когда  ее  друзья  в  Мексике
узнали, что она отплывает на моем корабле,  они  по  телеграфу  заказали  ей
отдельную каюту первого класса.
     - Посмотрите на ее руки! - воскликнула Лиззи, - Что это она делает?
     - У нее сейчас в высшей  степени  напряжены  нервы,  -  пояснил  доктор
Шуман. - Пожалуй,  в  ее  положении  это  простительно.  Вскоре  она  станет
спокойнее.
     Он говорил сухо, деловито, будто ставил диагноз.
     - Особа не первой свежести, - заметил Рибер и тотчас  пожалел  о  своей
бестактности: семь пар глаз уставились на него с осуждением.
     -  Да,  она  не  молода,  -  сказал  доктор  Шуман,  -  и  ее  постигли
разнообразные неприятности, для которых не было никаких оснований,  а  между
тем...
     -   Неужели   я   так   глуп,   чтобы   принимать   всерьез   всю   эту
латиноамериканскую политику. - И капитан сурово оглядел сидящих за столом. -
Мне  заявили,  что  эта  женщина  -  опасная  революционерка,  международная
шпионка, что она распространяет поджигательские воззвания, повсюду сеет бунт
и мятеж, подстрекает к восстаниям... невозможно поверить этому вздору.  А  я
полагаю, что она из тех богатых, знатных и праздных дам, которым скучно  без
приключений и они попадают  в  сомнительные  истории,  совершают  промах  за
промахом и нимало не понимают, что делают, - с женщинами всегда  так,  когда
они ввязываются в политику! Вот на этом она и обожглась. Что ж,  -  прибавил
он мягче, - это послужит ей уроком, и  не  нам  наказывать  ее  еще  больше.
Высылают ее всего лишь на Тенерифе. Это не так страшно, а пока  я  желаю  ей
счастливого плаванья.
     - Студенты как будто приветствовали ее очень почтительно, а они  совсем
не похожи на революционеров того  типа,  какой  я  знавал  в  Мексике,  -  в
раздумье заговорил профессор Гуттен. - Этих  я  скорее  счел  бы  отпрысками
состоятельных родителей, которые  легкомысленно  отнеслись  к  родительскому
долгу и самым прискорбным образом избаловали своих  сыновей.  Такие  молодые
люди слишком часто встречаются в Мексике, да и повсюду в  Америке.  Для  нас
было насущной задачей оберечь  от  их  влияния  немецкую  молодежь  в  наших
школах. С радостью могу сказать, что мы в этом  преуспели,  ибо  опорой  нам
было надежное сочетание немецкого характера и немецкой дисциплины.
     - Вот и в Гвадалахаре обстановка была достойна сожаления, -  подхватила
фрау Шмитт. - Мой дорогой муж  так  часто  огорчался,  что  наши  прекрасные
немецкие дети не ограждены от пагубных иностранных обычаев.
     - Никогда не думала, что революционерки носят такие жемчуга,  -  следуя
своему особому ходу мыслей, вмешалась фрау Риттерсдорф. -  Если  только  они
настоящие, но это еще вопрос.
     - Мне кажется, можно  не  сомневаться,  что  на  такой  достойной  даме
жемчуга настоящие, - почтительно заметила фрау Шмитт.
     Но капитан не позволил разговору принять столь опасный,  чисто  женский
оборот.
     - Студенты направляются в Монпелье, -  объяснил  он  Гуттену.  -  Будут
продолжать  там  образование,  ведь  из-за   недавних   волнений   Кубинский
университет закрыли, не дав им доучиться. Все  эти  беспорядки,  разумеется,
совершенно бессмысленны, их надо было давно уже  решительно,  самым  суровым
образом пресечь. А что до революционеров -  с  этой  породой  я  не  знаком.
Охотно предоставляю их тем, кто обязан с ними справляться по долгу службы.
     Капитан низко нагнулся над тарелкой  и,  размеренно  наклоняя  и  снова
приподнимая голову, принялся поглощать одно блюдо за другим.
     Тема  была  исчерпана  или  по  крайней  мере  отложена,  ко  всеобщему
удовлетворению, на единственно правильной ноте.
     Немного вздремнув,  Дженни,  хоть  ей  привиделся  дурной  сон,  встала
освеженная, хорошее настроение вернулось; она  рассказала  Дэвиду  все,  что
узнала об испанской графине, и немало удивилась, когда он с живым интересом,
даже с восхищением стал присматриваться к этой  даме;  condesa  уже  немного
успокоилась и теперь близоруко разглядывала салат у себя на тарелке.
     - Кто тебе это рассказал? - спросил Дэвид, он не желал верить ни одному
слову Дженни, как бы увлекательны ни были ее новости.
     - Вильгельм Фрейтаг рассказал,  сегодня  утром,  мы  с  ним  гуляли  по
палубе.
     - Уже вошло в привычку? - спросил Дэвид.
     - Мы с ним только второй раз гуляли, - сказала Дженни. - Посмотри-ка на
этих танцоров. Жуткие, правда?
     Она почему-то никак не могла признать в этих испанцах людей.  Казалось,
это марионетки в человеческий рост, движимые  невидимыми  нитями,  грациозно
разыгрывают нескончаемую  пантомиму,  красиво  изображая  весьма  некрасивые
чувства.  Хмурые  лица,  гневные  жесты,   недоброжелательство,   презрение,
насмешка - все выглядело неправдоподобно преувеличенным, нарочитым, и ей  не
верилось, что так могут себя вести настоящие живые люди.
     С той минуты, как в  столовой  появилась  condesa,  испанцы  неотступно
следили за ней глазами,  и  в  их  взглядах  светилась  упрямая  злоба.  Они
подталкивали друг друга локтями, перешептывались,  угрюмо  сжимали  губы  и,
даже когда ели или поворачивали голову, все равно продолжали косо на нее по-
сматривать.
     -  Если  они  хотят  ее  обокрасть,  они  заранее  себя  выдадут  своим
поведением, - сказала Дженни. - Вон тот, которого зовут Пепе, глаз не сводит
с ее жемчугов. И знаешь, я  его  не  осуждаю  -  посмотри,  Дэвид,  лапочка,
правда, жемчуга прелестные?
     - С виду недурны, - сказал Дэвид. -  Но  может  быть,  это  и  грошовая
подделка, я все  равно  не  разберу.  В  жизни  не  видел  близко  настоящей
жемчужины.
     - Лапочка, ты так говоришь, как будто вырос  в  ужасной  бедности.  Это
правда?
     - Еще бы, черт возьми.
     - Ну согласись хотя бы, что жемчуг у нее красивый.  в  -  Не  знаю,  не
уверен, - сказал Дэвид. - Я ослеплен предубеждением  против  людей,  которые
могут покупать такие  побрякушки.  Возможно,  ее  жемчуга  великолепны.  Мне
наплевать.
     - Очень великодушно с твоей стороны хоть на это согласиться, -  сказала
Дженни. - Настоящее великодушие.
     - Наверно, мне эти жемчуга больше понравились бы, если б  я  знал,  что
они поддельные, - лениво промолвил Дэвид, разговор ему уже наскучил.
     - Правильно, лапочка! - Дженни вдруг развеселилась. -  Это  как  раз  в
твоем духе. Может быть, тебе и кукла, набитая опилками, больше по вкусу, чем
живая женщина? А вот мне и ты нравишься,  и  настоящий  жемчуг  тоже.  Очень
странно, просто даже непонятно, правда?
     Она улыбнулась Дэвиду,  лицо  ее,  преображенное  улыбкой,  удивительно
похорошело, и он ответил нежной улыбкой. Они залюбовались друг другом.
     - Так ты считаешь, что я - подделка? - спросил Дэвид.
     - А может быть, она вовсе их не покупала, -  сказала  Дженни.  -  Может
быть, они к ней перешли по наследству, или это ей любовник подарил.
     - Может быть, - сказал Дэвид, и оба замолчали, спокойные и довольные.
     Сидя за капитанским столом, фрау Гуттен заметила,  что  муж  ничего  не
ест; он еле ковырял ножом и лишь для приличия изредка подносил к губам почти
пустую вилку. Напряженное лицо его побледнело, на  лбу  выступила  испарина.
Ленивая волна застольной беседы докатилась до него,  помедлила,  не  получив
отклика, и потекла дальше  по  кругу,  подхваченная  его  соседом  с  другой
стороны. Посреди трапезы, которая доставляла ей истинное удовольствие,  фрау
Гуттен ощутила внезапную досаду на мужа: такой  здравомыслящий,  когда  надо
рассуждать за других, такой мудрый и проницательный в вопросах  отвлеченных,
он упрям и капризен, как дитя малое, когда надо подумать о  себе.  Два  часа
назад он  с  ее  помощью  еле  дошел  до  каюты,  позволил  уложить  себя  и
прикладывать к голове  холодные  примочки  и,  уступая  временной  слабости,
пообещал жене, что будет лежать смирно и даст за собой поухаживать, пока  не
оправится.
     А потом без всякого предупреждения отбросил мокрое  полотенце,  сел  на
постели и громко, воинственно заявил:
     - Нет, Кетэ, стыдно мне поддаваться слабости... небольшое усилие воли -
и я ее преодолею!
     Видя, что надвигается обычный приступ упрямства, фрау Гуттен попыталась
отогнать его, точно сорвавшееся с привязи животное.
     - Нет-нет, - запротестовала она, - т воля тут не поможет. Дай пока воле
отдохнуть и полежи спокойно. Сейчас не время выказывать  достоинства  твоего
характера.
     Муж не потрудился ответить на такую ересь. Он встал,  расправил  плечи,
сдвинул брови и, заслышав горн, зовущий к столу, решительно  взял  жену  под
руку.
     - Вперед! - сказал он. - Будем, как всегда, дышать  свежим  воздухом  и
есть с аппетитом, а всякий вздор вроде морской болезни оставим нашему милому
Детке, он не может в достаточной мере опереться на интеллект, ему все же  не
хватает силы духа  -  il  est  chien  de  coeur  <i>{Мужественный  пес.  Гуттен
перефразирует выражение "homme de coeur" - мужественный человек  (франц.).}</i>,
- лукаво сказал он; оба весело рассмеялись, так, смеясь, вышли  из  каюты  и
торжественно явились к столу.
     А теперь, если сию же минуту не уйти, один Бог знает,  что  будет.  Она
разом потеряла всякий аппетит, ощутила внезапную пустоту внутри, ее чуть  не
стошнило; и она прибегла к уловке, которая одна могла обмануть профессора  и
заставить его  выйти  из-за  стола,  -  встала,  слегка  кивнула  остальным,
сказала, ни на кого не глядя:
     - Прошу извинить, - и обернулась к мужу: - Пожалуйста, дорогой, проводи
меня, мне немного нездоровится.
     Гутген тотчас поднялся, неловко попятился, так что опрокинул  стул,  но
даже не заметил этого.  Фрау  Гуттен  напрягла  все  силы,  чтобы  выдержать
тяжесть руки, которая должна была бы служить ей опорой. Теперь - уйти,  уйти
как можно скорее, не говоря больше ни слова. Лишь у себя в каюте,  когда  за
ними надежно затворилась дверь, профессор Гуттен громко, отчаянно  застонал.
Повалился ничком на постель, и его вырвало. Детка выполз из  своего  угла  и
скорее из чувства долга, чем ради удовольствия лизнул свисающую с койки руку
хозяина, а  фрау  Гуттен  вся  похолодела  от  омерзения.  Она  тоже  легла,
откинулась на подушку, закрыла глаза.
     - Кетэ, - хрипло позвал муж, - Кетэ, помоги.
     - Оставь меня в покое, - через силу, сквозь зубы сказала жена.
     Медленно, тяжело она перекатилась на бок, дотянулась до кнопки  звонка,
нажала ее и уже не отпускала, пока не отворилась дверь и не послышались шаги
того, кто  явился  на  помощь.  Совесть  и  чувство  долга,  заботливость  и
покорность - гранитная основа  ее  замужества,  ее  роли  примерной  жены  -
развеялись как дым, и она предалась недостойному блаженству  -  совершенному
упадку духа. Пускай для разнообразия кто-то другой с ним понянчится.  Пускай
он сам для  себя  хоть  пальцем  шевельнет.  Пускай  даже,  в  кои-то  веки,
кто-нибудь позаботится и о ней! Ей  опостылел  весь  свет...  ей  до  смерти
опостылели люди... хриплым голосом,  то  и  дело  судорожно  сглатывая,  она
потребовала, чтобы горничная помогла ей; глуповато-рассеянное, но, в  общем,
добродушное лицо горничной сразу стало холодно-враждебным, и рука, что ложку
за ложкой совала в открытый рот фрау Гуттен мелкие кусочки льда, была отнюдь
не ласковой.


     После полдника, проходя по палубе, доктор Шуман  остановился  взглянуть
на "бега", устроенные впервые со дня отплытия из Веракруса, -  и  с  досадой
увидел, что, несмотря на его прямой  запрет,  матроса  с  блуждающей  почкой
опять поставили передвигать игрушечных лошадей по  беговой  дорожке.  Вокруг
удобно уселись несколько пассажиров со спокойными, довольными лицами, темные
очки защищали их глаза от слепящих  лучей,  и  они  наслаждались  солнцем  и
свежим воздухом; а больной матрос, вынужденный поминутно наклоняться и вновь
с трудом разгибать ноющую спину, обливался потом,  в  углах  бескровных  губ
прорезались глубокие морщины,  взгляд  был  страдальческий.  Второй  матрос,
крепкий и сильный, не поднимал  глаз,  словно  стыдился  своего  ребяческого
занятия.
     Доктор  Шуман  пошел  дальше,  тут  неразлучная  парочка  -  долговязая
крикливая девица и маленький толстый  человечек  -  сражалась  в  пинг-понг,
несколько   любителей   плескались   в   небольшом   парусиновом   бассейне,
установленном на нижней палубе. Проходя по левому  борту,  доктор  осторожно
обогнул играющих в шафлборд  <i>{Игра  наподобие  детских  "классов".}</i>,  кивком
поздоровался с ними, но даже не взглянул на  лица;  и  тут  же  краем  глаза
заметил близнецов-испанчат: Рик и Рэк старались подольститься  к  полосатому
красавцу - корабельному коту, чесали ему шею, гладили по спине. Кот жмурился
от наслаждения, выгибал спину и  не  запротестовал,  когда  близнецы  вдвоем
подняли его.
