Аркадия, еврейским носом и заговорил с ним по-русски, с каким-то непривычным
акцентом.  Не нужно  было  быть большим умником, чтобы догадаться, кто таков
этот малый. Офицер Си-Ай-Эй. А  кто еще  в Америке разговаривает  по-русски,
скромно  сидит в самой дальней и самой  крохотной комнатке консульства? Даже
трехлетний ребенок,  аккуратный зритель  советского телевидения,  не  станет
долго ломать себе голову.
     Он улыбался. И Аркадий улыбался.
     Он  вежливо   осведомился,  почему  Аркадий   не  пожелал   поехать  на
историческую  родину  евреев, в государство Израиль, а предпочитает ехать  в
Америку. И  Аркадий также  вежливо осведомился, почему он с такой  еврейской
физиономией предпочитает оставаться  под американским  флагом,  а не  отдать
свой талант разведчика своему народу в государстве Израиль.
     Американец  перестал  улыбаться,   а   Аркадий  не   перестал.   Улыбка
приклеилась к  его толстым воспаленным  губам  и даже не исчезла, когда  ему
было сказано конфиденциально :
     -  По имеющимся  у нас  сведениям вы,  Аркадий  Полубояров,  служили  в
советской секретной полиции КГБ в качестве осведомителя.
     Аркадий  все еще  улыбался, выпятив навстречу американцу свою сигару, и
американец  перегнулся  через  стол,  щелкнул  зажигалкой,  поднес огонек  к
обкуренному  концу  сигары.  Аркадий  втянул  вместе  с воздухом  едкий дым,
задохнулся,   зашелся  кашлем   и  выплюнул  вонючую   сигару  в   услужливо
подставленную американцем пепельницу.
     Аркадию отказали во въезде в Америку. И  он, с  одеревеневшей кожей  не
только  на лице, но и на всем теле, покинул консульство,  забыв в пепельнице
свою сигару.
     Новую покупать уже не стал. И когда его, ошалевшего от свалившихся бед,
встречали на улицах Рима те, что видели его прежде,  то им казалось, что без
сигары он выглядит каким-то полуодетым, словно выскочил из дома, забыв очень
важную часть своего туалета.
     Это был  конец. С таким жутким  пятном в личном деле ни  одна приличная
страна его не примет. Даже Красный Китай. Его длинный болтливый язык, обер-
     нувшись вокруг  непутевой  головы,  вонзил ядовитое  жало в собственный
затылок,  как это  бывает не у людей, а только у пауков, обитающих в пустыне
Каракум и называемых тарантул.
     Спасение пришло с самой неожиданной стороны.
     Бывшая  фиктивная  жена  Аркадия  Алла, ухитрившись  стать  итальянской
гражданкой и развернувшая  свой  бизнес в Милане,  узнав о его беде  и не на
шутку испугавшись, что он, не дай Бог, застрянет в  Италии и будет висеть на
ее шее, пустила в  ход все  свои чары  и  таланты и заставила капитулировать
американское  консульство.  Она  сумела убедить  Си-Ай-Эй,  что он,  Аркадий
Полубояров, никогда не был агентом  КГБ, а  просто-напросто-шут  гороховый с
длинным языком. Как  бывшая  жена  она дала  в этом присягу, и ее  любовник,
итальянский бизнесмен, тоже клятвенно подтвердил  его, Аркадия, политическую
непорочность.
     Казалось, фортуна улыбнулась ему.
     Он  жил в Нью-Йорке, в  плохонькой  квартирке  в  Бруклине,  но все  же
попросторней, чем он имел в Москве.  И работу нашел. По профессии. Ретушером
в  журнале. Порнографическом.  Платили  не Бог весть сколько,  но зато какое
наслаждение испытывал Аркадий,  обрабатывая фотографии  с  мужскими  членами
крупным планом  и  женскими прелестями,  развернутыми  анфас. Это было  куда
привлекательней, чем корпеть над сытыми физиономиями советских вождей.
     Одно смущало его и отравляло существование. Ему казалось,  что Си-Ай-Эй
не оставило его без надзора  и неусыпно следит за его поведением. В  каждом,
кто  останавливал  свой   взор  на  нем,   он  подозревал  агента,  ведущего
наблюдение. Аркадий каждым своим шагом  старался убедить американские власти
в своей полной лояльности и везде, и дома и на работе, к месту и не к месту,
расхваливал  Америку на все  лады. Какое-то его  высказывание  попало даже в
газету "Нью-Йорк Тайме",  и  это  привело  к  событиям,  от которых  Аркадия
сначала бросило в жар, а потом в холод.
     Как-то поздно вечером зазвонил  телефон, и из  трубки  донесся  хриплый
задыхающийся голос. По-русски. Почти без акцента.
     - Полубояров? Фамилия точная? Ошибки нет?
     Аркадий подумал,  что  это проверка, длинная рука Си-Ай-Эй,  и поспешно
подтвердил:
     - Я- Полубояров. По всем документам.
     - Ах ты, сукин сын, Полубояров!  -  возликовал голос.- Да  мы ж с тобой
родня!
     -  Какая  родня? Простите, не понимаю... У меня в  Америке  нет никакой
родни.
     - Не было, а  сейчас есть! Ты же Полубояров? И я -Полубояров. Я-донской
казак. А ты?
     - Я? Я... москвич.
     -  Ну, значит, наша фамилия  по всей Руси распространилась.  Генерал-то
Полубояров тоже из наших. Верно? Небось, встречал?
     -  Генерала?  Да...  он,  некоторым  образом,  мой...  я  бы  сказал...
дальний... но... родственник.
     - Значит, и  мой! Мы, Полубояровы, все родственники. Куда бы судьба  ни
закинула. А корень один - Дон-батюшка. Потомственное казачество. Ясно?
     - Ясно!..
     - Тебе сколько лет?
     - Пятьдесят... с небольшим...
     - А мне... угадай? Не допрешь. Под девяносто! Я  был есаулом у генерала
Мамонтова. Ох, мы большевиков рубали шашками... Пополам... Хрясь! Хрясь! Ты,
часом, не большевик? А?
     - Нет... Что вы?
     Тогда наш! Только вот  имя... Аркадий... не наше. Не казацкое. Откуда у
тебя, Полубоярова, такое имя?
     - Не знаю... Не выбирал имени... Как назвали...
     - Большевики  все смешали. Ладно.  Рад я, что нашел тебя. А то,  думал,
помру,  чужие  люди  все  порастаскают.  А я-то кое-чего  нажил...  Два дома
есть... И в банке... Хоть Полубоярову, родственнику  оставлю. Ты,  того,  не
мешкай.  Приезжай, голубчик,  погляжу на  тебя. Расцелую твою полубояровскую
рожу. И справим документы. Завещание.
     Езды было полчаса от Нью-Йорка. За Гудзон.  Через мост  Вашингтона. Там
жило немало  русских.  Из  первой и  второй эмиграции.  Аркадий  числился  в
третьей. Он, не откладывая,  отпросился с работы на  день, добрался на метро
до моста, а  там пересел на  автобус.  И  пока ехал,  мягко  покачиваясь, по
огромному висяче-
     му мосту через реку Гудзон, широкую,  как  Волга, <i>с</i> бардами и парусными
лодками далеко внизу, прикидывал  в  уме, как  он распорядится свалившимся с
неба  наследством,  где  откроет  свой  собственный   офис,  в  какой  части
Манхэттена  снимет квартиру и как начнет играть на бирже,  потому что только
на бирже, как  он понимал, можно без труда сделать из одного доллара два, из
миллиона-десять  миллионов. И  вот  тогда  он  будет настоящим,  полноценным
американцем.  И  съездит в  Европу развлечься. И снова пройдется по Риму. Но
как! Во рту у  него не будет  той потухшей  сигары.  Он  будет  дымить,  как
паровоз. Что ему сигары? Мелочь. Шикарный отель! В ресторанах сам метрдотель
подносит  меню.  А уж женщины...  Отборные... Не старше  двадцати пяти  лет!
Синьор, синьор... А,  идите вы все к... На денежки мои польстились! Вы  меня
полюбите... мою душу.
     От  этих  приятных  размышлений отвлекала тревожная мыслишка, то и дело
впивавшаяся в мозг:
     -  Не  пройдет номер. Есаул Полубояров с первого взгляда определит, что
никакой Аркадий ему не родственник. С его, Аркадия, еврейским носом...
     Но он тут же, как комара, отгонял эту мысль.
     -  Есаулу  девяносто лет. Ни черта  не  различит...  какие  бы  очки ни
надевал.
     Еще собираясь в поездку за наследством, Аркадий не удержался и, хоть не
впрямую, а намеком, дал  понять кое-кому  из  своих знакомых,  что скоро  он
будет  с такими  большими деньгами, какие им и не  снились. Похвастался явно
раньше времени и не на пользу себе.
     Есаул Полубояров,  с седой гривой и красным, как  кирпич,  лицом, ходил
опираясь на тяжелую палку, а очков не носил. Зрение у него  было не по годам
отличным. Казачья порода.
     Он принял Аркадия в своем большом, как поместье, двухэтажном доме,  где
он  жил один, с черной старухой служанкой. К приезду Аркадия был накрыт стол
и посреди тарелок  с яствами  красовались, чуть повыше-бутылка "Столичной" и
чуть пониже - бутылка с украинской горилкой. Есаул был не дурак выпить.
     - И грибы, и капуста, и огурчики - свои, домаш-
     него приготовления,-  похвалялся  есаул.-  Я американской еды даром  не
возьму.
     А выпив по первой, а потом  по  второй,  он уставился на Аркадия своими
выпуклыми, в кровавых прожилках, рачьими глазами.
     - А теперь скажи, друг ситный, зачем меня обманул?
     - Как?-подавился соленым огурчиком Аркадий.- Я? Обманул?.. Вы шутите.
     - Кто ты, скажи? Что жид, вижу сам. А почему Полубояров, объясни.
     И  Аркадий,  заикаясь  и  косясь  на  тяжелую  палку  в  руках  есаула,
чистосердечно рассказал, каким путем ему досталась эта фамилия  и что его...
девичья... то есть, пардон, настоящая фамилия... Перель-ман.
     - Вон! - коротко сказал есаул Полубояров.
     - А-а... завещание?
     - Вот тебе завещание!
     Старик огрел его палкой по плечу, рыча и брызгая слюной.
     - Вон! Жидовская морда! Змея! Гаденыш! Большевик!
     Рев  разбушевавшегося  есаула  Аркадий  слышал  всю дорогу,  пока бежал
вприпрыжку к  остановке автобуса,  забыв вытереть  рот,  и  полоска  соленой
капусты болталась на усах. Плечо саднило немилосердно.
     Через  три дня в нью-йоркской  газете "Новое русское слово" появилось в
черной рамке с православным крестом в  углу  траурное объявление о  том, что
скончался есаул Иван Данилович Полубояров и где состоится панихида.
     Аркадий, прочитав это объявление, опечалился. Все же жаль было старика.
Хоть он и антисемит.  А также его двух домов и денег в банке, что достанутся
неизвестно кому.
     А еще  через  три дня  к  Аркадию пришли  два  американца  в  штатском,
предъявили удостоверения Си-Ай-Эй и долго и нудно допрашивали насчет больших
сумм денег,  которые  он ожидает получить.  Не из советской ли миссии? И где
назначена встреча для передачи денег?
     Тут он не выдержал. Зарыдал в голос. Да так горь-
     ко, что даже у сухих американцев выжало по одной слезе.
     Они извинились и  ушли, пообещав  прийти в другой раз, когда он будет в
состоянии отвечать на вопросы.



        МУЖ ГРАФИНИ
     Вам доводилось знать  еврея  с  титулом графа?  Настоящим  титулом.  Не
фиктивным.  Пожалованным  его  предку  королем или  императором  за  большие
услуги, оказанные царствующему дому?
     Мне  лично не привелось такого встретить. Хотя всем известно, что еврею
Дизраэли, премьер-министру  Англии,  королева  Виктория  пожаловала  высокий
титул,  и он стал именоваться  лорд Биконсфильд. Я сам знал в Лондоне одного
литовского еврея, которого нынешняя королева Елизавета  сделала лордом, и  с
тех пор  к нему надо было обращаться только так:  сэр  Джозеф,  хотя в узком
семейном кругу его называли по-старому, на идише - Иоселе.
     Наконец, есть евреи-бароны. Скажем, барон Ротшильд. Вы будете смеяться,
но  с  одним  бароном из  этой  небедствующей еврейской семейки, а именно  с
Эдмоном Ротшильдом, моим  сверстником  и весьма  славным малым,  я сидел  за
одним столом в его  парижской резиденции на улице  ду-Фобур-Сант-Оноре  и  в
разговоре (через переводчика, конечно, потому что он не понимал по-русски, а
я не вязал лыка по-французски) подпустил ему едкую шпильку, и он за словом в
карман не полез и весьма изящно ее парировал.
