Бесчувственная  мать,  конечно,  снова  выйдет  замуж,  предоставит  ребенка
милостям  отчима,  как  предоставила  мужа  беспощадным  волнам  океана.   В
Баумгартнере вскипела новая волна страха и возмущения, но и новая решимость,
и в полутьме, спотыкаясь, он стал медленно  пробираться  к  своей  каюте;  в
голове не было ясного плана  действий,  но  где-то  глубоко  внутри  созрела
уверенность: пора наконец свести  счеты  с  этой  женщиной,  с  этой  змеей,
которую он пригревал на груди своей десять долгих, убийственных лет.


     Фрау Баумгартнер неслышно отворила дверь каюты и повернула выключатель,
заслонив ладонью лампочку бра. Ганс лежал в постели, как  лежал,  когда  она
уходила. Он открыл глаза, заморгал и улыбнулся ей. Она  подсела  к  нему  на
край кровати, спросила, не совладав с дрожью в голосе:
     - Ты спал? Что видел во сне?
     - Поспал немножко, - застенчиво ответил сын. - Я долго слушал музыку.
     - А ты помолился на ночь?
     - Забыл... -  испуганно  сказал  мальчик,  уверенный,  что  сейчас  ему
попадет.
     Но мать погладила его по голове и поцеловала.
     - Ничего, мы после помолимся. Хочешь, я расскажу тебе сказку?
     Ганс порывисто сел, сна как не бывало.
     - Ой, сколько мы плывем, ты мне ни одной сказки не рассказала!
     - Бедненький! - Мать достала свое вязанье и опять села  подле  сына.  -
Про что же тебе рассказать?
     - Про Гензеля и Гретель, - не задумываясь,  ответил  Ганс.  -  Это  моя
любимая.
     - Ну, ты уже такой  большой  мальчик,  а  это  сказка  для  малышей,  -
заметила фрау Баумгартнер, стараясь унять дрожь в пальцах, и начала вязать.
     - Все равно я ее люблю, - застенчиво повторил Ганс. - Это ты мне свитер
вяжешь?
     - Да, и я хочу его докончить, пока мы  не  приехали  в  Бремерхафен.  Я
просто не могу ни о чем больше беспокоиться.
     Наступило короткое неловкое молчание, Ганс смотрел на  мать  и  силился
понять, о чем это она, но тут она улыбнулась и начала:
     "Жили-были когда-то брат и сестра, жили они в Черном лесу. Брата  звали
Гензель - Гансик, как тебя; а сестру - Гретель,  как  меня;  и  вот  однажды
ходили  они  по  лесу,  собирали  цветы,  и  вдруг  идет  навстречу   старая
колдунья..."
     Голос ее уже не дрожал, звучал ровно, мягко, на одной  ноте,  убаюкивая
Ганса, словно его качали в колыбели; когда мать заговорила о том, как братец
и сестрица сунули злую  колдунью  в  пылающую  печь,  которую  она  для  них
разожгла, веки Ганса затрепетали в тщетном усилии не сомкнуться, но  наконец
он сдался и под предсмертные вопли злосчастной колдуньи тихонько вздохнул  и
зарылся щекой в подушку.
     Фрау  Баумгартнер   завесила   лампу   небольшим   шарфом,   глаза   ее
переполнились слезами. Она опять села и принялась вязать,  ничего  не  видя,
только считая петли. Пускай придется просидеть так всю ночь напролет, но она
дождется мужа.
     Он распахнул дверь, шагнул в каюту и едва поверил глазам, а  между  тем
все было так ясно. Он не знал заранее, что скажет и как поступит, но,  когда
жена обратила к нему замкнутое, упрямое  лицо  и  непроницаемый  взгляд,  он
замахнулся. Она резко откачнулась вбок, но слезы брызнули вновь еще  раньше,
чем мужнина ладонь хлопнула ее по щеке, точно лопасть весла. Он  шлепнул  не
так уж сильно, даже не больно,  но  жена,  потеряв  равновесие,  слетела  со
стула, не удержалась  на  ногах,  упала,  ударилась  скулой  об  умывальник.
Проснулся Ганс, пугливо съежился, сжался в комок, закрыл  глаза  скрещенными
руками и закричал. Корабль сильно качало, фрау Баумгартнер  никак  не  могла
подняться с пола, муж взял ее за руки и поднял. И при этом закричал - уже не
гневно, о гневе он позабыл, но вне себя от горя:
     - Вяжешь! Да как ты могла?! Сидишь и вяжешь, когда я готов покончить  с
собой! О Господи, ну что делать с такой женщиной?!
     - А мне все равно! - с ужасающим упрямством крикнула в  ответ  жена.  -
Мне все равно! Посмотри на своего несчастного ребенка,  ты  напугал  его  до
смерти. Что с ним будет, если у него на глазах творится такое? Стыда у  тебя
нет!
     Отец обернулся к сыну, взмахнул руками, готовый  его  обнять.  Но  Ганс
выставил руки, словно защищаясь, и взмолился:
     - Нет-нет, папа, пожалуйста, не бей меня!
     Баумгартнер был  потрясен.  Опустился  на  колени  у  кровати,  привлек
плачущего мальчика к своей груди, забормотал нежно:
     - Бедный мой сыночек, хорошее мое  дитятко,  папа  тебя  и  пальцем  не
тронет. С чего ты взял, что я  могу  тебя  обидеть.  Ганс  закаменел  в  его
объятиях, резко отвернулся, чтобы не вдыхать отвратительный запах  перегара,
стиснул губы, с ужасом ощутил,  как  на  щеках  с  его  слезами  смешиваются
липкие, теплые отцовы слезы. Молча подошла мать, она больше не  плакала,  на
скуле у нее набухал огромный синяк. Она обняла сразу обоих, сына и  мужа,  и
сказала с величайшей нежностью:
     - Послушай, Карл... это  надо  прекратить.  Грешно  мучить  его  нашими
огорчениями. Он заболеет. Он никогда этого не забудет.  Постарайся  простить
меня, Карл. Я виновата.
     Муж сейчас же  выпрямился,  обернулся,  привлек  ее  к  себе,  едва  не
придавив Ганса, который откинулся назад между ними, как мог дальше от обоих.
     - Милая моя Гретель! Я тоже виноват, прости. Сердце мое разбито.
     - Нет-нет! - в отчаянии запротестовала жена.
     Оба размякли от слез, с удивлением  ощутили,  как  пробуждается  в  них
чувственное желание, и принялись ласкать не друг друга, а  стиснутого  между
ними сына; воскресшая страсть их друг к другу волнами прокатывалась над ним,
через него, взад и вперед. Ганс метнулся в  сторону,  пытаясь  вырваться  из
клетки их объятий. Они опомнились и выпустили его. Он  скорчился  в  дальнем
углу кровати, старался на них не смотреть. Чепец матери упал на пол, им  под
ноги, и они мяли и пачкали подошвами яркие ленты.  Мать  нагнулась  за  ним,
отец тоже неуклюже наклонился, хотел подать  ей  чепец.  Оба  встали,  потом
опять сели, обнимая друг друга.
     - О, о, о, - снова и снова прерывисто шептала мать и прижималась  лицом
к плечу отца, будто хотела совсем задохнуться.
     Потом она подняла голову, блуждающий взгляд ее остановился на сынишке -
мальчик  отвернулся  к  стене,  беспомощно  уронил  руки.   Совсем   сирота,
несчастный, брошенный ребенок, найденыш, далеко не уверенный, что ему рады в
этом мире. Не шевелясь, чтобы не потревожить мужа (теперь уже он уткнулся ей
в плечо), фрау Баумгартнер сказала обычным тоном заботливой матери:
     - Вымой лицо и руки, сынок, тебе станет лучше...  теплой  водой,  а  не
холодной, и поторопись. Так поздно, а ты не  спишь.  Нам  всем  пора  спать,
сейчас все ляжем.
     Ганс встал и  робко  начал  умываться,  он  неловко  возился  с  мокрым
полотенцем и не поднимал глаз, точно  ему  совестно  было  стоять  в  ночной
рубашке и умываться перед этими чужими  людьми.  Тихий,  несчастный,  горько
сжав губы, он вытер лицо и руки, забрался в  постель  и  натянул  одеяло  до
подбородка.
     Мать снова ласково подошла к нему.
     - Ну, вот и хорошо, мой  маленький.  Теперь  спи,  спи...  все  прошло,
ничего плохого не случилось. Иногда мы сильней всего сердимся на  тех,  кого
больше всего любим. Прочитай молитву, сынок, и спокойной ночи.
     Она смутно улыбалась - не ему, не Гансу, а каким-то своим мыслям.  Отец
тоже подошел и влажными губами чмокнул его в щеку.
     - Спокойной ночи, дружок.
     Они  погасили  свет  и  начали  торопливо  раздеваться.   Слышно,   что
торопятся.
     Ганс неподвижно лежал в темноте, стиснув руки на груди, вытянув ноги, в
животе словно застрял тяжелый ком;  а  в  нескольких  шагах  в  своей  узкой
кровати двигались, ворочались отец с матерью, он слышал - подняли,  откинули
одеяло, тихонько, украдкой зашептались о чем-то секретном; быстрое  неровное
дыхание, потом мать начинает медленно, прерывисто,  размеренно  постанывать.
О... о... о... - как будто ей больно,  и  шумное  дыхание  отца  вдруг  тоже
обрывается негромким  протяжным  стоном.  Что-то  ужасное  творится  там,  в
темноте, они скрывают от него что-то страшное... он всматривается  изо  всех
сил, но перед ним стеной встает тьма, и во тьме  -  звуки  борьбы.  Даже  не
звуки, просто ощутима какая-то сумятица, словно они борются... а может быть,
и нет? Сердце у него забилось  так  часто  и  так  громко,  что  совсем  его
оглушило, а когда шум в ушах утих, больше уже ничего не было слышно. И вдруг
отец неторопливо, ласково прошептал:
     - Ну, как ты? Тебе хорошо?
     И мать сонно пробормотала в ответ:
     - Да, ах, да... да...
     Все мышцы мальчика, все нервы, даже кончики пальцев и корни волос разом
ослабли, его мгновенно отпустило, будто перед тем тысячи крепких тугих нитей
скрутили его, связали, натянулись внутри, больно врезались в каждую клеточку
- а теперь все сразу лопнули. Он протяжно зевнул, сладкая сонливость  теплой
волной потекла по всему телу. Освобожденный, он повернулся на бок,  лицом  к
стене, чуть не уткнулся носом в подушку; рукам, ногам, затылку стало легко и
хорошо, и он уснул блаженным сном, поплыл от облака к облаку, совсем один  в
ласковой темноте без звуков и сновидений.
     К миссис Тредуэл и ее спутнику присоединились  другие  молодые  моряки,
помощники капитана, - они совершали обход корабля, но  обход  превратился  в
пирушку. Позже миссис Тредуэл вспомнила, что ей всюду было  очень  весело  -
прежде всего в пекарне, она там помогала каким-то очень  вежливым  паренькам
лепить  булочки.  Гурьбой  заглянули  на  камбуз,  в  бар,   в   старшинскую
кают-компанию, на все четыре палубы, в  машинное  отделение  -  и  нигде  не
обошлось  без  подносов  с  выпивкой.  Гостье  предлагали  коньяк,  шартрез,
портвейн, горький пикон, рейнвейн и немецкое шампанское, и миссис Тредуэл ни
от чего не отказывалась. Где-то по дороге им повстречался казначей  -  и  до
смерти изумился, когда миссис  Тредуэл  обрадовалась  ему,  как  закадычному
другу, и нежно его расцеловала. В ответ  он  громко  чмокнул  ее  в  щеку  и
понимающе заглянул в глаза.
     - Та-ак, - снисходительно промолвил он и тяжело затопал дальше.
     Остальные моряки двинулись за ним.  А  верный  спутник  миссис  Тредуэл
пожелал, чтобы она и его поцеловала. С какой стати? - поинтересовалась  она.
Он ответил, что в таких делах  объяснять  причины  незачем.  Миссис  Тредуэл
сочла более разумным подождать до завтра - а там посмотрим,  какое  у  обоих
будет настроение. Морячок откровенно возмутился такой странной логикой.
     - Это просто ужасно! - сказал он сурово.
     - Очень может быть, - сказала миссис Тредуэл. - Что ж, извините.
     Милый молодой человек обиженно надулся; миссис Тредуэл впервые заметила
у него в руке электрический фонарик. Он бросил кружок  света  ей  под  ноги,
указывая, куда ступить, крепко взял ее под руку, и они молча  спустились  по
узкому трапу.
     - Мне кажется, вы не совсем трезвы, - сказал он наконец. -  На  мостике
вы вызвались сами вести корабль. Конечно, ничего плохого не случилось...  но
я думаю, такого с нашим капитаном еще не бывало.
     - Наверно, он, бедный, живет очень тихо и замкнуто,  -  сказала  миссис
Тредуэл.
     Они прошли по главной палубе, мимо оркестра и танцующих - тут  все  еще
носились в вальсе Лиззи и Рибер, - и дальше,  на  нос  корабля,  мимо  этого
жалкого Баумгартнера, он наклонился над поручнями, и его, кажется,  тошнило.
Он обернулся к ним - лицо отчаянное, прямо взывает о  помощи...  Они  прошли
дальше, теперь спутник поддерживал миссис Тредуэл, обняв ее за талию.
     - Похоже, ему очень худо, - сказала она, - прямо как будто умирает.  Он
и говорит, что умирает, какая-то у него очень мучительная болезнь.
     - Не верю, ерунда все это, - отрезал молодой моряк.  -  Просто  он  все
время пьянствует, вот ему и худо...
     - Вы что же, не верите, что люди иногда по-настоящему тяжело заболевают
и умирают от этого? - совершенно трезво спросила миссис Тредуэл.  -  Умирают
от болезни, от которой не могут вылечиться?
     Только сейчас она заметила, что его белая фуражка с необычной  лихостью
сдвинута набекрень. Он ответил быстро, жестко:
     -  Ну  конечно.  Но  с  какой  стати  я  обязан  кому-то  там  особенно
сочувствовать только потому, что он, видите ли, умирает? Все  мы  больны,  -
изрек он нравоучительно, и на миг черты его застыли, точно маска стоического
терпения и жалости к самому себе. - Все мы умрем, кто раньше,  кто  позже...
ну и что? Стоит ли из-за этого расстраиваться?
     - Я ни чуточки не расстраиваюсь, - возразила миссис Тредуэл,  обиженная
столь несправедливым обвинением. - Похоже, это вы расстраиваетесь.
     - Я никогда не расстраиваюсь,  никогда!  -  Голос  его  задрожал,  надо
думать, от гнева. - Просто я всю  жизнь  соблюдаю  дисциплину  и  порядок  и
терпеть не могу таких, как он, из-за них только всюду беспорядок и  дурацкая
неразбериха, совсем не понимают, как надо жить.
     - А вы понимаете? - мягко  спросила  миссис  Тредуэл,  остановилась  и,
закинув голову, посмотрела ему прямо в глаза. - Тогда объясните мне.
     И сразу подумала - очень странный и неуместный разговор, ведь ясно  же,
что сейчас будет. Конечно, он тут же крепко обнял ее, обхватил за плечи,  за
талию, так что она не могла шевельнуть рукой, и неистово поцеловал  прямо  в
приоткрытые на полуслове губы. Ее передернуло, когда-то она уже испытала это
отвратительное чувство укуса: точно упырь впился в рот и сосет твою кровь...
она отстранилась, сколько могла, повернула голову в  сторону,  уклоняясь  от
него, защищаясь вялым равнодушием -  и  оно-то  привело  его  в  смятение  и
ярость.
     Он тряхнул головой, приподнял локоть и рукавом отвел волосы, упавшие ей
на лицо, и миссис Тредуэл увидела - на лбу у него проступили капли пота.
     - Я так давно любуюсь вами, столько думаю о вас, а вы  меня  совсем  не
замечаете, - сказал он хрипло. - Даже когда мы с вами танцуем, не  замечаете
- почему? А сейчас не хотите меня поцеловать - почему? Вы что, хотите, чтобы
я вас упрашивал? Чтоб говорил - я вас люблю? В жизни не понимал, зачем  люди
так говорят и что это значит.
     - Нет уж, не надо! Слышать не могу это слово!
     И опять в его лице, в настроении, во всей повадке словно  что-то  разом
сдвинулось, эротический пыл сменился зудом уязвленного самолюбия.
     - А тогда зачем вы со мной пошли? Зачем поощряли, чтоб я вас поцеловал?
     Миссис Тредуэл совсем отстранилась, отступила на шаг и посмотрела ему в
лицо.
     - Ну, вот и первая ссора влюбленных! - оскорбительно  процедила  она  и
рассмеялась, пожалуй, уж чересчур весело.
     Будто впервые она его увидела - совсем мальчишка, лицо гладкое, чистое,
ни морщинки, только сердито и обиженно поджаты губы да жгучий стыд в глазах.
     - Я не заслужил  от  вас  насмешки,  -  сказал  он  с  достоинством,  и
достоинство охладило досаду. Он опять предложил ей руку, но так,  словно  не
имел ни малейшего желания ее коснуться. - Спасибо  за  чрезвычайно  приятный
вечер, мадам, буду счастлив проводить вас до вашей каюты.
     - О, это вам спасибо, но провожать меня совершенно незачем. Пожалуйста,
не беспокойтесь, я прекрасно дойду сама.
     Он щелкнул  каблуками,  чопорно  поклонился,  четко  повернулся  налево
кругом и зашагал обратно, туда, где танцевали. Минуту-другую миссис  Тредуэл
думала о нем с восхищением; да, в пристрастии мужчин ко  всевозможной  чисто
внешней,  осязаемой  дисциплине  есть  свой  смысл  -  ведь  вот  мальчишка,
несомненно, так же пьян, как и она сама, а меж тем она  не  очень-то  ловко,
спотыкаясь и перескакивая через ступеньки, спускается  по  крутому  трапу  с
главной  палубы  на  вторую  -  и  вот  цепляется   каблуком   туфельки   за
металлический край предпоследней ступеньки. Каблук отрывается  и  со  стуком
летит дальше, а она застывает, покачиваясь на одной ноге.
     Внизу как раз чистил  ботинки  пассажиров  молодой  стюард,  он  встал,
поднял каблук, подошел к трапу и протянул Руку.
     - Если позволите, meine Dame, я починю вашу туфельку,  -  сказал  он  с
безукоризненной учтивостью.
     Миссис Тредуэл приветливо  махнула  рукой,  улыбнулась,  протянула  ему
ногу,  согнув  колено,  и  он  снял  туфлю,  а  миссис  Тредуэл  вприскочку,
вприхромку заковыляла по коридору; порой она останавливалась, подбирала юбку
и пыталась повыше вскинуть ногу, вытянув  носок,  точно  балерина.  До  чего
нелепый выдался вечер, и как приятно,  что  он  уже  позади.  А  у  молодого
стюарда очень славное, чуть сумрачное лицо и такие деликатные движения, были
бы все люди такие, куда более сносно жилось бы на свете.
     Лиззи наверняка еще долго будет танцевать, а потом  невесть  до  какого
часа любезничать по темным углам со своим свинтусом.  Миссис  Тредуэл  низко
наклонилась к зеркалу и задумчиво на себя  поглядела,  а  потом  для  забавы
принялась неузнаваемо разрисовывать себе лицо, как  нередко  делала  раньше,
собираясь на какой-нибудь бал-маскарад. Брови сделала очень черные,  тонкие,
длинные-предлинные, они сходились у переносицы и убегали к вискам,  чуть  не
скрываясь под волосами. Веки  покрыла  серебристо-голубой  краской,  ресницы
намазала  так  густо,  что  на  них  повисли  крохотные   черные   капельки,
напудрилась до белизны клоунской маски и,  наконец,  поверх  своих  довольно
тонких губ намалевала  другие  -  кроваво-красные,  толстые,  лоснящиеся,  с
изгибом невыразимо диким и чувственным. Гладко зачесала назад  со  лба  свои
черные волосы и отступила на несколько  шагов,  чтобы  удобней  полюбоваться
делом рук своих. Да, так было бы совсем недурно... можно было взять  высокий
гребень,  накинуть  мантилью  и  явиться  на  сегодняшний  вечер  под  видом
испанской танцовщицы... хотя  бы  Ампаро.  Почему  она  раньше  об  этом  не
подумала? Да потому, что все равно было бы скучно, и  что  ни  выдумывай,  а
вечер закончился бы совершенно так же,


