, вы уж простите. Я считаю, что все эти разделения, классификации, системы, которым мы приписываем вселенский характер, надуманны и произвольны... Нет ни одной, что не содержала бы в себе своего собственного отрицания. Это говорит вам старик, проживший долгую жизнь. Муньос поерзал в кресле, блуждая глазами по комнате. Похоже, он был не в восторге от направления, которое приняла беседа, однако Хулии показалось, что ему не хочется и менять тему. Она знала: этот человек ничего не говорит просто так, поэтому решила, что, поддерживая этот разговор, он наверняка преследует какую-то цель. Может быть, Бельмонте тоже имеет некое отношение к фигурам, которые он изучает, чтобы найти разгадку тайны. - Это спорный вопрос, - произнес наконец шахматист. - Вселенная изобилует, например, доказуемыми вещами, и их бесконечное множество: первичные числа, шахматные комбинации... - Вы действительно верите в это?.. Что все на свете доказуемо? Поверьте мне, человеку, бывшему музыкантом, - старик со спокойным презрением указал на свои ноги, - или остающемуся им, несмотря на превратности судьбы, что никакая система не является полной. И что доказуемость - понятие гораздо менее надежное, чем истина. - Истина - это как оптимальный ход в шахматах: он существует, но его надо искать. Если располагаешь достаточным временем, он всегда доказуем. При этих словах Бельмонте лукаво усмехнулся. - Я бы сказал, что этот идеальный ход - не суть важно, как его назвать, идеальным ходом или просто истиной, - возможно, существует. Но не всегда его можно доказать. И что любая система, пытающаяся сделать это, ограничена и относительна. Забросьте моего ван Гюйса на Марс или на планету X и посмотрите, сумеет ли там кто-нибудь решить вашу задачу. Даже более того: пошлите туда вот эту пластинку, которую сейчас слышите. А для полноты впечатления предварительно разбейте ее на куски. Какое значение будет тогда содержаться в ней?.. А уж коль скоро вы, по-видимому, испытываете склонность к точным наукам, позвольте напомнить, что сумма внутренних углов треугольника в евклидовой геометрии составляет сто восемьдесят градусов, в эллиптической эта цифра больше, в гиперболической - меньше... Дело в том, что не существует единой системы, не существует аксиом. Системы несходны даже внутри системы... Вы любитель решать парадоксы? Парадоксов полны не только музыка и живопись, но и, как я полагаю, шахматы. Вот, посмотрите. - Он протянул руку к столу, взял карандаш и листок бумаги и набросал несколько строк, после чего протянул листок Муньосу. - Пожалуйста, прочтите это. Муньос прочел вслух: - "Фраза, которую я сейчас пишу, - та же самая, которую вы сейчас читаете"... - Он удивленно взглянул на Бельмонте: - И что же? - Подумайте-ка. Я написал эту фразу полторы минуты назад, а вы прочли ее только сорок секунд назад. То есть мое "пишу" и ваше "читаю" относятся к различным моментам. Однако на бумаге первое "сейчас" и второе "сейчас", несомненно, являются одним и тем же моментом. Следовательно, данное высказывание, будучи реальным с одной стороны, с другой стороны недействительно... Или мы выносим за скобки понятие времени?.. Разве это не великолепный пример парадокса?.. Вижу, что на это вам нечего ответить. То же самое происходит с подлинной подоплекой загадок, заключенных в моем ван Гюйсе или в чем угодно другом... Кто или что вам говорит, что ваше решение задачи верно? Ваша интуиция и ваша система? Хорошо. Но какой высшей системой вы располагаете, чтобы доказать, что ваша интуиция и ваша система верны? А какой системой вы можете подтвердить верность этих двух систем?.. Вы шахматист, так что, полагаю, вам покажутся интересными вот эти стихи... И Бельмонте продекламировал, четко и раздельно выговаривая слова: Сидящий пред доской с фигурою в руке Игрок - сказал Омар - сам пленник на доске, Из клеток светлых дней и тьмы ночей сложенной. Всевышний направляет руку игрока. Но кем же движима Всевышнего рука, Сплетающая нить времен, страстей, агоний?.. - Весь мир - это огромный парадокс, - закончил старик. - И я приглашаю вас доказать обратное. Принимаете вызов? Взглянув на Муньоса, Хулия заметила, что он пристально смотрит на Бельмонте. Голова шахматиста склонилась к плечу, глаза были тусклы, лицо выражало растерянность и недоумение. Хулия выпила несколько порций водки с лимоном, и теперь музыка - мягко звучащий джаз, поставленный на минимальную громкость, так что он больше походил на слабый шелест, исходивший из темных углов едва освещенной комнаты, - окружала ее, как нежная ласка, приглушенная, успокаивающая, дарящая внутреннее равновесие и неожиданную ясность мысли. Как будто все - ночь, музыка, тени, пятна неяркого света, даже ощущение удобства и уюта в затылке, покоящемся на валике кожаного дивана, - соединилось в полной гармонии, в которой даже самый маленький из расположенных вокруг предметов, даже самая смутная мысль находили себе четко определенное место в мозгу или в пространстве, укладываясь с геометрической точностью в восприятии и сознании. Ничто, даже самые мрачные воспоминания не могли сейчас разрушить покоя, царившего в душе девушки. Впервые за последнее время она испытывала это ощущение равновесия и отдавалась ему целиком и полностью. Даже телефонный звонок, исполненный безмолвной угрозы, к чему она уже привыкла, не сумел бы разбить этих магических чар. И, лежа с закрытыми глазами, чуть покачивая головой в такт музыке, Хулия улыбнулась себе самой. В такие минуты, как эта, было очень просто жить с собой в мире. Она лениво приоткрыла глаза. В полумраке улыбнулось ей навстречу ярко раскрашенное лицо готической мадонны, заглядевшейся куда-то в глубь минувших веков. На запачканном краской ширазском ковре, прислоненная к ножке стола, стояла картина в овальной раме, с наполовину снятым лаком - романтический андалусский пейзаж, мирный, навевающий легкую грусть: спокойно текущая река где-нибудь в окрестностях Севильи, берега, заросшие пышной зеленью, лодка и в отдалении - небольшая рощица. А в самом центре комнаты, битком набитой резными деревянными шкатулками, рамами, бронзовыми статуэтками, тюбиками с краской, флаконами с растворителем, картинами, висящими на стенах и стоящими на полу, книгами по искусству, пластинками, керамикой (в углу на столике виднелась наполовину от реставрированная фигура Христа), одним словом, посреди всего этого, в некоем странном, случайном, но сразу бросающемся в глаза пересечении линий и перспектив возвышалась фламандская доска, доминируя над кажущимся беспорядком студии, так напоминавшим обстановку аукциона или антикварного магазина. Приглушенный свет, падавший из прихожей, ложился на картину узким прямоугольником, и этого было довольно для того, чтобы Хулия со своего места могла видеть ее достаточно отчетливо, хотя и сквозь дымку обманчивой светотени. Девушка лежала, одетая только в черный шерстяной свитер, свободный и длинный - немного выше колен, закинув одну на другую голые босые ноги. В потолочное окно мелко постукивал дождь, но в комнате было не холодно благодаря включенным радиаторам. Не отрывая глаз от картины, Хулия протянула руку, на ощупь ища пачку сигарет, лежавшую на ковре, рядом со стаканом и бутылкой из гравированного стекла. Найдя то, что искала, она положила пачку себе на живот, медленно вытянула одну сигарету, сунула ее в рот, но так и не зажгла. В этот момент ей не нужно было даже курить. Золотые буквы недавно открытой надписи поблескивали в полумраке. То была трудная, скрупулезная работа, прерывавшаяся буквально каждые несколько минут: нужно было сфотографировать весь процесс, фазу за фазой. Но понемногу из-под слоя медной зелени, смешанной со смолой, все ярче выступал аурипигмент готических букв, впервые открывавшихся взору с тех пор, как пятьсот лет назад Питер ван Гюйс закрасил их, чтобы еще надежнее сокрыть тайну. И вот теперь надпись была видна целиком: Quis necavit equitem. Хулия предпочла бы оставить все как есть, поскольку для подтверждения существования надписи хватило бы и рентгеновских снимков, однако Пако Монтегрифо настоял на ее раскрытии: по его словам, это подогревало интерес клиентов к картине. В скором времени фламандская доска должна была предстать перед глазами аукционистов, коллекционеров, историков... Навсегда кончалось ее скромное существование в четырех стенах (если не считать недолгого периода в музее Прадо). Еще немного - и вокруг нее закипят споры, о ней будут писать статьи, научные диссертации, специальные материалы, как тот, что уже почти написан Хулией... Даже сам автор, старый фламандский художник, не мог себе представить, что его творение ожидает подобная слава Что же до Фердинанда Альтенхоффена, то, донесись эхо этой славы до того бельгийского или французского монастыря, где, наверное, покоятся его кости, они, без сомнения, заплясали бы от радости под своей пыльной плитой. В конце концов, его память теперь должным образом реабилитирована. Специалистам придется заново переписать пару строк в учебниках истории. Хулия всмотрелась в картину. Почти весь верхний слой окислившегося лака был уже снят, а вместе с ним исчезла и желтизна, приглушавшая первоначальные цвета и оттенки. Теперь, без тусклого лака и с ярко сияющей надписью, картина точно светилась в полумраке сочной живостью красок и тонкостью полутонов. Контуры фигур были невероятно четки и чисты, и все в этой домашней - как ни странно, домашней, бытовой, подумала Хулия, - сценке было так гармонично, настолько красноречиво повествовало о стиле и обычаях той эпохи, что, несомненно, цена фламандской доски на аукционе должна достигнуть астрономических высот. Домашняя бытовая сценка: именно так определялся жанр картины. И ничто в ней не наводило на мысль о безмолвной драме, разыгравшейся между этими двумя важными рыцарями, играющими в шахматы, и дамой в черном, с опущенными глазами, тихо читающей у стрельчатого окна. О драме, гнездящейся в глубине этой почти идиллической сценки, подобно тому, как глубоко в земле под прекрасным цветком прячется его безобразный, скрюченный корень. Хулия в очередной раз вглядывалась в профиль Роже Аррасского, склонившегося над доской, поглощенного этой партией, ставкой в которой была его жизнь и во время которой, по сути дела, он был уже мертв. В своих доспехах он выглядел тем же воином, каким был когда-то. Может быть, вот в этих же самых латах, а может, в других, потемневших от долгой службы, тех самых, в которых изобразил его старый живописец скачущим бок о бок с дьяволом, он сопровождал ее в новый дом, к брачному ложу, предписанному ей интересами государства. Хулия увидела ясно, как наяву, Беатрису, еще юную девушку, моложе, чем на картине, без этих горьких складок у рта; увидела, как она выглядывает из окошка портшеза, как под приглушенное хихиканье няньки-наперсницы, путешествующей вместе с ней, чуть раздвигает занавески, чтобы бросить восхищенный взгляд на блестящего рыцаря, чья слава достигла бургундского двора раньше, чем он сам, на ближайшего друга ее будущего мужа, на этого молодого человека, который после сражений с английским львом под лилиями французских знамен обрел мир и покой рядом с другом своего детства. И увидела, как широко раскрытые голубые глаза юной герцогини на миг встретились со спокойными усталыми глазами рыцаря. Не может быть, чтобы между ними никогда не было ничего, кроме этого взгляда. Сама не зная почему, наверное, по какой-то прихоти воображения - как будто часы, проведенные в работе над картиной, таинственной нитью связали ее с этим кусочком прошлого - Хулия смотрела на изображенную ван Гюйсом сцену так, словно сама прожила ее, рядом с этими людьми, испытав вместе с ними все, что было им послано судьбой и историей. В круглом зеркале на нарисованной стене, отражавшем двоих играющих, отражалась и она, подобно тому, как в "Менинах" [знаменитая картина испанского художника Веласкеса (1599-1660)] виднеются в зеркале образы короля и королевы, глядящих - из картины или внутрь нее? - на сцену, изображенную Веласкесом, или в "Семействе Арнольфини" зеркало отражает присутствие и пристальный, все подмечающий взгляд ван Эйка. Хулия улыбнулась в темноте и решила наконец