     Был  душный  день,  и  распахнутые окна  в  большом кабинете барона  не
приносили  прохлады.  Эдмон Ротшильд и еще два банкира, присутствовавшие при
этой исторической для  меня встрече (ибо какой еврей не мечтал в своих самых
радужных  грезах поглядеть хоть  одним  глазком  на  живого Ротшильда-самого
богатого еврея на земле?),  отчаянно  потели  и то  и дело вытирали платками
багровые лица и шеи.
     Один лишь я не пользовался платком. Не потому, что  у меня его не было.
Я не потел. У меня было сухс лицо. И даже под мышками не ощущалось скопления
влаги.
     Что  ж  это такое  получается?-удивился  барон.- Мы все потеем. А  он -
абсолютно сухой.
     -  А вот так,-  ответил  я.-  Я  не потею  - и все.  Это  -  врожденное
качество, и его ни за какие деньги не купишь.
     Я, как вы догадываетесь, тонко намекнул на финансовую пропасть, которая
разделяла меня, с жалкой сотней-другой в кармане, чем исчерпывалось все, что
я имел, и его - одного из самых богатых людей на земле.
     Барон  оценил мою  язвительность.  Вслед за  ним заулыбались,  закивали
потными  головами его компаньоны- банкиры. Он встал  из-за стола, подошел ко
мне, обнял за плечи (не похлопал  по плечам, а обнял) и  сказал с грустью во
взгляде:
     -  Дорогой  мой,  в  мире имеются тысячи  вещей,  которые  не купишь за
деньги. Я это знаю... Возможно, и ты когда-нибудь с этим столкнешься...
     Ух, как  у  меня  заныло  под ложечкой,  что  рядом нет  никого из моих
прежних  знакомых, которые  могли бы засвидетельствовать, как меня  обнимает
барон Ротшильд  и при этом жалуется на судьбу, не всегда  милостивую  даже к
миллиардеру. И в первую очередь мне бы хотелось, чтобы  все это лицезрел мой
бывший московский сосед Наум Крацер,  с которым мы нередко переругивались по
утрам,  когда  и он и я норовили первыми проскочить  в единственный туалет -
общий  для  всего поголовья  нашей коммунальной квартиры, в каждой  из  пяти
комнат которой плотно умещалось по одной семье.
     А  хотелось мне,  чтобы в  кабинет  барона  Ротшильда на  фешенебельной
парижской улице ду-Фобур-Сант-Оноре  вошел  мой бывший сосед Наум Крацер  по
той  причине, что  этот  самый  Крацер  имел больше  оснований  пребывать  в
объятиях барона, чем я. Потому что Крацер был граф.
     - Еврей - граф?-ехидно пожмете плечами вы.-  Да еще в советской Москве?
Глупее ничего не могли придумать?
     Не  смог. Потому что я не придумываю,  а  рассказываю, как  оно  было в
жизни. А жизнь, как известно, богаче фантазии.
     Я допустил неточность лишь в одном. Наум Кра-
     цер,   конечно,   не  был  подлинным  графом.  Он  был  мужем  графини.
Чистопородной  русской  аристократки, отпрыска  одной  из  самых  знаменитых
дворянских фамилий государства Российского. Ее  то ли  дед, то ли прадед был
тот  самый  фельдмаршал Кутузов, одноглазый портрет которого вплоть до наших
дней   знаком   каждому  школьнику,  граф   Голенищев-Куту-зов,   под   чьим
командованием  русские  войска  разбили в 1812 году французского  императора
Наполеона Бонапарта.
     Как мог  случиться такой мезальянс? Если б  я  сказал, что  местечковый
полуграмотный еврей  женился  на такой родовитой графине  до  революции 1917
года,  то  вы  могли бы  мне  плюнуть  в  глаза  и  поступили  бы  абсолютно
справедливо. Но дело-то  в том, что эта женитьба состоялась после революции.
Ясно? То-то.
     Молоденькая   графиня  Голенищева-Кутузова,   непонятно   каким   чудом
уцелевшая в  гражданскую  войну,  потеряв, естественно,  все,  что  имела: и
имения,  и  фамильные ценности, и  деньги  до последней  копейки,  ютилась в
Москве у своей бывшей няньки, ходила в старой  ветхой одежде, по-крестьянски
повязав голову платком, и, как вся Москва, пухла от голода и замерзала зимой
в  неотапливаемой комнатке. Революция лишила ее не  только  имущества, но  и
всех прав, положенных гражданину. Таких, как  она, называли  "лишенцами", т.
е. лишенными  всех прав, кроме, пожалуй,  одного  права - трястись от страха
перед рабоче-крестьянской  властью и ждать с замиранием сердца,  когда ночью
явятся чекисты в кожаных куртках и уведут из дому насовсем.
     Но, лишив прав одних, революция наделила правами других, кто прежде был
обделен.  Рабоче-крестьянское происхождение стало лучшим пропуском  по  пути
наверх.  И к этому пропуску потянулись тысячи рук, мозолистых,  не привыкших
держать пальцами перо.
     Из  нищего украинского  местечка добрался на крышах вагонов  до  Москвы
молодой еврей Наум  Крацер.  Он с  детства  вместо  школы  ходил в  учениках
столяра, пилил  и  строгал доски  и брусья,  заливал пазы  столярным  клеем,
вгонял гвоздь по самую шляпку одним ударом молотка и, не случись  революции,
до конца своих
     дней зарабатывал бы на жизнь этим  ремеслом и дальше соседнего местечка
не  знал бы, как выглядит  мир, он жил в черте оседлости, откуда  еврею было
законом запрещено  выезжать,  а уж о Москве  и  Петербурге  не приходилось и
мечтать.
     В голодной Москве Крацер, едва умевший вывести на бумаге  свою фамилию,
решился  штурмовать науку.  Для  таких, как он,  рабоче-крестьянская  власть
создала рабфаки, рабочие факультеты,  где они  проходили ускоренный  курс за
всю гимназию, чтобы подготовиться к экзаменам в университет.
     Вот на этом-то рабфаке и скрестились пути местечкового еврея Крацера  и
графини  Голенищевой-Кутузовой.  Он,  неуклюжий  и  малограмотный,  был  там
студентом,  а она, образованная и прекрасно воспитанная, работала уборщицей,
своими  нежными  ручками  смывала с холодных  каменных  полов  густую грязь,
нанесенную сапогами и лаптями жаждущего знаний пролетариата.
     В ту раннюю пору  советской власти  нравы  были пуританскими и крутыми.
Влюбленность, поцелуи, вздохи при  луне причислялись к буржуазным пережиткам
и подвергались публичному осмеянию. А  связь с  человеком из  разгромленного
революцией класса эксплуататоров считалась  страшным грехом и изменой своему
рабоче-крестьянскому классу.
     Студент  рабочего факультета Наум Крацер воспылал  страстью к худенькой
бледнолицей  уборщице. И когда под строгим секретом она  призналась ему, что
она - бывшая графиня и ему никак не стоит с ней связываться, он, вместо того
чтоб отступить, воспылал еще большей страстью.
     У  Наума Крацера закружилась голова. Подумать только: у него есть  шанс
стать   мужем  графини.  Десятки   поколений  его   предков,  презираемых  и
преследуемых евреев,  покоящихся  на  местечковом  кладбище в  бывшей  черте
оседлости,  перевернулись  бы  в  могилах  от  этой новости  и категорически
отказались бы поверить, что такое  может случиться. Не хотели верить этому и
коммунисты - товарищи Наума. Его вызвали в партийный  комитет и  строго, без
церемоний, предупредили, чтоб опомнился и не марал чести пролетария, а не то
он горько пожалеет.
     Женитьба действительно  подорвала карьеру  Наума Крацера. В инженеры он
выбился.   Но  дальше  не  пустили  человека   с  подмоченной   пролетарской
репутацией.
     Он  поселился со своей  тихой, робкой  женой в маленькой комнате  нашей
большой коммунальной квартиры, и графиня старалась как можно реже появляться
на  общей кухне, чтоб соседки, прослышавшие о ее родовитом происхождении, не
смеялись и не подтрунивали над ней. Зато муж ее не только не стыдился, а где
только  мог похвалялся своей женой-графиней.  И в  доме  и на службе. Соседи
прозвали его "местечковым  графом",  а  на  службе  сделали  организационные
выводы и не давали повышения, как бы старательно он ни работал.
     И  все равно  Крацер извлекал  немало наслаждения  из  своей роли  мужа
графини. Он получал  неизмеримое удовольствие от того, что обед ему подавала
графиня, и подавала  так, словно она -  лакей, а он - граф. Когда он натирал
мозоли, графиня подносила  ему горячую воду в тазу, и он  опускал в этот таз
свои несвежие пахнущие ноги  и  блаженствовал,  пока она, стоя  на  коленях,
намыливала  каждый  его пальчик  и  безопасной  бритвой  "Жиллетт" срезала с
размякшей ступни наросты.
     У них родился сын, вылитый еврей, но графский титул матери, как клеймо,
омрачал его детство. Во дворе мальчишки часто били его и окрестили прозвищем
"графеныш".  В  те  годы  в  Москве  антисемитизм  строго  преследовался,  а
классовая  ненависть,  наоборот, поощрялась. Поэтому  мальчика  изводили  не
из-за  семитских печальных глаз, а за происхождение по  материнской линии от
графов Голенищевых-Кутузовых. Наум Крацер выбегал во двор  с ремнем в руке и
разгонял  обидчиков сына, называя их  "босяками",  "голытьбой" и "хамами". В
эти  моменты он сам чувствовал  себя  если не графом, то, по  крайней  мере,
представителем дворянского сословия.
     Во  вторую  мировую   войну,   когда  в   России   надо  было   вызвать
патриотические  чувства,  вспомнили  великих  предков,  некогда прославивших
русское оружие,  и  имя фельдмаршала  Кутузова  замелькало  в  газетах и  на
красных транспарантах, и даже был выпущен ор-
     ден Кутузова,  которым награждали высших офицеров  за боевые заслуги, и
на  этом ордене  сиял  серебром  одноглазый, с  повязкой через  лоб, профиль
дальнего  родственника  Наума  Крацера.  Вспомнили  и  жену Наума, правнучку
фельдмаршала,  и   выдали  хороший,  по  тем  голодным  годам,  персональный
продовольственный  паек.  А  когда  хватились,  что  у  фельдмаршала имеется
праправнук, сын  Крацера,  потребовали, чтоб он немедленно  поменял  фамилию
отца    на   мамину   и   восстановил   на   благо   отчизны   славное   имя
Голенищева-Кутузова.  Но опоздали.  Сын графини и Крацера  успел  попасть на
фронт  рядовым  солдатом  и  очень  скоро  погиб.  В  похоронном  извещении,
полученном родителями, он все еще значился Крацером.
     Они оплакали сына, и остались вдвоем.
     Но жену Крацера, графиню Голенищеву-Кутузову, уже не оставляли в покое.
Ее  приглашали в президиум, когда в Москве  собирались  важные совещания,  и
докладчики  с трибуны  каждый  раз поворачивались к  ней  и  даже  указывали
пальцем, когда говорили о патриотизме, любви к Родине и  преемственной связи
славного прошлого русского народа с еще более славным настоящим. В  паспорте
она была записана по мужу- Крацер, но этим именем ее не  называли.  А только
девичьим -  Голенищева-Кутузова. Потому  что  к тому времени к  евреям стали
относиться  в Советской России  примерно так же, как сразу  после  революции
относились к свергнутому классу, к дворянам и буржуям.
     И  однажды  ее,  бывшую  графиню, а по мужу- .Крацер,  вызвали к  очень
высокому советскому начальству и без обиняков сказали:
     - Гоните  вы этого  еврея  к  чертовой  матери. Вы же-русская. Гордость
нашего народа. Зачем вам этот грязный жид?
     Графиня  побледнела  и,  ничего не  сказав, покинула  кабинет,  хлопнув
дверью.
     С тех пор она стала чахнуть и скоро скончалась.
     Наум Крацер  похоронил  ее  на  еврейском кладбище.  И  на  все деньги,
которые  он собрал за  долгие  годы  семейной жизни, заказал  и  поставил на
могиле  жены  мраморный   памятник.  Проект  памятника  разработал  он  сам.
Скульптор лишь старательно воплотил в камне его замысел.
     На гранитном пьедестале в натуральный человеческий рост сидела в кресле
покойная  жена Крацера,  а  сам  он,  тоже  в полный рост, стоял перед  ней,
опустившись на одно колено, и лобызал протянутую ему руку.
     На черном цоколе золотом горели слова:
     "Графине Голенищевой-Кутузовой от скорбящего мужа Наума Крацера".
     Этот необычный  для еврейского  кладбища памятник и по  сей  день стоит
среди каменных плит  с древнееврейскими  надписями и шестиконечными звездами
Давида под Москвой, в Востряково.
