всем этим какой-то прозаический шах или мат? - Он откинулся на спинку стула, глядя Муньосу прямо в глаза, взгляд которых оставался все таким же невозмутимым. - Так вот, я скажу тебе, что это значит. Ровным счетом ничего! - Сесар поднял руки ладонями вверх, точно приглашая Хулию и шахматиста убедиться в правдивости его слов. - Не так ли, друг мой?.. Это всего лишь малоприятная точка в конце игры, вынужденное возвращение к действительности. - Он презрительно сморщил нос. - К реальному существованию, к ежедневной и ежечасной рутине. Когда Сесар закончил свой монолог, Муньос довольно долго молчал. - А это забавно, - наконец проговорил он, чуть сузив глаза в некоем подобии улыбки, которая, однако, так и не отразилась на губах. - Пожалуй, вы точно все выразили - точнее некуда. Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь произносил это вслух. - Что ж, я рад, если оказался первым. - Сесар сопроводил свои слова легким смешком, за который Хулия наградила его неодобрительным взглядом. Шахматист, казалось, утратил некоторую часть своей уверенности и даже немного растерялся. - Что, вы тоже играете в шахматы? Сесар коротко рассмеялся. Сегодня он невыносимо театрален, подумала Хулия, как, впрочем, всегда, когда находится подходящая публика. - Я знаю, как ходит та или иная фигура, но и только-то. А это известно практически всем. Однако дело в том, что у меня эта игра не вызывает никаких эмоций... - Его взгляд, устремленный на Муньоса, стал неожиданно серьезным. - Я, мой многоуважаемый друг, играю в другую игру. Она называется "ежедневная борьба за то, чтобы уклониться от шахов и матов, которые жизнь устраивает нам на каждом шагу". А это уже немало. - Он сделал неторопливый, изящный жест рукой, словно охватывающий их обоих. - И так же, как и вам, дорогой мой, да и всем другим, мне приходится прибегать кое к каким небольшим трюкам, которые помогают мне выжить. Муньос, все еще в нерешительности, взглянул на входную дверь. В неярко освещенном баре он выглядел усталым, от залегших под глазами теней они казались еще более запавшими. Со своими большими ушами, торчащим над воротником худым костистым лицом с крупным носом Муньос походил на неухоженного тощего дворового пса. - Хорошо, - сказал он. - Пойдемте посмотрим эту картину. И вот они сидели в студии Хулии, ожидая приговора Муньоса. Вначале шахматист держался скованно и неловко в чужом доме, в обществе красивой молодой женщины, антиквара со странными сексуальными наклонностями и не менее странной картины, стоявшей перед ним на мольберте. Однако, по мере того как нарисованная шахматная партия все больше овладевала его вниманием, скованность и неловкость исчезали. Первые несколько минут он рассматривал фламандскую доску молча, неподвижно, заложив руки за спину: точно так же, вспомнила Хулия, как любопытные, наблюдавшие в клубе имени Капабланки за чужой игрой. Он занят тем же самым, подумала она, и это была правда. Через некоторое время, в течение которого никто из присутствующих не произнес ни слова, Муньос попросил карандаш и лист бумаги и, снова немного поразмыслив, склонился над столом. Он набрасывал схему партии, время от времени поднимая глаза, чтобы взглянуть на расположение фигур. - Какого века эта картина? - спросил он, не отрываясь от дела. Он уже успел начертить квадрат и провести несколько горизонталей и вертикалей, разделивших его на шестьдесят четыре клетки. - Конец пятнадцатого, - ответила Хулия. Муньос сдвинул брови. - Датировка очень важна. В то время правила игры в шахматы уже были почти такими же, как сейчас. Но раньше некоторые фигуры ходили иначе... Например, ферзь мог перемещаться по диагонали только на соседнее поле, а позже начал прыгать через три... А королевская рокировка до средних веков вообще была неизвестна. - Он на миг оторвался от рисунка, чтобы вглядеться внимательнее. - Если эта партия на картине игралась по современным правилам, возможно, нам удастся разобраться в ней. Если нет, будет трудно. - Дело происходило там, где сейчас находится Бельгия, - пояснил Сесар, - в семидесятых годах пятнадцатого века. - Тогда, думаю, особых проблем