ов Нобелевской литературной премии столь представителен, что, читая его, ощущаешь, будто в комнате стало светлей. А вот имя писателя, первым получившего, в 1903 году, Гонкуровскую премию, едва известно за пределами Франции (Джон-Антуан Hay). Самым тусклым выглядит список лауреатов самой авторитетной премии -- премии, присуждаемой французской Академией. Впервые Академия объявила литературный конкурс в 1671 году; но в длиннейшем перечне лауреатов за три столетия редко-редко встретишь имя истинно большого поэта. Остальные -- посредственность или полная бездарность. На перечисление их жаль тратить бумагу. Вместо этого расскажу один характерный случай. Академия объявила конкурс на оду. В нем принял участие и молодой Вольтер. Премию получил, конечно, не он, а некто аббат Жарри, совершенно неизвестный рифмоплет. Какова была его ода, можно судить по строке, приведенной Вольтером: "От жаркого Южного полюса до снежного Северного". (Et des poles brulants jusqu'aux poles glaces.) Секретаря Академии упрекнули в несправедливом решении и объяснили ему, что на Южном полюсе не жарко, а так же холодно, как и на Северном. Секретарь с холодным высокомерием ответил: "Этот вопрос относится не к нам, а к Отделению естественных наук". Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава  * КТО ИЗ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛЬШЕ ВСЕХ ЗАРАБАТЫВАЛ? Как ясно из заголовка, речь пойдет не о венгерских писателях. Если бы я стал копаться в их гонорарах, мне пришлось бы назвать главу по-иному: "Кто из писателей зарабатывал меньше всех?" Заработок писателя зависит от того, с какой продуктивностью творит он свои произведения; какую популярность завоевал он себе; есть ли в нем деловая жилка; умеет ли он превратить чернила в золотой поток, ухватив сенсационную тему. Должен сразу предупредить, что речь пойдет не о ныне живущих писателях. Слухи, идущие из заморских стран, поражают наше воображение громадными суммами; однако суммы эти имеют к литературе столь же малое отношение, как доходы какого-нибудь торговца зерном с дикого Запада. С невероятным шумом выпускаемые в свет романы тоже поставляют зерно -- но не чистую литературную пшеницу, а дешевый суррогатный фураж. К сообщаемым мною сведениям нельзя подходить с современными мерилами ценности. Если сто лет назад какой-нибудь модный английский писатель получал за свой роман, скажем, тысячу фунтов, то в форинтах это было сказочной суммой. И все же это были огромные деньги по тем временам, когда у нас Шандор Петефи за какие-то сорок старых форинтов в месяц целыми днями скрипел пером в редакции пештской газеты. Начну с продуктивности. Одним из самых продуктивных писателей, когда-либо живших на свете, был испанец Лопе де Вега. Сочинять стихи он начал с пяти лет, когда не умел еще читать и писать. Стихи свои он диктовал сверстникам, постигшим уже секреты письма, и брал с них за это фрукты, сладости, игрушки. Детские эти стихи, конечно, не дошли до потомства, история литературы знает лишь зрелые произведения Лопе де Веги. Достоинства их нет нужды здесь доказывать: пьесы Лопе де Веги сами говорят за себя, и не просто говорят, а кричат. Всего перу его принадлежит тысяча восемьсот пьес. Все они написаны в стихах; по подсчетам одного ученого, у которого, вероятно, было много свободного времени, это 21 316 000 строк! Трудно даже представить, с какой быстротой он набрасывал на бумагу свои стихи. Ни над одной из пьес он не работал более трех дней; а очень многие начинал и заканчивал за двадцать четыре часа. Актеры же буквально стояли у него за спиной; не успевал песок высохнуть на рукописи, как они выхватывали листы и бежали с ними в театр. Правда, по собственному признанию писателя, в такие часы он уносил Плавта и Теренция в другую комнату и запирал их в какой-нибудь шкаф. Ему было стыдно смотреть им в глаза. Соответственны были у него и доходы. Точных сведений о них у нас нет; известно лишь, что литературная работа принесла ему 105 000 золотых. То есть, по тогдашним понятиям, он был мультимиллионером. Что касается популярности, то естественно, что доходы писателя возрастают пропорционально количеству лавровых листьев у него надо лбом. Начинающий писатель создаст, может быть, настоящий шедевр -- издатель, однако, с большой неохотой полезет в карман. Мильтон с рукописью "Потерянного рая" обошел не одного издателя: везде его вежливо выпроваживали. Наконец один клюнул на кажущийся весьма тощим кусок; но и вознаграждение назначил весьма тощее: за свое бессмертное произведение Мильтон получил всего-навсего пять фунтов. Виктор Гюго в начале своего писательского пути продал роман "Ган Исландский" за 300 франков. Позже, находясь в зените славы, он получил за "Отверженных" 400 тысяч. Конечно, популярность зависит и от условий на родине писателя. Гете был связан со своим издателем, Котта, в течение тридцати семи лет -- и за это время получил от него ровно 401 090 марок. То есть, если прибавить к гонорару за "Отверженных" все то, что причиталось Гюго за переводы романа на иностранные языки, то без всякого преувеличения можно сказать, что Гете за сорок лет заработал не больше, чем Гюго лишь одним своим романом. Перейду к деловой жилке. Особенно явно она присоединялась к таланту у французских писателей. Это они придумали роман с продолжением, который можно доить дважды. Сначала роман печатается в газете, затем сваливается на читателей в виде книги. Периодические издания оплачивают такие романы построчно. Во времена Эжена Сю и Дюма-отца плата за строку была 1 франк 25 сантимов, причем неполные строки считались как полные. Поэтому писатели питали особое пристрастие к диалогам: там не требовалось дописывать строчку до конца. Более того, диалоги можно было, при некотором умении, разбавлять. Персонажи, например, беседовали таким образом: Итак, вы утверждаете, что видели убийцу? Да. Но этого быть не может! Я вас уверяю. -- Повторите еще раз! -- Да, я видел убийцу. -- Просто невероятно! Клянусь! Так значит, это все-таки правда? Именно! Вот вам десять строк, дающие двенадцать с половиной франков легкого заработка. Больше, чем Петефи получал вначале за свои стихи. Однако владельцы газет тоже скоро сообразили, что к чему. С Дюма они стали со временем заключать договоры на условии, что платить будут не за строчку, а за букву. За каждую букву он получал два сантима. Но в общем сантимы его действовали по пословице, согласно которой копейка к копейке -- вот и рубль,-- и, складываясь, давали ему дохода двести тысяч франков в год. А затем, в руках у транжиры-писателя, франки снова распадались на сантимы. Эти модные французские писатели умели не только зарабатывать, но и тратить. Когда книги Ламартина открыли перед ним шлюзы золотого потока, он решил отправиться в путешествие на Восток. Купив корабль, он снарядил его на свои средства и вместе с женой и дочерью отплыл в Малую Азию. Причаливая к суше, он останавливался лишь в тех домах, которые были уже его агентами куплены для него. С собственными караванами он наведывался в гости к вождям племен и дарил им богатые подарки, как и подобает королю поэтов. Писатели-транжиры если и проматывали свой талант, то по крайней мере получали взамен от жизни большие и малые радости. Но что за жестокая шутка судьбы крылась в том, что самый известный и больше всех зарабатывающий английский писатель, Вальтер Скотт, вынужден был трудиться, чтобы отдать долги!.. Писатель пусть сидит за столом; суета делового мира не для него. И Скотт вступил компаньоном в большое издательское и печатное предприятие. И в один прекрасный день обнаружил, что фирма обанкротилась, а он должен кредиторам сто тридцать тысяч фунтов! Всю сумму он должен был заработать своим пером. В этой страшной ловушке писатель жил буквально до конца своих дней. За два года, с января 1826 по январь 1828 года, он заработал и отдал кредиторам сорок тысяч фунтов (в пересчете на венгерские деньги более миллиона золотых пенге; но в те времена это была куда большая ценность). Однако чрезмерное напряжение сломило его. Еще несколько лет, еще несколько мешочков золота кредиторам -- и перо выпало у него из рук. Эта банальная метафора в данном случае точно отвечает действительности. Тяжелобольной, он сел к столу, взял перо -- и не смог его удержать. Перо выскользнуло из его пальцев. Он сказал грустно: "Теперь мое место в постели"; скоро и постель он сменил на гроб. Оставшуюся часть долга собрали и выплатили по национальной подписке. Я должен сказать еще о сенсационных темах. Здесь для наглядности вернусь от старых времен к примеру более свежему. Одно американское издательство в 1927 году предложило Линдбергу два миллиона долларов, если он опишет свои приключения над океаном в книге на пятьдесят тысяч слов. То есть за каждое слово он получил бы сорок долларов. Линдберг -- к вящему изумлению дельцов от литературы -- отверг предложение. Он сказал, что умеет лишь летать, в литературе же ничего не смыслит. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ПРОГУЛКА ВОКРУГ ЖЕЛУДКА  * ПРОГУЛКА ВОКРУГ ЖЕЛУДКА 1 января 1603 года на пиру у графа Санисло Турзо, в его замке в Галгоце, гостям было предложено меню из 18 блюд на обед и 18 на ужин, включая такие экзотические, как хвост бобра с фруктовой подливкой. Если готовились к действительно большому приему, то горожанин заботился о столе не меньше, чем вельможа -- по крайней мере в смысле разнообразия блюд. Если какой-нибудь цех посвящал в мастера и принимал в свои ряды выучившегося парня, несчастный должен был пригласить весь цех на пиршество. Официально предписанное для таких случаев меню праздничного стола цеха портных в Каройфехерваре в 1684 году (По кн.: Gyula Magyary-Kossa. Magyar Orvosi Ernlekek. Budapest, 1929, III. k., 63. old.) включало 31 блюдо, тщательно оговаривая все подробности: "Вино дорогое, белых булок вдоволь, чтоб хватило честному народу. (...) Старый карп в масле, отдельно с перцем и отдельно с деревянным маслом. (...) Карась, жаренный в масле, по вкусу господ Батори. (...) Все блюда честно снабдить приправами, без ворчанья и без обмана, а если что не так, только лишние будут расходы: придется другой стол делать". Конечно, никто не обязан был есть 31 блюдо. Как пишет Петер Апор ("Metamorphosis Transsylva-nice"): "Кому какое блюдо было ближе и кто какое любил, тот за такое и принимался". Как готовились эти аппетитные блюда? На это дает ответ одна из самых старых наших поваренных книг: "Приготовление Венгерских Блюд Поваром Его Сиятельства Господина Шебештена Текели Михаем Сент Бе недеки, Август 1601 года, Кешмарк". Вот парочка рецептов из этой книги: "Каплун с еловой подливкой. Хорошо откормленного жирного каплуна нафаршируй еловым семенем; еловое семя растолки с маслом и положи в каплуна; потом испеки каплуна, поливая еловым маслом, чтобы поджарился хорошо; потом сделай подливку; еловое семя растолки посильнее, смешай с вином, заправь перцем, корицей; разрежь каплуна на части, уложи на блюдо, полей подливкой, тут же накрой другим блюдом и так подавай на стол. Раки в соусе. Свари раков, не соля сильно; вынь мясо из скорлупы, положи на блюдо; скорлупу не выбрасывай, а растолки хорошо в ступке, добавь вина с уксусом, процеди через сито, накроши туда булку, свари снова, процеди через сито, чтобы соус был густой; положи в него очищенных раков, добавь эстрагона, провари хорошенько все вместе. Положи туда перец, шафран, имбирь; соль пусть не перебивает уксус, потому что будет невкусно; перец, уксус, соль чтобы были поровну. Когда будешь подавать, нарежь к блюду хлеба". Эта поваренная книга побывала в руках и у Мора Йокаи, который по этому поводу заметил: "Видно, предки наши не только сверху панцирь носили, но и желудки у них были выложены изнутри жестью". По-моему, не только желудок, но и язык, небо требовались соответствующие для этих вываренных в вине, вымоченных в уксусе, нещадно острых блюд. И все время мясо, мясо и мясо; супов почти нет, мучные блюда редки, гарнир -- главным образом капуста, о которой Петер Апор пишет, что "более подходящую для желудка венгерскую пищу, чем капуста, не знали в старые времена". О капусте и еще двух знаменитых наших блюдах пишет и Антал Сирмаи ("Hungaria in