овал  так  нежно,  будто  осыпал  ее
любовными ласками:
     - Ну, отдашь мне деньги или хочешь, чтобы я...
     Дженни смущенно взглянула на Эльзу -  много  ли  та  поняла  в  угрозах
Маноло. Голоса удалялись, свернули в главный коридор, и стало тихо.
     -  Слыхали  вы  что-нибудь  подобное?   -   изумленно   сказала   Эльза
по-английски.  Глаза  у  нее  стали  совсем  круглые,  крупный  детский  рот
приоткрыт, ноздри раздулись. - Что же  она  за  женщина?  И  как  он  с  ней
разговаривает - по-моему, совсем не как муж.
     - Они ведь в одной каюте, - заметила Дженни.
     - А вот вы с мужем в разных каютах, -  возразила  Эльза.  -  Разве  тут
поймешь?
     - Мы не женаты, -  сказала  Дженни  и  принялась  пилочкой  подправлять
ногти.
     Эльза жадно ждала  продолжения.  Продолжения  не  последовало.  Соседка
приветливо улыбнулась ей, по-прежнему занимаясь ногтями.
     - Ну, - разочарованно сказала  Эльза,  -  я  не  понимаю,  как  женщина
позволяет так с собой обращаться. Наверно, она  уж  совсем  неотесанная.  Ни
одна женщина не должна мириться с такой грубостью.
     - Это входит в ее ремесло, - сказала Дженни и зевнула.  -  Может  быть,
уже погасим свет?
     - Ее ремесло?
     Эльза явно  была  поражена,  смущена,  даже  обижена.  И  Дженни  стало
неловко.
     - Глупости я говорю, - сказала она. - Не обращайте  внимания.  Наверно,
они муж и жена и просто ссорятся из-за денег. Это, знаете, часто бывает.
     - О да, это я знаю, - сказала Эльза.
     В темноте, когда Дженни уже начала дремать, Эльза, лежа на своем диване
под иллюминатором, поведала о том, что лежало у нее на душе:
     - Мой отец всегда мне говорит: верь в  любовь,  люби  сама  -  и  тогда
будешь счастлива, а мама говорит, это все выдумки. Хотела бы  я  знать...  я
люблю маму, но, мне кажется, отец лучше знает.
     - Очень возможно, - подтвердила Дженни сквозь сон. - Спокойной ночи.
     - Спокойной ночи, - сказала Эльза. - Мой отец - человек жизнерадостный,
он любит повеселиться. А мама совсем не умеет смеяться. Она говорит, смеются
только дураки, в этой жизни смеяться нечему... Помню, один раз, когда я была
маленькая... я вообще много всего помню, а в тот раз мы с папой и мамой были
в гостях... в Швейцарии, когда живут за городом, всегда детей берут в гости,
даже совсем маленьких... и мама не хотела танцевать первый  танец  с  отцом,
ну, и конечно, он не мог танцевать с кем-нибудь еще. И тогда он  ей  сказал:
"Ладно, как хочешь, тогда я найду себе даму получше тебя", - и взял метлу  и
с ней танцевал, и всем, кроме мамы, это  показалось  очень  забавно.  А  она
потом весь вечер с ним не разговаривала. И папа выпил слишком много  пива  и
стал очень веселый, а по дороге домой вдруг говорит  маме:  "Ну,  теперь  ты
потанцуешь" - и взял ее за талию и закружил, закружил, под конец у нее  даже
ноги оторвались от земли и она заплакала. И я  никак  не  могла  ее  понять.
Ничего плохого в этом не было, было очень забавно. А мама плакала, и тогда я
тоже заплакала. И тогда папа, бедный, совсем притих, шел с нами и молчал,  и
теперь я думаю - ему тоже хотелось плакать.  Мама  никогда  не  смеялась  ни
одной папиной шутке, а он все  время  старается  шутить.  Иногда  его  шутки
просто ужасны, вы не думайте, я понимаю. Ох, - Эльза заговорила медленней, в
ее голосе звучало горестное недоумение, - боюсь, я пошла в маму, я  не  умею
быть веселой и забавлять  людей,  мне  стыдно  было  бы  привлекать  к  себе
внимание, но иногда так трудно сидеть и молчать. И я думаю - может  быть,  я
какая-то не такая, вот молодые люди меня и не приглашают танцевать.
     - Тут на пароходе и нет таких, с кем бы вам захотелось  потанцевать,  -
заметила Дженни. - У себя дома вы бы на них и не поглядели.
     - Но я не дома, - возразила Эльза, - за столько лет  ни  разу  дома  не
была, а в Мехико... там были  мальчики,  с  которыми  мне  позволяли  водить
знакомство, но я не в их вкусе. Мама говорит совсем как вы:  "Не  огорчайся,
Эльза, в Швейцарии ты всем понравишься, ты настоящая швейцарка, там как  раз
такие девушки и нравятся, приедем домой, и все будет  хорошо".  Она  думает,
любовь - ерунда, но она хочет, чтобы я вышла замуж. Она говорит, все женщины
должны выходить замуж. Но я пока не в Швейцарии, и я почти не помню ее, хотя
один раз мама со мной туда ездила, мне тогда было  девять  лет.  И  мне  там
показалось так странно! По-немецки я там буду говорить как иностранка,  ведь
в Мексике я привыкла говорить по-французски, и по-английски, и  по-испански.
В Мексике я никогда не чувствовала  себя  дома,  а  теперь  и  в  Швейцарии,
наверно, не буду как дома. Ох, мне так не хочется в Швейцарию...
     Тихие однообразные жалобы длились за полночь, точно затяжной  дождь,  и
Дженни, тронутая, внимательно слушала. Она умела расслышать чужую боль.
     - Мама всегда говорила, это несправедливо, Эльзу надо вовремя увезти на
родину, чтобы она могла  выйти  замуж  за  швейцарца,  а  здесь  швейцарской
девушке не место. Хоть бы она была права, хоть  бы  мне  в  Швейцарии  людям
понравиться.
     - Конечно, понравитесь, им будет интересно познакомиться с девушкой  из
такой далекой страны, - сказала Дженни.
     В ней всколыхнулась тревожная нежность, словно ее просили о  помощи,  а
она не в  силах  помочь.  На  что  надеяться  этой  унылой  девице?  Двойной
подбородок, на шее жирная складка, точно зоб,  лоснящаяся  кожа,  в  блеклых
серых глазах - ни искорки живой, густые волосы тусклы,  тяжеловесные  бедра,
толстые щиколотки. Хорошо очерчены нос и рот, неплохой лоб -  и  только;  ни
блеска, ни легкости в этой горе не слишком привлекательной плоти.  А  внутри
слепо  копошатся  девичья  наивность  и  тоска,   ограниченный,   болезненно
смятенный ум, темная путаница инстинктов.
     - Мне кажется, на этот раз ваша мама права, - сказала Дженни. - Вот что
я вам скажу: если девушка хочет выйти замуж, так рано или  поздно  наверняка
выйдет, сколько живу на свете, не видала, чтоб было по-другому.
     - А  я  видала,  -  с  горечью,  самолюбиво  и  честно  Эльза  отвергла
полуправду и жалость. - Я видала. Иногда я думаю,  если  бы  мне  по-другому
одеваться... или  сделать  перманент.  Хоть  что-нибудь.  Но  мама  говорит,
девушка должна быть во всех отношениях  совершенно  чистой  и  естественной.
Даже завиваться нельзя. Душиться и то нельзя, пока ты не замужем... А  вдруг
я никогда не выйду замуж?
     - Чтобы выйти замуж, как полагается, вы сначала сами должны  влюбиться.
Неужели вы никогда не были влюблены?
     - Конечно, нет! - испуганно сказала Эльза. - Ни разу. Но мама  говорит,
я должна подождать, чтобы кто-то первым мною заинтересовался.
     - Заинтересовался! -  На  минуту  Дженни  почти  совсем  проснулась.  -
Послушайте, - сказала она как могла твердо и  рассудительно,  чувствуя,  что
больше не в силах бороться со сном, - я ужасно устала, и вы, наверно,  тоже.
Совершенно неважно, кто  в  кого  влюбится  первым,  но  прежде  всего  надо
влюбиться, а уж тогда все само собой придет к свадьбе.
     - А если я никогда ни в кого не влюблюсь, тогда  как  же?  -  терпеливо
гнула свое Эльза.
     - Ну, тогда надо изо всех сил надеяться, что кто-нибудь влюбится в вас,
-  сказала  Дженни,  ей  казалось,  что  ее  кружит  какая-то  медлительная,
безостановочная карусель. - Неужели вы не понимаете,  Эльза?  Ведь  это  так
просто!
     - А вдруг в меня никто не влюбится, тогда что?
     - Ничего, надо полагать, - призналась Дженни, чувствуя, что ее  наконец
загнали в угол.
     - Вот именно, - с горьким удовлетворением отозвалась Эльза и смолкла.




        Часть II. В ОТКРЫТОМ МОРЕ

     "Ни дома, ни отчизны".
     (Песня Брамса)

     Дети Лолы, близнецы Рик и Рэк, поднялись спозаранку, пока Лола  и  Тито
еще спали, и тихонько оделись. Пуговицы застегнуты вкривь  и  вкось,  волосы
взлохмачены, черные глаза смотрят настороженно, и от этого в  резких  чертах
землисто-бледных лиц есть что-то жесткое,  недетски  искушенное;  они  вечно
проказничали наяву и затевали всякие проказы во сне.
     Они  тоже  участвовали  в  представлениях  труппы  -  пели  и  плясали,
наряженные тореадором и Кармен, а потом в уборной, взвинченные, издерганные,
ругались и дрались, поспорив, кому больше хлопали зрители. В  остальном  они
всегда были единодушны и дружно вели яростную, необъявленную войну  с  миром
взрослых - вернее, со всем миром, потому что они враждовали еще и с  другими
детьми, и со зверями тоже.
     При крещении их назвали Армандо и Долорес, но  они  переименовали  себя
Рик  и  Рэк  в  честь  героев  любимого  комикса,  который   печатала   одна
мексиканская газета, двух  хулиганистых  жесткошерстых  терьеров,  и  жадно,
завистливо изо дня в  день  следили  за  похождениями  своих  любимцев.  Эти
терьеры - в глазах своих поклонников, разумеется, не просто собаки, а  сущие
дьяволы, какими они и сами  мечтали  заделаться,  -  неизменно  оставляли  в
дураках самых умных людей, отравляли существование всем вокруг, всегда и при
всех обстоятельствах  с  помощью  какой-нибудь  коварной  уловки  ухитрялись
добиться своего и выйти сухими из воды. Короче говоря, именно такими идолами
дети во все времена восхищались и  мечтали  стать  такими.  Близнецы  так  и
считали, что они сами - Рик и Рэк, и черпали в этом некую тайную силу.
     Под первыми солнечными лучами чуть курились паром еще влажные палубы, и
по ним изредка неторопливо проходили матросы. Рик и Рэк заглянули в одну  из
гостиных, и здесь молча, словно по заранее обдуманному  плану,  Рик  вытащил
пробку из бутылки с чернилами и положил бутылку на  бок.  Минуту-другую  они
следили, как чернила льются на чистый бювар и стекают на ковер, потом так же
молча вышли на палубу с противоположной стороны; тут Рэк увидала на шезлонге
фрау Риттерсдорф забытую хозяйкой пуховую подушечку, схватила ее и, ни слова
не говоря, кинула за борт. Оба серьезно смотрели, как  подушка  подпрыгивает
на волнах, и удивлялись, отчего она так долго не тонет. Но вдруг за спиной у
них появился матрос, и они дали стрекача с таким вороватым видом, что матрос
нахмурился и пытливо осмотрелся, стараясь понять, что они натворили;  ничего
не заметил, покачал головой и пошел по своим делам, а улика осталась  далеко
позади и медленно погружалась в воду.
     Рик и Рэк перевесились через перила на корме и  завороженно  уставились
на нижнюю палубу. Сотни людей, мужчины и женщины, валялись  там  на  досках,
мучаясь морской болезнью, и матросы окатывали  их  из  шланга.  Люди  лежали
прямо в воде и лишь изредка поднимали голову или пытались отползти поближе к
борту. Один человек сел, просительно протянул руку к ближайшему матросу, тот
привернул шланг, тонкой струйкой обмыл лицо и голову сидящего, снова  пустил
воду сильной струей и, смывая грязь с одежды, окатил его самого.
     Еще один человек лежал ничком и стонал, и как-то булькал, захлебывался,
словно утопающий. Два матроса подхватили его,  отнесли  к  нижней  ступеньке
трапа, ведущего в темную глубину трюма, и там усадили. Он  тотчас  повалился
на бок.
     - Сейчас мы его подымем, - сказал Рик, снял тяжелую, чересчур свободную
коричневую сандалию и запустил вниз.  Он  промахнулся,  сандалия  угодила  в
молодую женщину с  младенцем  на  руках,  которая  сидела  неподалеку.  Юбки
женщины намокли, босые ноги почернели от грязной воды.  Она  подняла  глаза,
погрозила кулаком и разразилась великолепной бранью - почти все ругательства
были знакомы близнецам, но она  прибавила  и  несколько  слов,  которых  они
прежде не слыхали, хотя поняли смысл. Впервые за  это  утро  они  обменялись
улыбкой, радуясь открытию, и продолжали жадно слушать,  не  спуская  глаз  с
перепачканного лица женщины, искаженного ненавистью и бессильной яростью.
     Какой-то матрос на нижней палубе подобрал сандалию и кинул обратно,  да
так метко, что она ударила Рика в  грудь,  и  тут  же  кто-то  сзади  крепко
схватил каждого из близнецов за плечо, и властный голос спросил сурово:
     - Вы что тут делаете?
     Их стащили с перил и поставили на пол так  внезапно,  что  ноги  у  них
подкосились от толчка, но они упорно  уводили  глаза  от  холодного  взгляда
молодого помощника капитана; тот встряхнул обоих, как щенят.
     - Только попробуйте еще раз учинить  такое  -  вас  до  конца  плаванья
посадят под замок. Зарубите себе на носу!
     Он легонько подтолкнул близнецов, и  оба,  дерзко  усмехаясь,  побежали
прочь.
     Они едва не налетели на умирающего, которого, как малого ребенка, возил
в кресле на колесах высокий юноша с очень сердитым лицом.
     - Прочь с дороги! - зло крикнул он им по-испански, и оба,  показав  ему
язык, проскочили мимо.
     Умирающий сидел, обложенный подушками, и кашлял, он кашлял дни  и  ночи
напролет, тощая бороденка его тряслась, белки глаз были совсем желтые.