не возникнет. По крайней мере, неразрешимых. Хулия, встав, подошла к картине, всматриваясь в расположение нарисованных фигур. - Откуда вы знаете, что последний ход был сделан черными? - Но это же ясно как день. Достаточно взглянуть на расположение фигур. И на игроков. - Муньос указал на Фердинанда Остенбургского. - Этот, слева, который играет черными и сидит лицом к художнику - или к нам, - более расслаблен, даже несколько рассеян, как будто его внимание обращено не столько на доску, сколько на зрителя... - Муньос указал на Роже Аррасского. - А этот изучает только что сделанный первым ход. Видите, как он сосредоточен? - Он опять склонился над своим чертежом. - Кроме того, есть еще один способ проверить это. В сущности, мы и воспользуемся этим методом. Он называется "ретроспективный анализ". - Какой анализ? - Ретроспективный. Он состоит в том, чтобы, исходя из позиции, сложившейся на доске, реконструировать партию в обратном направлении, чтобы выяснить, каким образом сложилась именно данная ситуация... Это нечто вроде игры назад, если так вам более понятно. Принцип индукции: начать с результатов, чтобы докопаться до причин. - Как у Шерлока Холмса, - заметил Сесар, явно заинтересовавшийся услышанным. - Да, примерно. Хулия, обернувшись, недоверчиво смотрела на Муньоса. До этой минуты шахматы были для нее всего лишь игрой, одной из многих, разве что с более сложными правилами, чем, скажем, в домино, и потому требующей больше сосредоточенности и ума. Поэтому ее так поразило отношение Муньоса к фламандской доске. Было совершенно очевидно, что изображенное на ней трехплановое - зеркало, комната, окно - пространство, в котором жило запечатленное Питером ван Гюйсом мгновение и в котором она сама однажды испытала нечто вроде головокружения благодаря оптическому эффекту, созданному талантом художника, Муньосу (который до этого момента не знал почти ничего ни о картине, ни о странных сопутствующих обстоятельствах) хорошо знакомо. Казалось, он чувствует себя в нем как рыба в воде, абстрагируясь от времени и персонажей - вообще от всего, что не имеет отношения к шахматам, - как будто он разом схватил и принял расположение фигур и самым естественным образом вошел в игру. А кроме того, чем больше Муньос погружался в нарисованную партию, тем меньше оставалось в нем скованности, молчаливости и смущения и тем в большей степени он превращался в того бесстрастного, уверенного игрока, каким Хулия впервые увидела его в клубе имени Капабланки. Точно одно присутствие шахматной доски придавало этому угрюмому, малообщительному, внешне безликому человеку уверенность и решительность. - Вы хотите сказать, что возможно восстановить, до самого начала, эту партию, изображенную на доске? Муньос слегка пожал плечами - как всегда, бесстрастно и невозмутимо. - Не знаю, удастся ли до самого начала... Но, думаю, восстановить несколько ходов нам удастся. - Он взглянул на картину так, будто вдруг увидел ее в новом свете, и повернулся к Сесару: - Полагаю, именно на это и рассчитывал художник. - Вот вы и должны это выяснить, - ответил антиквар. - Узнать, кто съел коня. - Белого коня, - уточнил Муньос. - Из игры выведен только один конь. - Элементарно, - отозвался Сесар и добавил с улыбкой: - Дорогой Ватсон. Шахматист проигнорировал шутку либо не захотел принять ее: чувство юмора явно не входило в число его достоинств. Хулия подошла к дивану и села рядом с антикваром, зачарованная происходящим, как маленькая девочка. Муньос уже закончил чертить диаграмму и теперь положил ее перед ними. - Вот, - начал объяснять он, - позиция, изображенная на картине: - Как видите, каждой клетке соответствуют определенные координаты, что позволяет легче следить за расположением и перемещением фигур. Мы сейчас видим доску как бы глазами того игрока, что справа... - Роже Аррасского, - подсказала Хулия. - Роже Аррасского или нет - в данном случае это не суть важно. Главное то, что, глядя на доску с этой стороны, мы нумеруем клетки по вертикали от одного до восьми - по мере отдаления, а по горизонтали обозначаем их буквами - от a до h. - Объясняя, он указывал карандашом. - Существуют и другие, более техничные, классификации, но боюсь, что вы запутаетесь. - Каждый значок соответствует фигуре? - Да. Это принятые обозначения фигур: видите, одни белые, другие черные. Здесь, внизу, я указал, какой из них соответствует каждый знак: - ...