час, чтобы еще раз проверить все сверху донизу. Они сидели в маленьком кафе, работавшем всю ночь, у самой витрины, за которой простирался пустынный в этот час проспект. Посетителей было раз-два и обчелся: несколько актеров из соседнего театра да с полдюжины полуночников обоих полов. У дверей, оснащенных электронной системой сигнализации, зевал, поглядывая на часы, охранник в камуфляжной форме наподобие армейской. - Теперь следите особенно внимательно. - Шахматист указал на диаграмму, затем на доску. - Мы восстановили последний ход черной королевы - с b2 на с2, но мы не знали, какой предыдущий ход белых заставил ее сделать это... Помните?.. Рассматривая угрозу со стороны двух белых ладей, мы решили, что та из них, что находится на b5, могла прийти туда с любой клетки пятого ряда, но это не оправдало бегства черной королевы, потому что вторая белая ладья, та, что на b6, еще раньше угрожала ей шахом... Возможно, решили мы, эта ладья съела на b5 какую-то черную фигуру. Но какую? Это нас остановило. - И какую же фигуру она съела? - Хулия изучала взглядом доску, чье черно-белое, геометрически расчерченное пространство уже не казалось ей неведомой страной: теперь она ориентировалась в нем достаточно свободно. - Вы сказали, что выясните это, когда разберетесь с фигурами, выведенными из игры. - Я и разобрался. Я изучил их все, одну за другой. И пришел вот к какому удивительному выводу: - Какую же фигуру могла съесть эта ладья на b5? - Муньос смотрел на доску своими воспаленными от бессонной ночи глазами так, словно и правда до сих пор не знал ответа. - Черного коня? Нет, потому что оба они еще находятся на доске... И не слона, потому что поле b5 - белое, а черный слон, который передвигается по диагонали по белым полям, еще не сходил с места. Вон он - на с8, и обе белые диагонали, по которым он мог бы выйти оттуда, заблокированы черными пешками, еще не участвовавшими в игре... - Может, это была черная пешка, - продолжала Хулия. Муньос отрицательно покачал головой. - Мне пришлось потратить довольно много времени, чтобы исключить этот вариант, потому что в этой партии самое неясное - это позиция пешек. Но это не могла быть черная пешка, потому что та, что стоит на а5, пришла туда с с7. Вы уже знаете, что пешки берут фигуры противника по диагонали, а эта, по моим предположениям, съела две белые фигуры - на b6 и на а5... Что касается остальных четырех черных пешек, сразу ясно, что они были съедены далеко от этого места. Они вообще не могли находиться на b5. - Значит, это могла быть только черная ладья, которая уже выведена из игры... Белая ладья должна была съесть ее на b5. - Это невозможно. По расположению фигур вокруг клетки а8 очевидно, что черная ладья была съедена именно там, на своей исходной позиции, даже не успев поучаствовать в игре. А съел ее белый конь, хотя в данном случае эта деталь не играет никакой роли... Хулия, сбитая с толку, подняла глаза от доски. - Что-то я ничего не понимаю... Это исключает любую черную фигуру. Кого же тогда съела эта белая ладья на b5? Муньос чуть улыбнулся, но отнюдь не самодовольно. Казалось, его просто забавляет вопрос Хулии - или ответ, который он собирался дать. - Вообще-то говоря, никого. Нет, не смотрите на меня так. Этот ваш ван Гюйс был еще и большим мастером по части сбивания со следа... Потому что никто никого не ел на b5. - Он сложил руки на груди и, наклонившись к маленькой доске, некоторое время молча изучал ее. Потом, взглянув на Хулию, протянул указательный палец и коснулся им черного ферзя. - Если не последний ход белых создал угрозу ладьей черной королеве, это значит, что она оказалась под этой угрозой в результате хода какой-то белой фигуры... Я имею в виду ту, которая находилась на b4 или bЗ. Ван Гюйс, наверное, очень смеялся, предвкушая, как с помощью этого миража - двух белых ладей - подшутит над тем, кто будет пытаться разгадать его загадку. Хулия медленно кивнула. Одной простой фразы Муньоса оказалось достаточно, чтобы уголок доски, до этого казавшийся статичным и не имевшим значения, превратился в источник бесчисленных возможностей. Была какая-то особая магия в том, как этот человек умел вести других сквозь сложный черно-белый лабиринт, от которого, похоже, имел некие тайные ключи. Он словно обладал способностью ориентироваться в переплетении невидимых нитей, которые, проходя за доской, в одно мгновение могли создать на ней самые невероятные, неожиданные комбинации, и те, стоило лишь упомянуть о них, оживали и вырисовывались с такой очевидностью, что оставалось только удивляться, как их не замечали раньше. - Понимаю, - ответила Хулия через несколько секунд. - Эта белая фигура прикрывала черную королеву от ладьи. И, сойдя со своей позиции, оставила эту даму под угрозой. - Точно. - И какая же это была фигура? - Может, вы сами сумеете угадать. - Белая пешка? - Нет. Одна из белых пешек была съедена на а5 или на b6, а вторая - слишком далеко от этого места. И другие здесь тоже ни при чем. - Знаете, честно говоря, мне ничего не приходит в голову. - Посмотрите на доску как следует. Я мог бы сказать вам с самого начала, но это означало бы лишить вас удовольствия, которого вы, полагаю, вполне заслуживаете... Поразмыслите спокойно. - Он движением руки обвел почти пустое кафе, безлюдную улицу, чашки кофе на столе. - Куда нам торопиться? Хулия снова склонилась над доской. Через несколько секунд, не отрывая от нее взгляда, она нашарила сумочку, достала из нее сигарету, и на ее губах заиграла неопределенная улыбка. - Кажется, я догадалась, - осторожно проговорила она. - Ну? - Слон, который перемещается по белым диагоналям, стоит цел и невредим на fl, он, похоже, еще и не играл. Единственный вариант - что он мог прийти туда с bЗ, но у него не было времени, а поле b4 - черное... - Прежде чем продолжать, она взглянула на Муньоса, ожидая подтверждения. - Я хочу сказать, что на это ему понадобилось бы как минимум... - она сосчитала пальцем, - как минимум, три хода, чтобы добраться с bЗ туда, где он сейчас находится... Это значит, что не ход слона поставил черную королеву под удар со стороны ладьи. Я верно рассуждаю? - Абсолютно верно. Продолжайте. - Это не могла быть и белая королева, стоящая сейчас на el. Белый король тоже не мог... Что же касается белого слона, который перемещается по черным полям и который уже выведен из игры, потому что был съеден, то он никогда не мог находиться на bЗ. - Очень хорошо, - кивнул Муньос. - Почему? - Потому, что клетка bЗ - белая. С другой стороны, если бы этот слон сделал ход по черной диагонали с b4, то он находился бы на доске до сих пор, а его нет. Думаю, он был съеден уже давно, при иных обстоятельствах. - Правильное рассуждение. Что же у нас тогда остается? Хулия взглянула на доску и почувствовала, как по спине и рукам побежали мелкие мурашки, словно она коснулась лезвия ножа. Оставалась лишь одна фигура, о которой она еще ничего не говорила. - Остается конь, - непроизвольно тихо ответила она, сглатывая слюну. - Белый конь. Муньос наклонился к ней. Лицо его было серьезно. - Да, белый конь. - Он замолчал и во время этого долгого молчания смотрел уже не на доску, а на Хулию. - Белый конь, который сделал ход с b4 на с2 и этим ходом открыл и поставил под угрозу черную королеву... И именно там, на с2, черная королева, чтобы скрыться от угрозы ладьи и выиграть фигуру, съела этого коня. - Муньос снова замолчал, мысленно проверяя, не забыл ли он сказать что-нибудь важное, потом блеск его глаз внезапно погас, как гаснет лампа, когда поворачивают выключатель. Отведя взгляд от Хулии, он одной рукой принялся собирать фигуры, а другой - складывать доску, как будто давая понять, что на этом считает свое участие в деле законченным. - Черная королева, - повторила Хулия, ошеломленная, чувствуя - почти слыша, - как жужжит и постукивает ее мозг, работающий на всю катушку. - Да, - пожал плечами Муньос. - Рыцаря убила черная дама... Что бы это ни означало. Хулия поднесла к губам сигарету, уже успевшую превратиться в стерженек пепла, и, прежде чем швырнуть ее на пол, в последний раз глубоко затянулась, обжигая себе пальцы. - Это означает, - прошептала она, потрясенная открытием, - что Фердинанд Альтенхоффен был невиновен... - Коротко и сухо рассмеявшись, она, все еще не веря, взглянула на лежавшую на столе диаграмму позиций. Потом протянула руку и коснулась указательным пальцем клетки с2 - рва восточных ворот остенбургской крепости, где был убит Роже Аррасский. - Это означает, - вздрогнув, повторила она, - что это Беатриса Бургундская приказала убить рыцаря. - Беатриса Бургундская? Хулия кивнула. Все было настолько ясно, настолько очевидно, что ей хотелось надавать самой себе пощечин за то, что не догадалась раньше. Все прямо-таки открытым текстом - и в шахматной партии, и в самой картине. Все, до самых мельчайших подробностей, зафиксированное тщательно и скрупулезно: уж это ван Гюйс умел. - Иначе и быть не могло, - проговорила она. - Конечно же, черная дама: Беатриса, герцогиня Остенбургская. - Она чуть запнулась, подбирая подходящее слово. - Проклятая лиса. И она увидела - явственно и отчетливо - художника среди беспорядка его мастерской, пропахшей красками и скипидаром, среди теней и света сальных свечей, придвинутых чуть ли не вплотную к картине. Он смешивал медную зелень со смолой, чтобы ее яркость могла бросить вызов времени. Потом он накладывал ее, слой за слоем, выписывая складки покрывающей стол ткани, пока зеленая краска не закрыла окончательно надпись Quis necavit equitem, которую он сам сделал аурипигментом всего лишь несколько недель назад. Он приложил много усилий, выводя прекрасные готические буквы, и теперь ему было жаль прятать их от людского глаза - по всей вероятности, навсегда; однако герцог Фердинанд был прав: "Слишком уж все явно, мастер ван Гюйс". Наверное, именно так все и было, и, наверное, старый мастер ворчал сквозь зубы, медленно накладывая мазок за мазком на доску, свежие краски которой ярко сияли в пламени свечей. Может быть, в какой-то момент он, отложив кисть, потер усталые глаза и грустно покачал головой. С некоторых пор зрение начало подводить: сказывались годы напряженной работы. Они, эти годы, отравляли ему даже то единственное удовольствие, которое заставляло его забывать о живописи в часы зимнего досуга, когда дни становились слишком короткими, а свет - слишком тусклым, чтобы браться за кисти: игру в шахматы. Пристрастие, сближавшее его с горько оплакиваемым мессиром Роже, который при жизни был его покровителем и другом и который, несмотря на свою знатность и высокое положение, не считал зазорным запачкать краской свой кафтан, когда приходил к нему в мастерскую, чтобы сыграть партию-другую среди бутылей с маслом, горшков с глиной, кистей и недописанных картин. Который умел, как никто другой, сочетать шахматные сражения с долгими беседами об искусстве, любви и войне. Или об этой своей странной идее, которая теперь звучала как зловещее предсказание его собственной участи, о том, что шахматы - игра для тех, кто любит дерзко прогуливаться по отверстой пасти дьявола. Картина была закончена. Раньше, когда он был моложе, Питер ван Гюйс имел обыкновение сопровождать последний мазок короткой молитвой благодарности Господу за благополучное окончание новой работы; но годы наложили печать молчания на его уста, высушили его глаза и посыпали пеплом волосы. Так что он ограничился легким утвердительным кивком, сунул кисть в горшок с растворителем и вытер пальцы о потертый кожаный фартук. Потом взял канделябр, поднял его повыше и отступил на шаг от картины. Пусть Господь простит его, но невозможно не испытывать чувства гордости. "Игра в шахматы" полностью - и даже более - соответствовала наказу его высочества герцога. Потому что в ней было все: жизнь, красота, любовь, смерть, предательство. Эта доска была произведением искусства, которому предстояло пережить и живописца, своего создателя, и тех, кто был на ней изображен. И старый фламандский мастер ощутил горячее дыхание бессмертия. Увидела она и Беатрису Бургундскую, герцогиню Остенбургскую, читающую, сидя у окна, "Поэму о розе и рыцаре", и