г, затем, быстро укорачиваясь, скользила вбок и назад по мере того, как за спиной нарастал, приближаясь, шум мотора; потом он налетел, размазывая все бледнеющую тень по стене, и машина - теперь просто две рубиновые точки и их отражение на мокром асфальте - удалялась вверх по улице. Хулия остановилась у светофора. Ожидая, когда загорится зеленый, она искала глазами в темноте другие зеленые огоньки и замечала их в проносящихся мимо "глазках" такси, в светофорах, мигающих вдоль всего проспекта, в светящихся вдали, вместе с синими и желтыми, буквах на крыше высокой стеклянной башни, на последнем этаже которой, судя по непогасшим окнам, кто-то еще работал или наводил чистоту в этот поздний час. Зажегся зеленый. Хулия перешла улицу, теперь ища глазами красные огоньки, чаще попадающиеся в большом городе в ночное время, но прямо перед ней вспыхнула, ослепив голубым блеском, "мигалка" полицейской машины, проскользнувшей, не включая сирены, как безмолвная черная тень. Красные огоньки автомобилей, зеленый свет светофора, синий неон, голубая "мигалка"... Вот гамма цветов, подумала она, чтобы изобразить этот странный пейзаж, вот палитра, необходимая для картины, которую можно было бы выставить в галерее Роч под ироническим названием "Ноктюрн", хотя Менчу наверняка потребовала бы разъяснений. И все надлежащим образом сочетается с различными оттенками черного: черного, как тьма, черного, как мрак, черного, как страх, черного, как одиночество. Ей на самом деле страшно? При других обстоятельствах этот вопрос мог бы послужить отличной темой для интеллектуальной беседы: в приятном обществе одного-двух друзей, в уютной теплой комнате, у камина, с уже наполовину опорожненной бутылкой. Страх как неожиданный фактор, как потрясающее все твое существо осознание реальности, которую ты внезапно открыл для себя, хотя она всегда существовала рядом. Страх как сокрушительный финал несознания или как разрушение состояния благодати. Страх как грех. Однако, бредя среди вечерних огоньков, Хулия была не способна смотреть на это просто как на философскую проблему. Разумеется, ей и прежде доводилось испытывать, пусть в меньшей степени, то же самое чувство. Вид спидометра, стрелка которого давно отклонилась за все разумные пределы, пейзаж стремительно несется навстречу справа и слева, а прерывистая белая полоса на асфальте кажется бесконечной очередью трассирующих пуль, поглощаемых ненасытным брюхом автомобиля. Или то неприятное ощущение пустоты, бездонной глубины и синевы, когда в открытом море бросаешься в воду с борта яхты и плывешь, чувствуя, как скользит вода по обнаженной коже, и отчетливо сознавая, что твердая земля находится слишком далеко от твоих ног. И даже тот смутный ужас, который охватывает нас во время кошмарного сна и не исчезает до конца, даже когда открываешь глаза и оказываешься в своей спальне, среди знакомой обстановки. Но тот страх, который только что обнаружила в себе Хулия, был другого рода. Новый, необычный, незнакомый до сих пор, отмеченный тенью Зла - Зла с большой буквы, первой буквы того, от чего произошли страдания и боль. Зла, способного открыть кран душа над лицом убитого человека. Зла, которое возможно изобразить лишь краской, черной, как тьма, черной, как мрак, черной, как одиночество. Зла, начинающегося с той же буквы, что "зверство" и "злодейство". Злодейство. Это всего лишь гипотеза, сказала она себе, глядя на собственную тень на асфальте. Бывает, что человек поскользнется в ванне, или свалится с лестницы, или перебежит улицу на красный свет - и погибнет. Эти полицейские и представители судебной медицины тоже иногда слишком умничают и усматривают то, чего не было: так сказать, издержки профессии. Все это верно, да, но все же кто-то прислал ей бумаги, подготовленные Альваро, тогда, когда самого Альваро уже сутки не было в живых. Это была уже не гипотеза: документы лежали у нее дома, в ящике письменного стола. Это было реально. Она вздрогнула и оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что никто не идет за ней. И, хотя и не верила, что такое может случиться, она действительно увидела кого-то. Издали и в темноте было трудно понять, идет этот человек именно за ней или нет, однако примерно в полусотне метров, в том же направлении, что и она, двигался чей-то силуэт, временами выходя на освещенное пространство и довольно ясно вырисовываясь на фоне фасада музея, временами исчезая в тени деревьев. Хулия пошла дальше, глядя перед собой. Все ее тело, каждая его мышца трепетали, силясь подавить неудержимое стремление броситься бежать очертя голову - точно так же, как в детстве, когда она с бьющимся в горле сердцем проходила через темный подъезд своего дома, чтобы, очутившись у лестницы, взбежать по ней, перепрыгивая через две ступеньки, и лихорадочно нажать кнопку звонка. Но ей на помощь пришла логика взрослого человека, мыслящего "нормальными" категориями, Броситься бежать только из-за того, что кто-то в пятидесяти метрах позади нее идет в том же направлении, было не только глупо, но и смешно. С другой стороны, подумала она затем, фланировать прогулочным шагом по не слишком-то освещенной улице, имея за спиной потенциального убийцу - если даже это не более чем гипотеза, - не просто глупо, а равносильно самоубийству. Некоторое время мысли ее были заняты борьбой между этими двумя соображениями, наконец, отодвинув страх на отдаленный в разумных пределах второй план, она решила, что это воображение норовит сыграть с ней злую шутку. Глубоко вдохнув прохладный воздух и мысленно подшучивая над самой собой, она, чуть повернув голову, оглянулась - и заметила, что расстояние между ней и неизвестным сократилось на несколько метров. И тут ее снова охватил страх. Может быть, Альваро действительно убили, а потом тот, кто это сделал, переслал ей бумаги, касающиеся картины. Возникала некая связь между "Игрой в шахматы", Альваро, Хулией и предполагаемым, потенциальным или как, черт побери, он там называется убийцей. Ты по уши завязла в этой истории, сказала она себе и уже не сумела найти предлога, чтобы посмеяться над собственными страхами. Она огляделась вокруг, ища кого-нибудь, к кому можно было бы обратиться с просьбой о помощи или просто, вцепившись в его руку, умолить проводить се - как можно дальше отсюда. Подумала она и о том, чтобы вернуться в полицейский участок, но тут имелось одно препятствие: неизвестный отрезал ей дорогу к нему. Может быть, такси? Но нигде не мелькало ни единого зеленого огонька - огонька надежды. Хулия почувствовала, что у нее пересохло во рту и язык прилип к гортани. Спокойно, сказала она себе. Спокойно, идиотка, а то и вправду окажешься в беде. И ей удалось успокоиться - ровно настолько, чтобы броситься бежать. Жалобный голос трубы, надрывный и одинокий. На проигрывателе - пластинка Майлса Дейвиса, в комнате - полумрак, среди которого лишь одно яркое пятно: фламандская доска, освещенная стоящей на полу небольшой складной лампой. Тиканье часов на стене, оттеняемое легким металлическим призвуком всякий раз, как маятник достигает крайнего правого положения. Дымящаяся пепельница, на ковре у дивана - стакан с остатками водки со льдом; на диване - Хулия, сидящая, подобрав ноги и обхватив руками колени. На лицо ей упала прядь волос, глаза с расширенными зрачками устремлены на картину, но видят ее нечетко: они направлены на некую идеальную точку, расположенную за поверхностью картины, между ней и виднеющимся на самом дальнем плане пейзажем, где-то между шахматистами и дамой, сидящей у окна. Хулия не знала, сколько времени уже сидела так, не меняя позы, чувствуя, как музыка легко колышется в ее мозгу вместе с водочными парами, и ощущая кожей обнаженных рук тепло своих коленей. Временами в полумраке студии высоко взмывала какая-нибудь отдельная нота, и тогда Хулия медленно, в такт мелодии, покачивала головой. Я люблю тебя, труба. Сегодня ночью ты моя единственная подруга, приглушенная и тоскливая, как печаль, которой исходит моя душа Звук скользил, плыл по темной комнате и по другой, освещенной, где молчаливые игроки продолжали свою шахматную партию, и вырывался из окна, распахнутого над озарявшими улицу фонарями. Может быть, там, внизу, кто-то, скрытый тенью дерева или подъезда, смотрел вверх, прислушиваясь к музыке, которая лилась из другого окна - нарисованного на картине, и плыла к зелени и охре далекого пейзажа, среди которого виднелся, едва прочерченный тончайшей кисточкой, крошечный шпиль словно бы игрушечной колокольни. 5. ТАЙНА ЧЕРНОЙ КОРОЛЕВЫ Начиная борьбу, я понимал, что вступаю "во владения Кощея". Я еще не знал правил этой борьбы. Г.Каспаров Из-за стекла витрины Октавио, Лусинда и Скарамучча наблюдали за ними своими раскрашенными фарфоровыми глазами - неподвижно, в уважительном молчании. Витраж в свинцовом переплете разбивал льющийся сквозь него поток света на разноцветные ромбы, которые, ложась на бархатный пиджак Сесара, превращали сто в подобие костюма Арлекина. Никогда еще Хулия не видела своего друга таким молчаливым, тихим, таким похожим на терракотовые, бронзовые и мраморные статуи, расставленные тут и там среди картин, хрусталя и ковров его антикварного магазина. Да и вообще оба они - и Сесар, и Хулия, - казалось, являлись частью этой живописной обстановки, напоминающей скорее декорации какого-то причудливого фарса, чем тот реальный мир, в котором проходила большая часть их жизни. Сесар сегодня выглядел особенно изысканно - на шее шелковый платок цвета бордоского вина, в пальцах зажат длинный мундштук из слоновой кости, - да и сидел в классической позе, почти гетевской, в падавших на него разноцветных лучах: нога на ногу, одна рука с давно переставшей быть нарочитой небрежностью покоится на другой, держащий мундштук, шелковистые снежно-белые волосы, а над ними - ореол золотистого, красного и голубого света. На Хулии была черная блузка с кружевным воротником, и ее венецианский профиль отражался в большом зеркале, в глубине которого теснились мебель красного дерева, шкатулки, инкрустированные перламутром, гобелены, старинные ткани, облупившиеся резные готические статуэтки на высоких витых подставках и среди них - бронзовая фигура обнаженного гладиатора: поверженный, он рухнул навзничь, прямо на свое выпавшее из рук оружие, и теперь, приподнявшись на локте, покорно и отрешенно ожидал приговора невидимого, но всемогущего императора - поднимет ли он большой палец, опустит ли? - Я боюсь, - призналась Хулия, и Сесар ответил на ее слова жестом, выражавшим одновременно заботу и бессилие. Легким жестом, исполненным благородства и беспомощной солидарности. Жестом любви, сознающей ограниченность Своих возможностей, выразительным и изящным движением руки, под тонкой кожей которой в золотистом свете чуть голубели вены. Такой жест мог адресовать придворный восемнадцатого века глубоко почитаемой им даме при виде еще отдаленного силуэта гильотины, к которой везла обоих роковая повозка. - Возможно, ты придаешь этому слишком большое значение, дорогая. Или, по крайней мере, спешишь с выводами. Пока еще никто не доказал, что Альваро не поскользнулся в ванне. - А документы? - Этому, должен сознаться, я не нахожу объяснения. Хулия склонила голову набок так, что концы волос легли ей на плечо. Перед ее мысленным взором роились тревожные видения, порожденные душевным смятением. - Сегодня, когда я проснулась, первая мысль была: Господи, сделай так, чтобы все это оказалось просто досадной ошибкой... - А может, именно так оно и есть. - Антиквар ненадолго задумался над вероятностью такой версии. - Насколько мне известно, полицейские и судебные медики честны и непогрешимы только в кино. Да и то не всегда. Во всяком случае, у меня сложилось такое мнение. Он невесело, словно через силу, усмехнулся. Хулия смотрела на него широко раскрытыми глазами, не особенно прислушиваясь к словам. - Альваро убит... Ты понимаешь? - Не мучай себя, принцесса. Это всего лишь изощренная полицейская гипотеза... А с другой стороны, тебе не следовало бы так много думать о нем. С ним все кончено, он ушел. В любом случае, он ушел еще раньше. - Да, но не так. - Так или иначе - какая