     Сидя все там же, за туалетным столиком, миссис Тредуэл почти кончила  в
третий раз раскладывать  пасьянс  "Пустынник";  изредка  она  поглядывала  в
зеркало на свое неузнаваемо преображенное лицо - оно ее  уже  не  забавляло,
казалось, в этих чуждых чертах проступило  нечто  зловещее,  что  скрывалось
прежде в самой глубине ее характера. Раньше она вовсе не задумывалась,  есть
ли у нее характер в общепринятом смысле слова, а впрочем, и не  чувствовала,
что характера ей не хватает. Пожалуй, поздновато открывать в  себе  какие-то
глубины, где прячутся разные пренеприятные свойства, которые  в  ком  угодно
показались бы отвратительными, а уж в себе самой - тем более. Со вздохом она
смешала карты, не докончив пасьянс, и стала искать в сумочке снотворное.
     Дверь распахнулась,  ввалилась  Лиззи,  упала  на  колени,  но  тут  же
поднялась - лицо искаженное, вся в слезах, бормочет что-то невнятное. Позади
нее стоял тощий молодой человек с навеки озабоченным лицом -  опасаясь,  как
бы она не затащила его в дамскую каюту, он выпустил ее руку секундой раньше,
чем следовало. Ему бросилось в глаза причудливо загримированное лицо  миссис
Тредуэл, и он не сумел скрыть изумление;  он  принял  было  ее  за  одну  из
танцовщиц-испанок,  тотчас  понял  свою  ошибку  и  поразился  еще  сильней.
Отступил на шаг, остановился в тени за дверью.
     - Meine Dame, -  начал  он  и  вкратце  объяснил  миссис  Тредуэл,  что
произошло. Лиззи,  в  совершенной  истерике,  обхватила  голову  руками,  ее
рыдания перемежались икотой, и она раскачивалась в такт этой музыке. - Прошу
прощенья, meine Dame, я вынужден оставить ее на ваше попечение,  -  докончил
молодой человек. - Я из оркестра, мне надо сейчас же вернуться.
     - Очень вам  признательна,  -  любезно  поблагодарила  миссис  Тредуэл,
закрывая дверь.
     Лиззи уже растянулась на диване и оглашала  каюту  долгими  протяжными,
нестерпимо нудными стонами.
     - Ах, скотина, дикарь, негодяй! - опять и опять повторяла она.
     Миссис Тредуэл едва не спросила,  который  именно,  но  подавила  столь
легкомысленный порыв и помогла Лиззи раздеться и  натянуть  ночную  рубашку.
Она даже подобрала и аккуратно сложила платье и прочие предметы туалета,  от
которых так и несло разгоряченным телом и отвратительным застарелым  запахом
мускуса.  Потом  вспомнила  о  снотворном  и  приняла  две  таблетки.  Лиззи
повернула голову, миссис Тредуэл увидела жалкое, страдальческое лицо,  глаза
точно у побитой собаки, лоснящийся  от  пота  лоб,  и  в  ней  всколыхнулись
сочувствие и угрызения совести.
     - Вам тоже надо принять снотворное, - сказала она, подала Лиззи воду  и
таблетки, та молча их проглотила, - Ну вот, - сказала миссис Тредуэл  просто
и по-доброму, как женщина, хорошо понимающая чувства другой женщины, -  хотя
бы на ночь полегчает.
     -  Да,  а  что  будет  завтра,  -  горестно  вздохнула  Лиззи,  немного
успокаиваясь.
     - Завтра? Утро вечера мудренее, - сказала миссис Тредуэл. - По  крайней
мере сегодняшний вечер останется позади.
     На сердце у нее стало легко, беззаботно, чуть  ли  не  счастливо,  хотя
это, конечно, вздор. С чего тут быть  счастливой?  Она  двигалась  по  каюте
шаткой, неуверенной походкой, не замечая, что одна нога у  нее  в  туфле  на
высоком каблуке, а другая - босая. Лиззи, притихшая и усталая, вдруг  забыла
про свои горести и воззрилась на ее размалеванное лицо.
     - Что это, зачем? - ахнула она. - Зачем... что вы с собой сделали?
     - Надела маску, - вразумительно объяснила миссис Тредуэл. -  Маску  для
праздника.
     - Но вы опоздали, - протянула Лиззи  и  опять  разразилась  слезами.  -
Праздник кончился!
     - Да, я знаю.
     И миссис Тредуэл подумала, что Лиззи уже возвращается к  своим  мерзким
повадкам и скоро станет такой же несносной, как всегда. А сама  она,  видно,
совсем  пьяная,  иначе  почему  визгливый  голос   Лиззи   слышится   ей   с
многократными раскатистыми отзвуками, будто эхо из колодца.
     - Ох, что же я теперь буду делать? Все так переменилось... Глаза бы мои
больше его не видали... Миссис Тредуэл, дорогая, ну скажите, как я могла так
обмануться? Теперь-то я понимаю, вовсе я не была в него влюблена.
     - Как же тут можно что-нибудь знать? Это всегда загадка, сперва кажется
- чувствуешь одно, а потом совсем другое, - с  любезной  рассеянной  улыбкой
заметила миссис Тредуэл, собираясь снять халат. Должно быть, она  обращалась
к Потолку - подняла глаза, будто  надеялась  прочитать  там  ответ  на  свой
вопрос. - Откуда нам знать, что мы чувствуем?
     Она медленно, равнодушно опустила глаза и с минуту  прислушивалась:  за
дверью поднялся шум, топот, стук, пьяные крики. Она  узнала  голос  Дэнни  и
подошла ближе.
     - Слушай, Пастора, впусти меня, открой, ты, подлая...
     Миссис Тредуэл покоробило, но  она  продолжала  слушать  -  Дэнни,  еле
ворочая языком, свирепо живописал все, что он намерен учинить над  Пасторой,
среди всего этого изнасилование - лишь невинная прелюдия.
     Лиззи села на постели, зажала уши ладонями.
     - Ох, нет, нет, нет! - завопила она. - Это последняя капля... нет, нет,
я этого не заслужила... Нет, нет...
     - Ну-ну, тише, - сдержанно сказала миссис  Тредуэл.  -  Он  не  с  вами
говорит. Не с вами и не со мной. Он сам с собой разговаривает. Успокойтесь и
лежите тихо.
     Она неторопливо положила Лиззи на лоб мокрое полотенце, устроила  ее  в
постели поудобней, ворочая, точно куклу с подвижными руками и ногами;  потом
вприскочку проковыляла  к  двери,  взялась  за  ручку,  постояла  минуту.  И
внезапно распахнула дверь настежь. От неожиданности Дэнни отшатнулся,  потом
кинулся к ней, ухватился за халат спереди и скрутил как тряпку.
     - Выходи, шлюха, - сказал он почти официально, будто  передавал  чье-то
поручение. - Выходи, сейчас я тебе все кости переломаю.
     И так больно, с вывертом стиснул ей грудь, что она едва не упала.
     Обеими руками миссис Тредуэл схватила его за руку, сказала серьезно:
     - Вы сильно ошибаетесь. Посмотрите внимательней!
     - Кто такая? -  спросил  он  тупо.  -  Фу  ты,  что  за  чертовщина?  -
Наклонился ближе, всматриваясь в  ее  черты  под  гримом,  дыша  ей  в  лицо
зловонным перегаром. - Э, нет, дудки, меня не проведешь!
     Миссис Тредуэл уперлась обеими руками ему в грудь,  оттолкнула  и  сама
подивилась - откуда силы  взялись.  Застигнутый  врасплох  Дэнни  зашатался,
попятился, его отнесло к противоположной стене, он боком  сполз  по  ней  и,
кряхтя и охая, бестолково размахивая руками, с  шумом  и  грохотом  какой-то
несуразной кучей повалился на пол. Миссис Тредуэл изумленно застыла: неужели
это она одним необдуманным движением так его сокрушила? Дэнни не  шевелился.
Она опустилась на колени и кончиками пальцев потрогала его шею, голову -  не
очень-то хотелось к нему прикасаться.  Как  будто  ничего  не  сломано;  шея
какая-то обмякшая, но, может быть, это естественно. Он шумно дышит  открытым
ртом, веки только наполовину опущены, и  видно  -  вращает  глазами.  Провел
языком по губам, похоже - силится выговорить какое-то слово. Миссис  Тредуэл
сжала кулак и размахнулась - раз, раз, по губам, по щеке,  по  носу,  еще  и
еще. Руке  стало  больно,  а  Дэнни,  кажется,  и  не  почувствовал  ударов.
Зашевелился, точно собираясь подняться. Миссис Тредуэл нащупала  рукой  свою
туфлю, сняла ее, ухватила за подметку и  начала  лупить  Дэнни  каблуком  по
голове, по лицу; тяжело дыша, привстала  на  коленях,  придвинулась  к  нему
ближе, верхняя губа ее вздернулась, обнажая стиснутые, оскаленные зубы.  Она
избивала пьяного с наслаждением, так яростно, что острая  боль  пронзила  ей
руку от запястья до плеча и отдалась в  затылке.  При  каждом  ударе  тонкий
каблук с металлической подковкой врезал в кожу  Дэнни  крохотный  полумесяц,
следы эти все гуще покрывали его лоб, щеки, подбородок,  губы  и  постепенно
багровели. Миссис Тредуэл похолодела от страха, глядя на дело рук  своих,  и
все равно, хоть убейте, не  могла  остановиться.  Дэнни  заворочался,  тяжко
застонал, на миг открыл глаза, потом ошалело их вытаращил, с великим  трудом
приподнялся и сел, опять повалился на пол и  закричал  в  ужасе,  точно  его
душил кошмар:
     - Пастора! Пастора!
     Миссис Тредуэл поднялась на ноги с отчетливым чувством, что не  его,  а
ее  чудом  миновала  трагическая  развязка.  Она  совсем  выдохлась,  вконец
опьянела, ее шатало; кое-как удерживаясь на одной ноге, она надела туфлю - и
вовремя: в конце коридора появился стюард. Она тревожно замахала ему,  и  он
бросился  к  ней,  точно  это  ей  досталось,  хотя  сразу   издали   увидел
скорчившееся тело на полу.
     - Вы не пострадали, meine Dame? - с неподдельной тревогой спросил он. -
Этот джентльмен... он не?..
     - Нет-нет, ничего такого, - туманно ответила миссис Тредуэл.
     Юноша  опустился  на  колени  возле  пьяного,  тот  уже  снова  впал  в
оцепенение. Теперь миссис Тредуэл узнала стюарда - тот самый,  которому  она
отдала вторую туфлю.
     - Я была у себя в каюте, и вдруг слышу крики,  слышу,  кто-то  упал,  -
чистосердечно, как на духу, призналась она. - Кажется, он кого-то звал, я не
разобрала... Вышла,  думала,  может  быть,  можно  помочь...  -  Теперь  она
лепетала тоненько,  растерянно,  как  ребенок,  у  нее  дрожали  губы.  -  Я
испугалась, - докончила она громко, искренне, и это была чистая правда.
     - Не расстраивайтесь, meine Dame, - сказал юноша. - Я все  сделаю,  что
надо. Это не опасно. - Он внимательно разглядывал  кровоточащие  полукруглые
ранки, усеявшие лицо Дэнни. - Просто этот джентльмен  немного...  пожалуй...
не совсем...
     - Да, конечно, - подтвердила миссис Тредуэл, неодобрительно улыбнулась,
изящным округлым движением, словно что-то от себя отстраняя,  провела  рукой
по лбу. - Я очень вам благодарна, жаль, что вам  достается  столько  хлопот.
Спокойной ночи.
     Лиззи укрылась с головой и лишь из щелки поглядывала на миссис Тредуэл,
как пугливый звереныш из норки. Тень прежней улыбки  еще  дрожала  на  губах
миссис Тредуэл, хотя глаза больше не улыбались.
     - Он ушел, ничего страшного не случилось, - решительно заверила она.  -
Просто он ошибся, постучал не в ту дверь, только  и  всего.  Теперь  он  это
понял.
     - Все равно, лучше бы мне умереть, - захныкала  Лиззи.  -  Жизнь  такая
невыносимая, ведь правда?
     Миссис Тредуэл расхохоталась.
     - Чепуха! - сказала она и дала Лиззи  стакан  воды  и  третью  таблетку
снотворного. - По-моему, жизнь великолепная штука!
     Она  и  сама   приняла   еще   таблетку,   с   восхищением   улыбнулась
отвратительному, злобному отражению в зеркале. В  порыве  неистовой  радости
сорвала с ноги запачканную кровью туфлю и  поцеловала  ее.  Над  диваном,  с
которого Лиззи  сонно  спросила  -  что  это  вы  делаете?  -  потянулась  к
иллюминатору и швырнула туфлю за борт.
     - Bon voyage <i>{Счастливого пути (франц.).}</i>,  дружок,  -  сказала  она  и
властно скомандовала  Лиззи:  -  Спите  сейчас  же,  а  то  я  заставлю  вас
проглотить еще двадцать таблеток.
     И угрожающе к ней наклонилась. Лиззи, уже одурманенная снотворным, была
польщена таким вниманием, приписала его доброте, какой вовсе не  ожидала  от
своей высокомерной соседки, и тихонько захрапела.
     Миссис Тредуэл долго,  старательно  умывала  свое  обезображенное  лицо
теплой водой, накладывала и втирала крем, похлопывала, массировала и наконец
восстановила обычный свой облик и узнала себя в зеркале. От полноты  счастья
неслышно, одним дыханием что-то напевая, она перевязала волосы лентой, точно
Алиса в стране чудес,  и  облачилась  в  белую  шелковую  ночную  сорочку  с
широчайшими рукавами.  И  только  свернулась  калачиком  в  постели,  словно
пай-девочка, которая уже помолилась на ночь, как  осторожный  стук  в  дверь
заставил ее опять подняться. За дверью стоял навытяжку  молодой  стюард;  он
поклонился и подал ей туфлю с аккуратно прибитым каблуком.
     - С вашего позволения, meine Dame, вот ваша туфелька,  -  сказал  он  в
высшей степени почтительно, однако в лице его сквозило нечто весьма  похожее
на проницательную усмешку, не очень-то она сочеталась с его тоном и словами.
     Миссис Тредуэл и эту туфлю крепко взяла за подметку,  точно  оружие.  И
тихо, скромно поблагодарила стюарда, ничуть не смущаясь тем, что стоит перед
ним в ночной рубашке. Он окинул ее всю, с головы до ног, беглым  взглядом  и
молчаливо озлился. Для нее  он  всего  лишь  слуга,  ничтожество,  обязанное
являться, когда зовут, и делать, что велят. И он торопливо зашагал  прочь...
эх, если бы как-нибудь с ней  сквитаться,  чтоб  хлебнула  горя...  стоит  и
усмехается, хитрая бестия, будто он не понимает, откуда у этого  осла  Дэнни
на морде синяки от каблука. Так ему и надо! Стюард брезгливо дернул  губами,
но не сплюнул - самому же пришлось бы подтирать.
     Миссис Тредуэл опять потянулась через  разметавшуюся  во  сне  Лиззи  и
швырнула вторую золоченую туфлю вслед за первой в океан. С  минуту  постояла
так, наклонясь к иллюминатору,  блаженно  вдыхая  влажный  свежий  ветер,  и
слушала, как шумят волны, как мерно катятся  исполинские  водяные  горы  под
иссиня-черным небом, усеянным огромными звездами. И вспомнилось: когда-то  в
высоченном старом доме неподалеку от авеню  Монтень  один  молодой  художник
писал ее портрет; вечерело, и он бегом спустился по лестнице, со  всех  этих
бесконечных этажей, принес в свою мансарду хлеба, сыру,  холодной  говядины,
бутылку вина, и они поужинали. А потом художник держал скрипучую  приставную
лесенку, а она взобралась под самую  стеклянную  крышу,  высунула  голову  в
крохотное слуховое окошко - и смотрела, как понемногу загораются  и  мерцают
огни Парижа, а в вышине  все  гуще  синеет  ясное  небо  и  одна  за  другой
вспыхивают звезды. Была середина мая.
     Вечер близился к концу, и доктор  Шуман  вышел  на  палубу  пройтись  и
осмотреться, но скоро его  утомили  возникающие  опять  и  опять,  волна  за
волной, беспорядок и всяческое безобразие, и одна и та же варварская музыка,
и все неизбежные следствия разыгрывающегося на борту веселья. Он отметил про
себя, что танцоры-испанцы по-прежнему совершенно трезвы и деловиты. Дело  им
еще предстояло, хотя возможные зрители  и  слушатели  уже  разбредались  кто
куда. Двое или трое молодых моряков все  еще  порой  приглашали  потанцевать
кого-нибудь  из  испанок,  и  студенты-кубинцы,  как  всегда  по-спортивному
неутомимые, отплясывали веселую пародию на мужской народный танец басков; но
кое-кто из мужчин был безнадежно пьян, в том числе Дэнни  -  этот  о  чем-то
ожесточенно спорил  с  испанкой  по  имени  Пастора.  Доктор  Шуман  всерьез
призадумался, какими способами можно обуздать таких вот субъектов  или  хотя
бы заставить их прилично разговаривать и вести себя на людях;  не  следовало
бы позволять молодчику так выражаться на палубе, даже и в разговоре с  такой
особой; а впрочем, слава  Богу,  его,  Шумана,  это  не  касается.  Немногие
женщины еще оставались на палубе, и видно было - почти каждая  либо  недавно
плакала, либо злилась, а нередко и то и другое вместе, и некоторые  вдобавок
тоже явно захмелели.  Доктор  Шуман  ушел  к  себе,  если  понадобится,  его
разыщут... и почти сразу прибежал стюард: доктора просят зайти в каюту герра
Рибера. Он сейчас же пошел туда, пересиливая  гнетущую  усталость;  в  каюте
сонный, сердитый Левенталь, от которого несло пивом, мочил в  холодной  воде
полотенца, выкручивал их и, часто сменяя, прикладывал к голове Рибера.
     - Дрались бутылками, - сказал он. - Как в  последнем  кабаке.  Входите,
доктор. И скажите на милость, кто бы указал мне  на  вашем  корабле  уголок,
куда мне деваться от этого типа? Каждый день от него одни  неприятности,  за
что мне такое наказание? День перемучаешься, до смерти хочется спать, а  тут
он навязался на мою шею.
     И Левенталь окунул в таз полотенце, выжал и шлепнул на лысину Рибера.
     - Неужели мне никак нельзя от него избавиться?
     - Подождите, сейчас я его осмотрю, - сказал доктор Шуман. - Очень жаль,
но, боюсь, мне некуда его положить. Я пришлю стюарда ухаживать за ним.
     - Ухаживать? - охнул Левенталь. - С ним так плохо?
     При свете фонарика доктор Шуман  наскоро  оглядел  рану,  обтер  голову
Рибера спиртом, сделал укол в лоб и наложил на рану  семь  аккуратных  швов.
Связал черные шелковые нитки, подрезал кончики, и стало казаться, что  Рибер
отрастил на лысине какие-то совсем лишние ресницы. Во  время  этой  операции
Рибер крепко зажмурился, а впрочем,  лежал  смирно,  не  шелохнулся.  Доктор
Шуман сделал ему еще укол и послал за стюардом, чтобы тот раздел раненого  и
уложил в постель. Левенталь вконец расстроился.
     - Боже мой, Боже мой! - опять и опять бормотал он себе под нос.
     - Он проспит долго, - пообещал ему Шуман. - Думаю,  он  вам  больше  не
доставит хлопот. Но если я вам понадоблюсь, позовите меня.
     Он и сам услышал, как хрипло от изнеможения прозвучали эти обязательные
слова.
     Только он лег и приготовился уснуть, в дверь опять постучали.  На  этот
раз вызывали к молодому техасцу Дэнни; он столкнулся с какими-то  неведомыми
силами, которые обратили все его лицо, от лба  до  подбородка,  в  бугристое
месиво непонятного цвета, сплошь иссеченное маленькими, но прескверного вида
порезами и ссадинами - они полны были запекшейся крови и уже вспухали.
     Глокен, его сосед по каюте, беспомощно трепыхался и дрожал от страха.
     - Я послал за вами, доктор, ума не приложу, что с  ним  стряслось?  Его
принесли два моряка и сказали, что нашли  его  в  таком  состоянии,  и  один
сказал - он знает, отчего это,  он  и  прежде  такое  видал,  это  следы  от
каблука, от женской туфли.
     Он суетился и скулил за плечом у доктора, а тот первым делом взял шприц
и ввел пациенту сыворотку против столбняка. Потом  осторожно  обмыл  избитое
лицо спиртом.
     - И еще это можно было сделать сапожным молотком, - сказал он. - Или на
каблуках были металлические набойки.
     Доктор Шуман тоже не впервые видел  такие  ранки  и  сразу  решил,  что
острые каблучки испанских танцовщиц придутся как раз впору  любому  из  этих
следов.
     - Что же это случилось, доктор? - бормотал Глокен.  По  его  лицу  было
видно, ему отчаянно жаль себя. "Почему меня всегда преследуют такие напасти?
Что мне делать, кто мне теперь поможет?" - было ясно написано на этом  лице.
- Доктор, вы же знаете, я больной человек. Не  оставляйте  меня  тут  с  ним
одного! Между нами говоря, милый доктор, он чудовище какое-то, а не человек,
я ведь видел и слышал, что он такое. Как же мне быть?
     Доктор Шуман от души улыбнулся ему.
     - Вы один из немногих пассажиров,  кто  нынче  вечером  остался  трезв.
Почему бы вам не поискать Дэвида Скотта? Приведите его сюда, и  он  поможет.
Но я думаю, помощь вам не понадобится. Не волнуйтесь, герр Дэнни будет спать
крепким сном. Спокойной вам ночи.
     Глокен вышел за ним из каюты, но дальше, на палубу, поплелся  в  унылом
одиночестве, а доктор поспешил к себе, он боялся, что  вот-вот  упадет,  что
ему уже не добраться до своей каюты, до иллюминатора, не успеет он  глотнуть
свежего воздуха и выпить спасительные прозрачные капли. В эти минуты он ждал
смерти и во всех этих навязчивых чужаках видел заклятых врагов. Нет,  он  не
приемлет их, все они ему отвратительны,  все  до  единого,  он  отказывается
признавать, что и они тоже люди,  отказывается  даже  от  своего  врачебного
долга, разве что надо сохранять какую-то видимость. Что бы там с кем из  них
ни стряслось, ему все равно. Пусть живут  своей  гнусной  жизнью  и  умирают
своей гнусной смертью, как угодно и когда угодно, все они - падаль, туда  им
и дорога... Доктор Шуман перекрестился, сложил руки на груди и вытянулся  на
постели; он дышал очень осторожно, медленно, поворачивал голову  то  вправо,
то влево, отгоняя горькие мысли, а они опять и опять всплывали и пронизывали
болью все его  существо,  будто  самая  кровь  его  ощетинилась  шипами.  Но
благословенное лекарство еще раз сотворило чудо. Его заворожил сон наяву,  и
привиделась condesa - одно лишь ее лицо всплыло  перед  ним,  ближе,  ближе,
заглянуло ему прямо в глаза, и отступило, и вновь подплыло,  глядя  в  упор,
безмолвный призрак. Вот голова ее отпрянула куда-то вдаль, стала  крохотная,
как яблочко, и опять метнулась к нему,  белая,  раздувшаяся,  точно  детский
воздушный шар, подброшенный невидимой рукой, точно голова покойницы пляшет в
воздухе и улыбается. Доктору Шуману привиделось: он поднялся, протянул  руку
и поймал эту пляшущую голову, а она все улыбается, но из глаз  текут  слезы.
"Что же ты сделал? - спрашивает она, но это  не  упрек,  не  жалоба,  только
недоумение. - Зачем, зачем?" А он ласково сжимает эту  голову  в  ладонях  и
целует в губы, чтобы замолчала; и снова он ложится в постель,  а  ее  голова
невесомо покоится у него на груди, безмолвная, без слез и без улыбки...  сон
его стал еще глубже, и он не знал, что все это ему приснилось.