солнечный луч, наискосок падающий на ее плечо и освещающий расписанные суриком страницы. Увидела, как слегка дрожит, словно листок под легким ветерком, ее белая, оттенка слоновой кости, рука, на которой мерцает в луче света золотое кольцо. Быть может, она любила и была несчастна, и ее гордость не смогла вынести пренебрежения этого человека, посмевшего отказать ей в том, в чем сам сэр Ланселот Озерный не осмелился отказать королеве Джиневре... А может, все было иначе, и наемник, вооруженный арбалетом, мстил за горечь и отчаяние, полыхнувшие вслед за агонией старой страсти, вслед за последним поцелуем и жестоким прощанием... Над раскинувшимся за окном пейзажем в голубом небе Фландрии плыли облака, а дама читала, поглощенная лежащей на коленях книгой. Нет. Это невозможно, ибо Фердинанд Альтенхоффен никогда бы не стал воздавать почестей измене, а Питер ван Гюйс - тратить на это свои искусство и талант... Предпочтительнее было думать, что опущенные глаза не смотрят прямо, потому что таят слезу. Что черный бархат - это траур по собственному сердцу, пробитому той же самой стрелой, что просвистела у рва. По сердцу, склонившемуся перед государственными интересами, перед шифрованным посланием кузена - Карла, герцога Бургундского: в несколько раз сложенным пергаментом с сургучной печатью, который она, немея от тоски, смяла холодными руками, прежде чем сжечь его в пламени свечи. Конфиденциальное послание, переданное тайными агентами. Интриги и паутина, плетущиеся вокруг герцогства и его будущего, составляющего часть будущего Европы. Французская партия, бургундская партия. Глухая война дипломатий, не менее безжалостная, чем самое жестокое сражение на поле брани: без героев, но с палачами, одетыми в бархат и кружева, оружием которым служили кинжал, яд и арбалет... Голос крови, долг, к исполнению которого призывала семья, не требовали ничего такого, что впоследствии не могло бы быть облегчено надлежащим покаянием. А требовали они всего лишь ее присутствия, в определенный день и час, у окна башни восточных ворот, где каждый вечер, на закате, камеристка расчесывала ей волосы. У окна, под которым Роже Аррасский прогуливался каждый день, в один и тот же час, в полном одиночестве, размышляя о своей запретной любви и о своей тоске. Да. Быть может, черная дама так низко склоняла взор, устремленный на книгу на коленях, не потому, что была погружена в чтение, а потому что плакала. А может, не смела прямо смотреть в глаза художнику, потому что ими, в общем-то, на нее взирали Вечность и История. Она увидела Фердинанда Альтенхоффена, несчастного герцога, зажатого в кольцо ветрами Востока и Запада в чересчур уж быстро, на его взгляд, меняющейся Европе. Она увидела его покорившимся и бессильным, пленником самого себя и своего века, увидела, как он с размаху хлещет себя по обтянутому шелком колену замшевыми перчатками, дрожа от ярости и горя, от невозможности покарать убийцу единственного друга, какой был у него в жизни. Увидела, как в большой зале, увешанной коврами и знаменами, прислонившись к колонне, он вспоминает юные годы, общие мечты, делимые на двоих, свое восхищение другом - старшим, но еще почти мальчиком, - отправившимся на войну и вернувшимся покрытым шрамами и славой. Еще звучали в этих стенах эхо его смеха, его спокойного голоса, всегда раздававшегося в нужный момент, его изысканные комплименты, адресованные дамам, его неизменно дельные советы, еще жило его тепло, его дружба... Но его самого уже не было. Он ушел - вдаль, в темноту. "А хуже всего, мастер ван Гюйс, хуже всего, старый друг, старый художник, любивший его почти так же, как и я, хуже всего то, что месть не может свершиться; то, что она - она, - как и я, как и он сам, не более чем игрушка в руках других, более могущественных: тех, кто решает, потому что у них есть деньги и сила, что века должны стереть Остенбург с карт, которые рисуют картографы... У меня нет головы, которую я мог бы отсечь перед могилой моего друга; да даже и имей я эту голову, я не смог бы. Только она все знала - и молчала. Она убила его своим молчанием, позволив ему прийти, как каждый вечер - у меня тоже есть хорошие шпионы, - ко рву восточных ворот, куда влекло его безмолвное пение той сирены, что толкает мужчин встретиться лицом к лицу со своей судьбой. С судьбой, которая кажется спящей или слепой, пока в один прекрасный день не откроет глаза и не воззрится на нас. Возможности мести, как видишь, не существует, мастер ван Гюйс. Лишь твоим рукам и твоей изобретательности доверяю я эту месть, и никто никогда не заплатит тебе ни за одну картину такой цены, какую заплачу я за эту. Я хочу справедливости, хотя бы для одного себя. Хотя бы для того, чтобы она знала, что я знаю, и чтобы еще кто-нибудь, кроме Господа, возможно, узнал об этом, когда все мы уже превратимся в прах, как Роже Аррасский. Так что напиши эту картину, мастер ван Гюйс. Ради самого неба, напиши ее. Я хочу, чтобы в ней было все и чтобы она стала самым лучшим, самым ужасным из твоих творений. Напиши ее, и пусть дьявол, которого ты когда-то нарисовал скачущим на коне рядом с ним, заберет всех нас". И наконец, она увидела рыцаря, в кафтане и плаще, с золотой цепью на шее и бесполезным кинжалом на поясе; он прогуливался в сумерках вдоль рва восточных ворот - один, без оруженосца, который мог бы помешать его размышлениям. Она увидела, как он поднял глаза на стрельчатое окно и улыбнулся - едва заметной, отрешенной и грустной улыбкой. Одной из тех улыбок, в которых отражаются воспоминания, любовь, пережитые опасности - и также предвидение собственной судьбы. И, может быть, Роже Аррасский угадывает присутствие убийцы, который, укрывшись с другой стороны одного из выщербленных зубцов, из чьих камней растут кривые кусты, натягивает тетиву своего арбалета и целится ему в бок. И внезапно он понимает, что вся его жизнь, длинный путь, сражения и схватки, скрипучие доспехи, хрип и пот, женские объятия, тридцать восемь лет, которые он несет на плечах, как тяжелый тюк, кончаются именно здесь, в этом месте и в это мгновение, и что после ощущения удара не будет больше ничего. И его охватывает глубокая скорбь о самом себе, потому что ему кажется несправедливым погибать вот так, подстреленным в сумерки, как дикий кабан. И он поднимает свою сильную, но изящную, такую мужскую руку, - глядя на которую невольно задумаешься о том, каким мечом она потрясала, какие поводья сжимала, чью кожу ласкала, какое перо обмакивала в чернила, прежде чем начертать слова на пергаменте... Он поднимает эту руку в знак протеста, заведомо бесполезного, ибо, помимо всего прочего, он даже не очень уверен, кому следует его адресовать. И ему хочется закричать, но он вспоминает, что это недостойно его. Поэтому он подносит другую руку к кинжалу, думая, что умереть вот так, с оружием в руках, хотя бы даже с этим, более достойно рыцаря... И он слышит "думм" спущенной тетивы, и у него проносится мысль, что нужно бы уклониться от траектории стрелы, но он знает, что стрела быстрее человека. И он чувствует, как душа его сочится медленными горькими слезами по себе самой, и отчаянно пытается отыскать в памяти Бога, Которому мог бы вручить свое покаяние. И с удивлением обнаруживает, что не раскаивается ни в чем, хотя, с другой стороны, неясно, есть ли в этот вечер, в этих сумерках Бог, расположенный выслушать его. И тогда он чувствует удар. Он испытывал их и раньше, там, где теперь на его теле шрамы и рубцы, но он знает, что от этого шрама не останется. Ему даже не больно; просто ему кажется, что душа покидает тело вместе с дыханием. И тогда вдруг на него бесповоротно обрушивается ночь, и, прежде чем погрузиться в нее, он понимает, что на сей раз она будет вечной. И, когда Роже Аррасский испускает крик, он уже не слышит собственного голоса. 8. ЧЕТВЕРТЫЙ ИГРОК Но шахматы были безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в этом была и единственная гармония. Ибо что есть в мире, кроме шахмат? В.Набоков Муньос изобразил на лице некое подобие улыбки, механической и отсутствующей, не обязывающей, казалось, ни к чему, даже к попытке произвести приятное впечатление. - Так, значит, вот о чем там шла речь, - негромко сказал он, приноравливая свой шаг к шагу Хулии. - Да. - Она брела, понурив голову, занятая своими мыслями. Потом, вынув руку из кармана кожаной куртки, отвела волосы с лица. - Теперь вы знаете всю эту историю... Думаю, вы имеете на это право. Вы заслужили его. Шахматист, глядя прямо перед собой, ненадолго задумался, размышляя об этом только что приобретенном праве. - Понимаю, - пробормотал он спустя несколько секунд. И они снова побрели молча, неторопливо, плечом к плечу. Было холодно. В самых узких и глухих улочках еще царил мрак, и свет фонарей отражался в мокром асфальте яркими отблесками, как на свежем, только что положенном лаке. Понемногу на более открытых местах тени начинали размываться первым тусклым светом непогожего утра, медленно встававшего где-то в дальнем конце проспекта, где силуэты зданий, четко рисовавшиеся на фоне неба, мало-помалу теряли свою черноту, становясь свинцово-серыми. - А что, - спросил Муньос, - была какая-нибудь особая причина, по которой вы до сих пор не рассказывали мне подоплеку этой вашей истории? Прежде чем ответить, она искоса взглянула на него. Похоже, он не был обижен - только слегка заинтересован: безразличный взгляд перед собой, на простирающуюся перед ними пустынную улицу, руки в карманах плаща, воротник поднят до ушей. - Я думала, что, может быть, узнав обо всем, вы не захотите усложнять себе жизнь. - Понятно. На углу их приветствовал грохот грузовика-мусоросборщика. Муньос задержался на мгновение, чтобы помочь Хулии пройти между двух пустых баков. - А что вы собираетесь делать теперь? - спросил он. - Не знаю. Думаю заканчивать реставрацию. И писать длинную сопроводительную записку с изложением всей этой, как вы говорите, истории. Благодаря вам и я приобрету некую известность. Муньос слушал с рассеянным видом, будто его мысли витали где-то совсем в другом месте. - А что там с полицейским расследованием? - В конце концов они найдут убийцу, если таковой имеется. Они же всегда находят. - Вы подозреваете кого-нибудь? Хулия рассмеялась. - О Господи, конечно же нет! - И остановилась, не досмеявшись. - По крайней мере, надеюсь, что нет... - Она взглянула на шахматиста. - По-моему, расследовать преступление, которое, может, и не является таковым, - очень похоже на то, что вы проделали с картиной. На лице Муньоса опять появилась прежняя полуулыбка. - Думаю, тут все дело в логике, - ответил он. - И, возможно, логика - именно то, что роднит шахматистов и детективов... - Он прищурил глаза, и Хулия не могла понять, в шутку он говорит или всерьез. - Говорят, Шерлок Холмс тоже играл в шахматы. - Вы читаете детективные романы? - Нет. Хотя то, что я читаю, пожалуй, имеет с ними некоторое сходство. - Например? - Разумеется, шахматную литературу. Потом, математические игры, логические задачи... В общем, такого рода вещи. Они пересекли безлюдный проспект. Взойдя на противоположный тротуар, Хулия снова потихоньку окинула взглядом своего спутника. Он не производил впечатления человека, наделенного исключительным умом. В общем-то, судя по всему, жизнь у него складывалась не слишком гладко. Руки, глубоко засунутые в карманы, потертый воротник рубашки, большие уши, торчащие над воротником старого плаща... Он выглядел именно тем, кем был на самом деле: мелким, никому не известным служащим, для которого единственным средством отрешиться от серости своего существования был уход - бегство - в мир комбинаций, задач и решений, открываемый перед ним шахматами. Самым любопытным в этом человеке был его взгляд, разом угасавший, едва он отрывался от шахматной доски. И еще то, как он наклонял голову как-то вбок, словно некая непомерная тяжесть давила ему на шейные позвонки, как будто таким образом он пытался уклониться от лишних соприкосновений с внешним миром. Он напоминал Хулии пленных солдат, плетущихся с низко опущенными головами, которых она видела в старых документальных фильмах о войне. Муньос был похож на человека, проигравшего