     - Постой-ка, - сказал он юноше, и они остановились.
     Бессильно вытягивая шею, умирающий старался разглядеть людей на  нижней
палубе, и при виде этой необъятной беды лицо  его  болезненно  кривилось  от
жалости. К этому времени кое-кто из бедняков внизу  поднялся  на  ноги;  они
кучками жались к стенам и к поручням, а матросы все еще струями  из  шлангов
смывали в море грязь и рвоту. А  потом  несчастные  в  мокрой  одежде  опять
укладывались вповалку прямо  на  палубу  или  на  промокшие  шезлонги,  и  в
убийственной жаре от них поднимался странный,  удушливый  запах  зверинца  и
гниющих овощей.
     Старик Графф сказал негромко, словно про себя:
     - Только об одном могу я думать -  что  же  должна  выстрадать  грешная
плоть, прежде чем ей позволено будет умереть. Дорогой ценой  все  мы  должны
купить благословенную смерть, Иоганн.
     Губы Иоганна передернулись гримасой ярости и отвращения. Он  ничего  не
ответил. Умирающий простер руку над нижней палубой, словно благословляя.
     - Исцели их, Господи, дай им здоровья, и добродетели, и радости... Если
бы только я  мог  их  коснуться.  Иоганн,  -  прибавил  он  слабым  голосом,
обращаясь к юноше, своему племяннику, - помоги мне спуститься к ним, чтобы я
мог коснуться хоть немногих больных, им надо принести  облегчение,  нехорошо
оставлять их страдать...
     Угрюмо надутые губы Иоганна  досадливо  скривились,  он  срыву  толкнул
кресло.
     - Вы же знаете, что вас туда не пустят. И чего зря чепуху городить?
     В молчании они двинулись дальше, слабо поскрипывало кресло.
     - Я тебя прощаю, племянник мой Иоганн, прощаю твое  жестокое  сердце  и
недобрую волю. Ты не можешь причинить мне зла, а вот я мог бы  тебе  помочь,
если бы ты не противился.
     - Вы мне поможете, если помрете и освободите  меня,  -  тихим  дрожащим
голосом сказал Иоганн и резко повернул кресло. - Умрите наконец, а  я  поеду
домой!
     Дядя несколько минут обдумывал его слова, потом  сказал  рассудительно,
как будто разговор у них был самый обыденный:
     - Я обещал оставить тебе свои деньги, Иоганн, если ты отвезешь  меня  в
Германию, чтобы я в последний раз увидел родные края. Разве не стоит об этом
поразмыслить?
     - Когда же? - устало спросил Иоганн. - Когда?
     Кресло дрогнуло под его руками, колеса задребезжали.
     - Наверно, ждать уже недолго, Иоганн, таков естественный ход вещей.  Не
думаешь же ты, что я могу точно сказать день и час? Но  я  с  самого  начала
тебе говорил, что если ты отвезешь...
     - Хватит, - прервал Иоганн, - я сто раз все это слышал.
     - И твоя матушка, моя несчастная сестра,  была  рада,  что  тебе  выпал
такой случай. И я повторяю свое обещание, я все завещаю тебе, хотя ты  этого
и не стоишь, ты этого не заслуживаешь, ведь в наш уговор входили  милосердие
и доброта. Но, уж не говоря обо всем этом, ты теперь сможешь довершить  свое
образование в Германии; возможно, тебе вовсе не надо  будет  возвращаться  в
Мексику; я на это надеюсь.
     - Я поеду, куда захочу, - отрезал Иоганн. - А  мою  мамашу  очень  мало
трогает, что со мной будет. Ей нужны только ваши деньги.
     - Может быть, ты  и  прав,  дорогой  мой  племянник,  -  сказал  Графф,
поперхнулся и закашлялся. - Но деньги ведь пойдут тебе, а не ей. - Он достал
из-под легкого пледа, которым был укрыт, бумажный пакетик и сплюнул в  него.
- Я вижу, ты поистине сын моей сестры. В нашей семье она  одна  была  такая.
Всегда, с малых лет - черствая душа, каменное сердце.
     - Мне пора идти за вашим завтраком, - сказал Иоганн.  Голос  его  вдруг
сорвался, казалось, он  сейчас  заплачет.  -  Почему  мне  нельзя  ходить  в
кают-компанию, как ходят все? Мне тошно есть с вами в  этой  мерзкой  каюте.
Почему вы не посидите на палубе один и не дадите мне хоть час передышки?  Вы
чудовищный эгоист, дядя, прямо вам говорю. Вот.
     Вилибальд Графф закрыл лицо руками.
     - О Боже! - простонал он. - Что ж, иди, иди, оставь  меня.  Да,  оставь
меня одного. Господь позаботится обо мне. Он не допустит, чтобы я  пострадал
от твоей жестокости. Можешь  отлучиться  на  сколько  угодно.  Но  помни,  я
составил  завещание  в  твою  пользу.  Все  достанется   тебе.   Можешь   не
сомневаться. Остальное - дело твое и твоей совести.
     Иоганн шумно вздохнул и стремительно покатил кресло. Ну  и  голоден  же
он,  просто  как  волк,  сейчас   он   усядется   в   светлой,   приветливой
кают-компании, среди оживленной молодежи и, может быть, заведет  разговор  с
какой-нибудь хорошенькой девушкой. Хоть на час убраться подальше от  смерти,
от этих запахов, и  молитв,  и  клокотанья  мокроты  в  глотке,  от  больной
старости, которая гнетет тебя и душит, скулит, и жалуется, и не отпускает...
     - Вам будет хорошо, - сказал он, - я все удобно устрою,  и  вы  немного
почитаете.
     Он был тверд и полон решимости. Нет, ни  за  какие  деньги  он  ни  дня
больше не выдержит без роздыха, ему нужна хоть малая толика свободы, хотя бы
пройтись круг-другой по  палубе  одному,  не  то  он  окончательно  потеряет
самообладание и что-нибудь расколотит вдребезги. Нет, хватит,  ни  за  какие
деньги. С необычной бережностью он спустил кресло по трапу, ловко  вкатил  в
каюту,  открыл  иллюминатор  и,  чувствуя  на  себе  полуобморочный,  полный
безмолвной укоризны взгляд дяди, выскочил за дверь. Через десяток  шагов  он
начал превесело насвистывать грустную песенку: "Das gibt's nur  einmal,  das
kommt's nicht wieder" <i>{"Это раз в  жизни  дается,  это  назад  не  вернется"
(нем.).}</i> - словно сердце его уже не вмещало радости.


     Дэвид Скотт спал на узкой койке у стены, и Дэнни, взбираясь наверх,  на
свое место, разбудил его. Дэвид на миг открыл  глаза  и  тотчас  притворился
спящим. Дэнни как будто малый неплохой, но страшно надоедает.  Он,  кажется,
только и способен без конца пережевывать одни и  те  же  мысли:  о  Женщинах
(вернее, о сексе), о деньгах (вернее, о том, что  он  никому  не  даст  себя
обжулить) и о собственном здоровье.
     По утрам он поднимается рано и пьет какое-то  шипучее  слабительное,  и
после каждого глотка морщится от омерзения. Потом, пока бреется, между делом
успевает сжевать палочку дрожжей. Ополоснет лицо холодной водой и с тревогой
смотрится в зеркало - не красны ли белки глаз. На  шее  и  на  щеке  у  него
гнойные  прыщики,  точно  у  мальчишки-подростка.  Путем  сложных   окольных
переговоров через немецких приятелей отца ему удалось  поступить  в  крупную
химическую фирму  в  Берлине,  и  он  опять  и  опять  туманно  намекает  на
предстоящую  ему  карьеру  инженера-химика.  Но  Дэвид  обнаружил  полнейшее
невежество в этой области и совершенное к ней равнодушие;  Дэнни  же,  когда
Дэвид назвал себя  живописцем,  решил,  что  тот  красит  стены  или  малюет
вывески, а потому говорить им не о чем, разве что можно  считать  темой  для
разговора три уже  упомянутых  предмета,  которыми  неизменно  заняты  мысли
Дэнни.
     Глокен не из болтливых, но после нескольких дней отдыха уже не  кажется
больным, держится добродушно, порой даже  весело,  и  прекрасно  освоился  с
молодыми соседями по каюте, а они вполне дружелюбны и  словно  не  замечают,
что спина у него не такая прямая, как у них. Иногда все  трое  разговаривают
по-немецки, немного сплетничают о том, что делается на  корабле,  и  молодые
спутники ни разу не дали Глокену почувствовать, что  их  житейский  опыт  не
таков, как у него. Глокену спокойно и хорошо. Он крепко спит по ночам, а ут-
ром не отдергивает  занавеску,  пока  совсем  не  оденется,  по  возможности
прикрывает свое уродство, чтобы меньше резало людям глаза.
     Сейчас за занавеской не замечалось ни малейшего движения.  И  Дэвид  не
пошевелился, но внутри у него все кипело: Дэнни разделся догола, налил  воды
в умывальник и начал обтираться. "А потом я должен тут мыть лицо!" - подумал
Дэвид; с ужасом и отвращением он смотрел на  чужое  смуглое  тело,  поросшее
редким курчавым волосом - волосы  оставались  на  мыльной  губке,  прилипали
вместе с пеной к краям раковины. Если  он  еще  раз  такое  устроит,  я  его
выпихну в иллюминатор, негодовал про себя Дэвид. Но вслух ничего не сказал и
понял, что никогда, наверно, и не скажет. Дождется, пока этот тип выйдет  из
каюты, и протрет умывальник  чем-нибудь  дезинфицирующим.  Возмущенный,  еле
сдерживаясь, он сел на постели и ногами нащупал свои соломенные сандалии.
     - Привет, - негромко сказал Дэнни. - Сейчас кончу, черт возьми. Тут как
в тисках, не повернешься.
     - Не спешите, я попробую попасть в душ, - ответил Дэвид.
     Сам-то он всюду как в тисках - всюду, где надо обуваться  на  глазах  у
чужого человека или разговаривать с кем  бы  то  ни  было,  кроме,  пожалуй,
Дженни, - пока не выпьет утренний стакан кофе.
     Меж длинными занавесками появилась  голова  Глокена,  тонкие  спутанные
волосы его стояли дыбом. Длинное лицо с тяжелым "габсбургским" подбородком -
в сплошной сетке морщин.
     - Доброе утро, - прохрипел он, впрочем, довольно бодро.  -  Будьте  так
добры, вы не дадите мне вон тот пузырек? - (Пузырек  стоял  возле  Глокенова
стакана.) - И немножко воды, если можно.
     Дэвид подал ему воду  и  пузырек  с  лекарством,  заметил  на  пузырьке
надпись: "Каждые три часа или по мере надобности" - и подумал, что  Глокена,
быть может, никогда не  отпускает  боль.  Глокен  потянулся  за  лекарством,
нечаянно больше, чем надо, распахнул  занавески  -  и  Дэвид  с  несказанным
изумлением увидал на нем ярко-красную шелковую пижаму. Слишком яркие  краски
всегда казались Дэвиду оскорбительными - и не только для глаз: он не доверял
нравственным качествам любителей всего  яркого  и  пестрого,  и  особенно  в
одежде. Сам он носил черные вязаные  галстуки  (покупал  сразу  полдюжину  у
уличных торговцев), бумажные черные носки, костюмы всегда  серые  -  темные,
светлые,  в  крапинку,  голубовато-серые,  а  летом  -  целомудренно   белые
полотняные или парусиновые. Излюбленная его палитра  всегда  была  -  серые,
коричневые,  охристые  тона,  темно-синий  и  в  изобилии  -  белый;  а  его
излюбленная, хотя и  не  оригинальная  теория  гласила,  что  люди,  которые
"выставляют  себя  напоказ",  одеваясь  в  яркие  цвета,   просто   пытаются
возместить внутреннюю свою бесцветность, вот и расцвечивают фасад, а фасадом
никого не обманешь.
     Он и сам понимал, что все это в немалой мере  обращено  против  Дженни:
поначалу, когда  он  в  нее  влюбился,  она  была  точно  попугай  ара  -  с
наслаждением облачалась в густые "холодные" цвета, а на  небольших  полотнах
щедро разбрасывала квадраты, круги, треугольники всех цветов спектра, словно
осколки радуги. И, кажется, относилась к этому вполне серьезно.  Мало-помалу
ему удалось подорвать ее пристрастие к этой нелепой манере  письма.  Палитра
ее стала мягче; постепенно она и одеваться начала в приглушенные тона либо в
белое и черное, лишь изредка появится какой-нибудь алый или оранжевый  шарф;
и она теперь почти не пишет красками, больше работает  углем  или  индийской
тушью.
     В глубине души он надеялся, что она вообще оставит живопись - свет  еще
не видал подлинно великой художницы. Из женщины может выйти недурная ученица
крупного мастера, но не более того; как-то тревожно видеть женщину,  которая
занимается совершенно не своим делом; и он ни минуты не  верил,  что  Дженни
талантлива. В лучшем случае из нее вышел бы недурной иллюстратор,  но  такую
работу она презирает. И однако есть что-то в Дженни, в  самом  ее  существе,
что мешает работать ему, Дэвиду: когда она работает, ему не пишется; и точно
так же, чем она нежней и ласковей, тем он становится холодней и отчужденней,
невольно отстраняется и не приемлет ее любви.
     Дженни точно кошка -  обожает  льнуть  и  ластиться,  ей  нужны  нежные
прикосновения, ее чувственность настолько разлита во всем теле, что граничит
с холодностью, она отнюдь не жаждет заниматься любовью так, как предпочитает
он: внезапно, бурно, мрачно - налетело и схлынуло, и  покончено  с  этим.  А
Дженни любит пить с ним из одного стакана, откусывать поочередно от одного и
того же персика или груши; прежде она любила говорить ему о своей любви,  но
постепенно от этого  отучается;  а  меж  тем  она  никогда  не  была  с  ним
по-настоящему счастлива, и, когда они спят вместе, они непременно  ссорятся.
Охваченный отвращением при виде красной пижамы Глокена, Дэвид на миг  ощутил
дикую ненависть к Дженни - такие приступы с ним  случались  нередко,  и  чем
дальше, тем чаще. А Глокен... на палубе, при свете дня, видно, что, хоть  он
и носит дурацкие яркие галстуки, одежда на нем тусклая и убогая,  а  башмаки
дырявые. Почти все его избегают. Он отпугивает людей  своим  видом:  слишком
явно, слишком безысходно его несчастье, так и чудится -  подойди  поближе  и
сам его подхватишь, точно заразную болезнь. По ночам,  в  темноте,  за  этой
занавеской, облаченный в красную шелковую пижаму, какие он видит сны о своей
судьбе?