зажечь сигарету. Пламя спички на мгновение ослепило ее, заслонив собой картину, потом мало-помалу глазная сетчатка снова начала воспринимать всю сцену, персонажей, цвета. Теперь Хулия была уверена: она сама находилась там - всегда, с самого начала, с той самой секунды, как в голове ван Гюйса возник зрительный образ "Игры в шахматы". Еще до того, как старый фламандец начал смешивать карбонат кальция и костный клей, чтобы загрунтовать доску под будущую картину. Беатриса, герцогиня Остенбургская. Звуки мандолины, на которой играет какой-то паж у стены, только добавляют печали ее взгляду, обращенному к книге. Она вспоминает детство и юность, проведенные в Бургундии, свои надежды, свои мечты. В окне, обрамляющем чистейшую голубизну фламандского неба, виднеется каменная капитель с изображением святого Георгия, пронзающего копьем змея. Тело поверженного чудовища кольцами извивается под копытами коня, однако от беспощадного взгляда художника, наблюдающего эту сцену, - а также и от взгляда Хулии, наблюдающей за художником, - не укрылось, что время унесло с собой верхний конец копья и что на месте правой ноги святого, несомненно обутой когда-то в сапог с острой шпорой, торчит бесформенный обрубок. Одним словом, с мерзким змеем расправляется святой Георгий, наполовину разоруженный и хромой, с каменным щитом, изгрызенным ветрами и дождями. Но, может быть, именно поэтому Хулия испытывает какое-то теплое чувство к этому рыцарю, странным образом напоминающему ей героическую фигурку одноногого оловянного солдатика. Беатриса Остенбургская - которая, несмотря на замужество, по своему происхождению и голосу крови никогда не переставала быть Бургундской, - читает. Читает любопытную книгу в кожаном переплете, украшенном серебряными гвоздиками, с шелковой лентой в качестве закладки и великолепно расписанными заглавными буквами, каждая из которых представляет собой многоцветную миниатюру: книгу, озаглавленную "Поэма о розе и рыцаре". На ней не указано имя автора, однако всем известно, что она была написана почти десять лет назад при дворе Карла Валуа, короля Франции, остенбургским рыцарем по имени Роже Аррасский. В саду госпожи моей светлой Росою осыпаны розы. Каплет она на рассвете С их лепестков, точно слезы. А завтра, на поле боя, Тою же влагой жемчужной Она мое сердце омоет, И очи мои, и оружье... Временами она поднимает от книги голубые глаза, наполненные синевой фламандского неба, чтобы взглянуть на двух мужчин, играющих в шахматы за столом. Ее супруг размышляет, оперевшись на стол левым локтем, а пальцы его рассеянно поигрывают орденом Золотого руна, присланным ему в качестве свадебного подарка дядей будущей жены, Филиппом Добрым, с тех пор он носит его на шее, на тяжелой золотой цепи. Фердинанд Остенбургский колеблется, протягивает руку к фигуре, прикасается к ней, но отнимает руку и бросает извиняющийся взгляд на Роже Аррасского, спокойно, с учтивой улыбкой наблюдающего за ним. "Раз прикоснулись - надо ходить, монсеньор". В его негромких словах звучит дружеская ирония, и Фердинанд Остенбургский, слегка пристыженный, пожимает плечами и делает ход той же фигурой, потому что знает: его соперник в игре - больше чем просто придворный, это друг, самый близкий, какой у него есть. И он откидывается на спинку кресла, испытывая, несмотря на все проблемы, смутное ощущение счастья: все-таки хорошо иметь рядом человека, иногда напоминающего, что и для герцогов существуют определенные правила. Звуки мандолины плывут над садом и достигают другого окна, которое не видно отсюда. За ним Питер ван Гюйс, придворный живописец, трудится над доской из трех дубовых плашек, которые его помощник только что промазал клеем. Старый мастер пока не уверен, для чего он использует эту доску. Может, для картины на религиозную тему, что давненько уже вертится у него в голове: Дева Мария, юная, почти девочка, льет кровавые слезы, с болью глядя на свои пустые руки, сложенные так, словно они обнимают ребенка. Но, подумав хорошенько, ван Гюйс качает головой и сокрушенно вздыхает. Он знает, что никогда не напишет этой картины. Никто не поймет ее так, как должно, а ему в свое время уже приходилось иметь дело с инквизицией; его старое тело больше не выдержит пыток. Ногтями с въевшейся краской он почесывает лысину под шерстяной шапочкой. Стареет он, стареет и знает это: маловато стало приходить конкретных идей - все больше смутные призраки, порожденные воображением. Чтобы отогнать их, он на мгновение закрывает утомленные глаза и, снова открыв их, всматривается в доску в ожидании идеи, которая сумеет оживить ее. В саду звучит мандолина: не иначе как влюбленный паж изливает свою тоску. Живописец улыбается про себя и, окунув кисть в глиняный горшок, продолжает тонкими слоями накладывать грунтовку - сверху вниз, по направлению волокон древесины. Время от времени он смотрит в окно, наполняя глаза светом, и мысленно благодарит теплый солнечный луч, который, косо проникая в комнату, согревает его старые кости. Роже Аррасский что-то негромко сказал, и герцог смеется, довольный, так как только что отыграл у него коня. А Беатрисе Остенбургской - или Бургундской - музыка кажется невыносимо печальной. И она уже готова послать одну из своих камеристок к пажу с приказом замолчать, но не делает этого, ибо улавливает в грустных нотах точное эхо той тоски, что живет в ее собственном сердце. Сливается с музыкой тихий разговор двух мужчин, играющих в шахматы, а у нее, Беатрисы Остенбургской, изнывает душа от красоты строк, которых касаются ее пальцы. И в ее голубых глазах каплями росы - той самой, что омывает лепестки роз и латы рыцаря, - мерцают слезы, когда, подняв глаза, она встречается со взглядом Хулии, молча наблюдающей за ней из полумрака. Она думает, что взгляд этой темноглазой, похожей на жительниц южных стран девушки, напоминающей ей портреты, привозимые из Италии, - это всего лишь отражение ее собственного пристального и горестного взгляда на затуманенной поверхности далекого зеркала. Тогда Беатрисе Остенбургской - или Бургундской - начинает казаться, что она находится не в своей комнате, а по другую сторону темного стекла, и оттуда смотрит на себя саму, сидящую под готической капителью с облупившимся святым Георгием, у окна, обрамляющего кусок неба, чья синева контрастирует с чернотой ее бархатного платья. И она понимает, что никакая исповедь не смоет ее греха. 10. СИНЯЯ МАШИНА - Это был грязный трюк, - сказал Гарун визирю. - Покажи-ка мне другой, честный. Р.Смаллиэн Сесар мрачно выгнул бровь под широкими полями шляпы, покачивая на руке зонтик, затем оглянулся по сторонам с выражением презрения, приправленного изысканнейшей скукой: то было его убежище в моменты, когда действительность подтверждала его худшие опасения. А на сей раз она предоставляла ему повод более чем достаточный: в это утро рынок Растро выглядел совсем не гостеприимно. Серое небо грозило дождем, и хозяева лавочек и прилавков, образующих рынок, принимали срочные меры от возможного ливня. Кое-где едва можно было пробраться между палатками из-за толкотни, хлопанья брезента и свисающих отовсюду грязных пластиковых пакетов. - На самом деле, - сказал Сесар Хулии, приглядывавшейся к паре затейливо изогнутых латунных подсвечников, стоявших на расстеленном прямо на земле одеяле, - мы просто теряем время. Я уже давным-давно не нахожу здесь ничего стоящего. Это было не совсем так, и Хулия знала об этом. Время от времени Сесар своим наметанным глазом антиквара высматривал среди кучи мусора, составляющей старый рынок, среди этого огромного кладбища иллюзий, выброшенных на улицу волнами безымянных кораблекрушений, какую-нибудь забытую жемчужину, какое-нибудь маленькое сокровище, которое судьбе было угодно скрывать от других глаз: хрустальный бокал восемнадцатого века, старинную раму, крошечную фарфоровую пиалу. А однажды в паршивой лавчонке, набитой книгами и старыми журналами, он нашел две титульные страницы, изящно расписанные вручную каким-то канувшим в неизвестность монахом тринадцатого века Хулия отреставрировала находку, и Сесар продал ее за сумму, которую вполне можно было назвать небольшим состоянием. Они медленно продвигались вверх по улице, к той части рынка, где вдоль двух-трех длинных зданий с облупившимися стенами и в мрачных внутренних двориках, соединенных между собой коридорами с железной оградой, размещалась большая часть антикварных магазинчиков, которые можно было считать достаточно серьезными, хотя даже к ним Сесар относился со скептической осторожностью. - В котором часу ты встречаешься со своим поставщиком? Переложив в правую руку зонт - изящный и баснословно дорогой, с великолепной точеной серебряной ручкой, - Сесар отодвинул манжет рукава, чтобы взглянуть на свои золотые часы. Он выглядел очень элегантно в широкополой фетровой шляпе табачного цвета, с шелковой лентой вокруг тульи, и накинутом на плечи пальто из верблюжьей шерсти. Под расстегнутым воротом шелковой рубашки виднелся, как всегда, дивной красоты шейный платок. Словом, Сесар был верен себе: во всем доходя до грани, он, однако же, никогда не переступал ее. - Через пятнадцать минут. У нас еще есть время. Они заглянули в несколько лавочек. Под насмешливым взглядом Сесара Хулия выбрала себе деревянную расписную тарелку, украшенную грубовато намалеванным, пожелтевшим от времени сельским пейзажем: телега, запряженная волами, на окаймленной деревьями дороге. - Но ты же не собираешься покупать это, дражайшая моя, - чуть ли не по слогам выговорил антиквар, тщательно модулируя неодобрительную интонацию. - Это недостойно тебя... Что? Ты даже не торгуешься? Хулия открыла висевшую на плече сумочку и достала кошелек, не обращая внимания на протесты Сесара. - Не понимаю, что тебе не нравится, - сказала она, пока ей заворачивали покупку в страницы какого-то иллюстрированного журнала. - Ты же всегда говорил, что люди comme il faut [букв.: такие, как надо, то есть приличные (фр.)] никогда не торгуются: или платят сразу же, или удаляются с гордо поднятой головой. - В данном случае это правило не годится. - Сесар огляделся по сторонам с выражением профессионального пренебрежения и поморщился, сочтя чересчур уж плебейским вид всех этих дешевых лавчонок. - Здесь, с такими людьми - нет. Хулия засунула сверток в сумку. - В любом случае, ты мог бы сделать красивый жест и подарить ее мне... Когда я была маленькой, ты покупал мне все, что мне хотелось. - Когда ты была маленькой, я слишком баловал тебя. А кроме того, я не собираюсь платить за столь вульгарные вещи. - Ты просто стал скупердяем. С возрастом. - Умолкни, змея. - Поля шляпы закрыли лицо антиквара, когда он наклонил голову, чтобы закурить, у витрины магазинчика, где были выставлены пыльные куклы разных эпох. - Ни слова больше, или я вычеркну тебя из моего завещания. Хулия смотрела снизу, как он поднимается по лестнице: прямой, исполненный достоинства, чуть приподняв левую руку, держащую мундштук слоновой кости, с тем томным, презрительно-скучающим видом, какой он частенько напускал на себя, - видом человека, не ожидающего ничего особенного в конце своего пути, однако из чисто эстетических соображений считающего себя обязанным пройти этот путь по-королевски. Как Карл Стюарт [Карл I Стюарт (1600-1649) - король Англии, казненный во время революции], всходящий на эшафот так, словно он оказывает великую милость палачу, уже приготовившийся произнести Remember [помните (англ.)] и опустить голову под топор таким образом, чтобы зрители увидели его в профиль, как на монетах с его изображением. Крепко прижав сумочку локтем к боку - мера предосторожности от воришек, - Хулия бродила среди магазинчиков и прилавков. В этой части рынка было слишком много народу, поэтому она решила вернуться назад, к лестнице, выходившей одной стороной на площадь и главную улицу рынка. Сверху они казались густой россыпью брезентовых крыш и полотняных навесов, между которыми, как муравьи, двигались и копошились люди. Хулия собиралась снова встретиться с Сесаром через час, в маленьком кафе на площади, зажатом между лавкой, торговавшей разными морскими приборами, и будкой старьевщика, специализировавшегося на