свою битву еще до того, как она началась, который каждое утро, проснувшись и открыв глаза, чувствует себя побежденным. И все же в нем было нечто. Когда Муньос объяснял какой-нибудь ход или распутывал сложные шахматные переплетения, в нем появлялись уверенность, твердость, блеск, как будто глубоко под его неказистой внешностью жил и полыхал великолепный талант - логический, математический, какой угодно, - придававший вес и значительность каждому его слову и движению. Хулии захотелось узнать его поближе. Она поняла, что не знает о нем практически ничего, кроме того, что он играет в шахматы и служит бухгалтером. Но было уже слишком поздно. Их совместная работа закончилась, и было мало вероятно, что они когда-нибудь встретятся снова. - Странные у нас сложились отношения, - сказала она вслух. Взгляд Муньоса несколько секунд блуждал, как будто в поисках подтверждения этим словам. - Обычные шахматные отношения, - ответил он. - Мы с вами были вместе столько времени, сколько длилась наша партия. - Он снова улыбнулся своей смутной, ничего не означающей улыбкой. - Звоните мне, когда вам снова захочется сыграть. - Вы меня просто сбиваете с толку, - вдруг проговорила она. - Правда, честное слово. Он остановился и удивленно взглянул на нее. Теперь на его лице не было улыбки. - Не понимаю. - Я тоже, если дело в этом. - Хулия немного поколебалась, не слишком уверенная в почве, на которую ступала. - В вас как будто два разных человека. Иногда вы робеете, замыкаясь в себе, становитесь как-то трогательно неловки... Но как только в воздухе хотя бы отдаленно запахнет шахматами, вы обретаете прямо-таки поразительную уверенность. - И что же? - безразличным тоном спросил шахматист, когда Хулия замолчала, не доведя до конца свои рассуждения. - Да ничего. Ничего больше... - И, пристыженная собственной болтливостью, принужденно усмехнулась. - Наверное, это выглядит нелепо - в такой-то час. Простите. Он стоял перед ней - руки по-прежнему в карманах плаща, из-под расстегнутого ворота рубашки на плохо выбритой шее выступает кадык, голова чуть склонена к левому плечу, точно в раздумье над только что услышанным. Однако он уже не казался растерянным. - Я понял, - сказал он, делая резкое движение подбородком сверху вниз, словно принимая на себя ответственность, хотя Хулия и затруднилась бы ответить за что. Потом он пошарил взглядом за ее плечом, как будто в надежде, что кто-то подскажет ему забытое слово. А затем сделал то, о чем девушка потом всегда вспоминала с изумлением. Стоя там, на улице, меньше чем за минуту, с помощью всего лишь полдюжины фраз, бесстрастным и холодным тоном, как если бы речь шла о каком-то третьем лице, он вкратце рассказал ей - или это Хулии показалось, что рассказал, - свою жизнь. Он говорил быстро и ровно, не делая пауз, с той же точностью и четкостью, с какой объяснял шахматные ходы. Хулия была ошеломлена. И когда, закончив, он замолчал, по губам его опять скользнула эта слабая улыбка, как будто насмешка над собой, над тем человеком, которого он описал несколько секунд назад и к которому не испытывал ни сочувствия, ни презрения - только что-то вроде солидарности, разочарованной и понимающей. А Хулия стояла лицом к лицу с ним и долго не находила, что сказать в ответ, и задавала себе вопрос, как этот малоразговорчивый человек сумел так четко объяснить ей все. И она узнала о ребенке, мысленно игравшем в шахматы на потолке своей спальни, когда отец наказывал его за недостаточное усердие в учебе; узнала о женщинах, способных с ловкостью часовщика разбирать и вывинчивать те пружины, которые движут человеком; и узнала об одиночестве, составляющем оборотную сторону неудач и отсутствия надежды. Все это внезапно открылось перед Хулией - настолько внезапно, что у нее даже не было времени обдумать услышанное, и в конце, последовавшем почти сразу же за началом, она не была уверена, какую часть поведал ей он, а какую она досочинила сама. Имея в виду, в общем-то, что Муньос занимался в жизни не только тем, что втягивал голову в плечи и улыбался, как усталый гладиатор, которому безразлично, куда - вверх или вниз - поворачивается палец, решающий его участь. И когда шахматист закончил говорить (если он вообще говорил) и сероватый отблеск рассвета высветил половину его лица, оставив другую в тени, Хулия с абсолютной точностью поняла, чем является для этого человека небольшой квадрат, состоящий из шестидесяти четырех белых и черных клеток: полем битвы в миниатюре, на котором разыгрывается великая мистерия жизни, успеха и провала, ужасных скрытых сил, управляющих судьбами людей. Она узнала обо всем этом меньше чем за минуту. И ей стало ясно также значение той улыбки, которая так никогда и не достигала его губ. И она медленно наклонила голову, потому что была девушкой умной и поняла, а он взглянул на небо и сказал, что очень холодно. Потом она достала пачку сигарет, предложила ему, и он взял, и это был первый и предпоследний раз, когда она видела Муньоса курящим. И они снова зашагали, и шли, и шли, пока не подошли к двери дома Хулии. Было уже решено, что на этом роль шахматиста заканчивается, так что он протянул руку, чтобы попрощаться с девушкой. Но в этот момент она, случайно взглянув на домофон, увидела маленький - размером с визитку - конверт, сложенный пополам и засунутый в решетку напротив кнопки с ее именем. И, когда она открыла его и вынула лежавшую внутри карточку из плотной белой бумаги, ей стало ясно, что Муньосу еще рано исчезать. И что прежде, чем она и Сесар отпустят его, произойдет еще немало событий, которые вряд ли окажутся приятными. - Мне это не нравится, - сказал Сесар, и Хулия заметила, как дрожат его пальцы, держащие мундштук из слоновой кости. - Мне абсолютно не нравится, что какой-то ненормальный бродит вокруг твоего дома и пытается поиграть с тобой в Фантомаса. Казалось, слова антиквара послужили сигналом для того, чтобы все часы, находившиеся в его магазине, начали отбивать - какие одновременно, какие друг за другом, на разные голоса, от нежного бормотания до басистых ударов - четыре четверти и девять часов. Но даже это совпадение не вызвало улыбки на губах Хулии. Она смотрела на Лусинду работы Бустелли, неподвижную в своей стеклянной витрине, и ощущала себя такой же хрупкой, как она. - Мне это тоже не нравится. Но я не уверена, что у нас есть выбор. Оторвав взгляд от фарфоровой фигурки, она перевела его на стол эпохи Регентства, на котором Муньос уже разложил свои портативные шахматы и снова, в который раз, воспроизвел на доске расположение фигур с картины ван Гюйса. - Попался бы мне в руки этот мерзавец... - пробормотал Сесар, еще раз заглядывая в карточку, которую Муньос держал за уголок, как пешку, которую он не знал, куда поставить. - Эта шутка уже переходит границы смешного... - Это не шутка, - возразила Хулия. - Ты забыл о бедном Альваро? - Забыть об Альваро! - Антиквар поднес к губам мундштук, потом нервно и резко выдохнул дым. - Это мое самое большое желание! - И все-таки в этом есть свой смысл, - произнес Муньос. Оба воззрились на него. Шахматист, не замечая эффекта, произведенного его словами, сидел, уткнувшись в доску, по-прежнему держа карточку в руке. Он так и не снял плаща, и свет, падающий сквозь витраж в свинцовом переплете, подчеркивал синеву его небритого подбородка и круги под усталыми глазами, оставленные бессонницей последних ночей. - Друг мой, - проговорил, обращаясь к нему, Сесар тоном, в котором смешались вежливое недоверие и нечто вроде иронического уважения, - я рад, что вы сумели обнаружить во всем этом Какой-то смысл. Муньос пожал плечами, не обратив никакого внимания на слова антиквара. Было очевидно, что все оно сосредоточено на новой задаче, зашифрованной значками на маленькой картонной карточке: Лb3?...d7-d5+ Еще пару секунд Муньос созерцал цифры, сверяясь с расположением фигур на доске. Потом поднял глаза на Сесара, затем перевел взгляд на Хулию. - Кто-то, - и от этого "кто-то" у Хулии вдруг побежали мурашки по спине, как будто рядом распахнули невидимую дверь, - кто-то, похоже, заинтересован в том, чтобы доиграть изображенную на вашей картине партию... - Он прищурился и кивнул головой, словно каким-то образом догадывался о мотивах, движущих таинственным любителем шахмат. - Кто бы это ни был, он в курсе развития партии и знает - или додумался, - что мы разыграли ее в обратном направлении. Потому что он предлагает нам делать ходы, как обычно, то есть продолжать партию, начиная с той позиции, которая изображена на картине. - Вы шутите, - сказал Сесар. Воцарилось неловкое молчание, в течение которого Муньос пристально смотрел на антиквара. - Я никогда не шучу, - ответил он наконец, как будто решив, что все-таки стоит уточнить это обстоятельство. - Тем более когда речь идет о шахматах. - Он ткнул пальцем в белую карточку. - Уверяю вас, он делает именно это: продолжает партию с того момента, который запечатлел художник. Взгляните на доску: - Обратите внимание. - Муньос постучал указательным пальцем по карточке: - ЛbЗ?... d7-d5+. Символ ЛbЗ означает, что белые делают ход ладьей с b5 на bЗ. Далее следует вопросительный знак, который я истолковываю следующим образом: нам предлагается сделать этот ход. Отсюда вывод: мы играем белыми, а наш противник - черными. - Что ж, вполне подходяще, - заметил Сесар. - Он и сам выглядит достаточно зловещей фигурой. - Не знаю, зловещей или нет, но делает он именно то, о чем я только что сказал. Он говорит нам: "Я играю черными и предлагаю вам передвинуть эту ладью на b3..." Понимаете? Если мы принимаем игру, то должны сделать именно этот ход, хотя сами мы могли бы избрать другой, более подходящий. Например, съесть черную пешку, находящуюся на b7, белой пешкой а6... Или белой ладьей, стоящей на b6... - На мгновение Муньос замолк с отрешенным видом, как будто его мозг в автоматическом режиме анализировал возможности, открываемые только что названной им комбинацией, потом моргнул, с видимым усилием возвращаясь к реальному положению вещей. - Наш противник считает само собой разумеющимся, что мы примем его вызов и двинем белую ладью на bЗ, чтобы защитить нашего белого короля от возможного бокового движения черной королевы и одновременно этой же ладьей, подкрепляемой другой ладьей и белым конем, поставить под угрозу мата черного короля, стоящего на а4... И из всего этого я делаю вывод, что он любит рисковать. Хулия, следившая по доске за объяснениями Муньоса, подняла на него глаза. Она была уверена, что расслышала в его словах нотку восхищения неизвестным соперником. - Почему вы так говорите?.. Откуда вы можете знать, что он любит, а что - нет? Муньос втянул голову в плечи, покусал нижнюю губу. - Не знаю, - ответил он после некоторого колебания. - Каждый играет в шахматы в соответствии с теме каков он сам. По-моему, однажды я уже объяснял вам это. - Он положил карточку на стол, возле доски. - Запись d7-d5+ означает, что черные решили выдвинуть вперед на d5 пешку, стоящую на d7, чтобы создать угрозу шаха белому королю... Этот крестик рядом с цифрами означает шах. Если перевести все это на обыкновенный язык, получается, что мы в опасности. В опасности, которой можем избежать, съев эту пешку нашей белой, стоящей на е4. - Да, - сказал Сесар. - В том, что касается ходов, я согласен с вами... Но не понимаю, какое отношение это имеет к нам. Какая связь между шахматными ходами и действительностью? Муньос сделал неопределенный жест, как человек, от которого требуют слишком уж многого. Хулия заметила, что его глаза ищут ее глаза, но, едва лишь их взгляды встретились, шахматист отвел свой. - Не знаю, какая тут связь или отношения. Может быть, речь идет о каком-то предупреждении. Этого я не могу знать... Но, по логике, черные следующим ходом, после того как мы съедим у них пешку на d5, должны устроить еще один шах белому королю, переведя своего коня с dl на b2... Если так, то существует только один ход, который могут сделать белые, чтобы избежать шаха и одновременно не выпустить из осады черного короля: взять черного коня белой ладьей. Ладья, стоящая на bЗ, должна съесть коня, стоящего на b2. Теперь посмотрите, какая