     Дэнни с задумчивым видом натягивал брюки.
     - Послушайте, - вдруг сказал он Дэвиду, - заметили вы ту девочку в юбке
с красными оборками. Пастора ее зовут? Похоже,  штучка  с  огоньком.  И  она
давно строит мне глазки. Сколько это может стоить, по-вашему?
     - Да, наверно, смотря по карману покупателя, - сказал Дэвид.
     - Ну, в моем-то  кармане  сейчас  не  густо.  Но  я  все-таки  попробую
разведать, как и что. Нам же почти месяц торчать тут,  на  пароходе.  Это  ж
вечность. Шутка ли, столько времени поститься.
     -  Лучше  поостыньте  и  потерпите  до  Берлина,  там  государство   их
проверяет, а то как бы вам еще до Бремерхафена не пришлось  идти  к  доктору
Шуману.
     - Понимаю. - Дэнни слегка побледнел. - Я уж об этом думал. Но  есть  же
средства... в общем, наверно, я сумею поберечься...
     - Средства иногда помогают, а иногда и нет, - заметил Дэвид. -  Что  бы
там ни говорили, а надежных способов еще не придумано.
     - А, черт! - вырвалось у Дэнни поистине  криком  души.  Он  выпрямился,
оглядел себя в зеркале, последний раз провел щеткой по волосам. - А  с  виду
она что надо, здоровая и вообще.
     - Внешность бывает обманчива, - съехидничал Дэвид.
     - Что ж, - сказал Дэнни. - До этого еще далеко. Мне  никак  не  удается
поймать ее одну. Они все время держатся  стадом,  так  что  и  словечком  не
перекинешься с глазу на глаз.


     Детка идет на поправку, решила фрау Гуттен. За завтраком  она  припасла
для него еды, потом посовещалась с мужем, накормила бульдога, и  он  поел  с
большим аппетитом. Фрау Гуттен с удовольствием на это смотрела.
     - Милый Детка, - вздохнула она, - он такой чуткий, такой тонкий, а есть
вынужден, уткнувшись носом в землю, как самое обыкновенное животное,  -  это
так обидно. Он достоин лучшей участи.
     - Его это ничуть не огорчает, дорогая моя Кетэ, - сказал муж. - В такой
позе ему гораздо удобнее, таково строение его скелета. Было бы неестественно
и неправильно для него есть сидя. Мне приходилось видеть, как дети  пытались
приучить своих любимцев есть за столом, они  просто  не  понимали,  что  это
жестоко, тратили столько труда понапрасну и только мучили животных.  Нет,  я
думаю, нашему славному Детке живется совсем неплохо и  он  не  лишен  ничего
такого, что ему положено.
     Фрау Гуттен, как всегда успокоенная и  утешенная  словами  мужа,  взяла
Детку на поводок, и все трое  пошли  прогуляться.  Семь  кругов  по  палубе,
рассчитал профессор Гуттен,  как  раз  составляют  моцион,  необходимый  для
здоровья. Но бульдог, который поначалу двигался довольно бойко,  на  третьем
круге уже еле плелся, а  на  четвертом  остановился,  застигнутый  очередным
приступом морской болезни,  и  его  тут  же  позорнейшим  образом  стошнило.
Профессор опустился на колени и поддерживал ему голову, а фрау Гуттен  пошла
позвать матроса с ведром воды.
     Отойдя на несколько шагов, она услышала хриплый, дружный взрыв  хохота,
в котором не было ни малейшей веселости, и даже вздрогнула, узнав по голосам
испанских танцоров. Водилась за ними такая привычка: сидят всей компанией  и
вдруг, ни с того ни с сего, разражаются этим ужасным хохотом, а лица у  всех
мрачные, и это значит - они над кем-то насмехаются. Смотрят на тебя в упор и
смеются так, будто ты самое нелепое существо на свете, а глаза  у  всех  как
лед, и ни в чем они не находят радости, даже в  насмешках  над  тобой.  Фрау
Гуттен с самого начала все это заметила и побаивалась их.
     Она, и не глядя, чувствовала, что испанцы  смотрят  на  ее  мужа  и  на
злополучного Детку, - и не ошиблась. Всей оравой  они  двинулись  навстречу,
пронеслись мимо двоих несчастных, а ее на  ходу  смерили  с  головы  до  ног
недружелюбными взглядами. Они скалили зубы и смеялись этим  своим  зловещим,
невеселым смехом. И она остро ощутила, что толста и стара и ноги у  нее  как
бревна; беглый, злой и насмешливый взгляд гибких молодых испанок яснее  слов
сказал, что и ее вид, и все существо заслуживают только презрения.
     Она отыскала матроса, рослого славного парня с  добрым  честным  лицом,
морскую болезнь такому видеть не в  новинку.  Он  принес  воды,  прибрал  за
Деткой и ушел. Гуттены уложили бульдога возле своих шезлонгов, подсунули ему
под голову купальные полотенца и сели в  каменном  молчании,  чувствуя  себя
посмешищем для этих мерзких людишек, которым совершенно  напрасно  позволили
плыть первым классом. Фрау Гуттен не  сомневалась,  что  внизу  есть  немало
хороших людей, гораздо более достойных места на верхней палубе.
     В Мексике Гуттены за долгие годы  привыкли  чувствовать  себя  легко  и
непринужденно среди солидных, образованных немцев, которые жили в достатке и
к которым мексиканцы того же круга относились с величайшим уважением.  Никто
и не думал насмехаться над их полнотой и над их привычками. А  вот  с  этими
gachupmes, испанцами худшего разбора, мексиканцы умели  обращаться,  как  те
того заслуживают! Гуттенам запомнилось ходячее мексиканское  выражение,  его
постоянно повторяли немцы -  жители  Мехико:  мексиканцы  терпеть  не  могут
американцев, презирают евреев, ненавидят испанцев, не  доверяют  англичанам,
восхищаются французами и любят немцев. Некий  умнейший  мексиканец  хорошего
происхождения однажды на званом обеде сочинил эту поговорку, и она мгновенно
привилась в их тесном кругу. Вот такое помогает примириться с жизнью в чужой
стране с  разношерстным  населением  и,  в  общем-то,  довольно  варварскими
обычаями.
     Профессор Гуттен долгие годы  стоял  во  главе  лучшей  немецкой  школы
Мехико, ее маленькие ученики носили круглые форменные  шапочки  и  ранцы  за
плечами, маленькие ученицы ходили в скромных неярких платьях и черных перед-
ничках, а белокурые волосы аккуратно заплетали в косы. Порой,  стоя  у  окна
своего класса, в большом, солидном доме франко-мексиканского стиля (немецкая
колония купила его и перестроила на благоприличный немецкий лад),  профессор
Гуттен смотрел, как степенными, но бодрыми стайками расхаживают эти дети,  и
так безукоризненно чисты их лица и скромная одежда, так безупречны манеры  и
кроток облик этих юных немцев,  так  безупречно  правильно  говорят  они  на
родном языке... минутами профессору даже чудилось, что  он  в  Германии.  О,
если бы весь мир мог  существовать  так  чинно,  упорядочение,  опираясь  на
правила строгой добродетели! Не  часто  осеняла  его  эта  надежда,  но  она
помогала ему  ощутить  себя  участником  великого  движения  человечества  к
совершенству, без  сомнения,  она-то,  как  он  однажды  признался  жене,  и
помогала ему жить. Но у Гуттенов свое тайное горе,  своя  беда.  У  них  нет
детей и никогда не будет.
     Уже девять лет живет с ними белый бульдог Детка, он - член семьи.  Ест,
сидя на полу возле их стола, берет  пищу  у  них  из  рук.  С  первого  дня,
беспомощным крохотным щенком,  лишенный  материнского  молока  и  пугающийся
темноты, он спал у них в ногах. В глубине души профессор Гуттен признавался,
что очень привязан к Детке, в сущности, он, как и  его  жена,  любил  собаку
горячей, нежной и верной любовью, несмотря на все хлопоты, которые доставлял
им Детка. Супруги  не  видели  в  этой  любви  ничего  смешного:  Детка  так
благороден, так бескорыстен, он вполне заслуживает  их  забот  и  платит  им
глубокой преданностью. Профессор видел по лицу жены, как  больно  ранили  ее
хохот  и  насмешки  на  редкость  грубых,  худшего  разбора  испанцев  -  их
попутчиков. Он разделял ее чувства, но к огорчению у  него  примешивались  и
досада, и, надо  признаться,  доля  стыда.  Он  вовсе  не  считал  для  себя
унизительным поддерживать голову  Детки,  однако  следовало  позаботиться  о
приличиях и  не  выставлять  себя  на  посмешище  перед  этими  неотесанными
грубиянами. В утешение он напомнил себе,  что  Детка  -  английский  бульдог
отличных кровей, с великолепной, если и не совсем  безупречной  родословной;
на весьма представительных выставках он получил несметное множество  наград.
Теперь он уже несколько состарился и давно не тренирован, но еще полон сил и
готовности защищать хозяина и хозяйку, а в случае  чего  и  себя  от  любого
нападения. Довольно слово сказать - и он ринется на любого из  этих  мерзких
черномазых насмешников, вцепится  ему  в  глотку  и  не  выпустит,  пока  не
прикажет  хозяин.  Профессор  Гуттен  наклонился  над  спящим  бульдогом   и
негромко, настойчиво произнес:
     - Куси его, Детка! Куси!
     Детка поднялся на ноги, его шатало, как  пьяного,  он  силился  обрести
равновесие, вращал глазами.  Глухо,  зловеще  зарычал,  покачнулся,  ткнулся
курносой мордой в палубу и распластался на ней.
     - Что ты делаешь? - изумилась фрау Гуттен. - Ему надо дать покой, не то
его опять стошнит.
     -  Мне  хотелось  проверить  его  выучку,  -  сказал  профессор,   явно
довольный. - Он прекрасно все помнит. Да, Кетэ, хорошая кровь и выучка - вот
на чем складывается и чем поддерживается характер. Пример - наш добрый  пес:
он никогда нас не подведет.
     - Теперь, когда мы  возвращаемся  на  родину,  он  так  напоминает  мне
прошлое, нашу прежнюю жизнь, - сказала фрау Гуттен.
     Она с нежностью смотрела на бульдога,  и  однако  в  мыслях  ее  царило
смятение, тревожно было и оглядываться назад, и заглядывать  вперед,  словно
прошлое никак не связано с будущим. Она почти  боялась  надеяться:  ведь  на
родине, должно быть, все стало по-другому, и к таким переменам она  едва  ли
готова. Она поделилась своими опасениями с мужем.
     - В нашем  отечестве  и  люди,  и  порядки,  и  обычаи  меняются  очень
медленно,  -  мягко  успокоил  профессор.  -  Мы  будем  жить  среди   наших
сверстников, они думают и чувствуют так же, как  и  мы;  они  были  друзьями
нашего детства и юности, не могли они стать нам чужими...  по  крайней  мере
надо на это надеяться, - храбро прибавил он.
     Фрау Гуттен промолчала, ей вспомнилось,  как  вся  немецкая  колония  в
Мехико смотрела кинохронику - похороны императрицы  Августы-Виктории.  Когда
на экране появился величественный катафалк, окруженный конными гвардейцами в
касках, все молча встали. Они плакали, точно братья и сестры, что  собрались
у могилы матери, они поворачивались  друг  к  другу  и  обнимали  того,  кто
оказался  рядом.  Они  всхлипывали,  плакали,  рыдали,   вскоре   весь   зал
переполнили горестные, но и утешительные звуки - голос  скорби  и  тоски  по
родине. Все еще со  слезами  на  глазах  они  пели  "Могучий  оплот",  и  "О
Tannenbaum" <i>{Немецкий рождественский гимн.}</i> и "Стражу на Рейне". Казалось, в
эти минуты они так близки к дому -  но  больше  никогда  уже  не  будут  так
близки,   слишком   велика   утрата:   они   потеряли    добрую,    кроткую,
многострадальную императрицу, а ведь она была  воплощением  всего,  что  они
чтили в семье и домашнем очаге, средоточием их самых дорогих воспоминаний.
     Как-то нам теперь будет дома, хотелось ей спросить, но она знала:  мужу
нечего ответить, он только и скажет, что надо надеяться на лучшее, так зачем
его тревожить.
     И профессор Гуттен тоже погрузился в раздумье: как усердно трудился  он
все эти годы в безрассудной надежде, что дождется дня, когда можно  будет  с
почетом и с кое-какими сбережениями выйти на пенсию  и  милосердный  Господь
позволит ему снова увидеть дом в Тодмоосе, в Шварцвальде, где он родился;  и
вот день этот настал, а меж тем его одолевают  дурные  предчувствия.  Как-то
оно будет? Сидя в шезлонге, он подался вперед, закрыл лицо руками, и  тотчас
желудок свело судорогой и порыв утешительного  благочестия  развеялся  перед
ужасающим приступом тошноты. Гуттен поднял голову, его бросило в пот.
     - Кетэ, помоги, - пробормотал он с отчаянием, - Ради Бога, скорее, пока
никто не видит.

     Один человек все же видел - это была  фрау  Риттерсдорф.  Но  она  была
поглощена  другим:  поисками  своей  пуховой  подушечки,  набитой  чистейшим
гусиным пухом, в чехле из розовой  тафты  в  кремовую  полоску,  -  это  был
подарок к Рождеству,  он  пришел  к  фрау  Риттерсдорф  в  Мехико  из  самой
Германии,  от  дорогой  матушки  ее  дорогого  покойного  супруга.  И   фрау
Риттерсдорф просто понять не могла, как это она  хоть  на  минуту  забыла  о
своей подушечке, где ее оставила. Без нее просто не  обойтись,  шезлонги  на
палубе на редкость жесткие, неудобные - по крайней мере так кажется, на этом
пароходе все далеко не  первого  сорта.  Наверно,  она  забыла  подушечку  в
шезлонге, а потому кто-то - скорее всего, палубный стюард  -  просто  обязан
был подобрать ее и сейчас же вернуть по принадлежности.
     И фрау Риттерсдорф не сердито, но решительно обратилась к  стюарду.  Он
оказался очень учтив и внимателен, говорил с австрийским акцентом...  "Meine
Dame" <i>{Сударыня (нем.).}</i> - называл он ее, и  это  звучало  гораздо  приятнее
обычного "Frau" <i>{Госпожа (нем.)}</i>.