Таким образом, даже если вы очень мало понимаете в шахматах, вам будет легко понять, что, например, черный король находится на клетке а4. И что, к примеру, на клетке fl стоит белый слон... Вам понятно? - Абсолютно, - кивнула Хулия. Муньос продолжил свои объяснения: - До сих пор мы занимались фигурами, находящимися на доске. Но, для того чтобы проанализировать партию, необходимо разобраться и в тех, которые уже выведены из игры. То есть съедены. - Он взглянул на картину. - Как зовут того, что слева? - Фердинанд Остенбургский. - Так вот, Фердинанд Остенбургский, который играет черными, съел у своего противника следующие белые фигуры: - ...То есть: слона, коня и две пешки. Роже Аррасский, в свою очередь, съел у своего соперника вот эти фигуры: - ...В общей сложности четыре пешки, ладью и слона. - Муньос задумался, глядя на диаграмму. - Если смотреть на эту партию с точки зрения преимущества, то оно на стороне белых: ладья, пешки и так далее. Однако, если я правильно понял, вопрос заключается не в преимуществе, а в том, кто - то есть какая фигура - съел белого коня. Очевидно, что это сделала одна из черных фигур: это ясно даже воробью. Но тут следует двигаться без поспешности, шаг за шагом, с самого начала. - Он взглянул на Сесара, потом на Хулию, словно извиняясь за сказанное. - Нет ничего более обманчивого, чем очевидный факт. Этот логический принцип вполне приложим и к шахматам: то, что кажется очевидным, далеко не всегда является тем, что произошло или вот-вот произойдет на самом деле... Короче говоря, наша задача состоит в том, чтобы выяснить, какая из черных фигур, еще находящихся в игре или уже выведенных из нее, съела белого коня. - Или кто убил рыцаря, - уточнила Хулия. Муньос сделал уклончивый жест: - Меня это уже не касается, сеньорита. - Можете называть меня просто Хулия. - Ну, так меня это уже не касается, Хулия... - Он вгляделся в листок со схемой с таким выражением, как будто там был записан сценарий беседы, нить которой он потерял. - Думаю, вы заставили меня прийти сюда для того, чтобы я сказал вам, какая фигура съела этого коня. Если в процессе этого исследования вам обоим удастся прийти к каким-либо выводам или разгадать какую-то загадку - отлично. - В его взгляде появилось больше уверенности, словно он черпал ее в своих шахматных познаниях. - В любом случае, этим должны заниматься вы. Я - всего лишь случайный гость. Я ведь просто шахматист, и все. Сесар нашел его слова резонными. - Я ничего не имею против такого расклада. - Он повернулся к Хулии. - Он будет анализировать ходы, а мы - находить для них соответствующее толкование. Это называется - работать в команде, дорогая. Кивнув, она закурила еще одну сигарету и затянулась. Ей было слишком интересно, чтобы заострять внимание на подобных формальных мелочах. Она положила свою руку на руку Сесара, ощутив мягкое и равномерное биение его пульса на запястье, потом уселась на диван и закинула ногу на ногу. - Сколько времени нам понадобится? Шахматист почесал плохо выбритый подбородок. - Не знаю. Полчаса, неделя... Все зависит от обстоятельств. - От каких? - От многих. От того, насколько мне удастся сосредоточиться. И от того, повезет мне или нет. - Вы могли бы начать прямо сейчас? - Конечно. Я уже начал. - Ну так вперед! Но в этот момент зазвонил телефон, и шахматную партию пришлось отложить. Потом, много позже, Хулия уверяла, что она предчувствовала, о чем пойдет речь, хотя сама же признала, что очень легко утверждать подобные вещи a posteriori [впоследствии, задним числом (лат.)]