     В одиннадцать часов  оркестр  сыграл  "Auf  Wiedersehen"  <i>{До  свиданья
(нем.).}</i>, и все музыканты скрылись, кроме пианиста - у него  был  лотерейный
билет. Испанская труппа начала свое представление под  орущий  во  всю  мочь
патефон. Первым номером танцевали болеро с участием Рика и Рэк; всякий  раз,
оказываясь лицом к лицу, они обменивались свирепыми взглядами, точно вот-вот
перервут друг другу глотки.  Студенты-медики  уселись  поблизости  в  тесный
круг, хлопали в ладоши и по ходу  танца,  когда  надо,  кричали:  "Ole!"  Но
предполагаемые зрители почти все разбрелись, а те, что оставались на  местах
или подходили и опять отходили, лотерейными  билетами  не  обзавелись.  Арне
Хансен  после  расправы  над  Рибером  сменил  запачканную  кровью  рубашку,
вернулся на палубу и теперь опять сидел в своем  шезлонге,  а  рядом  стояла
бутылка пива. Казалось, он вполне спокоен, глаза закрыты,  можно  было  даже
подумать, что он уснул, но время от времени он протягивал руку к  бутылке  и
основательно к ней прикладывался. А порой выпрямлялся, взмахом руки подзывал
палубного стюарда и коротко распоряжался:
     - Еще одну!
     Ампаро несколько преждевременно решила, что в этот вечер  можно  больше
его не опасаться.
     Фрау Шмитт, зажав в руке лотерейный  билет,  робко  сидела  на  краешке
складного стула почти рядом с эстрадой.
     - Спокойной ночи,  желаю  удачи!  -  бросила  ей,  проходя  мимо,  фрау
Риттерсдорф.
     И эти слова укололи маленькую  фрау  Шмитт  больнее,  чем  если  бы  та
вонзила ей в тело дюжину булавок.
     Левенталь первую половину вечера провел в маленькой гостиной  -  курил,
пил пиво, писал родным, друзьям и деловым знакомым открытки, чтобы отправить
их авиапочтой из Саутгемптона, уж очень противно было возвращаться в  четыре
стены, где никуда не денешься от Рибера; наконец он сдался, устало спустился
в каюту, и ему тут же пришлось заботиться об избитом Рибере. Теперь он снова
вышел на палубу и намерен был тут оставаться,  пока  не  погаснут  последние
огни. Мелькнула даже мысль - не прикорнуть ли на кожаном диване в  гостиной.
Его и так отчаянно мутит, не в силах он отравляться зловонным дыханием этого
борова. Никто его не заставит, лучше  уж  спать  прямо  на  палубе.  Или  он
спустится в третий класс, там теперь  места  вдоволь,  по  крайней  мере  на
палубе... И он стоял в невеселом раздумье, прислонясь спиной к борту,  хмуро
курил, затягиваясь сигарой так, что по ветру летели искры, и  неодобрительно
смотрел, как Ампаро искусно исполняет танец под названием "качуча" - никогда
прежде он не видел этого танца, вовсе не жаждет еще раз его увидеть и  хотел
бы понять - чем может соблазниться в  такой  женщине,  что  бы  она  там  ни
вытворяла, какой бы то ни было мужчина, если он в здравом уме?! Сколько  раз
приходилось слышать, будто христианки очень недурны в постели,  надо  только
разумно к ним относиться, вовсе незачем считать их  такими  же  людьми,  как
еврейки, просто пользоваться их телом, - но нет, его эти  разговоры  никогда
не убеждали... Левенталь пошел в бар, спросил  кружку  пива  и  кусок  сыру,
вернулся в гостиную и с наслаждением подкрепился. Погасил свет, вытянулся на
кожаном диване. Ой-ой-ой, как стало  спокойно,  как  тихо,  впервые  за  все
плаванье!
     ...Его назойливо дергали за рукав. Было  уже  совсем  светло,  над  ним
стоял стюард.
     - Вы тут,  наверно,  заснули,  сэр,  -  сказал  он  Левенталю  холодно,
безнадежно, не впадать же в отчаяние оттого, что надо прибирать еще в  одном
углу, когда вечный, неустранимый хаос царит везде и всюду.
     Левенталь мгновенно очнулся от сна, сел,  крепко  потер  лицо  ладонью,
спустил ноги на пол и спросил язвительно:
     - А вы как думали?
     Стюард сердито передернул плечами и пошел к дверям.
     - Эй, послушайте! - крикнул ему вдогонку Левенталь.
     Он хотел спросить  кофе,  притом  так  приятно  потребовать  услуги  от
всякого  подчиненного,  которому  вовсе  не   хочется   тебе   услужить.   К
удовольствию  Левенталя,  услыхав  окрик,  стюард  привычно,  как   автомат,
приостановился, но тотчас человек в нем взял верх над слугой - и он  выбежал
из гостиной, словно за ним гнались все дьяволы преисподней.
     Чувствуя себя со сна  несвежим  и  помятым,  Левенталь  пошел  в  каюту
умыться и переодеться. Что ж, так он будет поступать и дальше,  но  спать  в
этой каюте его больше никакими силами не заставят. А меж тем оказалось,  там
уже хлопочут вокруг Рибера доктор Шуман и  другой  стюард:  уложили  его  на
нижнюю койку, не спросясь Левенталя, ее законного  владельца;  он  с  одного
взгляда все понял и вспыхнул от гнева, но ничем себя не выдал,  только  чуть
дрогнувшим голосом сказал Шуману:
     - Что ж, раз он уже занял  мою  койку,  доктор,  пусть  лежит,  милости
просим. Мне она больше не нужна.
     Рибер, эта свинья, не открывает глаз, но  веки  дрожат  -  ясное  дело,
притворяется, что спит, или не слышит,  или  плохо  ему,  так  или  эдак,  а
притворяется, одно это может свести порядочного человека с ума.  Как  будто,
если тебя немножко стукнули бутылкой по голове, это уж так  страшно.  Доктор
Шуман меняет ему повязку, от йодоформа вонь такая - дышать  нельзя;  кивнул,
говорит рассеянно:
     - Да, я думаю, вам не обязательно нужна эта койка. Ведь есть еще диван.
     Беззвучный вопль, медленно нарастая,  поднялся  в  душе  Левенталя,  из
самых ее глубин, поднялся - и снова заглох. Это был и вопль, и песнь, полная
горьких слов: "Отнимите у меня ложе,  возьмите  мою  кровь,  раздробите  мои
кости - да будут они прокляты, о Господи, что им еще от  меня  нужно?"  И  в
ярости он закричал над ухом Шумана так, что доктор сильно вздрогнул  и  едва
не уронил бинт, которым обматывал лоб Рибера.
     - Поосторожнее, вы! - резко сказал доктор Шуман.
     Но его слова потонули в крике Левенталя:
     - А может быть, моя постель нужна мне самому, доктор? Может быть, раз в
жизни я хотел бы вернуться куда-то и чтобы меня не выталкивали  обратно?  По
какому закону мне не дают пользоваться тем, за что я заплатил? С какой стати
вы явились сюда, будто он один тут хозяин, и отдаете ему мою постель  только
потому, что он пьян, а я нет? Доктор, - теперь он говорил тише, с  искренним
волнением  праведника,  взывающего  к  сочувствию  и  справедливости,  каких
естественно ждать от другого  праведника.  -  Доктор,  я  хочу  это  понять,
объясните мне!
     Доктор Шуман возмутился: экий эгоизм, экий дурной характер! Мало  того,
что мучаешься с мерзким  пациентом,  так  еще  изволь  выслушивать  какие-то
попреки! И он спросил холодно:
     - Разве это уж такое тяжкое испытание - отдать свою постель тому, кто в
ней нуждается, да еще когда у вас есть другая, ничуть не хуже? Если  хотите,
я велю переложить его на диван, но качка усиливается, и  ему  безопаснее  на
койке, чтобы не упал.
     А я могу падать до скончания века,  до  тех  пор,  пока  все  евреи  не
возвратятся в Иерусалим, - кому какое дело? Голова разбита у меня,  но  кого
это волнует? Вслух Левенталь сказал, давая волю презрению:
     - Пускай остается один в этой вонючей каюте, мне она не нужна!
     - Благодарю вас, - надменно и устало уронил доктор Шуман.
     Левенталь надул губы, громко, пренебрежительно отфыркнулся  и  вышел  в
коридор, не высказав вслух всего, что он думает о такого рода благодарности.