ситуация сложилась на доске: Все трое сидели молча, неподвижно, изучая новое расположение фигур. Потом Хулия рассказывала, что именно в этот момент, еще до того, как она поняла значение написанного на карточке, ее посетило предчувствие: шахматная доска перестала быть просто полем, расчерченным на черные и белые квадраты, превратившись в некую реальность, представляющую течение ее собственной жизни. И, словно доска вдруг, обернулась зеркалом, она обнаружила что-то знакомое в маленькой деревянной фигурке, изображавшей белую королеву, так откровенно уязвимую на своей клетке el, в грозной близости от черных фигур. Но первым, кто это понял, оказался Сесар. - Боже мой, - произнес он. И это прозвучало так странно в устах закоренелого гностика, что Хулия метнула на него тревожный взгляд. Глаза антиквара были устремлены на доску, рука с мундштуком застыла в нескольких сантиметрах от рта, как будто понимание пришло к нему внезапно, парализовав едва начатое движение. Хулия снова посмотрела на доску, чувствуя, как глухо стучит кровь в висках и на запястьях. Она могла видеть только беззащитную белую королеву, но спиной ощущала присутствие опасности. Тогда она подняла глаза на Муньоса, прося о помощи, и увидела, что шахматист задумчиво покачивает головой, а на лбу у него появилась глубокая вертикальная морщинка. Потом по его губам скользнула уже знакомая девушке смутная улыбка, в которой не было ни капли юмора. Это была мимолетная гримаса немного раздосадованного человека, вынужденного с неохотой признать талант своего противника. И Хулия почувствовала, как внутри нее полыхнул темный, тяжелый страх, потому что поняла, что даже Муньос находится под сильным впечатлением. - Что случилось? - спросила она, не узнавая собственного голоса. Клетки доски прыгали у нее перед глазами. - Случилось то, - ответил Сесар, обменявшись серьезным взглядом с Муньосом, - что белая ладья теперь нацелена на черную королеву... Не так ли? Шахматист кивнул в знак согласия. - Да, - проговорил он мгновение спустя. - В нашей партии черная королева, которая раньше находилась в безопасности, теперь оказалась незащищенной... - Он чуть призадумался; похоже, углубляться в истолкования, не связанные с шахматами, было для него не слишком простой задачей. - Это может означать, что невидимый игрок сообщает нам о чем-то: о своей уверенности в том, что тайна картины раскрыта. Эта черная дама... - Беатриса Бургундская, - прошептала девушка. - Да. Беатриса Бургундская. Черная дама, которая, кажется, уже совершила одно убийство. Последние слова Муньоса повисли в воздухе, точно ответ был излишен. Сесар, молчавший все это время, протянул руку и тщательно стряхнул пепел своей сигареты в пепельницу - аккуратным движением человека, чувствующего, что должен чем-то занять себя, чтобы не потерять связи с реальностью. Потом огляделся вокруг, будто пытаясь найти в каком-нибудь из предметов, заполнявших антикварный магазин, ответ на вопросы, которые все мысленно задавали себе. - Это совпадение абсолютно невероятно, дорогие мои, - объявил он наконец. - Это не может быть реальным. Он воздел руки кверху, потом уронил их - жест, выражающий бессилие. Муньос ограничился тем, что с угрюмым видом пожал плечами, обтянутыми мятым плащом. - Тут не может быть никаких совпадений. Тот, кто спланировал все это, - настоящий мастер. - А что там с белой королевой? - спросила Хулия. Муньос несколько секунд смотрел ей в глаза, потом сделал движение рукой в сторону доски, задержав ее всего лишь в паре сантиметров от ферзя, будто не осмеливаясь коснуться его, потом указал пальцем на черную ладью, стоявшую на cl. - С белой королевой то, что она может оказаться съеденной, - спокойно произнес он. - Вижу. - Хулия была разочарована: она думала, что испытает более сильные ощущения, когда другой человек вслух подтвердит ее догадки. - Если я правильно поняла, тот факт, что мы раскрыли секрет картины, то есть узнали о виновности черной королевы, отражен в этом ходе ладьей на b2... А белая королева находится в опасности, потому что ей следовало убраться в какое-нибудь тихое место, вместо того чтобы торчать там и осложнять себе жизнь. Такова мораль, сеньор Муньос? - Более или менее. - Но ведь все это произошло пятьсот лет назад, - возразил Сесар. - Только сумасшедшему может прийти в голову... - Возможно, он и правда сумасшедший, - равнодушно ответил Муньос. - Но в шахматы он играл - или играет - просто потрясающе. - И, возможно, он совершил еще одно убийство, - добавила Хулия. - Теперь, несколько дней назад, в двадцатом веке. Альваро... Сесар возмущенно поднял руку, как будто она сказала нечто неподобающее: - Стоп, принцесса! Это уже чепуха. Ни один убийца не может прожить пятьсот лет. А картина сама по себе не может никого убить. - Ну, это как посмотреть. - Я запрещаю тебе говорить подобную чушь. И перестань смешивать совершенно разные вещи. С одной стороны, мы имеем картину и преступление, совершенное пять веков назад... С другой стороны, мы имеем мертвого Альваро... - И документы, присланные неизвестно кем. - Но еще никем не доказано, что человек, приславший их, и есть убийца Альваро... Возможно даже, что этот бедолага и правда разбил себе голову в ванне. - Антиквар поднял три пальца. - В-третьих, кому-то захотелось поиграть в шахматы... Вот и все. Нет никаких доказательств, которые связывали бы все это между собой. - Картина. - Это не доказательство. Это просто гипотеза. - Сесар взглянул на Муньоса. - Не так ли? Шахматист молчал, не желая, видимо, принимать ничью сторону, и Сесар посмотрел на него с упреком. Хулия указала на карточку, лежавшую на столе рядом с доской. - Вам нужны доказательства? - выпалила она, еще не придя в себя от только что сделанного открытия. - Вот вам доказательство, которое прямо связывает гибель Альваро с этим таинственным шахматистом... Мне слишком хорошо знакомы эти карточки... Альваро пользовался такими для работы. - Она остановилась, чтобы как следует осмыслить собственные слова. - Тот, кто его убил, вполне мог унести из его дома пачку карточек. - Она замолчала, задумалась, механически доставая сигарету "Честерфилд" из пачки, лежавшей в кармане ее куртки. Иррациональное ощущение панического страха, владевшее ею несколько минут назад, начало понемногу отступать, уступая место более трезвому восприятию. Совсем не одно и то же, мысленно сказала она себе, страх вообще - перед чем-то темным и неопределенным, и страх конкретный, порождаемый угрозой гибели от руки реально существующего человека. Может быть, это воспоминание об Альваро, об этой смерти при дневном свете, под открытыми кранами ванной просветлило ее мысли, освободив их от других, незначительных и поверхностных, страхов. Ей уже было не до них. Она сжала сигарету губами и закурила, надеясь, что эти действия докажут обоим мужчинам, что уверенность не покинула ее. Потом она выдохнула первую струю дыма и сглотнула слюну, ощущая неприятную сухость в горле. Ей срочно требовалась порция водки. Может быть, даже полдюжины порций. Или мужчина - симпатичный, сильный и молчаливый, чтобы заняться с ней любовью до потери сознания. - А что теперь? - спросила она настолько спокойно, насколько сумела. Сесар смотрел на Муньоса, Муньос - на Хулию. Она заметила, что взгляд шахматиста снова стал тусклым и безжизненным, как будто все на свете потеряло для него интерес - до того момента, как новый ход потребует его внимания. - Теперь - ждать, - ответил Муньос, указывая на доску. - Следующий ход - черных. Менчу была очень взволнована, но отнюдь не из-за таинственного любителя шахмат. По мере того как Хулия вводила ее в курс нового поворота событий, она открывала глаза все шире и шире, так что казалось, если прислушаться, можно уловить деловитое позвякивание кассового аппарата. Что правда, то правда: во всем, что касается денег, Менчу была ненасытна. А уж тем более в этот момент, мысленно подсчитывая возможные барыши. Ненасытная и легкомысленная, прибавила про себя Хулия, потому что Менчу, похоже, весьма мало беспокоило существование возможного убийцы, увлекающегося шахматами. Она во всем была верна себе: когда возникали проблемы, требовавшие решения, она начинала вести себя так, словно их не существует вовсе. По природе не склонная надолго задерживать свое внимание на чем-то конкретном, а может быть, уже раздраженная постоянным присутствием в доме Макса в качестве гориллы-телохранителя (это осложняло другие эскапады), Менчу решила взглянуть на дело под другим углом. Теперь для нее все сводилось к ряду любопытных совпадений или к некой странной, но, возможно, безобидной шутке, придуманной каким-то человеком с несколько необычным чувством юмора; а что касается движущих им соображений, то она не понимала их по причине их исключительной хитроумности. Это была самая успокаивающая версия, особенно если учесть, что ей светила хорошая прибыль. Что же до Альваро и его смерти, то разве Хулии не приходилось слышать о судебных ошибках?.. Как, например, когда этот тип, Дрейфус, убил Золя... или наоборот?., или случай с Ли Харви Освальдом... ну, в общем, в таком роде. А кроме того, все мы хоть раз в жизни да поскальзываемся в ванне. Или почти все. - А насчет ван Гюйса - сама увидишь. Мы выкачаем из него кучу денег. - А Монтегрифо? Что мы будем делать с ним? В галерее было мало посетителей: пара дам довольно почтенного возраста, беседовавших возле большого морского пейзажа, написанного маслом в классическом стиле, и господина в темном костюме, листавшего папки с гравюрами. Менчу уперлась рукой в бедро, выставив локоть, как револьвер, и, театрально захлопав ресницами, понизила голос: - Мы его обработаем как миленького, детка моя. - Ты так думаешь? - Думаю, думаю. Или он принимает наши условия, или мы переходим на сторону врага. - На ее губах играла самоуверенная улыбка. - Со всей этой информацией, что ты раскопала, и со всей этой киношной историей насчет герцога Остенбургского и этой паршивой овцы - его благоверной - "Сотби" или "Кристи" примут нас с распростертыми объятиями. А Пако Монтегрифо совсем не дурак... - Вдруг она вспомнила: - Кстати, он приглашает нас сегодня на чашку кофе. Так что наведи марафет. - Нас? - Да, нас с тобой. Он звонил сегодня утром - прямо-таки пел соловьем. Ну и нюх у этого паршивца! - Только меня не впутывай. - А я и не впутываю. Это ему приспичило, чтобы ты тоже была. Не знаю, детка, что он в тебе нашел: кожа да кости. Каблуки Менчу - вернее, ее туфель, шитых на заказ, баснословно дорогих, но на пару сантиметров выше, чем надо, - оставляли глубокие вмятины в пушистом бежевом покрытии. В ее галерее, просторной, выдержанной в светлых тонах и освещенной рассеянным светом скрытых ламп, преобладало то, что Сесар именовал "варварским искусством": акрил, гуашь, коллажи, подрамники, обтянутые мешковиной, с прикрепленными к ним ржавыми гаечными ключами, пластмассовыми трубами или автомобильными рулями, выкрашенными голубой краской... Такова была доминирующая нота, и лишь кое-где, в отдельных уголках зала, попадались портреты или пейзажи более привычного вида, похожие на не слишком желанных, но необходимых гостей, приглашенных, чтобы подчеркнуть широту интересов хозяина-сноба. Тем не менее галерея приносила Менчу неплохие доходы; даже Сесар был вынужден, хотя и с неохотой, признавать это, с грустью вспоминая времена, когда в зале собраний любого административного совета непременно должна была висеть респектабельная картина с надлежащими следами возраста и в солидной резной раме из позолоченного дерева, а не эти постиндустриальные бредни - пластиковые деньги, пластиковая мебель, пластиковое искусство, - столь созвучные духу новых поколений, занимающих те же самые помещения, предварительно запустив в них немыслимо дорогих декораторов, переделывающих все по последней моде. Парадоксы жизни: в этот момент Менчу и Хулия разглядывали любопытную комбинацию из красных и зеленых пятен под пышным названием "Чувства", сошедшую всего несколькими неделями раньше с мольберта Серхио, последнего романтического увлечения Сесара, которую рекомендовал Менчу сам антиквар, целомудренно - надо отдать ему должное - отводя