     - Потеряться ничего не могло, - заверил он, - просто попало куда-нибудь
не туда, сейчас я  найду  и  верну  вам.  В  конце  концов,  пароход  у  нас
небольшой, а за борт она сама  не  прыгнула.  Так  уж  вы  не  беспокойтесь,
сударыня, я вам ее сейчас же отыщу и принесу.
     Фрау Риттерсдорф туго обернула голову зеленой вуалью  и,  завязывая  ее
над ухом, увидела  -  в  нескольких  шагах  стоят  эти  противные  маленькие
испанчата и с каким-то животным любопытством таращат на  нее  глаза.  Она  в
ответ прищурилась, сделала строгое лицо - этот ледяной,  с  прищуром  взгляд
безотказно действовал на ее питомцев, когда она была гувернанткой в  Англии,
в одной провинциальной семье.
     - Вы чего-то потеряли? - тонким голоском дерзко спросила девчонка.
     - Да, а ты это украла? - сурово осведомилась фрау Риттерсдорф.
     Услыхав такой вопрос, дети странно оживились - задергались всем  телом,
проказливо переглянулись, и мальчик спросил:
     - А кто видал?
     Они отрывисто, совсем не  по-детски  засмеялись  и  убежали.  Отчетливо
представив себе, как бы она с ними поступила, окажись маленькие негодяи в ее
власти, фрау Риттерсдорф подошла к  борту  неподалеку  от  того  места,  где
оперлась на перила молодая парочка, очевидно  американцы...  кстати,  отчего
это американцев сразу отличишь, не ошибешься? В этой несносной стране совсем
не осталось людей чистой крови, столько всякого перемешалось - и подонки  со
всей Европы, вроде тех,  на  нижней  палубе,  и  черные,  вот  и  получилась
какая-то неописуемая заурядность и по внешности, и по уму. Однако любопытно,
о чем постоянно толкует эта парочка, они добрую  половину  времени  проводят
вдвоем, кажется, могли уже исчерпать все темы для разговора. Вот они стоят -
непринужденно склонились друг к дружке, взоры устремлены на сверкающую гладь
океана - и лениво перебрасываются словами.
     Издали фрау Риттерсдорф не рассчитывала ни толком  что-либо  расслышать
(она  была  туговата  на  ухо),  ни  разглядеть  в  подробностях  (она  была
чрезвычайно близорука). Но, учитывая эти свои слабости, она подошла  поближе
к молодому человеку, облокотилась на перила  и  с  одного  быстрого  взгляда
удостоверилась, что он  моложе,  чем  она  думала.  Светлые  волосы  премило
подстрижены, красивый прямой нос, красиво очерченный рот,  внешность  хорошо
воспитанного юноши (несомненно, обманчивая).  Светло-серая  рубашка  на  нем
совершенно свежая, но белый полотняный костюм пора бы отдать в стирку.
     На молодой женщине бесформенное, некрашеной рогожки платье с поясом, но
без рукавов, мешок  мешком.  Лицо  бледное  и  чересчур  худощавое,  глубоко
посаженные глаза, острый подбородок - она  смахивает  на  ведьму.  Но  глаза
светлые, довольно  красивые,  черные  волосы  причесаны  просто,  на  прямой
пробор, - судя по всему, она из этих молодых, передовых и  эмансипированных,
богема. Оба умолкли, и фрау Риттерсдорф заметила, что, когда они  молчат,  у
него лицо угрюмое, а у женщины - нетерпеливое. Но вдруг оба вскинули головы,
дружно рассмеялись, и лица у обоих  преобразились  -  веселые,  добродушные,
немножко шалые. Фрау Риттерсдорф невольно улыбнулась, услышав этот  славный,
звонкий смех, такой молодой и счастливый, - и они  заметили  ее  улыбку.  И,
словно отрезвленные, равнодушно отвернулись от нее.
     Но она видела достаточно,  чтобы  убедиться:  это  странная,  необычная
пара, что-то в них есть непонятное и очень неприятное. С такими  попутчиками
она отнюдь не намерена заводить знакомство. Она вернулась к своему шезлонгу,
старательно расправила юбку  на  коленях,  откинулась  назад  (ей  очень  не
хватало мягкой подушечки) и достала записную книжку.
     У фрау Риттерсдорф была плохая память и притом  страсть  записывать  до
малейших мелочей  все,  что  случилось  с  нею  за  день  -  даже  если  она
неосторожно проглотила ложку чересчур  горячего  супа  или  забыла  наклеить
марку  на  письмо,  -  перемежая  такие  вот   подробности   философическими
замечаниями, наблюдениями, воспоминаниями и размышлениями. Долгие  годы  она
краткими заметками, выведенными  мелким,  четким  почерком,  заполняла  одну
записную книжку за другой, а исписанные аккуратно прятала и  никогда  в  них
больше не заглядывала. И  сейчас,  встряхнув  самопишущую  ручку  с  золотым
ободком, она принялась писать по-английски:
     "У этих молодых американцев престранная  манера,  они  всегда  называют
друг друга полностью по  имени  и  по  фамилии  -  кажется,  никаких  других
формальностей они между собой не соблюдают, и выходит это у них очень gauche
<i>{Неловко, неестественно (франц.).}</i>, а может быть, это для  них  единственный
способ обратить на себя  внимание.  В  их  поведении  и  одежде  чувствуется
какая-то нравственная неустойчивость - не могу определить и описать  точнее.
От них исходит некий неуловимый душок. А имена у  них  даже  красивые,  хотя
звучат немного сентиментально: Дженни-Ангел - на самом деле, наверно, Джейн,
по-немецки, наверно, было бы куда лучше - Иоганна, - и  Дэвид-Лапочка.  Это,
по-моему, очень распространенная у американцев  фамилия  и  в  то  же  время
ласковое обращение, среди холодных чопорных англичан оно встречается гораздо
реже... по совести сказать, семь долгих лет в Англии были для меня каторгой,
и я так и не привыкла к их манере разговаривать.  Разумеется,  английским  я
овладела в совершенстве, еще  когда  училась  в  Мюнхене,  привыкла  слышать
отличное произношение, и английская небрежная речь после этого казалась  мне
очень грубой. Ох уж эти горькие годы изгнания! Ох уж эти ужасные,  двуличные
маленькие англичане! Мне так и не удалось добиться их привязанности,  и  они
совершенно не способны выучиться немецкому... Что до американцев,  они  даже
свой язык изучают просто фонетически, "по слуху", как они выражаются, потому
что терпеть не могут читать... В какой-то мере это даже любопытно".
     Перечитав  написанное,  фрау  Риттерсдорф  решила,  что  такие   тонкие
наблюдения жаль оставлять втуне - она вставит их в  письмо  к  своей  лучшей
приятельнице, подруге далеких школьных лет, Софи Бисмарк  -  Софи  из  очень
знатной семьи, несчастлива в замужестве, живет в Мюнхене и поистине  утопает
в роскоши. У  глупенькой  Софи  голова  кругом  пойдет,  она-то  никогда  не
блистала умом, нелегко ей будет  уследить  за  блистательными  рассуждениями
школьной подруги. И фрау Риттерсдорф сделала на полях  пометку:  "Fur  liebe
Sophie <i>{Для милой Софи (нем.).}</i>, перевести на случай, если  она  уже  забыла
английский", положила  записную  книжку  в  свою  большую  плоскую  сумку  и
отправилась  на  обычную  прогулку:  девять   кругов   по   палубе.   Моцион
предохраняет от морской  болезни,  полезен  для  печени,  повышает  аппетит,
короче говоря - прекрасная вещь, хоть и скучная; а могучий океан, катящий из
края в край свои валы, наводит на возвышенные мысли.
     Всему этому научил фрау Риттерсдорф ее дорогой супруг. Он  был  человек
необычайно деятельный и непоколебимо верил (как же он был  прав!),  что  без
прочного здоровья нет прочных нравственных устоев. Сколько  раз,  когда  они
пересекали Ла-Манш, он буквально силой таскал ее взад и вперед по  палубе  в
самую мерзкую погоду (он даже  радовался  мерзкой  погоде  как  приятнейшему
испытанию бодрости и мужества), и приходилось хвататься за что попало, чтобы
удержаться на ногах и не захлебнуться, и не смыло бы волной. И  конечно  же,
сейчас ее дорогой Отто, олицетворение мужества,  павший  в  расцвете  сил  и
красоты в битве под Ипром, одобрительно смотрит с  безмятежно  синих  небес,
как его добродетельная, послушная Наннерль круг за кругом  прогуливается  по
палубе - и притом одна, Отто, одна! - ради своего здоровья, как этого  желал
бы он. На седьмом круге она  почувствовала,  что  больше  не  в  силах  шагу
ступить  на  высоченных  трехдюймовых  каблуках,  присела  на  ручку  своего
шезлонга и опять достала записную книжку. "Если эти  молодые  американцы  не
женаты, им следовало бы пожениться. Но в этой ужасной стране все  отношения,
особенно между мужчинами и женщинами, настолько  извращены,  что  невозможно
подходить к ним с мерками истинной цивилизации".
     Фрау Риттерсдорф перечитала запись и решила, что это ее недостойно. Где
же тем временем блуждали  ее  мысли?  Она  жирно  зачеркнула  весь  абзац  и
надписала сверху:
     "Божественная погода, хотя, пожалуй, чересчур жарко, чудесная прогулка,
свежее дыхание моря овевает  мое  лицо,  думаю  о  моем  дорогом  Отто  и  о
блаженных днях нашего счастливого, но слишком недолгого супружества.
                         R. I. Р. <i>{Да почиет в мире (лат.).}</i>, августа года".
     И добродетельно отправилась совершить еще два круга  (не  мелочь  ли  -
боль в ногах перед блаженным сознанием, что ты верна своему Отто?), держа  в
руках  раскрытый  дневник,  точно   молитвенник.   Навстречу   ей   попались
новобрачные -  они  тоже  прогуливались,  взявшись  за  руки  и  слегка  ими
покачивая на ходу, оба во всем белом и очень красивые;  и  они  казались  на
удивленье свежими и беззаботными, а ведь  это  начало  медового  месяца.  Но
когда  пара  приблизилась,  фрау  Риттерсдорф  заметила,  что  хоть  лицо  у
новобрачной безмятежное, она бледновата, а под глазами темные круги -  может
быть, ей  нездоровится?  Что  ж,  так  и  надо,  одобрительно  подумала  сия
многоопытная матрона. Очень подозрительны молодые жены, чей облик  и  манеры
после свадьбы нисколько не меняются. Как  ни  счастлива  ты  в  новом  своем
качестве, а все-таки переход от девичества  к  испытаниям  и  тяготам  брака
Даром не дается. Что ни говорите, а нет розы без шипов. Фрау Риттерсдорф еще
поразмыслила и решила, что мысль ее сворачивает на запретный путь.  "Даже  в
самых пылких объятиях мужа чистая женщина не позволит себе нечистых мыслей",
- не раз наставлял ее покойный  Отто.  Сурово  сказано,  но,  без  сомнения,
справедливо. И она решительно обратилась умом к предметам более возвышенным,
снова отложив память об Отто в пеструю сокровищницу священного прошлого.


     Ранним  прохладным  утром,  когда  между  небом  и  океаном   разлилась
прозрачная голубизна, Дженни  выпила  на  палубе  кофе  и  принялась  делать
наброски пером:  похожий  на  смирное  привидение  с  распростертыми  руками
парусиновый навес над зарешеченным люком, под которым помещается  "столовая"
пассажиров третьего класса; тяжеловесно разлегшийся на брюхе пес Детка - он,
видимо, поправляется после морской болезни; Эльза, соседка по каюте  (Дженни
рисовала ее по памяти), причесывается, подняв большие, полные  руки;  матрос
несет ведро с водой; украдкой огляделась и наскоро набросала силуэт  Глокена
- удивительное уродство, в  нем  даже  есть  своеобразная  гармония.  Дженни
чувствовала себя свободно и легко,  ее  маленькое  складное  тело  почти  не
доставляло ей хлопот, разве что по любви изголодалось, и она лениво подумала
- каково-то существовать в таком уродливом  туловище,  как  у  Глокена.  Эта
мысль ужаснула ее,  она  вздрогнула,  уронила  самопишущую  ручку,  едва  не
задохнулась в безумном, слепом страхе, как когда-то ребенком, когда  бабушка
заперла ее в стенной шкаф, тесный, точно гроб. Крепко зажмурилась,  а  когда
опять открыла глаза, перед нею пошли радужные круги - и из яркого  радужного
сияния к ней размашисто, но не без  изящества  шагнул  Вильгельм  Фрейтаг  и
протянул упавшую ручку.
     Он остановился перед нею, с виду такой  жизнерадостный  и  приветливый,
выслушал благодарность и ждал, не предложит ли она ему сесть. Она  подвинула
ноги, давая ему место на подножке шезлонга.
     - А я не помешаю вашим занятиям? - спросил он.
     - Это так, от нечего  делать,  -  сказала  Дженни.  -  Вроде  пасьянса.
Предпочитаю немножко поболтать.
     Наклонилась к нему и вновь ощутила, как вечная досада, горечь и грусть,
что одолевают ее, едва она останется одна, мгновенно рассеиваются  от  звука
голосов, от близости людей - даже если люди эти ей безразличны  и  слова  их
ничего не значат. Этого малого избаловали женщины, подумалось ей, он слишком
уверен, что неотразим, - а впрочем, в  обществе  человека,  у  которого  нет
особых забот и неприятностей, можно бы, пожалуй, отдохнуть, уж очень  тяжело
даются отношения с Дэвидом.
     Фрейтаг рад был посплетничать и весело рассказал ей,  что  на  пароходе
есть таинственный  пассажир,  самый  настоящий  политический  изгнанник,  по
слухам высланный с Кубы в связи со студенческими волнениями,  из-за  которых
закрыли тамошний университет. Этого человека  держат  взаперти  в  каюте,  а
потом высадят в городе Санта-Крус-де-Тенерифе.
     - В цепях, надо думать, - сказала Дженни. - А что он натворил?
     - Собственно говоря, это женщина.
     - А не все ли равно?
     - Надеюсь, что нет, - сказал  Фрейтаг.  -  И  ко  всему  она  испанская
графиня, а нашему капитану, скажу я вам, это очень даже  не  все  равно.  Он
всем приказал окружить  ее  величайшим  вниманием  и  всякий  раз  самолично
посылает узнать, не надо ли ей чего. Нет, нашей узнице  живется  неплохо.  У
нее отдельная роскошная каюта на верхней  палубе  -  я  и  сам  хотел  такую
получить, да не вышло!