     А гипсовая модель его  в натуральную величину много лет  стояла в нашей
коммунальной квартире, совсем  загромоздив  и без того тесную комнату  Наума
Крацера. Он  так  и жил  в  этой комнате  вдвоем с памятником.  Гости к нему
перестали  приходить.  Даже  соседи   испытывали  неловкость,   заглянув   в
приоткрытую дверь: то ли музей, то ли часовня.
     Потом  умер  и  он. Муж графини.  Где  он похоронен, я не знаю.  В  его
комнате поселились  новые  жильцы, и куда они  выставили  громадную гипсовую
модель надгробия, я тоже не знаю.
     Зато евреи, приезжающие  на кладбище в  Востряково по  разным невеселым
делам  - или хоронить родных, или навестить могилу,-сначала с недоумением, а
потом  с почтением останавливаются перед мраморным  памятником и с уважением
повторяют  имя  Наума Крацера, ничем  не  выдающегося еврея, которого  будут
помнить,  пока  стоит  это  кладбище. Потому  что  он  умудрился  достигнуть
недостижимого и навечно утвердить себя в камне как мужа графини.



        ПРАВЕДНИК
     В  Иерусалиме солнце горное.  Не изнурительное.  Даже в летний полдень.
Сухо. И очень-очень тепло. В Иерусалиме  даже приезжий не потеет и не устает
от жары.
     Музей Яд ва-шем стоит на вершине горы, над Иерусалимом. Это -  мемориал
в память о жертвах Катастрофы европейского еврейства.
     64
     Даже в самую сильную жару  сюда тянутся люди. Экскурсанты и туристы. Со
всего мира. И среди них много неевреев.
     В  черных  лимузинах  поднимаются  по спиральному шоссе  среди  пыльных
кипарисов и сосен правительственные делегации разных  стран. Посещение музея
Яд ва-шем-непременная часть программы их пребывания в Израиле.
     Впереди и сзади лимузинов парами несутся  военные мотоциклисты  в белых
пластмассовых   шлемах.  Обыкновенных  туристов,  прибывших   в   автобусах,
израильские полицейские слегка  придерживают у  входа, пропуская вне очереди
правительственную делегацию.
     И  кто  бы ни  были  люди в лимузинах, японцы ли, румыны, уругвайцы или
немцы,  они,  прежде  чем  спуститься,  как  в  пещеру,  в  забранное черным
бархатом,  высеченное в скале помещение музея, как перед  входом в еврейский
храм, надевают  на головы черные ермолки, услужливо поданные им  молчаливыми
привратниками.
     Из  полумрака  музея,   где  лишь   светятся   огромные  документальные
фотографии, сделанные палачами до казней и после, с которых смотрят, раскрыв
рты  в  немом крике,  еврейские  дети  перед  дулами  винтовок, где  стоят в
очереди, белея  голыми телами, у входа  в газовую камеру еврейские женщины с
прижатыми к  груди  младенцами,  где  лежат, оскалившись,  груды  младенцев,
иностранцы выходят на яркий знойный свет, щурясь и пряча слезы. Подавленные.
Угнетенные чувством собственной  вины за то, что их народы допустили в  свое
время такое, ничего не сделали, чтоб предотвратить.
     И тогда  израильские гиды ведут их на узкую аллею,  обсаженную молодыми
деревцами.  И  лица иностранцев  проясняются. Эта  аллея  называется  Аллеей
праведников. Каждое деревцо на  ней посажено  в  честь человека, нееврея, не
побоявшегося в ту пору протянуть руку несчастным,  поставить  на  карту свою
жизнь ради спасения еврейской семьи или еврейского ребенка.
     У  подножья каждого деревца-керамическая табличка с именем праведника и
названием страны, где им были спасены евреи.
     Калигури Челия (Италия)
     Кристиансен Анна (Дания)
     Жиль и Мари Феди (Франция)
     Андрис и Ида Янсен (Голландия)
     Рихтер Эмма (Германия)
     Зенон не выходит  на Аллею  праведников, когда там проводят в окружении
полицейских  официальную  делегацию.  Он отсиживается ниже деревьев на голом
каменистом склоне холма.  Таков  его  уговор с  полицией. При делегациях  не
появляться. А к отдельным туристам может приставать сколько хочет. Израиль -
свободная страна, и попрошайничать законы не воспрещают.
     У  Зенона  нееврейское  лицо.  Он  -  поляк.  Чистокровный.  Блондин  с
выцветшими голубыми глазами и обожженной на солнце и сморщенной  от  сухости
кожей.  В первые годы его нос и лоб багровели и шелушились от южного солнца,
как  молодой картофель.  А  теперь  кожа пропеклась, стала темно-коричневой.
Завитки нечесаных волос выгорели до белизны.
     Киббуцная  панамка,  из  синих и  белых  клиньев,  съехала ему на  нос,
прикрыв  глаза от прямых лучей солнца. Он сидит на ребристом  камне. Спине и
ягодицам  даже через  ткань  горячо. Из-под  края  панамки  сощуренные глаза
следят  через  негустые кроны деревьев  за  цепочкой одетых в темные костюмы
официальных  гостей.  Они  удаляются,  за  ними  и полицейские, и  на  аллее
появляется  болтливая  и пестро одетая  публика  -  туристы  из Америки  или
Франции. Наметанный глаз Зенона определяет по их нескованному поведению, что
это не христиане, а евреи.
     Тогда он достает из-за камня почти пустую бутылку, разбалтывает остатки
водки  на  дне и,  выпив до конца, швыряет подальше.  Затем встает  с камня,
критически  морщась,  смотрит  на  свои пропыленные  и  изношенные  башмаки,
подтягивает мятые штаны, все время  норовящие сползти  с его худых бедер,  и
тяжело шагает вверх, к аллее.  Из нагрудного  кармана  выгоревшей  армейской
рубашки  цвета  хаки  он  без  рук,  запекшимися  губами  достает  сигарету,
перекатывает ее  кончик  в  беззубом  пустом  рту,  но  не зажигает.  Лучшее
средство остановить туриста и завязать душевный разговор - попросить огоньку
прикурить.
     Пустая  бутылка,  брошенная  Зеноном,  долго  скатывается  по  каменным
уступам, не разбиваясь, а лишь издавая приглушенный звон.
     -  Здравствуйте, дорогие  гости,-  сняв  с полысевшего темени киббуцную
панамку и галантно взмахнув  ею, будто в поклоне, до самой земли, обращается
он к  туристам  по-английски.-Добро  пожаловать  на  многострадальную  землю
Израиля.
     Туристы,  естественно, останавливаются, привлеченные  и этим  необычным
приглашением, и всем обликом пожилого оборванца, никак не похожего на гида.
     Он  просит прикурить, и не одна, а сразу несколько зажигалок  тянутся к
нему  со  щелканьем,   испуская  невидимые  язычки  пламени.  Прикурив,   он
окутывается дымом, вежливо благодарит и представляется:
     -  Кто я такой? Вы знаете? Ну,  кем я вам показался с  первого взгляда?
Старым гоем, верно? Я не  отрицаю. Я - не еврей. Я - гой. Но  такой гой, как
я, стоит иного еврея.
     Вы видите вон то дерево? Слева, третье с краю. Это мое дерево. Не я его
посадил.  Его  посадили  в  мою  честь.  Напрягите  зрение...  прочтите  имя
праведника под этим  деревом... Зенон...  и  фамилию  читайте. Да,  да. Меня
зовут Зенон. Это я из Польши. А следовательно, я-праведник. Когда фашистские
людоеды, эти  нелюди, эти варвары, убивали всех евреев подряд, я...  простой
поляк... христиански поставил свою голову на кон...
     Он говорил хрипло и  громко,  не  совсем  послушным  от  выпитой  водки
языком,  а  панамку так  и не  натягивал на голову, а  держал  в  руке книзу
донышком, и  туристы,  без  понуканий с  его стороны и не  дожидаясь просьб,
смущенно  клали,  засовывали в панамку  мятые  израильские  лиры  и  зеленые
американские  доллары. Мелочь  никогда не  клали, только  бумажные банкноты.
Чтоб не унизить героя, вступившегося за евреев, не обесценить его подвиг.
     Когда из музея выходила  на Аллею праведников  смущенная  и подавленная
стайка туристов  с  нееврейскими  физиономиями,  Зенон  встречал  их  другим
приветствием:
     - Здравствуйте, братья во Христе! Я такой же, как
     вы, нееврей, но живу в Израиле среди евреев. Замаливая наш общий с вами
грех.
     Вы своими  глазами видели, что сделали  нацисты в годы войны с евреями.
Где они убивали младенцев и беспомощных стариков? В пустыне? В космосе? Нет!
В  густонаселенной Европе.  На  наших с  вами глазах. На  наших  черствых  и
равнодушных глазах.
     Посчитайте, сколько здесь растет деревьев! Ну, триста! Ну,  пятьсот! От
силы! На весь христианский мир нашлось  всего триста или пятьсот чистых душ,
праведников,  рискнувших  своей жизнью  ради чужой. А остальные? Миллионы...
Сотни миллионов видели и делали вид, что не видят. Позор нам!
     В мою  честь  благодарные  евреи посадили дерево в этой  аллее. Назвали
меня праведником. Вон мое дерево. Отсюда видно.
     А вы кто? Снимите шляпы  с голов! Пусть солнце святой  земли  жжет ваши
головы, склоненные перед этими деревьями. Воздайте должное редким, праведным
душам. И мне!
     Он  протягивал  свою  панамку,   и  христиане-туристы,  чтоб   поскорей
отвязаться от него, откупались деньгами в разной валюте.
     Лишь  когда  из  пещерной  прохлады музея  выводили  на зной  очередную
делегацию, Зенон  покидал Аллею праведников, не дожидаясь, пока  полицейские
кивками попросят его убраться подобру-поздорову.
     Его  знали  полицейские,  знали  служащие  музея.  Его  пропеченное,  в
морщинах  лицо  с  проваленным ртом уехало в разные  концы  земли -  туристы
любили фотографировать Зенона возле  его  дерева. За такую  позу у него была
такса-два доллара.
     Иногда, когда ручеек туристов  и  экскурсий иссякал  и  арабы-рабочие с
мотыгами  рыхлили  иссохшую землю  вокруг деревьев  и поливали  из  длинного
шланга, Зенон отбирал у них шланг и свое дерево поливал сам, рукавом очистив
потом керамическую табличку со своим именем от налипших комочков грязи.
     В годы  войны в  деревне  под  Люблином совсем  еще  молоденький  Зенон
спрятал без ведома своих родных еврейскую семью в сарае,  на сеновале. Носил
им еду и питье. Дрожал от страха, когда чужие приближались
     к сараю, и не  взял с евреев ни копейки. Потому что Зенон был влюблен в
девицу из этой семьи по  имени Хай-ка. После войны Зенон и Хайка поженились,
поселились в  Варшаве.  У них  родился  сын  Яцек. Зенон стал коммунистом  и
сделал карьеру. О его мужественном поступке писали в газетах.
     Но,  на его беду, в Иерусалиме открыли музей  Яд вашем и заложили Аллею
праведников. В честь Зенона было посажено дерево, а его самого правительство
государства Израиль пригласило за свой счет в гости и наградило медалью.
     Вернулся  Зенон в Польшу с медалью, и  вся жизнь  его пошла прахом. Его
назвали сионистом, прогнали из  партии, уволили с работы. А потом намекнули,
что в Польше ему делать нечего и пускай мотает в свой Израиль,
     Зенон и  Хайка уехали. Сын  Яцек тоже. Но он не в Израиль, а в Швецию и
там женился на шведке.
     В Израиле редко кто пьет.  И водка, да и коньяк в еврейском государстве
самые дешевые в мире. Зенон стал пить, сколько душа пожелает.
     А когда  умерла  от рака  жена  Хайка, он без водки двух часов  не  мог
прожить. Пропил все. Не только свою одежду,  но  и  платья  покойной.  Потом
продал по  дешевке квартиру и стал ночевать по чужим семьям,  где пожалеют и
пустят. А все дни проводил на  каменной горе у  музея Яд ва-шем, возле Аллеи
праведников.  Стал  местной  достопримечательностью.  Туристы,  слава  Богу,
Израиль  не обходили  стороной, и на водку  раздобыть деньжат удавалось  без
большого труда. Иногда,  упившись, он засыпал на камнях, прижавшись  щекой к
начатой,  но не  конченной бутылке,  и тогда гиды, если  вели  неофициальные
туристские группы, рассказав  о праведниках,  спасавших  евреев,  показывали
сверху, с аллеи, на него, спящего среди горячих  камней, и,  если кто-нибудь
из  любопытных  хотел  спуститься  к  нему,  чтоб  лучше  рассмотреть,  гиды
сдерживали таких:
     - Не троньте его. Пусть праведник отдыхает! Он заслужил покой.