военной одежде и регалиях. Облокотившись о перила, она зажгла сигарету "Честерфилд" и долго курила, не меняя позы, разглядывала людей внизу. Под самой лестницей, устроившись на краю каменного фонтана, в котором плавали бумажки, огрызки яблок и пустые жестянки из-под пива, парень в пончо, с длинными светлыми волосами, наигрывал на примитивной тростниковой флейте мелодии индейцев Южной Америки. Хулия несколько секунд прислушивалась к музыке, затем снова начала бесцельно водить глазами по рынку, шум которого смутно доносился до нее, приглушенный расстоянием, на котором она находилась. Стояла так, пока не докурила сигарету, а потом спустилась по лестнице и остановилась перед витриной с куклами. Там были куклы голые и одетые в живописные крестьянские костюмы и в изысканно-романтические туалеты, включавшие в себя перчатки, шляпки и зонтики. Некоторые из них изображали девочек, другие - женщин. У них были лица детские, грубые, наивные, лукавые... Их руки и ноги, приподнятые под разными углами, застыли в неподвижности, словно застигнутые ледяным дыханием времени, прошедшего с того дня, когда их выбрасывали, или продавали, или когда умирали сами их владелицы. Девочки, которые в конце концов стали женщинами, подумала Хулия, красивыми и некрасивыми, которые потом, может быть, любили или были любимы. Они ласкали эти тряпичные, картонные или фарфоровые тельца руками, сейчас превращавшимися или уже превратившимися в кладбищенскую пыль. Но все эти куклы пережили своих хозяек; безмолвные, неподвижные свидетельницы, они хранят в сетчатке своих нарисованных глаз интимные домашние сценки, давно стершиеся во времени и в памяти ныне живущих людей. Выцветшие картины, еле различимые сквозь печальную мглу забвения, минуты семейного тепла, детские песенки, объятия, исполненные любви. А еще слезы и разочарования, мечты, разбившиеся в прах, упадок и тоску. А может быть, в них таится зло? Было нечто путающее в этом множестве стеклянных и фарфоровых глаз, смотревших на нее не мигая, с выражением той священной мудрости, что является привилегией одного лишь времени; неподвижных глаз, глядевших с бледных восковых или картонных лиц поверх одеяний, которые годы осыпали своей пылью, приглушив цвета тканей и белизну кружев. И еще пугали шевелюры, причесанные или растрепанные, сделанные из настоящих волос - от этой мысли Хулия содрогнулась, - когда-то принадлежавших живым женщинам. По грустной ассоциации она вспомнила кусочек стихотворения, которое много лет назад слышала от Сесара: Если бы возможно было кудри всех умерших женщин сохранить... Ей с трудом удалось отвести глаза от витрины, в стекле которой, над ее головой, отражались надвигающиеся на город тучи. А повернувшись, чтобы продолжить свой путь, она увидела Макса. Она почти столкнулась с ним на середине лестницы. На нем была толстая матросская куртка с поднятым воротником, подпиравшим косичку, в которую он собирал свои длинные волосы, глаза опущены, как у человека, пытающегося избежать нежелательной встречи. - Вот так сюрприз! - проговорил он, улыбаясь своей самоуверенной хищноватой улыбкой, сводившей с ума Менчу, после чего произнес пару банальностей насчет переменчивой погоды и количества народа на рынке. Вначале он ничего не говорил относительно причины своего прихода сюда, но Хулия заметила в нем некоторую настороженность: он словно опасался чего-то или кого-то. Возможно, Менчу, поскольку, как он пояснил позже, они договорились встретиться поблизости от этого места. Кажется, речь шла о покупке по случаю каких-то рам, которые после надлежащей реставрации (Хулия сама неоднократно занималась подобной работой) могли быть с успехом использованы в галерее Роч. Макс был несимпатичен Хулии, и она объясняла это ощущением неловкости, которое всегда испытывала в его присутствии. Даже если отвлечься от отношений, соединявших его с ее подругой, в нем было нечто неприятное; она почувствовала это с первого момента их знакомства. Сесар, наделенный тонкой, безошибочной, почти женской интуицией, говорил, что в Максе на фоне прекрасно скроенного тела есть что-то неопределенное, низкое, проглядывающее в неискренней манере улыбаться и в дерзости, с какой он смотрел на Хулию. Встречаться глазами с Максом было не слишком приятно, но, когда Хулия, отведя глаза, уже забывала о его взгляде, она вдруг снова чувствовала его на себе: хитрый, подстерегающий, уклончивый и одновременно неотрывный. Это был не взгляд "вообще", который, поблуждав без определенной цели по окружающей обстановке, спокойно возвращается к тому же человеку или предмету (так смотрел Пако Монтегрифо), а один из тех, которые ощущаешь на себе почти физически - так он пристален, когда смотрящий думает, что его никто не замечает, но который скользит прочь при малейшем признаке внимания к нему. "Взгляд человека, собирающегося, как минимум, украсть у тебя кошелек", - сказал однажды Сесар, имея в виду любовника Менчу. И Хулия, которая, услышав эти слова, изобразила на лице неодобрение, про себя не могла не признать их правоты и точности. Были и еще кое-какие неприятные моменты. Хулия знала, что в этих взглядах просвечивает нечто большее, чем простое любопытство. Уверенный в своей физической привлекательности, Макс в отсутствие Менчу или за ее спиной зачастую вел себя вполне определенным образом. Любые сомнения, какие могли возникнуть на этот счет, рассеяла одна вечеринка в доме Менчу. Время было за полночь, и разговор становился все более ленивым, когда хозяйка ненадолго вышла из комнаты, чтобы принести льда. Макс, наклонившись к столику с напитками, взял стакан Хулии и отпил из него. Вот, собственно, и все, и на том бы дело и кончилось, но Макс, ставя стакан на стол, взглянул, облизывая губы, прямо в глаза Хулии и цинично усмехнулся: жаль, мол, что нет времени на большее. Разумеется, Менчу ни о чем не знала, а Хулия скорее отрезала бы себе язык, чем заговорила с ней об этом. К тому же весь эпизод, пересказанный вслух, выглядел бы просто смешным. Начиная с того вечера она всегда держалась с Максом подчеркнуто презрительно, что выражалось в манере говорить с ним, когда это оказывалось неизбежным. Преднамеренно холодно, чтобы сразу установить дистанцию, когда они случайно встречались, вот как сегодня, лоб в лоб и без свидетелей. - У меня еще уйма времени до встречи с Менчу, - сказал он, так и тыча в лицо Хулии своей самодовольной улыбкой, которую она так ненавидела. - Не хочешь выпить рюмочку? Она пристально взглянула на него, нарочито медленно выговаривая слова: - Я жду Сесара. Улыбка Макса стала еще шире. Он прекрасно знал, что и антиквар ему не симпатизирует. - Жаль, жаль, - пробормотал он. - Нам с тобой так редко удается встречаться вот так, как сейчас... Я имею в виду - наедине. Хулия только подняла брови и огляделась вокруг, как будто Сесар должен был вот-вот появиться. Проследив за ее взглядом, Макс пожал плечами под своей матросской курткой. - Мы с Менчу договорились встретиться вон там, возле статуи солдата, через полчаса. Если хочешь, потом, попозже, можем пойти выпить что-нибудь. - И после преднамеренно затянутой паузы многозначительно закончил: - Вчетвером. - Посмотрим, что скажет Сесар. Она смотрела ему вслед, на широкую спину, покачивающуюся среди толпы, пока не потеряла его из виду. Так же, как и при других встречах с Максом, она испытывала неловкость и досаду оттого, что не сумела должным образом поставить его на место: как будто, несмотря на ее отказ, ему все-таки удалось на шаг приблизиться к миру, принадлежащему только ей, как тогда, в случае со стаканом. Сердитая на себя, хотя и не зная точно, в чем себя упрекнуть, она закурила другую сигарету и глубоко, раздраженно затянулась. "Бывают моменты, - подумала она, - когда я бы отдала что угодно, лишь бы стать достаточно сильной, чтобы без особых проблем расквасить Максу эту его смазливую морду, морду сытого жеребца". Прежде чем зайти в кафе, она с четверть часа бродила по рынку, прислушиваясь к выкрикам продавцов и разговорам вокруг, чтобы отвлечься от своих дум, однако морщинки на лбу у нее не разглаживались, взгляд по-прежнему был обращен внутрь себя. О Максе она уже забыла, но мысли ее шли по замкнутому кругу. Фламандская доска, смерть Альваро, шахматная партия - мысли об этом все время возвращались, как наваждение, и ставили перед ней вопросы, ответа на которые она найти не могла. Вероятно, и невидимый игрок также находился здесь, поблизости, среди этих людей, наблюдая за ней и исподволь планируя свой следующий ход. Опасливо оглянувшись вокруг, Хулия нащупала сквозь кожу лежавшей на коленях сумочки пистолет Сесара. Это был абсурд, доходящий до жестокости. Или жестокость, доходящая до абсурда. Пол в кафе был деревянный, столики - допотопные: мрамор и кованое железо. Хулия попросила стакан лимонада и сидела, глядя в затуманенное стекло, тихо-тихо, пока не увидела сквозь покрывавшие его мельчайшие капельки нечетко обрисовавшийся силуэт антиквара. Тогда она рванулась к нему навстречу, словно ища утешения, да и на самом деле это было почти так. - Ты все хорошеешь, - встретил ее шутливым комплиментом Сесар, остановившись посреди улицы и уперев руки в бока. - Как только тебе это удается, девочка? - Ладно, угомонись. - Она вцепилась в его руку с невыразимым ощущением облегчения. - Мы не виделись всего час. - Вот об этом и речь, принцесса. - Антиквар понизил голос, точно собираясь сообщить некую тайну. - Из всех известных мне женщин ты единственная, которая способна стать еще красивее всего за шестьдесят минут... Если ты обладаешь каким-то секретом, как это делается, то нам следовало бы запатентовать его. Честное слово. - Идиот. - Красавица. Они направились вниз по улице, к тому месту, где стояла машина Хулии. По дороге Сесар рассказывал ей об успешной операции, которую ему только что удалось провернуть: речь шла о картине "Скорбящая Божия Матерь", которая вполне может сойти за работу Мурильо [Мурильо Бартоломе Эстебан (1618-1682) - знаменитый испанский художник], если покупатель окажется не слишком требовательным, и о секретере в стиле "Бидермейер", с личным клеймом Виринихена, датированном 1832 годом, правда, состояние его оставляет желать лучшего, но зато это подлинник, и хороший столяр-краснодеревщик сумеет привести его в порядок. Одним словом, весьма удачные приобретения, причем по вполне разумной цене. - Особенно секретер, принцесса. - Сесар, довольный совершенной сделкой, покачивал зонтик на руке. - Ты же знаешь, есть такой социальный класс - да благословит его Господь, - который просто жить не может без кровати, принадлежавшей Евгении Монтихо [Монтихо Евгения Мария де (1826-1920) - испанская графиня, супруга императора Франции Наполеона III], или бюро, на котором Талейран [Талейран Шарль Морис (1754-1838) - французский политик и дипломат, известный своим двурушничеством] подписывал свои фальшивки... А еще есть новая буржуазия, состоящая из parvenus, для которых, когда они вознамериваются подражать этому классу, самым вожделенным символом их триумфа является Бидермейер... Они вот прямо так приходят к тебе и требуют Бидермейера, не уточняя, чего конкретно хотят: стол ли, шкаф ли - им все равно. Им требуется Бидермейер, сколько бы это ни стоило. Некоторые даже слепо верят, что бедный господин Бидермейер - лицо историческое, и страшно удивляются, видя на мебели другую подпись... Сначала они растерянно улыбаются, потом начинают подталкивать друг друга локтями и тут же задают вопрос: а нет ли у меня другого, настоящего Бидермейера... - Антиквар вздохнул, несомненно, в знак сожаления о тяжелых временах. - Если бы не их чековые книжки, честное слово, я многим говорил бы chez les grecs [часть идиоматического выражения: Va te faire voir chez les grecs - Пошел ты... Катись ты... (фр.)]