при этом глаза. - В любом случае, я ее продам, - с покорным видом вздохнула Менчу, когда подруги уже несколько минут простояли у картины. - В конце концов все продается. Просто невероятно. - Сесар тебе очень благодарен, - сказала Хулия. - И я тоже. Менчу неодобрительно сморщила нос. - Вот это меня и раздражает больше всего. Что ты, ко всему прочему, еще и оправдываешь выходки твоего приятеля-антиквара. Этому... этой старой перечнице уже пора бы немного угомониться. Хулия угрожающе потрясла кулаком перед носом подруги. - Не смей его трогать! Ты ведь знаешь: Сесар - это святое. - Знаю, знаю, детка. Вечно ты носишься со своим Сесаром - всю жизнь, сколько я тебя знаю... - Она раздраженно покосилась на творение Серхио. - Ваши отношения по зубам только психоаналитику, да и у него через пять минут полетят все пробки. Так и представляю, как вы там развалитесь у него на диване и запоете ему про этого вашего Фрейда со всеми его вывертами: "Видите ли, доктор, когда я была маленькой, мне не так хотелось приласкаться к отцу, как потанцевать вальс вот с этим антикваром. Правда, он к тому же еще и голубой, но меня просто обожает..." Хорошенькая история, детка! Хулия взглянула на подругу безо всякого желания улыбнуться в ответ на ее слова. - Ты что-то перебарщиваешь сегодня. Тебе отлично известно, какие у нас с ним отношения. - Ну, я же за вами не подглядываю. - Тогда катись ко всем чертям. Ты прекрасно знаешь... - Хулия прервала сама себя и сердито фыркнула, злясь, что позволила себе сорваться. - Все это чушь собачья. Когда ты начинаешь говорить о Сесаре, мне всегда в конце концов приходится оправдываться. - Потому что ваши с ним отношения - дело темное, детка. Помнишь, ведь даже когда ты была с Альваро... - Оставь в покое Альваро! И меня тоже. Занимайся лучше своим Максом. - Мой Макс, по крайней мере, дает мне то, что мне нужно... Кстати, что там насчет этого шахматиста, которого вы выудили бог знает откуда? Мне безумно хочется посмотреть на него. - На Муньоса? - Хулия не могла сдержать улыбки. - Ты будешь разочарована. Он совсем не твой тип... Да и не мой... - Она задумалась: ей еще ни разу не проходило в голову пытаться описать его внешность. - Он выглядит как мелкий чиновник из черно-белого фильма. - Но он же разобрался в этой истории с ван Гюйсом. - Менчу лукаво подмигнула в знак восхищения способностями шахматиста. - Значит, у него все-таки есть хоть какой-то талант. - Иногда в нем появляется настоящий блеск... Но не всегда. Знаешь, вот ты его видишь уверенным, мыслящим четко, как машина, и вдруг через секунду он гаснет у тебя на глазах. И тогда замечаешь, что воротник рубашки у него довольно потрепанный, черты лица просто никакие, и начинаешь думать, что наверняка он из таких мужиков, у которых вечно воняют носки... - Он женат? Хулия пожала плечами. Взгляд ее был устремлен на улицу, видневшуюся сквозь витрину с парой картин и какой-то декоративной керамикой. - Не знаю. Он не из тех, у кого душа нараспашку. - Она снова остановилась, размышляя над собственными только что сказанными словами. И обнаружила, что об этом она тоже никогда не задумывалась, ибо до сих пор Муньос интересовал ее не столько как человек, сколько как средство для решения задачи. Ведь только накануне, вечером, незадолго до того, как она обнаружила в решетке домофона адресованный ей конверт, она мельком увидела кусочек его души и чуть приоткрыла ему навстречу свою. - Я бы сказала, что он женат. Или был женат... В нем заметны следы разрушений, причинять которые умеют только женщины. - А как он Сесару? - Сесару он симпатичен. Думаю, он кажется ему забавным. Сесар с ним весьма учтив - правда, временами эта учтивость отдает иронией... Как будто, когда Муньос начинает блистать, анализируя какой-нибудь ход, он чувствует укол ревности. Но, как только Муньос отводит взгляд от доски, он опять становится совсем никаким, и Сесар успокаивается. Хулия остановилась. Странно... Она продолжала смотреть сквозь витрину на улицу и вдруг на другой стороне, у тротуара, увидела машину, показавшуюся ей знакомой. Где она ее видела раньше? Проехал автобус, заслонив собой машину. Беспокойство, отразившееся на лице Хулии, привлекло внимание Менчу. - Что-нибудь случилось? Хулия покачала головой, даже не зная, что ответить. Сразу вслед за автобусом проехал грузовик и остановился у светофора, так что ей не было видно, стоит ли машина по-прежнему у противоположного тротуара. Но она успела разглядеть ее. Это был "форд". - Что случилось? Менчу смотрела то на подругу, то на улицу, не понимая, что происходит. А Хулия застыла неподвижно, чувствуя пустоту во рту и в желудке (ощущение, ставшее слишком знакомым за последние дни), до боли напрягая глаза, словно надеясь усилием воли проникнуть взглядом сквозь грузовик и рассмотреть, стоит ли еще там "форд". Синий "форд". Ее охватил страх. Она почувствовала, как он медленно, как лавина муравьев, расползается по всему телу, начинает стучать в висках и в венах на запястьях. "В конце концов, - подумала она, - вполне возможно, что кто-то следит за мной. Следит уже давно, еще с тех пор, как мы с Альваро... Синий ефорд" с затемненными стеклами". И вдруг она вспомнила. Синий "форд", припаркованный у тротуара напротив почтового агентства. Синий "форд", проезжающий на красный свет в то дождливое утро на перекрестке у бульвара. Синяя тень, мелькавшая временами под ее окнами, или на ее улице, или на проспекте, когда она пересекала его... А что, если это одна и та же машина? - Хулия, детка! - Теперь Менчу казалась по-настоящему встревоженной. - Ты прямо позеленела. Грузовик все еще стоял перед светофором. Может, это просто совпадение. На свете сколько угодно синих "фордов" с темными стеклами. Хулия шагнула к витрине, шаря рукой в кожаной сумочке, висевшей на плече. Альваро в ванне, под струей, хлещущей из открытых кранов. Оттолкнув пальцами пачку сигарет, зажигалку, пудреницу, она наконец нащупала рукоятку "дерринджера" и стиснула ее, ощущая какое-то радостное облегчение и одновременно яростную ненависть к этой, сейчас невидимой, машине, воплотившей в себе тень самого отчаянного ужаса. "Сукин сын, - подумала она, и рука ее, сжимавшая в сумочке рукоятку пистолета, задрожала от страха и гнева. - Сукин сын, кто бы ты ни был, хоть сейчас и очередь черных делать ход, я, я научу тебя играть в шахматы, я покажу тебе..." И, не обращая внимания на ошалевшую, вытаращившую глаза Менчу, Хулия выскочила на улицу, стиснув зубы и сверля взглядом грузовик, за которым прятался синий "форд". Она проскользнула между двумя машинами, припаркованными у тротуара, как раз в тот момент, когда зажегся зеленый. Увернувшись от бампера, она с полным равнодушием услышала, как взвыл за спиной клаксон, чуть не вытащила "дерринджер" прямо посреди улицы - от нетерпения, потому что грузовик еще не сдвинулся с места, и наконец, в облаке бензиновых паров и выхлопных газов, добежала до противоположного тротуара - как раз вовремя, чтобы увидеть, как синий "форд" с темными стеклами и номером, оканчивающимся на ТН, удаляется вверх по улице и растворяется в потоке машин. 9. РОВ ВОСТОЧНЫХ ВОРОТ АХИЛЛ: Что же происходит, если вы обнаруживаете картину внутри той картины, в которую вошли? ЧЕРЕПАХА: Именно то, чего вы, наверное, и ожидали: я проникаю внутрь этой картины-в-картине. Д.Р.Хофштадтер Ты и вправду переборщила, дорогая, - заметил Сесар, накручивая на вилку спагетти. - Представляешь?.. Честный и добропорядочный гражданин, как обычно, останавливает у светофора свою такую же обыкновенную синюю машину, сидит себе за рулем, и вдруг к нему подлетает симпатичная девушка, разъяренная, как василиск, и ни с того ни с сего собирается влепить ему пулю в лоб... - Он обернулся к Муньосу! словно призывая себе в поддержку его уравновешенность и благоразумие. - Так можно кого угодно довести до разрыва сердца, не правда ли? Шахматист перестал катать пальцами по скатерти хлебный шарик, но так и не поднял глаз. - Но она же не влепила ему пулю в лоб, - негромко и безразлично ответил он. - Машина ведь уехала раньше. - Что ж, логично. - Сесар протянул руку к бокалу розового вина. - На светофоре уже зажегся зеленый. Хулия положила вилку и нож на край тарелки, рядом с нетронутой лазаньей [блюдо из итальянской лапши]. Она почти бросила их, и стук приборов заставил Сесара кинуть на нее укоризненный взгляд поверх своего бокала. - Послушай, - резко проговорила она, - машина стояла там еще до того, как на светофоре зажегся красный, и улица была свободна... Точно напротив галереи, понимаешь? - На свете сотни таких машин, дорогая. - Сесар осторожно поставил бокал на стол, промокнул губы и кротко улыбнулся. - А может, - добавил он, понижая голос до многозначительного шепота, каким, наверное, произносили свои пророчества сивиллы, - это один из обожателей твоей добродетельной подруги Менчу... Очередной мускулистый альфонс, собирающийся свергнуть с трона Макса. Или что-нибудь в том же духе. Хулию охватило глухое раздражение. Ее выводило из себя, что в критические моменты Сесар имел обыкновение укрываться за броней ядовитой агрессивности, жаля сам, но оставаясь неуязвимым. Однако она не хотела давать волю своей злости, ввязываясь с ним в спор. Тем более в присутствии Муньоса. - А может, - возразила она, вооружившись надлежащим терпением и мысленно сосчитав до пяти, - этот "кто-то" увидел, что я выхожу из галереи, и решил смыться. Так, на всякий случай. - Ну уж это, по-моему, совсем невероятно, дорогая моя. Честное слово. - Если бы тебе в свое время сказали, что в один прекрасный день Альваро будет валяться с разбитой головой, как кролик, ты бы тоже сказал, что это невероятно. Но видишь... Антиквар поджал губы, как будто задетый столь неуместным напоминанием, и жестом указал на тарелку Хулии: - Твоя лазанья, наверное, совсем остыла. - К черту лазанью. Я хочу знать, что ты об этом думаешь. Сесар взглянул на Муньоса, но тот безучастно продолжал катать свой хлебный шарик. Тогда антиквар положил руки на край стола - симметрично по бокам тарелки - и устремил глаза на вазочку с двумя гвоздиками, белой и красной, украшавшую центр стола. - Возможно, да, возможно, ты права. - Его брови изогнулись, как будто в душе у него боролись требуемая Хулией откровенность и те теплые чувства, которые он испытывал к ней. - Это ты хотела услышать? Ну вот, пожалуйста. Я это сказал. - Его голубые глаза взглянули на нее со спокойной нежностью, без тени сардонической усмешки, искрившейся в них все это время. - Должен сознаться, что эта история с синим "фордом" тревожит меня. Хулия яростно воззрилась на него. - В таком случае, можно узнать, какого черта ты тут целых полчаса изображал из себя идиота? - Она стукнула костяшками пальцев по столу. - Ладно, не говори, сама знаю. Папочка не хочет, чтобы его девочка беспокоилась, да? Конечно, мне будет спокойнее, если я спрячу голову в песок, как страус... Или как Менчу. - Набрасываться на человека только потому, что он показался тебе подозрительным - так вопросы не решают, принцесса... А кроме того, если твои подозрения оправданны, это может оказаться даже опасным. Я имею в виду - опасным для тебя. - При мне же был твой пистолет. - Надеюсь, мне никогда не придется сожалеть о том, что я дал тебе этот "дерринджер". Это не игра. В реальной жизни у негодяев тоже бывают при себе пистолеты... И некоторые из этих негодяев играют в шахматы. И, как всегда, слово "шахматы", подобно кнопке включения, вывело Муньоса из его апатии. - В конце концов, - пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь, - шахматы - это комбинация враждебных импульсов... Оба взглянули на него с удивлением: сказанное им не имело никакого отношения к теме их разговора. А Муньос смотрел в пространство, как будто еще не совсем вернулся из долгих странствий по неведомым далям. - Мой многоуважаемый друг, - проговорил Сесар, немного задетый этим неожиданным вмешательством, - я ничуть не сомневаюсь в абсолютной и сокрушительной правоте ваших слов, однако мы были бы счастливы, если бы вы высказались менее лаконично. Муньос повертел в пальцах хлебный шарик. Сегодня на нем был синий пиджак давно вышедшего