     - На таких условиях я тоже не прочь бы стать узницей, - сказала Дженни.
     - Ну еще бы. Я больше всего люблю простор,  а  попал  в  одну  каюту  с
Хансеном - знаете, швед, детина семи футов ростом, он спит на верхней койке,
ноги у него торчат наружу, не умещаются, и я  каждое  утро  стукаюсь  о  них
головой.
     - Моя соседка тоже не маленькая, -  сказала  Дженни,  -  но  она  очень
славная, и мы почти не мешаем друг другу.
     - Как, а я думал, вы тут с мужем? - удивился Фрейтаг, и в глазах у него
вспыхнуло живое, откровенное любопытство, перед  которым  просто  невозможно
было устоять.
     - Мы не женаты, - сказала Дженни.
     Провела еще несколько резких штрихов на рисунке с парусиновым навесом и
мысленно выругала себя за то, что едва не прибавила:  "Мы  просто  друзья  и
случайно оказались на одном пароходе". Неужели  она  может  дойти  до  такой
низости? Нет, всему есть границы, и, надо думать, она еще не все их перешла.
Да и вопрос был не так уж наивен.  Она  внимательным,  оценивающим  взглядом
посмотрела на Фрейтага. Может быть, вовсе он  не  по  наивности  спросил,  а
просто ляпнул сдуру и сам это понимает. Вправду ли  он  на  миг  смутился  и
помрачнел, или она приписывает ему чувствительность,  которой  он  вовсе  не
страдает? Он взял ее наброски и начал перебирать, но ясно было,  ничуть  они
ему не интересны. Задержался на профиле Глокена, сказал  не  сразу:  Страшно
похоже. Любопытно, как бы ему это понравилось.
     - Он никогда этого не  увидит,  -  сказала  Дженни,  взяла  у  Фрейтага
рисунки и сложила в папку.
     - А я и не знал, что вы художница, - заметил Фрейтаг.
     И Дженни ответила, как всегда отвечала на такие слова:
     - Я не художница, но, может быть, когда-нибудь стану художницей.
     Темная минута прошла, но таким минутам счета не  будет,  они  везде  ее
настигнут. Все ясней она понимала, на что себя обрекла,  когда  связалась  с
Дэвидом. И вдруг нахлынули сомнения: пожалуй, она обманывалась всю жизнь - с
самого рождения что ни шаг, то новая ошибка...  нет,  это  уже  слишком!  Не
допущу, чтобы эта история вконец выбила меня из колеи! Вот Эльза думает, что
она какой-то несчастный урод; знай она про меня, у нее  стало  бы  легче  на
душе. Но я хочу жить ясно и просто, говорить, что думаю,  если  да,  значит,
да, а если нет - нет, и чтобы меня так и  понимали,  без  дураков.  Ненавижу
половинчатость, полуправду, нелепые ложные  положения,  надуманные  чувства,
наигранную   любовь,   раздутую   ненависть.   Ненавижу   самодовольных    и
самовлюбленных. Я хочу, чтобы все было прямо и открыто,  или  уж,  если  все
запутано, все вкривь и вкось, я хочу это видеть так, как есть. А  иначе  все
мерзко, и жизнь моя мерзкая, и мне за нее стыдно. И я хожу вся  в  павлиньих
перьях, а ведь вовсе об этом не старалась. Даже не знаю, откуда они взялись.
     Фрейтаг предложил ей сигарету.
     - Погуляем немножко, хотите?
     - Да, наверно, уже самое время расхаживать по палубе и всем  и  каждому
говорить "Gruss Gott".
     - А что, звучит славно, вполне христианское приветствие,  -  добродушно
сказал Фрейтаг.  -  Но  мне  больше  нравится,  как  индейцы  говорят  Adios
<i>{Прощайте, букв.: с Богом (исп.).}</i>. Правда, боюсь, это  не  в  их  стиле,  -
прибавил он, кивая на испанских танцоров - те как раз проходили мимо.
     - Вот кто не из мягкосердечных, правда? "С Богом" - такое напутствие от
них отскочит, как мяч от стены.
     - А смотреть на них приятно, - заметил Фрейтаг. - Но, пожалуй, компания
небезопасная.
     - Они опасны потому, что мы это позволяем, - сказала Дженни. - С  какой
стати им потакать? В сущности, надо только смотреть, чтоб они не  залезли  к
нам в карман. А  в  остальном  они,  по-моему,  просто  скучные  и  вся  эта
живописность довольно сомнительна... А какой день хороший, веселый,  правда?
- И она грустно посмотрела в ясное небо.
     Они  прогуливались  не  спеша,  кивали  встречным,  которых   уже,   на
пятидесятый раз, более или менее  узнавали  в  лицо.  Обменялись  смеющимися
взглядами, увидав, что Арне Хансен гуляет с Эльзой, а  приземистые  родители
рослой дочери со скромным видом деликатно  следуют  за  ними,  приотстав  на
несколько шагов. Эльза совсем одеревенела  от  робости,  на  макушке  у  нее
торчал нелепый, чересчур маленький белый берет. Хансен шагал молча, устремив
застывший взгляд куда-то вдаль.
     У Дженни с  Фрейтагом  завязалась  своеобразная  доверительная  беседа,
какие легко возникают в дороге между людьми, которые  рассказывают  о  себе,
зная, что знакомство их едва ли продолжится,  -  это  подобие  откровенности
возникает  оттого,  что  затем  нетрудно  перейти  к   равнодушию.   Фрейтаг
рассказал, что  хоть  он  и  немец,  но  в  нем  течет  также  английская  и
шотландская  кровь  и  даже  венгерская  -  бабушка  его   была   родом   из
Австро-Венгрии. Предки по  той  линии  выбирали  себе  мужей  и  жен  весьма
легкомысленно - чем неожиданней, тем лучше. А что было  до  бабушки,  одному
Богу известно, лучше в это и не углубляться. Дженни тоже - и не без гордости
- пересказала свою довольно пеструю родословную.
     - Настоящая западная мешанина, -  сказала  она.  -  Никаких  татар,  ни
евреев,   ни   китайцев,   ни    африканцев,    все    очень    обыкновенно:
англо-шотландско-ирландско-валлийская  смесь,  выходцы  из   Голландии,   из
Франции, да одна прапрабабушка с испанским именем, но все  равно  наполовину
ирландка... даже ни одного венгра и,  главное,  ни  одного  немца.  Немецкой
крови ни капли.
     Фрейтаг поинтересовался, откуда у нее такая уверенность,  при  том  что
тут столько смешалось национальностей и все они, в конце  концов,  сродни  -
она что же, не любит немцев? Из-за той паршивой  войны?  Так  ведь  в  войне
виноваты были все и все от нее пострадали, а  немцы  больше  всех;  если  бы
американцы стали тогда на сторону Германии,  будущее  всего  мира  стало  бы
другим, куда лучше! Глаза Фрейтага загорелись,  он  даже  стал  красноречив.
Дженни слегка улыбнулась: кто бы ни был виноват, а она рада, что  ее  страна
не была заодно с немцами. Но тут ей стало совестно, и она прибавила:
     - Даже не воевала заодно.
     Она человек без  предрассудков,  говорила  Дженни.  Она  рано  лишилась
матери, и ее воспитывали главным образом бабушка с дедушкой, родители  отца,
а это были люди старомодные, рационалисты в духе восемнадцатого века, прямые
потомки Дидро и Даламбера, как говаривал дед, и они полагали, что хотя бы  в
малой мере осуждать кого-то или  что-то  по  соображениям  национальным  или
религиозным - признак величайшей пошлости и  невежества.  Все  это  касалось
хороших манер, ибо они вытекают из нравственных норм.
     - Негры-то, конечно, появлялись у нас только с черного хода, - говорила
Дженни, - и я ни разу не видела за нашим  столом  краснокожего  индейца  или
даже индуса, и еще самых разных людей в доме не принимали по  той  или  иной
причине, больше потому, что они дурно воспитанные или скучные; но дедушка  с
бабушкой объясняли мне - это, мол, они просто считаются с местными обычаями,
или - имеют же они право выбирать себе знакомых, и то и другое неотделимо от
хороших манер и воспитанности. Ну и воспитание же это  было,  прямо  хоть  в
музей! - сказала Дженни. - Но мне все это ужасно нравилось, я верила каждому
слову, до сих пор верю... так что я безнадежно отстала от своего  поколения.
Я увязла в сетях возвышенных понятий, а применить их негде!  Мои  друзья  из
радикалов смотрят на меня, как на молодого бронтозавра.  В  их  устах  слово
"леди" звучит  точно  непристойность;  а  один  как-то  сказал:  "Вы  только
послушайте, как она произносит "шантильи" - сразу ясно, кто она такая!"
     - Откуда у вас друзья-радикалы? - удивился  Фрейтаг.  -  Все  радикалы,
каких мне случалось встречать, были нестриженые, с грязными ногтями и  вечно
выпрашивали сигареты, а потом гасили их  в  чашке  из-под  кофе.  Ваши  тоже
такие?
     - Есть и такие, - не очень охотно согласилась Дженни. -  Но  среди  них
есть очень умные, интересные люди.
     - Что им еще остается, - заметил Фрейтаг. - А  ваш  друг  мистер  Скотт
тоже отстаивает радикальные взгляды?
     - Иногда, - сказала Дженни. - Чтобы поспорить.  Это  зависит  от  того,
какие взгляды у противника.
     Это рассмешило Фрейтага, и Дженни тоже  чуть-чуть  посмеялась.  Немного
помолчали, а потом, как рано или поздно получалось у него в любом разговоре,
он заговорил о своей жене. Волосы у нее золотистые, точно спелая пшеница,  и
чудесный цвет лица - истинная дева с берегов Рейна, ему все это  в  ней  так
мило; и у нее очаровательное имя.
     - Ее зовут Мари Шампань, - сказал он с  нежностью,  -  Мне  кажется,  я
прежде всего влюбился в ее имя.
     Теперь он стал рассказывать, что жена всегда выбирала для него костюмы,
да так удачно, сам он не сумел бы так одеваться, сказал он,  явно  довольный
собой. В человеке другого склада такое самодовольство было бы отвратительно,
решила Дженни. И сказала - чтобы  выбирать  для  мужчины  галстуки,  женщина
должна быть необыкновенно уверенной в себе. Вот она никогда  бы  на  это  не
осмелилась. Фрейтаг возразил - тут все зависит от мужчины.
     - Вы не поверите, как я уважаю вкус и суждения моей жены во всем... ну,
почти во всем, - сказал он.
     Они опять замолчали, и Дженни хмуро подумала о скучных  черных  вязаных
галстуках Дэвида. Самомнение Дэвида в другом роде, чем у Фрейтага, - и право
же, куда хуже: у этого хотя бы чувствуется душевная теплота  и  щедрость.  А
бедняга Дэвид замкнулся в себе, словно отшельник в  пещере,  -  даже  самыми
жалкими крохами своего существа ни за что и ни с кем не поделится.
     - Моя жена сейчас в Мангейме, у своей матери, -  сказал  Фрейтаг.  -  Я
увезу их обеих в Мексику. Мы решили совсем туда переселиться.
     От него все жарче веяло радостной уверенностью и довольством, так  иные
люди пышут здоровьем или излучают таинственное  обаяние  красоты.  И  Дженни
почувствовала - это его довольство собой идет не  от  тщеславия,  но  как-то
по-особенному все у  него  сложилось,  чем-то  необыкновенным  он  обладает,
что-то такое нашел или получил в дар. В чем-то он счастливчик, и сам  знает,
что счастливчик. И когда они дошли до носа корабля и повернули,  она  слегка
наклонилась к Фрейтагу: внутри все пусто и  уныло,  вдохнуть  бы  это  тепло
счастья и удачи, она так по нему изголодалась.
     Непринужденно откинувшись в шезлонгах, сидели  рядом  новобрачные.  Она
была очень хороша собой, вся - безмолвная грация  и  естественность,  словно
прелестный робкий зверек. Когда бы  эти  двое  ни  появились  на  люди,  все
окидывали  их  беглым  взглядом  и  тотчас   отводили   глаза.   Рассеянная,
улыбающаяся, молодая женщина весь день сидела или прогуливалась с мужем,  ее
узкая ладонь бессильно лежала в  его  руке.  А  он  такой  нешумно  веселый,
подумалось Дженни;  ей  нравились  неправильные  тонкие  черты  его  живого,
подвижного лица; должно быть, он гораздо умнее жены и с самого начала стал в
семье главою и наставником.
     -  Прелестная  пара,  правда?  -  сказала  Дженни;  оставалось   только
надеяться, что голос не  выдал  ее  печали  и  зависти.  -  Приятно  на  них
посмотреть, да?
     - Вот бы все молодые жены были такие, - сказал Фрейтаг. - Она  выглядит
в точности так, как надо. Не могу толком объяснить, но уж я не ошибусь.  Рай
сразу после грехопадения. Те самые  минуты,  когда  они  уже  согрешили,  но
хитрый, ревнивый и мстительный Бог их еще не изгнал. Кто  не  испытал  таких
минут хоть раз в жизни - а чаще,  может,  и  не  бывает,  -  тот  несчастный
человек, пускай ему повезло во всем остальном.
     - Да, возможно, - сухо отозвалась Дженни.
     - Вы, наверно, назовете это немецкой чувствительностью.
     И Фрейтаг улыбнулся словно про себя,  словно  подумал  о  чем-то  очень
хорошем, о чем никому не станет рассказывать.
     - Понятия не имею, что это такое,  но  звучит  очень  мило,  -  сказала
Дженни.
     Ее тон никак не соответствовал словам, в нем послышалось что-то резкое,
недоброе, и Фрейтага покоробило. Опять он ощутил неприязнь, какую вызвала  у
него Дженни с первого взгляда, когда они еще ни  словом  не  обменялись.  Он
промолчал, только ступил на шаг в сторону, и  расстояние  между  ними  стало
шире.
     Дженни это заметила, и ей стало зябко и  неуютно.  Этой  болтовней  про
грехопадение ты, видно,  стараешься  меня  завлечь,  будто  знаешь  какой-то
секрет, который и мне позарез нужно узнать, и готов меня в  него  посвятить.