разница? Ушел - и все. - Это слишком ужасно. - Да. Но что толку все время говорить об этом? - Что толку? Альваро погиб, меня допрашивают, я чувствую, что за мной кто-то следит - кто-то, кого интересует моя работа над "Игрой в шахматы"... И тебя удивляет, что я говорю об этом? А что еще мне остается делать? - Все очень просто, девочка. Если это тревожит тебя до такой степени, ты можешь вернуть картину Менчу. Если ты действительно считаешь, что смерть Альваро не была несчастным случаем, запри на некоторое время свою квартиру и поехали путешествовать. Мы можем провести две-три недели в Париже: у меня там как раз накопилось много дел... Главное - чтобы ты побыла подальше отсюда, пока здесь все не уляжется. - А что здесь происходит? - Не знаю. Самое скверное, что мы с тобой даже и понятия не имеем об этом. Меня - как, надеюсь, и тебя - не слишком тревожило бы то, что произошло с Альваро, если бы не эта история с документами... - Он взглянул на нее и как-то неловко улыбнулся. - Впрочем, должен сознаться, что меня это тревожит, потому что по натуре я отнюдь не герой... Может быть, кто-то из нас, сам того не подозревая, открыл нечто вроде сосуда Пандоры... - Ты имеешь в виду картину, - скорее утвердительно, чем вопросительно произнесла Хулия. - Закрашенную надпись. - Несомненно. Похоже, все началось именно с нее. Хулия обернулась к своему отражению в зеркале и всмотрелась в него долгим взглядом, как будто не узнавая черноволосую молодую женщину, молча глядящую на нее большими темными глазами, под которыми залегли голубоватые тени, оставленные бессонницей. - Может быть, они хотят и меня убить, Сесар. Пальцы антиквара стиснули мундштук из слоновой кости. - Пока я жив, этого не случится. - Сквозь его обычную сдержанность и достоинство на миг вдруг проглянуло выражение агрессивной решимости, голос прозвучал неожиданно резко и высоко, как голос женщины. - Я могу быть самым большим трусом на свете, дорогая, и даже больше того, но тебе никто не причинит вреда, пока в моих силах предотвратить это. Хулии только оставалось растроганно улыбнуться в ответ. - Что мы можем сделать? - спросила она, помолчав. Сесар, наклонив голову, задумался. - Пожалуй, пока рано предпринимать что бы то ни было, - проговорил он после недолгого размышления. - Мы ведь еще не знаем, что все-таки было причиной смерти Альваро. - А документы? - Я уверен, что кто-то где-то даст ответ на этот вопрос. А суть его, полагаю, вот в чем: повинен ли тот, кто прислал тебе документы, в гибели Альваро или одно не имеет никакого отношения к другому... - А если подтвердится самое худшее? Сесар ответил не сразу: - В таком случае я усматриваю только две возможности. Две классические возможности, принцесса: удрать или продолжать идти вперед. Если взглянуть на это как на дилемму, полагаю, я проголосовал бы за первое; но это, в общем-то, не так уж и важно. Знаешь, я, если хорошенько постараться, могу быть законченным трусом. Хулия, заложив руки за голову под волосами, размышляла, глядя в светлые глаза антиквара. - И ты правда мог бы удрать вот так, не узнав, что происходит? - Правда мог бы. Ты же знаешь: любопытство сгубило кошку. - Но ведь ты учил меня совсем другому, когда я была маленькой, помнишь?.. "Никогда не выходи из комнаты, не осмотрев всех ящиков". - Да, но тогда никто не поскальзывался в ваннах. - Ты просто лицемер. В глубине души тебе до смерти хочется узнать, что происходит. Антиквар укоризненно сдвинул брови. - Говорить о моей смерти, дорогая, - это, при сложившихся обстоятельствах, весьма дурной тон... Как раз смерть меньше всего привлекает меня - в особенности теперь, когда я почти старик, а меня окружают восхитительные юные создания, помогающие мне переносить бремя преклонного возраста. И твоей смерти я тоже не желаю. - А если я решу идти дальше, пока не узнаю, что там за тайны вокруг этой картины? Сесар скривил губы и сделал такие глаза, как будто он даже и не задумывался над подобным вариантом. - Чего ради тебе это делать? Приведи мне хоть один серьезный довод. - Ради Альваро. - В моих глазах это не довод. На момент, когда все это случилось, Альваро уже не играл для тебя такой роли, как прежде; я достаточно знаю тебя, чтобы быть уверенным в этом... А кроме того, как ты мне говорила, он в этом деле вел не слишком-то чистую игру. - Тогда ради меня самой. - Хулия с вызовом скрестила руки на груди. - В конце концов, речь идет о моей картине. - А я-то считал, что ты напугана! Ты же сама говорила об этом. - Я и правда напугана. Прямо до медвежьей болезни. - Понимаю. - Сесар оперся подбородком на сплетенные пальцы, на одном из которых переливался топаз. - Фактически, - продолжил он после нескольких секунд размышления, - речь идет о поисках сокровища. Ведь именно это ты хочешь сказать?.. Как в стародавние времена, когда ты была всего лишь упрямой девчонкой. - Как в стародавние времена. - Какой ужас. Ты и я, мы с тобой? - Ты и я, мы с тобой. - Но ты забыла о Муньосе. Мы ведь записали его в нашу команду. - Ты прав. Конечно же: ты, я и Муньос. Сесар усмехнулся. В глазах его заиграли веселые искорки. - Тогда придется научить его пиратской песне. Не думаю, чтобы он знал ее. - Это уж точно. - Мы с тобой просто сошли с ума, девочка. - Теперь антиквар смотрел на нее серьезно и пристально. - Ты хоть отдаешь себе отчет? - Ну и что? - Это не игра, дорогая... На сей раз это не игра. Хулия ответила ему невозмутимым взглядом. Она действительно была очень хороша - с этим блеском решимости в темных глазах, отражавшимся и во взгляде ее зеркального двойника. - Ну и что? - тихо повторила она. Сесар снисходительно покачал головой. Затем поднялся, и водопад разноцветных светящихся ромбов, скользнув по его спине, расплескался на полу у ног Хулии. Пройдя в глубь зала, где стоял его письменный стол, антиквар приподнял висевший на стене старый, не особенно ценный ковер - плохую копию "Дамы с единорогом" - и несколько минут рылся в скрытом под ним, вмонтированном в стену сейфе. Потом вернулся к Хулии с небольшим свертком в руках. - Возьми, принцесса, это тебе. Маленький подарок. - Подарок? - Да. Не обязательно же ждать твоего дня рождения. Удивленная Хулия приняла сверток и, ощущая его необычную для таких скромных размеров тяжесть, развернула полиэтиленовую пленку, затем кусок промасленной ткани. В руках у нее оказался маленький пистолет - хромированный, с перламутровыми накладками на рукоятке. - Это "дерринджер" - очень старый, поэтому тебе не придется брать лицензию на ношение оружия, - пояснил антиквар. - Но работает, как новенький, и вполне готов к стрельбе пулями сорок пятого калибра. Видишь, он совсем плоский, так что можешь носить его прямо в кармане... Если в ближайшие дни кто-нибудь подойдет к тебе или начнет бродить вокруг твоего дома, - он взглянул на девушку пристально, без малейшей искорки юмора в усталых глазах, - ты уж сделай мне такое одолжение, достань эту игрушку и продырявь ему голову. Помнишь? Как будто перед тобой сам капитан Крюк. По возвращении домой в течение получаса Хулии пришлось ответить на три телефонных звонка. Первой позвонила Менчу, встревоженная прочитанной в газетах новостью. По ее словам, во всех сообщениях говорилось только о несчастном случае. Хулии стало ясно, что сам факт смерти Альваро меньше всего волнует приятельницу: ее беспокоило лишь, не возникнут ли из-за этого какие-либо осложнения, могущие повлиять на договоренность с Бельмонте. Второй звонок оказался для Хулии полной неожиданностью: Пако Монтегрифо приглашал ее поужинать вместе и поговорить о делах. Хулия согласилась, и они договорились встретиться в девять в ресторане "Сабатини". Положив трубку, девушка некоторое время сидела задумавшись, пытаясь найти объяснение этому внезапному проявлению интереса к ее особе. Если дело касалось ван Гюйса, то аукционисту следовало бы переговорить с Менчу или, по крайней мере, пригласить их обеих. Хулия так и сказала ему во время разговора, однако Монтегрифо ясно дал ей понять, что речь пойдет о чем-то, касающемся только ее и его. Эти мысли занимали Хулию и пока она переодевалась, и когда, закурив сигарету, уселась перед картиной, чтобы снова приняться за удаление старого лака. Только она приготовила первый тампон, как телефон, стоявший рядом с ней на ковре, зазвонил снова. Подтянув за шнур аппарат поближе, Хулия сняла трубку. В течение последовавших затем пятнадцати-двадцати секунд она тщетно напрягала слух, но так и не услышала ничего, несмотря на то что несколько раз повторила "слушаю" - каждый раз все более раздраженно и нервно, пока наконец не замолкла, напуганная. Еще несколько секунд, задержав дыхание, она прислушивалась к тишине в трубке, потом положила ее, чувствуя, что все ее существо охватывает темный, иррациональный ужас, накатывающий как нежданная волна. Она взглянула на стоящий на ковре аппарат так, словно то был не безобидный телефон, а какое-то черное, блестящее, ядовитое животное, и непроизвольно вздрогнула так сильно, что локтем задела и разлила бутылочку со скипидаром. Этот третий звонок никак не способствовал ее успокоению. Поэтому, когда позвонили в квартиру, Хулия в противоположном конце своей студии замерла на стуле, вперив глаза в запертую дверь. Лишь третий звонок вывел ее из оцепенения. Выходя утром из антикварного магазина, Хулия не меньше десятка раз заранее мысленно подшучивала над тем, что сделала в следующую минуту. Но сейчас у нее уже не было ни малейшего желания смеяться, когда, прежде чем открыть дверь, она задержалась на несколько мгновений: ровно настолько, чтобы успеть вынуть из сумочки миниатюрный "дерринджер", проверить, заряжен ли он, и сунуть его в карман джинсов. Уж ее-то никто не заставит поскользнуться в ванне. Муньос стряхнул воду с плаща и неловко остановился в прихожей. Он так промок под дождем, что волосы прилипли к голове, а по лбу и лицу стекали струйки, каплями повисая на кончике носа. Он извлек из кармана портативные шахматы, завернутые в полиэтиленовый пакет с эмблемой какого-то универмага. - Вы нашли решение? - спросила Хулия, едва успев закрыть за ним дверь. Шахматист опустил голову с робким и виноватым видом. Он явно чувствовал себя неуверенно в чужом доме, а молодость и привлекательность Хулии, похоже, совсем не способствовали разрядке обстановки. - Пока нет. - Муньос тоскливо взглянул на лужицу, которую образовали у его ног струйки, стекающие с плаща. - Я прямо с работы... Мы ведь договорились вчера встретиться у вас в это время. - Он сделал два шага вперед и снова остановился, точно сомневаясь, снять плащ или остаться в нем. Хулия протянула руку, и он наконец решился снять плащ. Затем вслед за девушкой вошел в студию. - В чем проблема? - спросила Хулия. - Да нет, никакой проблемы нет. В принципе. - Муньос обвел глазами студию, как и накануне, без тени любопытства; казалось, он ищет точку опоры, которая позволила бы ему понять, как следует вести себя в данных обстоятельствах. - Просто нужно хорошенько поразмыслить, вот и все. И еще нужно время. А я теперь только и думаю, что об этом. Он стоял посреди комнаты со своими шахматами в руках. Хулия увидела, как его глаза нашли картину и буквально вонзились в нее; ей даже не нужно было следить за направлением его взгляда - и так все было ясно. Даже выражение лица шахматиста изменилось, стало, твердым и напряженным, как у гипнотизера, встретившего собственный взгляд в зеркале. Муньос положил шахматы на стол и подошел к картине. Он проделал это довольно своеобразно: шагнул прямо к центру и стал рассматривать доску и фигуры, как будто всего остального - комнаты и персонажей - попросту не существовало. Наклонившись, он всмотрелся в то, что его интересовало, с совершенно иным - гораздо более напряженным - выражением, чем накануне. И Хулия поняла, что, говоря "я теперь только и думаю, что об этом", он нисколько не преувеличивал. По тому, как он смотрел на изображенную шахматную позицию, было очевидно, что этот человек занят не просто решением чужой проблемы, не имеющей особого значения для него самого. Он простоял у картины довольно долго, затем повернулся к Хулии. - Сегодня утром мне удалось восстановить