. Уверяла она также, что в тот момент четко осознала, как ужасно все осложняется. На самом деле, как она вскоре поняла, осложнения начались значительно раньше и успели переплестись необратимо, хотя до того момента и не проявлялись в своей самой неприятной форме. В общем-то, можно сказать, они начались еще в тысяча четыреста шестьдесят девятом году, когда тот наемник, вооруженный арбалетом, - темная пешка, чье имя кануло во тьму веков, чтобы никогда не всплыть из нее, - натянул смазанную жиром тетиву своего оружия и укрылся поблизости от рва восточных ворот остенбургского замка, терпеливо, как охотник, поджидая человека, за жизнь которого ему было заплачено позвякивавшими теперь в его кошельке золотыми монетами. Вначале полицейский не произвел на Хулию слишком уж неприятного впечатления, учитывая данные обстоятельства и то, что он был полицейским; хотя факт его принадлежности к группе по расследованию преступлений, связанных с предметами искусства, похоже, не намного отличал его от других его коллег. Влияние мира, в котором протекала его профессиональная деятельность, сказывалось - если сказывалось - лишь в преувеличенно вежливой манере произносить "добрый день" и "садитесь, пожалуйста" и в довольно сносно завязанном галстуке. Кроме того, он говорил неторопливо, не слишком подавляя собеседника, и часто, впопад и невпопад, кивал, как бы соглашаясь с его словами; хотя Хулии так и не удалось понять, что это у него: тик, профессиональный прием, имеющий целью внушить доверие допрашиваемому, или стремление дать понять, что он уже напал на след. А вообще это был толстый, небольшого роста человек в коричневом костюме и с забавными длинными, на мексиканский манер, усами. Что же касается искусства как такового, главный инспектор Фейхоо скромно считал себя любителем: он коллекционировал старинные кинжалы. Хулия узнала обо всем этом в кабинете полицейского участка на Пасео-дель-Прадо в первые же пять минут, последовавших за изложением главным инспектором Фейхоо некоторых мрачных подробностей смерти Альваро. Профессора Ортегу нашли в ванной с разбитым черепом: он поскользнулся, принимая душ. Это был прискорбный факт. Может быть, поэтому инспектор, казалось, страдал не меньше Хулии, рассказывая ей, при каких обстоятельствах труп был обнаружен уборщицей. Однако самое неприятное (тут Фейхоо некоторое время колебался, выбирая слова, прежде чем сокрушенно взглянуть на девушку, будто приглашая ее задуматься над горькой человеческой долей) состояло в том, что медицинское обследование выявило кое-какие тревожные детали: не представлялось возможным точно установить, была ли эта смерть случайной или насильственной. Иными словами, не исключено (инспектор дважды повторил не исключено), что причиной перелома основания черепа явился удар, нанесенный каким-то твердым предметом, ничего общего не имеющим с ванной. - Вы имеете в виду, - Хулия, не веря своим ушам, оперлась на стол, - что кто-то мог убить его, пока он принимал душ? Полицейский изобразил на лице выражение, явно имевшее целью убедить ее воздержаться от слишком далеко идущих суждений. - Я только сказал, что это не исключено. Результаты визуального осмотра и первичной аутопсии укладываются в версию о несчастном случае. В общих чертах. - В общих чертах?.. О чем вы говорите? - О том, что мы имеем. О некоторых деталях - таких, как характер перелома, положение трупа... В общем, это технические подробности, в которые я предпочитаю вас не посвящать, но которые приводят нас в некоторое недоумение. Другими словами, разумные сомнения. - Это просто смешно. - Я почти согласен с вами. - Мексиканские усы сочувственно обвисли. - Но, если эти сомнения получат подтверждение, сложится совершенно иная картина: профессор Ортега был убит ударом в затылок... После чего его могли, раздев, перенести в ванну и включить воду, чтобы имитировать несчастный случай... В настоящий момент проводится еще одно врачебное обследование, поскольку есть вероятность, что покойный получил не один, а два удара: первый - чтобы свалить его, второй - чтобы убедиться, что он мертв. Разумеется, - Фейхоо откинулся на спинку стула и, сложив руки, кротко взглянул на девушку, - это не более чем гипотеза. Хулия продолжала смотреть на своего собеседника, как человек, чувствующий, что над ним зло подшутили. Ее мозг отказывался воспринять услышанное, непосредственно соотнести Альваро с тем, о чем говорил инспектор Фейхоо. Какой-то