Parabolibus". Buda, 1807), причем пишет в стихах. Латинский текст не поясняет, откуда взяты венгерские вирши. Нет вкуснее блюда, чем капуста с мясом, Да еще коль салом сей предмет украшен, Блюдо вожделенно, будь благословенно! Вкупе с колбасою ты вдвойне отменно. А еще Бошпорош -- ах, хорош, ей-богу! Пусть в нем сала мало -- зато перца много. Бошпорош, поверьте, есть готов до смерти. Но, коль нет в нем перца, пусть его дерут черти. Кислый суп с грудинкой -- третье блюдо наше. Нету для мадьяра в мире блюда краше. Кто его отведал, тот забудет беды. Рай познает после сытного обеда. ( Свинина, обжаренная в муке, с уксусом, чесноком, перцем.) Были и довольно курьезные блюда. Например, в книге Белы Радвански можно найти такие рецепты пирожков. "Пирожки с цветами бузины. Собери цветы бузины с веточками, вымой их, положи в чистое блюдо, чтобы стекла вода; сделай из яйца и муки жидкое тесто, посоли его, пусть у огня будет растопленное масло; взяв цветок за стебель, опусти его в тесто, а потом в масло и встряхивай: тесто пусть растечется и примет форму цветка; испеки и подавай теплым; сверху посыпь сахаром. Пирожки с розой. Сорви хорошую, распустившуюся, белую или красную розу; сделай тесто, как для пирожков с бузиной. Из розы выходят хорошие пирожки, смотри только, чтобы в лепестках не осталось живых тварей; оставь на розе стебель, за который будешь окунать в тесто и масло. Не повредит, если и в тесте размешаешь немного розовой воды; сверху посыпь сахаром". Эти два вида пирожков призваны были освежить цветочным ароматом онемевшие от шафрана, черного перца, имбиря десны и язык. Но были и такие пирожки, которые должны были услаждать глаз: зеленые и синие пирожки. Для зеленых нужно было употребить зеленую пшеницу (как для зеленого соуса к баранине); для синих же требовалось собрать васильков, причем "обильно". Известны были и пирожки с рыбьей икрой: судя по приведенному ниже рецепту, они должны были быть весьма вкусными. "Высуши икру щуки в блюде и, смешав с соком зеленого горошка, растолки ее, сделав массу вроде теста, добавь вина, как для хвороста. Посоли, следя, чтобы не было очень густо, посыпь шафраном, имбирем и окуни в масло, тоже как хворост. Так же делается и из карпа. Его икру тоже высуши, но толочь ее надо в ступке и добавлять в нее больше вина, чем сока гороха, а приправы класть из расчета, что это не для больного желудка". Вот именно... Страшной силы приправы производили в желудке такое опустошение, что их немедленно нужно было заливать вином. О том, как происходило питие, тоже пишет Петер Апор. Он с глубочайшим презрением отзывается о бутылках и рюмках: не для господского стола эти вещи. Напротив: "... к столу двумя руками несли большую кастрюлю красного вина, двумя руками ставили на стол, гость двумя руками брал ее и поднимал ко рту; так вот пили вино -- и все были довольны". К фруктам пили вишневую палинку из бутылок с длинным горлышком; палинка была последним ударом по шафрану, имбирю, перцу, гвоздике, мускатному ореху. Хорошо еще, что хоть красного перца тогда не знали. Не следует думать, однако, что безудержная еда и питие были только венгерской особенностью. Повсюду в Европе ели и пили без всякой меры -- те, конечно, у кого было что есть и пить. Про диету, про воздержание знатные господа тогда и не слыхивали. При дрезденском дворе во времена Августина Сильного был обычай на больших пирах взвешивать высоких гостей до еды и после еды, а вес заносить в особую мерную книгу. Из данных этой книги, сохранившейся до сих пор, выясняется, что, например, вице-канцлер Липский до обеда весил 273 фунта, после обеда -- 278 фунтов; казначей Понятовский свои 207 фунтов за обед увеличил до 212. Таким образом, их превосходительства за обед поглощали более двух килограммов пищи и жидкости. А если учесть, что во время обеда, продолжающегося по несколько часов, изнемогавшие от переполненных желудков гости не раз выходили на свежий воздух, то общий вес поглощенных яств смело можно поднять до трех килограммов и более. Не нужно также думать, что венгерская кухня XVI-- XVII веков умела готовить только невероятно острые, варварские блюда. Ничего подобного! Старинные поваренные книги говорят об очень высоком уровне поварского искусства. Когда в 1701 году был взят штурмом унгварский замок Миклоша Берчени, опись захваченного имущества упоминала девять поваренных книг. Книги эти, написанные знаменитыми поварами, так называемыми "гроссмейстерами", в печатном виде и в рукописных копиях ходили по семьям, знающим толк в еде. Неизвестный автор "Поварской науки" перечисляет пятьдесят четыре способа приготовления одной только говядины, а под конец рассказывает об одном трюке старых мастеров -- описание этого трюка стоит привести дословно хотя бы для того, чтобы читатель убедился, что на больших праздничных пирах гостей кормили не кухаркиной стряпней, а изделиями 40-- 50 мастеров. "Было на господской свадьбе сорок или пятьдесят мастеров; окончив свое дело, сели они к столу и начали разговор о секретах мастерства. Зашел разговор о целиком зажаренном воле: кто и как бы его приготовил. Сказал один, мастер Михай, который был поваром у самого Дердя Ребека: видел я на свадьбе у Габора Перени, как мастер Антал быка зажарил, а в быке запек жирную овцу, а в жирной овце новорожденного теленка, а в теленке жирного каплуна. Когда все было готово, вынул он каплуна и увидел, что тот готов, стало быть, и вол был готов. Ну, сказали тут некоторые повара, это невозможно. А из гроссмейстеров сказали некоторые, раскинув мозгами: это возможно, потому что вол большой, его надо долго поджаривать, так что внутри и мелкие туши могли испечься от вола, будто в печи сидели". Мастера тонких блюд породили гурманов. Был среди них один, который вполне заслужил бы, чтобы его назвали венгерским "Бриллья-Савареном"; но, увы, я так и не смог выяснить его имя. О нем пишет Грэффер, восторженный поклонник старой Вены -- но упоминает его лишь как графа N. У этого графа был в Вене знакомый, надворный советник по имени Бретшнайдер, тоже известный своими кулинарными пристрастиями. Граф пригласил советника в свой дом с садом на окраине Темешвара. Там два барина обрекли себя на двухнедельное отшельничество. Они закрыли двери, забаррикадировались, а для большей надежности попросили темешварского коменданта выставить еще и охрану. С ними были только два повара и кондитер -- и, естественно, полные полки в кладовой. Четырнадцать дней два гурмана отдавали распоряжения поварам, углубившись в смакование самых изысканных блюд. Свободное время они посвящали научным дискуссиям по вопросам кулинарного мастерства: во всех подробностях обсудили разбросанные в произведениях римских классиков сведения о гастрономическом искусстве, главным же образом изучали бессмертную книгу отца поваренной литературы, Апиция, "Ars coquinaria" (Кухонное искусство). Организаторы парадных пиршеств не удовлетворялись обильным и разнообразным меню. В Германии вошли в моду так называемые пиры-зрелища, гала-обеды (Schauessen). При княжеских дворах такие пиры-зрелища стали настолько обязательными, что о них подробно писали книги, посвященные придворным церемониям. Несколько таких зрелищ описывает И. Б. фон Hoop в своей книге "Einleitung zur Ceremoniel Wissenschaft" (Введение в науку церемониала). Берлин, 1733. Приведу некоторые примеры, сохраняя в переводе иностранные слова, которыми кишела немецкая речь в эпоху барокко. "Anno 1726, 5-го марта. Его высочество курфюрст пфальцский давал magnifique (Великолепный (фр.)) обед, на который приглашены были 120 высокопоставленных гостей и выставлено 400 прекрасных деликатесных блюд. Самым интересным был необычный konfekt (Здесь: торт), представленный konditor'om (Кондитером) и изображавший настоящий замок, с башнями и шпилями, с пушками, из которых можно было даже палить: они стреляли в потолок ракетами. Высокие гости с несказанным удовольствием любовались этим зрелищем. Чудесный обед обошелся в десять тысяч форинтов." Иногда гостей удивляли забавными сюрпризами; например, ставили на стол гору паштета, и из нее вдруг выпрыгивал карлик и передавал виновнику торжества хвалебную оду. (На обеде в честь коронации Матяша II в Пожони этот трюк переделали на венгерский лад: из паштета выскочил цыганенок в доломане, в красных штанах и со скрипкой и прямо на столе начал играть гостям.) На больших праздниках повара и кондитеры, показывая свое мастерство, изготавливали хитроумные вещи: например, фонтаны, которые разбрызгивали духи и благовония и были окружены апельсиновыми и лимонными деревьями с плодами на ветках. Порой можно было видеть вулканы, из которых поднимался дым с приятным запахом и время от времени вырывались небольшие языки пламени. Иногда кондитеры готовили из сладостей целый сад, который занимал весь длинный стол, от одного конца до другого. Стоял этот сад на сахарном фундаменте; в нем были клумбы, посыпанные сахарной пудрой и окаймленные кустами букса. Вокруг сада шла белоснежная балюстрада; тут и там поднимались столбы с цветочными вазами. Сад пересекали две аллеи; гравий на дорожках был сделан из сахара. Повсюду были разбросаны маленькие статуи -- тоже из сахара, конечно. "Anno 1772, 23 марта, на тезоименитстве Эберхарда, герцога Вюртембергского, был весьма красивый и затейливый стол. В середине его было озеро, из него бил фонтан в 40 струй, рядом плавали живые утки. Вокруг озера стоял прекрасный сахарный сад с апельсиновыми и лимонными деревьями. За столом сидело 48 высоких особ: герцогов, графов и проч.; было подано 148 блюд". Вкус высоких особ, надо честно признать, был довольно-таки невысоким. Причем варварский этот вкус заразил всю Европу. Если и попадалась иногда княжеская особа, которой было не по себе от всей этой сахарной безвкусицы, воля церемониймейстера, хранителя обычаев, оказывалась сильнее. Когда Габор Бетлен взял в жены Екатерину Бранденбургскую, по какому поводу были устроены пышные торжества, не обошлось и, по немецкому обычаю, без "гала-обеда". "Затеи" готовил специально привезенный немецкий повар; к списку того, что он наготовил, требуется лишь немного фантазии, чтобы представить все это грандиозное безобразие. "Три скалы, две большие, одна поменьше, со всякими зверями.-- Три замка с башнями, сделанные из различной бумаги.-- 3 сцены из разных историй, разной формы-- 4 сада с разными зверями.-- 12 маленьких львов.-- 12 слонов из чистого воска. -- 12 морских чудищ, девицы и дамы из воска.-- 13 павлинов из воска.-- 13 изображений святого Георгия, из воска.-- 12 драконов.-- 14 голых людей заморских.-- 15 людей в немецкой одежде и в масках.-- 20 двуглавых орлов с гербом императорским на каждом.-- 18 кувшинов с цветами, из майорана и гвоздики.-- 12 Актеонов с головой оленя и человеческим телом.-- 11 охотников в зеленом, с ружьями.-- 15 Фортун со знаменами.-- 11 сарацинских женщин.-- 11 других Фортун.-- 15 белых пеликанов.-- 11 ангелов.-- 16 мелких чудищ морских.-- б белых лебедей.-- 2 белые лошади.-- 2 белых льва.-- 17 иных морских чудищ.-- 11 младенцев-купидонов.-- 15 изображений святого Иоганна.-- 15 вооруженных всадников.-- 11 женщин разных сословий.-- 12 изображений сидящих герцогов.-- 11 мелких верблюдов.-- 12 кабанов.-- 18 мелких лесных зверей.-- 9 сидящих львов, с гербом Его величества на каждом.-- 32 штуки разных мелких зверей и прочих животных.