из моды фасона и темно-зеленый галстук; кончики воротника рубашки, мятые и не слишком чистые, торчали кверху. - Я не знаю, что сказать вам. - Он потер подбородок тыльной стороной ладони. - Я все последние дни думаю об этом деле... - Он снова поколебался, будто ища подходящие слова. - О нашем противнике. - Так же, полагаю, как и Хулия. Или как я. Мы все думаем об этом ничтожестве... - Но по-разному. Вот вы назвали его ничтожеством, а ведь это уже предполагает субъективную оценку... Что нам нисколько не помогает, а, напротив, может увести наше внимание в сторону от действительно важных моментов. Я стараюсь рассматривать его как бы сквозь призму того единственного, что нам известно о нем: его шахматных ходов. Я имею в виду... - Он провел пальцем по запотевшему стеклу своего нетронутого бокала и на мгновение замолчал, словно это движение отвлекло его от главной мысли его монолога. - Стиль игры отражает личность играющего... Кажется, я как-то уже говорил вам об этом. Хулия, заинтересованная, наклонилась к нему. - Вы хотите сказать, что в течение всех этих дней серьезно размышляли об убийце как о личности?.. Что теперь вы его знаете лучше? Знакомая смутная улыбка бегло скользнула по губам Муньоса. Но его взгляд - Хулия видела - был абсолютно серьезен. Этот человек никогда не иронизировал. - Существуют различные типы шахматистов. - Он прищурил глаза, точно разглядывая что-то вдали - некий знакомый ему мир, находящийся вне стен этого ресторана. - Кроме стиля игры каждый обладает теми или иными, сугубо личными, чертами, отличающими его от других. Например, Стейниц, играя, имел привычку тихонько напевать что-нибудь из Вагнера; Морфи никогда не смотрел на своего соперника до самого решающего хода... Некоторые бормочут что-то по-латыни или какой-нибудь бессмысленный набор слов... Это просто способ снять напряжение, разрядиться. Они могут проявляться перед тем, как шахматист сделает ход, или после, у каждого по-разному. Но так поступают почти все. - И вы тоже? - спросила Хулия. Шахматист чуть помялся, прежде чем ответить: - В общем-то... да. - И что же вы говорите? Муньос уперся взглядом в собственные руки, не перестававшие разминать хлебный шарик. - "Поехали в Шурландию на тачке без колес". - "Поехали в Шурландию на тачке без колес"?.. - Да. - А что означает "Поехали в Шурландию на тачке без колес"? - Да ничего. Просто я бормочу это сквозь зубы или проговариваю мысленно перед решающим ходом - прежде чем прикоснуться к фигуре. - Но это же совершенная бессмыслица... - Я знаю. Но эти жесты или присказки, даже бессмысленные, связаны с манерой игры. И они тоже могут послужить источником информации о характере соперника... Когда необходимо проанализировать стиль игры или характер самого игрока, любая мелочь может пригодиться. Например, Петросян был просто помешан на обороне, остро чувствовал опасность; он только и занимался тем, что выстраивал защиту от возможных атак, зачастую еще до того, как его противнику приходила мысль атаковать... - Параноик, - сказала Хулия. - Ну вот, видите, это совсем не трудно... В игре могут отражаться эгоизм, агрессивность, мания величия... Взять хотя бы Стейница: в шестьдесят лет он утверждал, что поддерживает прямую связь с Господом Богом и что может выиграть у него, дав фору в одну пешку и играя черными... - А наш незримый соперник? - спросил Сесар, слушавший со вниманием, так и не донеся до губ взятый со стола бокал. - Он сильный шахматист, - не колеблясь, ответил Муньос. - А сильные шахматисты часто бывают людьми сложными... В настоящем шахматисте развивается особая интуиция на верные ходы и чувство опасности, не дающее ему совершать ошибки. Это что-то вроде инстинкта, словами не объяснишь... Когда такой игрок смотрит на доску, он видит не нечто статичное, а поле, в котором сталкивается и пересекается множество магнетических сил: в том числе и те, что он несет в себе самом. - Несколько секунд он смотрел на лежащий на скатерти хлебный шарик, затем переложил его на другое место - осторожно, словно крошечную пешку на воображаемой доске. - Он агрессивен и любит рисковать. Не воспользоваться ферзем, чтобы прикрыть своего короля... И это блестящее использование черной пешки и затем черного коня, чтобы держать под угрозой белого короля, отложив на потом, чтобы помучить нас, возможный размен ферзей... Я хочу сказать, что он... - Или она... - перебила его Хулия. Шахматист с сомнением пожал плечами. - Не знаю, что и думать. Некоторые женщины хорошо играют в шахматы, но таких очень мало... В данном случае в ходах нашего противника - или противницы - проглядывает известная жестокость, а кроме того, я бы сказал, любопытство несколько садистского характера... Как у кошки, играющей с мышью. - Давайте подведем итоги. - И Хулия начала загибать пальцы. - Наш противник, вероятно, мужчина или, что менее вероятно, женщина; личность весьма уверенная в себе, с агрессивным и жестоким характером, в котором просматривается что-то вроде садизма древних римлян, наблюдавших за боями гладиаторов. Верно? - Думаю, да. И он любит опасность. Сразу бросается в глаза, что он отвергает классический подход к игре, согласно которому за тем, кто играет черными, закреплена роль обороняющегося. Кроме того, он обладает хорошо развитой интуицией относительно ходов соперника... Он умеет ставить себя на место другого. Сесар сложил губы так, словно хотел восхищенно свистнуть, и взглянул на Муньоса с еще большим, чем прежде, уважением. А шахматист снова сидел с отсутствующим видом, точно его мысли опять блуждали где-то далеко-далеко. - О чем вы думаете? - спросила Хулия. Муньос ответил не сразу. - Да так, ничего особенного... Зачастую на доске разыгрывается сражение не между двумя шахматными школами, а между двумя философиями... Между двумя мировоззрениями. - Белое и черное, не так ли? - привычно, как давно заученное наизусть стихотворение, подсказал Сесар. - Добро и зло, рай и ад и все прочие восхитительные антитезы в том же роде. - Возможно. Муньос сопроводил свой ответ жестом, которым словно бы признавал свою неспособность проанализировать данный вопрос с научной точки зрения. Хулия взглянула на его высокий, с залысинами, лоб, на запавшие глаза. В них, пробиваясь сквозь усталость, горел тот огонек, что так завораживал ее, и она подумала: через сколько секунд или минут он снова погаснет? Когда у него вот так загорались глаза, она испытывала настоящий интерес к этому человеку, желание заглянуть ему в душу, прорваться сквозь его молчание. - А вы какой школе принадлежите? Вопрос, казалось, удивил шахматиста. Он протянул руку к своему бокалу, но, остановившись на полдороге, рука снова неподвижно легла на скатерть. Бокал так и стоял нетронутым там, где его поставил официант, подававший еду. - Думаю, я не принадлежу ни к какой школе, - тихо ответил Муньос. Временами казалось, что ему невыносимо трудно или стыдно говорить о самом себе. - Наверное, я из тех, для кого шахматы - это что-то вроде лекарства... Иногда я задаю себе вопрос: как справляетесь с жизнью вы, те, кто не играет, как вам удается избавляться от безумия или тоски... Я как-то уже говорил вам: есть люди, которые играют, чтобы выиграть. Такие, как Алехин, как Ласкер, как Каспаров... Как почти все крупные мастера. Таков же, думаю, и наш незримый противник... Другие - такие, как Стейниц или Пшепюрка, - предпочитают демонстрировать верность своих теорий или делать блестящие ходы... - Он остановился, было очевидно, что тут ему волей-неволей придется сказать и о себе. - А вы... - подсказала Хулия. - А я... Я не агрессивен и не склонен рисковать. - Поэтому-то вы никогда не выигрываете? - В глубине души я думаю, что могу выигрывать. Что если я поставлю перед собой эту цель, то не проиграю ни одной партии. Но самый трудный мой соперник - это я сам. - Он легонько стукнул себя пальцем по кончику носа и склонил голову набок. - Вот однажды я прочел где-то: человек рожден не для того, чтобы разрешить загадку нашего мира, а для того, чтобы выяснить, в чем она заключается... Может быть, поэтому я и не претендую ни на какие решения. Я просто погружаюсь в партию и делаю это ради нее самой. Иногда, когда всем кажется, что я изучаю ситуацию на доске, на самом деле я просто грежу наяву; обдумываю разные ходы, свои и чужие, или забираюсь на шесть, семь или больше ходов вперед по отношению к тому, обдумыванием которого занят мой противник... - Шахматы в чистейшем виде, - уточнил Сесар. Казалось, он против собственной воли испытывал восхищение и бросал обеспокоенный взгляд на Хулию, даже наклонившуюся поближе к шахматисту, чтобы не упустить ни одного его слова. - Не знаю, - ответил Муньос. - Но это происходит со многими, кого я знаю. Партии могут длиться часами, и на это время все - семья, проблемы, работа и так далее - просто выпадает из мыслей... Это происходит со всеми. Но дело в том, что одни смотрят на партию как на битву, которую они должны выиграть, для других - и для меня в том числе - это мир грез и пространственных комбинаций, где "победа" или "поражение" всего лишь слова, не имеющие никакого смысла. Хулия вынула из лежавшей на столе пачки сигарету и постучала ее концом о стекло часов, которые носила на внутренней стороне левого запястья. Прикуривая от зажигалки, протянутой Сесаром, она взглянула на Муньоса. - Но раньше, когда вы говорили нам о столкновении двух философий, вы имели в виду убийцу, нашего противника, играющего черными. На сей раз, похоже, вам хочется выиграть... Разве нет? Взгляд шахматиста снова затерялся где-то в пространстве. - Думаю, что да. На этот раз я хочу выиграть. - Почему? - Инстинктивно. Я шахматист. Хороший шахматист. Сейчас кто-то провоцирует меня, бросает вызов, и это обязывает меня внимательно анализировать его ходы. На самом деле у меня просто нет выбора. Сесар усмехнулся, тоже закуривая сигарету с позолоченным фильтром. - Воспой, о муза, - насмешливо-торжественно продекламировал он, - благородную ярость Муньоса, что гонит его покинуть родимый очаг... Наш друг наконец-то решил повоевать. До сих пор он являлся кем-то вроде иностранного советника, так что теперь я рад, что он все же решил принести присягу нашему знамени. И стать героем - malgre lui [вопреки самому себе (фр.)], но все-таки героем. Жаль только, - при этих словах какая-то тень омрачила его бледный гладкий лоб, - что об этой войне никто не узнает. Муньос с интересом взглянул на антиквара. - Любопытно, что вы это говорите. - Почему? - Потому что игра в шахматы и правда является своеобразным суррогатом войны. Но в ней есть и еще одна подоплека... Я имею в виду отцеубийство. - Он обвел собеседников не слишком уверенным взглядом, будто прося их не принимать его слова чересчур всерьез. - Ведь речь идет о том, чтобы устроить шах королю, понимаете... То есть убить отца. Я бы сказал, что шахматы связаны не столько с искусством ведения войны, сколько с искусством убивать. Ледяное молчание повисло над столом. Сесар устремил взгляд на теперь сомкнутые губы шахматиста, чуть сощурившись, точно от дыма собственной сигареты; он держал мундштук из слоновой кости в правой руке, оперев ее локоть на левую, лежащую на столе. В его глазах читалось искреннее восхищение, как будто Муньос только что приоткрыл дверь, ведущую в страну разгадок. - Это впечатляет, - пробормотал он. Хулию, казалось, тоже заворожили слова шахматиста, однако, в отличие от Сесара, она смотрела не на его губы, а в глаза. Этот внешне неинтересный, незначительный человек с большими ушами, весь какой-то линялый и затюканный, отлично знал то, о чем говорил. В таинственном лабиринте, одна мысль о проникновении в который заставляла содрогаться от ужаса и бессилия, Муньос был единственным, кто умел читать его знаки, кто владел ключами, позволявшими войти в него и выйти, избежав пасти Минотавра. И там, в итальянском ресторане, сидя над тарелкой остывшей лазаньи, к которой она едва притронулась, Хулия с математической, почти шахматной точностью поняла, что этот человек в определенном смысле самый сильный из всех троих. Его рассудок не был затуманен предвзятым отношением к противнику - черному игроку, потенциальному