     Капитан пригласил доктора Шумана выпить на мостике чашку утреннего кофе
и стал отводить душу.
     - Я выслушал доклады разных моих подчиненных, - начал он,  вытянув  шею
так, что дряблые складки вылезли из  воротничка,  и  опять  заправил  их  на
место. - Не говорю уже о неслыханной дерзости всей этой затеи,  о  том,  что
эти безобразные плясуны просто не представляют, как вести себя  в  приличном
обществе.  Но  вдобавок  ко  всему  они,  оказывается,  самые   обыкновенные
уголовники, мелкие воришки и  мошенники.  На  редкость  беспокойный  выдался
рейс...
     - Да, просто бедствие, - сказал доктор Шуман, даже не  пытаясь  скрыть,
как он устал и как опостылело ему нынешнее мерзкое плаванье.
     - Ну, это слово мы на море попусту не употребляем.  Вот  когда  корабль
идет ко дну, это  и  вправду  бедствие,  -  наставительно  заметил  капитан,
смягчая суровость своих слов тусклой улыбкой. - Старый морской  волк  хорошо
знает, что такое  опасность  и  бедствие,  и  не  станет  принимать  всерьез
хулиганство каких-то там пассажиров, - продолжал  он,  предоставляя  доктору
самому заключить, что за старый морской  волк  тут  подразумевается.  -  Они
просто не умеют надлежащим образом вести себя на корабле...
     - Некоторые и на суше тоже не умеют себя вести. Но  все  же  у  нас  на
борту есть несколько вполне порядочных людей.
     Капитан чуть не фыркнул, ему как на  блюдечке  поднесли  столь  удобный
повод посмеяться.
     - Буду вам чрезвычайно обязан, если вы мне  покажете  среди  пассажиров
хоть одного порядочного человека, - с наслаждением любезно съехидничал он.
     Доктор Шуман тоже сделал вид, будто его это забавляет.
     - Задача не из легких, - согласился он, - при том, что знакомство  наше
недолгое, а обстоятельства сложные и непривычные. Почти  все  показали  себя
отнюдь не лучшим образом.
     На это отвечать было нечего.
     - Мне доложили о краже, condesa лишилась своего  жемчуга...  несчастная
женщина! Все-таки я начинаю думать, что ее рассудок  не  совсем...  -  И  он
указательным пальцем коснулся лба.
     - Возможно, - коротко сказал доктор Шуман, чтобы сразу покончить с этой
темой. - А украден жемчуг или нет, мы не знаем. Condesa  сказала,  что  дети
сорвали с нее ожерелье. По словам горничной, которая за ней ухаживала, она в
тот день его не надевала. Дети что-то бросили за борт. При  этом  были  двое
свидетелей, супруги Лутц, но, к сожалению, их показания не  сходятся.  Стало
быть, ничего не доказано.
     Молодой стюард, стоявший поодаль, подошел налить им еще кофе, и капитан
предостерегающе поднял руку, призывая к молчанию.
     - В таких случаях плохо вот что, - сказал он, когда стюард отошел и уже
не мог услышать, - плохо, что человека, всякого человека, не только морского
офицера, - прибавил он великодушно, -  вовлекают  в  женские  пересуды.  Это
унизительно.  Поневоле  чувствуешь   себя   оскорбленным,   когда   вынужден
заниматься такими вот недостойными мелочами. Мне говорили, что в Санта-Крусе
эти испанцы ходили  по  магазинам  и  воровали  на  глазах  у  многих  ваших
"порядочных" пассажиров. Так что же, никто из свидетелей не  вмешался,  даже
не попробовал как-то остановить негодяев?
     - Некоторые пассажиры, как  раз  не  пассажирки,  -  подчеркнул  доктор
Шуман, - сегодня утром в беседе пришли к такому  заключению:  то,  чему  они
были свидетелями, выглядело сомнительно, и у них возникли  весьма  серьезные
подозрения, однако доказательств нет. Никто не счел своим  долгом  вмешаться
или хотя бы присмотреться повнимательней.
     - Весьма благоразумно с их стороны, - сухо сказал капитан. - Скажите, а
как ваши раненые? Что-то я  не  помню  фамилию  молодца,  которого  отделали
каким-то необычным оружием, то ли сапожным молотком, то ли женской туфлей. -
(Тут доктор Шуман подметил в белесых глазах капитана Тиле искорку блудливого
любопытства) - Как я подозреваю, у нас и в этом  рейсе  хватает  скоротечных
романов, неизбежных разочарований и  бурных  сцен,  -  со  смаком  продолжал
капитан. - Так что же, этому молодому человеку лучше?
     - Он выживет, и остальные тоже, - сказал  доктор  Шуман.  -  Опять-таки
возникает вопрос, кто учинил над  ним  такую  варварскую  расправу.  Сам  он
уверяет, что это была некая Пастора из  испанской  труппы.  Но  один  стюард
заступается за нее, уверяет, будто она ни в  чем  не  повинна  -  престранно
слышать это в применении к кому-либо из их компании, - а  виновата,  как  он
утверждает, некая женщина в маске, поэтому он не мог ее узнать.  Больше  ему
ничего не известно.
     - Ну а случай на палубе, когда герра Рибера стукнули по голове?
     - Вот это единственный случай, когда все ясно и понятно. Этот Хансен  с
самого начала плавания проявлял себя как человек вспыльчивый и  чудаковатый,
со странными взглядами, и по какой-то  прихоти  он  пивной  бутылкой  ударил
Рибера по голове, хотя тот не сделал ему ничего худого,  просто  танцевал  с
дамой...
     - С дамой... - задумчиво повторил капитан Тиле,  и  это  слово  повисло
между собеседниками, точно облачко.
     - Это всем известно, и, кажется, это единственное, что всем известно, -
без запинки продолжал доктор Шуман. - А  все  остальное  просто  дрянненькая
буря в стакане воды... очень пошлая загадка.
     - Condesa - вот кто для меня загадка,  -  сказал  капитан,  -  Красивая
женщина, не следовало ее оставлять одну на острове у дикарей. Какова  бы  ни
была ее вина - не следовало. Ни одна благородная дама не способна нанести  в
политике такой ущерб, чтобы заслужить столь  суровый  приговор.  Кстати,  вы
ведь не только ее лечили, но и пользовались ее доверием, так что  же  именно
она сделала?
     - Не знаю, - довольно резко ответил доктор Шуман.
     Капитан Тиле дернул головой, набычился, лицо его медленно багровело.
     - Так я и думал с самого начала, - злобно процедил он.  -  Очень  жаль,
что ваше лечение ей не помогло. Как я понимаю, под вашим присмотром ей стало
много хуже... что ж, доктор Шуман, всякая плоть - трава, как  сказал  пророк
Исайя. Врачу не следует унывать от неудач.
     Посреди этой речи  доктор  Шуман  порывисто  встал,  а  едва  дослушав,
коротко кивнул и удалился; он видел, что капитан взбешен и расстроен,  но  и
сам кипел от еле сдерживаемого гнева и лишь много  спустя  мельком  подумал,
что у капитана, похоже, сильно подскочило кровяное давление.