. - Иногда, насколько мне помнится, ты именно так и поступал. Сесар испустил еще один вздох, придав лицу горестное выражение: - Бывало, бывало, дорогая. Меня частенько подводит характер: временами я не справляюсь со своими скандальными наклонностями... Как доктор Джекилл и мистер Хайд. Спасает то, что теперь почти никто не владеет французским достаточно хорошо. Они подошли к машине Хулии, припаркованной в каком-то переулке, в тот момент, когда девушка рассказывала о своей встрече с Максом. При одном упоминании этого имени Сесар нахмурил брови под кокетливо заломленными полями шляпы. - Я рад, что не столкнулся с этим альфонсом, - сердито заметил он. - Что, он по-прежнему делает тебе коварные намеки? - Да в общем-то почти нет. Думаю, в глубине души он побаивается, что Менчу узнает. - И перестанет кормить и одевать: вот что его больше всего пугает, подонка этакого. - Сесар обошел машину, направляясь к правой дверце, и вдруг остановился: - Смотри-ка! Нас оштрафовали. - Не может быть! - Сама посмотри. Вон за дворник засунута бумажка. - Антиквар раздраженно стукнул кончиком зонта об асфальт. - Это же надо - посреди рынка! И полиция хороша: вместо того чтобы ловить преступников и всякую шушеру, как, собственно, ей и положено, занимается тем, что развешивает уведомления о штрафе... Какой позор! - И повторил громко, вызывающе оглядываясь по сторонам: - Какой позор! Хулия отодвинула пустой баллончик из-под аэрозоля, оставленный кем-то на капоте машины, и взяла бумажку: точнее, не бумажку, а кусочек плотного картона размером с визитную карточку. И застыла на месте, как громом пораженная. Заметив это, Сесар взглянул ей в лицо и, встревоженный, почти подбежал к ней: - Девочка, ты так побледнела... Что с тобой? Прошло несколько секунд, прежде чем она смогла ответить, а когда заговорила, то не узнала собственного голоса. Она испытывала невыносимое желание броситься бежать - все равно куда, лишь бы там было тепло и надежно, чтобы можно было спрятать голову, закрыть глаза и почувствовать себя в безопасности. - Это не штраф, Сесар. Она держала в пальцах карточку, и у антиквара вырвалось ругательство, абсолютно невообразимое в устах такого воспитанного человека, как он. Потому что на карточке со зловещим лаконизмом, машинописным шрифтом, уже хорошо знакомым обоим, значилось: ...а7:Лb6. Хулия, точно оглушенная, оглянулась, чувствуя, что у нее начинает кружиться голова. Переулок был безлюден. Единственным человеком, находившимся поблизости, была торговка образками и распятиями, сидевшая на складном стульчике метрах в двадцати от машины и явно отдававшая все свое внимание людям, проходившим мимо ее товара, разложенного прямо на земле. - Он был здесь, Сесар... Ты понимаешь?.. Он был здесь. Она сама почувствовала, что в ее голосе нет удивления: только страх. И - осознание этого накатывало на нее волнами отчаяния - то был уже не страх перед неожиданным, а сковывающий ужас, окрашенный мрачной покорностью судьбе; как будто таинственный игрок, его близкое и угрожающее присутствие превратились для нее в некое неизбежное проклятие, жить с которым ей предстояло до конца своих дней. "Даже если, - вдруг отчетливо и горько подумала она, - жить мне еще долго". Сесар, переменившись в лице, вертел в руках карточку. От возмущения он мог только бормотать: - Ах, негодяй... Мерзавец... Подонок... Внезапно мысли Хулии переключились на баллон от аэрозоля, стоявший на капоте "фиата". Она взяла его, чувствуя, что двигается, как во сне, и с некоторым трудом, но все же сумела вникнуть в то, что было написано на его этикетке. Недоуменно покачав головой, она протянула баллон Сесару. Еще одна нелепица. - Что это? - спросил антиквар. - Спрей для починки проколов в шинах... Надо надеть его головку на ниппель. Это такая белая паста, которая заклеивает прокол изнутри. - А что этот спрей делает на твоем "фиате"? - Хотела бы я это знать. Они принялись осматривать шины. Обе левые оказались в полном порядке, и Хулия обошла машину, чтобы проверить остальные две. И тут вроде бы все было в порядке, но, когда Хулия уже собиралась забросить баллончик куда-нибудь подальше, ее внимание привлекла одна деталь: на ниппеле правого заднего колеса крышечка была отвинчена, а на ее месте виднелся пузырек белой пасты. - Кто-то подкачивал эту шину, - заключил Сесар, растерянно переводя взгляд с колеса на пустой баллон. - Может, она проколота? - Нет. Когда мы оставили здесь машину, никаких проколов не было, - ответила девушка, и они переглянулись, исполненные недобрых предчувствий. - Лучше не трогай ее, - посоветовал Сесар. Продавщица образков не заметила ничего. Народу тут ходит много, так что нужен глаз да глаз, пояснила она, поправляя лежащие на земле распятия, иконки Богородицы и святого Панкратия. В сторону переулка она и не смотрела. Может, и проходил кто, но немного: человека три-четыре за последний час. - А вам никто особенно не запомнился? - Сесар, сняв шляпу, наклонился поближе к торговке: пальто, наброшенное на плечи, зонтик под мышкой - вот настоящий кабальеро, наверное, подумала женщина, хотя, возможно, этот шелковый платок на шее и выглядел несколько вызывающе на человеке его возраста. - Да вроде нет... - Торговка поплотнее завернулась в свою шерстяную шаль и нахмурила брови, силясь припомнить. - Кажется, проходила какая-то сеньора... И пара молодых людей. - Как они выглядели? - Ну вы же знаете, как они все выглядят. Кожаные куртки, джинсы... В голове у Хулии зашевелилась совершенно нелепая идея. В конце концов, за последние дни границы возможного значительно расширились. - А вы не видели никого в матросской куртке? Молодого человека лет двадцати восьми - тридцати, высокого, волосы собраны в косичку... Макса торговка не припоминала. А вот на женщину обратила внимание, потому что та остановилась перед ней, разглядывая товар, и она подумала, что эта сеньора собирается что-нибудь купить. Она была светловолосая, средних лет, хорошо одета. Но чтобы такая дама хулиганила около чужой машины - нет, вот это уж нет, она явно не из таких. На ней был плащ. - И солнечные очки? - Да. Сесар серьезно взглянул на Хулию. - Сегодня нет солнца, - сказал он. - Я вижу. - Может, это та самая, что посылала тебе документы. - Сесар сделал паузу, и взгляд его стал жестким. - Или Менчу, - закончил он. - Не говори глупостей. Антиквар покачал головой, приглядываясь к проходившим мимо людям. - Ты права. Но ведь ты-то сама подумала о Максе. - Макс... это другое дело. - Помрачнев, Хулия окинула взглядом улицу: а вдруг там все еще бродит Макс или блондинка в плаще? И от того, что она увидела, не только слова застыли у нее на устах, но и сама она содрогнулась, как от удара. Нигде не было женщины, которая соответствовала бы описанию торговки, но на углу, среди брезентовых и пластиковых крыш палаток, виднелся припаркованный автомобиль. Синий автомобиль. На таком расстоянии Хулия не могла определить, "форд" это или нет, но внутри у нее словно что-то взорвалось. Отойдя от продавщицы образков, она, к удивлению Сесара, сделала несколько шагов по тротуару и, обойдя столики двух-трех торговок с разложенной на них разной чепухой, остановилась, неотрывно глядя в сторону угла. Она даже привстала на цыпочки. Да, это был синий "форд" с затемненными стеклами. Номера Хулия не могла рассмотреть, но - сумбурно мельтешило у нее в голове - слишком уж много совпадений для одного утра: Макс, Менчу, картонная карточка, заткнутая за дворник ветрового стекла, пустой баллончик, женщина в плаще, а теперь еще и эта машина, уже давно превратившаяся в основной образ ее кошмаров. Она почувствовала, что у нее начинают дрожать руки, и сунула их а. карманы куртки. Она услышала за спиной приближающиеся шага антиквара, и это придало ей храбрости. - Это та машина, Сесар. Понимаешь?.. Кто бы это ни был, он там, внутри. Сесар ничего не ответил. Он медленно снял шляпу, вероятно сочтя, что она неуместна при том, что сейчас могло произойти, и посмотрел на Хулию. Никогда еще она не любила его так, как в эту минуту: с этими плотно сжатыми тонкими губами, решительно устремленным вперед подбородком, прищуренными голубыми глазами, в которых вдруг появился непривычный суровый блеск. Все его худое, тщательно выбритое лицо было напряжено, на впалых щеках, по бокам нижней челюсти, ходили желваки. Он может быть гомосексуалистом, прочла Хулия в этих глазах, он может быть человеком с безупречными манерами, абсолютно не склонным к насилию, но уж никак не трусом. Во всяком случае, если дело касается его принцессы. - Подожди меня здесь, - сказал он. - Нет. Мы пойдем вместе. - Она с нежностью взглянула на него. Однажды она поцеловала его в губы - шутливо, играя, как в детстве. В настоящий момент ей захотелось сделать это еще раз, - но теперь уже безо всяких игр. - Ты и я, мы с тобой. Она сунула руку в сумочку и постучала пальцами по "дерринджеру". Сесар невозмутимо, спокойно, словно собираясь выбрать прогулочную трость, сунул зонтик под мышку и, подойдя к одной из палаток, взял с прилавка внушительных размеров железную кочергу. - С вашего разрешения, - бросил он оторопевшему торговцу, суя ему в руку первую попавшуюся купюру, вынутую из бумажника. Затем спокойно повернулся к Хулии: - Один раз в жизни, дорогая, позволь мне пройти первым. И они направились к машине, укрываясь за палатками, чтобы не быть замеченными: Хулия - с правой рукой, глубоко засунутой в сумочку, Сесар - с кочергой в правой, шляпой и зонтом в левой руке. Сердце девушки колотилось изо всех сил, когда она разглядела номерной знак машины. Сомнений больше не было: синий "форд", темные стекла, буквы ТН. Во рту у нее было сухо, желудок словно бы сжался. Ей мельком припомнилось: те же самые ощущения испытывал капитан Питер Блад перед абордажем. Они добрались до угла, и там все произошло очень быстро. Тот, кто сидел в машине, опустил стекло со стороны водителя, чтобы выбросить окурок. Сесар бросил на тротуар зонтик и шляпу, поднял кочергу и двинулся в обход машины к ее левой стороне, готовый, если нужно, перебить всех пиратов или кто бы там ни оказался. Хулия, стиснув зубы и чувствуя, как кровь стучит в висках, рванулась вперед, выхватила из сумочки пистолет и сунула его в окошечко прежде, чем стекло успело подняться. Дуло пистолета чуть не уперлось в незнакомое Хулии лицо - молодое, бородатое, с испуганно вытаращенными глазами. Человек, сидевший рядом с водителем, так и подпрыгнул на сиденье, когда Сесар, рванув другую дверцу, угрожающе занес над его головой кочергу. - Выходите! Выходите! - крикнула Хулия, едва владея собой. Бородатый, изменившись в лице, умоляющим жестом вскинул руки с растопыренными пальцами. - Успокойтесь, сеньорита! - пробормотал он. - Ради Бога, успокойтесь... Мы из полиции! - Должен признать, - сказал инспектор Фейхоо, складывая руки на своем письменном столе, - что мы пока не слишком продвинулись в этом деле... Он не закончил фразу и кротко улыбнулся Сесару, как будто неэффективность работы полиции могла как-то оправдать отсутствие успехов. В своем узком кругу мы с вами, светские люди - казалось, говорил его взгляд, - можем позволить себе немножко конструктивной самокритики. Но Сесар, похоже, не собирался спускать дело на тормозах. - Это, - проговорил он с глубочайшим презрением, - просто более изящный способ выразить то, что другие называют полной некомпетентностью. Эти слова, судя по тому, как разом полиняла улыбка инспектора, сильно задели его. Даже под его длинными мексиканскими усами было видно, как зубы прикусили нижнюю губу. Он взглянул на Сесара, потом на Хулию и нервно постучал по столу концом своей дешевой шариковой ручки. Поскольку это был Сесар, особенно кипятиться ему не следовало, и все трое знали почему. - У полиции свои методы. То были не более чем слова, и Сесар всем своим видом показал, что ему это отлично известно. Тот факт, что он имел кое-какие дела с Фейхоо, отнюдь не обязывал его выказывать инспектору свою симпатию. Тем более теперь, уличив его в нечистой игре. - Если эти методы заключаются в том, чтобы устанавливать слежку за Хулией, в то время как какой-то сумасшедший посылает ей карточки без подписи, то я предпочитаю не высказывать вслух моего мнения об этих методах... - Он повернулся к девушке, но снова через плечо глянул на полицейского: - У меня просто в голове не укладывается, как вы додумались подозревать ее в убийстве профессора Ортеги... Почему вы не занялись моей персоной? - Мы занимались и вами. - Полицейского явно коробило от дерзости Сесара, и он с трудом заставлял себя говорить спокойно. - Вообще