два предыдущих хода, - сообщил он без тени хвастовства, скорее, несколько извиняющимся тоном. Видимо, он считал достигнутые результаты достаточно скромными. - Потом я столкнулся с одной проблемой... Кое-что, связанное с расположением пешек: оно весьма необычно. - Он указал на изображенные фигуры. - Вообще это необычная партия. Хулия была разочарована. Открыв дверь и увидев Муньоса, насквозь промокшего, с шахматной доской в кармане, она почти поверила, что до решения загадки - рукой подать. Разумеется, шахматист не знал, насколько все срочно, не знал и многих подробностей, связанных с этой историей. Но Хулия и не собиралась посвящать его во все детали. - Нас не интересуют остальные ходы, - сказала она. - Требуется лишь выяснить, какая фигура съела белого коня. Муньос покачал головой. - Я думаю об этом все время. - Он чуть поколебался, как будто то, что он собирался сказать, было слишком уж конфиденциальным. - Я держу в голове все ходы и проигрываю их вперед и назад... - Он снова поколебался. В конце концов губы его сложились в болезненную, отрешенную полуулыбку. - В этой партии есть нечто странное... - Не только в партии. - Взгляды обоих были устремлены на картину. - Дело в том, что для нас с Сесаром эта партия - всего лишь часть картины, мы не способны найти в ней ничего больше... - Хулия на миг задумалась над тем, что только что сказала. - А ведь возможно, что все остальное - только дополнение к этой игре. Муньос едва заметно кивнул, соглашаясь, и Хулии показалось, что на это движение у него ушла целая вечность. Эти замедленные жесты, на которые он, казалось, затрачивал намного больше времени, чем необходимо, похоже, находились в прямой связи с его манерой мыслить и рассуждать. - Вы ошибаетесь, говоря, что ничего не видите. Вы видите все, хотя и не способны истолковать это надлежащим образом... - Шахматист движением подбородка указал на картину. - По-моему, вся проблема сводится к различию в точках зрения. Здесь перед нами имеется несколько уровней, содержащихся один в другом: на картине изображен пол, представляющий собой шахматную доску; на нем, в свою очередь, располагаются персонажи. Они играют в шахматы на доске, на которой находятся фигуры... Кроме того, все это отражено в круглом зеркале слева... А если вам захочется еще больше усложнить дело, можете добавить еще один уровень: наш, то есть тот, с которого мы рассматриваем картину. А чтобы совсем уж все запутать, вот вам еще один: тот, с которого художник представлял себе нас, созерцающих его произведение... Он говорил бесстрастно, с отсутствующим видом, монотонно, точно повторяя на память какую-то инструкцию, которую сам считал не слишком важной и на которой останавливался лишь потому, что она неизвестна остальным. Хулия растерянно посопела носом. - Любопытно, что вы это видите таким образом. Шахматист снова качнул головой, не отрывая взгляда от картины. - Не знаю, чему вы удивляетесь. Я вижу шахматы. Не одну партию, а сразу несколько. Которые, по сути, все сводятся к одной. - Это для меня чересчур сложно. - Вы не должны так думать. Сейчас мы находимся на уровне, из которого можем извлечь много информации: на уровне данной шахматной партии. Решив ее, мы сможем применить сделанные выводы ко всей остальной картине. Это просто вопрос логики. Математической логики. - Вот уж не думала, что математика имеет к этому отношение. - Математика имеет отношение ко всему. Любой воображаемый мир - в данном случае эта картина - управляется теми же самыми законами, что и мир реальный. - И шахматы тоже? - А шахматы - особенно. Но шахматист - настоящий шахматист - мыслит на ином уровне, нежели простой любитель: его логика не позволяет ему видеть возможные неверные ходы, поскольку он автоматически отбрасывает их... Точно так же, как талантливый математик никогда не занимается изучением ложных подходов к теореме, тогда как люди менее одаренные вынуждены идти именно таким путем, от одной ошибки к другой. - А вы разве не ошибаетесь? Муньос медленно перевел взгляд с картины на девушку. На его губах, казалось, мелькнула тень улыбки, в которой, однако, не было ничего от юмора. - В шахматах - никогда. - Откуда вы знаете? - Во время игры человек сталкивается с бесконечным множеством возможных ситуаций. Иногда их можно разрешить, пользуясь простыми правилами, но иногда нужны другие правила, чтобы решить, какие из простых правил следует применить в данном случае... Или же возникают незнакомые ситуации, и тогда приходится придумывать новые правила, которые включают в себя прежние или, напротив, отметают их... Ошибка может быть совершена только в момент выбора: выбора того или другого правила. Я же делаю ход лишь после того, как исключил все правила, непригодные в данном случае. - Меня удивляет подобная уверенность. - Не знаю почему. Ведь именно из-за этого вы и остановили свой выбор на мне. Раздался звонок в дверь, и на пороге появился Сесар - с зонта вода в три ручья, ботинки насквозь промокли, - изрыгающий проклятия в адрес погоды и дождя. - Я ненавижу осень, дорогая, клянусь тебе. Со всеми ее туманами, сыростью и прочими прелестями. - Он пожал руку Муньосу. - Начиная с определенного возраста, некоторые времена года начинают казаться человеку ужасающей пародией на него самого... Я могу налить себе рюмочку? Впрочем, что за чушь - разумеется, могу. Он сам приготовил себе щедрую порцию джина со льдом и лимоном и через пять минут присоединился к остальным. Муньос разложил на столе принесенную с собой шахматную доску. - Правда, я еще не добрался до хода белого коня, - начал объяснять он, - но, думаю, вам будет интересно узнать, какие у нас успехи на данный момент... - Маленькими деревянными фигурками он создал на доске то же положение, что и на картине. Хулия заметила, что он делает это на память, не сверяясь ни с ван Гюйсом, ни с начерченной накануне позицией, которую он извлек из кармана и положил рядом на стол. - Если хотите, могу объяснить вам, какими рассуждениями я руководствовался, проигрывая партию назад. - Ретроспективный анализ, - заинтересованно кивнул Сесар, отхлебывая из стакана. - Да, - подтвердил шахматист. - И мы будем пользоваться той же самой системой записи, которую я объяснил вам вчера. - Он наклонился к Хулии со схемой в руке, одновременно указывая на доску. - Исходя из расположения фигур, - продолжал Муньос, - и имея в виду, что последний ход сделан черными, прежде всего необходимо выяснить, какая именно из черных фигур сделала этот ход. - Он указал концом карандаша на картину, затем на схему и, наконец, на разложенную на столе доску. - Для этого проще всего исключить черные фигуры, которые не могли сделать этого хода, поскольку они заблокированы или из-за своей расстановки... Очевидно, что ни одна из черных пешек, стоящих на а7, b7, d7, вообще не делала ни одного хода, потому что все они еще находятся на своих исходных позициях, которые занимали в начале игры... Четвертая - и последняя - пешка, а5, тоже не могла ходить, поскольку заперта между белой пешкой и своим собственным черным королем... Мы можем также исключить черного слона с8, который также все еще стоит на своей исходной позиции: слоны ходят по диагонали, а справа и слева от него стоят пешки из его же команды, тоже еще не делавшие ходов... Что касается черного коня, находящегося на b8, мы можем с уверенностью сказать, что и он еще не играл, поскольку попасть на эту клетку он мог только с клеток а6, с6 или d7, а они уже заняты другими фигурами... Вам понятно? - Абсолютно. - Хулия, склонившись над доской, следила за объяснениями шахматиста. - Это доказывает, что шесть из десяти черных фигур не могли сделать интересующего нас хода... - Даже больше, чем шесть. Прибавьте к ним еще и ладью, стоящую на cl: она ходит только по прямой, а все соседние с ней поля заняты... В общей сложности мы имеем семь черных фигур, которые не могли сделать последнего хода. Но мы можем исключить еще и черного коня, стоящего на dl. - А его почему? - поинтересовался Сесар. - Ведь он мог попасть туда с клеток b2 или е3... - Нет. Находясь на любом из этих полей, этот конь угрожал бы шахом белому королю, стоящему на с4: в нашей ретроспективной игре мы можем назвать это воображаемым шахом... А ни один конь или другая фигура, державшая короля под угрозой шаха, никогда не покидает этой позиции добровольно, это просто невозможный ход. Вместо того чтобы отойти, эта фигура возьмет короля, и на этом партия закончится. Подобной ситуации просто не может быть, поэтому мы можем сделать вывод, что и конь dl также не делал искомого хода. Хулия подняла глаза от доски. - Это сводит все возможные варианты к двум фигурам, не так ли?.. - И она по очереди коснулась их пальцем: - К королю или ферзю. - Совершенно верно. Тот последний ход мог быть сделан королем либо ферзем, которого мы, шахматисты, часто именуем королевой, или дамой. - Муньос присмотрелся к расположению фигур на своей доске и протянул руку к черному королю, но, однако, так и не коснулся его. - Проанализируем сперва позицию короля, который перемещается на одну клетку в любом направлении. Это значит, что он мог попасть туда, где сейчас находится, то есть на поле а4, только с клеток b4, bЗ или аЗ... теоретически. - Что касается b4 и bЗ, это ясно даже мне, - заметил Сесар. - Король никогда не может находиться рядом с клеткой, занятой другим королем. Так? - Точно так. Находясь на b4, черный король оказался бы под угрозой шаха со стороны белых ладьи, слона и пешки. А на bЗ - со стороны ладьи и короля. Невозможные позиции. - А он не мог прийти снизу, с аЗ? - Никоим образом. Он получил бы шах от белого коня, стоящего на b1, который оказался там не только что, а находился на этой клетке на протяжении нескольких ходов. - Муньос поочередно взглянул на собеседников. - Таким образом, речь идет об еще одном случае предвидимой угрозы шаха, которая доказывает, что не король сделал интересующий нас ход. - Следовательно, последний ход, - принялась рассуждать вслух Хулия, - сделал черный ферзь... прошу прощения, черная королева. Или дама... Шахматист неопределенно пожал плечами. - Именно это мы, в принципе, и предполагаем. Если руководствоваться чистой логикой, то после исключения всего того, что не является возможным, то, что осталось, сколь бы невозможным оно ни казалось и сколь бы ни было трудно нам его принять, просто не может не оказаться верным... Только в нашем случае мы можем еще и доказать это. Хулия взглянула на шахматиста с еще большим уважением. - Это невероятно. Это просто как в детективном романе. Сесар чуть скривил губы. - Боюсь, дорогая, что ты попала в самую точку. - Он поднял глаза на Муньоса. - Продолжайте, Холмс, - добавил он с любезной улыбкой. - Должен сознаться, что вы нас заинтриговали до глубины души. Уголок рта Муньоса едва заметно изогнулся: это была не столько попытка изобразить улыбку, сколько рефлекторное проявление учтивости. Было очевидно, что все внимание шахматиста поглощено доской. Его глаза казались еще более запавшими, в них появился лихорадочный блеск: выражение лица человека, пребывающего в неких воображаемых абстрактных пространствах, видимых только ему. - Давайте исследуем, - снова заговорил он, - возможные передвижения черной королевы, расположенной в клетке с2... Не знаю, известно ли вам, Хулия, что ферзь является самой могущественной фигурой в игре, он может перемещаться на любое число клеток, в любом направлении и теми же ходами, что и любая другая фигура, за исключением коня... Как мы видим, черная королева могла попасть туда, где она сейчас находится, с четырех клеток: а2, b2, bЗ и d3. Думаю, теперь вы уже и сами понимаете, почему она не могла прийти с bЗ, правда? - Думаю, что да. - Хулия сосредоточенно сдвинула брови. - Думаю, она ни за что не ушла бы оттуда, где держала белого короля под угрозой шаха. - Точно так. Еще один случай возможного шаха, исключающий вероятность того, что ферзь пришел с клетки bЗ... А что вы скажете насчет d3? He кажется ли вам, что черная королева могла прийти оттуда, - скажем, чтобы избежать угрозы со стороны белого слона, находящегося на fl? Хулия довольно долго мысленно