Может быть, мне надо в тебя влюбиться, может быть, я уже  и  влюбилась,  как
это всегда со мной бывает: увлекусь совершенно  чужим  человеком  и  тону  с
головой, точно в омуте, а потом все проходит - и я остаюсь на мели. Я  рада,
что ничего о тебе не знаю, только вот  по  внешности  ты  такой,  какие  мне
нравятся - во всяком случае, и такие тоже нравятся, - и еще знаю, ты женат и
жаждешь мне втолковать, что любишь жену. Не старайся, я и так охотно верю. А
если узнаю тебя поближе, ты мне, пожалуй, вовсе не понравишься... да ты  мне
уже и сейчас не нравишься. И я тоже никогда не понравлюсь тебе, да, конечно,
ты меня просто возненавидишь. Сойдись мы ближе, в этом,  наверно,  оказалось
бы что-то для меня невыносимое. Неважно что, да  и  представить  не  могу...
Если б мы могли без больших хлопот провести вместе ночь и  забыться  вдвоем,
мне опять стало бы легко и просто и не было  бы  такой  путаницы  в  голове.
Только дело в том... как же это случилось? Я  просто  погибаю  от  голода  и
холода; мой любовник ничем со мной не желает делиться, ему бы все только для
себя. Как это говорит испанская пословица - "То ли хлеб  вкусный,  то  ли  я
голодный". Или еще: "Какая собака откажется, если ей  кинут  мяса?"  Но  это
уже, конечно, про тебя.
     Они опять подошли к ее креслу.
     - Я нагулялась, хватит, - сказала  Дженни,  уже  не  давая  себе  труда
притворяться, будто ей с Фрейтагом интересно.
     Но он вовсе не желал, чтобы от него так бесцеремонно отделались.
     - Может быть, выпьем пива?  -  предложил  он.  -  С  утра  недурно,  я,
например, очень не прочь.
     Даже не взглянув на него,  Дженни  с  мимолетной  брезгливой  гримаской
покачала головой. Он тотчас повернулся и пошел прочь, через три шага к  нему
присоединились Гуттены со своим Деткой,  все  трое  явно  ему  обрадовались.
Дженни знала, сейчас эта компания рассядется за  столом  со  своими  пивными
кружками, ничего им не надо друг другу объяснять и друг от  друга  скрывать.
Все они такие упитанные, каждый сыт и доволен на свой лад,  и  никакой  иной
пищи ему не требуется. Будут лениво посиживать в  свое  удовольствие,  и  не
сядешь молчаливо рядом, точно изголодавшееся  животное,  чья  пища  -  ветер
бесплодных грез наяву, горький безмолвный  разговор  с  собой,  который  без
конца вгрызается в мозг; и не станешь некстати вслух нести  всякий  вздор  -
совсем чужая, глядя на них глазами мертвеца из-под маски вполне, в общем-то,
недурной плоти.
     Дженни снова взялась  за  отложенный  рисунок.  Но  внимание  поминутно
отвлекалось от того, что набрасывала на листе рука, -  донимали  все  те  же
мысли: как быть, что решать с Европой,  с  Дэвидом...  экая  несообразность!
Нелепо мерить той же меркой одного человека и целый континент, они не  могут
быть, не  должны  быть  для  тебя  одинаково  важны  -  пусть  бы  уж  тогда
по-разному, нельзя же так путать и смешивать совсем разные вещи, решила она,
вечная раба своих представлений о том,  как  все  должно  быть  в  жизни,  и
желания лепить, направлять, переделывать все так, как хочется; нет, если она
позволит Дэвиду испортить ей эту поездку в Европу, значит, она совсем  дура,
еще хуже, чем сама боялась! Дженни опустила рисунки на колени, откинулась  в
кресле и, уставясь сухими глазами в чистейшее голубое небо такого чудесного,
для самой светлой радости созданного дня, предалась  немому,  беспросветному
отчаянию.
     Нелегко признаться себе, что ты дура, но, с какой стороны ни  посмотри,
так  оно  и  выходит.  Пора  надеть   власяницу,   подсказывал   Дженни   ее
демон-хранитель. Пора читать молитвы. Нечего каяться, точно  пропащая  душа,
это очень глупо и скучно, возражала она себе (она всегда сходилась со  своим
вторым "я" лицом к лицу и подбирала в споре с ним самые убедительные слова),
никакая я не пропащая, и не была пропащей, и не буду никогда, разве что  вот
сейчас можно считать себя пропащей. Нет, я не пропала, не так это  просто  и
однозначно. Только не знаю, как же случилось, что я запуталась,  и  как  мне
выбраться, зато отлично знаю, куда  угодила.  Репетиция  того,  что  ждет  в
преисподней, - варишься в кипящей смоле и каешься! Но мне  здесь  не  место,
совсем я сюда не хотела, я-то думала, что мой путь  ведет  совсем  в  другую
сторону... но, может быть, такого места, куда мне хочется, и нет  на  свете,
по крайней мере для меня. Ну, ничего, дорогая, возьмем себя в руки - мы  еще
выберемся.
     Она пересмотрела сделанные за утро наброски - плохо, не  закончено,  не
отделано, поверхностный взгляд и никакого чувства. Все чувства потрачены  на
жалость к себе  и  на  потакание  собственным  слабостям,  а  рука  выводила
скучные, жесткие линии, и в них ровно  ничего  не  вложено,  пустота.  Какой
вздор! Лживые слова, которые она сказала Фрейтагу, - будто для нее  рисовать
занятие вроде пасьянса - вдруг обрушились на  нее  жестокой,  сокрушительной
правдой.
     Из самосохранения она дала волю бешенству, ненависти к Дэвиду.  Яростно
скомкала обеими руками рисунки  -  будто  в  каждом  кулаке  стиснула  живое
существо и оно кричит от боли, - стремительно подошла к  поручням,  швырнула
скомканные листы за борт и отошла, не оглянувшись. Черное по белому - не для
нее, довольно. Она будет писать прямо красками на холсте, как прежде, и черт
возьми Дэвида с его советами. Я продалась за чечевичную похлебку  -  и  даже
похлебки (не получила, сказала она себе.  О  Господи,  надо  же!  Позволила,
чтобы этот малый учил меня, как надо рисовать. Нет, хватит, скоро  я  положу
этому конец. Она вытянулась в шезлонге, опустила на глаза темно-синий  шарф,
заслоняясь от  ненавистного  яркого  света,  но  еще  долго  ее  несчастное,
виноватое раздвоившееся "я" продолжало этот внутренний  спор.  Она  всячески
пыталась объяснить и оправдать перед поселившимся в душе врагом свои промахи
и безнадежные ошибки - и  ответом  было  все  то  же  ледяное,  несокрушимое
недоверие. "Нет, - слышалось ей, - это "все не оправдание.  Ты  знаешь,  что
делаешь, знаешь, что происходит и чем это кончится, - давай начистоту:  чего
ради ты впуталась в такую скверную историю? Ну же, не молчи, давай хоть  раз
посмотрим правде в глаза, если ты способна  наконец  признать,  в  чем  она,
правда..." Докучный голос этот с тупой и вместе  дьявольской  настойчивостью
гнул свое, и под  конец,  измучась  этим  самоистязанием,  Дженни  повернула
голову и, припав щекой к изголовью, уснула тяжелым сном, воспаленные веки ее
вздрагивали под шарфом, который чуть  колыхался  на  ветру;  тайный  ужас  и
теперь не отпускал ее, не давал ни минуты покоя, и ничего ей не прощалось, и
снились дурные сны.


     Лиззи Шпекенкикер бежала, то и  дело  оглядываясь,  точно  спасаясь  от
преследования, и налетела  на  капитана  Тиле,  который  решил  в  это  утро
показаться  на  палубе.  Вот  в  ком  мгновенно,  безошибочно  распознал  бы
истинного капитана самый что ни на есть сухопутный глаз. Ослепительно  белая
туго накрахмаленная форма, золотые галуны и письмена  -  знак  его  высокого
ранга  -  на  воротнике,  на  груди  и   плечах,   строжайшая   выправка   и
преисполненное важности лицо мелкого  божка  -  божка,  которого  постоянные
усилия поддержать свой  престиж  сделали  раздражительным  и  даже  злобным.
Недовольством дышала каждая черта его лица - узкий  лоб,  близко  посаженные
хитрые маленькие глазки, длинный острый нос, что отбрасывал тень  на  плотно
сжатые губы и на упрямый подбородок. Казалось,  самая  суть  этого  человека
вылепила ему лицо себе под стать; и вот он шагает в одиночестве и в ответ на
почтительные поклоны пассажиров нехотя, чуть заметно кивает головой, которую
венчает огромная белоснежная, пышно изукрашенная золотом фуражка.
     Лиззи с разлету едва не опрокинула его, споткнулась и сама упала бы, но
капитан мигом обрел устойчивость и присутствие духа. Багровый от  гнева,  он
обхватил Лиззи за талию и удержал на ногах;  а  Лиззи  покраснела,  заахала,
захихикала, затрепыхалась и отчаянно обхватила  его  за  шею  -  можно  было
подумать, что она тонет. Потом она  опустила  руки,  попятилась  и  визгливо
закричала:
     - Ах, капитан  Тиле,  какой  ужас!  Ради  Бога  извините,  умоляю  вас!
Господи, какая же я неуклюжая!
     Капитан смерил ее свирепым и обиженным взглядом.
     - Пустяки, дорогая фрейлейн, пустяки, -  процедил  он  и,  Досадливо  и
сердито покусывая нижнюю губу, величественно зашагал дальше.
     Ему робко, нерешительно  поклонился  Левенталь,  но  капитан  посмотрел
сквозь него и не ответил. Оскорбленный Левенталь был уязвлен до глубины души
и совсем расстроился, Даже зубы заныли, еще долгие часы он не мог оправиться
от этого унижения. Прошел на корму, опустил голову на руки и  молча,  угрюмо
смотрел на воду и рад был бы умереть - по тайней мере так ему  казалось.  Он
укрылся в темном, душном гетто своей души и  там  излил  свои  жалобы  среди
других рыдающих и скорбящих - ибо здесь, в глубине своей души, он никогда не
бывал одинок. Он сидел, подперев  лоб  рукой,  и  горевал  вместе  со  своим
обреченным злой судьбе народом, без слов оплакивал вечные, неизъяснимые  его
обиды  и  страдания;  потом  на  сердце  стало   полегче,   глубоко   внутри
встрепенулся неукротимый дух и начал искать извечных оправданий и мечтать об
отмщении. Но не скоро придет и тайным будет отмщение.
     На плечо его упала  тень,  и  он  отодвинулся,  не  оборачиваясь  -  не
хотелось встретить еще один равнодушный и враждебный взгляд.
     - Вы  первый  раз  плывете  в  Европу?  -  спросил  самый  обыкновенный
спокойный голос с американским акцентом.
     И Левенталь сразу приободрился и нашел в  себе  силы  ответить  не  без
гордости:
     - Вот уже десять лет я совершаю это путешествие два раза в год; я всюду
разъезжаю, у меня небольшое международное предприятие.
     Его собеседником оказался  американец  Дэнни;  он  удобно  расположился
рядом с Левенталем, вид у него был вполне дружелюбный и безобидный.
     - Ого, вон как? - с живым интересом отозвался он.
     - У меня дела в Южной Америке, - сказал Левенталь, -  во  всей  Европе,
особенно в Испании, и, конечно, в Мексике. В Мексике главная контора  фирмы:
меньше налоги, дешевле рабочая сила, ниже плата за помещение, меньше  всяких
накладных расходов, дешевле сырье, и эти пеоны, знаете, они, можно  сказать,
из ничего делают замечательные вещицы, а посмотрели бы вы, что они мастерят,
когда им даешь хороший материал. У меня найдутся покупатели всюду, где  есть
католическая церковь, - продолжал Левенталь. - Четки, гипсовые и  деревянные
фигурки святых, иногда и раскрашенные, и с настоящими золотыми и серебряными
украшениями; и всякая утварь для алтаря. Все  это  приносит  деньги.  Индеец
может жить впроголодь, но уж фигурку святого он  купит!  Я  бы  вам  показал
образцы моего товара, хотя бы только четки. У меня они всех сортов - и самые
простые деревянные, и серебряные ручной работы. Некоторые делаются  по  моим
рисункам, и это уже настоящие драгоценности, скажу я  вам,  тут  и  опал,  и
янтарь,  и  даже  мексиканская  яшма.  Я  даже  пробовал  обсидиан,  но  его
обрабатывать невыгодно, он слишком твердый. А спрос на  такой  товар  всегда
обеспечен.
     Он  осекся:  на  лице  у  Дэнни  все   явственней   проступала   хмурая
враждебность. Левенталь смотрел встревоженный, озадаченный - отчего бы это?
     - На мой взгляд, если есть на свете религия, достойная  презрения,  так
это  католики,  -  заявил  Дэнни.  -  Терпеть  их  не  могу.  В  моих  краях
католической веры держатся одни подонки - мексикашки,  итальяшки,  полячишки
всякие - ну и пусть их, они лучшего не стоят.
     Левенталь улыбнулся, все лицо  его,  толстые,  круто  вырезанные  губы,
тяжелые веки сморщила недобрая усмешка. С облегчением он  ухватился  за  эту
объединяющую их неприязнь, и они с пользой провели несколько минут, воздавая
по заслугам  католической  церкви.  Что  позволяют  себе  патеры,  исповедуя
молоденьких женщин, какие секреты таятся в монастырских стенах, как  торгуют
отпущением грехов и поклоняются идолам - все эти провинности  они  перебрали
заново и осудили безоговорочно. Левенталь до  того  разоткровенничался,  что
рассказал, как его милая бабушка, уроженка  города  Кракова,  "прекраснейшая
женщина, лучше и умнее я в жизни не встречал", постоянно его предостерегала,
когда он был маленький, чтобы ни в коем  случае  не  ходил  в  полночь  мимо
католической  церкви:  в  этот  час  двери  распахиваются  и  призраки  всех
прихожан, которые умерли  за  год,  во  образе  свиней  выбегают  наружу  и,
попадись он им, тут же на месте его сожрут. И много  лет,  даже  средь  бела
дня, когда он  проходил  мимо  католического  храма,  у  него  волосы  дыбом
вставали от страха. Он и сейчас в точности помнит слова  своей  почтеннейшей
бабушки: "Эти  мерзкие  кровожадные  иноверцы...  они  пожирают  даже  своих
сородичей - свиней! А после смерти они сами обращаются в  свиней  и  поедают
маленьких еврейских мальчиков!"
     Тут Дэнни нахмурился, покосился на Левенталя, будто  вдруг  вспомнил  о
чем-то, и заметил не без осуждения:
     - Не понимаю, зачем было браться за это дело, раз вы так  относитесь  к
католикам. Я считаю, верующему над верующим  насмехаться  не  следует,  даже
если вера у них разная. Вот я вообще неверующий, потому  и  волен  говорить,
что хочу. Просто я терпеть не могу католиков, так и торговать бы с  ними  не
стал.