голос внутри нее самой нашептывал, что, несомненно, тут просто произошла ошибка, путаница; наверняка ей рассказывают о ком-то другом. Ведь это же абсурд - представить себе Альваро - того самого, которого она так хорошо знала, - убитым, как кролик, ударом в затылок, голым, с открытыми глазами, под льющейся из душа ледяной струей. Это просто глупо, этого не может быть... Она мысленно спросила себя: интересно, успел ли сам Альваро отметить, насколько нелепо все происходящее. - Давайте попробуем представить себе на мгновение, - заговорила она после недолгого раздумья, - что эта смерть не была случайной... У кого могли быть причины, чтобы убить его? - Очень хороший вопрос, как говорят в кино... - Полицейский прикусил нижнюю губу, придав лицу выражение профессиональной осторожности. - Откровенно говоря, даже не представляю себе, у кого бы могли иметься такие причины. - Он сделал короткую паузу и устремил на Хулию безмятежно-честный (слишком уж честный, чтобы быть искренним) взгляд, как бы говоря: вот, смотрите, я раскрываю перед вами все свои карты. - Вообще-то я надеюсь на ваше сотрудничество в этом вопросе. - На мое? Почему? Инспектор нарочито медленно окинул взглядом всю ее, с головы до ног. Его любезность исчезла, а в глазах читался некий едва скрытый грубоватый интерес, намекающий на возможность причастности Хулии к происшедшему. - Вы находились в определенных отношениях с покойным... Прошу простить, но моя служба налагает некоторые неприятные обязанности. - Однако, судя по самодовольной усмешке, пробивавшейся сквозь густые усы, в этот момент упомянутые обязанности не казались ему слишком уж неприятными. Инспектор сунул руку в карман, извлек коробок спичек с названием известного ресторана на этикетке и движением, претендующим на галантность, поднес огонек к сигарете, которую Хулия только что сунула в рот. - Я имею в виду ваш... вашу... та... историю. Я не ошибся - она действительно имела место? - Имела, имела. - Хулия, прищурив глаза, яростно выдохнула струю дыма. Она испытывала неловкость и раздражение. Он сказал "историю", сведя к этому простому слову целый отрезок жизни, рана от которого еще кровоточила. И наверняка, подумала она, этот толстый вульгарный тип с идиотскими усами усмехается про себя, оценивая взглядом качество товара. А подружка покойничка-то - ничего себе, в самом соку, бросит он коллегам, когда они спустятся в служебный бар выпить по кружке пива, я бы и сам с удовольствием... хе-хе... Однако другие аспекты нынешней ситуации беспокоили ее куда больше. Альваро был мертв. Возможно, убит. Сама она, как это ни абсурдно, находилась в полицейском участке, и имелось достаточно разных темных моментов, которые она не понимала. А непонимание некоторых вещей порой оказывается весьма опасным. Она чувствовала, что все тело ее напряжено до дрожи, словно в ожидании нападения. Она взглянула на Фейхоо: вся его любезность и добродушие исчезли без следа. То был просто тактический прием, сказала она себе. Однако, стараясь быть объективной, решила, что у инспектора имеются свои соображения и причины для того, чтобы вести себя подобным образом. В конце концов, он всего-навсего полицейский, выполняющий свою работу, такой же тупой и вульгарный, как и любой другой. Она попыталась взглянуть на дело его глазами. С его точки зрения, она, Хулия, вполне подходящая подозреваемая: бывшая подружка покойника. Единственная ниточка, находящаяся у него в руках. - Но эта история уже в прошлом. - Хулия стряхнула пепел с сигареты в девственно чистую пепельницу на столе Фейхоо, в которой лежали скрепки. - Она закончилась год назад... Вам бы следовало быть в курсе. Инспектор, облокотившись на стол, наклонился поближе к ней. - Да, - произнес он почти доверительным тоном, который, по-видимому, должен был убедить ее, что они работают в одной команде и что он на ее стороне. Потом улыбнулся, и его улыбка, казалось, относилась к некой тайне, которую он намеревался хранить самым ревностным образом. - Но ведь вы встречались с ним три дня назад. Хулии удалось скрыть свое удивление. Она смотрела на полицейского с видом человека, который