убийце. Он подходил к разрешению загадки с холодным эгоизмом, свойственным ученым; точно так же Шерлок Холмс подходил к загадкам, которые задавал ему ужасный профессор Мориарти. Муньос собирался сыграть эту партию до конца не из чувства справедливости: им двигали мотивы не этического, а логического характера. Он намеревался сделать это, поскольку был игроком, которого судьба поставила по эту сторону доски: точно так же - Хулия содрогнулась, подумав об этом, - как могла бы поставить по другую. Черными ли, белыми ли играть, поняла она, ему все равно. Для Муньоса все дело заключалось в том, что впервые в жизни партия интересовала его настолько, что он готов был доиграть ее до последней точки. Хулия встретилась взглядом с Сесаром и поняла, что он думает о том же самом. И именно он заговорил - мягко, тихо, словно, как и она, боясь, что блеск снова угаснет в глазах шахматиста: - Убить короля... - Он медленно поднес мундштук ко рту и вдохнул порцию дыма. Ни больше, ни меньше, чем нужно. - Это выглядит очень интересно. Я имею в виду фрейдистскую интерпретацию этого момента. Я не знал, что в шахматах могут происходить такие ужасные вещи. Муньос склонил голову к плечу, поглощенный созерцанием образов одному ему видимого мира. - Обычно именно отец обучает ребенка азам игры. И мечта любого ребенка, знакомого с шахматами, - выиграть хоть одну партию у своего отца. Убить короля... Кроме того, шахматы позволяют ему вскоре обнаружить, что этот отец, этот король является наиболее слабой фигурой на доске. Он постоянно находится под угрозой, нуждается в защите, в рокировках, ходить он может только на одну клетку... Но, как ни парадоксально, эта фигура необходима в игре. До такой степени, что игра даже носит ее имя, потому что слово "шахматы" происходит от персидского "шах", что означает "король". Кстати, слово "шах" перешло почти во все языки с тем же звучанием и значением. - А королева? - полюбопытствовала Хулия. - Это мать, женщина. При любой атаке против короля она оказывается его наиболее надежной защитой, в ее распоряжении находятся самые многочисленные и действенные средства... Рядом с этой парой - королем и королевой - располагается слон, иначе офицер, а в Англии его именуют bishop, то есть епископ: он благословляет их союз и помогает им в бою. Не следует забывать и об арабском faras - коне, прорывающемся сквозь вражеские линии, это наш knight, что означает по-английски "рыцарь"... В общем-то, эта проблема существовала задолго до того, как ван Гюйс написал свою "Игру в шахматы": люди пытались разрешить ее на протяжении вот уже тысячи четырехсот лет. Муньос замолк, потом снова шевельнул губами, как будто собираясь добавить еще что-то. Но вместо слов за этим последовал тот намек на улыбку, которая, едва обозначившись, тут же исчезала, никогда не превращаясь в настоящую улыбку. Шахматист опустил глаза, вперив взор в лежавший на столе хлебный шарик. - Иногда я задаю себе вопрос, - произнес он наконец, и, казалось, ему стоило огромных усилий выразить вслух то, что он думает: - Изобрел ли человек шахматы или же только открыл их?.. Может быть, шахматы - это нечто, что было всегда, с тех пор как существует Вселенная. Как целые числа. Как во сне, услышала Хулия треск ломающейся сургучной печати и впервые точно осознала ситуацию: вокруг нее раскинулась гигантская шахматная доска, на которой были прошлое и настоящее, картина ван Гюйса и она сама, Альваро, Сесар, Монтегрифо, дон Мануэль Бельмонте и его племянники, Менчу и сам Муньос. И внезапно ее охватил такой страх, что лишь ценой физического усилия, почти заметного глазу, ей удалось сдержать крик, так и рвущийся из горла. Наверное, у нее было такое лицо, что Сесар и Муньос взглянули на нее с беспокойством. - Я в порядке, - поспешила сказать она, несколько раз встряхнув головой, как будто это могло успокоить ее растревоженные мысли. Затем извлекла из сумочки схему с различными уровнями, содержавшимися, по словам Муньоса, в картине. - Вот, посмотрите-ка. Шахматист некоторое время изучал схему, потом, не говоря ни слова, передал ее Сесару. - Что скажете? - спросила девушка, обращаясь к обоим. Сесар в задумчивости пожевал губами. - Повод для беспокойства, похоже, есть, - сказал он. - Но, возможно, мы примешиваем к этому делу слишком много надуманного... - Он еще раз вгляделся в схему. - Я начинаю спрашивать себя: действительно ли стоит ломать над этим голову или речь идет о чем-то абсолютно тривиальном? Хулия не ответила. Она пристально смотрела на Муньоса. Через несколько секунд шахматист положил листок бумаги на стол, достал шариковую ручку и исправил что-то на схеме, после чего передал ее Хулии. - Теперь тут появился еще один уровень, - озабоченно проговорил он. - По крайней мере, лично вы оказались связаны с этой картиной в ничуть не меньшей степени, чем остальные персонажи: - Так я себе это и представляла, - подтвердила девушка. - Первый и пятый уровни, не так ли? - Один и пять - в сумме шесть. Шестой уровень, содержащий в себе все остальные. - Шахматист указал на схему. - Нравится вам это или нет, но вы уже там, внутри. - Это значит... - Хулия смотрела на Муньоса широко раскрытыми глазами, как будто у самых ног ее внезапно распахнулась бездонная пропасть. - Это значит, что тот же самый человек, который, возможно, убил Альваро, тот же самый, который прислал нам эту карточку... что он играет с нами эту безумную шахматную партию... Партию, в которой не только я; но все мы, понимаете, все являемся фигурами... верно? Шахматист, не отвечая, выдержал ее взгляд, однако в выражении его лица не было страха или огорчения: скорее, что-то вроде выжидательного любопытства, как будто из всего этого могло вырасти нечто захватывающее, что ему было бы небезынтересно понаблюдать. - Я рад, - произнес он наконец, и обычная смутная улыбка на сей раз чуть дольше задержалась на его губах, - что вы наконец-то поняли. Менчу продумала до последней детали как свой макияж, так и костюм. На ней были короткая, очень узкая юбка и элегантнейший жакет из черной кожи, надетый поверх кремового пуловера, обтягивающего ее бюст так, что Хулия тут же назвала это просто скандальным. Возможно, предвидя, как будет выглядеть Менчу, сама она решила в этот вечер одеться менее формально: туфли без каблука типа мокасин, джинсы и спортивная замшевая куртка, на шее - шелковый платок. Если бы Сесар увидел их, когда они выходили из "фиата" Хулии у подъезда мадридского филиала "Клэймора", он наверняка сказал бы, что они смотрятся, как мать и дочь. Стук каблуков и аромат духов Менчу издали возвещали об их приближении, когда они шли длинным коридором к кабинету Пако Монтегрифо. В кабинете - стены в ореховых панелях, огромный стол красного дерева, ультрасовременные светильники и кресла - Монтегрифо поднялся им навстречу и подошел, чтобы поцеловать руку, сияя великолепной белозубой улыбкой, еще более яркой на фоне загорелого лица. Похоже, зубы служили ему чем-то вроде визитной карточки. Когда дамы расположились в креслах, с которых выгодно просматривалась висящая на противоположной стене дорогая картина кисти Вламинка, хозяин кабинета уселся под ней, с другой стороны стола, со скромным видом человека, искренне сожалеющего, что не может предложить гостям ничего более стоящего. Например, Рембрандта, казалось, говорил его взгляд, так и вцепившийся в Хулию после беглого и равнодушного осмотра ляжек Менчу. Или, скажем, Леонардо. Монтегрифо перешел к делу почти сразу же, едва секретарша успела подать кофе в фарфоровых чашечках Ост-Индской компании. Менчу подсластила кофе сахарином, Хулия выпила свой, крепкий и очень горячий, без сахара, быстрыми маленькими глотками. Когда она закурила сигарету - Монтегрифо сделал заведомо бесполезную попытку подать ей огня, протянув руку с золотой зажигалкой через разделявший их широченный стол, - он уже закончил обрисовывать в общих чертах сложившуюся ситуацию. И про себя Хулия была вынуждена признать, что, ни в чем не отступая от норм самой изысканной учтивости, Монтегрифо не тратил слов и времени на второстепенные моменты. Он изложил все максимально четко и ясно: "Клэймор" сожалеет, но не может принять условий Менчу относительно равного с фирмой распределения прибыли от продажи ван Гюйса. Одновременно его директор доводит до сведения сеньоры Менчу, что владелец картины, дон... Монтегрифо невозмутимо заглянул в свои записи, дон Мануэль Бельмонте, с ведома своих племянников, решил аннулировать ранее заключенное соглашение с доньей Менчу Роч и передать полномочия по делу с ван Гюйсом фирме "Клэймор и компания". - Все это, - прибавил он, облокотившись на край стола и соединив кончики пальцев, - зафиксировано в нотариально заверенном документе, который лежит у него в одном из ящиков. Сказав это, Монтегрифо скорбно взглянул на Менчу и испустил вздох, каким в свете принято выражать сочувствие. - Вы хотите сказать... - Менчу была настолько возмущена, что чашечка кофе в ее руках звенела о блюдце, - вы грозитесь отобрать у меня картину? Монтегрифо посмотрел по очереди на золотые запонки своей рубашки с таким видом, будто они сморозили явную глупость, затем аккуратно подтянул накрахмаленные манжеты. - Боюсь, мы уже отобрали ее у вас, - произнес он огорченным тоном человека, вынужденного вручать вдове неоплаченные счета ее покойного мужа. - Хочу уточнить, что ваш первоначально оговоренный процент от продажной цены остается неизменным, за вычетом, естественно, расходов. "Клэймор" не собирается ничего отнимать у вас: только обезопасить себя от навязываемых вами непомерно жестких условий, многоуважаемая сеньора. - Он неторопливо достал из кармана свой серебряный портсигар и положил его на стол. - Мы у себя в "Клэйморе" не усматриваем причин для того, чтобы увеличить ваш процент. Вот и все. - Ах, вы не усматриваете причин? - Менчу гневно глянула на Хулию, рассчитывая на поддержку в виде возмущенных восклицаний и выражений солидарности. - Причина состоит в том, Монтегрифо, что благодаря исследованию, проведенному нами, - она особо подчеркнула это слово, - цена этой картины возрастет в несколько раз... По-вашему, этого мало? Монтегрифо чуть повернулся в сторону Хулии, вежливо, одним взглядом давая понять, что ее он никоим образом не считает причастной к этой недостойной торговле. Затем он вновь обратился к Менчу, и глаза его блеснули холодно и сурово. - В случае, если проведенное вами исследование, - интонация, с которой он произнес слово "вами", не оставляла сомнений относительно его представлений насчет исследовательских талантов Менчу, - будет способствовать увеличению цены картины, автоматически возрастает и причитающаяся вам сумма - в соответствии с тем процентом, о котором мы с вами первоначально условились... - Тут он позволил себе снисходительно улыбнуться, после чего, снова забыв о Менчу, перевел взгляд на Хулию. - Что же касается вас, возникшая ситуация никак не ущемляет ваших интересов: совсем наоборот. "Клэймор", - адресованная ей улыбка яснее ясного говорила о том, кого конкретно в "Клэйморе" он имеет в виду, - считает, что ваше сотрудничество в этом деле исключительно ценно. Так что мы просим вас продолжать работу по реставрации ван Гюйса. Экономическая сторона не должна вас беспокоить ни в малейшей степени. - А можно узнать, - кроме руки, державшей чашечку и блюдце, у Менчу теперь дрожала еще и нижняя губа, - каким это образом вы оказались столь хорошо осведомлены обо всем, что касается этой картины?.. Может быть, Хулия и немного наивна, но я никак не могу представить, чтобы она сидела с вами при свечах и откровенничала о своей жизни. Или я ошибаюсь? Это был удар ниже пояса, и Хулия открыла было рот, чтобы возразить, но Монтегрифо успокоил ее движением руки. - Видите ли, сеньора Роч... Ваша подруга отвергла кое-какие профессиональные предложения, которые я взял на себя смелость сделать ей несколько дней назад. Она изящно замаскировала свой отказ, сославшись на намерение как следует обдумать их. - Он открыл портсигар и выбрал сигарету с тщательностью человека, выполняющего весьма важную операцию. - Подробности о состоянии картины, о скрытой надписи и прочем