анализировала эту возможность. Наконец лицо ее озарилось. - Нет, не могла! - воскликнула она, пораженная тем, что сумела прийти к такому выводу без посторонней помощи. - Не могла, по той же самой причине. Стоя на d3, она угрожала бы белому королю шахом, правда?.. Поэтому не может быть, чтобы она пришла оттуда. - Она обернулась к Сесару. - Вот здорово! Ведь я в жизни не играла в шахматы... Теперь Муньос указал концом карандаша на клетку а2. - Точно такая же ситуация с угрозой шаха сложилась бы, находись королева тут. Поэтому эту клетку мы также исключаем. - То есть становится очевидным, - подхватил Сесар, - что она могла попасть на свое нынешнее место только с b2. - Возможно. - Как это "возможно"? - Антиквар выглядел одновременно недоумевающим и заинтересованным. - Я бы сказал, что это просто бросается в глаза. - В шахматах, - отвечал Муньос, - весьма немного таких ситуаций, которые можно было бы назвать совершенно ясными. Взгляните на белые фигуры, расположенные на вертикали b. Что произошло бы, находись королева на b2? Сесар в раздумье поглаживал подбородок. - Она оказалась бы под угрозой со стороны белой ладьи, стоящей на b5. Без сомнения, именно поэтому она и перешла на с2: чтобы спастись от ладьи. - Неплохо, - согласился шахматист. - Но это лишь одна из возможностей. Впрочем, причина, по которой она сделала этот ход, пока не важна для нас... Помните, что я говорил вам раньше? Когда исключишь все то, что не является возможным, то, что осталось, волей-неволей должно оказаться верным. А посему давайте подведем итоги: если, во-первых, последний ход был сделан черными; во-вторых, девять из десяти черных фигур, находящихся на доске, не могли его сделать; в-третьих, единственная фигура, которая могла его сделать, - это королева; и, в-четвертых, три из четырех гипотетических перемещений королевы невозможны... Получается, что черная королева сделала единственно возможный ход: с b2 на с2 и, вероятно, сделала его, чтобы уйти от угрозы со стороны белых ладей, занимающих клетки b5 и b6... Это вам ясно? - Как день, - ответила Хулия, и Сесар кивком подтвердил ее слова. - Это значит, - продолжал Муньос, - что нам удалось сделать первый шаг в ретроспективном анализе этой партии, который мы с вами проводим. Следующая позиция - то есть предыдущая в партии, поскольку мы идем в обратном направлении, - наверное, будет такова: - Видите?.. Черная королева еще находится на b2, она еще не перешла на с2. Так что теперь предстоит выяснить, какой именно ход белых вынудил королеву так поступить. - Ясно, что это был ход белой ладьи, - сказал Сесар. - Той, что стоит на b5... Она могла прийти с любой клетки пятой горизонтали... Коварная тварь. - Может быть, - ответил шахматист. - Но это не оправдывает в полной мере бегство черной королевы. Сесар удивленно заморгал. - Почему? - Он смотрел то на Муньоса, то на доску. - Ведь ясно, что королева постаралась скрыться от угрозы белой ладьи. Вы же сами сказали это минуту назад. - Я сказал: вероятно. Вероятно, она сбежала от угрожавших ей белых ладей. Но я не говорил, что ее вынудил к этому переход белой ладьи на b5. - Я совсем запутался, - сознался антиквар. - Присмотритесь хорошенько к доске... Не имеет значения, каким был ход белой ладьи, находящейся сейчас на b5, потому что другая белая ладья, стоящая на b6, к этому моменту уже держала под угрозой черную королеву, понимаете? Сесар еще раз всмотрелся в расположение фигур, на сей раз он молчал несколько долгих минут. - Повторяю: я сдаюсь, - сказал он наконец, полностью обескураженный. За время объяснений и размышлений он успел выпить до последней капли свой джин с лимоном, а сидевшая рядом с ним Хулия тем временем курила сигарету за сигаретой. - Если это не белая ладья b5, тогда рушатся все наши построения... Где бы ни находилась эта ладья, эта малосимпатичная королева сделала свой ход раньше, потому что шах был раньше... - Нет, - возразил Муньос. - Не обязательно. Ладья, к примеру, могла съесть какую-то черную фигуру, стоявшую на b5. Приободренные этой перспективой, Сесар и Хулия снова склонились над доской. Через пару минут антиквар поднял голову и с уважением взглянул на Муньоса. - Все точно, - восхищенно проговорил он. - Видишь, Хулия?.. Какая-то черная фигура, стоявшая на b5, прикрывала королеву от угрозы белой ладьи с b6. Когда другая белая ладья съела эту фигуру, королева оказалась под непосредственной угрозой. - Он снова взглянул на Муньоса, ища подтверждения своим словам. - Должно быть именно так. Другой возможности нет. - Он еще раз окинул взглядом доску, на сей раз с выражением некоторого сомнения. - Ведь нет, правда? - Не знаю, - честно ответил шахматист, и у Хулии вырвалось тихое отчаянное "О Господи!". - Вы сформулировали гипотезу, а в этом случае всегда существуют риск, что ее автор начнет подгонять факты под теорию, вместо того чтобы подгонять теорию под факты. - Значит?.. - То, что я сказал. Пока мы можем рассматривать только как гипотезу, что белая ладья съела черную фигуру на b5. Нам нужно проверить, имеются ли другие варианты, и, если они есть, исключить из них невозможные. - Глаза его снова угасли, весь он как-то померк, посерел и казался ужасно усталым, когда неопределенно развел руками, то ли оправдываясь, то ли сомневаясь. Уверенность, с которой он только что объяснял ходы, исчезла, и Муньос опять выглядел угрюмым и неловким. - Именно это я имел в виду, - его взгляд уклонился от взгляда Хулии, - когда сказал вам, что столкнулся с проблемами. - А следующий шаг? - спросила Хулия. - Каким он будет? Муньос с выражением покорности судьбе на лице рассматривал стоявшие на доске фигуры. - Думаю, это будет медленное и трудное изучение тех шести черных фигур, которые уже выведены из игры... Я попытаюсь выяснить, каким образом и где они могли быть съедены. Каждая из них. - Но ведь на это может уйти несколько дней, - сказала Хулия. - Или несколько минут. Все зависит от обстоятельств. Иногда помогает интуиция, иногда просто везет. - Он окинул долгим взглядом доску, потом картину. - Но есть нечто, в чем у меня не осталось ни малейших сомнений, - продолжил он после минутного размышления. - Тот, кто написал эту картину - или придумал эту задачу, - играл в шахматы весьма необычным способом. - Какое у вас мнение о нем? - спросила Хулия. - О ком? - О том шахматисте, которого здесь нет... О котором вы только что говорили. Муньос посмотрел на ковер под ногами, потом на картину, и Хулии почудилась в его глазах искорка восхищения. Возможно, то было инстинктивное уважение шахматиста к настоящему мастеру игры. - Не знаю, - тихо и уклончиво ответил он. - Кто бы он ни был, у него какой-то... извращенный ум... Впрочем, как и у любого хорошего шахматиста. Но у этого было нечто большее: особый талант устраивать разные ловушки, наводить на ложный след... И он получал от этого удовольствие. - Разве это возможно? - спросил Сесар. - Можно ли понять характер шахматиста по тому, как он ведет себя за доской? - Думаю, что да, - ответил Муньос. - В таком случае, что еще вы думаете об авторе этой партии, имея в виду, что он сочинил ее в пятнадцатом веке? - Я бы сказал... - Муньос отрешенно созерцал картину. - Я бы сказал, что он играл в шахматы каким-то дьявольским способом. 6. О ДОСКАХ И ЗЕРКАЛАХ И где конец, ты узнаешь, когда дойдешь до него. Баллада о ленинградском старике Вернувшись к машине, Хулия обнаружила, что Менчу пересела на место водителя. Хулия открыла дверцу маленького "фиата" и прямо-таки упала на сиденье. - Что они сказали? - спросила Менчу. Хулия ответила не сразу, еще слишком многое ей нужно было обдумать. Глядя в пространство, туда, где плыл поток машин, она достала из сумочки сигарету, сунула ее в рот и нажала на кнопку автоматической зажигалки. - Вчера к ним заходили двое полицейских, - заговорила она наконец. - Задавали те же самые вопросы, что и я. - Услышав, как щелкнула зажигалка, она приложила ее к концу сигареты. - Диспетчер сказал, что этот конверт принесли им в тот самый день - в четверг, вскоре после полудня. - А кто принес? Хулия медленно выдохнула дым. - Он сказал, что женщина. - Женщина? - Так он говорит. - Что за женщина? - Среднего возраста, хорошо одета, блондинка. В плаще и темных очках. - Она повернулась к подруге. - Это вполне могла бы быть ты. - Не смешно. - Что верно, то верно. Ничего смешного в этом нет. - Хулия вздохнула. - Но под это описание подходит кто угодно. Она не назвалась и адреса тоже не оставила. Сказала только, что отправить пакет поручил ей Альваро, попросила доставить его срочно и ушла. Вот и все. Они выехали на бульвары. В воздухе снова пахло дождем, и на ветровом стекле уже кое-где поблескивали крошечные капельки. Менчу шумно переключила скорость и озабоченно наморщила нос. - Слушай, сюда бы Агату Кристи - она бы сделала из этой истории целый роман. Хулия нехотя чуть улыбнулась уголком рта. - Да, но с настоящим покойником. - Она поднесла к губам сигарету, а сама в эту минуту представила себе Альваро - голого и мокрого. Если и есть что-то хуже смерти, подумала она, то это вот такая нелепая, глупая смерть, отдающая гротеском: ты лежишь бездыханный, а люди приходят, чтобы поглазеть на тебя. Бедняга Альваро. - Бедняга Альваро, - повторила она вслух. Они остановились у "зебры", и Менчу на мгновение оторвала взгляда от светофора и обеспокоенно посмотрела на подругу. Ее очень тревожит, сказала она, что Хулия попала в такую идиотскую историю. И она-то сама, чтобы не ходить далеко за примером, вся изнервничалась - до такой степени, что даже нарушила одно из своих обычно свято выполняемых правил: поселила Макса у себя. До тех пор, пока обстоятельства не прояснятся. И Хулии следовало бы сделать то же самое. - Ты хочешь сказать - перетащить к себе Макса?.. Нет уж, спасибо. Я предпочитаю пропадать одна. - Хватит этих выступлений, детка. Не будь занудой. - На светофоре загорелся зеленый, и Менчу рванула с места. - Ты же прекрасно знаешь, что я не имела в виду его... А кроме того, он просто прелесть. - Да, прелесть, которая сосет твою кровь. - И не только. - Будь любезна, без пошлостей. - Ну-ну, наша непорочная монахиня Хулия! - Отстань. - Послушай-ка: Макс может быть кем или чем тебе угодно, но все же он еще и так хорош собой, что при виде него я всякий раз просто обмираю. Как эта Баттерфляй при виде своего красавца: кхе-кхе, умираю... Или это была Травиата со своим Арманом Дювалем? - Она в окошко обругала собиравшегося проскочить перед "фиатом" пешехода и, возмущенно сигналя, втиснула машину в узкое пространство между такси и густо дымящим автобусом. - Но, знаешь, если серьезно, то, по-моему, с твоей стороны очень неосторожно сейчас продолжать жить одной. А если на самом деле существует какой-то убийца, который на сей раз решил заняться тобой? Хулия раздраженно пожала плечами. - Ну, и что же, по-твоему, мне делать? - Не знаю, детка. Может, переселиться к кому-нибудь. Если хочешь, я готова пойти на жертву: выселю Макса, а ты переберешься ко мне. - А картина? - Возьмешь ее с собой и будешь работать у меня. Я как следует запасусь консервами, кока-колой, выпивкой и кассетами с порнухой, и мы окопаемся там вдвоем, как в Форт-Апаче, до тех пор пока не отделаемся от этой картины. Кстати, о картине: две вещи. Во-первых, я договорилась об увеличении страховки - так, на всякий случай... - На какой такой случай? Ван Гюйс у меня дома за семью замками. Не забудь, сколько я заплатила за установку охранной системы. У меня там, как в Испанском банке, разве только чуть победнее. - Береженого Бог бережет. - Дождь, похоже, разыгрывался всерьез, и Менчу включила дворники. - Во-вторых, ни слова не говори дону Мануэлю обо всей этой истории. - Почему? - Ты прямо как маленькая, честное слово! Ведь это как раз то, что нужно его распрекрасной племяннице Лолите, чтобы испортить мне все дело. - Пока еще никто не связывает смерть Альваро с картиной. - Пусть тебя услышит Господь! Но в полиции ведь народ бестактный, и, возможно, они уже связались с моим клиентом. Или с этой лисой - его племяшкой... В общем, все до такой степени осложнилось, что меня просто подмывает передать все дело в руки "Клэймора", получить свои комиссионные и сделать ручкой. Сквозь стекающие по стеклу струи воды все казалось серым, размытым, искаженным, создавая вокруг машины какой-то нереальный пейзаж. Хулия взглянула на подругу. - Кстати, о "Клэйморе": сегодня я ужинаю с Пако Монтегрифо. - Да что ты! - Честное слово. Он страшно заинтересован в том, чтобы поговорить со мной о делах. - О делах?.. А попутно еще кое о чем. - Я тебе позвоню и все расскажу. - Я не лягу, пока не дождусь твоего звонка. Потому что этот субчик тоже кое-что унюхал. Если я не права, то готова оставаться девственницей в течение трех своих ближайших перевоплощений. - Я ведь тебя просила: без пошлостей. - А я тебя прошу не предавать меня, детка. Я твоя подруга, помни об этом. Твоя близкая подруга. - Тогда доверяй мне. И не гони так. - Слушай, я тебя заколю кинжалом. Как Кармен у Мериме. - Ладно. Но ты только что проскочила светофор на красный. А поскольку машина моя, то платить штрафы потом придется именно мне. Она взглянула в зеркало заднего вида и заметила другую машину - синий "форд" с затемненными стеклами, также проехавшую вслед за ними на красный. Через мгновение "форд" повернул направо и исчез из виду. Хулии показалось, что она вроде бы видела эту самую машину, выходя из почтового агентства: тогда "форд" стоял у тротуара на противоположной стороне. Но она не была уверена: столько машин на улице, да к тому же дождь. Пако Монтегрифо был из тех, кто предоставляет носить черные носки шоферам и официантам, а сам с самого раннего возраста предпочитает темно-синие: настолько темные, насколько это возможно. Его костюм, шитый на заказ, также очень темного, безупречно серого цвета и столь же безупречного покроя, с заботливо расстегнутой первой пуговкой на обшлагах обоих рукавов, заставлял вспомнить первые страницы журналов высокой мужской моды. Рубашка с виндзорским воротником, шелковый галстук и платочек, ровно настолько, насколько положено, высовывавшийся из нагрудного кармана, дополняли его облачение, доводя его до совершенства, и это совершенство сразу же бросилось в глаза Хулии, когда в вестибюле ресторана "Сабатини" Пако Монтегрифо поднялся с кресла и пошел ей навстречу. - Господи помилуй, - проговорил он, пожимая ей руку, и белизна его улыбки выгодно оттенила смуглость загорелой кожи. - Вы сегодня просто восхитительны. Это вступление задало тон первой части их вечера. Монтегрифо расточал восторженные комплименты по поводу туалета Хулии - черного бархатного, тесно облегающего фигуру платья. Потом они уселись за ожидавший их столик у огромного окна, из которого открывался вид на королевский дворец в вечернем освещении. Начиная с этого момента Монтегрифо осыпал Хулию целым ливнем не доходящих до дерзости, но достаточно пристальных взглядов и обольстительных улыбок. После аперитива, пока официант расставлял на столе закуски, директор "Клэймора" перешел к коротким вопросам, требовавшим умных ответов, каковые он выслушивал, подперев подбородок переплетенными пальцами рук, с чуть приоткрытым ртом, с приятным для самолюбия выражением глубочайшего интереса, что попутно давало ему возможность пощеголять блеском великолепных зубов, в которых отражалось пламя свечей. Единственное упоминание о ван Гюйсе - точнее, не упоминание, а косвеннейший намек - до момента подачи десерта промелькнуло, когда Монтегрифо, самым тщательным образом выбирая вино под рыбу, остановился на белом бургундском. В честь искусства, сказал он слегка заговорщическим тоном, и это дало ему предлог, чтобы прочитать небольшую лекцию о французских винах. - Отношение к вину, - объяснял он, пока официанты продолжали хлопотать вокруг стола, - с возрастом любопытным образом эволюционирует... Вначале ты горячий поклонник бургундского - белого или красного; оно - твой лучший друг до тех пор, пока тебе не стукнуло тридцать пять... Но после этого - причем не отказываясь от бургундского - следует переходить на бордоское: это вино для взрослых, серьезное и спокойное. Лишь после сорока человек способен заплатить целое состояние за ящик "Петрю" или "Шато д'Икем". Он попробовал вино, выразив свое одобрение легким движением бровей, и Хулия сумела оценить этот спектакль по достоинству. Она с готовностью приняла игру Монтегрифо и подыгрывала ему самым естественным образом. Она даже получила удовольствие от этого ужина и этой банальной беседы, решив про себя, что при других обстоятельствах директор "Клэймора", с его неторопливой манерой говорить, загорелыми руками и неназойливым ароматом одеколона, дорогой кожи и хорошего табака, показался бы ей приятным спутником. Даже несмотря на привычку поглаживать себе указательным пальцем бровь и время от времени искоса поглядывать на собственное отражение в оконном стекле. Они продолжали говорить о чем угодно, только не о картине, даже после того, как она покончила со своей лососиной а-ля Ройяль, а он принялся за своего морского окуня а-ля Сабатини, управляясь одной только серебряной вилкой. - Настоящий кабальеро, - пояснил Монтегрифо с улыбкой, лишавшей это замечание его торжественной возвышенности, - никогда не пользуется ножом для рыбы. - А как же вы обходитесь с костями? - полюбопытствовала Хулия. Монтегрифо невозмутимо выдержал ее взгляд. - Я никогда не хожу в рестораны, где рыбу подают с костями. Во время десерта, когда перед ним уже стояла чашечка кофе, такого же черного и крепкого, как у Хулии, Монтегрифо вынул серебряный портсигар и аккуратно извлек из него английскую сигарету. Потом посмотрел на Хулию таким взглядом, каким смотрят на предмет своего обожания, и наклонился к ней. - Я хочу, чтобы вы работали на меня, - сказал он, понизив голос, словно опасаясь, что кто-нибудь в королевском дворце услышит его. Хулия поднесла к губам вынутую из сумочки сигарету без фильтра и, пока Монтегрифо подносил ей огонь, смотрела прямо в его карие глаза. - Почему? - лаконично спросила она таким равнодушным тоном, будто речь шла о ком-то другом. - Есть несколько причин. - Монтегрифо положил золотую зажигалку на портсигар и несколько раз поправил ее, пока она не оказалась точно в центре. - Главная из которых состоит в том, что я слышал о вас много хорошего. - Что ж, это приятно. - Я говорю вполне серьезно. Как вы сами можете предположить, я наводил о вас справки. Я знаю ваши работы, которые вы делали для музея Прадо и для частных картинных галерей... Вы все еще работаете в музее? - Да. Три раза в неделю. Сейчас я занимаюсь одной картиной Дуччо ди Буонинсеньи, которую музей недавно приобрел. - Я слышал об этой картине. Такую можно доверить лишь настоящему специалисту. Я знаю, что у вас бывают весьма важные заказы. - Иногда. - Даже мы в "Клэйморе" имели честь выставлять на аукцион кое-что из картин, реставрированных вами. Например, Мадрасе из коллекции Очоа... Ваша работа позволила нам на треть поднять стартовую цену. А прошлой весной у нас проходила еще одна ваша вещь: по-моему, ."Концерт" Лопеса де Аялы. - Нет, это была "Женщина за пианино" Рохелио Эгускисы. - Да-да, верно, простите за неточность. Конечно же, "Женщина за пианино". Она пострадала от сырости, и вы выполнили свою работу великолепно. - Он улыбнулся, когда их руки почти соприкоснулись, стряхивая пепел с сигарет в стоявшую посередине стола пепельницу. - И вас устраивает такая жизнь? Я имею в виду: работа время от времени, случайные гонорары... - Он снова обнажил в широкой улыбке безупречный ряд зубов. - В общем, жизнь вольного стрелка. - Я не жалуюсь. - Хулия, сощурив глаза, сквозь дым изучала лицо своего собеседника. - Мои друзья заботятся обо мне, находят мне работу. А кроме того, я предпочитаю независимость. Монтегрифо многозначительно взглянул ей в глаза. - Во всем? - Во всем. - Что ж, значит, вам сопутствует удача. - Возможно. Но я ведь много работаю. - У "Клэймора" много разных дел, требующих специалиста вашего уровня... Что вы об этом думаете? - Думаю, что у нас нет никаких причин, чтобы не говорить на эту тему. - Отлично. Мы могли бы поговорить более официально - через пару дней. - Как вам будет угодно. - Хулия уперлась в глаза Монтегрифо долгим взглядом. Она была не в силах дольше сдерживать насмешливую улыбку, которая так и растягивала ей губы. - А теперь вы уже можете заговорить о ван Гюйсе. - Простите? Девушка загасила в пепельнице сигарету и, подперев подбородок переплетенными пальцами, чуть наклонилась к директору "Клэймора". - О ван Гюйсе, - повторила она чуть ли не по слогам. - Если только вы не собираетесь накрыть мою руку своей и сказать, что я самая красивая девушка, какую вы встречали в жизни... или что-нибудь не менее очаровательное в этом же роде. Монтегрифо понадобилась всего лишь десятая доля секунды, чтобы привести в порядок свою улыбку, и о" проделал это с полным самообладанием. - Мне было бы весьма приятно сделать это, но я никогда не говорю таких вещей до того, как выпит кофе. Что никоим образом не означает, что я о них не думаю, - уточнил он. - Это просто вопрос тактики. - Тогда давайте поговорим о ван Гюйсе. - Давайте поговорим. - Их взгляды встретились, и Хулия смогла убедиться, что, несмотря на улыбку, играющую на губах, его глаза не улыбались, а смотрели на нее настороженно и выжидающе. - До меня дошли кое-какие слухи, вы ведь знаете... Наш маленький профессиональный мирок - это просто двор, населенный сплетницами; мы все знаем друг друга, - вздохнул он с выражением некой укоризны в адрес только что описанного им мира. - Полагаю, что вы обнаружили кое-что в этой картине. И, как мне говорили, это "кое-что" значительно повышает ее ценность. Хулия сделала бесстрастное лицо, хотя заранее сознавала, что этого мало, чтобы обмануть Пако Монтегрифо. - Кто вам рассказал эту чушь? - Птичка начирикала. - Он задумчиво погладил пальцем правую бровь. - Но это не важно. А важно вот что: ваша подруга, сеньорита Роч, похоже, собирается шантажировать меня... - Не знаю, о чем это вы. - Я уверен в этом. - Улыбка Монтегрифо оставалась все такой же широкой. - Ваша подруга хочет уменьшить комиссионные, причитающиеся "Клэймору", и за счет этого увеличить свои... - Он произнес это вполне равнодушно. - В общем-то, по закону для этого нет никаких препятствий, поскольку у нас с ней только устная договоренность; она может разорвать ее и обратиться к другим в поисках более высоких комиссионных. - Я рада, что вы так хорошо все понимаете. - Как видите, понимаю. Однако это не мешает мне в то же время соблюдать интересы моей фирмы... - Я так и думала. - Не стану скрывать от вас: мне удалось разыскать владельца вашего ван Гюйса, этого пожилого господина. Точнее, я связался с его племянниками. Не скрою также, что в мои намерения входило добиться, чтобы эта семья отказалась от посреднических услуг вашей подруги и вела дела непосредственно со мной... Вы понимаете? - Абсолютно. Вы пытались выкинуть Менчу из игры. - Можно называть это по-разному, но, полагаю, можно и так. - Его бронзовое чело омрачилось, отчего на лице появилось выражение боли, как у человека, услышавшего в свой адрес незаслуженное обвинение. - Плохо то, что ваша приятельница, будучи женщиной предусмотрительной, заставила хозяина картины подписать документ. Документ, заранее обрекающий на неудачу любые шаги, которые я могу предпринять... Что вы об этом думаете? - Думаю, что сочувствую вам. Надеюсь, в следующий раз вам повезет больше. - Спасибо. - Монтегрифо закурил еще одну сигарету. - Но, может быть, и тут еще не все потеряно. Вы близкая подруга сеньориты Роч. Может, вы сумели бы убедить ее... склонить к полюбовному соглашению. Работая все вместе, одной командой, мы выжмем из этой картины немалый барыш, от которого будет польза и вам, и вашей приятельнице, и "Клэймору", и лично мне. Что вы об этом думаете? - Думаю, что это вполне возможно. Но почему вы рассказываете все это мне, вместо того чтобы переговорить с Менчу?.. Вы сэкономили бы стоимость ужина. Монтегрифо изобразил на лице искреннее огорчение. - Вы нравитесь мне, и не только как реставратор. Если уж совсем честно - очень нравитесь. Вы кажетесь мне женщиной умной и рассудительной, не говоря уж о том, что весьма привлекательной... Я возлагаю