        СУББОТНИЕ ПОДСВЕЧНИКИ
     Когда  я  сказал  моему  отцу,  что  уезжаю  в Израиль,  он,  отставной
полковник артиллерии и коммунист, не выразил никаких чувств по этому поводу,
а только  наморщил  гармошкой  лоб, заморгал из-под сдвинутых седых бровей и
спросил:
     - С каких  это пор  ты  стал  евреем? Я не  нашелся, что ему  ответить.
Действительно, с каких пор? Весь советский образ
     жизни, да  и немалые старания моего  отца сделали все, чтобы изгнать из
моей памяти даже намек на какое-нибудь национальное чувство. Я рос никем: ни
русским, ни евреем. А просто советским, каким-то абстрактным, то есть никем.
     Ответ  на недоуменный  вопрос отца родился в самые последние часы моего
пребывания   на   русской,   советской   земле   -  в   советском  аэропорту
"Шереметьево",  среди форменных мундиров таможенных чиновников и истерически
взвинченных лиц проходящих досмотр пассажиров самолета, летящего на Вену.
     В  толпе  не  менее  взвинченных провожающих я то и  дело натыкался  на
сосредоточенное  угрюмое лицо отца, совсем еще не  дряхлого и  в свои  годы,
почти семьдесят лет, не потерявшего военной  выправки. Его привычный суровый
командирский взгляд не оттаял даже  здесь и  неотступно сопровождал  меня  в
метаниях  от чемоданов  к  столу, где  немолодой с испитым  лицом таможенник
дотошно и скучно ковырялся в моих вещах.
     - А это что?
     Руки  таможенника извлекли из чемодана два массивных подсвечника, тепло
замерцавших серебряным отливом под  неживым светом люминесцентных  ламп. Два
еврейских субботних подсвечника отличной работы. Бог весть" какого столетия.
С тяжелыми гроздьями винограда вокруг подножья и по спирали до самого верха.
     -  На  вывоз  за   границу  положено   не   больше   девятисот  граммов
серебра,-сказал чиновник, взвешивая
     на ладонях подсвечники.- А тут на полтора килограмма потянет.
     -  Пропустите  подсвечники...  будьте  добры...-  вдруг заговорил  я не
своим, заискивающим тоном.- Это бабушкины... память о ней...
     - На память...- сонно сказал таможенник,- хватит и одного подсвечника.
     - Они парные... для субботних свечей... их нельзя разделять.
     - Не положено.
     Мне было противно, что я унижаюсь, но я почему-то не мог остановиться и
продолжал канючить,  забыв о своем  самолюбии, словно  на этих  подсвечниках
свет клином сошелся и  без них мне уехать никак нельзя. Я оглянулся на отца,
который, без сомнения, видел все  и слышал и, конечно, должен в душе осудить
меня за проявленную слабость и непонятное пристрастие,  с каким я  отбиваю у
таможенника  эти  два   подсвечника.  И  это  после  того,  как  я  лишился,
отказавшись от советского гражданства, и квартиры, и имущества, и всего, что
нажил своим горбом.
     Но вместо осуждения я прочел в  глазах  отца совсем иное. Его замкнутый
непроницаемый взгляд,  отработанный  долгими  годами военной  службы,  вдруг
раскололся, поплыл, и  в нем пробудились какой-то живой  трепет и совсем  уж
непривычная для него еврейская скорбь.
     Он узнал эти субботние подсвечники.
     У меня дрогнуло сердце. Я нашел ответ на вопрос отца:
     - С каких это пор ты стал евреем?
     Бабушка Роза. Мать моего  отца. Которую все называли  барыней. И в этой
кличке не было насмешки. А совсем напротив - почтительное восхищение.
     Я появился на свет, когда она уже была стара. И поэтому помню ее совсем
седой.  Ее  волосы  были  почти   белыми   и  густыми,   и   носила  она  их
по-старомодному, собрав  кверху и связав  на  макушке  узлом, откуда торчали
головки черных шпилек.
     И одета она была, словно сошла  с пожелтевшего дагерротипа  и ходила по
советскому городу, в середине  тридцатых  годов,  среди  женщин  с короткими
стрижка-
     ми  и  челками на лбу, как  восковая фигура,  за  которой  не  уследили
музейные сторожа.
     Она носила блузки с воланами и  буфами на рукавах, длинные черные юбки,
и на ее тонком греческом носу поблескивали стеклышки пенсне с черной лентой,
свисавшей по щеке до шеи. В нашем городе, по крайней мере,  я людей в пенсне
больше не встречал.
     В советское  время, когда всех людей уравняли  и  все  имели одинаковый
нищий и  затертый  вид,  бабушка  Роза,  единственная  в  городе, оставалась
барыней, какой и была до революции. Когда-то ее отец,  а следовательно,  мой
прадед,  был  купцом  первой  гильдии, что  по  нынешним  понятиям равняется
миллионеру,  с той лишь  разницей,  что его  миллион  исчисляется  в царских
золотых монетах,  а не  в  нынешних  обесцененных бумажках.  И проживал он в
столице  Российской  империи  -  Санкт-Петербурге,  где   евреям   проживать
категорически   воспрещалось.  Кроме  тех,  кто  принял  христианство,  стал
православным.  А таких уж никто евреями не  считал. Мой прадед не крестился,
чтобы  получить  право жительства в  столице. В законе была оговорка: еврей,
обладающий имуществом не меньше, чем на миллион рублей, . получал разрешение
поселиться в Санкт-Петербурге и в Москве, которая  считалась второй столицей
и  куда евреев тоже на дух не подпускали. У прадеда состояние оценивалось не
в один, а во  много  миллионов, поэтому он жил  в Петербурге и  имел  дома в
разных городах Российской империи.
     В том городе, где много-много  лет спустя  родился я, в маленьком тихом
городе  на реке  Березине,  со  всех сторон  окруженном вековыми сосновыми и
еловыми лесами, прадед тоже выстроил себе дом. Потому что раз или два в году
он наезжал  сюда  из Петербурга. По реке Березине его  люди  сплавляли на юг
плоты  из  огромных,  остро  пахнущих  смолой  бревен,   и  такому  крупному
лесопромышленнику  не  к  лицу  было  останавливаться  в  местной  захудалой
гостинице.
     Дом, который построил прадед, был, не скажу-самым большим в  городе, но
зато самым красивым без всякого сомнения. Он напоминал и средневековый замок
в  миниатюре,  и  терем из  русской сказки. В  три  этажа, темно-зеленый,  с
отделанными в елочку фигурными
     дощечками стенами, с кружевной  резьбой на оконных наличниках, с двумя,
как  церковные купола, башенками,  матово отсвечивающими цинком, и такими же
цинковыми  с бахромчатой резьбой по металлу водосточными трубами, что змеями
вились,  причудливо изгибаясь на  выступах  карнизов,  от  цинковой крыши до
каменного, как  крепостная стена, фундамента. В окружении  столетних голубых
елей,  чьи  темные густые лапы были словно  сахарной  пудрой посыпаны, дом с
башенкой выглядел новогодней елочной игрушкой.
     После  революции   советская  власть  конфисковала  дом,   выселив  его
обитателей, и те  еще  были  рады,  что  легко отделались: их могли запросто
поставить  к  стенке  и  расстрелять.  В  доме  разместилось  самое  главное
учреждение -  городской  комитет  партии  большевиков.  Судьба  всех жителей
города  теперь зависела от того, с какой ноги встали люди, разместившиеся за
столами  на  всех  трех этажах  дома  моего  прадеда. Дом  хоть и  оставался
красивым, но глядеть на него было жутковато.
     Когда  я  родился,  уже   мало  кто  помнил,  кому  этот  дом  когда-то
принадлежал,  а я  просто не знал  ничего. Но однажды бабушка Роза, гуляя со
мной,  остановилась перед зеленым  домом  с башенками, но на противоположной
стороне улицы, и сказала:
     - Если бы не советская власть, этот дом принадлежал бы тебе.
     -  Зачем  мне   дом?-удивился  я,  не  вынув  изо  рта  палец,  который
старательно сосал.- Человеку достаточно одной  комнаты.  И в  ней можно жить
вдвоем и втроем - так веселее.
     - Когда подрастешь  - поймешь.- Бабушка выдернула мой палец изо  рта, а
мои губы вытерла носовым платком.
     Она  повела  меня  дальше,  но  я все  оборачивался на  дом. Мне  вдруг
захотелось заглянуть вовнутрь, посмотреть, что там делают люди на  всех трех
этажах, которые  могли  бы  быть  в  полном  моем распоряжении,  если  б  не
советская власть.
     Я попросил  бабушку  вернуться. Она печально показала мне не пальцем, а
глазами на  огромного милиционера с  револьвером в черной  кобуре на  ремне,
который стоял перед входом, как бы загораживая его.
     Туда нужен  пропуск,- вздохнула бабушка.- А так не пропустят... если ты
не коммунист. Мы с тобой оба, слава Богу, беспартийные.
     - Я вырасту и стану коммунистом,- сказал я.
     - Не спеши. Достаточно нам того, что твой папа коммунист.
     Бабушка говорила правду.
     Сын "барыни" был коммунистом.
     Во  время революции ее выселили из зеленого дома  с  башенками, и с тех
пор она  ютилась в подвале многоэтажного дома.  Ее комнатка с  подслеповатым
окошком  у самого потолка,  где виднелись лишь ноги прохожих,  даже не  была
оклеена обоями, и стены были красные, по  цвету кирпичей,  из  которых  были
сложены,  с серыми цементными прожилками между  кирпичами. Сейчас даже модно
оклеивать стены обоями,  имитирующими кирпичную кладку. В этом есть какое-то
кокетничанье  с бедностью.  У  бабушки  были  стены из реальных кирпичей.  И
бедность   была   без   кокетства,   реальной.   Вдоль  стен  вились  ржавые
водопроводные трубы. Зимой кирпичи  слезились от сырости, а бабушка кашляла,
подолгу, со всхлипами в легких.
     До  революции  она не имела понятия о бедности.  Училась за границей, в
Бельгии, и говорила по-французски с такой  же легкостью и грациозностью, как
и  по-русски.  После революции она  зарабатывала себе на пропитание частными
уроками  французского  языка,  которые  давала  детям  новой  элиты:  бывших
сапожников, ставших хозяевами в стране.
     У  нее  было четыре  сына,  с которыми занимались бонны  и гувернантки.
Бабушка не только не знала,  как пеленать  ребенка, она не помнила ни  одной
колыбельной песни, потому что ее детей укладывали спать няньки.
     Однажды, уже позже, из-за этого произошел конфуз. Я еще был  маленьким.
Мои родители были куда-то приглашены в гости, и  поэтому к  нам,  в  военную
крепость за  городом,  вызвали  бабушку, чтобы она провела ночь  со мной,  Я
долго  не   засыпал.  И  бабушка  стала  петь  мне  колыбельную  песню.  Мне
понравилась песня. Бабушка  повторила  ее много  раз, пока я  не  уснул. Эта
колыбельная застряла в моей памяти. И мело-
     дия.  И слова. На идише. Я ее помню до сих пор, хотя с  тех пор ни разу
не слышал, чтобы ее пели.
     Много дней спустя после того, как бабушка у  нас ночевала, при гостях я
спел  эту колыбельную песню,  и  гости долго  и  дружно смеялись. Потому что
песня  эта оказалась не  колыбельной, а старинным любовным романсом. Романсы
бабушка знала, а колыбельной - ни одной.
     Тем не менее когда у  меня появился сын и мне доводилось его укладывать
спать, я почему-то пел ему тоже  не колыбельную, а бабушкин любовный романс.
И он засыпал, улыбаясь во сне.
     Ее сыновья еще были подростками, когда их переселили в подвал. Но  если
б только это, было бы полбеды. На  детях лежало проклятье происхождения. Они
были из богатых, и революция швырнула их на самый низ социальной лестницы. С
этим  клеймом они  были обречены.  Перед ними,  как перед прокаженными, были
закрыты все пути. И несовершеннолетние мальчики, бабушкины сыновья, оставили
ее,  разбежались,  кто куда,  по  всей России и там, скрывая  происхождение,
выдав себя за сирот времен гражданской войны, стали равноправными, поступили
учиться и быстро сделали карьеры инженеров, ученых и офицеров.
     К  бабушке они не наведывались - это могло подмочить их репутации. Лишь
посылали ей  кое-когда  денежные переводы  и редкие,  очень редкие письма, в
которых упоминались лишь самые важные события: их женитьбы и имена жен, даты
рождения детей с присовокуплением их имен, а также  фотокарточки, с  которых
глазели на бабушку незнакомые ей внуки.
     Бабушка  не обижалась на  своих  сыновей.  Она все  понимала.  Не знаю,
одобряла  ли  она  ту  цену, какую  платили  сыновья  за  свою  карьеру  при
рабоче-крестьянской  власти. Но  я  не помню, чтобы она хоть раз их укорила.