мы занимались абсолютно всеми. - Он растопырил ладони, как бы признавая совершенную - и весьма крупную - ошибку. - К сожалению, такова наша работа. - И вам удалось что-нибудь выяснить? - С прискорбием вынужден сознаться, что нет. - Фейхоо под пиджаком почесал себе подмышку и неловко поерзал на стуле. - Если уж до конца откровенно, то мы ничуть не продвинулись... Медики тоже никак не придут к единому мнению относительно причины смерти Альваро Ортеги. Мы надеемся - если, конечно, преступник действительно существует, - на то, что он совершит какой-нибудь промах. - И поэтому вы взялись следить за мной? - спросила Хулия, все еще не в силах успокоиться. Она сидела, прижимая к себе сумочку, с дымящейся сигаретой в руке. - Чтобы проверить, не совершу ли этот промах я? Полицейский угрюмо посмотрел на нее. - Вы не должны принимать все так близко к сердцу. Просто так полагается... Обычная полицейская тактика. Сесар поднял бровь. - Если это тактика, то она не кажется особо многообещающей. Да и быстрой тоже. Фейхоо сглотнул слюну, и сарказм антиквара ему тоже пришлось проглотить. Вот сейчас, злорадно подумала Хулия, он, наверное, проклинает свои тайные коммерческие отношения с Сесаром. Ведь стоит только Сесару сказать пару лишних слов в одном-двух соответствующих местах - и безо всяких прямых обвинений, безо всякой бумажной волокиты, быстро и тихо, как это делается на определенном уровне, главный инспектор окажется в темном кабинетике какого-нибудь безвестного провинциального полицейского участка. Так и закончится его карьера: бумаги, бумаги и никаких прибавок к жалованью. - Единственное, в чем я могу уверить вас, - проговорил он наконец, по-видимому переварив часть обиды, тогда как остальная, судя по выражению его лица, комом застряла в желудке, - так в том, что мы будем продолжать наше расследование... - И неохотно добавил, точно вспомнив что-то: - Разумеется, сеньорита будет находиться под особой охраной. - Ни в коем случае, - запротестовала Хулия. Унижения Фейхоо было недостаточно, чтобы заставить ее забыть о своем. - Пожалуйста, больше никаких синих "фордов". Хватит. - Речь идет о вашей безопасности, сеньорита. - Вы уже видели, я вполне способна сама защитить себя. Полицейский отвел взгляд. Наверное, у него еще саднило горло от той ругани, которую он обрушил несколько минут назад на двух инспекторов, так по-дурацки попавшихся при исполнении служебных обязанностей. "Панолис! - орал он. - Домингерос, мать твою за ногу!.. Вы меня подставили, сукины дети! Я вам устрою хорошую жизнь!.." Сесар и Хулия все слышали из-за закрытой двери, пока ожидали в коридоре полицейского участка. - Насчет этого, - наконец заговорил он после долгого размышления. Заметно было, что в нем происходила ожесточенная внутренняя борьба - между долгом и собственными интересами - и что эти последние в конце концов победили. - Принимая во внимание обстоятельства, я не думаю, что... Я хочу сказать, этот пистолет... - Он снова сглотнул слюну и взглянул на Сесара. - В общем-то, штука это старинная, не то что современное оружие... А у вас, поскольку вы антиквар, имеется соответствующее разрешение... - Он уставился на стол перед собой. Наверняка он размышлял о последней вещи - часах восемнадцатого века, - за которую несколько недель назад получил от Сесара кругленькую сумму. - Со своей же стороны - я говорю и от имени обоих инспекторов, оказавшихся... хм... - он опять кривовато, примирительно улыбнулся, - я хочу сказать, что мы готовы оставить в стороне подробности случившегося. Вы, дон Сесар, получите назад свой "дерринджер", ну и, разумеется, постараетесь в дальнейшем относиться к нему более бережно. А сеньорита будет держать нас в курсе всех событий и, само собой, если что, немедленно звонить нам. И чтобы уж, пожалуйста, никаких пистолетов... Я понятно излагаю? - Абсолютно, - сказал Сесар. - Хорошо. - Уступка в вопросе о пистолете, похоже, примирила его с самим собой, так что он взглянул на Хулию уже менее напряженно. - Что же касается вашего колеса, хотелось бы знать, собираетесь ли вы подавать заявление. Хулия удивленно вскинула брови. - Заявление?.. На кого? Инспектор ответил не сразу, точно надеясь, что она поймет его без слов: - На неизвестное лицо или лица... виновные в покушении на убийство. - Убийство Альваро? - Нет, ваше. - Из-под мексиканских усов опять показались зубы. - Потому что, кто бы ни посылал вам эти карточки, на уме у него явно нечто иное, чем игра в шахматы. Спрей, который накачали вам в шину, предварительно спустив ее, можно купить в любом "Автосервисе"... Но в ваш баллончик с помощью шприца впрыснули бензин... Такая смесь - бензин, газ и это пластическое вещество, которое содержится в баллоне, - при определенной температуре взрывается, и еще как... Вы проехали бы несколько сот метров, шина нагрелась бы и шарахнула прямо под бензобаком. Машина сгорела бы, как свечка, и вы вместе с ней... - Он рассказывал это с улыбкой, явно наслаждаясь возможностью хоть таким образом взять маленький реванш за пережитое унижение. - Ужасно, правда? Шахматист появился в магазине Сесара через час, с мокрой головой и торчащими над поднятым воротником плаща ушами. Он похож на тощего бездомного пса, подумала Хулия, глядя, как он отряхивает дождевые капли в вестибюльчике, среди ковров, фарфора и картин, на которые ему не хватило бы даже годового жалованья. Муньос пожал ей руку - коротко, сухо, без намека на сердечность: простое прикосновение, не обязывающее ровным счетом ни к чему, - кивком головы поздоровался с Сесаром и бесстрастно, не мигая и только стараясь держать свои промокшие ботинки подальше от ковров, выслушал рассказ об утреннем происшествии на рынке Растро. Временами он делал легкое движение подбородком сверху вниз, словно бы подтверждая сказанное, но с таким видом, как будто вся эта история с синим "фордом" и кочергой Сесара совершенно не интересовала его. Его тусклые глаза оживились лишь тогда, когда Хулия достала из сумочки карточку с записью хода и положила ее перед ним. Через несколько минут, разложив свою шахматную доску, с которой он в последние дни не расставался, и расставив фигуры, он уже изучал их новое расположение. - Одного я не понимаю, - заметила Хулия, глядя на доску через его плечо. - Зачем они оставили баллончик на капоте? Ведь там мы не могли не заметить его... Разве что этому человеку пришлось поспешно ретироваться. - Возможно, это было просто предупреждение, - предположил Сесар, сидевший в своем любимом кожаном кресле у витража в свинцовом переплете. - Предупреждение, надо сказать, весьма дурного тона. - А ей пришлось здорово потрудиться, правда? Подготовить баллончик, спустить шину, снова накачать ее... Не считая того, что кто-нибудь мог заметить ее, когда она все это проделывала. - Хулия перечисляла, загибая пальцы, с недоверчивой улыбкой. - Вообще все это выглядит довольно смешно. - И в этот момент ее улыбка сменилась выражением удивления: - Вы слышите?.. Я уже дошла до того, что говорю о нашем невидимом сопернике в женском роде... Эта таинственная дама в плаще не выходит у меня из головы. - Возможно, мы уж слишком далеко заходим в своих предположениях, - заметил Сесар. - Подумай-ка сама: сегодня по Растро вполне могли бродить десятки блондинок в плащах. И некоторые из них, наверное, были еще и в темных очках... Но насчет пустого баллончика ты права. Оставить его там, на капоте, на виду у всех... Полный гротеск. - Может быть, и не совсем так, - произнес в этот момент Муньос, и оба, прервав свой разговор, уставились на него. Шахматист сидел на табурете у низенького столика, на котором была разложена его доска. Он снял плащ и пиджак и остался в рубашке: мятой, купленной явно в дешевом магазине готовой одежды; слишком длинные рукава были заложены и зашиты над локтями широкими поперечными складками. Он вставил свою короткую реплику, не отводя глаз от доски, не оторвав от колен лежавших на них ладоней. И Хулия, сидевшая рядом, заметила, что уголок его рта почти неуловимо изогнулся, придавая лицу столь хорошо знакомое ей выражение - то ли молчаливого размышления, то ли неопределенной улыбки. И она поняла, что Муньосу удалось расшифровать новый ход. Шахматист вытянул палец по направлению к пешке, стоящей на а7, но так и не коснулся ее. - Черная пешка, которая была на а7, берет белую ладью на b6... - сказал он, показывая собеседникам ситуацию на доске. - Это наш соперник указал в своей карточке. - И что это значит? - спросила Хулия. Муньос помедлил несколько секунд, прежде чем ответить: - Это значит, что он отказывается от другого хода, которого мы до некоторой степени опасались. Я имею в виду, что он не собирается брать белую королеву на el черной ладьей, которая стоит на cl... Этот ход неизбежно привел бы к размену ферзей... королев. - Он поднял глаза от фигур на Хулию. - Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Хулия вытаращила глаза. - То есть он не собирается есть меня? Шахматист неопределенно пожал плечами. - Можно истолковать и таким образом. - Он задумался, глядя на белую королеву. - В таком случае, похоже, он хочет нам сказать: "Я могу убить, но сделаю это тогда, когда захочу". - Как кошка, играющая с мышью, - пробормотал Сесар, обрушивая кулак на ручку кресла. - Мерзавец! - Или мерзавка, - вставила Хулия. Антиквар недоверчиво пощелкал языком. - Вовсе необязательно, что эта женщина в плаще, если это именно она была в том переулке, действует сама по себе. Она может быть чьей-нибудь сообщницей. - Да, но чьей? - Хотел бы я знать это, дорогая. - В любом случае, - заметил Муньос, - если вы ненадолго отвлечетесь от дамы в плаще и повнимательнее посмотрите на карточку, вы сможете сделать еще один вывод относительно личности нашего противника... - Он поочередно взглянул на обоих и, пожав плечами, кивком указал на доску, словно желая сказать, что считает пустой тратой времени поиски ответов вне шахматной сферы. - Мы уже знаем, что он склонен к разным вывертам, но оказывается, что он (или она) - личность еще и весьма самонадеянная... С большим самомнением. В общем-то, он пытается подшутить над нами... - Он снова кивнул на доску, приглашая собеседников повнимательнее присмотреться к расположению фигур. - Вот, взгляните... Выражаясь практически, с чисто шахматной точки зрения, взятие белой королевы - ход плохой... Белым не осталось бы ничего иного, кроме как согласиться на размен ферзей и съесть черную королеву белой ладьей, стоящей на b2, а это поставило бы черных в весьма тяжелое положение. С этого момента единственным выходом для них было бы двинуть черную ладью с el на е4, создавая угрозу белому королю... Но он защитился бы простым ходом своей пешки с d2 на d4. После этого, когда черный король оказался бы окруженным вражескими фигурами и помощи ждать ему было бы неоткуда, все неизбежно окончилось бы шахом и матом. И проигрышем черных. - Значит, - помолчав, заговорила Хулия, - вся эта история с баллоном на капоте и угроза белой королеве - это просто так, мыльный пузырь? - Это меня абсолютно не удивило бы. - Почему? - Потому что наш враг выбрал тот ход, который я сам сделал бы на его месте: съесть белую ладью на b6 пешкой, стоявшей на а7. Это уменьшает давление белых на черного короля, который находится в очень трудном положении. - Он с восхищением покачал головой. - Я уже говорил вам, мы имеем дело с классным шахматистом. - А теперь что? - спросил Сесар. Муньос провел рукой по лбу и погрузился в размышления. - Теперь у нас есть две возможности... Вероятно, нам следовало бы съесть черную королеву, но это может вынудить нашего противника к аналогичному ответному ходу, - он взглянул на Хулию, - а мне этого совсем не хочется. Давайте не будем заставлять его делать то, чего он пока не сделал... - Он снова покивал головой, как будто находя подтверждение своим мыслям в белых и черных клетках. - Самое любопытное в этом деле то, что он уверен, что мы будем рассуждать именно так. Но это достаточно сложно, потому что я вижу ходы, которые он делает и посылает нам, а он может только догадываться о моих... К тому же он еще и направляет их. Ведь, по сути, до сих пор мы все время делаем лишь то, что он заставляет нас делать. - У нас есть возможность выбора? - спросила Хулия. - Пока нет. А что будет дальше - посмотрим. - Каков же будет наш следующий ход? - Слоном. Мы двинем его с fl на d3 и этим поставим под угрозу его ферзя. - А как поступит он... или она? Муньос долго не отвечал. Он сидел неподвижно, уставившись взглядом в доску, и как будто вовсе не слышал вопроса. - В шахматах, - наконец произнес он, - предвидение тоже имеет свои пределы... Лучший из возможных или вероятных ходов тот, который ставит противника в наиболее невыгодное положение. Поэтому для того чтобы рассчитать целесообразность очередного хода, нужно просто представить себе, что вы его сделали, и дальше остается проанализировать партию с точки зрения противника. То есть думать своей собственной головой, но поставив себя на его место. С этой позиции вы предугадываете возможный ход и тут же превращаетесь в противника своего противника. То есть опять становитесь самим собой. И так все время, до бесконечности, насколько вам позволяют ваши способности... В общем, я хочу сказать, что знаю, до какого уровня дошел я сам, но не знаю, до какого уровня дошел он. - Но если руководствоваться этими соображениями, - заговорила Хулия, - то, вероятнее всего, он изберет тот ход, который причинит нам наибольший вред. Вам так не кажется? Муньос почесал в затылке. Потом - очень медленно - передвинул белого слона на клетку d3, совсем рядом с черной королевой, и, казалось, снова погрузился в глубокое раздумье, анализируя новую ситуацию, сложившуюся на доске. - Как бы он ни поступил, - проговорил наконец Муньос, и лицо его омрачилось, - я уверен, что он отыграет у нас эту фигуру. 