     Тяжелый, обмякший, неуклюжий в своей покорности, он так разнежился, что
не уловил их истинных намерений, еще миг - и было бы  слишком  поздно.  Лица
детей вдруг стали жесткими, руки - безжалостными, они подняли кота к перилам
и пытались сбросить за борт. Кот весь напрягся, вцепился передними лапами  в
перила и стал яростно отбиваться задними. Спина дугой, хвост щеткой,  когти,
зубы - все оружие пущено в ход.
     Одним прыжком доктор Шуман подскочил к детям и оттащил их от борта. Они
не успели выбросить кота; теперь он вывернулся у них из рук и  промчался  по
палубе, раскидав по дороге плашки игроков в шафлборд - в обычных условиях он
не позволил бы себе подобной неучтивости, это был очень воспитанный кот. Рик
и Рэк, задрав  головы,  смотрели  на  доктора,  голые  руки,  исполосованные
кровавыми царапинами, разом ослабли у него в руках.
     Доктор Шуман, держа обоих крепко, но умело, чтобы  не  сделать  больно,
заглянул им в глаза - безнадежно: ничего не разглядеть в глубине этих  глаз,
кроме слепой, упрямой злобы да бессердечной хитрости, а ведь  перед  ним  не
звереныши, а люди. Вот именно, люди, тем печальнее, подумал доктор  Шуман  и
чуть-чуть разжал пальцы.
     Они мгновенно вывернулись  у  него  из  рук,  коротко  переглянулись  -
свирепые  маленькие  сообщники,  необыкновенно  схожие,  если   не   считать
загадочной, неуловимо проступающей в чертах лица меты пола,  -  и  бросились
бежать, только мелькали  худые  коленки  да  развевались  спутанные  волосы.
Порядка ради надо бы хоть йодом смазать  царапины,  подумалось  Шуману,  но,
пожалуй, и так сойдет.
     Он осторожно опустился в ближайший шезлонг, стараясь дышать  как  можно
ровнее и спокойнее, затихнуть,  не  шевелиться.  Сердце  у  него  никуда  не
годилось, и эта весьма  заурядная  болезнь  могла  прикончить  его  в  любую
минуту. Легко, двумя пальцами он нащупал пульс, но он уже знал  счет;  он  в
точности знал, что происходит, что всегда случалось  и  могло  случиться  от
малейшей нервной встряски или резкого движения; за  последние  два  года  он
слишком часто пересматривал эту обыденнейшую историю болезни, ничего  нового
тут не скажешь и не придумаешь, а главное, увы, ничего больше не сделаешь.
     Он всегда предпочитал не ставить себе диагноз и не лечить себя,  привык
советоваться с врачами, которых считал более знающими и опытными,  хотел  бы
верить их предписаниям, но и сам прекрасно  понимал,  что  с  ним.  В  конце
концов, все его познания в медицине не могли связать то, что он знал о  себе
как врач, с тем, что чувствовал как обреченный, которому  ежеминутно  грозит
смерть. Он сидел спокойный и покорный, словно застигнутый бурей в поле,  где
негде укрыться, и  почти  насмешливо  прикидывал,  есть  ли  еще  сказочная,
неправдоподобная надежда. Наконец  очень  осторожно  пошарил  во  внутреннем
кармане и достал пузырек с прозрачными каплями.
     Одно было для него  непостижимо  в  этой  истории:  ведь  он  так  ясно
понимает всю правду о себе и так тверда  его  решимость  протянуть  возможно
дольше, разумно применяясь к своей болезни,  -  как  же  случилось,  что  он
рисковал жизнью, чтобы спасти животное,  да  еще  кошку?  (Кошек  он  всегда
терпеть не мог, он по  натуре  любитель  собак.)  Будь  у  него  секунда  на
размышление, кинулся  бы  он  вот  так,  рискуя,  что  не  выдержит  сердце,
спасать... даже и собственную жену? Судьба  никогда  не  ставила  его  перед
таким выбором, самая эта мысль, конечно же,  нелепа...  конечно  же,  вопрос
давным-давно решен... по  крайней  мере  надо  надеяться,  что  решен!  Лицо
доктора  Шумана  оставалось  невозмутимым,  но  он   внутренне   усмехнулся:
воображают, будто кошка - хитрейший, хладнокровнейший зверь, а  вот  поди  ж
ты, едва не погиб  этот  хитрец,  одурманенный  сладким  трепетом  нервов  и
приятным  потрескиваньем  электричества  в  его  шерстке.  И   прославленный
инстинкт не подсказал  ему,  что  его  почесывали  и  гладили  не  ради  его
мимолетного наслаждения, а лишь затем, чтобы легче  схватить  за  шиворот  и
погубить для собственного удовольствия.
     А может быть, тут и  нечему  удивляться.  Такое  не  с  одними  кошками
бывает. Любовь! - подумал доктор Шуман  и  изумился  -  это  еще  откуда?  И
тотчас, при всем надлежащем уважении к истинному смыслу этого слова,  изгнал
его из своих мыслей. Лучшие годы жизни он провел (и как  могло  быть  иначе,
ведь именно к этому занятию он превосходно  подготовился),  штопая  и  латая
обманувшихся, отчаянных, упрямых слепцов, добровольных мучеников,  и  -  что
хуже всего - люди эти прекрасно понимают, что делают и чем это им грозит,  и
все же не могут устоять перед жарким соблазном снова  усладить  свою  плоть,
даже если вожделение, ими владеющее, будь то  вино,  наркотики,  похоть  или
обжорство, несет им верную смерть.
     Их ли смерть, моя ли, я ведь знаю, смерть не  имеет  значения,  говорил
себе доктор Шуман, моя - в особенности, если я с нею  примирился.  Он  опять
нащупал двумя пальцами пульс и ждал. Ему так страстно хотелось жить  -  хотя
бы просто  дышать,  двигаться,  оставаться  в  привычном  теле,  знакомом  и
надежном, как родной дом... и он не мог сдержать волнения,  оно  прокатилось
внутри горячей волной, как будто он выпил крепкого, терпкого вина.
     - Господи, - сказал он, и глаза его впились в крутые волны: нескончаемо
бежали они одна за другой, не зная ни мыслей,  ни  чувств,  движимые  единой
силой, повинуясь гармонии мироздания. - Господи, Господи!
     Доктор Шуман верил в Бога - в Отца и Сына и Святого  духа,  а  также  в
Богородицу деву Марию, веровал истово, безоговорочно, как настоящий  баварец
и настоящий католик; и, произнеся имя Божие, которое заключало в себе и  все
остальные, он закрыл глаза, положился на милосердие Господне и  почувствовал
себя утешенным и успокоенным. Неторопливо отнял пальцы от запястья, перестал
прислушиваться к ударам сердца,  которые  гулко  отдавались  в  ушах,  и  на
несколько секунд почти до конца, всем существом своим примирился  с  близкой
смертью, ощутил мимолетное, но гордое, удовлетворенное презрение к трусливой
плоти. А потом понял, что это подействовали капли, как, бывало,  действовали
и прежде, как подействуют, возможно, еще не раз; понял, что приступ  был  не
тяжелый и уже миновал: снова  он  ускользнул.  Доктор  Шуман  открыл  глаза,
незаметно перекрестился, и тут его поразила  сценка,  которая  разыгрывалась
неподалеку, шагах в десяти.
     Condesa разговаривала с молодым матросом. Парень был очень хорош  собой
- настоящий мужчина, могучие, мускулистые руки и плечи,  под  надвинутой  на
лоб бескозыркой простодушное загорелое лицо, большеротое, немного  курносое.
Стоит навытяжку, руки по швам, только  голову  чуть  повернул  и  смотрит  в
сторону, лишь изредка мельком, смущенно глянет на женщину. Спиной  он  почти
касается борта, а condesa стоит перед ним с  распростертыми  руками,  словно
преграждая ему путь к отступлению, и горячо, но  неторопливо  в  чем-то  его
убеждает. Большие пальцы прижаты к  раскрытым  ладоням,  и  руки  размеренно
движутся, будто отбивая такт; черные глаза точно агаты; женщина покачивается
то вправо, то влево, вытягивает шею, старается перехватить взгляд  парня.  А
он круто отворачивается, потом вновь медленно поворачивает голову  и  слегка
кивает, словно бы почтительно соглашается, но при этом до крайности смущен и
пристыжен. Condesa похлопала его по  плечу  -  и  он  подскочил,  будто  его
ударило током. Рука машинально взлетела к  бескозырке,  он  обошел  женщину,
подхватил ведро и швабру и поспешно зашагал прочь, уши его  багрово  пылали;
минуту-другую condesa стояла не шевелясь. Потом медленно пошла следом, очень
прямая, голова высоко поднята, руки опущены вдоль тела и сжаты в кулаки.
     Все это вызвало у доктора  Шумана  три  очень  разных  чувства:  вполне
естественное любопытство - почему женщина ведет себя так странно,  невольное
восхищение  ее  удивительной  красотой  и  чисто  профессиональный  интерес,
который давно стал его второй натурой; итак, доктор Шуман поднялся  и  делая
вид,  что  просто  прогуливается,  на  приличном  расстоянии  последовал  за
графиней.
     То, что увидел он в ближайший час, навело его на серьезные размышления.
Человек весьма нравственный, он с искренним осуждением наблюдал: как  только
condesa замечала мужчину в одиночестве - любого  мужчину,  будь  то  простой
матрос, кто-то из корабельного  начальства  или  пассажир,  лишь  бы  только
молодой, - она ухитрялась оттеснить его куда-нибудь в угол, или к стене, или
к борту и подолгу не выпускала, стояла перед ним и что-то говорила  все  так
же тихо и доверительно, будто делилась некоей  мучительной  тайной,  которая
непременно должна возбудить в слушателе сочувствие.
     И вот что поразительно: на нескольких  ничуть  не  схожих  между  собою
молодых людей все это подействовало совершенно одинаково. Сперва они слушали
с  вежливым  вниманием,  оно  быстро  сменялось  удивлением,  переходило   в
мучительное смущение  и,  наконец,  в  совершенную  растерянность.  На  лице
застывала неловкая  улыбка,  взгляд  блуждал,  отыскивая,  куда  бы  удрать.
Наконец,  улучив  мгновенье  передышки  в  этом  странном  потоке  слов  или
внезапно, будто заслышав зов издалека, каждый обращался в  бегство,  уже  не
заботясь о приличиях.
     Доктор Шуман все время  держался  поодаль  и  не  мог  расслышать,  что
говорит  condesa,  но  его  глубоко  возмущали  ее  нескромные  жесты.   Она
поглаживала себя по груди, по бедрам, ласково  трепала  слушателя  по  щеке,
прикладывала ладонь к его груди, слушая, как бьется сердце. А меж  тем  лицо
ее оставалось скорбным и слова она, видимо, говорила серьезные и  печальные.
"Пожалуй, я староват, не стою ее внимания, - кисло подумал доктор  Шуман.  -
Для нее я недостаточно юн". И все же он твердо решил преградить  ей  дорогу.
Да, конечно, время идет и разрушает человеческий организм, но  долг  каждого
человека - не ронять своего достоинства, не  терять  разума  и  ограничивать
свою жизнь теми рамками, которые определены возрастом.
     А если и оставить в  стороне  все  эти  соображения,  рассуждал  доктор
Шуман, есть тут  что-то  постыдное,  извращенное  -  когда  немолодые  люди,
особенно женщины (в них и в лучшую пору жизни замечаешь  тревожные  признаки
врожденной  извращенности),  ищут  для  эротического   наслаждения   молодых
партнеров: они подобны родителям-чудовищам, пожирающим собственных  детей...
короче,  если  говорить  со  всей  суровой   прямотой,   это   своего   рода
кровосмешение... Ладно, посмотрим. Несомненно, эта женщина страдает каким-то
нервным расстройством в острой форме; ей  не  следовало  путешествовать  без
сопровождающих, уже одно то, что она находится под арестом, доказывает:  она
не может отвечать за себя, и, очевидно, у нее  нет  друзей.  Ведь  первое  и
самое страшное последствие даже самого простого нервного  "срыва"  -  утрата
любви и людского сочувствия, когда вдруг оказывается, что ты всем чужой и от
всех отрезан. Безумие - это временное торжество  Зла  в  душе  человеческой,
полагал  доктор  Шуман,  ибо  врачебная  наука  и  практика  для  него  были
неотделимы от его религиозных воззрений и верований, помешательство  же,  по
его наблюдениям, всегда чуждо всякого  благородства  и  проявляется  лишь  в
какой-нибудь гнусной форме. Пусть наука делает что может, но есть в  судьбах
человеческих  нечто  такое,  чего  нельзя  постичь   иначе   как   в   свете
божественного откровения; в самых глубинах жизни таится неразрешимая загадка
- и вот здесь-то, заключил про себя доктор Шуман,  смягчившимся  взором  все
еще следя за графиней, - здесь, где в  бессилии  отступает  человек,  именно
здесь и начинается Бог.
     Condesa шла довольно быстро и, обогнув носовую  часть  верхней  палубы,
скрылась из виду, а доктор Шуман через бар вышел к  противоположному  борту,
намереваясь  медленно  пойти  ей  навстречу.  Но   тут   ее   увидели   трое
студентов-кубинцев, бросили игру в шафлборд и окружили графиню. У нее  сразу
стало другое выражение лица - ласковое, кроткое,  снисходительное.  Студенты
дружно пошли с нею рядом,  примеряясь  к  ее  походке;  они  явно  старались
превзойти друг друга в почтительном внимании к даме. И когда проходили  мимо
доктора, до него донесся ее слабый, жалобный голос, всего несколько слов:
     - Мои дети, милые мои дети, их травили, как диких зверей, и они убежали
и спали в лесу... а я могла только ждать и страдать, страдать и  ждать...  и
пальцем не могла пошевелить в их  защиту...  -  Руки  ее  взлетели  вверх  и
описали мгновенный круг над головой. -  Но  они  правы,  что  восстали,  они
правы, дети мои, хоть им и придется умереть, или я должна умереть или  стать
изгнанницей...
     Студенты состроили преувеличенно печальные мины. Хмуря брови, она в  то
же время бездумно им улыбалась. Один,  приотстав  шага  на  два,  дерзко,  с
дурацким бесстыдством подмигнул доктору и  постучал  себя  пальцем  по  лбу.
Ответом был такой суровый, леденящий взгляд в упор,  что  даже  этот  наглец
смешался и поспешно пустился догонять приятелей. Доктор Шуман  посмотрел  на
часы, медленно, осторожно вздохнул и, подавленный, усталый  душой  и  телом,
решил дать себе передышку и до вечера полежать в тишине.