гораздо больше надежд на ваше посредничество, нежели на прямой контакт с вашей подругой, которую - вы уж простите - считаю дамой несколько легкомысленной. - Короче говоря, - подвела итог Хулия, - вы надеетесь, что я возьмусь убедить ее. - Это было бы... - директор "Клэймора" поколебался пару секунд, тщательно подбирая подходящее слово, - это было бы чудесно. - А что выиграю я от этой затеи? - Разумеется, хорошее отношение моей фирмы. И теперь, и в дальнейшем. Что же касается непосредственного вознаграждения - и я не спрашиваю, на что вы рассчитывали, соглашаясь работать над ван Гюйсом, - могу гарантировать вам двойную сумму. Это, естественно, помимо ваших двух процентов от окончательной цены, которой "Игра в шахматы" достигнет на аукционе. Кроме того, я могу предложить вам место руководителя отдела реставрации мадридского филиала "Клэймора"... Что вы об этом думаете? - Что это весьма соблазнительно. Вы сколько надеетесь выкачать из этой картины? - Уже есть весьма заинтересованные покупатели в Лондоне и Нью-Йорке. Если надлежащим образом организовать рекламу, продажа ван Гюйса может стать важнейшим событием в жизни мира искусства с тех пор, как "Кристи" выставлял на аукцион саркофаг Тутанхамона... Как вы сами, надеюсь, понимаете, при таких условиях претензии вашей подруги на равный с нашим гонорар выходят за рамки допустимого. Она только нашла реставратора и предложила нам картину. Все остальное делаем мы. Хулия размышляла над его словами, но по лицу ее невозможно было понять, насколько они ее впечатлили; еще пару дней назад она бы ответила "да", но теперь все слишком изменилось. Спустя несколько мгновений она взглянула на правую руку Монтегрифо, лежавшую на скатерти очень близко от ее руки, и прикинула, на сколько сантиметров та продвинулась вперед за последние пять минут. Настолько, решила она, что уже пора ставить точку. - Я попытаюсь, - проговорила она, беря со стола свою сумочку. - Но ничего гарантировать вам не могу. Монтегрифо пальцем погладил правую бровь. - Попытайтесь. - Его карие глаза, теперь бархатные и влажные, окутали ее нежным взглядом. - И я уверен, что у вас получится - на благо всем нам. В его голосе не было и тени угрозы: только просьба, мягкая, дружеская и настолько безукоризненно смодулированная, что даже могла показаться искренней. Потом Монтегрифо взял руку Хулии в свои и галантно, чуть прикасаясь губами, поцеловал ее. - Не помню, говорил ли я вам уже, - прибавил он, понижая голос, - что вы необыкновенно красивая женщина... Она попросила высадить ее поблизости от "Стевенса", а остальной путь проделала пешком. После двенадцати заведение открывало свои двери для посетителей, круг которых определялся высокими ценами и неукоснительно применяемым принципом недопущения нежелательных лиц - право, оставляемое за собой администрацией. Там встречался, что называется, весь Мадрид, если иметь в виду людей, так или иначе связанных с искусством: от агентов иностранных фирм, прибывших в столицу в поисках старинных икон или частных коллекций, выставляемых на продажу, до владельцев картинных галерей, исследователей, импресарио, журналистов, пишущих об искусстве, и известных художников. Хулия оставила пальто в гардеробе и, поздоровавшись с несколькими знакомыми, прошла по коридору к дивану, где имел обыкновение сидеть Сесар. Там он и сидел - нога на ногу, с бокалом в руке, - негромко беседуя с очень красивым белокурым молодым человеком. Хулия отлично знала, что Сесар испытывает глубочайшее презрение к заведениям, являющимся местом встреч гомосексуалистов. Для него было просто вопросом хорошего вкуса избегать подобных мест, с их замкнутой, эксгибиционистской и зачастую агрессивной атмосферой, в которой, как рассказывал он сам со своей обычной иронической усмешкой, очень трудно, дорогая, не оказаться в роли старой почтенной куртизанки, попавшей в дешевый бордель. Сесар был одиноким охотником - странность, отшлифованная до изящества, - чувствовавшим себя как рыба в воде в мире гетеросексуалов, где он столь же естественно, как любой из них, поддерживал знакомства и дружбу, ухаживал и завоевывал: главным образом юные художественные дарования, которым "Он служил проводником на пути открытия и познания их истинной чувственности, которую эти чудесные мальчики не всегда способны понять и принять априори. Сесару нравилось играть при своих новых сокровищах роль одновременно и Мецената, и Сократа. Потом, после надлежащих медовых месяцев, проходивших в Венеции, Марракеше или Каире, каждая из этих историй эволюционировала своим, но всегда естественным путем. Вся уже довольно долгая и интенсивная жизнь Сесара была (как это хорошо знала Хулия) длинной цепью ослепительных вспышек, разочарований, измен - но также и верности. Время от времени, видимо испытывая потребность излить душу, Сесар рассказывал ей о них - безукоризненно деликатно, тем ироническим тоном, за которым стыдливо, даже целомудренно, скрывал свои самые интимные переживания. Он улыбнулся ей издали. "Моя любимая девушка", - беззвучно произнесли его губы, он поставил бокал на столик, встал и протянул руки ей навстречу. - Как прошел ужин, принцесса?.. Наверное, ужасно, потому что "Сабатини" уже далеко не тот, каким был раньше... - Он презрительно скривил губы. - Все эти parvenus [выскочки (фр.)], чиновники и банкиры, со своими кредитными карточками и ресторанными счетами, оплачиваемыми фирмой, в конце концов изгадят все, что только можно... Кстати, ты знакома с Серхио? Хулия была знакома с Серхио и всегда, общаясь с друзьями Сесара, чувствовала, как они смущаются, не понимая истинной природы отношений между антикваром и этой красивой спокойной девушкой. Одного взгляда ей оказалось довольно, чтобы понять, что, по крайней мере, на сегодня и, по крайней мере, с Серхио проблем не предвидится. Парень, похоже, был восприимчив, неглуп и не ревновал: они уже встречались раньше. Присутствие Хулии лишь несколько сковывало его. - Монтегрифо вроде бы сделал мне предложение. Деловое. - Очень мило с его стороны. - Пока они усаживались все втроем, Сесар явно серьезно обдумывал сложившуюся ситуацию. - Однако позволь, я задам вопрос, как старик Цицерон: Cut bono? [В чьих интересах? (лат.)] Кто от этого выигрывает? - Разумеется, он сам. В общем-то, он хотел купить меня. - Ай да Монтегрифо! И ты клюнула? - Он кончиками пальцев прикоснулся к губам Хулии. - Нет, дорогая, не отвечай пока, дай мне насладиться этой восхитительной неизвестностью... Надеюсь, по крайней мере, что предложение было достойным. - Неплохим. Похоже, он включил в него и самого себя. Сесар с лукаво-насмешливым видом облизнул губы кончиком языка. - Весьма типично для него: постараться убить одним выстрелом двух зайцев... Он всегда отличался в высшей степени практичным складом ума - Антиквар полуобернулся к своему белокурому компаньону, будто советуя ему беречь уши от подобной не слишком пристойной прозы жизни. Потом выжидательно взглянул на Хулию, чуть не дрожа от предвкушаемого удовольствия. - И что ты ему ответила? - Сказала, что подумаю. - Ты просто божественна Никогда не следует сжигать свои корабли... Ты слышишь, милый Серхио? Никогда. Юноша искоса глянул на Хулию и снова погрузил нос в коктейль с шампанским. Безо всякого злого умысла Хулия вдруг представила себе его в полумраке спальни антиквара: обнаженного, прекрасного и безмолвного, как мраморная статуя, со светлыми кудрями, рассыпавшимися по лбу, и устремленным вперед тем, что Сесар, пользуясь эвфемизмом, позаимствованным, кажется, у Кокто, именовал золотым скипетром или чем-то в этом же роде, готового погрузить его в antrum amoris [пещера любви (лат.)] своего старшего партнера; а может, все происходило наоборот, и это старший партнер колдовал над antrum amoris юного эфеба. Как ни близки были отношения Хулии с Сесаром, она никогда не выспрашивала у него подобные подробности, которые, однако, временами вызывали у нее умеренно нездоровое любопытство. Она незаметно искоса оглядела Сесара - как всегда ухоженного, элегантного, в белой рубашке, с шелковым синим, в красный горошек, платком на шее и слегка вьющимися за ушами и на затылке волосами - и в который уже раз задала себе вопрос: в чем секрет особого шарма этого человека, способного на шестом десятке увлекать молодых парнишек вроде Серхио? Без сомнения, ответила она себе, в ироническом блеске его голубых глаз, в изяществе его движений и жестов, поколениями шлифовавшихся светским воспитанием, в неторопливой, никогда не выставляющей себя напоказ мудрости, таящейся в глубине каждого произнесенного им слова, - мудрости, никогда не принимающей самое себя чересчур всерьез, скучающей, снисходительной и бесконечной. - Ты должна посмотреть его последнюю картину, - говорил между тем Сесар, и Хулия, очнувшись от своих мыслей, не сразу поняла, что речь идет о Серхио. - Это нечто неординарное, дорогая. - Он сделал жест рукой в сторону юноши, словно собираясь накрыть его руку, но не довел движения до конца. - Свет в чистом виде, изливающийся с полотна. Великолепно. Хулия улыбнулась, принимая суждения Сесара как надежнейшую из рекомендаций. Серхио взирал на антиквара не то взволнованно, не то смущенно, жмуря глаза в обрамлении светлых ресниц, как жмурится кошка, которой почесывают за ухом. - Разумеется, - продолжал Сесар, - одного таланта недостаточно, чтобы пробиться в жизни... Понимаешь, мальчик? Большие художественные формы требуют определенного знания мира, глубокого опыта в области человеческих отношений... Это не относится к тем абстрактным областям деятельности, в которых ключевая роль принадлежит таланту, а опыт лишь дополняет его. Я имею в виду музыку, математику... Шахматы. - Шахматы, - повторила Хулия. Они переглянулись, и глаза Серхио тревожно заметались от одного к другому, растерянные, недоумевающие, с искорками ревности, вспыхнувшими, будто золотая пыль, между рыжеватых ресниц. - Да, шахматы. - Сесар наклонился, чтобы отпить большой глоток из своего бокала. Его зрачки сузились, заглянув в глубь тайны, о которой напомнило это слово. - Ты заметила, как смотрит Муньос на "Игру в шахматы"? - Да. Он смотрит по-другому. - Точно. По-другому - не так, как можешь смотреть на нее ты. Или я. Муньос видит на доске то, чего не видят другие. Серхио, молча слушавший этот непонятный ему диалог, нахмурил брови и слегка, как будто случайно, коснулся плечом плеча Сесара. Похоже, он почувствовал себя лишним, и антиквар добродушно улыбнулся ему. - Мы говорим о вещах, слишком мрачных для тебя, милый. - Он провел указательным пальцем по косточкам пальцев Хулии, приподнял руку, словно колеблясь между двумя своими привязанностями, но в конце концов опустил ее на руку девушки. - Пребывай в невинности, мой белокурый друг. Развивай свой талант и не осложняй себе жизнь. Он чмокнул губами, посылая Серхио воздушный поцелуй, и в этот момент в другом конце коридора появилась Менчу - норковый мех и длинные ноги - в сопровождении Макса. Первым делом она потребовала отчета о встрече с Монтегрифо. - Вот свинья! - воскликнула она, когда Хулия окончила свой рассказ. - Завтра же я поговорю с доном Мануэлем. Надо переходить в контрнаступление. Серхио помрачнел и съежился под потоком слов, без малейшей паузы изливавшихся из уст Менчу. От Монтегрифо она перешла к ван Гюйсу, от ван Гюйса - к разного рода общим местам, а от них - ко второму и третьему бокалу, которые держала уже куда менее твердой рукой. Макс, сидя рядом с ней, молча курил: смуглый, классно упакованный, уверенный в себе жеребец. Сесар с отрешенной улыбкой время от времени подносил к губам свой стакан джина с лимоном и потом промокал их платочком, извлекаемым из верхнего кармана пиджака. Иногда он помаргивал глазами, точно возвратившись откуда-то издалека, и, наклоняясь к Хулии, рассеянно поглаживал ее руку. - В этом деле, - говорила Менчу Серхио, - есть два сорта людей, дорогуша: те, кто рисует, и те, кто получает деньги... И очень редко бывает, чтобы один и тот же человек и рисовал, и получал деньги... - Она испускала долгие вздохи, разнеженная близостью столь юного создания. - А вы, молодые художники, такие беленькие, такие