11. АНАЛИТИЧЕСКИЙ ПОДХОД Не будьте глупцом. Знамени не может быть, поэтому оно не может развеваться. Это развевается ветер. Д.Р.Хофштадтер Внезапно раздавшийся телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. Не торопясь она сняла тампон, пропитанный растворителем, с того участка картины, над которым сейчас трудилась (проклятая чешуйка лака ни за что не желала отставать в одном месте от полы кафтана Фердинанда Остенбургского), и взяла пинцет в зубы. Потом недоверчиво взглянула на телефон, стоявший на ковре у ее ног, и подумала: если она снимет трубку, не придется ли ей опять слушать долгое, прерываемое лишь помехами на линии молчание, что стало для нее почти привычным за последнюю пару недель. Поначалу она просто держала трубку возле уха, ничего не говоря и с нетерпением ожидая хоть какого-нибудь звука - хотя бы дыхания, - который свидетельствовал бы о присутствии на другом конце провода живого человека, даже если мысль об этом человеке страшила ее. Но слышала только пустоту, гробовое молчание. Она обрадовалась бы, кажется, даже такому сомнительному утешению, как щелчок в трубке, означающий разъединение, но таинственная личность, звонившая ей, всегда оказывалась терпеливее: сколько бы Хулия ни держала трубку, первой клала ее все-таки она. А ее так называемого собеседника, кем бы он ни был, похоже, вовсе не беспокоило, что полиция, извещенная Хулией, может установить на ее телефоне определитель. Хуже всего было то, что он и не подозревал о собственной безопасности. Хулия никому ничего не рассказывала об этих ночных звонках: даже Сесару, не говоря уж о Муньосе. Почему-то (она сама не знала почему) они казались ей чем-то постыдным, унизительным; они вторгались в уединение ее дома, в ее ночь, в ее тишину, которые она так любила, пока не начался этот кошмар. Они напоминали ей принятые в каких-то культах ритуальные изнасилования, повторяющиеся ежедневно, без слов, без протестов. Подняв трубку лишь после шестого звонка, она с облегчением услышала голос Менчу. Но спокойствие длилось всего несколько мгновений: ее подруга, судя по всему, порядочно накачалась алкоголем, и дай-то Бог, с тревогой подумала Хулия, чтобы только алкоголем. Почти крича, чтобы заглушить окружавший ее гул голосов и громкую музыку, и произнося отчетливо лишь половину фраз, Менчу сообщила, что находится в "Стефенсе", затем последовала запутанная история, где фигурировали имена Макса, ван Гюйса и Монтегрифо. Хулия не поняла ни слова, а когда попросила подругу рассказать все еще раз, Менчу расхохоталась пьяным, истерическим смехом, после чего повесила трубку. На улице было сыро, холодно и туманно. Вздрагивая в своем полушубке, Хулия подбежала к краю тротуара и остановила такси. Огни ночного города скользили по ее лицу, на мгновение ослепляя; таксист оказался разговорчивым, и Хулия рассеянно кивала в ответ на его болтовню, совсем к ней не прислушиваясь. Потом она откинула голову на спинку сиденья и закрыла глаза. Перед тем как выйти из дому, она включила систему охранной сигнализации, заперла на два оборота решетку перед дверью квартиры, а в подъезде не смогла удержаться от беглого взгляда на щиток домофона, боясь обнаружить там новую карточку. Но в этот вечер посланий не было. Невидимый игрок еще обдумывал следующий ход. В "Стефенсе" было многолюдно. Первым, кого увидела Хулия, войдя, оказался Сесар, сидевший на одном из диванов в компании Серхио. Антиквар говорил что-то на ухо юноше, а тот кивал в ответ, встряхивая забавно растрепавшейся светлой шевелюрой. Сесар сидел, закинув ногу на ногу, на колене покоилась рука с дымящейся сигаретой, а другой рукой он, видимо подчеркивая свои слова, делал изящные жесты в воздухе в непосредственной близости от руки своего юного протеже, хотя и не касался ее. Заметив Хулию, он тут же поднялся и пошел ей навстречу. Казалось, он нимало не удивился, увидев ее здесь в столь поздний час, без макияжа, в джинсах и полушубке, более подходящем для вылазок на природу. - Она там, - сообщил он, махнув рукой в глубь зала. - На задних диванах. - Его вовсе не беспокоило, а, скорее, слегка забавляло состояние Менчу. - Она много выпила? - О, она тянула вино, как греческая губка. И боюсь, что, кроме того, усиленно заправлялась своим белым порошком... Слишком уж часто она посещала дамский туалет, чтобы отправлять там только естественные потребности. - Он взглянул на тлеющий кончик своей сигареты и ехидно усмехнулся. - Недавно она тут устроила скандал: влепила пощечину Монтегрифо прямо посреди бара... Представляешь, дорогая? Это было нечто поистине... - он посмаковал слово, прежде чем произнести его то ном ценителя и знатока, - восхитительное. - А Монтегрифо? Улыбка антиквара превратилась в жестокую усмешку. - Он был великолепен, дорогая. Почти божествен. Он вышел, преисполненный достоинства, будто палку проглотил. Ну, ты знаешь, как он это умеет. А под руку вел весьма привлекательную блондинку - может быть, немного вульгарную, но очень мило одетую. Она, бедняга, просто пылала и задыхалась, да и было от чего. - Он усмехнулся с тонким злорадством. - Должен сказать, принцесса, что этот ваш аукционист умеет владеть собой. Снес пощечину глазом не моргнув - в самом прямом смысле, как супермены в фильмах. Интересный тип... Должен признать, что он был на высоте. Произвел на меня впечатление. - А где Макс? - Здесь я его не видел, о чем весьма сожалею. - На губах антиквара опять заиграла злорадная улыбка. - Вот это было бы по-настоящему забавно. Просто венец всему. Оставив Сесара, Хулия направилась в глубь зала. На ходу здороваясь со знакомыми, она оглядывалась по сторонам, пока не увидела Менчу, полулежавшую на одном из диванов в полном одиночестве, с мутным взором, слишком высоко задравшейся короткой юбкой и спущенной петлей на чулке. Выглядела она на добрый десяток лет старше обычного. - Менчу! Она взглянула на Хулию, не узнавая, бормоча что-то несвязное и бессмысленно улыбаясь. Потом помотала головой туда-сюда и засмеялась коротким пьяным смехом. - Ты пропустила такое зрелище, - с трудом выговорила она, не переставая смеяться. - Представляешь, этот козел стоит посреди бара, а половина морды у него багровая, как помидор... - Она сделала попытку сесть попрямее и начала тереть покрасневший нос, не замечая любопытных и возмущенных взглядов, которые бросали на нее сидящие за ближайшими столиками. - Надутый кретин. Хулия чувствовала, что все присутствующие в зале смотрят на них, слышала шепоток комментариев. Сама того не желая, она покраснела. - Ты в состоянии выйти отсюда? - Думаю, да... Но погоди, дай я тебе расскажу... - Потом расскажешь. А сейчас пошли. Менчу с трудом поднялась на ноги, неуклюже оправила юбку. Хулия накинула ей на плечи пальто и помогла относительно достойно добраться до двери. Сесар, так и не садившийся после разговора с Хулией, приблизился к ним. - Все в порядке? - Да. Думаю, я одна справлюсь. - Точно? - Точно. Завтра увидимся. Менчу, пьяно покачиваясь, стояла на тротуаре, пытаясь поймать такси. Кто-то из окошка проезжавшей машины крикнул ей какую-то гадость. - Отвези меня домой, Хулия... Пожалуйста. - К тебе или ко мне? Менчу посмотрела на нее так, будто с трудом узнавала. Она двигалась, как лунатик. - К тебе. - А Макс? - Кончился Макс... Мы поцапались... Все кончилось. Юна остановила такси, и Менчу свернулась в комочек на заднем сиденье. Потом начала плакать. Хулия обняла ее за плечи, чувствуя, как та вся содрогается от рыданий. Такси затормозило у светофора, и пятно света из какой-то витрины легло на искаженное, с размазанной косметикой лицо владелицы галереи Роч. - Прости меня... Я просто... Хулии было стыдно, неловко. Все это выглядело жалко и смешно. Проклятый Макс, выругалась она про себя. Будь прокляты все они. - Не говори глупостей, - раздраженно остановила она подругу. Она взглянула на спину таксиста, с любопытством наблюдавшего за ними в зеркальце, и, повернувшись к Менчу, вдруг уловила в ее глазах необычное выражение: на краткий миг они показались ей вполне ясными, осмысленными. Как будто в мозгу Менчу оставался какой-то уголок, куда не сумели проникнуть пары наркотика и алкоголя. Хулия с удивлением перехватила ее взгляд - темный, глубокий, исполненный некоего скрытого значения, до такой степени не соответствующий ее состоянию, что Хулия даже растерялась. А Менчу снова заговорила, и слова ее были еще более невнятны. - Ты ничего не понимаешь... - бормотала она, мотая головой, как раненое и страдающее животное. - Но будь что будет... Я хочу, чтобы ты знала... Она вдруг замолчала, будто прикусила себе язык, и взгляд ее растворился в тенях, когда такси тронулось. А Хулия сидела задумчивая и недоумевающая. Слишком уж много всего для одного вечера. Только не хватает, подумала она с глубоким вздохом, испытывая смутное предчувствие, не предвещавшее ничего хорошего, найти еще одну карточку в решетке домофона. Но в этот вечер новых карточек она не получила, так что смогла спокойно заняться Менчу, у которой, похоже, в голове был полный туман. Она приготовила ей две чашки крепкого кофе, заставила выпить их и уложила подругу на диван. Сама села рядом с ней и, мало-помалу, проявляя максимум терпения и временами чувствуя себя психоаналитиком, сумела вычленить из бессвязного бормотания и долгих пауз информацию о том, что произошло. Максу, неблагодарному Максу взбрело в голову отправиться путешествовать в самый неподходящей момент: собрался лететь в Португалию, якобы в связи с какой-то работой. Менчу пребывала в плохом настроении, когда он заговорил об этом, и обозвала его эгоистом и дезертиром. Они крупно повздорили, но, вместо того чтобы, как обычно, искать примирения с ней в постели, он хлопнул дверью. Менчу не знала, собирается он возвращаться или нет, но в тот момент ей было на это глубоко наплевать. Не желая оставаться в одиночестве, она отправилась в "Стефенс". Несколько порций кокаина помогли ей развеяться и привели в состояние агрессивной эйфории... Она сидела в уголке бара, попивая очень сухое мартини и забыв о Максе, и строила глазки одному красавчику. И вот, когда тот уже начал кое-что соображать, знак этого вечера внезапно переменился: в баре появился Пако Монтегрифо в компании одной из этих увешанных драгоценностями фифочек, с которыми его видели время от времени... Память о стычке с ним была еще слишком свежа, а ирония, какую она уловила в учтивом поклоне аукциониста, как пишут в романах, еще больше разбередила рану. Вот она и вмазала ему - от