только что услышал неимоверную глупость. Ну, разумеется, Фейхоо побывал на факультете. Любая секретарша или швейцар могли сказать ему, что Хулия появлялась там. С другой стороны, у нее не было причин скрывать цель своего визита. - Я ездила к нему за информацией по поводу одной картины, реставрацией которой я сейчас занимаюсь. - Ее удивило, что полицейский ничего не записывает, и она предположила, что это является частью его метода: люди всегда говорят свободнее, когда считают, что их слова тут же рассеиваются в воздухе. - Мы беседовали около часа в его кабинете... впрочем, думаю, это вам отлично известно. Более того: мы договорились встретиться позже, но больше я его не видела. Фейхоо вертел в руках коробок спичек. - О чем вы тогда говорили, если вы не сочтете меня чересчур нескромным?.. Надеюсь, вы, принимая во внимание ситуацию, простите мне вопросы такого... гм... личного характера. Уверяю вас, я задаю их только потому, что так положено. Не отвечая, глядя ему прямо в глаза, Хулия затянулась сигаретой и лишь потом медленно покачала головой. - Похоже, вы держите меня за идиотку. Полицейский чуть выпрямился на стуле, сощурив глаза: - Простите, я не понимаю, что вы имеете в виду... - Сейчас я вам скажу, что я имею в виду. - Хулия резким движением впечатала свою сигарету в кучку скрепок, проигнорировав жалобный взгляд, который Фейхоо метнул на пепельницу. - У меня нет абсолютно никаких причин, чтобы не отвечать на ваши вопросы. Но вот что: прежде чем продолжить, прошу вас сказать мне, что все-таки произошло с Альваро, - поскользнулся он или... - Вообще-то... - с некоторой запинкой произнес Фейхоо, - вообще-то я не располагаю неопровержимыми... - Ладно, тогда тема закрыта. Но если вы считаете, что со смертью Альваро не все ясно, и просто стараетесь "разговорить" меня, то я хочу выяснить сейчас же, что это у нас с вами - просто беседа или же вы допрашиваете меня в качестве подозреваемой... Потому что, если дело обстоит именно так, я либо немедленно уйду, либо потребую присутствия адвоката. Полицейский примирительно поднял руки ладонями вверх. - Ну, об этом еще рано говорить. - Он, криво улыбаясь, ерзал на стуле, как будто снова подбирая нужные слова. - Официально пока считается, что с профессором Ортегой произошел несчастный случай. - А если ваши хваленые медики в конце концов докажут обратное? - В таком случае... - Фейхоо сделал неопределенный жест, - в таком случае на вас падет не больше подозрений, чем на любого другого из тех, кто так или иначе поддерживал отношения с покойным. Представляете, какой длиннющий список? - В этом-то и состоит проблема. Я не могу представить себе человека, способного убить Альваро. - Ну, это ваше личное мнение. А я смотрю на это по-другому: разные там студенты, заваленные им на экзаменах, ревнивые коллеги, брошенные любовницы, обиженные мужья... - Он считал, загибая пальцы на руке. - Нет. Ваши свидетельские показания весьма ценны, и вы не можете не признать этого. - Но почему именно мои? Вы включили меня в раздел покинутых любовниц? - Я не собираюсь заходить так далеко, сеньорита. Однако вы виделись с ним всего за несколько часов до того, как он раскроил себе череп... Или кто-то ему его раскроил. - За несколько часов? - На сей раз Хулия действительно растерялась. - Когда он умер? - Три дня назад. В среду, между двумя часами дня и полуночью. - Это невозможно. Тут наверняка какая-то ошибка. - Ошибка? - Выражение лица инспектора разом изменилось: теперь он смотрел на Хулию с откровенным недоверием. - Здесь не может быть никакой ошибки. Время смерти определено медицинским заключением. - Нет, может и, безусловно, есть: ошибка на сутки. - Почему вы так думаете? - Потому что в четверг вечером, на следующий день после нашего разговора, Альваро прислал мне на дом кое-какие документы, которые я у него просила. - Что за документы? - Они касаются истории картины, над которой я сейчас работаю. - Вы получили их по почте? - Нет, с посыльным, прямо в день отправки. - Вы помните, из какого агентства был посыльный? - Да. Из "Урб экспресс". Это было в четверг, около восьми... Как можно это