лапочки... - Она метнула на Сесара ядовитый взгляд. - Такие аппетитные. Сесар счел нужным медленно возвратиться из своих дальних далей. - Не слушай, мой юный друг, этих голосов, отравляющих твой золотой дух, - мрачно произнес он, как будто не совет давал Серхио, а выражал соболезнования. - Эта женщина говорит змеиным языком, как и все они... - Он взглянул на Хулию, взял ее руку и, поднося ее к губам, поправился: - Прошу прощения. Как почти все они. - Смотрите-ка, кто у нас заговорил! - Менчу скривила губы. - Наш личный Софокл. Или Сенека?.. Я имею в виду того, который лапал молоденьких мальчиков, в промежутках попивая цикуту. Сесар посмотрел на Менчу, сделал паузу, позволяющую вернуться к прерванной теме, и, откинувшись головой на спинку дивана, театрально закрыл глаза. - Путь художника... это я говорю тебе, мой юный Алкивиад, или, лучше, Патрокл, или, может быть, Серхио... этот путь заключается в том, чтобы преодолевать препятствие за препятствием, пока наконец не сумеешь заглянуть внутрь самого себя... Это трудная задача, если нет под рукой Вергилия, который указывал бы тебе дорогу. Ты улавливаешь эту тонкую параболу, мальчик?.. Именно так познает в конце концов художник высочайшее, свободнейшее из наслаждений. Его жизнь превращается в чистое творчество, и он уже не нуждается в ничтожных внешних благах. Он пребывает далеко, очень далеко от всех остальных, подобных ему по своему образу, но презренных существ. И в душе его поселяются пространство и зрелость. Раздалось несколько насмешливых аплодисментов. Серхио, окончательно сбитый с толку, с робкой улыбкой смотрел то на Сесара, то на Менчу. Хулия рассмеялась: - Не обращай на него внимания. Всю эту премудрость он наверняка позаимствовал у кого-то. Он всегда обожал вот такие номера. Сесар открыл один глаз. - Я - Сократ, который смертельно скучает. И с возмущением отвергаю твои обвинения в плагиате. - В общем-то, это довольно забавно. Правда. - Менчу произнесла это, обращаясь к Максу, хмуро слушавшему перепалку, и взяла у него сигарету. - Дай-ка мне огонька. Мой кондотьер [в средние века в Италии солдат наемной армии]. Этот эпитет пробудил ехидство Сесара. - Cave canem [берегись собаки (лат.); употребляется и как предостережение вообще], мощный красавец, - сказал он Максу, и, пожалуй, только Хулия поняла, что по-латыни слово сапет может означать представителей собачьего племени как мужского, так и женского пола. - Согласно историческим фактам, никого не следует кондотьерам опасаться больше, чем тех, кому они служат. - Он взглянул на Хулию и отвесил ей шутливый поклон, выпитый джин начал действовать и на него. - Буркхардт [Буркхардт Яков (1818-1897) - шведский историк и археолог], - пояснил он. - Успокойся, Макс, - повторила Менчу, хотя Макс вроде бы и не нервничал. - Видишь? Он даже не сам это выдумал. Примеряет на себя чужой венок... Или это называется "лавры"? - Акант, - смеясь, вставила Хулия. Сесар бросил на нее страдающий взгляд. - Et te, Bruta?.. [И ты, Брут?.. (лат.); имя употреблено в женском роде] - Он повернулся к Серхио. - Ты улавливаешь трагическую сущность всего этого, Патрокл? - Отпив большой глоток водки с лимоном, он посмаковал его, затем драматически огляделся вокруг, словно ища дружеское лицо. - Не знаю, что вы имеете против чужих лавров, дражайшие мои... По своей сути, - продолжал он после секундного размышления, - всяческие лавры являются до какой-то степени чужими. Чистого творчества не существует, сожалею, что приходится сообщать вам это печальное известие. Мы не... или, вернее, вы, поскольку я не отношусь к числу творящих... И ты тоже, Менчу, краса моя... Может быть, ты, Макс... не смотри на меня так, очаровательный condottiero feroce [свирепый кондотьер (ит.)], может быть, ты среди нас единственный, кто действительно что-то создает... - Он сделал утомленный изящный жест правой рукой, словно желая выразить, до какой степени ему наскучило все на свете, даже собственные рассуждения, и - как будто случайно - закончил его в непосредственной близости от левого колена Серхио. - Пикассо - и мне не доставляет ни малейшего удовольствия упоминать имя этого шута, - он в то же время и Моне, и Энгр, и Сурбаран, и Брейгель, и Питер ван Гюйс... Даже наш друг Муньос, который в эту минуту наверняка сидит, склонившись над шахматной доской, силясь разогнать сонм своих собственных призраков, одновременно освобождая нас от наших, - он не Муньос, а Каспаров, и Карпов, и Фишер, и Капа-бланка, и Пол Морфи, и тот средневековый шахматист - Рюи Лопес... Все составляет различные фазы той же самой истории, а может, это история повторяет сама себя; на этот счет я уже не очень уверен... А ты, Хулия, прекраснейшая из прекрасных, ты, стоя перед нашей пресловутой картиной, задумывалась когда-нибудь, где ты находишься - вне или внутри нее?.. Да. Уверен, что задумывалась, потому что я знаю тебя, принцесса. И знаю, что ответа ты не нашла... - Он коротко рассмеялся - но в смехе его не было иронии - и обвел глазами всех по очереди. - В общем-то, дети мои, прихожане мои, мы с вами составляем интересную команду. Мы имеем наглость пытаться раскапывать тайны, являющиеся, по сути дела, загадками наших собственных жизней... - Он поднял свой бокал, будто провозглашая тост, никому конкретно не адресованный. - А в этом, если как следует поразмыслить, есть свой риск. Это все равно что разбить зеркало, чтобы посмотреть, что там, за слоем амальгамы... Ну, как, дорогие мои, у вас еще не начали бегать мурашки по спине? Было два часа ночи, когда Хулия вернулась домой. Сесар и Серхио проводили ее до подъезда и настаивали на том, чтобы подняться вместе до самой квартиры, на третий этаж, но Хулия не позволила им этого сделать и, поцеловав обоих на прощание, стала подниматься по лестнице одна. Она шла медленно, тревожно оглядываясь вокруг. И, когда она доставала ключи, прикосновение к холодному металлу пистолета подействовало на нее успокаивающе. Но, поворачивая ключ в замке, она вдруг с удивлением осознала, что, в общем-то, воспринимает происходящее более или менее спокойно. Она испытывала страх, и, для того чтобы понять, насколько он сильный, вовсе не требовалось абстрактного таланта, как выразился бы Сесар, пародируя Муньоса. Однако в этом страхе не было мучительности, доводящей до животного состояния, как не было желания убежать. Напротив: он словно бы проходил через призму напряженного любопытства, приправленного немалой дозой самолюбования и вызова. Даже игры - опасной и возбуждающей. Как в детстве, когда она убивала пиратов в Стране Никогда. Убивать пиратов. Она очень рано познакомилась со смертью. Первым ее детским воспоминанием был отец, лежащий неподвижно, с закрытыми глазами, на кровати, накрытой покрывалом, в спальне, окруженный серьезными, одетыми в темное людьми, которые разговаривали очень тихо, точно боясь разбудить его. Хулии было шесть лет, и это непонятное и торжественное зрелище осталось в ее памяти навсегда связанным с образом матери, даже тогда не проронившей ни слезинки, одетой в черное и еще более неприступной, чем всегда, и с ощущением ее сухой властной руки на своем затылке, когда она пригнула голову девочки к лицу покойного, веля поцеловать его в лоб. Не мать, а Сесар - не такой, как теперь, а моложе - после этого подхватил малышку на руки и унес в другую комнату. Сидя у него на коленях, Хулия взглянула на закрытую дверь, за которой несколько служащих похоронного бюро готовили гроб. - Он стал совсем не такой, Сесар, - проговорила она, не давая расползтись вздрагивающим губам. Никогда не надо плакать, всегда говорила ее мать. Это, насколько могла вспомнить Хулия, было единственным уроком, усвоенным от нее. - Папа стал совсем не такой. - Да, это уже не он, - последовал ответ. - Твой папа ушел в другое место. - Куда? - Это не важно, принцесса... Он больше не вернется. - Никогда? - Никогда. Хулия задумчиво нахмурила лобик. - Я не хочу больше целовать его... У него кожа такая холодная... Сесар некоторое время молча смотрел на нее, потом крепко обнял и прижал к себе. Хулия помнила ощущение тепла, охватившее ее в его объятиях, помнила слабый аромат, исходивший от его кожи и одежды. - Когда тебе захочется, ты всегда можешь прийти и поцеловать меня. Хулии никогда не удавалось с точностью вспомнить, когда она узнала, что Сесар гомосексуалист. Возможно, это доходило до нее постепенно, от раза к разу, иногда благодаря интуиции, иногда - какой-нибудь показавшейся странной детали. Однажды - ей только что исполнилось двенадцать лет, - выйдя из школы, она заглянула в антикварный магазин и увидела, как Сесар погладил по щеке молодого человека. Только это: короткое прикосновение кончиками пальцев, и больше ничего. Молодой человек пропустил вперед входившую Хулию, улыбнулся ей и исчез. Сесар, закуривавший сигарету, посмотрел на нее долгим взглядом и лишь потом принялся заводить свои многочисленные часы. Через несколько дней, играя с фигурками Бустелли, Хулия спросила: - Сесар... Тебе нравятся девушки? Антиквар, сидя за письменным столом, просматривал свои книги. Вначале он как будто не расслышал вопроса. Лишь спустя несколько мгновений он поднял голову, и его голубые глаза спокойно встретились с глазами Хулии. - Единственная девушка, которая мне нравится, - это ты, принцесса. - А другие? - Какие "другие"? Больше никто из них не произнес ни слова. Но в тот вечер, засыпая, Хулия думала о словах Сесара и чувствовала себя счастливой. Никто не отнимет его у нее, опасности нет. И он никогда не уйдет далеко, в то место, откуда не возвращаются, как не вернулся ее отец. Потом пришло другое время. Время долгих рассказов в золотистом освещении антикварного магазина: молодость Сесара, Париж и Рим, перемешанные с историей, искусством, книгами и приключениями. И мифы, проживаемые вместе. "Остров сокровищ", читаемый глава за главой среди старых сундуков и покрытых ржавчиной сабель. Бедные сентиментальные пираты, чувствовавшие в карибские лунные ночи, как смягчаются их каменные сердца при мысли о старушке матери. Потому что у пиратов тоже были матери: даже у таких утонченных мерзавцев, как Джеймс Крюк, который прославился особой изощренностью своих выходок и который тем не менее в конце каждого месяца посылал несколько испанских золотых дублонов, чтобы облегчить старость той, что дала ему жизнь. А в перерывах между рассказами и чтением Сесар извлекал из какого-нибудь сундука пару старых клинков и показывал Хулии, как дрались на них флибустьеры, обучая ее приемам: вот это выпад, вот это рипост, вот так защищают лицо, а вот так бросается абордажный крюк. Он доставал также секстант, чтобы она могла ориентироваться по звездам. И стилет с серебряной рукоятью работы Бенвенуто Челлини, который, кроме того, что был ювелиром, выстрелом из аркебузы убил коннетабля де Бурбона во время разграбления Рима. И ужасный кинжал "мизерикорд", длинный и зловещий, который паж Черного Принца вонзал в прорезь шлемов французских рыцарей, сбитых с коней в битве при Креси... Прошли годы, в Хулии начала пробуждаться девушка, женщина. И настал черед Сесара молча выслушивать ее рассказы, ее секреты и тайны. Первая любовь в четырнадцать лет. Первый любовник в семнадцать. В таких случаях антиквар слушал, не вставляя своих замечаний, не высказывая собственного мнения. Только под конец всегда улыбался. Хулия отдала бы все что угодно, лишь бы в этот вечер увидеть перед собой эту улыбку: она придавала ей храбрости и лишала события их сиюминутной, заслоняющей все остальное на свете важности, определяя их точное место и масштаб в коловращении мира и вечном беге жизни. Но Сесара не было рядом, так что приходилось справляться в одиночку. Как частенько говаривал антиквар, нам не всегда удается выбирать компанию или судьбу по своему вкусу. Она приготовила себе порцию водки со льдом и улыбнулась в темноте, остановившись перед фламандской доской. Так же, как все - и следовало признать это честно, - она жила с впечатлением, что, если произойдет что-либо дурное, это случится с кем-то другим. С главным героем никогда ничего не происходит, вспоминала она, отхлебнув глоток водки, кубик льда