     После укола, который ему сделал доктор Шуман, Дэнни  уже  не  стонал  в
полный голос и не грозился страшно отомстить Пасторе, но его распухшие  губы
и кончик носа,  едва  видные  из-под  повязки,  превратившей  его  голову  в
огромный, как  тыква,  шар,  всю  ночь  источали  храп,  бульканье,  хриплое
бормотанье. Дэвид вошел и  остановился,  его  шатало  и  качало,  он  широко
расставил ноги и, с трудом сохраняя равновесие,  пытался  понять,  почему  в
каюте такой безобразный разгром. Глокен, жалкий и  несчастный,  чуть  не  со
слезами начал умолять, чтобы Дэвид не спал ночь  и  ему,  Глокену,  тоже  не
давал уснуть. На этом корабле боишься за свою жизнь, никто не может  считать
себя в безопасности, все под угрозой  -  и  невинные  и  виновные,  невинные
прежде всего...
     - Не всегда невинные, - возразил Дэвид и  с  пьяной  важностью  широким
жестом указал на Дэнни.
     - Всегда, - в свой черед упрямо возразил Глокен.
     - Ну, как угодно.
     Дэвид дотащился до своей койки, рухнул лицом в  подушку  и  отдался  во
власть опьянения. Сквозь волны тошноты он погружался все глубже в  бездонные
пучины забвения - и все же никак не мог потонуть. Его одолевал  кошмар,  все
тесней  смыкались  вокруг  пляшущие  языки  пламени,   оранжевыми   молниями
вспыхивали какие-то мерзкие перекошенные рожи, безумные глаза, распяленные в
беззвучном вопле рты. Дэвид  перевернулся  на  спину,  открыл  глаза,  вновь
увидел нелепое убожество окружающего и услышал собственный громкий голос:
     - Я уже дозрел до сумасшедшего дома!
     - Что? Что такое? - тотчас откликнулся Глокен. - Не  гасите  лампу!  Не
спите!
     - Ладно, не буду, - сказал Дэвид, - А  вы  спите.  Все  уже  кончилось.
Больше ничего не может случиться.
     - Ох, откуда мы знаем? - простонал Глокен.
     Но через несколько минут Дэвид понял, что горбун спит. Наконец он и сам
уснул и через час проснулся с чудовищной головной болью, череп  раскалывался
на  части,  мучила  отрыжка,  жгла  отчаянная  жажда,  а  бунтующий  желудок
отказывался принимать единственных своих друзей - аспирин и холодную воду.
     Дэнни тоже проснулся, но лишь изредка стонал; попросил пить, но не  мог
ни поднять, ни повернуть голову, чтобы выпить воды.
     - Лежите вы тихо, черт возьми, да раскройте рот пошире, - сказал Дэвид.
- Я волью вам немного воды, и вы проглотите!
     Так и сделали, причем немало было  бестолковой  суеты,  немало  пролито
воды. Дэнни давился и захлебывался, а Глокен умоляюще твердил:
     - Bitte, bitte, bitte, дайте мне лекарство, герр Скотт, пожалуйста, мое
лекарство, я опоздал его принять, bitte...
     Дэвид подал ему лекарство, проглотил еще аспирин, пошел  к  умывальнику
сполоснуться и, переодеваясь, спросил Дэнни, что  с  ним  стряслось.  Трудно
шевеля разбитыми губами, Дэнни медленно поведал о  своих  злоключениях,  как
они ему представлялись, и такими словами, что Дэвид изумился: он-то полагал,
что знает все слова и почти  все  их  значения.  Зачарованно  вслушиваясь  в
богатую лексику Дэнни, он перестал было понимать  ход  событий,  но  тут  из
глубин бурного повествования выплыло имя Пасторы.
     - А вы уверены? - переспросил Дэвид. - В  последний  раз,  когда  я  ее
видел, она удирала от вас со всех ног и порядком вас опередила.
     - Я добрался до ее каюты, -  прохрипел  Дэнни,  -  а  она  выскочила  и
набросилась на меня со штукой, которой колют лед. Провалиться  мне,  это  ее
хахаль настропалил. Провалиться мне, он там был у  нее  за  спиной.  -  Губы
Дэнни задрожали и покривились. - Деньги-то  она  из  меня  вытянула,  прорву
деньжищ. Они все обдумали, играли наверняка, жулики, сволочи...
     Дэвид решил, что с него хватит, и вышел, будто и не слыхал, как  Глокен
умоляет не покидать его. Пускай Глокен сам вылезает на палубу, а он,  Дэвид,
сыт по горло. Ссутулясь, ощущая  слабость  и  тошноту,  он  уселся  за  свой
столик. Кажется, впервые не хотелось есть, он пил кофе и  с  тоской  ждал  -
хоть бы скорей пришла Дженни... а вдруг она  не  придет?  -  и  против  воли
поминутно оглядывался, когда кто-нибудь  входил  в  кают-компанию;  противно
было даже думать, что сейчас он ее увидит, но и ждать невыносимо, скорей  бы
она пришла! Наконец-то он придумал, что ей сказать такое,  чтобы  ей  нечего
было ответить. Пускай посмеет опять заявить: "Это была не любовь,  Дэвид..."
Баста, на сей раз ему плевать,  что  это  было.  Крышка,  он  со  всем  этим
покончил, в Виго он высадится с этой посудины.
     Он опять оглянулся - и вот она,  Дженни,  идет  к  нему.  Он  ослеп  от
волнения и, лишь когда она подошла совсем близко, разглядел, что она бледна,
измучена и глаза опухшие, но при этом вся  свежая,  умытая,  пахнет  от  нее
розами, и улыбается она открыто, дружески, хотя и  немного  смущенно.  Села,
встряхнула салфетку.
     - Господи, ну и вечерок  вчера  выдался,  правда?  В  жизни  я  так  не
напивалась. Интересно,  чем  кончилась  лотерея?  И  все  остальное?  Дэвид,
лапочка, у тебя ужасно несчастный вид. Что с тобой случилось?
     Хоть она и улыбалась, но в глаза ему не  смотрела;  заказала  официанту
апельсиновый сок, кофе с молоком, джем и поджаренный хлеб, потом сказала:
     - Что значит привычка. Заказываю, а ведь просто не в силах ничего есть!
А ты тоже, кроме кофе, ничего не хочешь?
     - Слушай, Дженни, ты что? - срывающимся голосом заговорил Дэвид. - Очки
мне втираешь? Прикидываешься, будто  ничего  не  помнишь?  Ну  нет,  ты  мне
никогда не верила, когда я говорил, что не помню, а теперь я не верю тебе.
     - Что ж, справедливо, - сказала Дженни. - Но  теперь  как  раз  я  тебе
верю, потому что я начисто все забыла, помню только, что много  танцевала  с
Фрейтагом, и мы гоняли по кораблю, и много пили, а потом вдруг я просыпаюсь,
и уже утро, я лежу в своей узенькой девичьей кроватке, голова у меня трещит,
а Эльза лежит в другом конце каюты и таращится на меня. Не успела я  открыть
глаза, она спрашивает -  ну,  мол,  как  вы  теперь  себя  чувствуете?  Я  с
восторгом сообщила ей, что чувствую себя премерзко, хуже некуда, и  это  ее,
кажется, очень утешило.
     Так она болтала, но ей явно было не по себе, а Дэвид не спускал  с  нее
холодных испытующих глаз и наконец перебил:
     - И ты ничего не помнишь?
     - Я же изо всех сил  стараюсь  тебе  объяснить:  впервые  за  всю  свою
беспутную жизнь я с какой-то минуты ровно ничего не  могу  припомнить.  Одно
время мы ходили по всему кораблю  вместе  с  миссис  Тредуэл  и  ее  надутым
красавчиком и пили все, что попадалось под руку, но я совершенно  не  помню,
как попала к себе в каюту.
     Она охнула, болезненно поморщилась и, облокотясь на стол, закрыла  лицо
руками.
     - А ты уверена, что попала именно  в  свою  каюту?  -  едко  усмехнулся
Дэвид.
     - Ну, проснулась я у себя, может быть, это все-таки  доказательство.  А
что? - спросила Дженни, но ее обдало холодом: Дэвид явно  сейчас  скажет  ей
нечто такое, чего лучше бы не слышать, и втайне она уже  предчувствует,  что
это будет.
     - Да ничего, - сказал Дэвид. - Это очень  удобно  -  спьяну  ничего  не
помнить, правда?
     - Совсем нет, - мрачно сказала Дженни. -  Что  тут  удобного,  если  ты
опять выслеживал меня и подглядывал. Так в чем дело? Что я натворила?
     На секунду он отвернулся,  сбоку  она  видела  его  недобрую  затаенную
усмешку.
     - Спроси Фрейтага, - сказал он и посмотрел на нее в упор.
     Дженни и так была бледна, теперь бледность стала  зеленоватой.  Слишком
хорошо знакома эта его усмешка, возмутительная, обидная...
     - Что ж, после спрошу, - сказала она. - Мне не к спеху.
     Голос прозвучал гневно, но не в  лад  ему  глаза  медленно  наполнились
слезами. Ну конечно, опять она  плачет,  слезы  она  может  проливать  когда
вздумается, но на сей раз они не подействуют. И Дэвид сказал:
     - Не плачь, Дженни, по крайней мере не на людях. Подумают, что  я  тебя
поколотил. У тебя это очень мило получается, но для слез уже поздновато.  Мы
перешли некую грань, все кончено, давай посмотрим правде в глаза и  разорвем
все это.
     - Мы только тем и занимались - каждый день понемножку рвали, -  сказала
Дженни, слезы ее разом высохли, лицо залилось гневным румянцем.  -  Что  еще
надо - пустить в ход топор? Переломать друг другу  кости?  Я  думала,  можно
подождать, чтобы все это отмерло само собой, когда  мы  будем  по-настоящему
готовы к разрыву... когда будет не так больно! Мы бы постепенно привыкли...
     Теперь вспылил Дэвид:
     - К чему, собственно, я должен привыкнуть? Смотреть, как ты непристойно
валяешься в самом людном месте, на шлюпочной палубе? Если ты осталась  более
или менее верна мне, так только потому, что была уж слишком  пьяная  и  твой
соблазнитель потерял к тебе всякий интерес. - Он  налил  себе  еще  кофе.  -
Давай кончим этот разговор. Мне уже осточертело.
     Дженни отхлебнула глоток чересчур горячего кофе  и  с  трудом  перевела
дух.
     - Ты чудовище, понимаешь? Чудовище!
     - Ты что, все еще пьяна? - спросил Дэвид почти с торжеством. - Со  мной
иногда так бывало: кажется, что уже протрезвел и можешь опять встретиться  с
мелкими гадостями обыденной жизни, а выпьешь горячего кофе и опять  валишься
в канаву, и опять надо выкарабкиваться из грязи и всякого бурьяна...
     - Ты очень доволен собой, да? - тоном обвинителя сказала Дженни.  -  Ты
рад и счастлив, что так получилось, да? Ты все время надеялся на  что-нибудь
в этом роде, верно? Дорого бы я дала, чтобы знать правду, - что у  тебя  все
время было на уме... а впрочем, это меня не касается.
     - Раньше это тебя очень даже касалось, - сказал  Дэвид  совсем  другим,
светски любезным тоном, будто постороннему человеку, - Но ты  права.  Теперь
это тебя не касается.
     Дженни спокойно встала, на лице ее  застыла  маска  невозмутимости,  но
Дэвид видел - руки дрожат.
     - Прошу извинить, - сказала она, - я спешу. Мне надо кое-кого кое о чем
спросить.
     - Я тебе уже все сказал, -  чуть  возвысил  голос  Дэвид,  но  даже  не
посмотрел ей вслед. Налил себе еще кофе и обратился к официанту: - Теперь  я
съем яичницу с ветчиной.