     Левенталь в волнении воздел руки к небесам:
     - А я так думаю, дело есть дело. Мои чувства тут  ни  при  чем.  Я  так
думаю, тут можно торговать, и  если  я  им  этот  товар  не  продам,  другой
продаст. Тогда почему бы мне не продавать? Вера до этого никак не  касается,
вот мое мнение. Мое мнение такое, что вера сама по себе. Я  так  скажу:  это
просто-напросто торговля, а чувства тут ни при чем.
     Дэнни повернулся, чтобы уйти.
     - Ну да, понимаю, - сдержанно согласился он. - Дело есть дело. Но лично
я не стал бы этим заниматься.
     Левенталь посмотрел ему вслед со смутным ощущением, что беседа все-таки
не удалась; может быть, он что-то сказал не  так,  или,  может  быть,  этому
американцу просто его физиономия не нравится... ему,  Левенталю,  физиономия
Дэнни тоже не  очень-то  нравится,  но  это  другой  вопрос.  Все  равно  он
огорчился и растерялся; общество Дэнни не так уж приятно, а все-таки,  может
быть, пошли бы и вместе выпили по стаканчику. Пожалуй, ошибка в  этом:  надо
было предложить американцу выпить... Ну, может, в другой раз больше повезет.
     Он опять вспомнил капитана, на этот раз с  гневом.  Экая  свинья!  И  в
кают-компании его посадили одного, на отшибе. И есть дают всякую дрянь... он
вынужден питаться только яйцами, фруктами  да  жареной  сельдью.  На  многих
кораблях ему удавалось получить кошерную еду. Да, надо вести себя осторожней
и умней... иногда его охватывал страх: вдруг он чего-то не предусмотрит и  с
ним сыграют какую-нибудь злую шутку,  а  он  это  поймет,  когда  будет  уже
слишком поздно. Не раз ему приходила мысль, что  живет  он  в  мире,  полном
опасностей, даже непонятно, как тут осмеливаешься спать по ночам. И однако в
эту самую минуту его клонило ко сну.
     Покачиваясь на коротких  ножках,  чтобы  вернее  сохранить  равновесие,
косолапо шлепая по  палубе,  он  подошел  к  своему  шезлонгу,  сел,  тяжело
вздохнул, одолеваемый смутными опасениями, пригладил ладонью густые курчавые
волосы. Сейчас он уснет и позабудет обо всех своих тревогах и огорчениях.  А
когда проснется, можно будет поесть яиц, или рыбы, или, может  быть,  рыбных
консервов. Хоть бы уж скорей оказаться в Дюссельдорфе, в славном уютном доме
двоюродной сестры Сары, где ждет славная, сытная и дозволенная еда.


     Рано поутру, до завтрака, мать Эльзы по-матерински строго и  решительно
поговорила с дочерью: вовсе незачем, объясняла она,  держаться  с  мужчинами
так чопорно. Разумеется,  не  следует  удостаивать  хотя  бы  взглядом  этих
ужасных испанцев или сумасбродных студентов с Кубы, но, в конце  концов,  на
корабле есть и очень милые  люди.  Вот  Фрейтаг,  хоть  и  женатый  человек,
прекрасно танцует, нет ничего плохого в том,  чтобы  скромно  потанцевать  с
приличным кавалером, все равно, женат он или холост; и этот  Дэнни,  хоть  и
американец, тоже может быть подходящим кавалером; во  всяком  случае,  можно
разок попробовать. И против шведа Хансена тоже возразить нечего.
     - Когда я тебя учу: Эльза, будь скромна, будь сдержанна, это совсем  не
значит - сиди как деревянная, по сторонам не смотри и словечка не  скажи,  а
на герра Хансена я могу положиться. Такому человеку можно доверять,  он  при
любых обстоятельствах будет с девушкой вести себя как джентльмен.
     - Мне он не нравится, у него такое угрюмое лицо, - с неожиданным  жаром
возразила Эльза.
     - Не следует судить о мужчине по внешности, - сказала мать. -  Красивые
мужчины чаще всего обманщики. Когда думаешь  о  замужестве,  ищи  мужчину  с
твердым  характером,  чтобы  стал  настоящим  хозяином  в  доме.  Настоящего
надежного мужчину. По-моему, Хансен вовсе не угрюмый, просто он серьезный. А
большинство пассажиров тут сущий сброд, я, кажется, хуже не видывала...  все
эти франты-танцоры со своими беспутными танцорками - это же  просто  стыд  и
срам!
     - Герр Хансен с одной танцовщицы глаз не сводит, - уныло сказала Эльза,
- С той, которую зовут Ампаро. Ты же понимаешь, мама, если она ему нравится,
так я никогда не понравлюсь. Сегодня  утром  я  видела,  они  стояли  совсем
рядом, и он дал ей деньги; это были деньги, я уверена.
     - Эльза! - возмутилась мать.  -  Что  это  значит?  Ты  понимаешь,  что
говоришь? Тебе совершенно не следует замечать такие гадости!
     - Я же не слепая, - грустно сказала Эльза. - Я как раз вышла из  каюты,
а они стоят тут же в коридоре, в нескольких шагах, мне надо было пройти мимо
них. Они на меня и не поглядели. И уж наверно, я не могу  понравиться  герру
Хансену.
     - Ничего, деточка, - сказала мать. - У тебя  есть  свои  достоинства  и
добродетели, и нечего тебе опасаться дурных женщин. В конце  концов  мужчины
всегда возвращаются от ДУРНЫХ женщин к порядочным. Придет время,  и  у  тебя
будет хороший муж, а эта испанка плохо кончит. Так что не раскаивайся.
     Этот разговор отнюдь не придал Эльзе  бодрости,  напротив,  она  совсем
приуныла. Ей почему-то не улыбалось оказаться  преемницей  Ампаро  в  сердце
господина Хансена. Она уронила руки  на  колени  и  вся  поникла.  Наступило
короткое невеселое молчание.
     - Послушай, - заговорила мать, - хочешь, когда приедем  домой,  я  тебе
куплю коробочку пудры. Пожалуй, пора уже тебе стать взрослой. Притом  теперь
мы опять будем среди людей своего круга. Так что  ты  можешь  пудрить  лицо,
выберешь тон, какой захочешь.
     - Тут на пароходе в парикмахерской продается  пудра,  -  робко  сказала
Эльза. - У них есть всякая, даже надушенная, пахнет ландышем.  Есть  "рашель
номер один", как раз тот оттенок, какой  мне  нужен.  Я  случайно  заметила,
когда мне там мыли голову... я... - она умолкла, мужество ей изменило.
     - А сколько это стоит? - спросила мать, открывая кошелек.
     - Четыре марки. - Эльза встала, от изумления и радости она даже  начала
заикаться. - Ой, м-мамочка, м-мне п-правда можно купить п-пудру?
     - А разве я не ясно сказала? - И мать вложила ей в руку  деньги.  -  Ну
иди, наведи на себя красоту, и пойдем завтракать.
     Со слезами на глазах Эльза заключила мамашу в свои  могучие  объятия  и
принялась целовать ее пухлые щеки.
     - Ну-ну, хватит, - сказала мать, - что это ты, право, как маленькая.
     По дороге в парикмахерскую Эльза изо всех сил старалась  не  заплакать.
Когда она явилась к завтраку, крохотный белый беретик  еле  держался  на  ее
пышно взбитых волосах, а лицо, шею,  руки  до  плеч  покрывал  толстый  слой
телесного цвета пудры. Она даже решилась мазнуть по губам  взятой  у  Дженни
помадой. Мать сказала строго:
     - Я ведь не говорила красить губы, Эльза. Это слишком.  Ну,  сейчас  уж
оставь так.
     Эльза покраснела. Отец сказал:
     - А, так  вот  отчего  моя  Эльза  сегодня  такая  хорошенькая.  Теперь
остается только  накрутить  волосы  на  такие  катушки  -  и  оглянуться  не
успеешь... - Он широко  улыбнулся  дочери  и  погрозил  пальцем:  -  Смотри,
берегись!
     Эльза тихо просияла от радости и отлично позавтракала.
     Арне Хансен и опомниться  не  успел,  как  у  выхода  из  кают-компании
очутился среди Лутцев, рядом с Эльзой, и фрау Лутц  промолвила,  что  утром,
пока не жарко, очень приятно погулять по палубе - может быть,  и  он  к  ним
присоединится? Точно затравленный, он  опасливо  оглянулся  на  Ампаро.  Она
сидела, поставив локти на стол, и на ее лице,  молниеносно  сменяясь,  очень
живо изобразились жалость к нему (а может быть, к его глупости), презрение к
Лутцам, предостережение, язвительность, притворное  сочувствие  и,  наконец,
откровенная насмешка.
     Хансен отвернулся и стремительно  двинулся  вперед.  Рослая  некрасивая
девица шла рядом, повесив голову, опустив глаза  -  казалось,  она  спит  на
ходу. Так двигалась эта веселенькая процессия,  но  на  втором  круге  стало
ясно, что никакого разговора у молодых людей не получается,  и  папаша  Лутц
скромно исподволь поравнялся с Хансеном, а фрау Лутц пошла рядом с дочерью.
     Генрих Лутц, человек весьма практического ума, когда  не  упражнялся  в
своих излюбленных шуточках, разговор со  всяким  новым  человеком  неизменно
начинал с вопроса, как тот зарабатывает на  жизнь.  Чем  будничной  и  проще
оказывалась профессия собеседника, тем верней он завоевывал уважение  Лутца.
И сейчас Лутц с удовольствием услышал, что у Хансена была в Мексике молочная
ферма и он сбывал масло.
     - Ого! - воскликнул Лутц. - Мы с вами пара: я занимаюсь  хлебом,  вы  -
маслом. Я держал гостиницу возле озера Чапала, но мы решили это оставить.  А
как у вас шли в Мексике дела с маслом?
     - Через пень-колоду, - сказал Хансен,  -  так  что  я  продал  ферму  и
возвращаюсь в Швецию. Но я кое-что скопил, дома опять заведу ферму -  там  я
по крайней мере знаю все подводные камешки и сумею их обойти.  А  в  Мексике
что ни день, то новые порядки.
     - О, порядок всюду один и тот же, - восторженно  объявил  Лутц,  словно
готовился сообщить приятнейшую новость: - Крупная  рыба  поедает  мелкую,  а
мелкая рыбешка, надо думать, питается одними водорослями.
     - Ну, что-что, а это мне известно,  -  сказал  Хансен  и  тоже  немного
посмеялся.
     - Вот что, - сказал Лутц, радуясь, что  встретил  в  собеседнике  столь
тонкое чувство юмора, - давайте-ка выпьем все в баре еще  по  чашечке  кофе.
Или, может быть, Эльзе хочется глоточек пива, а? - лукаво поддразнил он.
     Фрау Лутц нахмурилась, Эльза под слоем пудры залилась густым  румянцем,
и Хансен сказал поспешно:
     - Нет уж, позвольте, я угощаю.
     По дороге они любезно пререкались - кто же угощает, но в конце  концов,
когда уселись за стол, роль хозяина досталась Хансену.
     -  Поскольку  вы  датчанин,  -  любезно  начал  Лутц,  с  удовольствием
отхлебнув из первой утренней кружки глоток пива, -  молочное  хозяйство  для
вас самое естественное занятие.
     - Я швед, - терпеливо объяснил Хансен,  за  долгие  годы  ему  порядком
надоели тупоумные иностранцы, которые не умеют отличить датчанина  от  шведа
или норвежца. - Это не совсем одно и то же.
     - Вот  как?  Ну  а  я  швейцарец,  и  для  меня  естественно  содержать
гостиницу. Гостиница в Санкт-Галлене  перешла  ко  мне  по  наследству,  она
принадлежала еще моему прадеду. Но мне не  сиделось  на  месте,  знаете,  от
добра добра не ищут, а мне взбрело в голову непременно заняться  этим  делом
где-нибудь за границей. Швейцария, видите ли, слишком тихая и мирная страна.
Да, все путеводители говорят, какая Швейцария мирная, красивая и живописная.
И это чистая правда. Но чуть не каждую неделю я получал по почте из  Мексики
путеводители и разные брошюрки, и все с приглашениями: мол, солидные деловые
люди, приезжайте в Мексику, вкладывайте свои денежки - и вы разбогатеете.
     - Мне тоже их присылали, - сказал Хансен. - Кое-что там было верно.
     - Далеко не все, - возразил Лутц, - Ни словечка  про  их  политику,  ни
намека на революцию. Все  только  про  их  роскошную  природу,  и  роскошную
погоду, и роскошных туристов, у которых  карманы  битком  набиты  роскошными
деньгами. Ну скажите на милость, - продолжал он с недоумением, -  я  ведь  с
колыбели рос среди этакой роскоши, мог бы додуматься -  да  у  нас,  мол,  и
здесь все то же самое. Только одно не так: туристов-то в Швейцарии много, но
и  гостиниц  очень  много,  даже  слишком.  На  туристах  круглый   год   не
заработаешь. Бывают мертвые сезоны. Бывали времена, когда  мы  все  рады  бы
предложить самое щедрое гостеприимство, а приезжих раз-два, и обчелся. А эти
брошюрки - серьезные, официальные, их какие-то правительственные  канцелярии
выпускали, - уверяли, что в Мексике все по-другому. Никаких мертвых сезонов,
от бездельников круглый год отбою нет. Еда дешевая,  рабочая  сила  дешевая,
помещения дешевые, налоги низкие,  все  по  дешевке,  только  туристы  -  не
дешевка, напротив, первый сорт. Почти сплошь американцы из Штатов, и  с  них
за все можно спрашивать столько, сколько они платили у  себя  дома,  и  даже
дороже. И им все что угодно можно сплавить, они не разберутся... Понятно,  в
этих брошюрках так прямо, всеми словами не говорилось, но я старый  воробей,
я читал между строк. Даже и сейчас можно подумать, будто там  рай  земной...
ну, мы же все знаем, что такого нет на свете. В Швейцарию  к  нам  приезжали
немцы, и англичане, и французы, испанцы, евреи из Центральной  Европы,  а  в
прежнее время еще и русские - о Господи, вот кто мог свести тебя в могилу! И
политэмигранты со всего света - приезжают с  видом  богачей,  а  у  самих  в
кармане ветер свищет, но вот  завтра  они  уж  непременно  получат  огромные
деньги... Ну, мы и двинулись с женой и вот с Эльзой, она тогда, в  девятьсот
двадцатом, была вот такая, совсем еще крошка...