звякнул о ее зубы. Умирают только другие - второстепенные персонажи. Как Альваро. Она прекрасно помнит, что пережила уже сотню подобных приключений и всегда выходила из них невредимой, слава Богу. Или... кому? Она посмотрелась в венецианское зеркало: еще одна тень среди окружающих ее теней. Бледноватое пятно лица, нечетко обрисованный профиль, большие темные глаза: Алиса заглянула в комнату из своего Зазеркалья. Потом она посмотрелась в картину ван Гюйса - в нарисованное зеркало, отражавшее другое, венецианское: отражение отражения отражения. И снова, как в прошлый раз, у нее закружилась голова, и она подумала, что в такой поздний час зеркала, картины и шахматные доски, похоже, играют недобрые шутки с воображением. А может быть, дело просто в том, что время и пространство в конце концов становятся понятиями настолько относительными, что ими вполне можно пренебречь. И она отпила еще глоток, и лед снова звякнул о ее зубы, и она почувствовала, что если протянет руку, то может поставить стакан на стол, покрытый зеленым сукном, как раз туда, где находится спрятанная надпись, между неподвижной рукой Роже Аррасского и шахматной доской. Она подошла ближе к картине. Сидящая у стрельчатого окна Беатриса Остенбургская, со своими опущенными глазами и книгой на коленях, напоминала Хулии Богородиц, каких писали фламандские художники в несколько наивной манере. Светлые волосы, туго зачесанные назад и убранные под шапочку с почти прозрачным покрывалом. Белая кожа. И вся она, торжественная и далекая в этом своем черном платье, так не похожем на обычные одеяния из алой шерсти - знаменитой фламандской ткани, более драгоценной, чем шелк и парча. Черный цвет - теперь Хулия понимала это абсолютно ясно - был цветом символического траура. Вдовьего траура, в который Питер ван Гюйс, гений, обожавший символы и парадоксы, одел ее, - но не по мужу, а по убитому возлюбленному. Овал ее лица был тонок и совершенен, и в каждой ее черточке, в каждой мелочи проступало явно преднамеренно приданное сходство с Богородицами эпохи Возрождения. Но то была не итальянская Богородица, из тех, что запечатлела в веках кисть Джотто: хозяйка, кормилица, даже любовница, и не французская - мать и королева. То была Богородица-буржуазка, супруга почтенного главы гильдии или дворянина - владельца раскинувшихся зелеными волнами равнин с замками, деревнями, реками, колокольнями, такими, как та, что возвышалась среди пейзажа, видневшегося за окном. Богородица чуть самодовольная, бесстрастная, спокойная и холодная, воплощение той северной красоты a la maniera ponentina [на западный манер (ит.)], которая пользовалась таким успехом в южных странах, в Испании и Италии. И голубые - или, кажется, голубые - глаза с отрешенным взглядом, сосредоточенным вроде бы только на книге и в то же время настороженным и внимательным, как у всех фламандских женщин, написанных ван Гюйсом, ван дер Вейденом, ван Эйком. Загадочный взгляд, не выдающий, на что он обращен или желал бы обратиться, какие мысли и чувства таит. Хулия закурила еще одну сигарету. От смешанного вкуса табака и водки стало горько во рту. Она откинула волосы со лба и, приблизив пальцы к поверхности картины, провела ими по линии губ Роже Аррасского. В золотистом свете, аурой окружавшем рыцаря, его стальной нашейник блестел мягко, почти матово, как блестит хорошо отполированный металл. Подперев подбородок большим пальцем правой руки, чуть подсвеченной этим мягким сиянием, так же, как и склоненный профиль, четкий, словно изображения на старинных медалях, Роже Аррасский сидел, устремив взгляд на доску, символизирующую его жизнь и смерть, не замечая, казалось, женщины, читающей у окна за его спиной. Но, может быть, его мысли витали далеко от шахмат, может быть, летели к ней, Беатрисе Бургундской, на которую он не смотрел из гордости, из осторожности или, возможно, только из уважения к своему сеньору. Если так, то лишь они, его мысли, могли свободно обращаться к ней, так же, как и мысли дамы в эту минуту, может быть, были заняты вовсе не страницами книги, которую она держала в руках, а глаза ее, даже и не глядя в сторону рыцаря, видели его широкую спину, его изящную спокойную позу, его задумчивое лицо; и, может быть, она вспоминала прикосновения его рук, тепло его кожи, а может, лишь вслушивалась в эхо затаенного молчания, пытаясь поймать печальный, омраченный сознанием своего бессилия взгляд его влюбленных глаз. Оба зеркала - венецианское и нарисованное - заключали Хулию в некое нереальное пространство, стирая грань между тем, что находилось по эту сторону картины, и тем, что по ту. Золотистый свет окутал и ее, когда очень медленно, едва не опираясь рукой о покрытый зеленым сукном нарисованный стол, осторожно, чтобы не свалить расставленные на доске фигуры, она наклонилась к Роже Аррасскому и поцеловала уголок холодного рта. А обернувшись, увидела блеск ордена Золотого Руна на алом бархате кафтана другого игрока, Фердинанда Альтенхоффена, герцога Остенбургского, и его глаза, темные и непроницаемые, пристально смотревшие на нее. К тому времени, как настенные часы пробили три, пепельница была полна окурков, чашка и кофейник стояли почти пустые среди книг и бумаг. Хулия откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, стараясь привести в порядок свои мысли. Она зажгла все лампы, что были в комнате, чтобы отогнать окружившие ее призраки, и грань между реальным и нереальным мало-помалу снова очертилась, расставляя все по местам в пространстве и во времени. В конце концов Хулия пришла к выводу, что есть куда более практические способы подхода к этому вопросу. Можно увидеть его с другой - и, несомненно, гораздо более верной - точки зрения, если смотреть на себя не как на Алису, а как на значительно повзрослевшую Вэнди. Для этого нужно всего лишь закрыть на минутку глаза, потом снова открыть их, взглянуть на картину ван Гюйса так, как смотрят просто на картину, написанную пять веков назад, и взять карандаш и лист бумаги. Так Хулия и сделала, предварительно допив остатки остывшего кофе. В такой-то час, подумала она, да еще когда сна ни в одном глазу и когда больше всего страшит возможность не удержаться на скользком краю бездны иррационального, упорядочить свои мысли в свете последних событий - совсем не дурная идея. Очень даже недурная. Так что она принялась писать: "I. Картина датирована 1471 годом. Партия в шахматы. Тайна. Что в действительности произошло между Фердинандом Альтенхоффеном, Беатрисой Бургундской и Роже Аррасским? Кто приказал убить рыцаря? Какое отношение ко всему этому имеют шахматы? Почему ван Гюйс написал эту картину? Почему, сделав надпись "Quis necavit equitem", он после закрасил ее? Боялся, что его тоже убьют? II. Я рассказываю о своем открытии Менчу. Обращаюсь к Альваро. Он уже в курсе: кто-то консультировался с ним. Кто? III. Альваро находят мертвым. Мертвым или убитым? Очевидная связь с картиной, или, возможно, с моим визитом и моим исследованием. Существует нечто, о чем кто-то не хочет, чтобы стало известно? Альваро раскопал что-то важное, чего не знаю я? IV. Неизвестная личность (возможно, убийца) присылает мне документы, собранные Альваро. Что знал Альваро такого, что другим казалось опасным? Что эти другие (или другой) считают, мне можно знать, а что нельзя? V. Некая блондинка приносит конверт в "Урб экспресс". Имеет ли она какое-нибудь отношение к смерти Альваро или же это просто посредница? VI. Погибает Альваро, а не я (пока), хотя мы оба занимаемся исследованием данной темы. Даже, похоже, они хотят облегчить мне работу - или же направить ее в неизвестную пока мне сторону. Интересует ли их сама картина как материальная ценность? Или моя реставрационная работа? Или надпись? Или проблема шахматной партии? Они заинтересованы в том, чтобы стали или, наоборот, не стали известны определенные исторические данные? Какая связь может существовать между кем бы то ни было в XX веке и драмой, разыгравшейся в XV? VII. Основной вопрос (пока): выгодно ли возможному убийце увеличение цены картины на аукционе? В ней есть что-то, до чего я так и не докопалась? VIII. Возможно, что вопрос заключается не в стоимости картины, а в тайне изображенной на ней партии. Работа Муньоса. Шахматная задача. Каким образом это может привести к смерти человека в XX веке? Это не только смешно: это глупо. (По-моему!) IX. Я в опасности? Может быть, они надеются, что я обнаружу еще что-нибудь, что буду работать на них, сама о том не подозревая. Может быть, я еще жива только потому, что пока нужна им". Вспомнив кое-что, о чем говорил Муньос, стоя в первый раз перед картиной ван Гюйса, она принялась восстанавливать это на бумаге. Шахматист говорил о наличии в картине различных уровней. Объяснение одного из них могло привести к пониманию всего. "Уровень 1. Обстановка внутри картины. Пол в виде шахматной доски, на котором находятся персонажи. Уровень 2. Персонажи картины: Фердинанд, Беатриса, Роже. Уровень 3. Шахматная доска, на которой двое из персонажей разыгрывают партию. Уровень 4. Фигуры, символизирующие всех трех персонажей. Уровень 5. Нарисованное зеркало, в перевернутом виде отражающее партию и персонажей". Некоторое время она изучала результат, прочерчивая прямые между уровнями, но ей удалось установить лишь несколько тревожных соответствий. Пятый уровень содержал в себе четыре предыдущих, первый соотносился с пятым, второй с четвертым... Странный круг, замыкающийся на самом себе. Скорее всего, сказала она себе, изучая эту любопытную схему, все это просто пустая трата времени. Да, она уяснила все эти переплетения, ну и что? Это только доказывает, что автор картины был действительно в высшей степени хитроумным человеком. Однако никоим образом не проливает свет на гибель Альваро: он поскользнулся в ванне - или ему помогли это сделать - полтысячи лет спустя после того, как была написана "Игра в шахматы". Сколько бы еще рамок и стрелок ни нарисовала Хулия, картина ван Гюйса не могла содержать в себе ничего, относящегося к ней либо к Альваро, ибо художник не мог предвидеть, что они когда-то появятся на Земле... А вдруг все-таки он? Тревожный вопрос пульсировал в голове Хулии. Созерцая совокупность символов, составляющих эту картину, должен ли зритель сам приписывать им то или иное значение, или же эти значения были зашифрованы в ней изначально, со времени ее создания? Хулия все еще рисовала стрелки и вычерчивала рамки, когда зазвонил телефон. Вздрогнув, она подняла голову и уставилась испуганным взглядом в аппарат, стоявший на ковре. Кто мог звонить ей в половине четвертого утра? Она мысленно перебрала несколько вариантов, но ни один из них не успокоил ее, и телефон успел прозвонить еще четырежды, прежде чем она пошевелилась. Она шла к нему медленно, неуверенными шагами, но вдруг подумала: если он перестанет звонить раньше, чем я успею выяснить, кто это, будет еще хуже. Она представила себе, как проведет остаток ночи, съежившись на диване, боязливо посматривая на аппарат в ожидании новых звонков... Нет уж, спасибо. Она почти яростно сорвала трубку: - Слушаю! Вырвавшийся у нее вздох облегчения, наверное, был слышан даже Муньосу, который прервал свои объяснения, чтобы осведомиться, все ли у нее в порядке. Ему очень не хотелось звонить в столь поздний час, но все-таки он счел, что дело стоит того, чтобы разбудить ее. Сам он тоже несколько взволнован, потому и взял на себя такую смелость. Что?.. Да, речь идет об этом. Всего пять минут назад... Алло!.. Вы слушаете? Да, всего пять минут назад. Да, что-то вроде озарения. Теперь уже можно со всей точностью сказать, какая фигура съела белого коня. 7. КТО УБИЛ РЫЦАРЯ Белые и черные фигуры, казалось, воплощали противостояние между светом и тьмой, между добром и злом, заключенное в самом человеческом духе. Г.Каспаров Я не мог уснуть, все думал об этом - с одной стороны, с другой... И вдруг понял, что занимаюсь анализом единственно возможного хода. - Муньос выложил на стол карманные шахматы и схему, испещренную его пометками и уже настолько измятую, что ему пришлось разгладить ее ладонью. - Но все-таки никак не мог поверить... У меня ушел