Лишь со вздохом говорила: - Господи, не покарай их!
     Эта  фраза была самым сильным проявлением  гнева. Она заменяла  бабушке
проклятье.
     Помню, и я удостоился его.
     Я  уже  был  школьником,  носил на  шее  красный галстук  пионера и под
барабанную дробь и  надрывные вопли  сверкающего горна  маршировал в колонне
таких
     же,  как  я, мальчиков  и  девочек, с  такими же красными галстуками на
тоненьких шеях,  и  нашим богом в стране безбожников был наш вождь Сталин, а
нашим будущим - коммунизм.
     Чтобы строить новое, надо ломать старое. Так учили нас. Строить - мы не
умели. Зато  ломать  -  с наслаждением. Нас,  несмышленых,  взрослые негодяи
натравили  на  религиозных стариков. Нам  ободряюще  сказали,  что мы  можем
ворваться в церковь или в синагогу и безнаказанно громить все, что попадется
под руку. И если кто-нибудь вздумает нас обидеть, за нас вступится милиция и
не позволит трогать маленьких.
     Ох  и  побушевали  мы,  юные кретины,  опьяненные  безнаказанностью,  в
русском православном соборе с голубыми куполами и позолоченными крестами  на
них,  а  потом  повторили  то  же  самое  в  старенькой еврейской  синагоге,
раскидывая свитки Торы и таская за седые бороды древних согбенных старцев.
     Домой я пришел в тот день поздно, с пылающими от возбуждения щеками и с
нехорошим блеском в гла-зах.  Снял красный галстук с шеи, аккуратно  повесил
его  в  шкаф  и пошел умыться,  чтобы  остудить лицо. У  нас в  гостях  была
бабушка, и она сливала мне из ковшика холодную воду на подставленные ладони.
А я, пока мылся, захлебываясь, рассказывал ей, как интересно провел день.
     Бабушка  не дала  мне договорить. Наотмашь влепила пощечину по  мокрому
лицу,  потом  вторую,  и,  содрогнувшись от того,  что  наделала, потому что
прежде за самые жуткие проделки  ни разу не  коснулась меня пальцем, подняла
лицо к потолку, и, сдерживая дрожь, всхлипнула:
     - Господи, не покарай его! Ибо он не ведал, что творил!
     Я  считаю,  мне  повезло  куда  больше, чем моим  двоюродным братьям  и
сестрам,  полукровкам, жившим  в Москве, Ленинграде и  Казани. Они  не знали
бабушку  Розу и очень многого  лишились, как если бы выросли  без витаминов.
Лишь один сын бабушки Розы, мой отец, жил в том же городе, что и она, потому
что  судьбе  было угодно, чтобы  конноартиллерийский дивизион, в  котором он
служил, стоял в гарнизоне  именно там,  и  стоял много лет подряд, до самого
начала
     второй  мировой  войны. А где  Дивизион стоял  после  войны, если  этот
дивизион вообще уцелел, никому неинтересно, потому что мой отец в нем больше
не служил, а, главное,  бабушки больше не было  в городе- она умерла, а если
быть более точным, была убита оккупантами и своими местными полицаями, как и
все другие евреи, не успевшие бежать от войны на Восток, в глубь России.
     Я  был  единственным  евреем  среди внуков бабушки  Розы  и до сих  пор
разговариваю  на отличном идише, хотя  с  каждым годом встречаю все меньше и
меньше собеседников,  способных  тягаться  со мной  на  равных  на  этом,  к
сожалению, вымирающем  языке. Писать и читать не умею.  Только разговариваю.
Потому что схватил язык на слух. От бабушки Розы.
     Ее идиш был совсем не похож на тот скрипучий, картавый язык, на котором
ругаются  и  посылают  всему  миру  проклятия  базарные  торговки. Он  также
отличается и от сухого лающего языка еврейских книжников, похожего на плохой
немецкий. Бабушкин  язык был певуч  и горько-сладок, как  грустная еврейская
песня.
     Идиш не  был для  нее основным языком.  Читала она  только по-русски  и
по-французски. И в разговоре пользовалась преимущественно русским. Идиш  был
ее  увлечением,   даже   страстью.  Интерес  к   этому  языку  был   у   нее
исследовательский. Она с ним обращалась  как  археолог,  собирая по крупицам
языковые драгоценности и осторожно очищая его  от вульгаризмов, отметая весь
налипший веками  мусор. Бабушка  обожала подолгу  разговаривать с еврейскими
портнихами,  наслаждаясь  "их  цветистой  скороговоркой,  терпеливо  слушать
грубоватую, но сочную,  как квашеная капуста, речь извозчиков и  балагул  и,
как курочка по зернышку, отбирала искрящиеся алмазы и  складывала в копилку.
Поэтому, когда заговаривала она на идише, слушать ее было удовольствием.
     В нашем доме на идише не разговаривали.  Ни  отец, ни мать.  Хотя знали
язык.   В  нашем   доме,  где  обычными  гостями  были  сослуживцы  отца  из
конно-артиллерийского дивизиона, разговаривали только  по-русски. Лишь когда
мои  родители  оставались  одни и хотели  обменяться мнениями о  чем-то,  не
предназна-
     ченном для  детского  уха,  они  вполголоса перекидывались  несколькими
фразами на идише.
     Язык, на котором я заговорил в год, был, разумеется, русским.
     Бабушка навещала нас раз  в неделю, по субботам. Аккуратно причесанная,
с высоко уложенными на голове  седыми  волосами, увенчанными  темным роговым
гребнем,  с неизменной  кружевной черной шалью на плечах,  в поношенных,  но
почищенных  кремом  старомодных ботинках,  высоких,  со шнуровкой,  она  шла
пешком  через  весь  город,  пересекала  реку по  железному  гулкому  мосту,
выходила  на  булыжное шоссе, уложенное на насыпи, потому что  луга  с обеих
сторон были низкими и топкими, и  по ним разгуливали на красных тонких ногах
цапли.  Шоссе вело к красным кирпичным стенам военной крепости,  построенной
еще при царе и обнесенной высоким земляным валом, поросшим кустами орешника.
У самых  ворот крепости  с полосатой  будкой  и полосатым шлагбаумом бабушка
доставала из складок кофты свое  пенсне с черной ленточкой и не  надевала на
нос, а, как лорнет, подносила к глазам, чтобы разглядеть часового, солдата с
красной  звездой на тулье фуражки, с простоватой скуластой рожей, уже издали
скалившего ей в улыбке свои крепкие зубы.
     Часовые  знали бабушку и  пропускали без разговору.  Ее знали и любили.
Потому  что не  было случая, чтобы она чего-нибудь не подарила  часовому. То
пачку  папирос, а  то и пряник домашнего изготовления.  Для бабушки Розы что
солдаты,  что арестанты были людьми одного сословия, которых  надо жалеть  и
чем-нибудь подсластить их нелегкую жизнь.
     В руках она  несла  не сумку, а узелок, повязанный из чистого платка. В
нем лежали гостинцы для внука: коржики, усеянные маком, и пряники, липкие от
меда. Бабушка в пятницу пекла все это в  голландской печи, которая дымила из
щелей и погружала весь подвал в синий едкий туман.
     Я уже ждал  ее прихода  с  самого раннего  утра, когда  только открывал
глаза. Вместе с бабушкой в нашу квартиру входил вкусный и сладкий аромат  ее
гостинцев. Со мной она здоровалась на  идише и требовала, чтобы я отвечал ей
на этом языке.
     -  Стыдиться  нечего родного языка... даже если твой папа  коммунист  и
красный командир,-говорила она мне, подслеповато косясь на закрытую дверь  в
другую комнату,  где, по  ее предположению, не особенно  торопился  выйти  к
своей  матери  мой  отец.-  Если  ты будешь отвечать мне на идише - получишь
пряники,  которые бабушка  испекла  своими руками, а если нет, то пусть тебе
папа покупает гостинцы в советском магазине.
     И  я,  по  природе  весьма  ленивый, готовился  к приходу бабушки как к
экзамену, мучил маму вопросами, по сто раз повторял услышанные от нее слова,
которые я собирался преподнести бабушке как сюрприз.
     Идиш евреи называют "мамелошн" - языком мамы.  Я его могу смело назвать
"бобелошн" -  языком бабушки.  И для меня  он  связан с  ароматом  ванили  и
пряностей, который источали ее гостинцы. Для меня этот язык сладок  и пахуч,
и до сих  пор,  проходя  мимо кондитерских и уловив ноздрями запах  печенья,
начинаю автоматически складывать в уме фразы на идише.
     Иногда мама приводила  меня в  гости к бабушке и оставляла в ее подвале
ночевать. Это случалось, когда моим родителям надо  было куда-то  отлучиться
надолго из  дому. Оставшись  вдвоем,  мы разговаривали только на идише, и  я
поражался-до  чего  красивым  и  благозвучным он  становился  в  устах  этой
старенькой подслеповатой женщины.
     Она  не  была  националисткой.  Боже  упаси!  Родной  язык  она  упрямо
сохраняла  потому,  что  новая власть,  которую  она  на дух  не  принимала,
пыталась   этот  язык  умертвить,  выветрить  из  голов   евреев.  Она  была
религиозной,  но берегла еврейские традиции не  так уж по  привычке, как  из
чувства сопротивления безбожному и безнравственному режиму, которому верой и
правдой служили ее сыновья.
     После выселений, реквизиций и конфискаций  у бабушки ничего не осталось
от  прежнего  имущества,  кроме  ветхой   одежды,  многократно  перешитой  и
штопанной. Ей  также удалось сберечь два старых подсвечника.  В них набожные
евреи зажигают свечи по субботам. Эти подсвечники были из чистого серебра  и
матово лоснились, когда бабушка натирала их песком. Они бы-
     ли тонкой художественной работы: увиты по спирали гроздьями винограда и
довольно тяжелые на вес- когда я был маленьким, еле удерживал в обеих руках.
На самом верху каждый подсвечник был увенчан раскрытым бутоном розы. Тоже из
литого серебра. В  этот  бутон  бабушка вставляла оплывший  огарок  свечи  и
зажигала  темный  фитилек,  головкой  шпильки выковыряв  его  из  застывшего
парафина.
     Оба огарка в  подсвечниках горели каплевидными язычками,  вытягиваясь в
темную ниточку копоти и  покачиваясь, когда хлопала  на лестнице  дверь  или
наверху за подвальным окошком прогромыхивала на улице по булыжникам телега.
     Эти  два огонька озаряли  мягкое, в складках, бабушкино лицо, кружевной
белый платочек на голове, отражались слепящими бликами в стеклах пенсне.
     Бабушка рассказывала мне, как она умудрилась сохранить подсвечники даже
в  ту  пору, когда вскоре после революции советская власть отбирала  дорогие
вещи у их владельцев, и в первую очередь золото и серебро: за укрывательство
таких вещей владельцев,  не желавших расставаться со своим добром, держали в
тюрьме, пока они не сознавались, куда спрятали это добро, а особенно упрямых
в назидание другим ставили к стенке и расстреливали.
     Революция у бабушки отняла все, и она даже не очень и скорбела. А вот с
этими двумя подсвечниками, цена-то  которым не Бог весь какая,  расставаться
никак не желала.
     По  всему городу  шли  обыски.  Сотрудники  ГПУ, в кожаных куртках  и с
большими маузерами в деревянных кобурах,  врывались  по  ночам  в спальни  к
обывателям, на кого поступал донос, и  все переворачивали кверху  дном, пока
не находили в тайнике пару серебряных ложек или золотую брошь. Добыча тут же
конфисковывалась  в   пользу  государства,   а  ее   бывшему  владельцу   за
укрывательство    припаивали   пяток    лет   тюремного   заключения.    Без
разбирательства. И без суда. Именем трудового народа.
     Свои подсвечники бабушка  Роза укрыла надежно. Кто-то их засек у нее  и
донес  властям.  Дважды обыскивали подвал:  ничего не  нашли.  В третий  раз
искать не стали, а пришли ночью, велели одеться и увели с собой.
     В  городском отделе ГПУ, в  заплеванной  и прокуренной комнате, бабушку
допрашивал сам начальник Вертубайло, чахоточный скелет с нечесаным скальпом.
В накинутой на острые  плечи черной комиссарской кожаной  куртке он сидел на
стуле,  поигрывая  револьвером в костлявой  руке, а  бабушку оставил стоять.
Бабушка не  испугалась  его  угроз и спокойно  отвечала, что она  ни о каких
подсвечниках ничего не знает и что ее оклеветали.
     Тогда  Вертубайло  вызвал  двух красноармейцев с винтовками,  к которым
были примкнуты граненые штыки, и приказал вывести ее во двор и расстрелять.