     Лиззи Шпекенкикер и герр Рибер сражались  в  пинг-понг;  игра  началась
легко, беззаботно, но сразу перешла  в  ожесточенный  поединок.  Они  гоняли
мячик над сеткой взад-вперед, взад-вперед, понг-пинг, пинг-понг,  удары  все
стремительней, короче, резче, лица все сильней наливаются кровью, оба теперь
бьют мрачно, молча, как автоматы. Победить - вопрос жизни  или  смерти,  они
больше не улыбаются. И вдруг за  спиной  Лиззи  появилась  condesa  с  тремя
студентами, распевающими "Кукарачу",  и  проплыла  мимо,  не  посмотрев,  не
замедлив  шаг;  но  Лиззи  метнула  в  ее  сторону  быстрый   взгляд,   чуть
замешкалась, и Рибер наконец выиграл.
     - Позор! - взвизгнула Лиззи и, обежав стол  кругом,  ракеткой  стукнула
торжествующего Рибера по лысине. - Это все та сумасшедшая виновата и ее  три
дурака... это из-за них, из-за них... Ну почему мне всегда так не везет?
     Рибер пригнулся, шагнул в сторону, снисходительно стал ее утешать:
     - Ну-ну,  ведь  даже  лучшие  когда-нибудь  проигрывают.  Не  надо  так
расстраиваться. Не забывайте, в игре главное - не победа, а сама игра.
     -  Вам  хорошо  говорить!  -  воскликнула  Лиззи  и  опять  замахнулась
ракеткой.
     Рибер ловко перехватил ее руку, поднес к губам  и,  смачно  причмокнув,
поцеловал.
     - Ну вот, - сказал он, - у нас такая прелестная проворная  ручка,  и  в
следующий раз она будет еще куда проворнее. Не расстраивайтесь, что вы  меня
не  обыграли.  Я  же  трехкратный  чемпион  по  пинг-понгу  в  "Sportverein"
<i>{Спортивное общество (нем.).}</i> Мехико.
     - Охотно верю, - немного спокойнее  сказала  Лиззи.  -  Я  не  привыкла
уступать в этой игре.
     Рибер мигом оживился.
     - А в какой же игре вы уступаете? - многозначительно спросил он.
     Лиззи изо всей силы дернула его за локоть.
     - Не смейте так разговаривать, а то я уйду! - пригрозила она и тряхнула
головой, точно норовистая кобыла. - Не стану я такое слушать, и отвечать  не
стану!
     - Вот умница! - воскликнул Рибер. -  Все-то  вы  понимаете.  А  теперь,
может быть, пойдем в бассейн поплаваем, поостынем немножко? Или, может быть,
- с величайшим  лукавством  прибавил  он,  -  вы  предпочитаете  опять  меня
побить... в пинг-понге или в какой-нибудь другой игре... в  любой  игре,  по
вашему выбору?
     И он так пылко сжал ее руку повыше локтя, что Лиззи покраснела.
     - Нет-нет, лучше поплаваем, - и, увлекаясь, докончила громче: - Давайте
наперегонки;


     В шесть часов к доктору Шуману пришел стюард: condesa больна  и  просит
его сейчас же прийти. У каюты больной  ждала  горничная;  увидав,  что  идет
доктор, она довольно громко постучала в дверь и шагнула было за ним.
     - Благодарю, вы можете идти, - сказала ей condesa спокойно-отчужденным,
металлическим голосом  женщины,  привыкшей  распоряжаться  слугами,  которых
терпеть не может и которые терпеть не могут ее,  и  взглянула  куда-то  чуть
правее горничной, словно та уже испарилась. Горничная, вымуштрованная в  той
же школе, тотчас вышла, пятясь  и  глядя  в  одну  точку  где-то  на  высоте
умывальника.
     В каюте стояла духота, дым турецких сигарет мешался с запахами  крепких
духов и эфира. Там и тут раскрыты дорогие,  но  изрядно  потертые  чемоданы,
валяются  в  безнадежном  беспорядке   туфли,   нарядные   шали   и   шарфы,
невообразимые   шляпы,   сморщенные   и   запачканные   лайковые   перчатки,
причудливые, нежнейших оттенков цветы из мятого шелка и  вытертого  бархата,
каких не знает природа. Condesa была в  постели,  линялый  розовый  шелковый
халатик спадал с белых плеч, едва прикрытых  тонкой  лиловой  тканью  ночной
рубашки. Она порывисто села, в упор глядя на доктора, открыла рот, но ничего
не сказала, стиснутые руки разомкнулись, взмахнули -  назад,  вперед,  снова
назад, и, наконец, задыхаясь, она выговорила:
     - Вы должны мне помочь! Я, кажется, сейчас умру!
     Доктор Шуман тронул ее лоб ладонью, словно перед ним был малый ребенок,
и сказал спокойно и убедительно, как только мог:
     - Ну нет, не думаю, во всяком случае, не так скоро.
     Она уткнулась  головой  в  поднятые  под  одеялом  колени  и  принялась
всхлипывать, жалобным плачущим голосом  забормотала  что-то  бессвязное,  но
доктор заметил - все это без слез. Он сел рядом и  начал  вынимать  один  за
другим всевозможные инструменты из своего чемоданчика. Condesa  утихла  и  с
мгновенно проснувшимся любопытством заглянула внутрь чемоданчика.  Пользуясь
этим  затишьем,  доктор  стал  задавать  обычные  простые   вопросы   о   ее
самочувствии, и она отвечала ясно и разумно. Но когда он попросил  ее  снять
халат и спустить с плеч и со спины ночную рубашку,  она  вдруг  выпрямилась,
посмотрела на него, черные  глаза  блеснули  вызывающе,  на  губах  заиграла
лукавая, ликующая улыбка; так она улыбалась и сидела неподвижно, пока доктор
Шуман раздевал ее. Она не помогала ему, только подняла руки,  чтобы  он  мог
стянуть рукава.
     Он сосчитал ее пульс, послушал сердце и легкие, прижимая ухо  то  к  ее
груди, то к лопаткам, отметил про себя, что она изящно  сложена  и  тонка  в
кости. Коротко  посветил  ей  в  глаза  яркой  лампочкой,  измерил  кровяное
давление. Велел дышать глубже, несколько раз повторить "о" и  "а"  и,  светя
другой лампочкой, заглянул  ей  в  горло.  Довольно  сильно  постукал  двумя
пальцами спереди и сзади  по  ребрам,  старательно  исследуя,  помял  живот,
отчего она тихонько охнула. Сказал: "Сожмите, пожалуйста, кулак" -  и  через
тонкую  стеклянную  трубочку  высосал  немного  крови  из  синей  жилки   на
внутреннем сгибе локтя. Расширенные глаза  ее  постепенно  стали  спокойнее,
наконец она откинулась на спину и лежала не шевелясь, даже  руки  больше  не
дергались; она неотрывно смотрела на доктора Шумана, умиротворенная,  словно
под гипнозом, потом сказала совсем другим голосом, чем прежде:
     - Ваши милые заботы так приятны, дорогой доктор,  что  меня  клонит  ко
сну. Может быть, после всех этих допросов, после военной полиции мне  только
и нужно было человеческое прикосновение. А у них у всех очень грубые руки.
     Она легко дышала  приоткрытым  ртом,  и  это  дыхание  сильно  отдавало
эфиром. Скрывая брезгливое  неодобрение"  вызванное  открытием,  которое  он
сделал в первые же секунды этого визита, доктор Шуман наклонился к больной.
     - Вам отнюдь  не  нужны  ни  возбуждающие  средства,  ни  наркотики,  -
внушительно заговорил он и легонько сжал ее  запястье.  -  И  уж  во  всяком
случае, вам не нужен эфир. - Он сурово  нахмурился.  -  Что  за  недостойная
привычка для такой женщины! Зачем вы звали  меня,  отнимали  у  меня  время?
Насколько я могу судить, вы нимало не больны, - выговаривал он строго.  -  У
вас завидное здоровье, никаких органических пороков. Сколько вам лет?
     - Сами видите, я уже стара, - был ответ. - Слишком стара.
     - Лет пятьдесят?
     - Вы так все точно угадываете, - сказала condesa. - Надо признать  вашу
правоту, вы это заслужили. Итак, пятьдесят.
     - Мне кажется, это не так уж много, - заметил доктор Шуман. - Я был  бы
очень рад, если бы мне снова стало пятьдесят.
     - О, я ни за что не хотела бы стать ни на день моложе. Поверьте, в моей
ужасной жизни не было такого дня,  который  мне  хотелось  бы  пережить  еще
раз... по крайней  мере  сейчас  мне  так  кажется.  Что  мне  делать?  Куда
деваться? Что со мной будет? Меня выслали. - Тут она опять села и  принялась
раскачиваться из стороны в сторону и размахивать руками. - Мой  муж  умер...
слава Богу, муж мой умер, -  повторила  она  безрадостно,  -  но  двое  моих
сыновей, мои дети, - они бежали неизвестно куда...  вот  сейчас  мы  с  вами
сидим и уютно разговариваем в безопасности... на этом дрянном  пароходе,  но
все-таки в безопасности! А в эти минуты мои сыновья... где они  спят  ночью,
кто им поможет, кто накормит, где они?.. Когда я опять их увижу? И  мой  дом
сгорел, - продолжала она  тусклым,  безжизненным  голосом,  будто  читая  по
скучной книге, - а эти скоты слуги разбежались  и  растащили  все,  чего  им
хотелось, - деньги, серебро, платье, меха, - все похватали и кинулись вон из
ворот, стадо стадом. И у всех стали такие  лица,  сразу  видно  -  никто  не
считает меня человеком.
     Руки ее затряслись, губы  искривились,  обнажая  зубы,  она  попыталась
встать с постели и сбросила на пол черный чемоданчик с инструментами.
     - Подождите, - сказал доктор Шуман.
     Он встал, поднял чемоданчик и начал готовить небольшой  шприц.  Condesa
сразу замолчала и  с  обычным  своим  словно  бы  небрежно-рассеянным  видом
следила за ним.
     - Только один укол, на сегодняшний вечер, - сказал он. - И вы не должны
больше прибегать к эфиру. Где вы его прячете? Я заберу его с собой.
     Она  махнула  рукой  в  сторону  одного  из  разбросанных  по   комнате
чемоданов:
     - Где-то там.
     Он вонзил иглу в мякоть руки повыше  локтя,  от  укола  женщина  слегка
вздрогнула.
     - Ах, чудесно. Обожаю всякие снадобья, всякие - и те, что бодрят, и те,
что усыпляют. Всякие люблю. Вы бы меня похвалили, я ведь не все зелья  беру,
какие хотелось бы. А это было бы легко, так легко...
     Она откинулась на подушки, а доктор Шуман порылся в  чемодане,  который
она ему показала, и вытащил из этого хаоса склянку с эфиром.
     - Это все? - спросил он. - Надеюсь, вы скажете правду.
     Она молчала, дожидаясь новых просьб и уговоров. Но Шуман не прибавил ни
слова. Отошел к умывальнику и опорожнил пузырек. И  закашлялся  -  от  паров
эфира перехватило горло.
     - Что ни говорите, а всякими наркотиками вы  пользовались  больше,  чем
следовало, - заметил он.
     - Не браните меня. Вы  мне  еще  не  сказали,  что  со  мной  будет,  с
наркотиками или без наркотиков.
     - При вашем отменном здоровье, - сказал доктор Шуман, - я  могу  только
пожелать  вам  иметь  достаточный  и  надежный  доход  и  в  какой-то   мере
примириться с обществом. С вами ничего больше не случится.
     - Какая скука, - без выражения сказала она.
     - Для особы со столь изощренными вкусами это, может быть, и скучно.
     - Вот в чем разница между вами и мной.  Я  не  намерена  примиряться  с
обществом, которое презираю. Но ведь не я враждовала с этим  обществом,  это
мои сыновья... А я просто его презирала. Мои сыновья - вот кто отдал меня во
власть этого мира... Послушайте, вы говорите - у меня отменное  здоровье.  А
средств нет никаких. Я арестантка, и  меня  высылают  на  какой-то  из  этих
унылых Канарских островов...
     - По-моему, Санта-Крус-де-Тенерифе не  так  уж  плох,  -  успокоительно
сказал доктор.
     - Вы не были там в ссылке, - возразила condesa. - Бог свидетель, Куба -
и та достаточно скучна, а уж Санта-Крус! Нет, не старайтесь меня  утешить...
Знаете что? Мне кажется, вы человек со  сбережениями,  ничем  не  связанный,
вольны делать, что хотите... а здоровье у вас как будто неважное? Права я?
     - Более или менее, - сказал доктор Шуман. - А где остальной эфир?
     - Сами видите, это  бесполезно,  даже,  в  сущности,  жестоко  с  вашей
стороны давать мне добрые советы, - сказала она,  поглаживая  его  по  руке,
оказавшейся совсем близко: доктор Шуман опять сел  подле  ее  постели,  руки
положил на колени. - Но все равно, советуйте еще. Не уходите.  Мне  нравятся
ваши добрые советы, нравится, когда вы меня браните и сердито смотрите мне в
глаза, точно и правда беспокоитесь обо мне... точно вам не все равно, что со
мной будет. Я не против, пускай мне пока будет скучно.  Обещаю  вам  бросить
эфир - по крайней мере здесь, на корабле. Это я не ради себя, а ради вас.  Я
знаю, потом я опять начну... Чего-чего я только не перепробовала,  но  эфир,
по-моему, лучше всего, хотя вы, кажется, считаете, что это недостойно! Такое
приятное возбуждение и ни малейшей боли. Вы когда-нибудь пробовали?
     - Нет.
     - Непременно попробуйте, - сказала она смутно, как сквозь сон, - Другой
флакон в красном кожаном несессере.
     - Вам пора спать, - сказал доктор Шуман, снял ее руку со своего  колена
и опустил на постель. - Сейчас я пришлю горничную,  а  завтра  опять  к  вам
зайду.
     - Какое чудесное средство вы мне впрыснули? - спросила condesa, веки ее
медленно сомкнулись. - Не узнаю... что-нибудь новое?
     Доктор Шуман  коротко  засмеялся,  и  она  открыла  глаза,  восторженно
посмотрела на него.
     - Вы что же думаете, я вам скажу? -  спросил  он  таким  тоном,  словно
говорил с капризным ребенком.
     - Вы смеялись, - с нежностью сказала она. - В первый раз слышу, как  вы
смеетесь! Ну, ничего, я сама попробую догадаться, что  это  за  наркотик,  а
может быть, вы еще раз мне его дадите... Я вас  обожаю,  вы  такой  нелепый,
ужасно хороший и добродетельный, и  скучный,  и  смешной,  но  вы  прелесть,
прелесть!