-- 503 фруктовых дерева, высоких, с четырьмя видами фруктов, с айвой, орехами, испанской вишней на ветках". Это все изваяно из воска. Затем следуют павлины, индюки, зайцы из теста... Дошло до нас и подробное описание такого княжеского пира. В руки мне случайно попалось небольшое, в несколько страниц, пожоньское издание 1712 года, в котором описывались сахарные фигуры с выведенными на них латинскими и немецкими девизами, украшавшие стол на пиру в Пожони, по случаю коронации Карла IV (конечно, как императора Священной Римской империи: как венгерский король он был лишь III) (Sinnschriften zu den Hungarisch-Kontglichen Schau-Speisen (welche an Ihrer Romisch-Kaiserlich-und Koniglichen Majestat) Caroli VI. Glorreichst-Hungarisch-Koniglichen Kronungs-Tag (den. 22. Mai 1712 in der Stadt Presburg) zu Dero mehrmalem gekronten Welt-herrschenden Majestat etc. zu allerunterhanigsten Ehren von Maria Susanna Backerin schon und kostbar zugerichet worden.). Жалкие образцы подхалимства, перенятые у верноподданного двора Людовика XIV. На главном столе центральное место занимал храм мира, покоившийся на восьми колоннах из сахара. С четырех сторон его стояли четыре триумфальные арки, на каждой -- по две нимфы, протягивающие лавровый венок и пальмовую ветвь, символы победы и мира. Храм окружен был балюстрадой с четырьмя статуями, у каждой из них -- щит с гербом (римским, испанским, венгерским, чешским). Внутри, на триумфальной колеснице, в сияющем ореоле покоилась венгерская корона. В колесницу запряжены были пять жаворонков -- в знак того, что корону, которую во время войн бросало то туда, то сюда, вернули наконец законному владельцу австрийские жаворонки (пять жаворонков были прежде в гербе Нижней Австрии). На сахарных чудесах красовалось множество латинских и немецких девизов. Под короной, например, стояло следующее: Toties agitata quiescit. Hin- und her fuhr, wies Meer, Jetzt hat sein Port und staten Ort. (После бури покой (лат.). Тебя носило долго по волнам, Теперь ты навсегда вернулась к нам (нем.)) Под венгерским гербом: In fulcrum pacis abundat. Soil der Fried im Frieden sitzen, Mussen ihn die Waffen schiitzen. (Она (т. е. Венгрия) приносит изобилие на стол мира (лат.). Коль хочешь долго в мире жить, Меч должен ты с собой носить (нем.)) Под жаворонками: Нас quina remige felix. Disz allein thut mir gelingen, Dasz mich in die Hoh' las schwingen (Пусть эти пять гребцов принесут (тебе) счастье (лат.). Счастье у меня одно: В небе мне парить дано (нем.)) Еще бы: куруцкий сокол со сломанными крыльями упал на равнине при Майтени, так что императорские жаворонки могли и в самом деле петь и порхать в свое удовольствие. Вторая сахарная композиция изображала царя Соломона; вокруг него, не обращая внимания на историческую правду, располагались шесть римских воинов из сахара, двенадцать сахарных львов и, тоже из сахара, царица Савская. В третьей композиции восседал на троне Святой Иштван, два ангела несли ему корону, на ступенях трона стояла Фортуна, рассыпая из рога изобилия золото, серебро, драгоценные камни: все это символизировало богатство венгерского королевства. Плодородие венгерских равнин воплощали шесть нимф, у которых из рога изобилия лилось масло, вода, вино, сыпались цветы, фрукты, зерно. Среди надписей самая меткая: Bellorum damna reponam. Ich will mit meinen Schatzen Den Schad des Kriegs ersetzen. (Возмещу ущерб войны (лат.). Мои богатства мне нужны, Чтоб залечить следы войны (нем.)) То есть: Венгрия своими природными богатствами возместит ущерб, понесенный Австрией. Князья поистине с княжеской щедростью сыпали деньгами, когда нужно было накормить людей своего круга; однако отеческое их сердце тревожно сжималось, если гостеприимство вводило в расходы простых горожан. Рождалось немало указов, которые стремились ограничить обычные на свадьбах, на крестинах разгул и питье. Одним из первых издал такой указ, еще в 1294 году, французский король Филипп Красивый; указ этот столь нетерпимо относился ко всякому мотовству, что гостям отныне разрешалось выставлять -- по какому бы случаю ни устраивалось торжество -- лишь суп и два блюда печеного мяса. Карл XI дал своим подданным некоторое послабление, разрешив целых три смены блюд, в каждой смене по шесть различных кушаний. Нарушившего указ штрафовали на 200 ливров, повара же (очень мудрая мера!) запирали на 8 дней в кутузку, а при повторном нарушении -- секли кнутом и изгоняли из страны. Нередко и у самих горожан открывались глаза на неразумность мотовства, и в отдельных городах вводились суровые ограничения. Такой декрет был выпущен, например, советом города Надьсебен (ныне г. Сибиу, в Румынии.-- Ю.Г.) в 1755 году (Neues Herrmannstadtisches Hochzeit-Regulament). Прежде всего он подразделил горожан на три категории: 1) члены Совета, церковные чины, дворяне, патриции; 2) члены корпорации ста; 3) прочие. Первой категории разрешалось подавать на пирах десять блюд, второй -- восемь, третьей -- шесть; однако последней запрещено было есть торт и паштет. За каждое лишнее блюдо полагался штраф -- 2 форинта. Десертные блюда даже в первой категории не должны были содержать ничего, кроме миндаля в сахаре, изюма, медовых пряников и фруктов; во второй категории -- только фрукты и медовые пряники, в виде исключения еще и масленичные пончики. Над третьей группой в довершение всего висел жестокий запрет: после пиршества она не имела права пить кофе. На крестинах первая категория горожан могла рассчитывать только на кофе; остальные не получали ничего. Указ предусматривал не только число гостей и слуг, но и число музыкантов. Первая категория -- целый оркестр, вторая -- четыре-шесть музыкантов, третья -- два-три музыканта, причем не более чем до полуночи. Познакомившись с тем, что ели и сколько ели наши предки в стародавние времена, пора посмотреть, как они ели. Сразу же можно сказать: ели они не слишком красиво. Однако несправедливо было бы думать, что невоспитанность за столом процветала только у нас. Хороший тон и в других краях был не в моде, с большим трудом привыкали чревоугодники держать себя за столом как положено. Как же было "положено"? Приведу два примера -- прежде чем перейти к отечественной картине. Один пример -- из эпохи блистательного Ренессанса, второй -- из времен сверкающего рококо. Поэт-гуманист Джованни делла Каса (1503-- 1556) написал исключительно интересную книгу о правилах хорошего тона под названием "Galateo ovvero de'costumi". Тот, кто читывал "Придворного" Кастильоне и задумывался над ярким описанием рыцарских добродетелей благородных юношей из Урбино, после книги Каса несколько изменит свое мнение о повседневных ренессансных манерах. Советы, как вести себя за столом, я привожу по старому немецкому переводу. (J. Casae Galateus, das ist das Buchlein von ehrbarn, hoflichen und holdseligen Sitten. In welchen unter der Person eines alten wohler-fahrnen Hofmannes ein edier Jiingling unterweiset wird, wie er sich in seinen Sitten, Geberden, Kleidung, Reden etc. verhalten solle. Aus italienischer Sprach verteutscht von Nathane Chitraeo. Frankfurt, 1597.) "Не подобает совать нос в стакан, из которого собрался пить другой, или в тарелку, из которой другой вознамерился есть... Если хочешь послушать моего совета, никогда не угощай из стакана, из которого ты уже сам пил, другого, в каких бы приятельских отношениях ты с ним ни находился. Тем более не угощай другого грушей или иным фруктом, тобою надкушенным. Что сказать о тех, кто склоняется над супом так низко, словно хочет рыть его носом, наподобие свиньи? Такой человек и лица не подымет, глаза у него устремлены только на пищу; щеки надуты с двух сторон, будто он в трубу трубит или огонь раздувает; такой человек не ест, а жрет; руки испачканы до локтей, салфетка измазана так, что кухонная тряпка -- и та чище! Благородные пажи, выполняя службу вокруг стола, не должны чесать себе голову или другие части тела, или лезть себе под платье, как делают некоторые невоспитанные юнцы... Нехорошо, вставая из-за стола, удаляться с зубочисткой во рту, наподобие птицы, что тащит соломинку для постройки гнезда,-- или, сунув зубочистку, будто цирюльник, себе за ухо. Заблуждается тот, кто носит серебряную зубочистку на шелковом шнуре, надетом на шею; этим он показывает, что снабжен всем, что требуется для жадной еды. Почему бы тогда уж не носить на шее и ложку?" Чудная картина ренессансного пира; по полотнам Веронезе мы представляли ее совсем по-иному. И все-таки это еще пустяки по сравнению с нравами рыцарей рококо. Странно выглядит знаменитый французский бонтон, если изучать его по книгам писателей той поры. В 1766 году в Страсбурге вышли правила хорошего тона, написанные неким месье Прево ("Elements de politesse et de la bienseance ou la civilite, qui se pratique parmi les bonnetes gens. Par Mr. Prevost"). Отдельная глава в книге толкует о том, как надо раскланиваться, и предлагает виртуозно сконструированные, сочащиеся изысканной вежливостью фразы, которыми вы можете пригласить кого-нибудь на обед. Формулы эти поистине восхитительны -- но затем, увы, следуют сорок правил, как вести себя за столом. Из них выясняется, что герои галантной эпохи, которые появлялись на обеде в кружеве, шелках, золотом шитье; которые с неподражаемой изысканностью вели к столу своих дам; которые нашептывали им на ухо комплименты, напоенные всем очарованием французского языка,-- словом, эти непревзойденные кавалеры, сев за стол, вели себя, словно свиньи. Вот отрывок из золотых правил: "Заняв место за столом, снимите шляпу, сядьте на стул прямо, не разваливаясь и не опираясь на стол; не тычьте локтями соседей, не чешитесь, не трясите коленями, не вертите головой без причины. Ничего нет отвратительнее, чем когда человек за столом кашляет, плюет, сморкается. Если уж никак нельзя иначе, то прикройте лицо салфеткой, особенно если прочищаете себе нос. Ни в коем случае не показывайте, как вы проголодались, не смотрите с жадностью на блюда, словно все готовы сожрать. Когда мясо будет разрезано, не лезьте к нему со своей тарелкой первым, а подождите, пока до вас дойдет очередь. Не кладите в рот новый кусок, если не проглотили еще предыдущий... Некрасиво руками брать жирную пищу, соус, сироп -- потому хотя бы, что это ведет к трем другим неприличным вещам: 1) постоянному вытиранию рук о салфетку, которая становится грязной, как кухонная тряпка, 2) вытиранию рук о хлеб, что еще хуже, 3) облизыванию пальцев, что уже верх безобразия. ...Если вы уже пользовались ложкой и хотите опять зачерпнуть ею супа из супницы, прежде вытрите ложку, так как за столом могут оказаться чувствительные гости, которые больше не станут есть суп, куда вы окунули ложку, побывавшую у вас во рту. Нельзя ничего бросать на пол; и нельзя, если вы что-нибудь уронили, поднимать и класть обратно в тарелку. Во время еды рот держите закрытым, чтобы не чавкать, как животное; во время питья нельзя издавать горлом звуки: соседу ни к чему считать ваши глотки". Милое, идиллическое рококо!.. Сравним эти правила с тем, что думает о поведении за столом Янош Кони, солдат-литератор. (A'mindenkor neveto Deinocritus, avagv okos lelemenyu furtsa torte-netek.Buda, 1796.) "Иной за столом сидит столь неподобающе, будто свод собирается подпереть локтями; другой так дерзок и с такой силой тычет в блюдо, будто кабана лесного собирается заколоть в зад; иной груб до того, что тащит жареного каплуна к себе на тарелку, обсасывает его, а потом кладет перед другими; иной столь неотесан, что, не вытерев рот, пьет из ковша, после чего ковш становится похожим на фартук свинарки; другой ковыряет в зубах и копается по рту, разинутом, словно ворота, из которых собрались навоз вывозить; иной, кусок прожевав лишь наполовину, начинает хохотать, да так, что крошки летят вокруг, будто брызги из лужи; иной накладывает с верхом тарелку, будто воз с сеном; иной так громко рыгает за столом, что дьявол в аду от радости подпрыгивает". Стиль, как видим, куда более энергичный, чем у французского автора, написавшего свою книгу за тридцать лет до этого; однако в вопросе невоспитанности за столом пальма первенства принадлежит французам. О том, как в те времена ели вереницу роскошных кушаний в кругах венгерской знати, у нас письменных свидетельств нет. Один из самых старых наших кодексов правил хорошего тона, "Светский человек" Ференца Билькеи Папа, переписан с немецкого оригинала; описания же очевидцев до нас не дошли: венгерского писателя редко звали к графским застольям; если же звали, он опасался правдиво описывать виденное -- из уважения к меценату. Простой человек редко мог заглянуть в обеденный зал. Но однажды окно все же приоткрыли немного. Приоткрыл человек того круга, умевший владеть и пером,-- барон Миклош Вешшелени. В своей книге "О предрассудках" (1833), в течение долгих лет запрещенной, он пишет не только о политике, но и о хорошем тоне, о поведении за столом. Вот что, например, говорит он о пользовании салфеткой: "Иные нынче закрывают себя салфеткой, как панцирем, повязывая ее на шею или засовывая за