     Миссис Тредуэл и  Фрейтаг  встретились  на  палубе  во  время  утренней
прогулки, любезно поздоровались  и  решили  позавтракать  вдвоем  на  свежем
воздухе,  это  прекрасный  способ  до  конца  рассеять   зловредное   веяние
вчерашнего бурного вечера. Глаза у обоих были ясные, настроение отменное,  и
они дружески обменивались понимающей  улыбкой  всякий  раз,  как  мимо  брел
очередной гуляка, слишком явно вымотанный вчерашним  кутежом.  Они  поведали
друг другу две-три бесспорные, хоть и не столь важные истины  -  к  примеру,
что удовольствия нередко  бывают  утомительней  самого  тяжкого  труда;  оба
отметили,  что  у  людей,  ведущих  разгульную  жизнь,  очень   часто   лица
изможденные,  страдальчески  одухотворенные,  точно  у  аскетов,  черты   же
подлинного аскета почти никогда не отмечены этой печатью.
     - И разврат, и аскетизм одинаково обезображивают, - сказал Фрейтаг. - А
ведь это преступление против самой жизни - пренебрегать красотой,  разрушать
ее, даже свою красоту... свою - это, пожалуй, особенно преступно,  ведь  она
нам доверена от рождения и мы обязаны ее хранить и лелеять...
     Миссис Тредуэл не без удивления подняла на него синие глаза.
     - Никогда об этом не думала, - сказала она. - Мне казалось,  красота  -
это просто такая полоса в жизни, со временем она пройдет, как  все  в  жизни
проходит...
     - Очень может быть, - согласился Фрейтаг, - но зачем  же  торопиться  и
убивать ее раньше срока?
     - Пожалуй, вы правы, - сказала миссис Тредуэл.
     Она увидела Дженни Браун - та медленно шла в их сторону, скрестив  руки
на груди и задумчиво глядя куда-то в океанский простор. Бледная,  печальная,
она прошла мимо, не заметив их.
     - Бедная девушка,  -  довольно  небрежно  проронила  миссис  Тредуэл  и
обернулась к Фрейтагу.
     Он так вздрогнул, что на подносе задребезжал его  кофейный  прибор;  он
напряженно смотрел вслед Дженни, зрачки его стали огромными, и  серые  глаза
запылали черным огнем. Миссис Тредуэл вдруг бросило в жар, как будто Фрейтаг
сказал какую-то  ужасную  непристойность:  оказывается,  он  попросту  лишен
всякой сдержанности, всякого достоинства! Что бы там  ни  происходило  между
ним и этой девушкой, какая слабость - так выставлять напоказ  свои  чувства.
Теперь она старательно избегала смотреть на него. Так  было  и  в  то  утро,
когда зашел разговор о его жене, и в тот раз, когда он затеял памятную ссору
в гостиной. Миссис Тредуэл аккуратно поставила свой поднос на  палубу  между
их шезлонгами, осторожно спустила ноги и встала, будто вышла из машины.
     - Почему вы уходите? - просто, по-детски спросил Фрейтаг.
     - Моя соседка по каюте не совсем здорова, я обещала ей помочь.
     - Это та крикливая ведьма, которая вчера  подняла  такой  переполох?  -
кривя губы, осведомился Фрейтаг.
     Миссис Тредуэл не обернулась. Фрейтаг встал и пошел в другую сторону на
поиски Дженни. Искал ее добрых полчаса, но не нашел.
     Миссис Тредуэл уже подошла к своей каюте,  и  тут  отворилась  соседняя
дверь  и  вышло  семейство  Баумгартнер,  впереди  -  мальчик,  как   всегда
пришибленный. Папаша Баумгартнер придержал дверь и посторонился, лицо его, с
безвольным ртом, с вечной виноватой и  обиженной  гримасой  несчастненького,
изображало сейчас величайшую почтительность. Жена прошла мимо него, как мимо
чужого, но ее неизменно скорбная физиономия казалась еще и  пристыженной,  и
все трое молчали,  точно  храня  какой-то  общий  тягостный  секрет.  Миссис
Тредуэл отворила свою дверь, уже скрываясь в каюте, поспешно поздоровалась и
закрыла дверь. Лиззи сдвинула со лба пузырь со льдом, спросила плаксиво:
     - Господи, что там еще?
     - Ничего, - сказала миссис Тредуэл. - Могу я вам чем-нибудь помочь?
     - Хорошо бы еще  таблетку  снотворного,  -  уныло  попросила  Лиззи.  -
Скажите, что слышно нового? Чем кончился праздник?
     Миссис Тредуэл дала ей таблетку и стакан воды.
     - Ходят разные слухи, - сказала она.  -  Ничего  особенно  интересного.
Когда разыгрывалась лотерея, народу  почти  не  было,  кто-то  из  близнецов
вынимал билеты из открытой корзинки, и почти все  выигрыши  достались  самим
актерам,  только  пианист   получил   маленький   белый   шарфик,   а   один
студент-кубинец - кастаньеты... но я просто случайно услыхала, как  об  этом
говорили немцы -  Гуттены  и  еще  кто-то.  А  мне  самой  никто  ничего  не
рассказывал. Ну как, поспите еще? - дружелюбно спросила она в заключение.
     - Да, наверно, - почти уже спокойно сказала Лиззи. - А про герра Рибера
вы ничего не слыхали?
     - Он отдыхает, - сказала миссис Тредуэл, - надеюсь, и вы отдохнете.
     Она вышла из каюты почти в отчаянии, но до маленькой гостиной,  которая
в эти дни почти все время пустовала, умудрилась дойти, ни на кого не глядя и
ни с кем не здороваясь.  Здесь  она  сидела  в  одиночестве,  листая  старые
журналы, пока горн не позвал к столу. Перед глазами у нее неотступно  стояли
лица Баумгартнеров. Ну  конечно,  им  тоже  пришлось  в  эту  ночь  пережить
какую-то скверность. Ей вовсе не хотелось гадать, что  бы  это  могло  быть.
Наверняка вели себя друг  с  другом  недостойно,  а  теперь  жалко  и  уныло
пыжатся,  щеголяют  своей  воспитанностью,  силясь  доказать  друг  другу  и
ребенку, что они не такие уж плохие, хотя каждый по вине другого и  предстал
в  самом  неприглядном  виде.  Этот  отвратительный  маленький  спектакль  с
открыванием дверей и учтивым поклоном  должен  означать:  смотри,  в  другое
время, в другом месте или в ином окружении я и сам был бы лучше,  совсем  не
такой, каким ты меня всегда видишь.  Миссис  Тредуэл  откинулась  на  спинку
стула, закрыла глаза. На самом деле они твердят друг другу только одно: <I>люби
меня, люби, несмотря ни на что! Люблю ли я тебя, нет ли, стою любви  или  не
стою, умеешь ты любить или не умеешь, даже если на свете вовсе  нет  никакой
любви и это просто выдумки - все равно люби меня!</I>
     И вместе с этими отрывочными мыслями где-то на  дне  души  зашевелилась
брезгливость, отвращение к себе. Словно  во  сне  вспомнилось  давнее-давнее
отчаяние, долгие слезы, неисцелимое горе несчастной любви или того,  что  ей
называли  любовью,  крушение  всех  надежд...  а  на  что  она,  собственно,
надеялась? Уже не  вспомнить...  и,  конечно,  то  было  просто  ребячество,
нежелание как-то примириться с правдой жизни, признать, что надежды -  одно,
а самые обыкновенные законы человеческого существования - совсем другое. Она
была больно  ранена,  а  потом  оправилась  -  что  ж,  всему  виной  глупая
романтическая неосторожность, не так  ли?  Миссис  Тредуэл  встала,  глубоко
вздохнула и принялась ходить взад и вперед по душной комнатке. Все утро  она
подсознательно пыталась  шаг  за  шагом  восстановить  в  памяти  -  что  же
случилось с ней накануне вечером и что она сделала? Сценка с молодым моряком
вспомнилась довольно  ясно.  И  как  повис  на  перилах  борта  Баумгартнер,
кажется, его одолела морская болезнь. Потом ей передали на попечение  Лиззи,
тогда она забавы ради раскрашивала себе лицо; а потом...
     Что толку с этим тянуть. С утра, убирая свою одежду, она так и не нашла
золоченые туфельки. Ночная  рубашка  спереди  понизу  забрызгана  кровью.  И
сейчас, бродя по гостиной, она все вспомнила и остановилась,  схватилась  за
спинку стула, чуть в обморок не упала. Походила еще немного из угла в  угол,
потом пошла разыскивать Дженни Браун. Вот кому, наверно, все  известно,  она
ведь "подружка" того нелюдимого молодого человека, соседа Дэнни по  каюте...
Теперь в памяти миссис Тредуэл отчетливо вырисовалось  все,  что  произошло,
что она сделала; надо бы только узнать кое-какие подробности: сильно ли  она
изувечила врага и - самое главное - узнал ли он ее.
     Дженни Браун стояла у доски объявлений. Листок  с  неровными  краями  -
подделка под старинную прокламацию - гласил:
     <I>Жертвы   вчерашнего   насилия   и   кровопролития    мирно    отдыхают.
Предполагаемые преступники находятся под наблюдением, они еще не  задержаны,
но в ближайшее время предстоят весьма неожиданные разоблачения.</I>
                                      Подпись: Les Camelots de la Cucaracha.

     Кроме того, тут были вести с далекой  суши:  в  каких  странах  бастуют
докеры, в скольких портах прекращены  работы,  число  забастовщиков,  каковы
потери  в  заработной  плате,  сколько  миллионов   убытку   уже   потерпели
судовладельцы, а  конца  всему  этому  не  предвидится;  на  Кубе  положение
попрежнему  напряженное,  все  попытки  примирить   враждующие   группировки
провалились; безработица охватила весь мир и все обостряется, спокойствие  и
порядок всюду под угрозой; вчера на  корабле  главный  карточный  выигрыш  в
таком-то размере достался герру Левенталю;  сегодня  в  два  часа  состоятся
"бега"; потерявшего самопишущую ручку с золотым  ободком  и  выгравированной
буквой "Р" просят обратиться к казначею.
     - Но тут ничего не сообщают о здоровье  тех,  кто  пострадал  во  время
вчерашних развлечений, - обратилась к Дженни миссис  Тредуэл.  -  Интересно,
как они себя чувствуют.
     - Кажется, получилась веселенькая история, - сказала Дженни. - Говорят,
танцовщица, которую зовут  Пастора,  напала  на  Уильяма  Дэнни  с  кухонным
ледорубом. А тот долговязый швед стукнул Рибера пивной бутылкой по голове. Я
все это мельком слышала сейчас, когда гуляла по палубе.
     И вдруг, ни с того ни с сего, миссис Тредуэл рассмеялась - не громко  и
не то чтобы легкомысленно, нет, искренне, весело, с  истинным  наслаждением,
да так заразительно, что тихонько, неуверенно засмеялась и Дженни; вообще-то
при ее настроении ей было вовсе не до смеха, и она даже не понимала,  почему
смеется.
     - Значит, та маленькая плясунья его все-таки поколотила?
     - Так он сам говорит, уж наверно, ему виднее, - сказала Дженни.
     И  они  еще  посмеялись  блаженным,  безжалостным  смехом,   откровенно
радуясь, что несносный малый получил по заслугам.
     - После этого я  почти  готова  заново  поверить,  что  есть  на  свете
справедливость, - сказала Дженни.
     И вдруг побледнела, лицо опять  стало  тоскливое,  напряженное.  Миссис
Тредуэл увидела, что  к  ним  приближается  Фрейтаг,  и  непринужденно,  без
малейшего смущения пошла прочь своей удивительно плавной походкой, будто  ее
несли не самые обыкновенные мышцы, как у всех людей.  А  Дженни  осталась  и
ждала, пока Фрейтаг не подошел к ней и не заговорил. Он близко наклонился  к
ней, сказал мягко:
     - Я о вас беспокоился.
     - Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказала Дженни.
     - Я вас разыскивал по всему кораблю. Где вы были?
     - Да в разных местах, - сдержанно ответила Дженни. - Тут на корабле при
всем желании надолго не потеряешься... Ох, как мне надоело! Как бы я  хотела
сойти в Виго! Но у меня нет испанской визы.
     - Не надо охать, - успокоительно произнес Фрейтаг.  -  Не  так  уж  все
плохо. Вам совершенно не из-за чего расстраиваться.
     - Ну, что вы об этом знаете? Скажите мне, скажите, что случилось?..
     - Посмотрели бы вы на себя! -  сказал  Фрейтаг.  -  Вы  очень  странная
девушка, Дженни. У вас сейчас такое  лицо,  будто  вам  только  что  вынесли
смертный приговор. Послушайте-ка, - продолжал  он  запросто,  по-братски,  и
таким же спокойным движением, как старший брат, легонько взял ее за  локоть,
повернул, вывел на середину палубы и зашагал с нею рядом. - Может  быть,  вы
мне не поверите, но ничего не случилось, ничего, ровным счетом ничего. Очень
об этом жалею, но оба мы слишком много выпили; я никуда не годился, а  вы...
вы были вовсе не в себе, так сказать, витали  в  облаках;  Дженни,  все  это
получилось, пожалуй, скучновато, безусловно нелепо, нам обоим тут не  о  чем
думать, и не стоит об этом вспоминать. Вы меня слушаете? - Он  наклонился  и
внимательно заглянул ей в лицо.
     Дженни остановилась как вкопанная и, к его изумлению, весело,  от  души
рассмеялась.
     - Вот глупость! - сказала она. - Стало быть, ничего. Из-за вас я попала
в такой переплет - и все зря! Хоть было бы ради чего! Вы-то можете  про  это
больше не думать, а вот Дэвид будет думать до конца жизни. Вчера вечером  он
нас видел... видел что-то такое, что его совсем подкосило, по-моему...
     - Ну, если он за вами шпионит и подглядывает, так очень  жаль,  что  не
увидал чего-нибудь похуже, - дерзко сказал Фрейтаг.
     Дженни долго молчала, потом медленно отошла от него на несколько шагов.
     - Так мне и надо,  -  скучно,  ровным  голосом  сказала  она.  -  Всего
хорошего.
     По лицу ее отнюдь не видно, чтобы она раскаивалась, и  простилась  она,
мягко говоря, без тени смирения, с кривой усмешкой отметил про себя Фрейтаг.
Не вдруг удалось ему отделаться от  самолюбивой  досады  и  странной  обиды,
вызванных этим ее нежданным высокомерием. В который раз  он  напомнил  себе,
что в этой девчонке нет ничего хорошего - подумаешь,  ничтожество,  смотреть
не на что, просто капризная, пустая, дерганая  американка,  только  пыжится,
воображает себя художницей, хочет придать себе  важности...  но  как  он  ни
старался ее принизить, ничто  не  успокаивало  уязвленного  самолюбия  и  не
утоляло жажду хоть какой-нибудь да мести. Он совсем уже перестал злиться  на
миссис Тредуэл за то, что она прежде некстати наболтала Лиззи... в сущности,
он теперь был немного зол на нее за другое: ни разу она не пыталась  сделать
еще хоть малый шажок вперед в их двусмысленных полуприятельских  отношениях,
а недурно было бы ее поддразнивать, давать щелчок за щелчком  (у  него  есть
для этого множество уловок!) - не слишком сильно, чтоб не охладить вовсе,  а
как раз настолько, чтобы подогреть в ней охоту его покорить.  Он  был  очень
доволен, когда она с легкостью  согласилась  еще  раз  с  ним  позавтракать,
словно после того первого завтрака  между  ними  уже  установилась  какая-то
близость, а кончилось тем, что она просто ушла, отвернулась от него  так  же
грубо, как Дженни, хотя, казалось бы, она - женщина более  воспитанная;  что
ж, возможно, все американки грубы.  Фрейтаг  помотал  головой,  будто  хотел
вытряхнуть из нее неудобные  мысли...  лучше  думать  о  Мари,  но  вот  что
странно: чем ближе встреча с нею, тем туманней и мимолетней возникает  перед
ним ее образ. О чем тут, собственно, думать? Мари есть Мари, она  его  ждет,
они возобновят свою жизнь с того самого места, на котором ее прервали...  да
нет же, ничего они не прерывали, эта их разлука не в счет, просто  получился
перерыв в обиходе, в привычной доброй, теплой повседневности их  супружества
- но разве в супружеской жизни что-то  может  перемениться  или  пострадать,
если на время люди поневоле  расстались?  Фрейтаг  глубоко  вздохнул,  шумно
перевел дух.
     В баре сгорбился над кружкой пива Хансен  и  смотрел  в  нее,  точно  в
разверстую могилу.  Испанцы  за  столом  пили  кофе,  Рик  и  Рэк  поминутно
запускали лапы в сахарницу; все они,  молчаливые,  угрюмые,  поглощены  были
только собой. О корабле и пассажирах они и думать забыли, со всеми делами на
борту  покончено,  больше  незачем  как-то  выказывать  свою   ненависть   и
презрение. В своей угрюмости все они как-то отупели  и  погрустнели,  словно
победа обошлась им слишком дорого  и  вымотала  все  силы.  Фрейтаг  мельком
оглядел посетителей и  прошел  через  бар,  не  останавливаясь:  среди  этой
публики и пиво пить не стоит, не будет в нем никакого вкуса.