     Глаза ее снова закрылись, обеими руками она приподняла  свои  маленькие
груди - и лицо ее, особенно улыбка, по-настоящему ужаснули Шумана.  С  точно
рассчитанной резкостью он потряс ее за плечо.
     - Посмотрите на  меня!  -  сказал  он  сурово.  -  Довольно  глупостей,
прекратите это!
     Руки ее вновь упали вдоль тела, она отвернулась. Почти не дыша,  доктор
стоял и смотрел, как она погружается в сон,  точно  в  бездонный  колодец...
Легонько пощупал ее пульс, как-то даже страшновато было ее оставить.  Собрал
свой черный чемоданчик, прикусил язык, чтобы не пожелать ей спокойной  ночи,
и решительно пошел к двери.
     После сладкой  ядовитой  духоты,  наполнявшей  каюту,  сырой  воздух  в
коридоре ударил ему  в  лицо,  точно  свежий  ветерок.  Он  дал  наставления
горничной, которая ждала  за  дверью,  и  вернулся  к  себе,  его  одолевала
неприятная слабость, и вновь  всколыхнулась  тревога  за  себя.  Он  лег  и,
перебирая четки, стал призывать сон -  эту  темноту,  тишину.  Богом  данное
мимолетное перемирие между жизнью и смертью; он выбросил из  головы,  твердо
решил забыть навсегда последние слова жалкой, пропащей женщины, -  крапивой,
отравленными стрелами, рыболовными крючками его безжалостно, коварно жгли  и
терзали слова этого одержимого дьяволом, отверженного создания.


     На второй вечер после отплытия из Гаваны, когда предстояло еще двадцать
с лишним дней пути,  корабельный  импресарио  начал  понемножку  занимать  и
развлекать пассажиров, стараясь превратить  их  жизнь  на  борту  в  подобие
непрерывного детского праздника на суше. Был устроен  "праздничный"  ужин  -
так возвещало меню, и на всех столах появились букеты свежих  цветов.  Возле
каждого  прибора  лежали  поблескивающие  фольгой  хлопушки   с   маленькими
трещотками и свистульками внутри  и  потешные  бумажные  колпаки.  Некоторые
женщины появились в вечерних платьях; в высоких  глиняных  кружках  пенилось
пиво; официанты лихо крутили в ведерках со льдом бутылки рейнвейна.
     Глокен и Уильям Дэнни,  сидевшие  за  одним  столиком,  первыми  надели
дурацкие  бумажные  колпаки,  неопределенно  улыбаясь,  поглядели  вокруг  и
встретили две-три столь же неопределенные ответные улыбки. А затем колпаками
украсились и еще головы; над столами плавали разноцветные воздушные  шарики,
их перебрасывали друг к другу шлепком ладони, порой они лопались,  подбавляя
шума к хору трещоток и жестяных свистулек. Оркестр заиграл "Сказки  Венского
леса", и вальсы Штрауса уже не смолкали до конца вечера. Ужин этот следовало
считать общим праздником, на этом как будто сошлись все пассажиры,  и  между
ними  установилось  хотя  бы  временное  единодушие.  От   стола   к   столу
перебрасывались шутками, провозглашали тосты, много было смеха, а  испанские
танцоры всей компанией повернулись к столу капитана и подняли бокалы за  его
здоровье; капитан с каменным лицом весьма светски склонил голову,  поднял  в
знак признательности свой  бокал,  сразу  поставил  его  и,  похоже,  тотчас
выбросил все это из головы.
     Баумгартнеру вместе с колпаком досталась еще  и  фальшивая  борода,  он
нацепил ее, затряс головой, замотал этой бороденкой, точно козел, к бурному,
неудержимому веселью двух малышей за соседним столом. До той минуты малыши -
пятилетний мальчуган и трехлетняя девочка - вместе  с  родителями-кубинцами,
которые сели на пароход в Гаване, смирно ждали, когда им дадут поесть. Ганс,
застенчивый сынишка Баумгартнеров, с восхищением смотрел на этих детей,  так
не похожих на Рика и Рэк - те одним взглядом наводили на него ужас. С  самой
Гаваны он робко кружил около новых маленьких пассажиров, не решаясь  с  ними
заговорить, но теперь его отец их насмешил, и он обрадовался:  пожалуй,  вот
случай с ними подружиться.
     А папаша Баумгартнер превзошел самого себя в презабавнейших выходках  -
и малыши восторженно пищали и хихикали и смотрели во все  глаза,  заслоняясь
растопыренными пальцами. Ганс заставлял себя смеяться громче и  дольше,  чем
ему хотелось: пусть они и  на  него  тоже  посмотрят.  Немного  погодя  мать
сказала ему:
     - Ешь наконец, Ганс. Потом можно будет еще немного поиграть.
     Муж пропустил намек мимо ушей. Он  сдвинул  накладную  бороду  на  лоб,
разделил надвое, как занавес, и крикнул:
     - У-у!
     Детишки  завизжали  от  восторга,   отец   с   матерью   снисходительно
улыбнулись. Баумгартнер оттянул фальшивую  бороду  вниз,  на  шею,  бумажный
колпак сдвинул на затылок. Дети все смеялись. Фрау Баумгартнер  положила  на
тарелку Ганса кусок жареной утки и принялась резать на мелкие  кусочки.  Она
была не  слишком  уверена,  что  сын  сам  справится  с  такой  задачей  при
посторонних. Скоро восемь стукнет, а он все еще не очень-то умело обращается
с ножом и вилкой... от этого ей даже кажется, что она плохая мать.
     - Ешь, пока не остыло, - сказала она Гансу.
     Беспокойно следя глазами за мужем, она думала: беда в том,  что  он  не
умеет вести себя прилично и ни в чем не знает меры. Что бы ни делал  -  пьет
ли, гримасничает, что угодно,  -  никогда  не  умеет  вовремя  остановиться.
Сердце у нее упало, она поняла - еще миг, и он перейдет все границы, - и  не
ошиблась. Баумгартнер вздернул бороду до самых глаз,  колпак  нахлобучил  на
лоб, яростно затряс бородой и зарычал то ли львом, то ли медведем  -  и  это
было уже  слишком.  Ганс  замер,  не  донеся  кусок  до  раскрытого  рта,  и
растерянно  улыбнулся;  мальчик  за  соседним   столом   пугливо,   натянуто
засмеялся; но девчурка была чересчур мала, чтобы притворяться, глаза  у  нее
от страха стали совсем круглые, и она расплакалась. Она плакала  жалобно,  в
голос, сквозь слезы недоверчиво глядя на непонятное существо, которое минуту
назад казалось таким забавным и вдруг обернулось страшилищем.  Молодая  мать
что-то коротко, резко крикнула Баумгартнеру, взяла девочку на руки и прижала
сморщенную, перепуганную рожицу к своей груди;  молодой  отец  наклонился  к
дочке и ласково погладил, успокаивая.
     - Ради Бога, извините! - сказала фрау Баумгартнер, и такое у нее  стало
лицо, так прозвучал голос, словно она отрекалась от своего  супруга.  Взгляд
ее умолял яснее слов: не осуждайте меня, вы ведь сами видите...  прошу  вас,
мы обе женщины, вы тоже мать, сами знаете, бывает всякое...
     Молодая мать ответила сдержанным, равнодушно-отчужденным  взглядом,  он
отвергал откровенность, не признавал родства чувств; она лишь натянуто, чуть
заметно улыбнулась да слегка кивнула, будто говоря  -  ничего,  пустяки,  но
явно думала при этом: однако  до  чего  все  это  глупо  и  сколько  от  вас
неприятностей!
     Баумгартнер сорвал с себя накладную бороду и колпак и, совсем как актер
в драме, швырнул их на пол, лицо его сморщилось от раскаяния.
     - Ради Бога, простите, - по-немецки обратился он к молодому отцу.  -  Я
только хотел позабавить малышей...
     Молодой  отец  кивнул  и  слегка  махнул  рукой,  словно  отметая   все
недоразумения, потом  беспокойно  переглянулся  с  женой:  они  не  понимали
по-немецки.  Баумгартнер  хотел  извиняться  дальше  по-испански,  но   жена
удержала его.
     - Перестань, - сказала она. - Перестань. Ты уже достаточно наговорил  и
натворил. Они прекрасно тебя поняли, а если предпочитают делать вид, что  не
понимают, так хотя бы не унижайся, сделай милость.
     И тут Баумгартнера покинули последние остатки самоуважения.
     - О Господи, - вырвалось у него, - неужели я уже и с малым ребенком  не
могу поиграть, непременно его испугаю? Ганс, но ты ведь не  испугался?  Твой
несчастный отец только хотел тебя посмешить!
     - Я смеялся, - мужественно ответил Ганс, стараясь его утешить.
     - Конечно, ты смеялся, - подхватила мать. - Ведь это было так  забавно.
Маленькие дети  всегда  плачут  по  пустякам.  Ты  тоже  плакал,  когда  был
маленький.
     Она говорила очень убедительно, и Ганс  на  минуту  забыл,  сколько  он
плакал, когда стал не такой уж маленький.
     Отец молча ел, казалось, он глотает горькое лекарство; теперь  они  все
трое замолчали. Ганс чувствовал: мать что-то слишком ласкова, слишком  часто
и нежно ему улыбается. Ему стало не по себе, ведь каждый раз надо  улыбаться
в ответ, и выходит, что он принимает сторону матери против отца, а он совсем
не хочет становиться ни на чью сторону. И  отец  тоже  поглядывает  на  него
по-доброму, и лицо у него опять такое знакомое, печальное-печальное,  бедный
хороший папочка... Ганс просто не мог больше это выносить  и  отвернулся  от
них обоих, несчастный, одинокий, потерянный... Дети за соседним  столом  уже
обо всем позабыли и развлекались  своими  воздушными  шарами,  трещотками  и
колпаками, а отец с матерью кормили их с  ложек  и  вилок,  мазали  им  хлеб
маслом, и никто из них ни разу не взглянул на Ганса, даже  не  вспомнил  про
него. Девочка, эта маленькая плакса, веселилась больше всех.
     Праздник продолжался довольно успешно. После ужина все вышли  вслед  за
оркестром на палубу, и вальсы Штрауса понеслись к  звездам,  заглушая  плеск
волн. Корабль мягко покачивался, налетал прохладный ветер, развевая  юбки  и
шарфы, и прически становились беспорядочней, зато лица разгладились, корабль
рассекал волны, и два  неторопливых  водяных  вала,  отходившие  от  бортов,
искрились зеленоватым фосфорическим блеском.  Быстро  клонился  к  горизонту
чуть подернутый дымкой молодой месяц.
     - До чего хорошо, Дэвид! - сказала Дженни. -  Вот  если  бы  ты  еще  и
танцевал...
     Но нет, Дэвид не танцевал, танцы презирал  и  считал  довольно  грязным
занятием, что очень обижало Дженни: она на  своем  веку  танцевала  столько,
что, пожалуй, можно было дважды обогнуть Землю по экватору.
     - И никогда у меня не бывало чище на душе, - сказала  она  ему.  -  Вот
была бы на ноге эта штука, знаешь, которая мерит шаги, тогда бы я точно тебе
сказала, сколько миль проделала в самые счастливые свои минуты!
     Они  наслаждались  сиянием  звездного  неба,   блеском   палубы   цвета
водорослей,  вдыхали  морскую  свежесть,  но  Дженни  явно  мучило   желание
потанцевать, и Дэвид, упрямо сдвинув брови и сжав губы,  один  отправился  в
бар. Несколько минут спустя он посмотрел  в  окно  -  и,  конечно,  она  уже
танцевала с Фрейтагом.
     Палубу заполнили танцующие, все неистово кружились  в  истинно  венском
стиле, точно веселящиеся дервиши. Миссис Тредуэл,  в  чем-то  ярко-желтом  и
воздушном, вальсировала с одним из молодых помощников капитана; Арне  Хансен
- с испанкой  по  имени  Ампаро.  Нелепый  Рибер  по  обыкновению  прилип  к
нескладной, долговязой и уродливой  Лиззи  -  он  подскакивал  легко,  точно
резиновый мяч, крутился и вертелся волчком, ничуть не  теряя  равновесия,  и
вместе с Лиззи кругами обходил другие пары. А пары были больше  супружеские,
разве только  чета  Лутц  да  Баумгартнеры  весь  вечер  просидели  в  своих
шезлонгах.  Двое  кубинских  студентов  танцевали  с  Пасторой  и  Лолой,  а
испанцы-мужчины сидели в баре и женщинам не мешали.
     Дэвид стал присматриваться к  тем,  кто  не  танцевал,  -  к  тем,  кто
остается в стороне по самой природе своей, кто вечно подпирает  стенку,  кто
никому не нужен и никого не привлекает, и к тем,  кто,  как  и  он  сам,  по
какой-нибудь невеселой причине не желает присоединиться к остальным. С этими
он был заодно; они той же породы, он узнавал их с  первого  взгляда  и  знал
наперечет. Вот дылда Эльза сидит с отцом и матерью, вся поникла, не в  силах
скрыть тоску, разочарование, страх так и остаться на отшибе.  "Я  потанцевал
бы с тобой", - сказал он ей,  но  только  про  себя,  никогда  ей  этого  не
услыхать. Глокен скорчился на  подножке  шезлонга  неподалеку  от  оркестра,
подпер щеки ладонями, бумажный колпак съехал ему на одну бровь, он замер  не
шевелясь и слушал, но не поднимал глаз.
     Умирающий, до подбородка закутанный в одеяла и пледы, сидел в кресле на
колесах у самого борта, возможно, он спал; его  племянник  и  нянька  Иоганн
облокотился на спинку кресла, вид у него был безнадежный, тоскливый, точно у
бездомного пса. Дэвиду казалось, он прекрасно их всех понимает. И не  желает
вступать в этот круг, отказывается участвовать в общем  веселье  -  нет,  он
твердо знает, для него нигде нет места и нет  того,  что  ему  нужно,  -  во
всяком случае, такую цену он за это не даст, сказал он, с  ненавистью  глядя
на стадо, которое, теснясь и кружа, проносилось мимо.