жилет; это неверно: нужно есть так, чтобы ты себя не облил, не испачкал, а кто завешивается салфеткой, тот, можно наперед сказать, мало заботится об опрятной еде. Часто я слышу, как люди ворчат: в Англии-де во многих местах не дают за обедом салфетку; однако на самом деле это признак большой их опрятности; они едят так аккуратно, что салфетка им не нужна; и в этом нет никакой трудности, если ты не берешь пищу пальцами и следишь за собой". Речь идет пока что не о столь уж великих грехах. Однако зоркий барон подмечал и такие вещи, которые были в моде и в кругу ефрейтора Кони: локти на столе, ковыряние в зубах вилкой и т. д. "Разумеется, часто видишь за столом безобразное и неприятное поведение. Что за гнусная, например, привычка: очищать зубы ножом или вилкой. Отвратительно, когда кто-то жует с разинутым ртом; противно, если кто-то за едой чавкает, напоминая животное, коему не место за столом... Невероятная невоспитанность -- за обедом качаться на стуле, наваливаться на стол. Много еще существует таких скверных привычек... я лично с таким едоком лучше выйду один на один с мечами, чем сяду за один стол обедать". Последняя фраза не оставляет сомнения, что наблюдения свои Вешшелени собрал не за столами простых горожан. Но чтобы и горожане не остались без внимания, после солдатской и вельможной невоспитанности приведу несколько данных и из мещанских кругов. Карой Шашку (1806-- 1869), по призванию инженер и адвокат, офицер 1848 года, позже корректор в академии, составил себе имя тем, что в 1854 году выпустил книжечку "Хороший тон, или Правила разумного и высоконравственного поведения", которая выдержала несколько изданий. Книга, конечно, не сплошь оригинальна; повсюду натыкаешься в ней на такие правила, которые автор взял у Прево или у еще более ранних французских писателей. Но лаконичное перечисление правил поведения за столом совершенно самостоятельно. Настолько, что читатель, например, отсюда впервые узнает о том, какие разнообразные звуки можно слышать во время еды: "За едой неприлично чем-либо греметь, двигать стул или стол, звенеть столовыми приборами, шаркать ногами, стучать рукой, откидываться на стуле, держать нос близко к тарелке, чавкать, сопеть, икать, рыгать, кашлять, стонать, отхаркиваться, цокать языком, захлебываться, громко втягивать пищу, булькать, обсасывать и разламывать кости, есть с жирным ртом и руками, облизывать пальцы... дуть на пищу, высовывать язык во время еды и питья, таращить глаза, (...) смотреть другим в рот, все время оглядываться вокруг, спешить, баловаться, крошить хлеб, бросать хлебом в других, смеяться, хохотать, кривиться, если проглотишь горячее, строить гримасы, махать рукой, лезть пальцами в рот, доставать соль из солонки грязным ножом, а тем более рукой, долго выбирать, сидеть с брезгливым лицом, дуться, сердиться, высмеивать других за неловкость в еде, показывать на них пальцем. (...) В конце обеда в состоятельных домах носят воду в кружках, ополаскивать рот. Большой промах -- эту воду по незнанию выпить". Нынешнее поколение уже не знает обычая ополаскивать рот после еды, а когда-то в господских домах это был признак аристократизма. Так меняются от поколения к поколению правила. Дедушка еще ополаскивал рот, этого требовали хорошие манеры, внуку же этот обычай внушает уже отвращение. Кто знает: может быть, и сейчас в моде много таких привычек, которые на сегодняшний взгляд представляют собой верный признак тонких манер и благовоспитанности, непременную принадлежность женского обаяния и изящества, знак принадлежности к хорошему обществу,-- внуки же будут только ахать изумленно, слыша про такие привычки. Кто знает, не будут ли правила хорошего тона в будущем дополнены такими вот фразами: "Во время еды не подобает вытаскивать палочки с помадой, мазать ими губы, вытирать о скатерть испачканные помадой пальцы, вынимать карманное зеркальце, смотреться в него, разглаживать брови; брать в руки тряпочку с пудрой, таращить глаза, вытягивать губы, размазывать и растирать пудру по физиономии..." Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ОДЕРЖИМЫЕ ПЛЯСКОЙ  * ОДЕРЖИМЫЕ ПЛЯСКОЙ Часто упоминают о разразившейся в средние века эпидемии, известной в истории культуры под названием одержимость пляской (хореомания). По сути дела, об этой знаменитой болезни сохранились весьма скудные письменные свидетельства -- несколько лаконичных записей в древних хрониках. Я знаю только одно подробное исследование на эту тему -- книгу И. Ф. К. Геккера "Танцевальное бешенство, народная болезнь в средние века" (J. F. К. Hecker. Die Tanzwut, ein Volkskrankheit im Mittelalter. Berlin, 1832). В Лимбургской хронике есть рассказ о том, как в 1347 году в окрестностях Рейна и Мозеля народ вдруг начал исступленно танцевать. По целым дням не сходя с места, люди парами отхватывали трепака, потом валились с ног и, истоптанные другими танцующими, будто бы приходили в себя. "Бежали от церкви к церкви, из одного города в другой и выпрашивали милостыню. Тогда обнаружилось, что все происходящее -- гнусное еретичество и подстроено единственно ради денег, да еще ради того, чтобы мужчины и женщины могли предаваться разврату". Запись от 1374 года в Большой бельгийской хронике (Magnum Chronicon Belgicum) гласит: "В этом году в Ахен прибыли толпы диковинных людей и отсюда двинулись на Францию. Существа обоего пола, вдохновленные дьяволом, рука об руку танцевали на улицах, в домах, в церквах, прыгая и крича безо всякого стыда. Изнемогши от танцев, они жаловались на боль в груди и, утираясь платками, причитали, что лучше умереть. Наконец в Люттихе им удалось избавиться от заразы благодаря молитвам и благословениям". К 1418 году число людей, охваченных заразой, настолько возросло, что страсбургский совет решил заняться ими в официальном порядке. "Плясуны" были объявлены больными, их свозили в Часовню Святого Витта, держали под надзором и ухаживали за ними. С административной заботой мы встречаемся и в XVII веке. В 1615 году одержимость пляской напала на одну базельскую барышню. Помощь городского совета заключалась в том, что именно он назначал больной партнеров, которые по очереди с ней танцевали. Болезнь свирепствовала целый месяц. Барышня танцевала днем и ночью, перехватывая на ходу какие-то крохи, спала всего пару часов, но и во сне тело ее сотрясалось. В довершение всего она сбила себе пятки. Тогда ее отправили в больницу и там с большим трудом выходили от хвори. В Венгрии плясовая эпидемия широко не распространилась. Нам известна лишь одна плохонькая брошюрка, которая воздает должное эпидемии. Лайош Катона обнаружил ее в Национальном музее, я напал на более раннее издание в Столичной библиотеке -- судя по всему, сей продукт печати пользовался в свое время успехом. Катона пишет (Ethnographia (1900). 197. old), что в основу событий, изложенных в брошюре в стихотворной форме, скорее всего, легло предание одной из провинций Северной Венгрии, которое проникло в Чехию,-- если верить брошюре, события произошли в чешской общине Вирим, тогда как на самом деле общины с таким названием в Чехии не существует. Заглавие брошюры: "О неимоверно страшной и неслыханной истории неких неистовых плясунов" ("Egy rettenetes iszonyu es hallatlan lett dolog valamelly zabolatlan tantzolokrol"). Год издания 1753. Вот из нее отрывок: "О НЕИМОВЕРНО СТРАШНОЙ И НЕСЛЫХАННОЙ ИСТОРИИ НЕКИХ НЕИСТОВЫХ ПЛЯСУНОВ" Дело в Вириме случилось, да поныне не забылось, кстати было б вам послушать, одарить примером уши. Шесть парней, девчонок десять, рассудили те повесы: пока к мессе не звонили, веселиться нам не грех. Разом все бегут в корчму, за столом расположились, пили палинку, плясали, да всю мессу прогуляли. Музыкантов кликать стали, вдруг каких-то повстречали на дороге. Кто такие -- знать не знает ни один. Их спросили: что возьмете? Да безделку, отвечают: пока будем мы играть, вам пристало танцевать. Рассмеялись тут безумцы: что ж, наяривайте смело, с девочками потанцуем и поскачем от души. Вот пришел священник с паствой, слово божье на устах, все упали на колени -- те же пляшут и смеются. Вот родители с рыданьем гнев свой высказать спешат: "Чтоб вам вечно так крутиться, семя, проклятое богом!" Четверо девиц послушных, кары божьей убоявшись, поспешили тут домой; остальные стыд забыли, увлекли себя в беду. Музыканты треплют струны, те ж поныне все танцуют, горе мыкают свое, не едят, не пьют, не спят, вот господне наказанье. Вся в прорехах их одежда, с ног, с ладоней кожа слезла, кости светятся оттуда, все злосчастное веселье. Толпами народ стремится, чтоб на чудо подивиться, кто увидит -- ужаснется, вся душа перевернется. То за срам им наказанье, добрым людям в назиданье, родителей не слушали -- и кара по заслугам им. Предание ли северных провинций или какой другой области положено бульварным поэтом в основу рассказа, ответ на этот вопрос теряется в глубинах истории. Легенда об осквернителях праздника впервые появляется в хронике Уильяма Малмсбери "О деяниях англичан" ("De gestis Anglorum"). Согласно ей дело было в рождественскую ночь 1021 года. Малмсбери отводит событиям всего несколько строк, Тритемий, теософ-мистик из Шпонхейма, в своей Хирзаусской хронике останавливается на них уже подробнее, а венгр Янош Таксони делает из них красочную историю, давая поучительный пример того, как худосочные сведения средневековых хронистов обрастали на протяжении веков жирком. Вот отрывок из рассказа Таксони (Az emberek erkoltseinek es az Isten igazsaganak tiikorej stb. Kassa, 1759.-- Зерцало человеческой нравственности и божественной справедливости.), важный для понимания легенды: "В ночь на Рождество 1021 года некий аббат по имени Руперт служил первую мессу. Какие-то нечестивцы тем временем затеяли на церковном дворе шутки и игры, вздумали хохотать, горланить срамные песни. Под конец, нашед трех худых жен, с оными, на возмущение прочего благочестивого люда и на великую помеху священнику, мессу отправляющему, безбожники, потерявши всякий стыд, пустились в пляс. Священник послал к ним церковного сторожа, каковой воззвал к их совести и просил именем Божьим, дабы они приняли во внимание святость ночи, а равно и местонахождения, и оставили бы свое кощунственное непотребство. Однако те, не вняв спасительному усовещенью, еще боле повесничали, скакали и вопили. По каковой причине духовный их отец, дабы покарать их за поругание славы Божьей, устремивши на них свой взгляд от алтаря, проклял их такими словами: "Повели, Господь всемогущий, дабы во весь год не могли они отделаться от оной пляски". Услыхал Господь Бог мольбу праведно опечаленного священника. И сделал так, что оные восемнадцать нечестивцев танцевали целый год, и никто им не подыгрывал, и никакой иной работы не отправлял. С сотворения мира не бывало пляски диковиннее. Ибо не ели, и не пили, и не спали они, и даже ни на мгновение не присели, а все двенадцать месяцев плясали днем и ночью безо всякого отдохновения. И что всего удивительнее, никогда не уставали; одежда их не изорвалась, каблуки не стерлись; и ни дождь, ни снег не падал на них, ни зной летом, ни мороз зимой не наделал им вреда. Но поелику были они грешны и языком своим, нечестивые срамные песни распеваючи, за то в наказание во весь год ни словечка не могли вымолвить. Один человек, пожелав вызволить сестру свою, бывшую середь танцующих, с такой небывалой силой потянул ее к себе, что оторвал ей от тулова руку; и, увидев ее в руках своих, воистину ужаснулся; сестра же его ни знаком не обнаружила своей боли, а плясала еще ретивее, нежели прежде. Из отторгнутой руки не текло вовсе никакой крови, будто бы и не плоть то была, а лишь деревяшка. На месте пляски до того истолкли землю, что поначалу образовалась яма по колена глубиной, потом по бедра, а под конец и вовсе по грудь". Они плясали до тех пор, пока на исходе года туда не приехал кельнский архиепископ Святой Гериберт и не освободил их от проклятья. Эта легенда, появляющаяся также во многих других древних хрониках (Crantzius. Saxonia, sive de Saxonicae gentis vetusta origine etc. Koln, 1520. Lib. 4, cap. 3. (Кранций. Саксония, или же о народе саксонском, его образе жизни и происхождении); Lycosthenes. Prodigiorum et ostentorum Chronica. Basel, 1557. 