сочла нужным сообщить мне племянница владельца. Кстати, очень обаятельный человек этот дон Мануэль... И должен сказать, - он щелкнул зажигалкой, закурил и выпустил небольшой клуб дыма, - он с явной неохотой согласился передать нам ведение дел по ван Гюйсу. По-видимому, он человек слова, потому что с удивительной настойчивостью потребовал, чтобы никто, за исключением сеньориты Хулии, не прикасался к картине до самого окончания реставрации... Во всех этих переговорах мне оказался весьма полезным союз - я бы назвал его тактическим - с племянницей дона Мануэля... Что касается сеньора Лапеньи, ее супруга, то тот перестал возражать, как только я упомянул о возможности аванса. - Еще один Иуда, - выпалила Менчу, словно плюнув в лицо собеседнику. Монтегрифо пожал плечами. - Думаю, что к нему применимо подобное определение. - Но смягчил это объективное высказывание, прибавив: - Среди других. - У меня, между прочим, на руках документ, подписанный владельцем картины, - запротестовала Менчу. - Я знаю. Но это просто ваше соглашение, изложенное на бумаге, но не оформленное юридически, тогда как мой с ним договор заверен нотариусом и племянниками сеньора Бельмонте в качестве свидетелей. Кроме того, он предусматривает разного рода гарантии, в том числе и экономического характера, такие, как внесение нами залога... Если вы позволите мне использовать выражение, которое употребил сеньор Лапенья, подписывая наш документ, против этого не попрешь, многоуважаемая сеньора. Менчу подалась вперед, и Хулия испугалась, что чашечка кофе, которую она все еще держала в руке, сейчас полетит в Монтегрифо вместе со всем тем, что в ней еще оставалось; однако Менчу, сдержавшись, поставила чашку на стол. Она задыхалась от возмущения, и выражение ярости разом состарило ее лицо, несмотря на заботливо наложенный макияж. От резкого движения юбка у нее задралась, еще больше обнажив ляжки, и Хулия от всей души пожалела, что вынуждена присутствовать при столь неприятной сцене. - А что будет делать "Клэймор", - срывающимся от бешенства голосом проговорила Менчу, - если я возьму и предложу картину другой фирме? Монтегрифо рассматривал струйку дыма, поднимающуюся от его сигареты. - Откровенно говоря, - казалось, он серьезно обдумывал угрозу Менчу, - я посоветовал бы вам не осложнять себе жизнь. Это было бы незаконно. - Да я могу подать в суд, и вы все на несколько месяцев потонете в бумагах! Вы не сумеете выставить картину на аукцион. Такой вариант не приходил вам в голову? - Разумеется, приходил. Но в этом случае пострадаете в первую очередь вы сами. - Тут он изобразил вежливую улыбку, как человек, дающий самый лучший совет, на какой только способен. - "Клэймор", как вы, несомненно, догадываетесь, располагает прекрасными адвокатами... Практически, - он помедлил пару секунд, будто сомневаясь, стоит ли продолжать, - вы рискуете потерять все. А это было бы жаль. Менчу, резким движением рванув вниз юбку, поднялась на ноги. - Знаешь, что я тебе скажу?.. - Дрожащие от ярости губы с трудом повиновались ей. - Ты самый большой сукин сын, с каким мне приходилось иметь дело! Монтегрифо и Хулия также встали: она - смущенная и растерянная, он - невозмутимый. - Я сожалею, что все так получилось, - спокойно произнес он, обращаясь к Хулии. - Я правда сожалею. - И я тоже. - Хулия взглянула на Менчу, которая в тот момент набрасывала на плечо ремешок сумочки таким решительным движением, словно то был ремень винтовки. - Разве не можем мы все проявить хоть чуточку благоразумия? Менчу испепелила ее взглядом. - Вот ты и проявляй, если тебе так симпатичен этот негодяй... А я ухожу из этого разбойничьего притона. И она выскочила за дверь, оставив ее нараспашку. Быстрый гневный стук ее каблуков отчетливо звучал в коридоре, постепенно затихая. Хулия стояла на месте, пристыженная, в нерешительности, не зная, последовать за подругой или нет. Монтегрифо, встав рядом с ней, пожал плечами. - Женщина с характером, - проговорил он, с задумчивым видом поднося к губам сигарету. Хулия, еще растерянная, повернулась к нему: - Она слишком многое связывала с этой картиной... Постарайтесь понять ее. - Я ее понимаю, - примирительно улыбнулся Монтегрифо. - Но я не терплю, чтобы меня шантажировали. - Но и вы ведь плели интриги за ее спиной, договаривались с племянниками... Я называю это нечистой игрой. Улыбка Монтегрифо стала еще шире. В жизни всякое бывает, словно бы хотел сказать он. Потом взглянул на дверь, через которую вышла Менчу. - Как вы думаете, что она теперь будет делать? Хулия покачала головой. - Ничего. Она знает, что проиграла. Монтегрифо, казалось, задумался. - Честолюбие, Хулия, -это чувство абсолютно законное, - произнес он через несколько секунд. - И, когда речь идет о честолюбии, единственным грехом является поражение, а победителей, как известно, не судят. - Он снова улыбнулся, на сей раз не ей, а куда-то в пространство. - Сеньора - или сеньорита - Роч пыталась вести игру, которая ей не по плечу... Скажем так, - он выпустил колечко дыма и проследил глазами, как оно поднимается к потолку, - ее честолюбие превышало ее возможности. - Взгляд его стал жестким, и Хулия подумала, что Монтегрифо, наверное, становится опасным противником, когда отбрасывает в сторону свою безукоризненную учтивость. А может, он умеет одновременно быть и учтивым, и опасным. - Надеюсь, она не станет создавать нам новых проблем, потому что за этот грех она понесет соответствующую кару... Вы понимаете, что я имею в виду? А теперь, если вы не против, давайте поговорим о нашей картине. Бельмонте был дома один и принял Хулию с Муньосом в гостиной. Он сидел в своем кресле на колесах у той стены, где некогда висела "Игра в шахматы". Темное прямоугольное пятно на обоях и одиноко торчащий посреди него ржавый гвоздь придавали обстановке что-то тоскливое и гнетущее, вызывая жалость к этому дому и хозяину. Бельмонте, перехватив взгляды своих гостей, грустно улыбнулся. - Пока мне не хочется ничего вешать сюда, - пояснил он. - Пока... - Подняв худую, высохшую руку, он сделал ею жест, выражающий покорность судьбе. - Трудно сразу привыкнуть... - Я понимаю, - с искренней симпатией сказала Хулия. Старик медленно склонил голову. - Да. Я знаю, что вы понимаете. - Он взглянул на Муньоса, явно ожидая, что и тот проявит сочувствие, но шахматист молчал, пустыми глазами глядя на пустую стену. - Вы с самого начала показались мне очень умной девушкой. - Он обратился к Муньосу: - Не правда ли, кабальеро? Муньос медленно перевел взгляд со стены на старика и коротко кивнул, но не произнес ни слова. Возможно, он был поглощен своими мыслями. Бельмонте посмотрел на Хулию. - Что касается вашей подруги... - Он помрачнел, явно испытывая неловкость. - Я хотел бы, чтобы вы объяснили ей... Я хочу сказать, у меня не было выбора. Честное слово. - Я прекрасно понимаю вас, не беспокойтесь. И Менчу тоже поймет. Лицо инвалида озарилось улыбкой признательности. - Я буду очень рад, если она поймет. На меня сильно давили.... Да и предложение сеньора Монтегрифо оказалось весьма привлекательным. А кроме того, он предложил сделать хорошую рекламу картине, максимально осветить ее историю... - Он погладил свой плохо выбритый подбородок. - Должен сознаться, это тоже подействовало на меня. - Он тихонько вздохнул. - Ну и деньги, конечно... Хулия указала на продолжавший крутиться проигрыватель: - Вы всегда ставите Баха или это просто совпадение? В прошлый раз я тоже слышала эту музыку... - "Приношение"? - Бельмонте, похоже, было приятно услышать это. - Я часто его слушаю. Это такое сложное и хитроумное произведение, что я до сих пор нет-нет да и открываю в нем для себя что-то неожиданное. - Он помедлил, точно вспоминая. - Известно ли вам, что существуют музыкальные темы, в которых будто бы подводится итог всей жизни?.. Это как зеркало, в которое смотришься... Вот, например, это сочинение: одна и та же тема исполняется разными голосами и в разных тональностях. Иногда даже в различном темпе, с нисходящими интервалами, а бывает, как бы с отступлением назад на несколько шагов... - Он наклонился в сторону проигрывателя и прислушался. - Вот, слышите?.. Понимаете? Начинает один голос, ведущий свою тему, затем вступает второй голос, который начинает на четыре тона выше или ниже по сравнению с первым, а первый, в свою очередь, подхватывает другую тему... Каждый голос вступает в какой-то свой, определенный момент - так же, как все происходит в жизни... А когда подключились все голоса, все правила кончаются. - Он широко, но печально улыбнулся собеседникам. - Как видите, полная аналогия со старостью. Муньос указал на пустую стену. - Этот одинокий гвоздь, - несколько резко сказал он, - похоже, тоже символизирует многое. Бельмонте внимательно посмотрел на шахматиста, потом медленно кивнул. - Это очень верно, - подтвердил он со вздохом. - И знаете что? Иногда я ловлю себя на том, что смотрю на это место, где раньше висела картина, и мне кажется, что я по-прежнему вижу ее. Ее уже нет, но я вижу. После стольких-то лет... - Он приложил палец ко лбу. - У меня вот тут все: персонажи, вещи, все до мельчайших подробностей... Я всегда особенно любил этот пейзаж за окном и выпуклое зеркало слева, в котором отражаются игроки. - И доска, - уточнил Муньос. - Да, правда, и доска. Часто, особенно в самом начале, когда моя бедная Ана только получила фламандскую доску в наследство, я на своих шахматах пытался проиграть эту партию... - Вы играете? - небрежно поинтересовался Муньос. - Раньше играл. Теперь - практически нет... Но, знаете, мне, честно говоря, ни разу не приходило в голову играть назад... - Он на минуту задумался, постукивая ладонями по коленям. - Играть назад... А это забавно! Известно ли вам, что Бах был большим любителем музыкальных инверсий? В некоторых своих канонах он как будто переворачивает тему, обращает ее вспять, и получается мелодия, которая идет вниз всякий раз, когда оригинал идет вверх... Поначалу это, возможно, производит несколько странное впечатление, но, привыкнув, начинаешь находить все совершенно естественным. В "Приношении" даже есть канон, который исполняется наоборот по отношению к тому, как он написан. - Он взглянул на Хулию. - Кажется, я уже говорил вам, что Иоганн Себастьян был хитрецом и любителем расставлять ловушки. Его произведения полны таких ловушек. Как будто время от времени та или иная нота, модуляция или пауза говорят нам: "Во мне заключено послание, постарайся понять его". - Как в этой картине, - сказал Муньос. - Да. С той разницей, что музыка состоит не только из образов, расположения частей или, в данном случае, вибраций воздуха, но и из тех эмоций, которые эти вибрации порождают в мозгу человека - у каждого свои... Вы столкнулись бы с серьезными проблемами, если бы попытались приложить к музыке те методы исследования, которые использовали, разбирая эту шахматную партию... Вам пришлось бы выяснять, какая нота производит тот или иной эмоциональный эффект. Или, точнее, какие сочетания нот... Не кажется ли вам, что это гораздо труднее, чем играть в шахматы? Муньос несколько секунд обдумывал услышанное. - Думаю, что нет, - ответил он наконец. - Потому что общие законы логики одинаковы, к чему их ни приложи. Музыка, так же как и шахматы, имеет свои правила. Все дело в том, чтобы, изучив их, вычленить некий символ, ключ. - Он помедлил, подбирая подходящее сравнение. - Как, например, Розеттский камень [базальтовая плита с параллельным текстом 196 г. до н.э. на греческом и древнеегипетском языках; найдена близ г.Розетта; дешифровка текста положила начало чтению древнеегипетских иероглифов] для египтологов. Когда имеешь этот ключ, все остальное - только вопрос труда, метода. И времени. Бельмонте насмешливо сощурился. - Вы так полагаете?.. Вы действительно считаете, что все скрытые послания поддаются расшифровке?.. Что всегда возможно найти точное решение, если руководствоваться системой? - Я уверен в этом. Ибо существует универсальная система, общие законы, позволяющие доказать то, что доказуемо, отбросить то, что может и должно быть отброшено. Старик скептически покачал головой. - Я абсолютно не согласен с вами