     Красноармейцы повели ее, и, в дверях, Вертубайло окликнул:
     - Ну, сволочь, жить тебе осталось пять минут. Сознавайся!
     Бабушка не ответила ему и  вышла за дверь.  Красноармейцы спустились  с
ней  по  замызганной лестнице на  первый  этаж, вышли в маленький утоптанный
дворик  без  единой  травинки,  окруженный  со  всех четырех сторон  глухими
кирпичными стенами, а  в местах,  где раньше были окна, проемы без  рам были
затянуты мешками  с песком  и  крест-накрест  заколочены  старыми трухлявыми
досками.
     Ее, полуживую, поставили  спиной  к  стене, сами отошли  шагов на пять,
подняли винтовки и навели  на бабушку. Сверху со  второго этажа высунулся из
окна  нечесаный  Вертубайло и  насморочным голосом скомандовал  медленно,  с
расстановочкой:
     -  По  врагу  революции...   именем  трудового   народа...  слушай  мою
команду... стрелять при счете "три"... считаю... Раз!
     Бабушка закрыла глаза.
     <i>-</i> Покажешь, где подсвечники, буржуйское отродье? За кусок серебра жизнь
свою собачью не пожалеешь? Считаю... Два!
     Дальше бабушка ничего не слышала,  хотя чувств не лишилась и не рухнула
навзничь. Просто отклю чилась.
     - Не врет, стерва,- сплюнул со второго этажа чахоточный начальник ГПУ.-
Гоните ее в шею.
     Бабушку вывели на улицу и подтолкнули в спину.  И она пошла.  Понемногу
оживая. Пришла к себе в под-
     вал, когда уже  стемнело. Стала свет зажигать и вспомнила, что пятница.
Пошла  и принесла из тайника подсвечники, поставила их на столе, воткнула по
свечному огарку, засветила и при  колеблющихся огоньках зачитала молитву  на
древнееврейском языке, застрявшую в памяти еще с детства.
     С тех пор она стала произносить молитву  каждую пятницу,  перед ужином,
как это  делала  ее  покойная  мать, а  до нее мать матери. Молилась  она  в
одиночестве, без свидетелей, а то, чего доброго, донесут куда следует, и это
может плохо отразиться  на  карьере ее сына, моего отца. Поэтому даже и  при
мне, своем любимце, она этого не делала, а если я застревал у нее допоздна в
пятницу, зажигала свечи молча.
     Как  бабушка молится,  я  все же  услышал. И не потому,  что схоронился
неприметно и проследил. Нет.
     На  нашу  семью  навалилась  беда. Бабушкиных сыновей, живших в Москве,
Ленинграде и  Казани и  занимавших  там очень ответственные посты, одного за
другим  арестовали,  как  иностранных  шпионов. Какое-то время  оставался на
свободе  лишь мой отец. Потом и  его взяли, подняв всю нашу квартиру на ноги
поздней ночью, и я, еще не совсем очнувшийся от сна, видел, как его уводили,
велев надеть  не военное обмундирование, а гражданскую одежду.  Единственный
гражданский  костюм отца незадолго до  этой ночи мать отдала в чистку,  и он
ушел  в  тюрьму в спортивных тренировочных шароварах и вязаном  свитере,  со
звездой на спине - эмблема  спортклуба, лишь на  ноги ему разрешили натянуть
армейские сапоги, но не хромовые, парадные, а из яловой кожи,  в  которых он
ездил на полевые занятия.
     Таким образом и я, как и  мои двоюродные братья  и, как я потом  узнал,
тысячи  и  тысячи других детей по всему  Советскому Союзу, стал сыном "врага
народа".
     А бабушка Роза  стала  матерью четырех "врагов народа"-  по  количеству
арестованных сыновей. Их, кроме того, что они - агенты иностранных разведок,
обвинили также и в сокрытии своего буржуазного происхождения. Так что все их
уловки,  отдаление и  отчуждение от  матери,  не  помогли.  Только  напрасно
старушку обижали. В ГПУ все знали и, небось, посмеивались,
     видя, как  они упорно  отгораживаются от своей матери и  подчищают  все
следы своего "преступного" непролетарского происхождения.
     Вот тогда-то я  впервые увидел всех бабушкиных внуков - моих двоюродных
- вместе под цементным потолком ее подвала. Их мамы, одна - татарка, другая-
русская третья-украинка, после ареста мужей были выселены из  своих  квартир
прямо  на улицу, с  детьми. Куда им  было  деваться?  Родственники  в страхе
отвернулись  от них, чтобы на себя не навлечь беды.  Даже родители побоялись
приютить  своих  дочерей  с  внуками,  хотя они  были  самого  пролетарского
происхождения и в своем прошлом им нечего было таить от советской власти. Не
пустили на порог.
     И,  не сговариваясь, из Ленинграда, Москвы и Казани, купив на последние
деньги  билеты  на  поезд,  устремились  все  три невестки  с  детьми  в наш
маленький город, к  бабушке  Розе, которую до того ни  разу не навестили,  в
тайной надежде, что она не прогонит, даст им кров.
     Бабушка Роза, мудрая  и великодушная, с  каждой из них поцеловалась при
встрече, как  с родной дочерью, с татаркой Гюзель,  и с русской Марусей, и с
украинкой Валентиной, и всем им нашла место в своем тесном подвале.
     На всю  жизнь запомнил я ужин  у бабушки  в ночь  на субботу. За столом
было тесно,  и  дети сидели  на  коленях у матерей, и, потому что не хватало
посуды, каждый ел из одной тарелки с матерью.
     Бабушка  поставила  посреди  стола  свои  два серебряных  подсвечника с
новыми  свечами.  Зажгла  их.  И сказала молитву по-древнееврейски (тогда  я
впервые  услышал эту молитву), как фокусник  в цирке, сделав ладонями  вроде
крыши  над трепетными огоньками, а потом этими же ладонями проведя по своему
лицу. Она благословила  хлеб и  еду  и спокойно и с достоинством попросила у
еврейского Бога,  воздев близорукие  глаза к бугристому  цементному  потолку
подвала, сжалиться над  безбожными ее  сыновьями и не оставить сиротами этих
детей, в каждом из  которых  вместе с русской, татарской и украинской кровью
была частичка ее, бабушки Розы, еврейской крови.
     Она разговаривала с Богом на его языке. Не на идише. По-древнееврейски.
И не только  все три невестки- одна  из мусульман, две другие христианского,
православного  происхождения,  но и я -  единственный  внук ее,  на  все сто
процентов еврей,  не могли понять  ни  слова. Но зато  мы все  поняли, о чем
речь, следя за  бабушкиными  глазами  и слушая,  с  какой  болью и  страстью
говорит она с потолком.
     С  той  ночи у меня,  выросшего без  Бога, в моей  одурманенной  голове
родилось подозрение,  что  вопреки всем  уверениям  советской  власти,  моих
школьных учителей  и воспитателей в детском саду, Бог все-таки существует. И
сердце у него-не камень.
     Потому что он, Бог, услышал молитву бабушки  Розы. Все сыновья, год или
два  спустя, вернулись из  заключения живыми.  Но  не невредимыми.  Они были
очень  крепкими  и  упрямыми - сыновья бабушки Розы-и не подписали ни одного
обвинения в шпионаже  и вредительстве, сколько  их ни били  на допросах. Они
вернулись  с  широкими расплющенными  носами,  какие бывают  у  боксеров,  с
поломанными и неправильно сросшимися пальцами на руках, и вместо своих белых
зубов, с  какими  их  увезли, объявились дома со  вставными  металлическими,
нестерпимо  сверкавшими,  когда  они  разжимали  свои  неровные, в  заживших
шрамах, губы.
     Тогда, в ту ночь на субботу, я как  зачарованный смотрел на  огоньки на
кончиках  свечей  в  серебряных  тяжелых  подсвечниках.  Эти  огоньки,  чуть
колеблемые, отражались на выступах каждой виноградины в серебряных гроздьях,
обвивавших подсвечники,  и оттуда зайчиками  играли в заполненных слезами до
краев ресниц глазах женщин,  плечом к плечу сидевших  за столом  и внимавших
непонятным, но убедительным  словам, которыми бабушка Роза просила  у своего
Бога помощи.
     Потом они уехали, увезя  детей. Уехали, когда их мужья  вернулись и  им
больше ничто не угрожало. Но с тех пор они уже не стыдились бабушки и писали
ей письма аккуратно.
     А  потом  была война.  Когда  немцы  заняли город,  никто из бабушкиных
сыновей не смог ее защитить. Они были в  армии. И до невесток с внуками было
не
     докричаться. Даже я с мамой, как назло, жили в то лето далеко от города
и туда уже не вернулись.
     Она погибла вместе с другими евреями,  не  успевшими или по старости не
сумевшими убежать из города.
     После войны, уже  взрослым человеком,  я  заехал в этот город. Лично  у
меня там не оставалось ничего. Потянуло к местам, где прошло детство. А если
не кривить душой - надеялся разыскать могилу бабушки Розы.
     Военная крепость,  где  мы жили до  войны, сгорела дотла. Вокруг пустых
узких окон-бойниц  на кирпичах  были черные  полосы  копоти. На плацах,  где
когда-то солдаты  учились рукопашному бою, росла дикая трава,  и там паслись
козы с  репьями, застрявшими в бородах и на боках. Кое-где  крепостные стены
обвалились.  Крепость  не  восстанавливали: она была  бесполезной в условиях
современной войны.
     Сгорел  и  многоэтажный  дом, в  подвале которого  жила  бабушка  Роза.
Кирпичные стены  с  облупленной  штукатуркой. Повисшие  в воздухе лестничные
марши. Скрученные, словно в конвульсии, железные балки перекрытий.
     Но  подвалы этого  пожарища были  обитаемы. Окошечки  у самого тротуара
были застеклены, и, нагнувшись, можно было разглядеть, что  там, за стеклом,
кто-то  двигался.  На стук  открыла  старушка. С крестиком  на  дряблой шее.
Когда-то жила наверху в этом же доме.
     Она меня узнала.  И даже всплакнула.  Пригласила войти.  Вещи в подвале
были другие, не бабушкины. За кроватью, покрытой стеганым одеялом, стояли на
полке  два  до  боли   знакомых  подсвечника.  Тусклого  серебра.  Перевитые
виноградными гроздьями.
     - Это ее,-кивнула старушка.- Как уводили, беднягу, сказала  мне: возьми
себе. На память.  Мол, больше ничего  у меня ценного нет.  Ну, раз- вернулся
живой-твои они. По наследству.
     Она  завернула  подсвечники  в газету  с фотографией  Сталина  в  форме
генералиссимуса на  полстраницы и  протянула  мне.  Я принял  их в раскрытые
ладони, и руки мои дрогнули.
     ...Теперь,  в таможне, я  держал  в руках  оба подсвечника  и смотрел в
рыбьи, с похмелья, глаза чиновника,
     все еще надеясь, что он вдруг улыбнется, махнет рукой и скажет:
     - Ладно! Вези оба! Он не улыбнулся.
     -  Попрошу  не  задерживать,-  сказал  он,  не  глядя  на  меня.-  Один
подсвечник разрешаю  взять, второй  оставьте здесь. И  чтоб больше  к  этому
вопросу не возвращаться.
     - Дай, сынок, мне один.
     Мой отец протянул руку к подсвечнику.
     Я уже был  в  зале ожидания, где  толпились евреи, прошедшие таможенный
досмотр. Они держали сумки,  маленькие  чемоданчики  - ручную кладь, которую
позволяли взять с собой в  самолет. У меня  в  руке, зажатый посреди стебля,
мерцал серебряный подсвечник.
     За  толстым звуконепроницаемым стеклом от пола до  потолка, прозрачной,
но   глухой  стеной   отгораживающим  уезжающих  навсегда  от   провожающих,
остающихся навсегда, стоял, сдавленный другими евреями, мой отец, приплюснув
нос  и шевелящиеся губы  к стеклу.  Я ничего не слышал, сколько ни  напрягал
слух. Мы уже были в двух разных мирах,  разделенных не только этим  стеклом,
но и границей, о которой напоминали то  и дело проходившие по залу солдаты с
автоматами  в зеленых фуражках  пограничных войск. Глаза отца  моргали  - он
силился сдержать слезы, как подобает офицеру, хоть и отставному. У меня тоже
из-за влаги в глазах расплывалось, текло изображение, и нестерпимо, до рези,
посверкивал  в отцовской руке бабушкин подсвечник, насильственно разделенный
со  своим напарником. Должно  быть,  и меня  отец тоже видел нечетко,  и ему
туманно  отсвечивал  второй  подсвечник,  в  моей  руке.  И  эти  два  ярких
серебряных блика у меня и у отца по обе стороны стекла  выделяли нас обоих в
толпе, как две половины расколотого целого.