     Эльза беспокойно поежилась,  стиснула  пивную  кружку.  Хансен  мельком
глянул на нее, как на что-то неодушевленное и совершенно  не  интересное,  и
сразу отвел глаза. Обеспокоенная мать старалась перехватить взгляд отца,  но
безуспешно. Лутц, увлеченный своим рассказом, обращался только к Хансену.
     - Мы сказали нашим родным, что  возвратимся  миллионерами,  и  они  нам
поверили.  Мы  обещали  покуда  посылать  им  деньги,  так  что  и  они  все
разбогатеют. И ни разу ни гроша не послали.  Целый  год  ушел  на  то,  чтоб
начать  дело  -  искали   подходящее   место,   добивались   разрешения   от
правительства, совали разным людям взятки, воевали с местными профсоюзами...
долго рассказывать, да вы и сами знаете. Но в конце концов мы  завели  очень
приличную маленькую гостиницу, и туристы  и  вправду  понаехали,  и  вправду
очень хорошо за  все  платили.  Но  в  девятьсот  двадцатом  году  случилась
революция. И в двадцать первом еще одна, и в двадцать втором; а  в  двадцать
третьем и в двадцать четвертом - контрреволюция; а потом опять революция,  и
опять, и так по сей день. Под конец мы решили вернуться в мирную  Швейцарию.
Ну и вот. Хотите небольшой деловой уговор?  Посылайте  ко  мне  туристов  из
вашей Дании, а я стану понемногу покупать ваше лучшее масло. У нас тоже есть
масло, в Швейцарии все есть, но не так уж много...
     И Хансен в свой черед вежливо потолковал  об  экспорте  масла  и  сыра,
бекона и яиц,  тщательно,  до  мелочей  взвешивая,  какие  тут  подстерегают
опасности и на какой можно рассчитывать доход. Эльза приуныла: уж наверно, с
Ампаро Хансен беседует не о торговле маслом. Что  ж,  хорошо,  что  по  нему
сразу видно: упрямый, неуживчивый, с таким трудно ладить. И слушать его  так
же скучно, как ее папашу. Нет, она рада, что он ей  не  нравится,  с  самого
начала не нравился; и ему она вовсе не хочет  нравиться,  а  все-таки  очень
обидно, что он совсем не обращает на нее внимания, будто  нарочно  старается
оскорбить. И вообще он слишком старый - двадцать восемь, не меньше.
     Она глубоко, устало вздохнула, выпрямилась и опять  стала  смотреть  на
неугомонные веселые волны, сверкающие в утренних лучах. Безмолвно  разжигала
она в душе враждебное чувство к Хансену - до чего долговязый, неуклюжий,  до
чего у него дурные манеры, и огромные ножищи, и мохнатые  белобрысые  брови.
Нет, ей нужен совсем, совсем не такой человек. Уж  наверно,  теперь  мать  и
сама видит, что, даже не будь той испанки, Хансен никак ей, Эльзе, не  пара.
Даже в кавалеры для танцев на время плаванья - и  то  не  годится.  Нет,  не
станет она с ним  танцевать,  если  он  и  пригласит.  Но  он,  конечно,  не
пригласит...
     Есть на корабле один студент - молодой, черноволосый, с такими дерзкими
глазами, точно он ничего и никого на свете не боится, недавно он носился как
шальной по палубе во главе пляшущей  вереницы  своих  приятелей,  выкрикивал
по-испански что-то непонятное - она не могла разобрать, что это за жаргон. И
раз, пробегая мимо, поглядел на Эльзу, наклонился к  ней,  улыбнулся  как-то
краем губ, украдкой, будто у них двоих есть какой-то секрет. Так  и  пронзил
ее взглядом - и, громко распевая и приплясывая, промчался дальше. Вот кто ей
подходит. Эльза прикрыла глаза рукой, заслонилась от всех -  вдруг  по  лицу
заметят, каким жарким, сладким волнением переполнилось ее сердце.
     - Что с тобой, Эльза?  -  тревожно  спросила  мать.  -  Ты  плохо  себя
чувствуешь?
     - Нет-нет, мама, не беспокойся, - сказала Эльза, не отнимая ладоней  от
лица, - просто слепит, солнце очень яркое.
     Тут в буфете появился тот  самый  студент,  словно  Эльза  вызвала  его
какими-то заклинаниями; сейчас он не пел во все горло и  не  приплясывал,  а
шагал лениво, не спеша, с двумя приятелями. Но  разговаривал  он  громко,  и
хоть у Эльзы шумело в ушах, она расслышала его слова.
     - На  нашем  корабле  присутствует  La  Cucaracha  Mystica  собственной
персоной, таинственная  владычица  тараканов  и  всего  насекомого  царства,
воплощение    неукротимого    идеализма,    -     напыщенно,     по-актерски
разглагольствовал он. - Я сам ее видел. Она здесь в плену, со  всеми  своими
жемчугами.
     - La cucaracha, la cucaracha, - хором отозвались приятели, верные своей
лукавой и злобной обезьяньей природе. Они наклонялись друг к другу и  вопили
дикими голосами, но не допели еще первый куплет, как зазвучал  горн,  сзывая
пассажиров к полуденной трапезе. Состроив комически алчные гримасы, студенты
разом повернулись и ринулись в кают-компанию. Теперь уже для всех пассажиров
самыми важными и желанными  были  часы  еды  -  и  у  трапа  по  обыкновению
собралась толпа, постепенно растягиваясь в чинное шествие.


     Капитан сидел во главе стола, прямой как  доска,  заткнув  салфетку  за
воротник и тщательно расправив ее на груди.  На  другом  конце  капитанского
стола рассеянно вертел в пальцах стакан с водой доктор Шуман. При  появлении
дам оба встали. Капитан сдернул салфетку, отвесил глубокий поклон, снова сел
и опять заправил салфетку за воротник.
     Лиззи Шпекенкикер, чье место было по левую руку от капитана, хихикнула,
покраснела и поглядела на него притворно-застенчивым взглядом заговорщицы.
     - Мы, кажется, сегодня уже встречались, дорогой  капитан,  -  нескромно
заметила она.
     - Да, безусловно, дорогая фрейлейн, - весьма сухо ответил капитан.
     Фрау Риттерсдорф, которая сидела по правую руку от него,  с  осторожным
упреком и неодобрением посмотрела на Лиззи, затем обратила к капитану  самую
чарующую улыбку, на какую была способна; она была вознаграждена: капитан  на
миг обнажил два передних зуба и слегка изогнул уголки губ подобием  ответной
улыбки. Все прочие  обратились  к  нему  лицом,  как  подсолнухи  к  солнцу,
дожидаясь, чтобы капитан положил начало застольной беседе.
     - Обыкновенно я не выхожу к столу так  рано,  поскольку  в  первые  дни
плаванья мне надлежит все внимание и все усилия отдавать  моему  кораблю,  -
самым официальным тоном, словно с трибуны, заговорил капитан.  -  Но  я  рад
сообщить, что, хотя неисчислимые помехи  и  препятствия  в  сумме  создавали
положение чрезвычайное, никогда еще мне не удавалось так быстро и решительно
их устранить. На корабле мелочей не бывает,  малейшая  небрежность  в  любой
области может  привести  к  тягчайшим  последствиям.  Вот  почему  обычно  я
вынужден время от времени лишать себя  удовольствия  находиться  в  приятном
обществе, которое собралось за моим столом. Но  этому  лишению  я  подвергаю
себя ради вашей безопасности и  удобства,  -  заключил  он,  подчеркнув  тем
самым, что все они в неоплатном долгу у него.
     - Пусть это делается для нашего блага, но для нас это тоже  лишение,  -
краснея от собственной смелости, тоненьким голоском вымолвила маленькая фрау
Шмитт.
     Фрау Риттерсдорф досадливо поморщилась: эту короткую речь,  несомненно,
следовало произнести, но только в более  изысканных  выражениях,  с  большим
изяществом и, уж конечно, не этой Шмитт, она за капитанским столом отнюдь не
первое лицо. Однако же капитан казался польщенным. Он слегка поклонился фрау
Шмитт и одобрительно заметил:
     - Вы очень любезны.
     Профессор Гуттен продолжил беседу на ту  же  тему  -  о  присутствии  и
власти капитана, но уже в ином ключе,  не  с  женской,  а  с  мужской  точки
зрения: он стал рассуждать о значении навигации.
     - Должен чистосердечно признаться, в этой науке я профан, - сказал он с
мужественной откровенностью человека, знающего, что в своей-то области он  -
признанный авторитет. - Но я неизменно с величайшим интересом убеждаюсь, что
всякой науке, да и  всякому  искусству  прочной,  нерушимой  основой  служит
математика. Не будь математики, что было бы с  музыкой,  с  архитектурой,  с
химией и астрономией и, главное, с подлинно научным искусством навигации как
на море, так и в воздухе? Можно считать  бесспорным  правилом:  чем  сильнее
человек в математике, тем сильней он как штурман или композитор.  А  вы  как
полагаете, дорогой капитан, ваш практический опыт подтверждает это правило?
     Капитан довольно скромно согласился, что его прирожденные способности к
высшей математике  всегда  были  весьма  ценны  для  него  как  для  моряка.
Профессор Гуттен продолжал развивать  свою  идею  уже  в  чисто  философском
плане,  а  остальные  за  столом,  особенно  дамы,  слушали  в  почтительном
молчании, все они, кроме фрау Ритгерсдорф, вскоре потеряли нить его мысли.
     Небольшое, но приятное разнообразие  внес  Вильгельм  Фрейтаг:  уже  не
впервые он громко отказался от восхитительной вестфальской ветчины,  которую
подавали на закуску.
     - Тогда фаршированные яйца, сэр? - спросил официант. -  Или  паштет  из
печенки?
     - Пожалуй, дайте сельдь в сметане, - сказал Фрейтаг.
     - Разве вы вегетарианец, герр  Фрейтаг?  -  воскликнула  Лиззи.  -  Как
интересно! Неужели вы отказываетесь от такой восхитительной  колбасы,  и  от
грудинки, и от этой восхитительной ветчины? Непременно попробуйте как-нибудь
- если еще взять в придачу ломтик дыни, это просто божественно!
     Фрейтаг, щедрой рукой накладывая себе в тарелку зеленый горошек, сказал
довольно сухо:
     - Я вообще не ем свинину.
     Услыхав такие слова, фрау Ритгерсдорф приподняла брови и  переглянулась
с капитаном, потом с фрау Гуттен, потом с герром Рибером,  и  мелькнувшая  у
нее мысль зажгла  в  глазах  у  всех  троих  ответную  искру.  Рибер  широко
улыбнулся и погрозил Фрейтагу пальцем.
     - А-а, понятно, - сказал он. -  Употребляете  в  пищу  только  то,  что
дозволено иудейским законом.
     При таком невероятном предположении (впрочем - а вдруг?..) все от  души
рассмеялись и заулыбались Фрейтагу: уж наверно, он сумеет оценить  дружескую
шутку. Потом обменялись обычными замечаниями о евреях и об  их  непостижимых
обычаях и при этом обмене уверенно ощутили, что все они люди одного толка  и
никакие  непримиримые  противоречия  их  не  разделяют;  на   этом   они   с
удовольствием сошлись и уже готовы были переменить тему; но тут их  внимание
привлекла неожиданная суматоха, возникшая за столом, где сидели студенты.
     Молодые кубинцы поднялись со своих мест  и  с  поклоном  повернулись  к
трапу, и один бурно выкрикнул:
     - Viva!
     Женщина, которая только что вошла, ответила  на  приветствие  коротким,
необычайно старомодным, изысканно учтивым книксеном, потом  проследовала  за
стюардом к маленькому отдельному столику и села спиною к студентам. Они тоже
уселись, странно, хитро переглядываясь, подносили к губам салфетки,  скрывая
усмешку.
     Женщине этой можно было дать лет пятьдесят,  и  еще  недавно  она,  без
сомнения,  была  красавицей.  Матово-бледное  лицо  без   единой   морщинки,
маленький, пухлый рот ярко накрашен, небольшие проницательные  черные  глаза
сильно  подведены  и  удлинены  к  вискам  положенными  вкось   темно-синими
штрихами; короткие рыжеватые волосы тоже подкрашены,  подвиты  надо  лбом  и
около ушей. Фигура еще стройная, только  лениво  круглится  животик;  платье
дорогое, нарядное и хотя уже далеко не новое,  но  чересчур  элегантное  для
путешествия, да еще подневольного. В ушах и на шее огромные жемчуга,  и  два
жемчужных кольца на левой руке. А на  правой  -  что-то  издали  похожее  на
светлый, в трещинках изумруд величиной с воробьиное яйцо, окруженный мелкими
бриллиантами. И руки эти - узкие, точеные,  но  очень  старые,  с  набухшими
венами - были в непрестанном движении. Сжимались  и  разжимались,  бесцельно
опускались  с  края  стола  на   колени,   сплетались   пальцами   и   вновь
разъединялись, раскрывались в воздухе ладонями вверх,  взлетали  к  волосам,
поглаживали платье на груди, словно жили своей отдельной жизнью, помимо воли
женщины - сама она сидела неподвижно, с несколько даже  застывшим  лицом  и,
слегка наклонясь, читала меню, которое лежало возле ее прибора.
     Все, кто был в столовой, обернулись и уставились на нее.
     - Откуда... откуда она взялась? - спросила капитана фрау Риттерсдорф. -
Никто не видел ее при посадке, и раньше, в городе, тоже. - Она вопросительно
оглядела соседей по столу. - Мы, во всяком случае, не видели.
     - Ничего удивительного, - с важностью сказал  капитан.  -  Эта  дама  -
испанская condesa  -  прибыла  на  борт  за  несколько  часов  до  остальных
пассажиров, ее  тайно  доставили  два  полицейских  чина  и  пытались  сразу
препроводить на нижнюю палубу, они воображали, что я всю дорогу буду держать
ее в цепях или по меньшей мере под замком. Но я  не  мог  так  обращаться  с
дамой, в чем  бы  она  ни  провинилась.  -  Капитан  посмотрел  на  странную
пассажирку с нежностью, он поистине наслаждался видом этой особы,  настоящей
дамы из знатного рода: знатные персоны не часто появлялись на  его  скромной
посудине. - Конечно, я бы как-то о ней  позаботился,  я  бы  уж  постарался,
чтобы она ни в чем не нуждалась; по  счастью,