     Он  заметил,  что  мексиканцы-молодожены   не   танцуют.   Они   вдвоем
прогуливались  по  палубе  и,  увидав  на   открытой   площадке   танцующих,
приостановились, посмотрели снисходительно и рассеянно,  будто  завороженные
пришельцы с иной планеты. Они не танцевали, не надевали  бумажных  колпаков,
не пили вина, не играли в карты, никому не улыбались. Они и  друг  с  другом
почти не говорили,  но  сразу  видно  было:  это  новобрачные.  Они  молчат,
думалось Дэвиду, они торжественно отрешены  от  всего  на  свете,  поглощены
только своей любовью и тем, что  впервые  узнают  друг  в  друге,  -  и  это
естественно, это великолепно, только так и должно быть. Он угадывал в  обоих
природную серьезность, даже суровость; со временем  красота  уже  не  сможет
скрыть холодности и сухости; но брак уцелеет, они соединились  навсегда.  Он
все рисовал в воображении характеры этих двоих и сущность этого  брака,  ему
казалось, что и он хотел бы того же для себя, и тут  мимо  опять  скользнула
Дженни, вальсируя с Фрейтагом. Они весело кружились, будто слились  в  одно,
но лица у обоих застыли, точно бессмысленные маски. Дэвида, убежденного, что
ревность - вздор и ревновать - ниже  его  достоинства,  в  который  уже  раз
бросило в жар: до чего  противно,  что  Дженни  такая  неразборчивая  и  так
тянется к людям! Всегда рада болтать с кем попало и где попало,  сойдется  с
любой компанией, пойдет, куда бы ни  пригласили,  готова  завести  дружбу  с
мерзейшим  сбродом,  с  бездельниками  и  шутами,  с  бандитами,  пьяницами,
извращенцами и такими вот образцовыми красавцами с модной картинки, как этот
Фрейтаг!
     - Ну и к черту! -  с  горькой  досадой  сказал  он  вслух,  остро,  как
никогда, чувствуя, что попался в ловушку.
     Он отошел к стойке, выпил неразбавленного виски - одну порцию,  другую.
Увидел Дэнни - тот тоже неловко болтался в стороне  от  общего  веселья,  но
Дэвид ему не сочувствовал. Нет, Дэнни остается отверженным совсем по  другим
причинам. Он ходит по пятам за испанскими танцовщицами, вернее, за Пасторой,
и пожирает ее глазами, но они-то с ним связываться не желают.  Они  его  уже
раскусили. Он не угощает их выпивкой, никак  с  ними  не  сторгуется,  хочет
получить  удовольствие  даром,  он  из  тех,  кого   надо   подталкивать   и
подхлестывать, и уж пускай за это заплатит подороже. Он томится и терзается,
это ясно, но не так велико его желание, чтоб раскошелиться в баре  сразу  на
пять долларов - вдруг да понапрасну? Вдруг, шаг за шагом, потратишь  и  того
больше, а в конечном счете ничего за  это  не  получишь?  И  танцовщицы  при
встрече окидывают его взглядом, полным  презрения;  еще  немного  -  и  они,
пожалуй, станут приветствовать его, непристойно задирая сзади  юбки:  пускай
знает, какого они о нем мнения. И они твердо решили, что  которая-нибудь  из
них, неважно, кто именно, за время плаванья оберет его дочиста.
     Дэнни упрямо, решительно напивался.
     - Нынче к ночи я  надерусь  в  лоск,  -  торжественно  пообещал  он.  -
Валяйте, присоединяйтесь.
     - Неплохо придумано, - сказал Дэвид.
     И в самом деле, уж если пришла охота напиться, лучшего собутыльника  не
сыскать. Никакого притворства, никаких околичностей и пустопорожней болтовни
- просто человек не спеша,  обдуманно,  решительно  напивается  как  свинья.
Отлично, лучше не придумаешь! Дэвид залпом проглотил третью порцию виски - и
не то чтобы настоящая боль, но что-то нудное, неотступное, что ныло  внутри,
в пустоте где-то под ложечкой, начало понемногу отпускать. Ладно,  он  будет
пить - и напьется так, что уж наутро ничего не сможет вспомнить, что  бы  ни
произошло.


     Арне  Хансен  и  Ампаро,  покружив  в   довольно   однообразном   танце
(пол-оборота вправо, пол-оборота влево - на большее  неуклюжего  Хансена  не
хватало), остановились совсем рядом с Эльзой, и  Эльза,  озадаченно  сдвинув
брови, исподлобья уставилась на Ампаро  -  в  чем  тут  секрет?  И  никакого
секрета не уловила или по крайней мере себе в этом  не  призналась;  слишком
смуглая, неряшливая и растрепанная, Ампаро была по-своему красива, но ничуть
не старалась нравиться: надутая, неулыбчивая, и все молчит, кажется  даже  -
скучает или злится.  А  Хансен  не  танцует,  а  топчется,  как  медведь,  с
удовольствием подумала Эльза. Глаз не сводит с Ампаро, будто, если  он  хоть
на миг глянет в сторону, она исчезнет. В  руке  у  Ампаро  черный  кружевной
веер, она все время им размахивает, а веер  порван,  и,  чтоб  скрыть  дыру,
приколота красная матерчатая роза. Всякий дурак сразу видит,  для  чего  тут
эта роза, всякий, кто не слеп! Раскачивая бедрами, Ампаро подошла к  Пасторе
и что-то ей сказала, и та пошла в бар передать поручение Пеле. Ампаро же, не
оглядываясь, медленно пошла прочь, и Хансен большими шагами двинулся за ней.
Фрау Риттерсдорф, которая перед тем танцевала с казначеем (это был  огромный
отечески-добродушного вида толстяк, пухлое лицо в ямочках и  усищи  точно  у
моржа), осмотрелась и увидела рядом миссис Тредуэл. И, поджав губы,  кивнула
на удаляющуюся пару. Хансен нагнал Ампаро, схватил ее за руку повыше  локтя,
и они уже вместе спешили прочь.
     -  По-моему,  это  не  слишком  приятное  зрелище,  -   заметила   фрау
Риттерсдорф.
     Миссис Тредуэл обернулась к ней с невиннейшим выражением лица.
     - Ну что вы? А по-моему, вдвоем они отлично смотрятся!


     Пепе засиделся допоздна за полбутылкой красного вина. Рик и Рэк,  Тито,
Панчо, Маноло, Пастора, Конча и Лола под конец оставили его  в  одиночестве.
Оркестр замолк, танцующие разбрелись, в салоне и на  палубе  половину  огней
уже погасили; появились матросы с ведрами и швабрами; буфетчик  прибирал  за
стойкой, явно полагая, что его рабочий день  закончен.  В  пепельнице  горой
громоздились окурки, хотя официант  уже  дважды  ее  опорожнил.  Пепе  допил
остатки вина, закурил еще  одну  сигарету,  прошел  один  круг  по  палубе-и
осторожно, по-кошачьи углубился в недра корабля. Здесь он медлил, расхаживая
взад и вперед по коридору, и наконец дождался: из каюты вышел  Арне  Хансен,
несколько встрепанный, словно одевался в  большой  спешке,  и  почти  бегом,
точно за ним гналась полиция, исчез за дальним поворотом.
     Тогда Пепе неслышно подошел к каюте, открыл дверь и увидел то,  чего  и
ждал: Ампаро в  черной  кружевной  ночной  сорочке  пересчитывала  деньги  -
внушительного вида американские банкноты, и  притом  немало.  Пепе  протянул
руку ладонью вверх, с усмешкой потер друг о  друга  большой  и  указательный
пальцы, казалось, между ним и Ампаро  разыгрывается  привычная  шуточка.  Но
вместо того, чтобы, как всегда, просто отдать деньги, Ампаро швырнула  их  в
раковину умывальника, и ему пришлось самому выуживать их оттуда.


     Когда Дэвид Скотт и Уильям Дэнни проснулись, обоих мутило,  с  похмелья
трещала голова и не смотрели толком глаза.  Глокен,  как  всегда  по  утрам,
просил дать ему воды  и  лекарство,  голос  его  дрожал,  похоже,  он  успел
понапрасну повторить эту просьбу уже раз двадцать. Дэнни громко  застонал  и
заметался  на  своей  верхней  койке.  Дэвид  тяжело  повернулся,  встал   и
позаботился о Глокене, тот жадно схватил стакан с водой, рука его  тряслась.
Но, проглотив лекарство, он гордо, хоть и кривовато, улыбнулся Дэвиду.
     - Я вчера выпил лишнего, - сказал он  из-за  своей  занавески  и  опять
повалился на постель.
     Причесываясь, Дэвид с тоскливым отвращением  заметил  надо  лбом  узкую
полоску блестящей кожи - в двадцать шесть лет он уже  лысеет,  медленно,  но
несомненно надвигается неотвратимая беда. Быть может, пройдут  годы  прежде,
чем это совершится, но все равно настанет день - ужасный день, - и он  будет
совсем лысый, как были лысыми его отец, и деды, и прадеды. И ничто, ничто на
свете этого не предотвратит. Он-то знает,  ведь  он  уже  все  перепробовал.
Грешный человек, он покупал все и всяческие средства для  укрепления  волос,
изысканнейшие шампуни и мази, какие только предлагал  ему  первый  встречный
парикмахер. Его совесть - совесть квакера родом из Пенсильвании  -  отчаянно
страдала от того, что он постоянно предавался этим двум тягчайшим грехам (по
крайней мере такой взгляд он  усвоил  с  детства  из  поучений  и  наглядных
примеров):  легкомысленно  тратил  на  пустяки  деньги,  достойные   лучшего
применения, и тешил свою суетную плоть. Он с жаром уверял себя, что  плевать
хотел на все эти заповеди и проповеди, но многие поколения скупых на  слова,
на деньги и  движения  души  пахарей  оставили  ему  в  наследство  какую-то
отравленную кровь - наверно, оттого он и не умеет радоваться жизни и вот  ко
всему еще и лысеет. А все же его бросало в краску  от  стыда,  надо  ж  быть
таким простофилей - поверить, к примеру, что щетка для волос, работающая  от
электрической сети, разрушит гены всех его лысых  предков.  И  неизбежную  в
будущем лысину он прибавил к  длинному  списку  обид,  которые  нанесла  ему
собственная мать: в роли матери ей всегда не хватало здравого смысла, и,  уж
конечно, всего бессмысленней поступила она, выбирая отца  для  своих  детей.
Отец Дэвида был не только чуть не с юности  лысый,  но  еще  и  взбалмошный,
безответственный тип, открыто и подло изменял жене, даже в мелочах  не  умел
оставаться верным ни делу, ни слову, ни человеку.  Склонен  был,  как  истый
квакер, экономить каждый грош, но и только. Под конец он  сбежал  с  девицей
вдвое моложе себя, и никто больше его не видал и даже  не  слыхал,  куда  он
девался.
     Впрочем, он оставил жене письмо: дескать, новая любовь основана  не  на
одном лишь физическом влечении,  как  было  с  женитьбой  и  многочисленными
романами, тут есть еще и глубокая  духовная  и  умственная  близость,  нечто
бесконечно возвышенное и прекрасное, его жене этого не понять. Он и не ждет,
что она  это  поймет,  и  не  станет  понапрасну  объяснять.  Итак,  прощай,
счастливо оставаться!
     Дэвиду в ту пору было девять лет,  и  он  уже  нередко  подумывал,  как
славно было бы жить на  свете,  не  вертись  все  время  поблизости  папаша.
Исчезновение отца показалось ему чудесным подарком божественного  провидения
- его с младенчества учили,  что  это  единственный  источник  всех  благ  и
радостей. Мать приняла случившееся совсем иначе.
     - "Духовная близость!" - повторила она  яростно,  как  будто  это  была
непристойность. Потом сказала Дэвиду: - Вот  он  каков,  твой  папаша,  -  и
громко, звенящим голосом прочитала ему письмо. Она стояла  посреди  комнаты,
высоко вскинув голову, закрыв глаза, из-под сомкнутых век текли  слезы  -  и
при этом хохотала во все горло. Потом села и, к  отчаянному  смущению  сына,
схватила его - высокого, тоненького,  худощавого  мальчишку,  -  усадила  на
колени к себе, точно маленького, раскачивалась взад и вперед, сжимая  его  в
объятиях, и плакала навзрыд, никак не могла перестать.  Ему  стало  до  того
тошно, что его вырвало, от ужина и воспоминания  не  осталось,  а  потом  до
смерти захотелось спать; но среди ночи  он  проснулся  в  ужасе,  охваченный
безысходным отчаянием, безмерно одинокий. И тоже заплакал - и  долго,  тихо,
горько плакал украдкой, пока вновь не уснул, уткнувшись в мокрую подушку, от
которой пахло старыми перьями.
     Дэвид еще  не  кончил  причесываться,  и  вдруг  его  вырвало  прямо  в
умывальник. Воровато оглядываясь, он поспешил отмыть раковину и  пристыженно
думал, что его средства для волос ничуть не лучше слабительных, снотворных и
прочих патентованных снадобий Дэнни. Он отвернулся  от  зеркала  -  противно
смотреть на свою поганую рожу! - и уже в  который  раз  все  внутри  у  него
сжалось от смутного, мучительного сознания собственного ничтожества,  Дженни
называла эти его приступы "методистским похмельем".
     Накануне вечером он учинил какую-то дикую нелепость - что же это  было?
Вспомнилось  лицо  Дженни  -  в  глазах  ее  ледяной  недобрый  блеск,   она
захлопывает дверь у него перед носом - в какую же минуту это  было,  что  за
дверь она захлопнула,  где,  почему?  Зловещий  черный  провал  зиял  в  его
сознании, отделяя последние стаканы  виски,  выпитые  с  Дэнни  в  баре,  от
холодно блеснувших глаз Дженни в просвете закрывающейся  двери.  Но  она-то,
конечно, помнит, она с радостью все это ему подробно  изложит.  Надо  только
подождать, пока они встретятся за завтраком или на  палубе.  Она  со  вкусом
поведает ему правду с выдумкой пополам, вовек ему не узнать, что тут правда,
а что нет, и наверняка прибавит  что-нибудь  вроде:  "Да  ты  не  огорчайся,
лапочка, может быть, в моем пересказе это выглядит глупей, чем было на самом
деле. Я ведь и сама была в подпитии", - скажет она из чистейшего  лицемерия:
она ведь трезвенница, ни за что не станет искать утешения в выпивке.  В  эту
минуту самая мысль о Дженни, о том, что она существует  на  свете,  пронзила
его новым ощущением вины. Надо жениться на Дженни или хотя бы предложить  ей
выйти за него; им надо было пожениться еще до отъезда из Мексики, а  так  из
этой поездки наверняка ничего хорошего не получится.  Но  Дженни  совсем  не
такая жена, какую  ему  хочется,  если  он  вообще  захочет  жениться  -  уж
сейчас-то он этого определенно не хочет. Нет, надо смотреть правде в  глаза,
никогда и ни за что он не женится на Дженни, он вообще не намерен  жениться:
брак - гиблое дело, не такой он дурак, чтобы ввязываться в эту игру.  Сказав
себе это начистоту, Дэвид приободрился: теперь  пускай  Дженни  говорит  что
угодно, его не собьешь.