372 old. (Ликосфен. Хроника чудесных и знаменательных событий)), вызывает наш особый интерес потому, что легла в основу баллады Араня "Осквернители праздника" ("Az Unneprontok"). Я хотел бы отметить разницу между одержимостью пляской и увлечением танцами. Первое давно уже кануло в прошлое, современные врачи знают лишь его блеклое подобие -- пляску святого Витта. Ну а увлечение танцами неискоренимо. Его не смогли сокрушить ни бичующие речи отцов церкви, ни яростные нападки протестантских проповедников. Уже упоминавшийся в связи с легендой об осквернителях праздника Янош Таксони собрал небольшой букет из мнений служителей церкви по этому поводу. Передадим слово благонамеренному отцу иезуиту": "Иоанн Златоуст называет танец отравой для благочестия, дьявольской игрой. Святой Салезий -- грозой юношества. Землепашец не так радуется в предвкушении обильного урожая, как дьявол, наблюдая молодежь, собирающуюся на пляски. Здесь пожинает она блудливые разговоры, непристойные любовные песни, порочные объятья, бесстыдные ласки. Посему воскликнул Святой Василий: "Ах, кого же мне оплакивать скорее -- незамужних девиц или мужниных жен? Ибо зачастую девицы возвращаются с плясок, потерявши невинность, а женщины -- преступивши обет верности мужьям". Гибельное время -- время плясок, ибо на многие прегрешения склоняет. В сие злосчастное время людей цепляет на крючок и улавливает в сети адский рыболов и птицелов. Его наживка и тенета, по слову Святого Василия, плотское наслаждение, которое пронизывает и насыщает дурманом все члены человека. Сказывают, саламандра столь ядовитая змея, что, чуть коснется плодоносящего древа, тотчас же целиком его, вместе со всеми плодами, напоит ядом,-- подобно оному, прикосновение Женщины-Зверя отравой плотского наслаждения в сей же миг лишает крепости и самого мужчину, и его плоды, сиречь его добрые намерения. Как от тряпья заводится моль, подобно же от Женщины-Зверя происходит двоедушие мужчины". После этих строк не решаюсь цитировать протестантские обвинительные документы. Приведу лишь названия трех книг, которых вполне достаточно, чтобы продемонстрировать, какого мнения придерживались непреклонные проповедники относительно упоительных радостей танца. Михай Дюлаи. Гибельные и мерзопакостные последствия Плясок, или Спасительное Духовное Наставление, в коем пространно толкуется о небывалом грехе противу Господа, каковой являют собой Пляски; сообщается о каре, уготованной Богом для Плясунов; содержится вразумительный и праведный ответ на возражения иных неразумных, Пляски одобряющих; указуются пути благочестия, от сего греха уводящие. Дебрецен, 1681. Янош Патаи. Разбирание Танца, или Проповедь, на основании древних и новых богословских сочинений толкующая о Танце, отрыжке дьявола, как о наидейственнейшем средстве бесовской силы, употребительном для заселения Ада, равно как и о не менее бедственном, сравнительно с развратником и убийцей, положении человека, пляски возлюбившего и в оных упражняющегося... Дебрецен, 1683. Иштван Сентпетери. Чумная зараза танца, или Своевременно сказанное Слово, в коем мастерски и в подробностях описывается оная не только эндемическая, но и эпидемическая вредоносность чумы, сиречь похотливых плясок, и громятся, обескровливаются бастионы их созидателя и охранителя, вероломного Дьявола. Дебрецен, 1697. Мощный артиллерийский обстрел не принес никаких результатов, снаряды проповедей не попадали в укрытия танцевальных залов. Понемногу битвы стихали и наконец вовсе прекратились, доказав свою полную бесплодность. С кафедр больше не звучали речи против танцев. Наоборот, на горизонте появилась литературная продукция нового типа. Если разрушительный поток невозможно остановить, нужно вырыть для него русло, и тогда он потечет, не нанося никакого вреда. Если уж танцевать -- так будем танцевать благопристойно,-- гласят руководства по этикету. Одному из старейших венгерских учебников этикета Ференц Билкеи Пап дал следующее название: "Светский человек, или правила приличия, изящных манер, деликатного образа жизни и любезного обхождения" (Пешт, 1816). Правила, касающиеся танцев, где по причине обновления языка встречаются малопонятные слова, уместились в восьми пунктах: 1. Положение рук не должно быть отвердым (?) и ненатуральным. Рукам не должно мешкотно висеть вдоль тела, но и не должно егозить. Движения их должны быть легкими, нечастыми и приятными. 2. За приглашением Дамы на танец должно следовать милое, обходительное и во всех отношениях любезное (что?). Подобного же фасона (?) танца надлежит придерживаться и при вождении Дамы. 3. Разведение рук в конце менуэта производится с полным почтением и благородной сдержанностью; в выражении лица следует отобразить дружественную серьезность и целомудренную учтивость. 4. Никогда не должно сжимать руку Дамы во всю силу; притискивать к себе Даму во время Немецкого танца есть непристойная необузданность. 5. Танцующим никогда не следует позволять себе бесстыдных поз и непочтительных прикосновений. Каждое двусмысленное мгновение вопиет об оскорблении приличий и невежливости. Не придвигайтесь близко к телу своей пары, обнимать Даму надлежит осмотрительно, не отступая от приличий, касаться рук с деликатностью и сопровождать ее телодвижения приятной улыбкой. 6. В быстрых танцах следите за тем, дабы избежать всяческих излишеств, не досадить своей Даме чрезмерными подскоками. Дикость и невежество танцевать безостановочно до той поры, пока кавалер и дама не взопреют и не задохнутся. 7. Всегда должно помнить, что танец есть не что иное, как мимическое подлаживанье тела и ног к музыке; в движениях надобно держать такт, передавать содержание музыки и сокрытое в ней чувство. 8. Там, где танцуют без перчаток, надобно вдвое внимательнее следить за тем, чтобы не коснуться своей Прекрасной Дамы потными руками. Как видите, правила адресуются кавалерам, и автор просит следовать им неукоснительно, только в этом случае удастся "танцевать без ошибок, правильно и приятно". Тем более, что следовать им не так уж и трудно, ведь нет ничего проще, чем выказывать благородную сдержанность, дружественную серьезность и целомудренную учтивость, равно как и передавать содержание музыки и сокрытое в ней чувство. А что же Дамы? Их также обучает правилам поведения вышедшая в 1826 году в Пеште книга автора, скрывшегося под буквами К...Ш И...З. У книги красивое и выразительное название: "Нравственные наставления и материнские поучения, ведущие к познанию правил приличия, осведомляющие, каким образом Девицам должно со всяческой уместностью вести себя в Изысканном обществе, дабы они могли держать себя на людях как благовоспитанные, просвещенные, привыкшие к обращенью, ведающие Пристойность, Порядочность и Честь, знакомые с любезной Обходительностью, словом, наделенные всеми добродетелями Особы..." (Пешт, 1826). Поскольку речь идет о дамах, автор большей частью рассматривает проблемы бальных туалетов. "Девица благородного образа мысли и целомудренного поведения уже касательно бальной одежды должна себе выбрать такой наряд, в котором отображались бы ее почитание нравственности и целомудренность". Однако уже в то время было совсем непросто раздобыть себе такой целомудренный наряд, ибо автор признает, что на некоторых балах границы дозволенного расширялись: "Итак, сообразно этому иные будоражащие прелести фигуры, которые обыкновенно держали сокрытыми, оставляют оголенными, вынося на всеобщее обозрение, если и не вполне целиком, то уж во всяком случае настолько, дабы о них возможно было не просто догадываться, но и созерцать их в свое удовольствие. Скажем, совершенно оголена шея! Сколь приметно колебание персей при вдохах и выдохах, кипение крови! Обнажены руки меж рукавами платья и перчатками! Сколь легок, прозрачен и сколь плотно прилегает к телу наряд! Смотри, кто хочет!" Наивной, матерински заботливой советчице начала XIX века еще казалось несомненным, что у платьев есть рукава, шея не всегда бывает оголена и не всем позволительно смотреть на колебания персей. Что касается самих танцев, то автор предлагает держаться умеренности и скромности, а чрезмерное увлечение плясками не без суровости называет "недостойным". Он наверняка с удовольствием полюбовался бы на степенные нынешние танцы, ибо стремительные пляски тех времен вызывали в нем чрезвычайное раздражение: "Воистину, по справедливости можно придти в негодование, когда на собственном опыте удостоверишься, что за помесь дикости, неистового буйства, резких выкрутасов и беготни являет собой нынешняя манера танца! Словно увлекаемое порывом ветра, летит за дамой платье, которое и так уж преднамеренно укорочено, чтобы не послужить неожиданным препятствием движениям. Посему зачастую можно увидеть лодыжку и даже более. И хотя на обозрение выставляется многое другое, однако же не позволительно добропорядочной Девице вести себя подобным образом". Я уверен, что современные танцы не привели бы в такое негодование тревожащуюся за нравственность дочери мамашу. Однако же танцы XX столетия тоже имеют свои правила. Один из надлежащих кодексов приличий вышел в Будапеште в 1933 году под названием: "Книга бесед и способов ухаживания" (Мы никогда не заметили бы его в витринах, если бы Иштван Кемень не опубликовал сообщение о своей находке в июньском номере журнала "Литература" за 1933 год). Как видно из названия, автор сосредоточивается в основном на беседах; насчет танцев содержится лишь несколько общих советов вроде того, что партнеру во время танца следует воздерживаться от "движений, дающих повод к превратному толкованию". Что же касается разговоров, то книга изобилует конкретными примерами: Сударыня, Вы танцуете, как ангел, которого только что смазали. Сударыня, Вы так танцуете, что газель по сравнению с Вами -- бегемот. Сударыня, какое это, должно быть, блаженство наступить Вам на мозоль. Где сидит Ваша любезная матушка? Там, слева. Ах, так? В таком случае нам направо. Если, по мнению достопочтимого господина Патаи, танцы -- отрыжка дьявола, то, прочитав кодекс приличий, сам дьявол пригорюнился бы, так как он явно намеревался изрыгнуть нечто более привлекательное. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА ПЯТИ СТОЛЕТИЙ  * ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА ПЯТИ СТОЛЕТИЙ Любовные письма! Листки бумаги, закорючки, собранные в книжицу черно-белые вереницы страниц. Но если открыть книгу и вчитаться, от полыхания страсти раскаляется бумага, черные строчки отливают алым заревом, как стаи взвившихся в небо огненнокрылых жар-птиц... Будто жидким огнем писала свои безумные любовные послания монахиня из Португалии. В письмах Элоизы рдеет кровь ее сердца. А французский король Генрих III, будучи еще наследником престола, писал любовные письма герцогине Конде настоящей кровью. Он бил кончиками пальцев по утыканной иголками подушечке, а потом смачивал перо каплями крови. Чего только не увидит пробудившееся воображение в этих посланиях! Увидит слезы Анны Болейн, которые почти смыли нацарапанные на тюремных стенах дрожащие буквы. Увидит застывшее над листком бумаги, искаженное сладострастием лицо другого узника, Мирабо. Не только увидит, но и услышит: в коротких, своенравных посланиях Наполеона услышит барабанную дробь, призывный глас боевых рожков... Не будем искать всего этого в венгерских любовных письмах, от былых времен у нас сохранились по большей части только весточки мужу или жене, жениху или невесте. Начнем с XVI века. Вот что пишет муж жене. На внешней стороне письма: "Для передачи моей возлюбленной супруге, госпоже Кларе Шоош, в собственные руки моей любезной супруги. Эрриштен (комитат Нитра)". Внутри: "Возлюбленная моя Клара! Напиши мне касательно твоего здоровья, как ты жива есть. Далее, любезная моя супруга, послал тебе всяких птиц, дрозда послал, можешь держать его живьем; еще послал двух витютеней. Еще послал огурцов, и послал ромашек, и ноготков послал, кроме того, послал розового алтея, теперь уж вам довольно розового алтея. Отпиши мне: ежели наберу еще, отсылать ли и дальше? Кроме того, возлюбленная моя супруга, могу сказать тебе, что приехал сюда в Угроц в воскресенье после полудня, но с мачехой моей покуда не свиделся. Еще имеются тут твои утки, куры, как и гуси, с ними разом отошлю к тебе и матушку. Не могу поведать тебе никаких новостей, окромя как о госпоже Заи. Поутру турки схватили Гергея, так госпожа Заи -- доподлинно ведаю -- страшно об нем убивается. Дражайшая супруга, мои башмаки, что у сапожника заказывал, забери от этого человека. Ястребов (ловчих птиц) не оставляй, а препоручи их Михоку, чтоб он давал им корму, я бы с ними занялся, ежели самка смирная. Еще, любезная супруга, послал тебе мускатных груш, спелые собери и высуши; побереги себя, паче чаянья не съешь чего, а то расхвораешься. На том да пребудет с тобой всемогущий Господь, любезная супруга. Ястребов не оставь. Писано в Угроце, в пятый день месяца Святого Иакова. Anno 1575 (Anno -- в год, в лето (лат.)). Твой возлюбленный супруг Петруш Заи т.