души, со всего размаху. Он, бедняга, остолбенел... Потом был большой скандал. Тем все и кончилось. Занавес. Менчу уснула часа в два ночи. Хулия накрыла подругу одеялом и некоторое время сидела рядом, охраняя ее беспокойный сон. Время от времени Менчу начинала метаться и, не разжимая губ, бормотать что-то неразборчивое; растрепавшиеся волосы прилипали к ее лбу, к щекам. Хулия смотрела на морщины вокруг ее рта, на глаза, под которыми размытая слезами и потом тушь растеклась черными кругами. Сейчас Менчу была похожа на немолодую куртизанку после бурно проведенной ночи. Сесар, глядя на нее, наверняка отпустил бы что-нибудь язвительное, однако Хулии в этот момент не хотелось даже мысленно слышать его высказываний. И она взмолилась про себя: пусть, когда наступит мой черед, мне хватит смирения, чтобы состариться достойно... Она вздохнула сквозь зубы, сжимавшие незажженную сигарету. Наверное, это ужасно: когда грянет час кораблекрушения, не иметь под рукой надежной лодки, чтобы спасти свою шкуру. Точнее, кожу... Только сейчас она отчетливо осознала, что по возрасту Менчу вполне годится ей в матери. И от этой мысли ей вдруг стало стыдно, как будто она воспользовалась сном подруги, чтобы каким-то неясным самой себе образом предать ее. Она выпила остатки остывшего кофе и закурила. Дождь опять стучал по стеклам потолочного окна, это звук одиночества, грустно подумала девушка. Шум дождя напомнил ей о другом дожде, шедшем год назад, когда закончились ее отношения с Альваро и она поняла, что внутри у нее что-то сломалось навсегда, как механизм, который уже невозможно починить. И еще она поняла, что с того момента ощущение одиночества, горькое и одновременно сладкое, поселившееся в сердце, будет ее неразлучным спутником на всех дорогах, которые ей еще предстоит пройти, и во все дни, что ей еще остается прожить на этом свете, под небом, где, хохоча, умирают боги. В ту ночь она тоже, съежившись, долго сидела под дождем: под дождем душа, окутанная горячим облаком пара, и ее слезы мешались со струями воды, потоком лившейся на мокрые волосы, закрывавшие лицо, на голое тело. Эти струи, теплые, чистые, под которыми она просидела почти час, унесли с собой Альваро - за год до его физической смерти, реальной и окончательной. И по какой-то странной иронии, к которой так склонна судьба, сам Альваро окончил свое существование вот так же - в ванне, с открытыми глазами и разможженным затылком, под душем. Под дождем. Она прогнала от себя это воспоминание. Хулия увидела, как оно рассеивается среди теней студии вместе с выдохнутой струей дыма. Потом она подумала о Сесаре и медленно покачала головой в такт воображаемой меланхолической музыке. В этот момент она испытывала желание положить голову ему на плечо, закрыть глаза, вдохнуть слабый, такой знакомый с самого детства запах табака и мирры... Сесар. И пережить вместе с ним те истории, в которых всегда знаешь заранее, что конец будет хорошим. Она снова затянулась сигаретным дымом и долго не выдыхала его: ей хотелось затуманить себе голову, чтобы мысли улетели далеко-далеко. Куда ушли времена сказок со счастливым концом, такие несовместимые с трезвым взглядом на мир?.. Иногда бывало очень тяжело видеть свое отражение в зеркале, чувствуя себя навеки изгнанной из Страны Никогда. Она погасила свет и, продолжая курить, уселась на ковре, напротив фламандской доски, очертания и краски которой угадывала в темноте. Долго сидела она так (сигарета уже давно успела потухнуть), видя в своем воображении персонажей картины, прислушиваясь к отдаленным звукам их жизни, кипевшей вокруг этой шахматной партии, продолжающейся до сих пор во времени и в пространстве, как медленный беспощадный стук старинных часов, созданных столетия назад. И никому не дано предвидеть тот день и час, когда они остановятся. И Хулия забыла обо всем - о Менчу, о тоске по ушедшему - и ощутила уже знакомую дрожь: от страха и одновременно от какого-то извращенного предвкушения дальнейшего. Как в детстве, когда она сворачивалась клубочком на коленях у Сесара, чтобы послушать очередную историю. В конце концов, может быть, Джеймс Крюк и не затерялся навсегда в тумане прошлого. Может быть, теперь он просто играл в шахматы. Когда Хулия проснулась, Менчу еще спала. Она оделась, стараясь не шуметь, положила на стол ключи от квартиры и вышла, осторожно закрыв за собой дверь. Время уже близилось к десяти, но вчерашний дождь оставил после себя в воздухе какую-то грязную муть - смесь тумана и городских испарений, которая размывала серые контуры зданий и придавала движущимся с зажженными фарами машинам призрачный вид. Отражения их огней бесконечно дробились на сыром асфальте на множество светлых точек, и Хулия, шагавшая, глубоко засунув руки в карманы плаща, ощущала вокруг себя некий сказочный, сияющий ореол. Бельмонте принял ее, сидя в своем кресле на колесиках, в той же самой гостиной, где на стене еще сохранялся след от висевшей на ней когда-то фламандской доски. Как всегда, из проигрывателя лилась музыка Баха, и Хулия, доставая из сумки свои бумаги, подумала: не иначе как старик ставит эту пластинку всякий раз, когда готовится к ее визиту. Бельмонте посетовал на отсутствие Муньоса - шахматиста-математика, как выразился он с иронией, не ускользнувшей от внимания девушки, - после чего внимательно просмотрел подготовленную Хулией сопроводительную записку к картине: все исторические данные, заключительные выводы Муньоса о загадке Роже Аррасского, фотоснимки различных стадий реставрации, а также только что изданную фирмой "Клэймор" цветную брошюру, посвященную картине и предстоящему аукциону. Он читал молча, удовлетворенно кивая. Временами он поднимал голову, чтобы бросить на Хулию восхищенный взгляд, затем снова погружался в чтение. - Великолепно, - произнес он наконец, закрывая папку. - Вы просто необыкновенная девушка. - Но ведь тут работала не только я. Вы же знаете, сколько людей участвовали в этом: Пако Монтегрифо, Менчу Роч, Муньос... - Она чуть замялась. - Мы обращались и к искусствоведам. - Вы имеете в виду покойного профессора Ортегу? Хулия взглянула на него с удивлением. - Я не знала, что вам об этом известно. Старик мрачно усмехнулся. - Да вот известно. Когда его нашли мертвым, полиция связалась со мной и моими племянниками... К нам приходил инспектор, не помню его имени... Такой толстый, с длинными усами. - Это Фейхоо. Главный инспектор Фейхоо. - Она неловко отвела взгляд. Черт бы его побрал вместе с усами. Проклятый недотепа. - ...Но вы ничего не говорили мне об этом, когда я приходила в прошлый раз. - Я ждал, что вы сами мне обо всем расскажете. И подумал: раз не говорит, значит, у нее есть на то свои причины. Старик произнес это с чуть заметным холодком, и Хулия поняла, что вот-вот лишится союзника. - Я думала... Теперь я жалею, что не рассказала. Честное слово, жалею. Просто не хотелось волновать вас этими историями. Все-таки вы... - Вы имеете в виду мой возраст и мое здоровье? - Бельмонте сложил на животе костлявые, в темных пятнышках руки. - Или вы опасались, что это повлияет на дальнейшую судьбу картины? Девушка покачала головой, не зная, что ответить. Потом пожала плечами и улыбнулась - смущенно и как можно более искренне, отлично понимая, что только такой ответ удовлетворит старика. - Что я могу сказать вам? - пробормотала она, убедившись, что попала в цель, когда Бельмонте, в свою очередь, улыбнулся ей, принимая приглашение к сообщничеству. - Не переживайте. Жизнь - штука сложная, а человеческие отношения еще сложнее. - Уверяю вас, что... - Не уверяйте, не надо. Мы говорили о профессоре Ортеге... Это был несчастный случай? - Думаю, да, - солгала Хулия. - По крайней мере, так я поняла. Старик устремил взгляд на свои руки. Невозможно было понять, верит он ей или нет. - Все равно это ужасно... Правда? - Он посмотрел на Хулию серьезно и печально, а в глубине его глаз она прочла смутную тревогу. - Эти вещи - я имею в виду смерть - всегда производят на меня впечатление. А в моем возрасте, казалось бы, должно быть наоборот... Любопытно, что, вопреки всякой логике, человек цепляется за свое земное существование тем упорнее, чем меньше ему осталось жить. На какое-то мгновение Хулии захотелось рассказать ему все то, о чем он еще не знал: о существовании таинственного шахматиста, об угрозах, о страхе, темной лапой сжимающем ей сердце. Со стены, как проклятие, неотрывно смотрел на нее прямоугольный след от картины старого ван Гюйса, с ржавым гвоздем посередине, и этот пустой взгляд словно предсказывал беду. Но она почувствовала, что у нее нет сил пускаться сейчас в объяснения. А кроме того, она боялась, что ее рассказ еще больше - и понапрасну - встревожит старика. - Вам не о чем беспокоиться, - снова, стараясь говорить как можно увереннее, солгала она. - Все под контролем. И картина тоже. Они обменялись еще одной улыбкой, правда, на сей раз несколько принужденной. Хулия по-прежнему не знала, верит ей Бельмонте или нет. После секундного молчания инвалид откинулся на спинку своего кресла и нахмурился. - Что касается картины, то я хотел сказать вам кое-что... - Он остановился и чуть задумался, прежде чем продолжать. - На следующий день после того, как вы приходили сюда с вашим другом-шахматистом, я много думал относительно содержания картины... Помните, мы с ним еще поспорили? Насчет того, что понять какую-либо систему возможно только с помощью другой. Чтобы понять эту другую, необходима третья, более сложная, и так до бесконечности... Я тогда цитировал стихи Борхеса о шахматах: "Всевышний направляет руку игрока. Но кем же движима Всевышнего рука?.." Так вот, представьте себе, я пришел к выводу, что в этой картине есть что-то вроде этого. Нечто, содержащее себя самое и, кроме того, повторяющее себя самое, заставляющее зрителя постоянно возвращаться к исходной точке... По-моему, настоящий ключ к пониманию "Игры в шахматы" дает не линейный подход, не движение вперед, все дальше и дальше от начала, а... не знаю, как поточнее выразить... эта картина словно бы раз за разом возвращается к одному и тому же, ведя созерцающего ее внутрь самой себя... Вы меня понимаете? Хулия кивнула, жадно внимая словам старика. То, что она сейчас услышала, было подтверждением - только сформулированным и высказанным вслух - того, что она чувствовала интуитивно. Она вспомнила схему, которую сама начертила: шесть уровней, содержащихся один в другом, вечное возвращение к исходной точке, картины внутри картины. - Я понимаю вас лучше, чем вы думаете, - сказала она. - Эта картина как будто подтверждает самое себя. Бельмонте неуверенно покачал головой. - Подтверждает? Это не совсем то, что я имел в виду. - Он с минуту размышлял, потом сделал бровями движение, наверное долженствующее означать, что он не желает иметь дело с непонятными ему вещами. - Я имел в виду другое... - Он кивнул в сторону проигрывателя: - Вот, послушайте-ка Баха. - Да, у вас, как всегда, Бах. Бельмонте улыбнулся. - Сегодня в мои планы не входило тревожить Иоганна Себастьяна, но я все же решил поставить его - в вашу честь. Так вот, обратите внимание: это сочинение состоит из двух частей, и каждая из них повторяется. Тоника первой части - "соль", а заканчивается она в тональности "ре"... Чувствуете? Теперь дальше: кажется, что пьеса кончилась в этой тональности, но вдруг этот хитрец Бах одним прыжком опять перебрасывает нас к началу, где тоникой опять является "соль", а потом снова переходит в тональность "ре". Мы даже не успеваем понять, каким образом, но это повторяется раз за разом... Что вы об этом скажете? - Скажу, что это потрясающе. - Хулия внимательно прислушивалась к аккордам музыки. - Это как кольцо, из которого не вырвешься... Как на картинах и рисунках Эшера, где река течет, низвергается вниз, образуя водопад, а потом необъяснимым образом вдруг оказывается у собственного истока... Или как лестница, ведущая в никуда, к началу себя самой. Бельмонте, довольный, закивал. - Вот-вот. И все это можно проиграть в различных ключах. - Он взглянул на пустой прямоугольник на стене. - Самое трудное, думаю, состоит в том, чтобы понять, в какой точке этих кругов ты находишься. - Вы