     Профессор Гуттен и его жена открыли глаза, осторожно  повернули  головы
на подушке и спросили в один голос:
     - Как ты себя, - чувствуешь, душенька?
     Сравнили свои ощущения и решили, что морская болезнь у обоих  прошла  и
можно встать и встретить новый день. Увидав,  что  они  зашевелились,  Детка
тоже воспрянул духом, храбро прошелся по каюте; фрау Гуттен  поцеловала  его
курносый нос, и он в ответ дружески облизал ее подбородок.


     Няня-индианка осторожно разбудила сеньору Ортега и положила младенца  у
ее груди - настал час утреннего кормления. Мать дремала и вновь просыпалась,
прислушиваясь к чудесному, непрестанному сосанью жадного теплого ротика, под
мягкое, плавное колыхание стремящегося вперед корабля, под усыпляющий мерный
рокот машин. Наконец-то боль и  усталость  отпустили  ее.  Мать  и  младенец
прильнули друг к другу и уснули, как одно существо, с мягкой раскованностью,
присущей животному миру, от них пахло ласковым животным теплом,  долгий  сон
без сновидений окутал их, словно они еще не родились на  свет.  Индианка,  в
том же, в чем спала - в белой рубашке и пышной белой нижней юбке, -  набрала
полные пригоршни холодной воды, промыла  себе  глаза  и  пригладила  волосы,
потом облачилась в свою вышитую шерстяную юбку, надела серьги и  ожерелья  и
опять легла, тесно сдвинув босые ступни - маленькие, узкие, словно  точеные,
- и задремала. Порой она слегка вздрагивала и приоткрывала один глаз. Сквозь
сон ей часто слышался голос - она не узнавала его, но верила, что это  зовет
ее по имени и от чего-то предостерегает давно умершая  мать.  "Николаса",  -
окликал голос так нежно, так ласково, будто она опять стала малым  ребенком.
И однако он хотел сообщить ей нерадостную весть: ее ждут, надо вырваться  из
ночного покоя и весь долгий день быть наготове и делать  все,  чего  от  нее
потребуют. Во  сне  она  часто  плакала,  ведь  всю  жизнь  она  жила  среди
чужестранцев, они не понимали ни слова на ее языке, знали только ее  имя,  и
никто из них ни разу не спросил, что у нее на душе. "Николаса", - настойчиво
повторил тихий голос. Она вздохнула, села и огляделась: ее малыш,  бедняжка,
еще спит, и мать, бедняжка, тоже, но, может быть, они будут спать спокойней,
дольше и крепче, если она посторожит их сон. Она посидела, сгорбясь, на краю
койки, смутно улыбаясь спящей матери и младенцу; потом опустилась на  колени
и достала из кармана четки. К четкам привязан был амулет - засушенные  травы
в марлевом мешочке, - и, прежде чем поцеловать маленькое распятие,  Николаса
прижала к губам амулет.


     Вильгельм Фрейтаг проснулся и ощутил на лице ветер  свежее,  прохладней
вчерашнего. В иллюминаторе светился кружок неба - уже не  прозрачно-голубой,
а затянутый сизыми тучами. Шестой день плаванья, да, сегодня воскресенье,  и
"Вера"  полным  ходом  несется  по  прямой,  рассекая  воды,  уже  не  такие
спокойные, как прежде, - выглянув наружу, он увидел, что  развело  волну.  И
крепко, но приятно, пряно пахнет морем, и от  сизых  грозовых  туч,  лежащих
грядами на востоке, протянулись длинные дымчатые  полосы.  Похоже,  час  уже
поздний; пожалуй, он опоздал к завтраку.  Пробили  склянки  -  восемь,  если
поторопиться, еще можно успеть. А вот Хансен опоздает. По ровному дыханию за
занавеской слышно: он спит крепчайшим  сном,  над  краем  верхней  койки  по
обыкновению  высунулись  его  ножищи  с   гладкими   лоснящимися   ступнями,
воинственно торчат отставленные от остальных большие пальцы.  Каково-то  ему
будет спать в холодную  погоду,  подумал  Фрейтаг  и  вспомнил,  что  Хансен
наполовину разбудил его, шумно взбираясь на свою койку, и это, наверно, было
очень поздно... Наверно, забавлялся с той испанкой, он с самого начала ходил
за ней по пятам.
     Фрейтаг побрился, заодно  пересмотрел  свои  галстуки,  выбрал  один  и
подумал - на корабле почти все продолжают вести себя как на суше, а тут  для
этого просто не хватает места. Каждый пустячный поступок больше бросается  в
глаза и выглядит куда хуже, потому что нет  для  него  привычного  фона.  Не
видно, какая цепь событий привела к  этому  шагу  и  объясняет  его,  нельзя
проследить,  чем  он  вызван,  оценить  его  и  взвесить  соразмерно   всему
остальному поведению человека. Если не пожалеть труда и времени, можно  было
бы что-то и разузнать про кого-то одного или двоих, но времени маловато и не
стоит  труда;  даже  американка  Дженни  Браун   -   и   та   не   настолько
привлекательна, чтобы стараться узнать ее поближе. Сама по себе она довольно
милая: отлично танцует, занятно разговаривает - бойко и с  юморком,  забавно
ее послушать, хотя после ни словечка из этой болтовни не вспомнишь. Но из-за
странного малого, ее спутника, она и сама выглядит сомнительно;  к  примеру,
вчера вечером, когда он,  Фрейтаг,  танцевал  с  Дженни  Браун  вальс,  этот
молодчик вдруг влез  между  ними,  схватил  девушку  за  локти,  оторвал  от
партнера и с минуту кружил с  ней  в  манере,  какую  увидишь  разве  что  в
кабачках самого  низкого  пошиба.  Не  без  труда  Дженни  Браун  вырвалась,
обернулась, помахала Фрейтагу на прощанье, и тут Дэвид Скотт  опять  мертвой
хваткой вцепился ей в руку, и она сдалась и ушла с ним. Совершенно  дурацкая
и пошлая сцена, решил Фрейтаг, лишнее доказательство того, как опасно  иметь
дело с чужими людьми, впутываться в их взаимоотношения, в которых  сам  черт
ногу сломит.
     Он, Фрейтаг, предпочитает держаться с чужими приветливо  и  равнодушно,
соблюдая чисто  внешнюю  любезность.  Этого  вполне  достаточно  для  любого
путешествия, для любого вечера, который приходится провести среди чужих,  но
как раз этого очень многие не понимают и не умеют, сказал про себя  Фрейтаг,
теперь он по привычке мысленно разговаривал с Мари,  своей  женой,  хоть  ее
рядом и не было. Знаешь, Мари, пассажиры здесь, на корабле, вечно  бросаются
из крайности в крайность: либо они чопорны, недоверчивы и вовсе  тебя  знать
не желают, либо навязчивы  и  несносно  любопытны.  Иногда  это  любопытство
довольно дружелюбное, иногда хитрое и злобное, но все равно, чувство  такое,
словно тебя поедает заживо хищная жадная рыбешка. Ты  забыл,  я  никогда  не
плавала на корабле, мысленно услыхал он слова Мари. Да, но поплывешь,  скоро
поплывешь. И тогда сама увидишь. Можешь себе представить, я танцевал с одной
девицей, ее зовут Дженни как-бишь-там-дальше, выпил с ней по стаканчику -  и
ее спутник, на мой взгляд изрядный грубиян и  пошляк,  устроил  из-за  этого
нелепейшую сцену. Спутник? Фрейтаг вдруг сообразил, что про этот случай Мари
не расскажешь. Бессмысленная, дурацкая история, бесконечно от них далекая, к
тому времени, когда он опять увидит Мари, он обо всем этом забудет.  А  если
бы Мари услыхала эту историю, она  бы,  пожалуй,  сказала  лукаво,  как  уже
говорила не раз, когда он рассказывал ей о своих подчас  премилых  (казалось
ему) дорожных приключениях:
     - Тоже иноверцы, надо полагать?
     И ему всегда приходится это подтверждать. И тогда она замечает:
     - Как странно, когда ты ездишь один, ты никогда не встречаешь ни одного
еврея.
     Однажды  он  попытался  ей  объяснить,  что   с   ее   стороны   просто
возмутительно говорить ему  такое,  и  они  тогда  чуть  не  поссорились;  в
подобных  случаях  она  отказывалась  признавать  истину,  которую  и   сама
прекрасно знала, - что евреи держатся особняком и не принимают  ни  общения,
ни дружбы. Но в разговорах с Мари это была скользкая тема, и он научился  ее
избегать. Он чувствовал: его жизнь, недосягаемая ни для каких  бед,  надежно
скрыта у него внутри, словно  нечто  неприкосновенное,  в  такой  твердой  и
гладкой оболочке, что никакой хищной рыбешке не запустить в нее  зубы.  Нет,
он будет держаться подальше от Дженни Браун и ее забот, каковы бы они там ни
были. Она, похоже, не  слишком  строгих  правил  и  не  прочь  поразвлечься.
Разговаривает  слишком  откровенно,  слишком  непринужденно;  задает  всякие
вопросы и сама готова поверять  свои  секреты  и  все  про  себя  объяснять.
Слишком тщеславна - воображает, что она куда интереснее, чем на самом деле.
     А он ничего не хочет  поверять  и  объяснять  никому,  кроме  Мари.  Он
просто-напросто переправляет себя, точно неодушевленный предмет, точно багаж
в трюме, из дома, который он нашел и почти уже обставил для Мари в Мехико, в
дом в Мангейме, где Мари его ждет. Пока он  туда  не  попал,  ничто  его  не
касается, ему нет никакого дела до  чужих.  И  когда  они  поплывут  обратно
вместе, им тоже не будет дела до корабля и  пассажиров,  ведь  это  плаванье
круто повернет всю их жизнь. Никогда больше они не  увидят  Германию,  разве
что совершится чудо. Мари должна стать ему родиной, а он -  ее  родиной,  и,
куда бы они ни поехали, им придется перенести с собою  свой  особый  климат;
этот климат и надо будет называть родиной, и они постараются не  вспоминать,
что его подлинное имя - изгнание. В памяти Фрейтага возникло видение -  Мари
за роялем, она играет и поет, и он стал насвистывать ей в лад ту же песенку:
"Kein Haus, keine Heimat..." <i>{Ни дома, ни отчизны... (нем.)}</i>
     Вот так оно и будет. И каково-то будет всегда сознавать, носить в  себе
это сознание как тайную вину, что, куда бы они ни приехали, они попали  туда
не по доброй воле и не по своему выбору, но потому, что их туда загнали; что
они бегут, пересекают одну границу за другой, ибо они - гонимые и не  вольны
ни выбрать  себе  пристанище,  ни  отказаться  от  того  убежища,  какое  им
предложат. Гордость  его  страдала.  Такая  жизнь  унизительна  для  всякого
человека и вдвойне унизительна для немца! Что бы он из вежливости ни говорил
про свою смешанную кровь, по существу, он самый  настоящий  немец,  истинный
сын могучего германского племени, оно достаточно  сильно,  чтобы  уничтожить
всякую примесь чужеземной крови в своих жилах и восстановить  чистоту  крови
немецкой; и весь мир был  прежде  для  него  вольным  простором,  где  можно
всласть поохотиться  на  любую  добычу,  и  поразвлечься,  и  поживиться,  а
настанет день - и он навсегда вернется домой, но  в  душе  он  родного  дома
никогда и не покидал. В самых далеких краях он всегда ощущал немецкую  почву
под ногами и немецкое небо над головой: нет для него другой родины - так как
же случилось. Мари, что у нас ее отняли? Ты уже не еврейка, ты - жена немца;
кровь наших детей будет такой же чистой, как моя, в их  немецких  жилах  она
очистится от порчи, которая таится в твоей крови...
     Фрейтаг  спохватился,  резко  одернул  себя,  отер  лицо,  по  которому
струился пот. Куда занесло его в мечтах, какие мучительные  восторги,  какие
несбыточные грезы им завладели, он бредит, безумец, а меж тем  земля  уходит
из-под ног, опять и опять надо будет спасаться бегством, и  как  знать,  чем
все это кончится. Будущее - словно огромный полый шар,  и  в  этой  странной
пустоте - ни звука, ни живой души, никаких вех и примет; и однако он знал  -
с виду, быть может, еще долго ничего не изменится; возможно, перемены  будут
так медленны, что их почти и не заметишь, а потом однажды  схватишься  -  но
будет  уже   слишком   поздно.   Наверно,   он   останется   третьестепенным
администратором в немецкой нефтяной компании, пока не придет время подыскать
другое место, в какой-нибудь фирме, где никого не возмутит, что он женат  на
еврейке. Даже подумать страшно о том, чтобы ввести Мари в круг его  знакомых
в Мехико - их-то не обманут  светлые  волосы  и  вздернутый  носик.  Сам  он
когда-то обманулся, но ведь он полюбил ее с первого взгляда в  самом  прямом
смысле этих слов; она почти сразу ему сказала, но ему было все равно,  и  он
не видел в ней ничего еврейского... а вот немцы, что живут в  Мехико,  мигом
поймут, кто она такая, еще издали учуют. Он видел, как это бывает в Германии
- в ресторанах, в театрах, всюду и везде, среди самых разных людей... что ж,
так оно вышло, невозможно в это  поверить  и  нечем  помочь,  остается  одна
надежда - быть может, когда это докатится и до них, он найдет другую  работу
где-нибудь еще, не хуже, а  может,  и  получше.  Может  быть,  даже  заведет
собственное дело в Мексике, в Южной Америке, на худой конец в Нью-Йорке.
     Возвратись к этому вечному вопросу, он стал рассуждать сухо и деловито.
Нет, он не чувствует, что обречен,  что  его  ждет  катастрофа;  нет,  он  и
вообразить не может, что его и вправду откуда-то выгонят и жизнь его будет в
опасности; конечно же, его с Мари никогда не посадят силой  на  корабль,  не
отправят без гроша в кармане еще невесть в какую страну, где они тоже никому
не нужны, - вот как эту помешанную испанскую графиню с ее дикими россказнями
об ужасах террора. Бедная женщина, вдруг подумал он с  какой-то  равнодушной
жалостью, ее судьба не так уж его трогала - с избытком  хватало  собственных
тревог. Он облокотился на поручни и снова заглянул на нижнюю палубу.