р.". (М. р. (motu proprio) -- здесь и далее -- собственной персоной (лат.)) Судя по всему, в XVI веке между супругами существовал тот же негласный уговор, что и теперь: муж преподносит подарки, жена принимает, и оба им радуются. Точно так же были популярны и всевозможные "комиссии" мужьям, как видно из письма Анны Бакич к мужу Михаю Реваи: "Выразивши готовность всячески служить Твоей милости, любезный мой господин, по сердцу мне было бы услышать, благополучно ли доставил всемогущий Господь твою милость до Пожоня, я, благодарение Богу, добралась до дому в целости. Не посылала твоей милости ничего нового, разве что два гусиных яйца отослала твоей милости. Еще, любезный мой господин, прошу твою милость купить мне пуговиц малюсеньких тридцать штук на мой испанский кафтанчик, черных, иначе готов был бы, да за ними проволока. Прошу твою милость, любезнейший мой супруг, послать мне жемчугу, да зеленого шелку не забудь. Да сохранит Господь твою милость в добром здравии и да пошлет твоей милости удачу, возлюбленный мой супруг. Писано в Холиче в понедельник, anno 1556. Дочь твоей милости Анна Бакич P.S. Ежели писано с ошибками, прошу прощения твоей милости, ибо писала под вечер в изрядной спешке". В этом письме есть все, что издавна принято называть "вечно женским". Кокетливая ласковость (Анна называет себя дочерью мужа), поручения насчет пуговиц, жемчуга, дата с изъяном -- поскольку без месяца, намеки на бережливость и домовитость -- тут очень кстати подвернулись гусиные яйца. Поистине любовные письма писала своему отсутствующему мужу Имре Форгачу Ката Зрини. По ним видно, что перо любящей женщины едва поспевало за рвущимися наружу чувствами. Вот одно из них: "До смерти моей отдаю себя в услужение твоей милости, равно как и любящее сердце мое отдаю дорогому господину; прошу у Отца нашего Всевышнего для твоей милости несказанного множества благ для тела нашего и души нашей, ибо едины они у нас, милый мой возлюбленный господин; да ниспошлет Всемогущий твоей милости многие добрые лета, помолимся Господу во имя чистоты его святого имени и нашего спасения. Прошу, мое сердце, возлюбленный мой господин, чтобы твоя милость поспешила домой; я ожидаю твою милость на завтрашний день, ежели не сможете прибыть, буду в горькой тоске. Засим отдаю себя в полное распоряжение твоей милости до самой моей смерти и чистосердечную любовь мою к твоей милости, а равно любящее сердце отдаю возлюбленному господину души моей. Дай, Господи, твоей милости, возлюбленному и дорогому моему господину, поскорее доехать до дома в добром здравии и дай мне, Господи, увидеть твою милость, возлюбленного и дорогого господина души моей, в том добром здравии и счастии, в коем многие благополучные годы проживем мы по милости владыки небесного и земного. Писано в Бихе, под вечер четверга около 5 часов. 1572. Покорная твоей милости дочь и супруга Ката Зрини". Это письмо не содержит почти никакой информации, оно сплошь -- нагромождение нежных и любовных слов. Месяца, конечно, не указано и здесь... XVII ВЕК Письмо невесты к жениху. Спокойные, сдержанные фразы. Не менее характерно и обращение: жених пока еще только "любезный сударь". На наружной стороне письма: "Писано милостивому господину Миклошу Бетлену, моему любезному государю". Внутри: "Почитая Вас как моего государя, с покорностию готова служить твоей милости, да благословит Господь твою милость всяческим духовным и телесным благополучием. Не могу упустить случая, чтобы не написать твоей милости, прошу Господа, дабы письмо мое нашло твою милость в час доброго здравия, воистину, я сильно печалилась о плохом состоянии твоей милости, мы теперь, слава Богу, пребываем в бодрости, ее милость любезная государыня матушка также бодра, да и я, слава Богу, здорова, дай, Господи, чтобы и твоя милость пребывала в добром здравии. Я отослала твоей милости, любезный сударь, хорошую рубашку, дай, Господи, твоей милости носить ее на доброе здоровье. Засим вручаю себя твоей милости под покровительство Божьего провидения. Писано в Ал Деде 4 апреля, anno 1668. Покорная слуга твоей милости Илона Кун т.р. P.S. Государыня матушка готова с любовью служить твоей милости". Ответ жениха, оповещающий, что свадьба планируется на 12 июня. На наружной стороне: "Для передачи моей возлюбленной нареченной, благородной Илоне Кун". Внутри: "Возлюбленное мое сердце. ...Покуда я, моя милая, все еще не могу предстать пред очи твои, а день нашей радости приближается, хочу напутствовать тебя посредством письма, поверь, душа моя, при таких обстоятельствах приближаются и козни дьявола, и людские пересуды, а порой и настигающая десница всемогущего Господа, но лекарства ото всего этого -- только чистосердечная и ревностная молитва единому Богу, а с нашей стороны -- полное упокоение друг в друге и истинная любовь, и чем скорее, ненаглядная моя, сии чувства произрастут в тебе, тем скорее мы придем к счастию. Заблаговременно приуготовляйся также к тому, что ты предстанешь пред множеством глаз, на нас двоих будет дивиться несколько сот человек, держи себя так, чтобы даже наизавистливейшие языки могли сказать самую малость дурного, хотя, конечно, невозможно, чтобы люди вовсе не судачили о нас, не тревожься, душа моя, об этом и не пугайся. Бог не оставил тебя многими прекрасными как телесными, так и духовными дарами, довольно будет, ежели ты покажешься своей набожностью, покорностью родителям и целомудренной и истинной любовью ко мне. Волосы твои, как я уже не единожды говорил почтенной матушке, коли длинны, попробуйте убрать, надобно склонить к согласию и старого барина, в прическу по нынешнему обычаю, чтоб не говорили, будто мы (или же вы) какая деревенщина. Засим, возлюбленная моя горлица, милая красавица, да сопроводит нас Господь ко всему хорошему и увенчает наше благородство всяческой благодатью. Сего желает твой искренно любящий, верный нареченный. Прелесть моя. 12 мая 1668 года, Сент-Миклош. Миклош Бетлен т.р. Итак, невесту семнадцатого столетия нужно было уговаривать, чтобы она к свадьбе сделала модную прическу, более того -- приходилось добиваться согласия тестя на это. До наших дней дошло еще одно симпатичное письмо того периода -- послание в стихах капитана гайдуков в армии Дердя Ракоци II, Пала Фратера, к жене, Анне Барчаи. Оно датируется приблизительно 1660 годом. Адрес: "Для передачи дорогой любезной супруге Анне Барчаи". Лимон с апельсином был рад получить я, А что от тебя -- никогда не забыть мне, То превыше всего не устану ценить И еще услужу тебе, коль буду жить. Я тоже отправил гостинец с нарочным И оным тоску по тебе укорочу. Она, как дозорный, вопит днем и ночью Иль трубит, как олениха, клича телочка. Прошу, моя радость, меня не забудь, На меня из-за горестей не обессудь, Очисти с души моей уныния муть, Хорошенько упрячь меня в сердца закут. Цепочку премилую с новой огранью Послал я, чтоб сердце утишить в изгнанье, Чтоб была без из'яну приложил я старанье, Дай Бог, покрасуешься в ней на гулянье. Стихи эти спрячь на груди своей милой И помни, что верен тебе до могилы, Приди же скорее, о день быстрокрылый, Когда прочитаю их вместе с любимой. На скалы дикие птицы слетаются; Поутру, лишь солнца луч закачается, Пугая зверье, что к шатру подбирается, Пишу, весь иззябший, а сердце мается. Бог с тобой, ежели стихи придутся по сердцу, спрячь в сундучок, ежели нет... кинь в отхожее место. (Не могу умолчать о том, что и на этот раз жена получила в подарок золотую цепочку, а муж -- апельсин и лимон.) XVIII ВЕК Странное чувство овладевает человеком, когда он читает любовные письма племянника куруца Антала Эстерхази, французского генерала и наместника в Рокруа Балинта Эстерхази, которые тот писал своей жене (Lettres du Cte Valentin Esterhazy a sa femme. Paris, 1907). Он писал по-французски, да, возможно, и знал-то всего одно венгерское слово, которым постоянно называет жену -- "Chere Szivem" (Chere-- дорогая ((pp.), szivem-- мое сердце (венг.)). Генерал избегал сентиментов и излияний. О глубине чувства любящего мужа скорее свидетельствует невероятное количество писем: куда бы ни занес его вихрь истории, в первую же свободную минуту он садился к письменному столу, чтобы подробно отчитаться перед женой обо всех событиях. Из многотомной переписки французы по крупице выбирают ценные исторические сведения о той эпохе, нас, венгров, больше интересуют те несколько строк, в которых на протяжении двадцати лет Балинт Эстерхази на разные лады повторял одну и ту же мысль: я люблю тебя! Вот несколько примеров из многих тысяч писем: 1784. Версаль. "Храни тебя Господь, Szivem, так больно, что не вижу тебя, скорбь мою смягчает только наслаждение писать тебе..." 1784. Компьень. "Нет у меня иного желания, chere Szivem, как только быть с тобой, я не помедлил бы и минуты, ежели бы мог помчаться к тебе... Еще раз обнимаю тебя от всего сердца, с болью заканчиваю писать, ибо по крайней мере таким образом пребываю вместе с той, которая мне дороже всех, которую люблю до безумия..." 1785. Гискар. "Был у герцога D'Aumont. Он живет с одной женщиной. Все утро думал о том, насколько иная жизнь у мужчины, у которого есть любящая жена... Всегда быть вместе с тобой, Szivem, величайшее счастье, которого только может пожелать человек... Первый счастливый день в моей жизни был тот памятный вторник, второй -- наша свадьба, третьим будет день рождения нашего долгожданного ребенка... Никогда еще неделя не длилась столь бесконечно, и, должно быть, так будет всегда, пока мы вдалеке от милых нашему сердцу существ; поэтому да благословит Господь короткие дни..." 1786. Лион. "Моя дорогая, все время думаю о тебе и корю себя за то, что причастен к наслаждению, которого ты не можешь разделить со мной... Береги себя ради того, кто тебя любит больше всех на свете и живет единственно затем, чтобы сделать тебя счастливою..." 1791. Вена. "Поцелуй за меня наших деток и каждую минуту помни, что я думаю сейчас о тех, кого люблю..." 