        ЗАГАДОЧНАЯ СЛАВЯНСКАЯ ДУША
     После  ужина гости Маргулиса обычно разделялись на две группы. Мужчины,
те, что помоложе и  крепче, поднимались  на второй этаж в кабинет к  хозяину
пере-
     курить. Кабинет из темных старинных книжных шкафов по стенам, с большим
письменным столом, напоминавшим зеленым сукном биллиард,  и мягкими кожаными
креслами и диванами, тонул в зеленоватом полумраке настенных бра и старинной
литой  бронзы  настольной  лампы.  Зеленоватый свет быстро  перемешивался  с
синими прядями сигарного дыма.  Вкусные гаванские сигары в раскрытой коробке
манили  закурить  даже тех,  кто давно бросил  это занятие. Алекс мучительно
боролся   с   искушением   взять  двумя   пальцами   хрустящую   и   упругую
темно-коричневую  штуку,  медленно развернуть  и  снять  золотистый  ободок,
надрезать специальным ножичком кончик и, прикусив сигару  передними  зубами,
подержать во рту и не зажигать, а только вкушать острый возбуждающий запах.
     Покурить с мужчинами поднимался и девяностолетний Сэм Кипнис и, пыхтя и
посапывая, жевал вялыми губами сигару, слюнявил ее, и рыжие трупные пятна на
его голом черепе стушевывались в облаке пахучего дыма.
     Из женщин  уходили в  кабинет  нещадно курившая  миссис Шоу, оставив  в
гостиной   занимать  дам   своего  некурящего  мужа-адвоката,   и  еще  одна
молодящаяся  сухопарая женщина, муж которой недавно  бросил курить.  Эти две
дамы  присоединялись к мужчинам не  только  из-за своей страсти к  табаку  -
пропустить  пару сигареток не  возбранялось  и в гостиной, а потому,  что  в
кабинете  у  Эйба  Маргулиса гости предавались мужским разговорам, далеко не
для  каждого женского ушка приемлемым. Их мужчины считали "своими парнями" и
не стеснялись в выражениях. И они курили и слушали, понимающе играя глазами,
но сами в разговор не вмешивались  - это, пожалуй, посчиталось бы нарушением
приличий.
     Собиравшиеся  в  кабинете курильщики  давно  знали  друг  друга,  и эти
встречи  почти  в  том же составе  чередовались то у  Эйба  Маргулиса, то  у
кого-нибудь  из них,  каждую  неделю  год за годом.  За  исключением  летних
каникул и  зимних  поездок в Колорадо на лыжный сезон. Все хоть мало-мальски
скабрезное из своего опыта они уже поведали друг другу, и не по одному разу,
смакуя  и мусоля  пикантные подробности. Алекс был  свежим человеком. И опыт
его был другой. Из
     таинственной и романтичной России. Да еще он и рассказчик был отменный.
И  поэтому  все  взоры  из  сигарного дыма  устремились  на него,  без  слов
пояснения, что  пальма первенства отдана ему, их уши приготовлены к приему и
заранее предвкушают  услышать  нечто  незаурядное, с перцем, а  уж  дело его
чести оправдать их надежды и доставить им радость.
     На  сей  раз  Алекс  решил  не  копаться  в  далеких  воспоминаниях,  а
пощекотать  их  уши  рассказом о  своих  приключениях здесь,  в  Америке, на
Западном  побережье,  в  славном  городе  Сан-Франциско,  куда  занесла  его
изменчивая эмигрантская судьба  как раз в ту пору, когда он на короткий  миг
стал ее баловнем.  И  не без  помощи Эйба  Маргулиса,  замолвившего за  него
словечко в  каком-то лекционном бюро,  и  его,  как  по  мановению волшебной
палочки, на неделю вынесло из грязи в князи, из тараканьего логова гостиницы
"Ройял" в охлажденный  воздух апартаментов самых роскошных отелей "Хилтон" и
"Шератон",   и  он  плотно,  впрок,  бесплатно  набивал  свое  брюхо  самыми
изысканными блюдами в дорогих ресторанах при этих отелях три раза в  день, а
если  не  было  лень,  то  и  четыре  раза,  вместо  денег  рассчитываясь  с
официантами своей  размашистой  подписью  на  каждом  счете, поднесенном  на
серебряном блюдечке. И еще  дописывал  пятнадцать процентов дополнительно  к
счету  на чай  вышколенному  холую,  знающему толк в  клиентах  и,  конечно,
догадывающемуся, что эта птица не из миллионеров, потому  что  миллионер так
не  пыжится,  стараясь  выглядеть  солидно  и,  кроме  пятнадцати положенных
процентов на чай, приписанных к  счету, обязательно уходя оставит на столике
среди смятых салфеток доллар-другой наличными.
     Бюро,  нанявшее  его  для  этого  тура  по  нескольким  городам,  кроме
умеренного  гонорара, оплачивало  все  его расходы:  и самолет,  и  такси, и
гостиницу, и питание в гостиничных ресторанах.  Алекс только расписывался на
счетах.
     В Сан-Франциско он отбарабанил свою лекцию в  полдень во время ланча, и
его слушали  с  набитыми  ртами, жуя  сандвичи  и  хлебая  кофе из  бумажных
стаканов. Так в Америке экономят время. А потом он был
     свободен  до  следующего утра.  Утром  предстояло вылететь в Питтсбург,
почти  на  другой конец  континента,  и  завтрак  и обед,  тоже  бесплатные,
входящие в стоимость билета, ему будут сервировать на пластмассовых подносах
на  откидном, со  спинки  переднего  кресла, столике  прелестные,  улыбчивые
стюардессы.
     Алекс не позволял себе тратить лишнего доллара, стараясь сэкономить как
можно  больше в  поездке, чтобы потом тянуть  на свои  кровные в  Нью-Йорке.
Поэтому он  себе никаких развлечений, связанных  с  затратами, не позволял и
старался  держаться  поближе  к  своему  небоскребу-отелю, где все,  что  он
израсходует,   будет  занесено  в  счет   и  предъявлено  не  ему,   а   его
работодателям. Он дважды  пообедал, выпил несколько коктейлей, послонялся по
холлам, полежал во  дворе на раскладушке возле бассейна, сняв рубашку и грея
плечи и  грудь на ласковом  калифорнийском  солнышке. Потом  смотрел цветной
телевизор у себя в номере, прыгая с программы на программу нажимом кнопки на
ручке  дистанционного управления. Распахнул  шторы и смотрел  с пятнадцатого
этажа на залив с первыми  огоньками на противоположном берегу, на знаменитый
цепной мост "Золотые  ворота", пересекающий залив.  Верхушки двух опор моста
уходили в  облака  или в полосу тумана, пробивая их насквозь и оттуда дразня
небо красными  сигнальными огнями. Огоньков на заливе становилось все больше
и больше.  Наступал вечер.  Спать не  хотелось,  потому  что он  днем  успел
вздремнуть между двумя обедами.
     Всего  этого  Алекс,  конечно,  не  рассказал  гостям  Эйба  Маргулиса,
собравшимся в кабинете выкурить по сигаре и послушать что-нибудь с перчиком,
мужскому "уху  предназначенное. Он начал с  того,  как, совершенно  не зная,
куда  себя  девать,  увидел  в  лифте отеля афишку  с  объявлением,  что  на
четырнадцатом   этаже  к   услугам  постояльцев  имеется  финская  сауна   с
массажистками. Алекс  решил  выйти  на  четырнадцатом  и  узнать, нельзя  ли
попариться  и  подвергнуть  свое  тело массажу не  за наличные,  а  такой же
росписью в счете, как и  в ресторане и в киосках, торгующих разной мелочью в
холле.
     В приемной на него подняло зеленые, как незрелый
     крыжовник,  глаза  прехорошенькое существо  с  рыжими, медного оттенка,
пушистыми волосами,  с  белым,  какое бывает только у рыжих, лицом,  редкими
пленительными   веснушками  на  щеках  и  вздернутом   носике.  Она  была  в
бледно-голубом, выше колен, халатике, в незапахнутом вороте которого заметно
бугрились такие же молочно-белые груди, не стесненные никаким бюстгальтером.
Босые ноги с крепкими икрами и круглыми коленями  держали на концах  пальцев
домашние шлепанцы.
     Алекс подробно описал  прелести Кэт, которую он тут же на русский манер
окрестил Катей  и так и называл ее дальше. Она понравилась слушателям.  Даже
миссис Шоу прищурилась,  буравя Алекса своим загадочным  мерцающим  взглядом
из-под  наезжающих  на  глаза  прямых  прядей  черных  с  сединой  волос.  А
престарелый   Сэм    Кипнис   перестал    чмокать   сигарой   и   сидел   не
шелохнувшись-длинный кусок серого пепла на конце  его сигары  держался  и не
падал ему на колени.
     Эйб   Маргулис   ободряюще  улыбался   несвоими   жемчужными  зубами  и
удовлетворенно  поглядывал  на внимающих рассказчику  гостей.  Начало сулило
преза-нимательнейшую интрижку.
     Все решило крохотное обстоятельство: услуги массажистки тоже можно было
внести в  гостиничный счет, и скоро  Алекс уже  лежал на  деревянной полке в
сауне,  и  его обнаженное  тело  приятно  покалывали и щипали незримые волны
сухого  пара. Потом  он лежал в  прохладной  кабинке, с наслаждением  вдыхая
полной  грудью  остуженный  эйркондишеном  воздух.  Зеленоглазая  рыжая Катя
сидела рядом с ним, показывая вкусные круглые колени, и старательно натирала
маслами  его  грудь  и  живот,  целомудренно  прикрыв  низ  живота  мохнатым
полотенцем. Затем она массировала его  ноги  и, велев повернуться,  спину  и
плечи, шлепала ладошками наотмашь по ягодицам.
     Алекс блаженствовал  и чуть ли не мурлыкал от  наслаждения  и испытывал
какое-то удивительное,  необъяснимое чувство  оттого, что  он лежал голый, и
рядом с ним сидела, лаская  его тело  упругими ладошками, полуодетая пышущая
здоровьем и свежестью юная зеленоглазая русалка, почти доступная и недося-
     гаемая. Эта вот половинчатость,  недосказанность  волновала его больше,
чем  если б она  принадлежала ему и  в  его  мужской самцовой  воле  было бы
поступить  с  ней  как   ему  заблагорассудится.  Рыжая   Катя,  оказавшаяся
американкой  в  пятом  поколении,  хорошей  смеси  шотландских  и ирландских
кровей,  массировала  его  прилежно,  ей,  видно,  наскучило  безделье из-за
нехватки  клиентов,  и это  было  разминкой  для нее  самой,  ее белокожего,
крепкого,  до  краев  налитого  соками  тела.  И  беспечно  болтала  с  ним,
заинтригованная его акцентом. И профессией. Кинорежиссер. Близость Голливуда
сказывалась на  воображении  калифорнийских  девчонок.  Там  была  сказочная
жизнь. Доступная избранным. Кому повезет. Кто сумеет  вовремя  показать свои
прелести нужному лицу. Даже не  кинорежиссеру, а его третьему  ассистенту. И
тогда распахнутся ворота рая. Начнется феерия.
     И вот Катя разминает еще не совсем старое тело такого мага, волшебника.
Да еще  из  загадочной  России.  Говорящего по-английски с таким акцентом, с
каким в голливудских фильмах разговаривают русские шпионы.
     Еще не имея никакой определенной цели, он сразу стал привирать ей. Даже
не заикнулся о своей  эмигрантской  нищете. Он, мол, советский кинорежиссер,
из Москвы, будет ставить совместный  советско-американский фильм. Сейчас это
в моде. Детант. Вот, ездит по Америке, приглашенный Голливудом, знакомится с
жизнью этой страны, ищет места поинтереснее для съемок.
     Катя клюнула на наживку. Даже  перестала массировать, а лишь  задумчиво
водила ладонями по  его бокам, бедрам  и  раз  нечаянно смахнула  полотенце,
обнажив его всего, и при этом не смутилась и не стала поднимать  полотенце с
полу.
     - Как долго вы пробудете в Сан-Франциско?-спросила она.
     - Недельку... или две.
     Алекс  улетал завтра  утром в  Питтсбург, и билет на самолет торчал  из
нагрудного кармана пиджака, который висел на плечиках у его изголовья.
     - Вы здесь уже все успели повидать?
     - О нет. Я только приехал,- потянул нитку
     Алекс.- Мне бы хотелось посмотреть Сан-Франциско изнутри. Понимаете, не
туристический Сан-Франциско, а его  лакомые, злачные места... известные лишь
хорошему знатоку города.
     - Я здесь родилась,- сказала Катя, и ладонь ее застыла на его животе.
     - Послушайте, Катя,-снизу заглянул ей в  глаза Алекс.- Вас Бог  послал.
Мне нужен гид!  Вы знаете город  как свои пять пальцев. Не правда  ли?  Я не
ограничен  в средствах, и поэтому мы себе можем позволить роскошь побывать в
самых изысканных и дорогих местах.