объяснить? Полицейский скептически посопел в усы. - Да никак. В четверг вечером Альваро Ортега был уже сутки как мертв, так что он не мог послать вам никаких документов. Кто-то... - Фейхоо сделал паузу, чтобы Хулия поняла его мысль, - кто-то другой сделал это за него. - Кто-то другой? Но кто? - Тот, кто его убил, - если только его убили. Или та. - Полицейский с любопытством взглянул на Хулию. - Не знаю, почему это мы всегда автоматически полагаем, что преступник - непременно мужчина... - Тут, похоже, что-то пришло ему в голову. - А не прилагалось ли к этим бумагам, присланным якобы Альваро Ортегой, какого-нибудь письма или записки? - Нет, в пакете были только документы; но, по всей вероятности, прислать их должен был он... Я уверена, что во всем этом есть какая-то ошибка. - Никаких ошибок. Он умер в среду, а вы получили документы в четверг. Если только не произошла задержка по вине агентства... - Нет-нет, в этом я уверена. На штемпеле стояло то же самое число. - С вами был кто-нибудь в тот вечер? Я имею в виду - какой-нибудь свидетель. - Да, было двое: Менчу Роч и Сесар Ортис де Посас. Полицейский вытаращил глаза, и на сей раз его удивление казалось неподдельным. - Дон Сесар? Антиквар с улицы Прадо? - Он самый. А вы что, знаете его? Фейхоо чуть поколебался, прежде чем утвердительно кивнуть. Да, он знаком с доном Сесаром. Некоторые дела, связанные со службой. Но он не знал, что сеньорита Хулия и дон Сесар - друзья. - Ну, так теперь знаете. - Да-да. Некоторое время полицейский постукивал шариковой ручкой по столу. Казалось, он испытывал неловкость и хорошо знал почему. На следующий день об этом узнала и Хулия - из уст самого Сесара. Главный инспектор Касимиро Фейхоо был далеко не образцовым представителем полицейского племени. Его профессиональные отношения с миром искусства и антиквариата позволяли ему в конце каждого месяца добавлять к своему официальному жалованью весьма солидные суммы. Время от времени, когда отыскивались произведения искусства, находившиеся в розыске, кое-что из них исчезало через заднюю дверь. В этих операциях участвовали надежные посредники, отстегивающие главному инспектору проценты от своих доходов. И - бывают же такие совпадения! - одним из этих посредников являлся Сесар. - В любом случае, - заметила Хулия, все еще сидя в кабинете инспектора Фейхоо, - думаю, наличие двух свидетелей ровным счетом ничего не доказывает. В конце концов, я прекрасно могла сама послать себе эти документы. Фейхоо молча кивнул, но его взгляд немного смягчился: в нем даже появился оттенок уважения, вызванный, как стало ясно Хулии на следующий день, соображениями исключительно практического характера. - Дело это и правда весьма странное, - проговорил наконец полицейский. Хулия смотрела не на него, а прямо перед собой. С ее точки зрения, это дело становилось уже не просто странным, а мрачным и зловещим. - Я только одного не понимаю: кто мог быть заинтересован в том, чтобы я все-таки получила эти документы? Фейхоо, покусывая губу, вытащил из ящика письменного стола записную книжку. Усы его висели грустно и озабоченно, пока он, по-видимому, пытался прикинуть все "за" и "против" сложившейся ситуации. Было абсолютно очевидно, что его нимало не радует вся эта катавасия, в которой он ненароком оказался замешан. - А вот это, - пробормотал он, с явной неохотой берясь за шариковую ручку и начиная писать, - вот это, сеньорита, еще один хороший вопрос. Она остановилась на пороге участка, ощущая, что за ней с любопытством наблюдает охраняющий двери полицейский в форме. За рядом деревьев, украшающих проспект, виднелся неоклассический фасад музея, освещенный мощными прожекторами, спрятанными в окрестных садиках, среди скамеек, статуй и каменных фонтанов. Моросил дождик - мелкий, еле заметный, но от него блестел асфальт, отражая огни машин и регулярную смену зеленого, желтого и красного на светофорах. Хулия подняла воротник кожаной куртки и зашагала по тротуару, прислушиваясь к отзвукам своих шагов в пустых подъездах. Машин было мало, и лишь изредка фары освещали ее сзади, отчего длинная узкая тень сначала распласталась у ее но