1791. Сентпетервар. "Да храни тебя Бог, люби меня, думай обо мне, целуй детей; я не питаю греховной зависти к твоему счастью за то, что ты можешь обнять их, единственно хотелось бы и мне разделить его и заключить в свои об'ятия их матушку..." Для полноты картины не могу умолчать о том, что в конце изрядного числа писем имеется фраза: "...mille choses tendres a maman" ("тысячи нежных пожеланий маменьке"). То есть влюбленный воин на протяжении многих лет не забывал передавать нежные приветы теще. XIX ВЕК Появляется новый вид литературы -- письмовники. У поднимающего голову юношества третьего и четвертого сословий сердце бьется точно так же, как у кавалеров и дам былых времен, только вот перо не послушно им. И тогда они обращаются за помощью к книгам-образцам, где находят готовые формы, которые остается только заполнить пылающими чувствами. Карманная книжица "Блистательный собеседник" ("Diszes Tarsalkodo"), вышедшая в 1871 году в Пеште уже четвертым изданием, именно такого рода. В главе о любовной переписке анонимный автор прежде всего советует обратить особенное внимание на внешнюю и внутреннюю благопристойность писем. Что касается внутренней благопристойности, то ее можно только одобрить, но что имеет в виду автор под внешней благопристойностью, не совсем понятно. Может, он намекает на розовую, надушенную бумагу? Или, наоборот, предостерегает от нее, опасаясь, что влюбленный юнец ухитрится перемазать весь конверт? Предостережения и пожелания сопровождаются практическими напутствиями вроде того, что автор любовного послания "должен быть верен своей натуре и писать, как подсказывает сердце". Тут же, в качестве примера для подражания, дается образец воплощенной искренности и сердечного наития: "Милая барышня N.1 Моя любовь к Вам неугасима. С той поры, как я узнал Вас близко, я потерял покой. Меня не покидает Ваш очаровательный образ, который витает надо мной с нежной улыбкой. С той поры, как я познакомился с Вами, я бодрее шагаю сквозь водовороты жизни, и в моем счастливом одиночестве на глаза мне набегают слезы, которые я предназначаю Вам в жертву. О, осчастливьте ответной любовью Вашего верного обожателя N. N." Ну если такие слова не тронут сердце барышни, тогда уж его не тронет ничто. Естественно, любовь правомочна только тогда, когда сквозь водовороты жизни ведет к благородным целям. Поэтому после того, как молодые нашли общий язык, пора начать разговор о супружестве. Это надлежит сделать следующим образом. "Любимая Минка! Это письмо полетит к тебе на розовых крыльях любви, чтобы передать чувствования моего сердца. Ах, если бы я мог убедить тебя, что я люблю навеки. Исполни же мое желание, и если до сих пор в наших отношениях мы держались определенных границ, покажем наконец открыто, что мы понастоящему любим друг друга. Поскольку твои родители давно знают меня, у них, я думаю, не будет возражений против нашего воссоединения, хотя они и богаче, чем мои (!). А если ты считаешь, что благоприятный момент уже настал, я сегодня же, не дожидаясь завтрашнего дня, буду с радостью просить твоей руки. Твой поклонник N. ждет от тебя ответа". Блистательному собеседнику даже в голову не приходило, что в жены можно взять бедную девушку, поэтому он не озаботился письмом на этот случай. Или, может, он считал, что бедной девушке ни к чему писать письма: ей только скажи, она сразу и побежит. Однако он предусмотрел те случаи, когда молодые еще не внесли полной ясности в дело и любят друг друга, так сказать, на расстоянии. В этой ситуации с предложением руки и сердца нужно обращаться к отцу и через него передать барышне послание, содержащее объяснение в любви. Барышня не отвечает на письмо, ибо так ей диктует почтение к родителям. Ответ пишет отец: "Любезный друг! Мы польщены предложением замужества от юноши столь благородных устремлений, за какового мы имеем счастье Вас знать. Моя дочь с доверием, проистекающим от уважения к Вашим личным качествам, готова делить с Вами жизненные радости и заботы. Ждем Вас лично, дабы выразить свое согласие. С удовольствием примем Вас в любое время. N. N." Трудно провернуть сватовство более чинным образом. Неурядицы могут возникнуть только в том случае, если у отца барышни другое издание письмовника и ответ не совпадает с вопросом. Ну да все равно -- форма не властна над сутью: если уж однажды вы доверились розовым крыльям любви, придется делить с дражайшей половиной радости жизни. XX ВЕК Закат любовных писем. Телефон обращает письменность в ненужную роскошь. Поколения, которые придут после нас, не будут, как мы, утопать в изобилии любовных посланий прошлых столетий. Но взамен нам предоставляют богатейший материал газетные рубрики под названием "Разное". Хотя публикуемые в них объявления нельзя назвать любовными письмами в полном смысле слова, однако это послания, взывающие к любви. У кого есть время внимательно изучать эти рубрики, вырезать характерные объявления, сортировать их и собирать, перед тем возникнет прелестная картина интимной жизни современного большого города. Итак, от любовных посланий Петера Заи нас отделяют больше чем три с половиной века. Изменился и усовершенствовался язык любовных писем. Апофеоз развития представляет собой помещенное ниже объявление, которое не буду комментировать, скажу только, что все несметное количество полученных ответов газета переслала в издательство. "Ищу женщину. Не интересуют истерички, бабушки, профессионалки, крашеные, франтихи, футбольные болельщицы, заядлые бриджистки, обожательницы киноактеров. Женюсь только на богатой (50 000). Особенно "бдительным" не буду. Итак, требуется: симпатичная, с хорошей фигурой, молодая (20-- 24). БЕЗ ПРЕДРАССУДКОВ, с изысканными манерами, представительная (самокритичная). Отвечать НЕШАБЛОННО в филиал издательства. Да, мне 30 лет, рост 165 см, имею высшее образование, волосы каштановые. Есть 5 запломбированных зубов и лодка. Не люблю писать писем, лапшу и бриться. Люблю искренность, эментальский сыр и природу. 9527". Возлюбленная супруга -- любезный сударь -- дорогая жена -- chere Szivem: шло время, века наступали друг другу на пятки, последнему так отдавили ноги, что он стал косолапым. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава ШКОЛА АБРАХАМА-А-САНТА-КЛАРА  * ШКОЛА АБРАХАМА-А-САНТА-КЛАРА Сейчас уже почти неизвестен своеобразный жанр литературы, который французы именуют предикториана. Это курьезные проповеди: присловья, нападки, зачастую откровенные выдумки священников, наделенных самобытным характером и яркой индивидуальностью. В Венгрии до сих пор нет книги, в которой были бы собраны такие произведения. Их можно встретить лишь в редких, давно забытых книгах. Исключением является Абрахам-а-Санта-Клара: его смачные поношения выдержали множество изданий. К сожалению, речи Абрахама непереводимы: градом ниспровергающаяся игра слов и рифмованные присказки, кружащиеся в вихре венского диалекта остроты и назидания столь органично вплетены в его проповеди, что, лишившись их, остатки жаркого потеряют свой аромат. И все-таки, чтобы можно было сравнить с Абрахамом его венгерских последователей, попробуем воспроизвести один короткий отрывочек (Judas der Erzschelm (1689) cimu gyujtemenyebol (из сборника "Иуда-архиплут", 1689)). Речь в нем идет о красоте. Отец Абрахам, следуя собственному оригинальному образу мыслей, и здесь идет своим путем. Он не согласен с проповедниками-аскетами, которые ставят женскую красоту в ряд самых незначительных господних милостей. Красотой определенно не следует пренебрегать: "Душа, устремленная к добродетели, охотнее обитает в прекрасном теле, нежели в каком-нибудь бесформенном калеке -- подлинно посему Всемогущий одарил несравненной красотой иудейку Эсфирь, сироту, дабы красота снискала ей корону. Геройская душа и отважное женское сердце Юдифи также не за безобразной оболочкой скрывались, а таились за завесой благородной красоты. Кто упрекнет патриарха Иакова, человека, избранного Богом, в том, что он погнушался гнойноглазой Лией и возжелал себе в жены прекрасную Рахиль? И прав был брат Моисея, когда ворчал и брюзжал, что тот навлек на себя позор, взяв в жены измаильтянку Сепфору. "Pfui Teuf-fel (Тьфу, пропасть (нем.)),-- говорил он,-- и как это мой брат мог помешаться из-за какой-то чернокожей? Как он мог жениться на этой прокопченной бадье? Ведь ее же мамаша в чернилах купала! Кабы я был таким же отважным человеком, как мой брат, уж я-то отхватил бы себе что-нибудь получше, чем эта угольщица, которую сперва нужно отмывать в белильне". Телесная красота -- что белая мука Елисея: она подслащивает прогорклое варево супружества. И наверняка Авраам середь множества испытаний находил немалое утешение в жене своей Сарре, которая даже на тридцатом году жизни слыла Женой прекраснейшей". Венский священнослужитель был придворным проповедником, так что он разбрасывал цветы своего красноречия перед избранными слушателями. Можно себе представить, какие цветочки рассевали сельские священники, говорившие на просторечном языке. Я нашел проповедь на ту же тему его преподобия Иоганна Фридриха Шперера (он жил в первой половине XVIII в.) из местечка Рехенберг. Официально проповедь посвящалась Товии, но бравого протестанта обидела жена, поэтому он почел справедливым Товию несколько потеснить. Действительно, пасторша наткала за зиму так мало полотна, что его не хватило на рубашки нормальной длины, и его преподобию угрожала опасность ходить в рубашках до пупа. За небрежение тканьем он отомстил тем, что вплел нити своего гнева в саму проповедь: "Люба мне такая женщина, которая стройна, деликатна и принаряжена, как добрый скакун. Сколь возрадуется сердце мужчины, когда дома его встретит сей достойный любви ангел, поцелует, приласкает белой ручкой, поставит перед ним разные закуски, хорошо зажаренное мясо, да сядет рядом и спрашивает: "Какой кусочек тебе отрезать, душа моя?" Сии медоточивые, сладкие речи, конечно, взбодрят сердце каждого человека. Но совсем другое дело, когда дома вас поджидает ветхая, скрипучая колода, сточившийся рашпиль, грызливая кошка, злобная медведица, которая все время ворчит, хлопает дверьми -- бум, бум, бум, у которой физиономия -- как совиное гнездо, которая корчит рожи, будто варит мерзостный суп для адова племени. Нет, такая мне не люба, пусь ее дьявол приголубит". Была ли пасторша на проповеди -- неизвестно. Самую большую популярность из простонародных венгерских проповедников снискал эркский приходской священник Андраш Блашкович (1749-- 1825), которого современники называли "венгерским Абрахамом-а-Санта-Клара" (Arnothi. Az erki pap. Eger, 1883 (Арноти. Эркский священник, Эгер, 1883). Arnothi. Blaskovics Andras neh. erki plebanos, a "ma-gyar Abraham a Sancta Clara" iinnepi egyhazi beszedei (Eger, 1894) (Арноти. Праздничные проповеди эркского приходского священника Андраша Блашковича, "венгерского Абрахама-а-Санта-Клара". Эгер, 1894). Под псевдонимом скрывается Игнац Сабо, профессор Академии права г. Эгера). Как мне кажется, не вполне заслуженно, ибо его талант не столь блистателен, как у его венского коллеги. Он был более посредственным оратором, к тому же простым деревенским священником, так что не позволял себе распаляться до тех высокопробных сквернословии, которыми придворный проповедник тешил, бывало, изысканное венское общество. Не все истории о Блашковиче достоверны. Наверняка вымышлена, например, история об украденной свинье. У одного бедного прихожанина украли свинью. Блашкович обещал отыскать ее. На следующей проповеди он рассуждал о грехе воровства, в конце концов дошел до кражи свиньи и сообщил изумленной пастве, что он узнал, кто этот достойный адского пламени злостный вор: "Вот он сидит здесь, в церкви, среди вас, со смиренной физиономией, будто преступник вовсе даже и не он. Но я-то знаю его, и сейчас эта священная книга падет на его грешную голову..." Тут проповедник поднял в руке здоровенное евангелие в металлическом окладе и сделал вид, будто собирается его бросить,-- в это же мгновение какой-то крестьянин в армяке спешно спрятал голову под лавку. Анекдот этот во множестве вариантов существовал еще задолго до Блашковича. Вариант с беспутной женщиной приписывают Абрахаму-а-Санта-Клара, но на самом деле сюжет еще древнее. Анри Этьенн (Estienne Н. L'introduction au traite de la conformite des merveilles anciennes avec les modernes etc. (Sur les Hasles, 1607), 428. old. (Введение к трактату о соответствии чудес древних и современных. Сюр ле Асль, 1607, с. 428)) рассказывает похожее о некоем орлеанском священнике. А Талеман де Рео (Reaux Т. des. Historiettes (Занимательные истории). Издание Тешнера 1854 года, история 226. Похожий анекдот рассказызает и Брантом -- "Д'Урвиль и Агринпа Д'Обинье". Словом, побасенка древняя-предревняя, а произошло ли все это на самом деле, никто не знает) излагает эту историю как популярную в его время, прославляющую ораторскую хватку парижского аббата, известного под именем "маленького Андре" (Андре Буланже, 1582-- 1657). Маленький аббат, как повествуется в анекдоте, читал проповедь о безнравственных женщинах и вдруг прервал ход своих мыслей восклицанием: "А вот одна из них сидит меж вами! Назвать ее? Любовь к ближнему воспрещает мне говорить, но ведь негоже и грех покрывать. Порешим так: я не скажу ее имени, но брошу в нее шапку..." С этими словами он снял священнический головной убор. Однако взмах его руки возымел в модной парижской церкви совершенно иной результат, чем в простой деревенской церквушке,-- все благородные дамы в страхе втянули головы в плечи. "О, великий боже,-- воскликнул аббат,-- я думал, здесь только одна такая, а