     Возвратясь в каюту, Дженни застала Эльзу на диване с книгой. От  нечего
делать пошла к умывальнику вымыть руки, спросила:
     - Что вы читаете?
     - Библию, - отрешенно сказала Эльза, не поднимая глаз.
     - Вы уже завтракали?
     - Да, - ответила Эльза. - Там были испанцы, и, когда мы проходили  мимо
них, мама сказала довольно громко: "Осторожно, берегите кошельки!" - но  они
притворились, что не слышат. А  папа,  бедный,  так  мне  его  жалко  стало,
наверно, хотел пошутить и зашептал, что, если мама будет так разговаривать с
такими иностранцами, они всадят ему нож в спину, а мама  возьми  и  скажи  в
полный голос по-испански, что ворами их мало назвать, они-то  всех  называли
гораздо хуже. Я чуть не умерла, - неожиданно докончила Эльза.
     Она  вдруг  захлопнула  Библию,  повалилась  боком  на   диван,   потом
опрокинулась на спину и зарыдала, слезы ручьями  потекли  по  вискам  ей  на
волосы.
     - Бесполезно... - всхлипывала она. - Ничего не помогает. В Библии  тоже
нигде не сказано, как мне жить, если я такая уродина и такая дура и никто ко
мне даже не подходит, никто  не  хочет  со  мной  танцевать!  Когда-то  мама
заставляла меня играть на рояле, я сколько лет училась  и  все  равно  играю
хуже всех, никто не хочет меня слушать...
     Дженни протянула ей чистый носовой платок, сказала беспомощно:
     - Ну-ну, Эльза, не так уж все плохо! Вот вам платок. Давайте-ка умоемся
и пойдем на палубу. Скоро уже Виго, мы все сойдем на берег, погуляем, а  эти
мерзкие танцоры там и останутся, и тогда на корабле  станет  гораздо  лучше,
приятнее.
     - Нет-нет, - сказала Эльза. - Никуда я не пойду. Идите без меня.


     Иоганн спал недолго, но  крепко  и  проснулся  с  ощущением  блаженного
довольства,  разлитого  во  всем   теле;   потянулся,   зевнул,   по-кошачьи
перекатился с боку на бок и даже как-то гортанно заурчал от удовольствия. Он
вернулся к себе в каюту перед самым рассветом, вполне пристойно,  без  шума,
но и без лишней осторожности, вовсе не как виноватый; дядя не  спал,  но  не
задавал никаких вопросов, только попросил стакан воды. А сейчас он тихо спит
глубоким сном, лицо спокойное, умиротворенное, морщины  разгладились,  кожа,
отливающая восковой желтизной, кажется совсем холодной. Охваченный внезапным
испугом, Иоганн приложил ладонь к губам старика, к ноздрям  -  дышит  ли?  -
потом к груди - не остановилось ли сердце? - Рука его дрожала.
     - Дядя! - громко позвал он. - Проснись!
     Старик открыл глаза, жалостно охнул.
     - Ну зачем ты меня будишь? Я так долго не мог заснуть.
     Иоганн отдернул руку,  смущенно  забормотал  какие-то  извинения.  Дядя
ничего  не  ответил,  опять  закрыл  глаза.  Иоганн  неуверенно  ждал  новых
признаков  жизни,  силился  вспомнить  свои   обещания,   подавить   досаду,
нетерпение, страх перед этим полутрупом... ну что бы ему испустить дух  -  и
кончилась бы эта гнусная история!
     - Дядя! - Против его воли это прозвучало слишком резко. -  Тебя  сейчас
умыть и накормить завтраком? Или после?
     Старик открыл глаза.
     - Да, Иоганн, заботы у тебя те же, что вчера.  Делай  по-прежнему  все,
что надо. Но сначала преклони колена  вот  тут,  рядом  со  мной,  и  вместе
помолимся.
     Иоганн опустился на колени, наклонил голову, он кипел немым возмущением
и не стал повторять за дядей "Отче наш". Конча будет его ждать, она обещала,
что они после обеда останутся вдвоем. Он стиснул кулаки, прижал их к  губам,
его ослепила и оглушила неистовая, жгучая похоть - обрушилась, как внезапный
удар неведомо откуда, удар такой  силы,  словно  это  и  не  наслаждение,  а
смертельный недуг или иное какое-то бедствие, раньше он и не подозревал, что
так бывает, и никто его не предостерег.
     - ...и избави нас от лукавого, - сказал дядя. - Аминь.
     Иоганн кое-как поднялся на ноги и молча стал готовить губку, таз,  все,
что надо для утреннего омовения; он не оборачивался к старику, весь горел от
ярости и страха, от того, что  мятежное  тело  едва  его  не  опозорило:  уж
конечно, благочестивый старый лицемер прикинулся бы возмущенным, а сам отдал
бы все на свете, чтоб еще хоть раз, хоть  на  миг  ощутить  такое...  Иоганн
делал свое дело и постепенно успокоился, даже немного устыдился столь грубых
мыслей о своей злосчастной обузе и, наконец, когда старику принесли завтрак,
даже довольно правдоподобно притворился, будто вовсе  не  спешит  уйти.  Но,
едва шагнув за порог, он пустился чуть не вскачь, как жеребец,  и  засвистал
песенку "Das gibt's nur einmal, das kommt's  nicht  wieder..."  <i>{Это  раз  в
жизни дается, это назад не вернется. (нем.)}</i>.


     В конце концов Лиззи встала и решилась выйти на палубу.  Она  лежала  в
шезлонге, под шалью, укутанная, точно после тяжелой болезни, и  прихлебывала
горячий бульон. Теперь она ни с кем не разговаривала  и  до  конца  плаванья
сидела или ходила в одиночестве; еду ей носили в каюту, лицо у нее все время
оставалось печальным и растерянным, будто она стала плохо видеть или  только
что  получила  какое-то  недоброе  известие.  Миссис  Тредуэл   с   ней   не
заговаривала, и они вполне естественно стали  держаться  как  чужие,  каждая
замкнулась, точно шелковичный червь в  своем  коконе,  -  обеих  это  вполне
устраивало. Однако Бог  весть  почему,  по  какой-то  злой  прихоти,  миссис
Тредуэл после завтрака принесла апельсин и протянула Лиззи со словами:
     - Герр Рибер сегодня уже на ногах. Похоже, он  чувствует  себя  гораздо
лучше.
     Лиззи подцепила ногтем кожуру апельсина и оторвала кусок, будто  заживо
сдирала с кого-то кожу.
     - Ну и пусть его, - сказала она и впилась зубами в апельсин.


     Гавань Виго полна была судов, которые праздно стояли на якоре носами  к
выходу. Прежде всего, как и в прошлый раз, выпустили  на  верхнюю  палубу  и
спровадили по трапу на пристань оставшихся пассажиров третьего класса.  Рука
об руку сошли на берег и скрылись навсегда молодожены, ни словом ни с кем не
простясь. Ушла кубинская чета с  крохой  дочкой  и  сынишкой;  на  ходу  муж
поклонился кое-кому из молодых помощников капитана, и  жена  им  кивнула  на
прощанье. Дэвид и Дженни отправились  вдвоем  получать  французские  визы  -
наконец-то они на этом порешили. Они спускались по трапу следом за испанской
труппой; танцоры ни  разу  не  взглянули  на  своих  недавних  сообщников  -
студентов с Кубы, даже бровью не  повели  в  их  сторону;  они  стремительно
уходили, унося узлы и свертки, которые пополнились добычей, награбленной  на
Тенерифе, трещали языками и вообще выглядели и вели себя в точности так  же,
как при посадке на  корабль  в  Веракрусе.  День  выдался  на  диво  теплый,
погожий,  и  вся  компания  сразу  же  расположилась  в  тенистом   скверике
неподалеку от пристани; тут они расселись на пяти  или  шести  скамейках  и,
казалось, впервые за все время почувствовали себя легко и беззаботно.
     Дженни  и  Дэвид,  радуясь  минутам  перемирия,  пошли  к  французскому
консулу; этот весьма серьезный бородатый  молодой  человек  был  преисполнен
важности и только руками развел: он крайне сожалеет, но  у  него  нет  права
предоставлять визы транзитным пассажирам. Он проводил их  до  дверей,  самым
суровым, непреклонным  тоном  повторяя  изъявления  сочувствия.  Дэвид  взял
Дженни за локоть, и они ушли ни с чем; пока  спускались  с  крыльца,  Дженни
старалась не выдать разочарования, потом спросила убитым голосом:
     - Что ж, едем в Испанию?
     - Нет, - сказал Дэвид. - Знаешь, куда мы сначала поедем?
     Они опять шли по тому скверику, танцоры все еще сидели здесь,  необычно
тихие, словно чего-то ждали. Дженни с Дэвидом  сели  на  скамью  поодаль,  и
Дэвид ни с того ни с сего достал бумажник, раскрыл свой паспорт, взглянул на
билет.
     - В Бремерхафен поедем, вот куда, - сказал он.
     И тут оказалось, что на билете стоит "Саутгемптон".
     - О Господи! - вырвалось у Дэвида. - Пошли...
     Они помчались на корабль и кинулись  к  казначею,  тот  уже  готов  был
переправить Дэвида в Саутгемптоне на английский катер - от  одной  мысли  об
этом Дэвид пришел в ужас. Казначей немного  поворчал  в  усы  насчет  людей,
которые посреди океана по пять раз передумывают, куда им плыть, - что ошибка
вышла не по вине  пассажира,  он,  конечно,  не  верил.  Дженни  хотела  его
переубедить, но Дэвид решительно вывел ее за дверь;  впрочем,  он  не  успел
помешать ей на ходу чересчур горячо поблагодарить казначея.
     - Наш капитан - вот кто сам не знает, куда плывет, - сказала Дженни.
     И они снова вспомнили о толках, что  передавались  по  кораблю:  кто-то
слышал, будто капитан не раз клятвенно  заявлял,  что  после  Виго,  где  он
избавится от постылого быдла с нижней палубы, следующая стоянка будет только
в Бремерхафене. Он не зайдет ни в Хихон, ни в Булонь, а не захочет,  так  не
остановится и в Саутгемптоне.  Если  верить  слухам,  капитан  полагал,  что
плавает по вражеским водам и его долг - в  целости  и  сохранности  привести
немецкий  корабль  в  родной  немецкий  порт  без  каких-либо  международных
осложнений. Вильгельм Фрейтаг с нетерпением ждал Булони  -  хоть  бы  скорей
высадились эти студенты, и век бы их больше  не  видать,  не  говоря  уже  о
миссис Тредуэл. Но и сейчас корабль, казалось, почти обезлюдел. Кроме Дэвида
Скотта и Дженни, никто не сходил на берег -  пассажиров  предупредили,  что,
если у них нет в Виго неотложных дел, следует оставаться на борту,  так  как
"Вера" должна до темноты снова выйти в море;  что  тому  причиной:  портовые
правила, погода или забастовка докеров - им не объяснили. От казначея  Дэвид
узнал! что дальше от Виго до любого порта билетам одна  цена  и  что  теперь
капитан вправе высадить пассажиров, где пожелает, или всех скопом отвезти  в
Бремерхафен.
     - Если уж наш добрый капитан отдал приказ, он  не  потерпит,  чтоб  ему
кто-то  там  возражал,  -  благодушно  прибавил  казначей.   -   Но   уж   в
Саутгемптон-то, я так считаю, мы наверняка не зайдем.
     - Что ж, я все равно собираюсь в Бремерхафен, - сказал Дэвид.
     И Дженни мигом подхватила:
     - Да, а там мы сможем получить испанские визы.
     Дэвид промолчал. Они вышли на  палубу,  оба  внутренне  как-то  странно
смягчились, будто они незнакомы, встретились впервые и каждый сразу открыл в
лице другого что-то очень милое. Недавняя вспышка ярости  довела  до  белого
каления все привычные мысли, взгляды и  чувства,  какие  вызывала  в  Дэвиде
Дженни, все это расплавилось,  смешалось  и  теперь  отливалось  в  какие-то
совсем иные формы, до того новые, до того неожиданные, что  он  и  сам  себе
показался другим, незнакомым; и та  прежняя  Дженни,  которую  он,  как  ему
казалось, знал, вдруг исчезла. Молча он следил, как у  него  на  глазах  она
превращается в совсем другое, неведомое существо - эту женщину он прежде  не
знал, быть может, он ее и не узнает никогда, и однако перед ним -  та,  кого
он сам создал для себя, как раньше создал ту, прежнюю: из клочков и обрывков
всего, о чем так сбивчиво, так бестолково мечталось. Они оперлись  рядом  на
борт, руки их скользнули по перилам, нашли и тихо сжали одна другую.
     - Как же мы решаемся вступить в этот недобрый  мир  без  хранителей?  -
сказала Дженни. - Право, не знаю, кого на этот раз  клясть,  кто  виноват  -
паршивенький  мошенник-агент  в  Мехико  говорил,  что   я   могу   получить
французскую визу в любом порту, а этот старый враль  казначей  в  Веракрусе,
когда было еще не поздно, уверял, что мы не зайдем в  Булонь,  но  не  беда,
мол, вы только поговорите в Виго с французским консулом...
     - А я ничуть не огорчаюсь, - сказал Дэвид. - Мне  все  равно,  где  нас
высадят, лишь бы рано или поздно нам с тобой где-нибудь  высадиться  вместе.
Мне только этого и надо, Дженни, ангел, и ты ни о чем не беспокойся.
     - А может, я сама виновата,  -  с  притворно  покаянным  видом  сказала
Дженни и на минуту блаженно прижалась щекой к его рукаву. - Дэвид,  лапочка,
когда ты такой, я готова забраться на исконное место и опять сделаться твоим
ребром!
     - Ты мне больше нравишься такая, как есть, - сказал Дэвид.
     Хоть я и не могу помешать тебе  забираться  в  темные  углы  с  другими
мужчинами, прибавил он мысленно.  Но  когда-нибудь  и  это  станет  неважно,
только поможет со всем покончить... А пока переменим тему.
     - Да, тут мы явно не задержимся, - сказал он. - И здешний лоцман пойдет
с нами до самого Хихона.
     - Интересно, а тот лоцман благополучно вернулся на Тенерифе? -  сказала
Дженни.
     - Лоцманы всегда возвращаются благополучно, - сказал Дэвид.
     Между Виго и Хихоном, как оно здесь и положено,  разыгралась  непогода.
Огромные валы вздымались, круто изгибались, громоздились  гневными  зелеными
горами, внезапно рушились, за ними разверзались новые бездны. Еще  не  дойдя
до Бискайского залива, "Вера" едва не  сбилась  с  курса.  Дженни  не  могла
уснуть,  почти  до  утра  она  просидела  у  иллюминатора,   смотрела,   как
вспыхивают, кружатся и  снова  вспыхивают  яркие  огни  огромных  маяков  на
побережье. Да, Испания прекрасна, ей и во  сне  не  снилась  такая  красота:
суровый скалистый мыс, потом встает  из  вод  огромное  плоскогорье,  дальше
невысокие горы, словно зеленые-зеленые мшистые  кочки,  потом  опять  гневно
вздымаются скалы, будто чьи-то  яростные  кулаки,  но  окрашены  они  мягко,
отливают агатом, яшмой, кораллом, и над ними насупились  громадные  сердитые
тучи.
     Что же это прежде на меня нашло? - с недоумением спросила себя  Дженни.
Конечно, надо было ехать не куда-нибудь,  а  в  Испанию.  Мы  едем  прямо  в
Испанию, твердо пообещала она себе и все  смотрела,  как  там,  над  бурными
волнами, кружатся  и  вспыхивают  огни  маяков...  хорошо  бы  запомнить  их
навсегда. А "Вера"  вскинется  на  дыбы,  словно  заартачился  конь-великан,
взревет всеми своими моторами, так что кровь стынет в жилах, и опять  очертя
голову бросается вперед.