правы. Боюсь, мне пришлось бы слишком долго объяснять, но во всем, что происходит с этой картиной и вокруг нее, действительно присутствует нечто из того, о чем вы сейчас говорили. Когда думаешь, что история закончена, она начинается снова, хотя и развивается в ином направлении. Или это только кажется, что в ином... Потому что, возможно, мы не сдвигаемся с места. Бельмонте пожал плечами: - Это парадокс, разрешить который должны вы и ваш друг-шахматист. Я ведь не располагаю теми данными, какими располагаете вы. А кроме того, как вам известно, я всего лишь любитель. Я даже не сумел додуматься, что эту партию следует играть назад. - Он долгим взглядом посмотрел на Хулию. - А принимая во внимание Баха, это для меня и вовсе не простительно. Девушка сунула руку в карман за сигаретами, размышляя об этих неожиданных, новых для нее истолкованиях. Как нитки от клубка, подумала она. Слишком много ниток для одного клубка. - Кроме меня и полицейских, к вам за последнее время приходил кто-нибудь с разговорами о картине?.. Или о шахматах?.. Старик ответил не сразу, точно стараясь угадать, что скрывается за этим вопросом. Потом пожал плечами: - Нет. Ни о том, ни о другом. Пока была жива моя жена, к нам приходило много народу: она была намного общительнее меня. Но после ее смерти я поддерживал отношения только с несколькими друзьями. Например, с Эстебаном Кано. Вы слишком молоды, чтобы знать это имя, а он в свое время был известным скрипачом... Но Эстебан умер - зимой будет два года... Честно говоря, моя маленькая стариковская компания сильно поредела, я - один из немногих, кто еще жив. - Он улыбнулся слабой покорной улыбкой. - Один хороший друг у меня остался - Пепе. Пепин Перес Хименес, тоже на пенсии, как и я, но все еще похаживает в казино, а иногда приходит ко мне сыграть партию-другую. Но ему уже почти семьдесят, и у него начинает болеть голова, когда он играет более получаса. А он был сильным шахматистом... До сих пор иногда играет со мной. Или с моей племянницей. Хулия, достававшая из пачки сигарету, замерла. А когда снова зашевелилась, то продолжила свое занятие очень медленно, как будто резкое или нетерпеливое движение могло спугнуть то, что она услышала. - Ваша племянница играет в шахматы? - Лола?.. Да, и довольно прилично. - Инвалид улыбнулся с каким-то странным выражением, словно сожалея, что достоинства его племянницы не распространяются и на другие стороны жизни. - Я сам учил ее играть - много лет назад. Но она превзошла своего учителя. Хулия старалась сохранять спокойствие: нелегкая задача. Она заставила себя медленно зажечь сигарету, сделала две медленные затяжки, медленно выдохнула дым и только тогда заговорила снова. Она чувствовала, как сердце стремительно колотится у нее в груди. Выстрел наугад. - Что думает ваша племянница о картине?.. Она была согласна, когда вы решили продать ее? - О, она была просто в восторге. А ее муж - еще больше. - В словах старика прозвучала нотка горечи. - Думаю, Альфонсо уже рассчитал, на какой номер рулетки поставить каждый сентаво, вырученный за ван Гюйса. - Но их ведь еще нет у него, - уточнила Хулия, пристально глядя на Бельмонте. Инвалид невозмутимо выдержал ее взгляд, но долго не отвечал. Потом в его светлых влажных глазах мелькнуло - и исчезло - что-то жесткое. - В мое время, - проговорил он неожиданно добродушно, и Хулия уже не улавливала в его глазах ничего, кроме кроткой иронии, - говорили так: не следует продавать лисью шкуру прежде, чем подстрелишь лису... Хулия протянула ему пачку сигарет. - Ваша племянница когда-нибудь говорила что-либо о тайне, связанной с этой картиной, с ее персонажами или с этой шахматной партией? - Не припоминаю. - Старик глубоко затянулся табачным дымом. - Вы были первой, кто заговорил об этих вещах. А мы до того момента смотрели на нее, как на любую другую картину. Ну, может, не совсем как на любую другую, но не обнаруживали в ней ничего из ряда вон выходящего... А уж тем более таинственного. - Он задумчиво посмотрел на прямоугольник на стене. - Казалось, в ней все на виду. - А вы не знаете, в тот момент или до того, как Альфонсо познакомил вас с Менчу Роч, ваша племянница ни с кем не договаривалась о продаже картины? Бельмонте нахмурился. Похоже, возможность такого поворота событий была ему крайне неприятна. - Надеюсь, что нет. В конце концов, картина-то была моя. - Он взглянул на кончик сигареты взглядом умирающего, которого готовят к последнему причастию, и улыбнулся хитроватой улыбкой, исполненной мудрого лукавства. - Она и до сих пор моя. - Можно задать вам еще один вопрос, дон Мануэль? - Вам все можно. - Вы не слышали, ваши племянники не говорили когда-нибудь о том, что консультировались со специалистом в области истории искусства? - По-моему, нет. Не помню. Но думаю, что такую информацию я не забыл бы... - Он был явно заинтригован, и в глазах его снова появилась настороженность. - Ведь этим занимался профессор Ортега, верно? Я имею в виду - историей искусства. Надеюсь, вы не хотите сказать, что... Хулия мысленно скомандовала себе придержать коня. Она зашла слишком далеко и постаралась выкрутиться при помощи самой ослепительной из своих улыбок. - Я не имела в виду конкретно Альваро Ортегу. Ведь, кроме него, есть и другие специалисты в этой области... Довольно логично предположить, что ваша племянница делала попытки выяснить стоимость картины, ее историю... Бельмонте некоторое время задумчиво рассматривал свои руки, усыпанные коричневыми пятнышками старости. - Она никогда не упоминала об этом. Но, думаю, если что - она сказала бы мне. Мы с ней частенько говорили о фламандской доске. Особенно когда разыгрывали партию, изображенную ван Гюйсом... Конечно, мы играли ее, как обычно, то есть вперед. И знаете что?.. На первый взгляд кажется, что преимущество на стороне белых, но Лола всегда выигрывала черными. Хулия почти час брела в тумане куда глаза глядят, силясь привести в порядок свои мысли. Волосы и лицо ее покрылись мелкими капельками воды. Она очнулась, проходя мимо отеля "Палас", где швейцар в цилиндре и ливрее с золотыми галунами маячил под навесом крыльца, закутанный в плащ, придававший ему сходство с жителем Лондона восемнадцатого века. Вот и туман кстати, подумала Хулия, только не хватает, чтобы сейчас подкатил кеб с неярко горящим среди сырой мглы фонарем и из него вышел Шерлок Холмс, худой и высокий, в сопровождении верного доктора Ватсона. А где-то, прячась в сером тумане, их, наверное, поджидает зловещий профессор Мориарти. Наполеон преступного мира. Гений зла. Что-то в последнее время очень многие занялись игрой в шахматы. Похоже, у каждого второго есть свои причины интересоваться творением ван Гюйса. Слишком много портретов в этой проклятой картине. Муньос. Он единственный из всех, с кем она познакомилась после того, как начались тайны. В мучительные часы, когда она ворочалась в постели не в силах уснуть, только его она не связывала с образами этого кошмара. Муньос по одну сторону клубка, а все остальные фигуры, все остальные персонажи - по другую. Однако даже и в нем она не могла быть уверена. Действительно, она познакомилась с ним после того, как началась первая тайна, но до того, как вся эта история вернулась к своей исходной точке и началась снова, уже в иной тональности. А кто мог бы сказать с уверенностью, что гибель Альваро напрямую связана с существованием таинственного шахматиста. Хулия сделала еще несколько шагов и остановилась, ощущая на лице влагу от окружавшего ее тумана. В общем-то, быть уверенной она могла только в самой себе. И лишь на это ей и придется рассчитывать в дальнейшем. На это - и на пистолет, лежащий в сумочке. Она направилась в шахматный клуб. Вестибюль был полон опилок, зонтов, пальто и плащей. Пахло сыростью, табачным дымом и еще чем-то особым, чем всегда пахнет в местах, посещаемых исключительно мужчинами. Она поздоровалась с Сифуэнтесом, директором клуба, так и кинувшимся ей навстречу, и, слыша, как утихает шепот, вызванный ее появлением, принялась шарить взглядом по игровым столам, пока за одним из них не обнаружила Муньоса. Он сидел, весь сосредоточившись на игре, опираясь локтем на ручку кресла и подперев ладонью подбородок, неподвижный, как сфинкс. Его противник, молодой человек в толстых очках, нервно облизывал губы, бросая беспокойные взгляды на Муньоса, точно опасаясь, что тот с минуты на минуту разрушит сложную королевскую защиту, которую, судя по его тревоге и измученному виду, ему стоило огромного труда выстроить. Муньос выглядел спокойным, отрешенным, как всегда, и его неподвижные глаза, казалось, не столько изучали доску, сколько были просто устремлены на нее. Может быть, он сейчас грезил, блуждая мыслями за тысячу километров от разворачивающейся перед ним игры (Хулия помнила, как он рассказывал об этом), пока его математический мозг плел и расплетал бесконечные возможные и невозможные комбинации. Трое или четверо любопытных, стоя вокруг стола, изучали партию, вероятно, с большим интересом, чем сами играющие, время о.т времени делая негромко замечания относительно целесообразности того или иного хода. По напряжению, царившему вокруг этого стола, было ясно, что от Муньоса ждут какого-нибудь решительного хода, который обернется смертельным ударом для молодого человека в очках. И становилось понятно, отчего так нервничает юноша, чьи глаза, увеличенные линзами, взирали на соперника с таким выражением, с каким, наверное, раб на арене римского цирка в ожидании появления свирепых львов безмолвно молил о милосердии облаченного в пурпур всемогущего императора. В этот момент Муньос поднял глаза и увидел Хулию. Несколько секунд он пристально смотрел на нее, словно не узнавая, потом медленно пришел в себя - с некоторым удивлением, как человек, только что очнувшийся от сна или возвратившийся после долгого путешествия. Взгляд его ожил, и он слегка кивнул девушке в знак приветствия. Затем он еще раз взглянул на доску, как бы проверяя, все ли фигуры находятся на своих местах, и решительно, без колебаний - не второпях, не по наитию - передвинул пешку. Шепот разочарования поднялся вокруг стола, а молодой человек в очках сначала воззрился на него с удивлением, как осужденный, в последнюю минуту вдруг получивший помилование, потом расплылся в довольной улыбке. - После этого хода все сведется к ничьей, - заметил один из зрителей. Муньос, вставая из-за стола, пожал плечами. - Да, - ответил он, уже не глядя на доску. - Но при ходе слоном на d7 через пять ходов был бы мат. Он отошел от стола, направляясь к Хулии, а за его спиной любители принялись анализировать ход, о котором он только что упомянул. Когда он приблизился, девушка едва заметно кивнула в сторону этой группы. - Они, наверное, всем сердцем ненавидят вас, - шепнула она. Шахматист склонил голову набок, лицо его приобрело выражение, которое можно было истолковать и как слабую улыбку, и как презрительную гримасу. - Думаю, да, - ответил он, снимая с вешалки свой плащ. - Они всегда слетаются, как стервятники, в надежде увидеть, как кто-нибудь растерзает меня в пух и прах. - Но вы ведь позволяете обыгрывать себя... Для них это, наверное, унизительно. - Мне все равно. - В его тоне не прозвучало ни самоуверенности, ни гордости: только вполне объективное презрение. - Они ни за что на свете не пропустят ни одной моей партии. Дойдя до музея Прадо, окутанного серым туманом, девушка замедлила шаг и начала рассказывать о своем разговоре с Бельмонте. Муньос слушал молча, он не произнес ни слова даже тогда, когда Хулия поведала о шахматных наклонностях племянницы дона Мануэля. Казалось, шахматист не замечал сырости. Он шел неторопливо, внимательно прислушиваясь к словам собеседницы; плащ его был не застегнут, узел галстука, как обычно, спущен, голова склонена к плечу, а глаза устремлены на носки давненько не чищенных ботинок. - Как-то раз вы меня спросили, есть ли на свете женщины, которые играют в шахматы... - заговорил он наконец. - И я ответил, что, хотя шахматы - мужская игра, некоторые женщины играют в них довольно неплохо. Но они являются исключением. - Исключением, подтверждающим правило, я полагаю. Муньос наморщил лоб. - Вы не