их, посмотрите-ка, больше сотни!" Андраш Блашкович был нелицеприятным и не страшащимся власть имущих священником. Не то, что упомянутый Флегелем (Flogel. Geschichte der Komischen Literatur (Liegnitz und Leipzig, 1784, 1, 80. old.). (История комической литературы. Лигниц и Лейпциг, 1784, 1, с. 80)) проповедник, который настолько оградил себя осторожностью, что даже великим ветхозаветным мужам давал надлежащие их рангу титулы, как и подобает чтящему авторитеты верноподданному. Если он упоминал в проповеди Навуходоносора, то величал его не иначе, как "Его императорское Величество". Полное звание пророка Натана звучало так: "Высокочтимый придворный проповедник и суперинтендант Натан". Когда речь заходила о властях предержащих (т. е. тех деспотах в миниатюре, что бесчинствовали в его маленьком мире), Блашкович обращался к ним иначе. Самой знаменитой стала проповедь, которую он произнес в день Святого Варфоломея перед большим скоплением благочестивой праздничной публики в Дендеше. Священник взошел на кафедру и вытащил из-за пояса огромный нож для забоя свиней. Он повертел в руках наточенный до блеска инструмент и положил его на край кафедры. Потом приступил к проповеди: "Братья мои во Христе, благочестивые приверженцы Господа нашего!.. Пришел наш час!.. Вы знаете, что со Святого Варфоломея, кого мы празднуем сегодня, поганые язычники безжалостно содрали кожу. Я уже давно разыскиваю нож, который был орудием нечестивцев. И вот, наконец, я нашел его в руках правителей почтенного города, они, которые нечестивее язычников, немилосердно обдирают им бедный народ..." Последовавшая затем критика финансовых постановлений магистрата была столько успешной, что взволнованные прихожане тут же на месте отколотили должностных мужей, причастных к повышению и взиманию налогов. Оскорбленные власти, конечно, поспешили с жалобой к архиепископу, от которого последовал строгий выговор и твердый наказ подстрекающему к бунту священнику всенародно, с кафедры, взять свои дерзкие обвинения обратно. Именно это и произошло в ближайший праздник, при еще большем скоплении народа. Преподобный Андраш показал запечатанное мощной печатью письмо архиепископа и смиренно приступил к покаянию: "Братья и сестры! Как покорный слуга и сын во Христе нашего милосердного отца архиепископа я с готовностью склоняюсь перед словом его милости. Я признаю свои ошибки и постараюсь их исправить. Я ошибался, когда утверждал, что нож, которым язычники содрали кожу со Святого Варфоломея, теперь в руках дендешского городского совета и именно им он обдирает бедный народ. Я ошибался, признаю, ибо теперь этот нож уже не у членов совета, а в руках дьявольской силы, которая когда-нибудь в аду будет сдирать им кожу с членов магистрата некоего города..." И дальше все в том же роде. Но дендешский магистрат больше не стал жаловаться. У Блашковича была привычка, обернувшись в начале службы к алтарному изображению покровителя церкви, приветствовать его несколькими словами, из которых явствовала основная идея будущей проповеди. Однажды он служил в церкви Святого Иакова в Яс-Якохалме по случаю престольного праздника. На алтаре был изображен святой в дорожном одеянии, с посохом в руке и флягой на боку. Поднявшись на кафедру, Блашкович обратился к нему с такой речью: "Почто, Святой Иаков, ты явился меж нас с жезлом в руке и флягой на боку? Может статься, ты желаешь быть судьей в Ясшаге, ибо ясскому судье надобны обе эти вещи. Жезл, дабы избивать бедный народ, а фляга -- дабы предаваться пьянству. Но чтобы познать все это в совершенстве, тебе следует поначалу побегать у судейских на посылках..." Продолжение было под стать началу. Преподобный Андраш не забыл помянуть в праздничной проповеди безбожие, жестокосердие и распутство ясской правящей верхушки. Успех и на этот раз был огромный, но чуть не обернулся катастрофой: местные чиновники избили бы священника, если бы он вовремя не покинул место ораторского торжества. В другой раз Блашковича пригласили детекские прихожане прочитать праздничную проповедь в день Святого Георгия. Здесь ему не понравилось, что церковь полуразрушена, а ее покровитель, вице-губернатор комитата Хевеш, не обращает внимания на настойчивые просьбы приходского священника и на то, что сквозь дырявую крышу льет дождь. Послушать проповедь знаменитого священника явился и сам вице-губернатор в окружении множества гостей. А тот, повернувшись к алтарю, начал свою речь такими словами: "Слышишь ли ты меня, Святой Георгий? То, что ты был доблестным воином, к тому же конником, это я вижу, ибо ты сидишь на скакуне, в руке твоей копье, а на голове шлем. Верно и то, что во время своих походов ты объездил весь мир и перевидел множество жилищ, но чтобы у тебя где-нибудь было столь негодное пристанище, как эта детекская церковь, никогда не поверю..." Вице-губернатор на другой же день распорядился насчет ремонта. Блашковича часто приглашали на богослужения в Эрш. Покровитель Эрша, барон Йожеф Орци, очень любил его и всегда уговаривал остаться, если в замке собирались гости. Преподобный Андраш и за столом сыпал остротами так же, как с кафедры. Случалось, его шутки задевали менее остроумных собеседников, которые парировали их весьма неуклюже, и дело кончалось чуть ли не ссорой. Именно это произошло, когда некий Янош Ниче, баснословно богатый дворянин, под хмельком затеял со священником неловкую пикировку. Блашковичу, наконец, надоело, и он возьми да и скажи: "Вы, ваше благородие, так потешаетесь надо мной, что придется пропесочить Вас с кафедры". "Хотел бы я послушать, как это у Вас получится",-- был высокомерный ответ. "Что ж, как Вам будет угодно". В следующее воскресенье вся компания гостей пожаловала в церковь, и среди них, конечно, господин Ниче. Все ждали, что будет. Блашкович прочитал грандиозную проповедь о Страшном суде. Он только раз повернулся к господину Ниче со словами: "Я и сам, братья и сестры мои во Христе, пребываю в уверенности, что гнев Господа Бога нашего призовет нас вскоре на Страшный суд, ибо столько скверны уже навлекло на этот многострадальный мир людское жульНИЧЕство, клеветНИЧЕство, мошенНИЧЕство, разбойНИЧЕство..." Господин Ниче признал себя побежденным и за обедом выпил с язвительным пастором на брудершафт. Говоря о проповедях, можно порой употребить определение "ведьмовские", так как необходима именно ведьмовская ловкость для тех двуликих, как Янус, духовных назиданий, когда непосвященная часть публики внимает наставлениям, а другая веселится. Рассказывают, что на такое однажды решился и Абрахам-а-Санта-Клара. Перед ним стояла задача часть публики довести до слез, а другую рассмешить. Тогда он сделал вот что: привязал к спине лисий хвост, и пока сидящие напротив него прихожане роняли слезы от трогательных, проникающих в самое сердце речей, те, что были за спиной, помирали со смеху, глядя на прыгающий лисий хвост. Анекдот совершенно неправдоподобен. Знаменитый венский проповедник пользовался иными методами: он заставлял, смеяться, но никогда не делал посмешищем самого себя. А вот история о "двуликой" проповеди, которую Йожеф Бабик (Babik J. Prater Jukundan. gyujtemenye (Eger, 1891), ние поповских анекдотов, Papi adomak, otietek es jellemvonasok 2, 28. old. (Брат по веселию. Собра-острот и черт характера. Эгер, 1891, II, с. 28)) вкладывает в уста некоего хитроумного капеллана Б., кажется вполне вероятной. Как-то воскресным утром капеллан повстречал у прихода нескольких своих друзей, с которыми давно не виделся. Посреди бурной радости один вдруг воскликнул: "А вот слабо тебе сказать во время проповеди: "Привет, Пишта!"". "А вот скажу, спорим на бочку вина". Заключили пари. И проповедь обогатилась следующим отступлением: "Ибо взглянем на приветствия, любезные прихожане; не правда ли, вы и сами находите предосудительным, что они, подобно всему прочему, подвластны влиянию моды? В прежние времена, ежели встречали кого-то старше себя и хотели выказать ему свое почтение, то говорили: "Слава Иисусу Христу",-- он же отвечал: "Во веки веков". Позднее люди стали отвыкать от этого и уже желали друг другу только доброго утра или доброго вечера; теперь же при встрече ни Господь, ни какое другое доброе пожелание нейдет на ум, а уж издалека тянут руку и кричат: "Привет, Пишта!"". Капеллан еще не успел закончить проповеди, а бочка была уже откупорена. В Трансильвании тоже был знаменитый проповедник, похожий на Андраша Блашковича,-- монах ордена миноритов Витус Сакачи. Однажды он читал в Торде проповедь о необдуманных, скоропалительных суждениях. Во время службы прихожане с великим разочарованием отметили, что известный своим красноречием священник говорит не по памяти, а постоянно заглядывает в бумажку. Такого в тордайской церкви еще не бывало. Когда же проповедь доплелась до бичевания шпаргалок, а оратор стал запинаться пуще прежнего, вытянутые от удивления физиономии расплылись в улыбки, послышался смех. Отец Витус, который только того и ждал, отложил бумажку. "Так вот, любезные мои братья и сестры, из приведенных примеров вы, очевидно, поняли, ко сколь вредоносным, сколь роковым последствиям может привести поспешное суждение. И все же примеры не пошли вам впрок, ибо уже в следующую минуту вы попались: вы осудили Витуса за то, что он читает по бумажке. Так вот извольте убедиться, что вы поторопились и осудили меня неправо, ибо (тут он показал листок) на этом листке нет ни единой буквы, это просто чистый листок. Так судит мир, так судят тордайцы! Аминь". Не таким знаменитым, как Андраш Блашкович и Витус Сакачи, но все же известным благодаря своим необычным проповедям был капеллан вацской епархии Пишта Сюч (См. кн. И. Бабика, 1, с. 191-- 192). Примечательно, что он использовал те же методы убеждения, что и отец Витус: предпочитал наглядный способ всем прочим. Однажды он попал в местечко, где народ сквернословил самым что ни есть безбожным образом и не внимал никаким увещеваниям. Пишта Сюч нашел метод лечения. В воскресенье он поднялся на кафедру без евангелия и, не прочитав молитвы, тут же начал безобразно ругаться. Проклятья и поношения так и сыпались из него -- ах, сукины дети, песье отродье, чтоб вам сгинуть, пораскрывали пасти-то, да пошли вы все... и т. д., и т. п. К счастью, венгерский язык богат смачными и энергичными выражениями, так что дело не стопорилось и полусонных прихожан удалось -- таки расшевелить непрерывным потоком ругательств. Они прислушивались все внимательнее, переглядывались все настороженнее, постепенно утверждаясь во мнении, что проповедник сошел с ума, старушки часто крестились. Наконец оратор угомонился и с силой хлопнул ладонью по перилам кафедры: "Не правда ли, никчемные негодяи, вы затрепетали от страха, что на вас сейчас обрушится церковный свод, когда услышали от священника такую чудовищную ругань,-- так почему же вы не думаете об этом, когда из ваших поганых уст исторгаются подобные мерзости?" Подготовив таким образом почву, он славно их обработал. Рты прихожан так и остались разинутыми, но с тех пор они уже не исторгали ругательств. Будто бы. Трудно все-таки подстроиться к образу мыслей и вкусу простого деревенского народа. Йожеф Бабик упоминает в своей книге монаха-иезуита, на чьи проповеди прихожане перестали ходить, жалуясь, что он выражается слишком возвышенно, они, мол, его не понимают. -- Что ж, приходите завтра, завтра как-никак страстная пятница, я постараюсь говорить просто, чтобы вы меня поняли. На другой день церковь была заполнена. Проповедь началась так: "Когда Иисус Христос испустил дух на кресте, богатый крестьянин из Аримафеи Иосиф и деревенский нотариус Никодим пришли к Пилату и приветствовали его: "Слава Иисусу Христу, дай Вам Бог доброго вечера, господин управляющий...-- Во веки веков! И вам того же, с чем пожаловали, любезнейшие?..-- Да вот искали достоуважаемого господина управляющего, чтобы спросить, не изволите ли разрешить по всем правилам предать земле Иисуса из Назарета, почтенного человека...-- Ничего не имею против, любезнейшие...-- Тогда не изволите ли дать записку..." Получив письменное разрешение, они надлежащим образом поблагодарили и отправились затем в иерусалимскую аптеку. Там Иосиф купил благовоний, а Никодим тем временем выторговал