     Поблизости стоял доктор Шуман, он тоже в раздумье смотрел  вниз.  Мягко
поздоровался с Фрейтагом, покачал головой.
     - Кажется, им сегодня получше, - сказал Фрейтаг.
     Люди на нижней палубе двигались вяло и неловко, но  все  же  двигались,
руки заняты были делом - как могли, они приводили  в  порядок  себя  и  свои
пожитки. Некоторые мужчины курили, среди них, широко расставив  ноги,  стоял
толстяк в темно-красной рубашке, тот, что  пел,  когда  корабль  отходил  из
Веракруса, - сейчас он орал еще  какую-то  песню,  ветром  доносило  обрывки
слов. Другие мужчины, сворачивая в узел свои пожитки или расставляя складные
стулья, минутами прислушивались к песне, широко улыбались, изредка подпевали
строчку-другую. Женщины ухитрились постирать кое-что  из  одежды  -  линялое
платье, пеленки, распашонки; все это  тряпье  теперь  болталось  на  длинной
веревке, протянутой так низко, что каждый, кто проходил  по  палубе,  должен
был наклоняться. Казалось, там, внизу,  стало  просторней  и  никто  уже  не
маялся всерьез морской болезнью.
     - Им будет не так уж плохо, лишь бы нам не угодить в  шторм,  -  сказал
доктор Шуман. - А тогда - сломанные руки и ноги, пробитые головы, кто-нибудь
и совсем шею свернет, - хмуро продолжал  он.  -  В  такой  тесноте  им  даже
уцепиться не за что... их слишком много... просто позор для нашего  корабля.
Надеюсь, погода продержится  хотя  бы  до  Бискайского  залива,  там  больше
половины их высадят в Санта-Крусе-де-Тенерифе.
     - В Бискайском заливе всегда штормит, - сказал Фрейтаг. - Что  ж,  этим
людям хоть в одном смысле повезло - они возвращаются на родину.
     - Да, верно, - согласился Шуман. - Надеюсь, до  конца  плаванья  им  не
придется больше мучиться.
     Он был хмур, сам казался измученным и едва кивнул  на  прощанье,  когда
Фрейтаг отошел.
     ...В проходе, ведущем к кают-компании, перед доской объявлений по утрам
всегда толпился народ. Дэвид еще издали увидел Дженни - она стояла у доски с
миссис Тредуэл и казалась очень свежей и миловидной. Он решительно подошел к
ним - сейчас он ее отведет в сторону и сразу выяснит отношения.
     - А, Дэвид, лапочка, привет! - как ни в чем не бывало сказала Дженни  и
взяла его под руку. Он чуть пожал ее локоть и в то же время слегка оттолкнул
ее. Дженни тотчас отняла руку и на  шаг  отступила.  Миссис  Тредуэл  кивком
поздоровалась с Дэвидом, и они стали читать хиленький перечень  развлечений,
уже  несколько  приевшихся  за  эти  дни:  утром  -  богослужение  (все-таки
разнообразие, ведь нынче воскресенье), в два часа - "бега", весь день открыт
плавательный бассейн, в пять на палубе музыка, в баре чаепитие, после  ужина
концерт и потом на палубе танцы под оркестр.
     Флажки на булавках, которые  перекалывали  каждый  день,  показывая  на
карте путь корабля, описывали плавную кривую на голубом поле  Атлантического
океана.
     - Мы и правда далеко ушли, - сказала Дэвиду миссис Тредуэл.  -  У  меня
сильный бинокль, но я нигде не вижу берегов.
     От Карибского моря до Канарских островов предстояло две недели ходу; от
Канарских островов до Виго, до Хихона, Саутгемптона и, наконец, Бремерхафена
еще дней восемь, а то и десять.
     - Пожалуй,  уже  появляется  надежда,  что  это  плаванье  когда-нибудь
кончится, - сказал Дэвид.
     На  доске  вывешены  были  известия  сугубо  мореходные,  сочли  нужным
сообщать о движении кораблей, чьи названия сухопутным жителям  ровно  ничего
не говорили, мельком упоминалось, что в Сан-Франциско, Нью-Йорке,  Лиссабоне
и  Хихоне  почти  одновременно  забастовали  докеры.  На   клочках   бумаги,
пришпиленных к доске, пассажиры объявляли, кто  из  них  нашел  или  потерял
гребень,  украшенный  бирюзой  или  Рубинами,  пуховую   подушечку,   кисет,
маленький фотоаппарат, карманное зеркальце, четки. Тут  же  красовалось  имя
того, кто накануне выиграл корабельную пульку.
     Ноготь  миссис  Тредуэл,  покрытый  ярко-красным  лаком,  прочертил  по
голубой карте путь корабля.
     - Да, это правда,  в  Булонь  мы  не  зайдем,  -  сказала  она,  видимо
обращаясь к Дэвиду. На ее приветливом  лице  появилась  застенчивая  улыбка.
Дэвид следил, как сверкающий красный ноготь скользнул в Булонскую гавань.  -
А это единственное место, куда мне так хотелось бы попасть,  -  сказала  она
Дэвиду, глядя не на него, а куда-то в пространство.
     - Тогда почему вы не сели  на  другой  пароход?  -  спросил  Дэвид.  Он
уверенно ждал - сейчас  она  ответит  что-нибудь  чисто  по-женски  нелепое.
Конечно же, она из тех женщин, что вечно теряют ключи, опаздывают на  поезд,
забывают о назначенном свидании и, написав друзьям письма, полные нескромных
сплетен,  перепутывают  конверты.  Но  нет,  он  услышал   вполне   разумное
объяснение.
     - Агент Северогерманского отделения Ллойда в Мехико продал мне билет до
Булони и сказал, что "Вера" туда зайдет, - сказала она спокойно, не злясь  и
не  жалуясь.  И  прибавила,  что  в  этом  нет  ничего   необыкновенного   и
удивительного. Дорожные агенты часто так  делают.  -  На  моем  билете  ясно
сказано...
     Она  открыла  сумочку  и  осторожно,  одним  пальцем  стала  перебирать
содержимое. Из-за ее локтя Дэвид увидел в сумочке ворох дорогих безделушек -
золотых, серебряных, черепаховых, кожаных. Миссис  Тредуэл  достала  плоский
футляр красной страусовой кожи с  золотой  застежкой,  куда  вложен  был  ее
паспорт.
     - Билет должен быть тут, -  неуверенно  пробормотала  она.  И  погромче
спросила себя: - Куда только все девается? - Потом прибавила:  -  Во  всяком
случае, на нем ясно сказано - Булонь.
     - А вы его не потеряли? - испугалась Дженни.
     - Он не при мне, но где-нибудь да есть. И не одна я еду в  Булонь.  Эти
кубинцы, студенты-медики...
     - Да, знаю, им надо в Монпелье, - сказал Дэвид.
     - Интересно, а что они там будут делать? - сказала миссис Тредуэл. - Уж
наверно, не медицину изучать?
     - Бедная Куба! - лениво заметила Дженни. - Прежде всего непонятно,  как
они туда доберутся, - сказал Дэвид.
     Миссис Тредуэл предположила, что и  ее,  и  этих  студентов  высадят  в
Саутгемптоне, а уже оттуда...
     - Вот было бы мило, если б  капитан  мог  просто  посадить  их  всех  в
дырявую спасательную шлюпку, - вдруг сказала Дженни. - Ну и дал  бы  им  два
весла, бочонок с водой, в  которой  уже  завелись  головастики,  и  немножко
червивых сухарей... вот бы я поглядела, как они поплывут! И  спорим  на  что
угодно, они доплывут.
     - А я как же? Я тоже хочу в Булонь, для меня это самый короткий путь  в
Париж.
     - Ox, я тоже очень хочу в Париж! - сказала Дженни. -  Чем  дальше,  тем
мне противней даже думать о Германии. Тот агент в Мехико нам говорил -  если
мы  передумаем  насчет  Германии,  всегда  можно  будет  получить   визу   у
французского консула в Виго, я теперь только на это и надеюсь.
     Миссис Тредуэл с улыбкой повернулась к Дэвиду  -  и  поразилась:  стоит
бледный, зубы стиснуты, молчит, но похоже, взбешен.
     - Как мило, - сказала она слова, которые  хотела  сказать  прежде,  чем
увидела его лицо. - И вы тоже собираетесь в Булонь?
     - Ни в коем случае, - был ответ. - Я еду в Испанию.
     - А я - в Париж, - резко сказала Дженни.
     Миссис Тредуэл вдруг почувствовала, что очутилась между двух огней. И с
натянутой улыбкой, бочком, почти крадучись, начала отступать, прикрывая  это
бегство каким-то лепетом: прекрасное сегодня утро и уже  пора  завтракать...
Неужели они способны вот так, прямо при ней,  взять  и  поссориться?  Это  и
смутило ее, и ужаснуло. И вот она торопливо идет прочь, а  улыбка,  наверно,
так и осталась на лице, иначе почему бы Вильгельм Фрейтаг  спросил,  с  чего
она такая веселая с утра пораньше? Она ответила, что  понятия  не  имеет,  и
заметила, как внимательно он посмотрел на Дженни и Дэвида - они прошли мимо,
в ярком утреннем свете лица у обоих  бледные,  застывшие;  с  Фрейтагом  оба
поздоровались коротким  кивком.  Фрейтаг,  еще  под  впечатлением  вчерашней
дурацкой сцены, немножко позлорадствовал: он уверен, да, он знает  наверняка
- хоть они и прикидываются, и что-то там изображают, все равно они не  пара;
ничуть они не счастливы  вдвоем  и  никогда  не  будут  счастливы,  это  все
ненадолго. Он обернулся, поглядел им вслед, словно хотел удержать  в  памяти
уже сейчас меняющийся, бледнеющий образ, - и внезапно, прежде чем  он  успел
понять, оборвать, задушить  эту  ужасную  мысль,  в  пробудившемся  сознании
прозвучало, точно крик:  "Если  бы  там  сейчас  шла  Мари,  даже  на  таком
расстоянии с первого взгляда каждый, каждый - даже я сам! - увидел  бы,  что
она - еврейка... Мари, Мари, что же я сделал с тобой и с собой... что же мне
делать?"
     И мгновенно разлетелась вдребезги картина его жизни, какою  он  рисовал
ее себе до этой минуты. С ошеломленным  лицом  Фрейтаг  опять  повернулся  к
миссис  Тредуэл  и  несколько  громче,  чем  надо   бы,   предложил   вместе
позавтракать на палубе.
     - С удовольствием, - чуть подумав, согласилась она.
     Они сели, подозвали стюарда. Ярко  светило  солнце,  за  бортом  весело
блестела вода. Принесли кофе, на подносах - окутанные жарким  паром  телячьи
котлеты, горячие булочки, масло и  мед.  Отражаясь  от  больших  белоснежных
салфеток, ложился на лица смягченный  свет,  и  внезапное  ощущение  полного
благополучия ненадолго озарило предчувствием  радости  весь  долгий,  ничего
хорошего не сулящий день.
     Мимо проходили другие пассажиры, и миссис Тредуэл заметила, что  добрая
половина их  не  здоровается  друг  с  другом  -  не  от  неприязни,  но  по
равнодушию; видно, вчерашнее празднество не очень-то всех  сблизило,  ничего
не переменилось, сказала она Фрейтагу. Он ответил, как ей показалось,  очень
весело, что кое-какие мелкие  происшествия  все  же  приключились,  в  конце
концов, пожалуй, будут  и  перемены.  Миссис  Тредуэл  припомнила  кое-какие
случаи, которые наблюдала сама, и, как всегда, сочла за благо промолчать.
     Лутц,  который  в  приятном   одиночестве   прогуливался   по   палубе,
остановился, поглядел на их подносы и укоризненно покачал головой.
     - Ай-ай! Опять кушаем? Дай Бог еще сто лет по три раза в день, а?
     И миссис Тредуэл сразу показалось, что перед нею  на  подносе  чересчур
много всего и чересчур грубая это еда; уже не в первый раз она  чувствовала:
от одного присутствия герра Лутца все вокруг становится грубым и вульгарным.
Фрейтаг щедро намазывал половину булочки маслом и медом.
     - Вы совершенно правы, - весело отозвался он и с наслаждением  запустил
зубы в булку.
     Слишком он красив - не так, как надо,  уж  очень  по-немецки,  подумала
миссис Тредуэл, и слишком тщательно одевается, и  вообще  уж  слишком  пышет
здоровьем, а в голове ни единой мысли,  и  очень  грустно,  что  даже  самые
симпатичные немцы чересчур жадно едят. Путешественники отмечали эту жадность
во все времена, и сама она еще не встречала ни одного немца, который не  был
бы обжорой. Фрейтаг, простодушно наслаждавшийся завтраком,  с  набитым  ртом
повернулся к ней - и впервые встретил внимательно-отчужденный взгляд: тонкие
темные брови чуть приподняты, голова слегка склонилась набок,  и  словно  бы
нет в этом взгляде ничего особенного, но Фрейтаг  на  миг  утратил  душевное
равновесие. Он отвернулся и с усилием глотнул. Когда он  опять  взглянул  на
миссис Тредуэл, она смотрела на море.
     - Завтрак - моя  любимая  еда,  -  сказал  он.  -  Дома  мы  завтракали
по-английски, со  всякими  горячими  блюдами:  на  буфете  отбивные,  омлет,
жареные грибы, сосиски со свежими булочками, - бери сам, что хочешь, и стоит
большой кофейник, из носика пар струей. Моя жена...
     Ну,  конечно:  завтрак  в  английском  стиле,  обед  уж  наверняка   во
французском, для других случаев -  другие  заграничные  стили,  а  время  от
времени возвращаемся к родимым Eisbein mit Sauerkohl <i>{Холодные свиные  ножки
с кислой капустой (нем.).}</i> и пиву. До чего утомительный народ, думала миссис
Тредуэл. И стиль у них, все  равно  их  собственный  или  взятый  у  кого-то
взаймы, всегда оказывается грубый и корявый.
     - Ich bin die fesche Lola,  <i>{Я  -  девчонка  веселая  Лола  (нем.).}</i>  -
вполголоса пропела  она,  подражая  Марлен  Дитрих  в  самом  пошлом,  самом
низменном ее воплощении.
     Фрейтаг весело рассмеялся и подхватил строчку о пианоле.
     - Где вы научились? - спросил он. - Это моя любимая песенка.
     - В Берлине, в мой последний приезд,  -  объяснила  миссис  Тредуэл.  -
Марлен больше всего мне  нравилась,  когда  она  своим  великолепным  низким
контральто исполняла что-нибудь комическое. Тогда она  была  гораздо  милее,
чем в ролях романтических героинь в кино.