     Когда они входили в Хихонскую гавань, за  бортом  раздались  отрывистые
вопли, и Фрейтаг высунулся в иллюминатор поглядеть, что  происходит.  "Вера"
медленно, лениво поворачивалась. Вокруг вертелось с полдюжины лодчонок, а  в
них полно каких-то восторженных  личностей  -  вопят,  размахивают  пестрыми
шарфами, почти все повскакали  с  мест,  того  гляди  опрокинут  свои  утлые
скорлупки и пойдут ко дну. А вдоль причалов  снова  тянется  аккуратный  ряд
неподвижных испанских судов, будто машины на  автомобильной  стоянке.  После
Фрейтаг прочитал  на  доске  объявлений  что  здесь  к  всеобщей  забастовке
присоединились портовые эабочие и никто не разгружает  прибывающие  суда,  с
чем бь они ни пришли. Все выглядит уныло, гнетуще, и от  крикунов,  которые,
раскачиваясь в лодках, шумно приветствую! корабль,  никакого  веселья,  одна
суматоха. Еще не успев толком выйти из гавани, "Вера" опять  начала  с  маху
зарываться носом, и доктор Шуман объяснил профессору Гуттену, что  предстоит
поистине классический переход,  придется  давать  всем  огромное  количество
снотворных и успокоительных - хорошо хоть, уже высадили весь народ с  нижней
палубы, это немалое облегчение. Профессор Гуттен  воспользовался  случаем  и
попросил каких-нибудь таблеток для жены, она страдает бессонницей.


     В конце концов они все-таки остановились на рейде перед  Булонью;  была
полночь, ревела в тумане сирена маяка,  на  полупустом  корабле  горели  все
огни, торопливо сновали матросы. Дженни накинула поверх  халата  длиннополое
пальто, надела туфли на босу ногу и побежала к борту. В эту минуту  к  трапу
нижней палубы мягко подошел французский лоцманский бот  -  маленькое,  почти
неосвещенное суденышко, на нем чуть  позванивал  небольшой  колокол;  Дженни
перегнулась через перила и смотрела: в молчании - впервые  за  все  время  -
соскочили на тесную палубу шестеро кубинских студентов. За  ними  спустилась
миссис Тредуэл, протянув для надежности руку одному из моряков на  боте,  и,
не оглядываясь, села спиной к кораблю, который покидала. Следом  сошли  жена
мексиканского дипломата и няня-индианка с младенцем. Моряк  взял  ребенка  у
нее из рук, индианка ступила на скользкие, мокрые доски суденышка, мелькнули
узкие босые ступни. Так приятно было слышать  быструю,  отрывистую,  в  нос,
французскую речь, и так страстно, чуть не до тоски  Дженни  захотелось  тоже
оказаться на этом суденышке, а оно, позванивая колокольчиком, медленно вышло
из круга света, отброшенного кораблем, и, чуть мерцая собственными  скудными
огнями, направилось к благословенным берегам Франции, к возлюбленному Городу
Света... когда же она туда попадет? Дженни припала лбом к перилам и залилась
слезами, потом бегом бросилась к себе в каюту. Эльза стояла у  иллюминатора,
она тотчас обернулась, спросила участливо:
     - Что с вами, что случилось?
     Дженни повесила пальто, достала из кармана платок.
     - Ничего, - сказала она, - не беспокойтесь... просто настал мой черед!


     В Саутгемптоне их встретил не пассажирский кратер, а просто  таможенный
катерок с официальными лицами. Ни один новый пассажир не  поднялся  на  борт
"Веры", и никто не сошел.  Дженни  едва  не  расхохоталась,  ей  вдруг  ясно
представилось потрясающее зрелище: Дэвид с напускной бодростью и с  бешеными
глазами на борту этого суденышка, которое уносит его  к  берегам  Англии,  а
ведь  они  оба  вовсе  туда  не  собирались...  На  палубу  "Веры"  поднялся
встрепанный, чумазый мальчонка с  охапкой  газет,  но  Дэвиду  и  Дженни  не
удалось купить у него газету: они не могли у него понять ни одного слова,  а
мальчик не понимал их. У них были только немецкие деньги, и Дэвид  вложил  в
руку мальчонки шесть марок, тот на  них  посмотрел  хмуро,  недоверчиво,  но
назад не отдал, однако и газету им не дал.
     - На каком языке говорит этот мальчик? -  спросил  Дэвид  шедшего  мимо
молодого моряка.
     - На английском, - на ходу бросил тот, не оборачиваясь.
     - Чепуха! - сказала Дженни ему вслед.
     По приглашению капитана британские пограничные  офицеры  и  таможенники
расположились за столом на солнечной стороне временно закрытого бара. Дженни
зашла туда же и умышленно села неподалеку, чтобы слышать их разговор;  Дэвид
с ней пойти не пожелал. Но англичане, к  ее  разочарованию,  довольно  долго
молчали, только раскладывали и просматривали какие-то бумаги, передавали  их
друг другу, подписывали. Один из них спросил капитана, не будет ли он  столь
любезен разъяснить непонятную запись, и довольно  сердито  ткнул  пальцем  в
какое-то место на  раскрытой  странице.  Потом  оглянулся,  заметил  Дженни,
понизил голос,  полдюжины  голов  ближе  склонились  одна  к  другой,  и,  к
огорчению Дженни, теперь уже только по лицам и жестам видно  было,  что  все
недовольны друг другом и никак не сговорятся. Капитан Тиле весь  побагровел,
растерянный, озадаченный, он так раскипятился, что даже дряблая шея вздулась
и  вылезла  из-за  воротника,  глаза  налились  кровью.  Молодые   англичане
сохраняли полное самообладание; теперь они  откинулись  на  спинки  стульев,
вскинув головы, хладнокровно положив руки на край стола, и  свысока  взирали
на немца - пускай выставляет себя распоследним дураком, они уже самой  своей
праведной невозмутимостью заставляли его лишь острей почувствовать,  что  он
кругом виноват. Дженни с удовольствием  на  все  это  смотрела:  британцы  и
вправду оказались такие, какими их рисуют газеты  и  романы.  Они  держались
словно на светском приеме, куда по  недоразумению  проникло  некое  незваное
ничтожество и докучает порядочным людям.
     Тут капитан возвысил голос:
     - Ну конечно, французам, американцам,  англичанам  хорошо,  у  вас  все
есть, вы можете что  угодно  себе  позволить,  только  немцам  нечего  ждать
справедливости или хоть сколько-нибудь приличного отношения.
     - Не я выдумал такой порядок, - ледяным тоном сказал один из  англичан.
- Я только обязан следить за тем, чтобы он соблюдался.
     Он сурово нахмурил брови, и Дженни заметила - чем суровей он  хмурится,
тем беспомощней краснеет от какого-то затаенного смущения.
     - Ну конечно, - обиженно проворчал капитан. - Мы все - мученики  своего
долга, кто же этого не знает! Но  неужели  положение  таково,  что  мы  даже
обжаловать его не можем?
     Настало тягостное молчание. Один из англичан протянул руку к бумагам.
     - Что ж, давайте с этим кончать, - сказал он остальным.
     После этого они говорили только между собой и ни разу не  обратились  к
капитану.
     - Дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем они спорили,  -  сказала  после
Дженни Дэвиду.
     - Уж наверно, о чем-нибудь очень скучном, - сказал Дэвид.
     - Хотела бы я знать, что пытался нам сказать тот малыш.
     - Он пытался продать нам газету, - сказал Дэвид.
     - А, ладно, - сказала Дженни. - Ладно, ладно.
     Последние  дни  плаванья,  по   общему   мнению   немногих   оставшихся
пассажиров, проходили тихо и  довольно  приятно;  даже  Левенталь,  заметив,
сколько в кают-компании стало  свободных  мест,  подсказал  официанту,  что,
пожалуй, герр Фрейтаг мог бы теперь получить отдельный  столик.  Официант  с
радостью сообщил герру Левенталю, что герр Фрейтаг уже и сам об этом подумал
и соответствующие распоряжения уже сделаны. Уильям Дэнни встал с постели  и,
не спросясь доктора Шумана, снял с головы  повязку;  доктор  поспешил  снова
перебинтовать его, но разрешил  выходить  к  столу.  Одно  непрестанно  жгло
Уильяма Дэнни: досада, что Пасторе все сошло с рук (сошло, и хоть бы  что!),
а ведь она его чуть не убила.
     - Такие вот мелкие ранения головы -  штука  очень  коварная,  -  сказал
доктор Шуман. - Вы думаете, почему я вам ввел  сыворотку  против  столбняка?
Так что уж разрешите мне довести лечение до конца.
     - Пастору эту надо было засадить в каталажку до конца жизни,  -  сказал
Дэнни, - а сперва еще отдубасить за милую душу.
     Доктор Шуман, глубоко оскорбленный неискоренимой грубостью этой хамской
натуры, холодно возразил:
     - Пастора ни при чем. Это была миссис Тредуэл, скромная и кроткая дама,
которую вы каким-то образом умудрились вывести из себя.
     Ошеломленный Дэнни только протяжно свистнул, не сразу  он  вновь  обрел
дар речи:
     - Ч-черт побери! Неужто она? Откуда вы знаете?
     - Мне сказал один юноша, стюард.
     - Который? - допытывался Дэнни, он даже сел на постели.
     - Этого я вам сказать не могу. Случай этот уже в прошлом, и вам следует
вписать его в актив своего жизненного опыта. До свидания, до завтра.
     Он закрыл свой черный саквояж и вышел, ощущая приятную смесь злорадства
и  высокого  нравственного  удовлетворения:  в  кои-то  веки  справедливость
восторжествовала, и хоть избрала она для этого самый окольный и, несомненно,
отнюдь не похвальный путь, но доктор Шуман от души радовался ее торжеству.


     Корабль проходил мимо острова Уайт, и Дженни как зачарованная  смотрела
на сказочный замок, что поднялся среди  кудрявых  рощ  на  изумрудно-зеленом
лугу; ровный ковер подстриженной травы спускался к  самой  воде.  До  берега
было рукой подать, и Дженни показалось, что ее вновь обманывает обоняние, ей
нередко чудились  в  воздухе  престранные  дуновения.  Вот  и  сейчас  будто
потянуло свежескошенной травой и теплым запахом пасущихся коров.
     - Да-да, это правда! - почти весело подтвердила Эльза. - Я  мимо  этого
острова плыву уже в четвертый раз, и тут всегда так славно пахнет!  Когда  я
была маленькая, я думала - наверно, так будет в раю.


     Пассажиры становились все беспокойнее, и в то же время  на  них  напала
какая-то вялость; ежедневные  игры  и  развлечения  прекратились,  некоторые
фильмы показывали уже второй раз, и почти все, не зная,  куда  себя  девать,
слонялись  по  палубе,  сидели  в  шезлонгах  или  по  каютам,   принимались
укладывать и перекладывать багаж, который был под  рукой,  и  тревожиться  о
вещах, погруженных в трюм. "Вера" уже миновала шлюз и вошла  в  узкое  устье
реки Везер, а Лиззи, узнав, что Рибер снова занял свое место за  капитанским
столом, все еще  отказывалась  вернуться  в  кают-компанию.  Угнетало  ее  и
воспоминание о том, как миссис Тредуэл вышла из каюты, словно  на  очередную
прогулку по палубе, и так и ушла, не простясь, хоть бы сказала самое обычное
"Gruss Gott", это ведь не стоит труда. Когда же Лиззи  сидела  на  палубе  в
шезлонге (она велела переставить его подальше от Риберова) и  Рибер  семенил
мимо, она закрывала глаза  и  притворялась  спящей...  ну  и  свинья  же  он
все-таки, да еще эта огромная нашлепка из марли и пластыря на  лысине...  до
чего отвратительна жизнь!
     Капитан Тиле, Рибер, фрау Ритгерсдорф, профессор Гуттен с  женой,  фрау
Шмитт и доктор Шуман за столом почти не нарушали молчания, все  чувствовали:
заговори  они  на  любую  тему,  которая  занимала  бы  всех,  это  кончится
какой-нибудь неловкостью или вульгарной сплетней. И никого из них больше  не
интересовало, что скажут остальные; каждый замкнулся в  себе,  поглощен  был
своими заботами, только одно у них оставалось общее - всем хотелось поскорей
покончить с этим плаваньем, сойти с корабля и вернуться к  своей  подлинной,
отдельной жизни. А все же, когда они в посл