     Он согласился и прибавил:
     - Моя жена собирает такие пластинки, у нас их сотни,  на  всех  языках,
все восхитительно низкого пошиба, мы очень их любим.
     И он начал рассказывать, что у его жены особый дар -  вокруг  нее  всем
становится легко и весело.
     - Она всюду приносит радость, при  ней  легче  жить,  -  сказал  он,  и
собственные слова на время его  успокоили.  Воображение  принялось  собирать
осколки его разбитой вдребезги жизни и складывать в цельную  картину  -  она
уже казалась почти прежней. Все это так - так было и, может быть, снова  так
будет. Мари - вот что главное в его жизни, а Мари не может перемениться, так
с чего на него вдруг напал страх за их будущее? Нигде в целом свете не будет
хуже, чем в Германии, а может, еще и получше. Стыд и раскаяние охватили  его
- откуда взялись те подлые, предательские мысли? Надо быть поосторожней,  не
выдать перед Мари своих сомнений - хоть она и веселая, и умница, и все пони-
мает, но ее так легко огорчить и растревожить: ее часто мучают страшные сны,
порой проснется с криком, прильнет к нему,  прижмется  лицом  к  его  плечу,
будто хочет вся зарыться, спрятаться в нем, - и никогда не расскажет, что же
во сне так ее испугало. А порой она как-то отходит и от  него,  и  от  самой
жизни, весь день сидит бессильная, поникшая,  закрыв  лицо  руками.  "Оставь
меня, - почти беззвучно говорит она в такие минуты, - я должна сама  с  этим
справиться. Подожди". И он научился ждать.
     Миссис Тредуэл без особого интереса попробовала представить  себе,  как
он живет - конечно, день за днем все  то  же,  вечно  в  четырех  стенах,  с
упоением занимается любовью под пуховыми перинами, уплетает горы снеди; жена
у него, наверно, рослая, гладкая,  розовая,  спокойная,  на  голове  короной
уложены белокурые косы, она щедро  оделяет  всех  весельем  и  уютом,  точно
густым супом в глубоких тарелках. Изредка они бывают в театре, в опере, чаще
-  в  каких-нибудь  кабачках,  на  эстрадных  представлениях,  им   нравятся
самоновейшие комики и непристойные песенки. В любое время рекой текут вино и
пиво, с большим размахом  празднуются  годовщины  свадьбы  и  дни  рожденья.
Миссис Тредуэл подумала, что Фрейтаг явно доволен жизнью - конечно,  потому,
что лишен воображения и смолоду привык к завтракам по-английски, - деликатно
откусила кусочек телячьей котлетки и нашла ее восхитительной.
     Сколько она денег тратила, чего  только  ни  покупала,  где  только  ни
побывала - но не могла припомнить, чтобы хоть когда-нибудь ей было весело  и
уютно. Меня может ущипнуть нищенка, напомнила она себе, и ни за какие деньги
я не в силах купить билет туда, куда мне по-настоящему хочется. Может  быть,
такого места вовсе нет на свете, а если и есть, слишком поздно - туда уже не
попадешь. А мой муж предпочитал спать с первой попавшейся шлюхой, только  не
со мной, хотя я очень старалась быть шлюхой, чтобы ему угодить, -  и  притом
он дни и ночи напролет твердил, как он меня любит! Больше всего он  об  этом
говорил посторонним. И если есть на корабле скучный тип, уж конечно,  именно
с ним я и заведу разговор. А ведь этот  издали  казался  довольно  занятным,
Дженни Браун слушала его раскрыв рот.
     Фрейтаг давно уже что-то говорил, и она вынырнула из жалости к себе,  в
которой купалась, точно в теплой ванне, как раз вовремя, чтобы  уловить  его
последние слова:
     -  ...понимаете,  моя  жена  -  еврейка,  и  мы  уезжаем  из   Германии
навсегда...
     - Но почему же? - спросила миссис Тредуэл.
     - Наверно, особой спешки нет,  -  Фрейтаг  словно  извинялся,  -  но  я
предпочитаю сам все устроить и уехать, пока еще есть время.
     - Время? - бездумно повторила миссис Тредуэл. - Но что происходит?
     Спросила - и сразу екнуло сердце: она  уже  знала  ответ  и  совсем  не
хотела его услышать.
     - Ну, все те же известные знаки и предзнаменования, -  сказал  Фрейтаг,
он уже жалел, что начал такой разговор: эта женщина,  миловидная  и  с  виду
очень неглупая, оказалась на редкость тупой и равнодушной.  -  Разного  рода
предупреждения.  Пожалуй,  ничего  уж  очень  серьезного,  но  мы   (мы?   -
переспросил он себя) привыкли смотреть, куда ветер дует, и глядеть в оба,  -
докончил   он   и   сам   подивился   своей   неосторожности:    надо    же,
разоткровенничался с этой чужой женщиной.
     - О, можете мне не рассказывать, - поспешно сказала миссис  Тредуэл.  -
Когда-то я была знакома с одним русским евреем,  он  вспоминал  про  погром,
который пережил ребенком. Ему тогда было шесть лет, - говорила она спокойно,
почти небрежно, - и он запомнил все до  мелочей...  он  рассказывал  ужасные
подробности... одного не мог вспомнить - как он выбрался оттуда живым. Этого
он просто не знал. Странно, правда? Его  спасли,  усыновили  и  перевезли  в
Нью-Йорк какие-то люди, которых он до погрома никогда не видал, и он начисто
забыл,  как  это  было.  Очень  разумный,  добрый,   образованный   человек,
преподаватель разных языков; и он производил такое впечатление, точно у него
никогда в жизни не было никаких неприятностей. Прекрасная история, правда?
     Фрейтаг молчал так долго, что она улыбнулась ему приветливей  обычного.
Он ковырял ноготь большого пальца, и лицо у  него  было  такое,  словно  его
ударили по голове.
     - Зря я про это заговорил, - сказал он со сдержанной досадой. - Не надо
было про это рассказывать.
     - Может быть, вы и правы, - заметила миссис Тредуэл и подумала: а  чего
ты от меня хочешь? Что я могу сделать?
     Она отодвинула свой поднос. Фрейтаг взял его и поставил на палубу рядом
со своим. Оба встали.
     - Очень приятно было позавтракать на открытом воздухе, - сказала она. -
Как мило, что вы это придумали.
     - Я в восторге, - напыщенно сказал Фрейтаг.
     И миссис Тредуэл пошла прочь, спасаясь  от  человеческой  близости,  от
чувств и излияний. Она знала - если остаться и слушать,  поневоле  поддашься
слабости, исполнишься участия, пожалуй, еще влезешь  в  чужую  шкуру,  чужие
горести и обиды ощутишь как свои и под конец  почувствуешь  себя  виноватой,
будто сама навлекла на него горе и обиды; да и он сам тоже в это  поверит  и
станет ее во всем винить. Сколько раз уже так бывало, неужели она никогда не
научится уму-разуму? Такие разговоры к добру не ведут, от них плохо и  тому,
кто исповедуется, и тому, кто слушает. Нет ни исцеления, ни утешения,  слезы
ничего не меняют, и словами не раскрыть правду. Нет, не говори мне больше  о
себе, я не слушаю, и ты не заставишь меня слушать. Не хочу тебя знать  и  не
узнаю. Оставь меня в покое.


     У Дэвида с похмелья мутно было на душе и мутилось  в  глазах,  поэтому,
когда он перед завтраком встретил Дженни у доски объявлений, она  показалась
ему такой свежей и хорошенькой, а ее приветливость такой обманчивой, что  он
опять начал злиться: просто неприлично с ее стороны так выглядеть и так себя
вести после всего, что случилось накануне вечером, что бы там ни  случилось.
А у Дженни настроение оказалось как нельзя лучше, и притом по очень странной
причине. Проснулась она спозаранку, приснилось что-то такое  страшное,  что,
уже открыв глаза, она все прижимала  руки  к  груди,  боялась  отнять  их  и
увидеть на пальцах кровь. Потом в голове прояснилось, видение рассеялось как
дым, и она уже могла объяснить себе весь ход сна и его связующие звенья. Да,
конечно.  Накануне  вечером  Дэвид  торчал  в  баре,  пока  не  напился   до
умопомрачения, потом ходил по пятам за ней  и  Фрейтагом,  крадучись,  будто
частный сыщик, собирающий улики для ревнивого мужа. Фрейтаг сразу это понял,
но притворился, будто ничего не замечает. Они опять  танцевали  и  надеялись
ускользнуть, но Дэвид с самым дурацким и злобным  видом  протолкнулся  между
ними и схватил ее за руку выше локтя.  Она  попыталась  было  высвободиться,
потом уступила и пошла с Дэвидом, который все сжимал ее руку, точно клещами.
Она еще издали увидела, что он пьян  в  лоск;  а  значит,  упрям,  молчалив,
попросту невменяем, никакого сладу с ним не будет; в такие  минуты  она  его
боялась; лучше пойти с ним, как-нибудь свернуть к его каюте, а уж там она от
него избавится. Но она быстро поняла, что у него  совсем  другие  планы.  Он
тяжело опирался на ее плечо, смотрел на  нее  остекленелым,  блуждающим,  но
похотливым взглядом и путь держал не к своей, а к ее каюте.  Она  похолодела
от гнева и отвращения; у своей двери, неожиданно для  Дэвида,  вырвалась  от
него, метнулась в каюту и захлопнула дверь у него перед носом. Он  навалился
на дверь плечом, Дженни изо всех сил удерживала  ее  изнутри.  Тут  Эльза  в
ужасе подскочила на постели с криком:
     - Кто здесь? Что вы делаете?
     Дэвид сразу отступил. Дверь затворилась, и Дженни защелкнула задвижку.
     - Успокойтесь, - дрожащим голосом сказала она Эльзе. - Просто он пьян и
плохо соображает. Он забыл, что я здесь не одна.
     Как ни странно. Эльза эту пакостную сценку тоже связала с  любовью.  Ей
непременно хотелось говорить о любви. Ей страшно влюбиться  в  неподходящего
человека, призналась она (она захлебывалась словами  "любовь",  "влюбиться",
точно сладким сиропом, а впрочем, подумала Дженни, может быть, так и  надо),
- в красивого студента-кубинца, в того, высокого, который так хорошо поет  и
танцует.
     -  Только  бы  моя  мама  ничего  не  заподозрила.  -  В  голосе  Эльзы
послышалось что-то очень похожее на восторженный  трепет.  -  Представляете,
что бы она сказала?
     - Да уж, представляю, - заметила Дженни. - А  вы  будьте  поосторожнее.
Этот кубинец доставит вам одни тревоги и волнения.
     Эльза призадумалась.
     - А мне всегда так и говорили, что любовь - это тревоги  и  волнения...
На то и любовь. Тревоги и волнения... - Она глубоко,  прерывисто,  счастливо
вздохнула, - Ну и пусть! - И прибавила робко: - Наверно,  это  блаженство  -
когда тебя так сильно любят. Ужасно грустно, что вам пришлось его прогнать.
     - Грустно? - Дженни и сама удивилась, такая горечь в ней  поднялась.  -
Ну, знаете, это не то слово.
     Она еще долго лежала в  темноте,  слушая,  как  вздыхает  и  ворочается
Эльза, и наконец уснула - и во сне вновь пережила  то,  что  видела  однажды
средь бела дня, но кончилось все по-другому, словно память соединила  вместе
разрозненные клочки и обрывки и тогда прояснился смысл, которого они  лишены
были каждый в отдельности. В первый же месяц, когда  она  только  сошлась  с
Дэвидом, она поехала автобусом из Мехико в Такско, думала поглядеть  там  на
один дом. В полдень, под  беспощадно  жгучим  и  слепящим  солнцем,  автобус
замедлил ход:  они  проезжали  небольшой  индейский  поселок,  вдоль  дороги
лепились домишки с толстыми глиняными  стенами  без  окон,  перед  каждым  -
голая, чисто подметенная земля. От пыли во рту было горько и сухо,  донимала
жара, хотелось уснуть где-нибудь в холодке.
     На голом пятачке перед одним из домишек сошлись человек шесть  индейцев
и  индианок  -  молчаливая  кучка  внимательных  зрителей.  И  когда  машина
проезжала мимо, Дженни увидела, на что они смотрят: чуть поодаль боролись не
на жизнь, а на смерть мужчина и женщина. Они топтались на месте, покачиваясь
в странном объятии, словно бы поддерживая друг друга; но в  высоко  поднятой
руке мужчины был длинный нож, и он уже рассек грудь и живот  женщины.  Кровь
ручьями текла по ее телу, по бедрам, пропитанная кровью юбка липла к  ногам.
А она била мужчину по голове угластым камнем, и его лицо сплошь исполосовали
кровавые струйки. Оба молчали, и на лицах у них, точно у святых,  было  одно
лишь терпеливое страдание,  отрешенное,  очищенное  от  ярости  и  ненависти
священным, самозабвенным стремлением к единственной цели - убить друг друга.
Левой рукой каждый обвивал другого, и тела их, покачиваясь,  льнули  друг  к
другу, словно в любовном объятии. Каждый снова занес свое оружие,  а  головы
их опускались все ниже,  и  вот  уже  голова  женщины  опустилась  на  грудь
мужчине, а голова мужчины - ей на плечо, и так, опершись друг о  друга,  они
снова нанесли удар.
     Все это молнией мелькнуло перед глазами, но  в  памяти  Дженни  остался
огромный, нескончаемый день, и яркий свет беспощадного солнца,  бессмысленно
веселый  бег  автобуса,  глубокая  синева  неба,  иссиня-лиловые  тени  гор,
спадающие в долины; и жажда; и тихое попискиванье  только  что  вылупившихся
цыплят в корзине на коленях у соседа, мальчика-индейца. Она и сама не  знала
тогда, как ее испугало виденное, пока  сцена  эта  не  стала  повторяться  в
страшных снах, да еще всякий раз в каких-то новых диких поворотах. Но в этот
последний раз она  была  среди  зрителей,  словно  перед  нею  разыгрывалось
представление, и две тощие фигурки в белом казались  ненастоящими,  будто  в
резном алтаре деревенской церквушки. И вдруг, к ужасу Дженни, черты их стали
меняться, и вот у них уже другие лица - это Дэвид и она сама, и она  смотрит
в залитое кровью лицо Дэвида, в руке  у  нее  окровавленный  камень,  и  нож
Дэвида занесен над ее пронзенной, кровоточащей грудью...
     Таким облегчением было  проснут