     - Но... я работаю.
     - Возьмите отпуск.
     - Зачем? Я занята через день... Вас устроит... если... я буду с вами...
три дня в неделю?
     - Конечно.  И... ваш труд будет отлично оплачен. Расходы, разумеется, я
беру на себя. Сто долларов в день вас устроит?
     - О!
     - И вообще за деньгами остановки не будет. Все должно быть самым лучшим
и изысканным. Платит Голливуд.
     - О!
     - Ну, вот и договорились. Завтра с утра и начнем. Никто не заглядывал в
массажную кабинку, и Алексу вдруг мучительно  захотелось ее. Он положил руку
ей на бедро. Она не сняла руки, а только вскинула глаза и деловито сказала:
     - Здесь нельзя. Узнают - немедленно уволят. Тогда поднимемся ко мне...
     - Нет. Я работаю в этом отеле. Кто-нибудь увидит.
     - Когда ты кончаешь работу?
     - Около полуночи.
     - Сразу же поднимайся ко мне. Этажом  выше. Без лифта. По лестнице. Там
никто не ходит.
     - А как я выйду?  Мне ведь придется поздно ночью пройти через холл... а
служащие отеля знают, когда массаж закрывается. Догадаются, где я была.
     - Глупенькая, зачем тебе  ночью переться  через холл? Поспишь у меня, а
завтра, когда новая смена за-
     ступит и в холле будет много народу, тебя никто и не заметит.
     Доводы Алекса убедили  ее. Она спросила  номер его комнаты  и  сказала,
чтоб  он ждал ее после двенадцати. Он оделся,  не стесняясь ее. Она выписала
квитанцию  на  пятнадцать  долларов.  Алекс  щедро  приписал  снизу чаевые и
размашисто  расписался. А уходя,  фамильярно поцеловал  ее  в щеку, а затем,
подумав, в губы.  Катя прикрыла веками  свои зеленые большие  глаза и, нежно
обняв за  шею, поцеловала  в ответ и тоже в губы.  Как целуют  любимого. Без
подделки.   Девочка  с  радостью  быстро-быстро  вошла   в   роль  любовницы
знаменитого   кинорежиссера-волшебника,  способного   одним   взмахом   руки
переделать ее скучную и  серую  жизнь Золушки  из массажной кабинки  отеля в
ослепительную и радужную сказку, где деньгам не знают счета, все будет самым
лучшим и изысканным. Платит Голливуд.
     До полуночи оставалось почти три часа, и Алекс все это время изнывал от
нетерпения,  снова   слонялся  по  всему  многоэтажному  отелю,  заглянул  в
ресторан, поковырялся в еде, но есть не смог и лишь подписал очередной счет.
Посидел в баре, тянул коньяк. Без интереса обозревал публику, а в мыслях был
с  ней, с  Катей.  Чувствовал кончиками пальцев ее белую-белую  кожу,  видел
мерцание  зеленых, как незрелый  крыжовник, глаз,  зарывался лицом, носом  в
пушистую гриву медного цвета и обрывал грезы, чувствуя, что соседи замечают,
как он возбужден, и даже косятся на его вздувшиеся между ног брюки.
     Последний час  он решил  полежать  в комнате.  Успокоиться,  отдохнуть.
Предстояла сладкая, но совершенно изнурительная ночь. А завтра у него лекция
в  Питтс-бурге, а после такой  ночи да еще  многочасового  перелета он будет
иметь  неважнецкий вид. Ему ведь не  двадцать и не тридцать.  В его возрасте
любое чрезмерное усилие запечатлевается на лице  новой морщинкой и  синяками
под глазами.
     В половине двенадцатого он почувствовал, что у него заныло в челюсти. В
верхней.  С  правой стороны. Он  сунул в  рот  палец.  Нащупал  зуб.  Заныло
сильнее. Он нажал. И тогда родилась боль. Тонкая. Сверлящая. От зуба вверх к
скуле. Оттуда к виску. И под череп.
     Он вскочил, забегал по комнате. Боль росла, охватывая полголовы. Всю ту
сторону, где вначале слабо заныл зуб.
     Зубная  боль всегда пытка. И даже сильные,  мужественные люди сгибаются
от нее в три погибели. Но  когда такая боль начинает разрывать челюсть и всю
голову накануне свидания с красоткой, которая вот-вот войдет, играя зелеными
глазами,  открывая в улыбке  за сочными губами ровные белые зубы, которые не
болят... то хочется взвыть в голос и проклясть свою злосчастную судьбу.
     Куда звонить в такой поздний час в незнакомом городе?
     Алекс  вскочил в  ванную,  разинул рот  перед зеркалом, двумя  пальцами
ухватил  больной  зуб, зашатал  его  в нелепой  потуге  вот так  вот  голыми
пальцами вырвать с корнем и таким образом заглушить, унять невыносимую боль.
     Конечно, ничего сделать не удалось. У Алекса раскалывалась голова. Боль
пульсировала  в висках,  в  затылке. У него  начинался жар. Хотелось выть  в
голос.  Он пробовал  полоскать  рот холодной  водой  из  крана. Не  помогло.
Включил горячую воду. Стало  еще хуже. Он носился по своей комнате, упершись
кулаком  в  больную  челюсть,  и  с  трудом  услышал  сквозь  гул  в  голове
настойчивый вкрадчивый стук в  дверь. Наконец в его сознании сверкнула мысль
о том, что это Катя. На часах была четверть первого ночи.
     Он открыл, постаравшись  придать своему лицу нормальное выражение. Катя
вошла, улыбаясь и прикрыв за собой дверь и сама повернув ключ в замке, стала
перед ним, интимно заглянула в глаза и положила свои руки ему на плечи.
     Когда она разделась, Алекс, хоть ему было не до того  от неослабевающей
боли, не смог не прийти в восторг  при виде мягкой белой фигуры,  белой, как
мрамор, с  синими прожилками  порой чуть заметных под кожей вен. При  взмахе
головы вздыбливался огненный  вихрь  волос. И  глаза. Огромные. И зеленые. И
доверчивая  улыбка  двух  рядов  прекрасных,  как  на заказ,  зубов. При  ее
двадцати  годах у нее широкие налитые женские  бедра. И большие груди. Белые
полушария с темными торчащими сосками.
     Алекс лег с ней в постель и на время  отключился, забыл о боли. Готовая
лопнуть  голова была отдельно, а все его тело напряглось от  возбуждения.  В
нем проснулся такой, силы самец, каким он себя давно не помнил, и он овладел
ею яростно, зло, словно  каждым ударом своего тела он давил, уничтожал боль,
и  Катя,  стеная  и  вскрикивая,  насладилась  им  многократно,  пока  и  он
разрядился, наконец.
     Как только  это  произошло,  тупая  неумолимая боль снова  стала  рвать
череп,   и  Алекс,  лежа  на   спине  рядом   с  совершенно  раздавленной  и
удовлетворенной Катей, которая слабо и нежно поглаживала ладошкой его живот,
чуть не плакал от досады. Катя даже и не  догадывалась, какие муки испытывал
он.
     Он  думал о  том,  что надо  сказать  ей.  Может быть,  она  что-нибудь
посоветует,  придумает.  Но  тогда из любовницы она превратится в сиделку. А
утром он  улетит  и больше  не увидит ее, и на всю  жизнь у  него  останется
ощущение, что  его только поманили, показали краешек огромной радости  и  не
дали насытиться ею, а только  разожгли голод, который уже больше не утолить.
Ни одна женщина не сможет заменить Катю. Так  казалось ему в  ту ночь. И  он
ничего  не  сказал ей. И еще два раза овладел ею.  Доводя ее до  исступления
своей неиссякаемой  мужской силой  и  бесконечно  долгой выдержкой,  причины
которой  ей  были невдомек. В  перерывах  он убегал в  ванную, полоскал рот.
Снова пытался вырвать  пальцами зуб.  И  тихо поскуливал, чтоб  она  его  не
услышала.
     Ему  так  и  не удалось в  эту  ночь  сомкнуть  глаз.  Катя  умудрилась
несколько раз вздремнуть,  разметав мягкие рыжие волосы по его груди и лицу,
и он жевал губами эти  волосы, стараясь хоть этим  отвлечься  от боли. Порой
ему казалось,  что щека вздулась и опухла, но Катя, открыв глаза, ничего  не
замечала, даже когда, ласкаясь, водила горячими губами по этой стороне лица.
     За окном рассвело.  Открылся вид  на  залив. Погасли гирлянды огней  на
мосту  "Золотые ворота".  Верхушки  опор  моста  скрывались  в густом молоке
утреннего тумана, наплывавшем с открытого моря. Вернее, с Тихого океана.
     Он отупел и привык к своей боли. В восемь утра они
     оба приняли душ, вместе  плескаясь  под теплой струей. Катя резвилась и
веселилась,  как  ребенок,  вслух  прикидывая,  в какие  из  сан-францисских
злачных мест им лучше всего направиться. Он велел ей собраться и пойти домой
отдохнуть до пяти часов вечера. Он ей позвонит. Чтоб она к тому времени была
готова. Они вместе окунутся  в сладкую жизнь. А  сейчас у него дела. Он ждет
важного посетителя.
     Катя, заливаясь  счастливым смехом, одевалась. Смеясь,  целовала его на
прощанье,  и  ему  стоило больших усилий  не  морщиться, когда она  касалась
воспаленной щеки.
     После ее ухода он быстро уложил вещи, слетел вниз в лифте, подписал все
бумаги  у администратора  гостиницы  и,  вскочив  в такси,  попросил  шофера
быстрее мчаться в аэропорт. Шофер оказался понятливым малым, и они добрались
туда так быстро, что еще оставалось время до объявления посадки на самолет.
     Вот тогда-то в мутной голове Алекса появилась мысль,что он поступил как
свинья,  обнадежив  и  обманув  простоватую бесхитростную  Катю,  прелестную
зеленоглазую  и огненно-рыжую американскую девочку шотландских  и ирландских
кровей, и  что  она будет вечером ждать напрасно его звонка и так никуда  не
пойдет и  просидит до ночи у телефона, а  потом будет плакать,  как ребенок,
которому не дали обещанной игрушки.
     Он набрал  ее  номер, слышал долгие гудки, которые, наконец, вырвали ее
из сна, потом ее хриплый голос и радость, когда  она узнала, кто звонит.  Он
сказал ей  всю правду. Она не перебивала. Ни  вздохом, ни словом. Он сказал,
что он - нищий эмигрант. Что он действительно режиссер. Но бывший. Никто  не
пригласил  его   на  совместный  советско-американский   фильм   и  никогда,
по-видимому, не пригласит. У него ни гроша в кармане. А за номер в гостинице
платят  те,  кто  наняли  его  на  неделю  читать   скучные  лекции  наивным
американцам о советской внешней  политике, сведения о которой он  сам черпал
из американских газет.
     О  своей  зубной  боли  он  снова умолчал. -  Прости меня, Катя... Если
можешь.
     Трубка долго молчала.
     -  Ладно,- сказала  Катя.- Прощаю. Если для  тебя это важно.  Хоть ты и
подлец, но мужчиной оказался отменным. Американцев я таких не встречала.
     Алекс рассмеялся в телефон:
     - Дорогая Кэт, спасибо за комплимент. Только, ради Бога, не адресуй его
русскому   народу.  Я  -   нерусский.  Я-еврей.  Из  России.  Поэтому  будет
справедливо,  если мой сексуальный успех разделят со  мной мои соплеменники,
евреи.
     - Вы не только негодяй, вы еще и националист. Кэт рассмеялась на другом
конце провода.
     В Питтсбурге  перед лекцией ему вырвали зуб  с наросшим на корне мешком
гноя, и врач-американец удивился, как он смог  выдержать такую адскую боль в
течение почти суток.
     - Вы, русские,- железные люди.
     Лекцию  Алекс читал с кровавым ватным тампоном в дыре между оставшимися
зубами. При этом  немножко  шепелявил. Слушатели же  приписали это  русскому
акценту лектора.
     История, рассказанная Алексом, понравилась мужчинам. Даже старейший Сэм
Кипнис, давным-давно отошедший от активных дел в бизнесе, а от сексуальных и
подавно,  пришел в неожиданное возбуждение  и  предложил Алексу, когда гости
прощались с хозяевами, прогуляться пешком перед сном, благо им было по пути.
     Чтобы добраться  до эмигрантского клоповника на Западной стороне, нужно
было  обогнуть Сентрал-Парк и пройти фешенебельную Сауф-Лещьдарк, состоявшую
из самых  дорогих  отелей, где  богатые люди снимали  квартиры  и  жили  под
охраной  вооруженной стражи и объективов  телекамер. В одном из  этих отелей
снимал  холостяцкую квартиру стоимостью  в  полторы тысячи  долларов в месяц
престарелый Сэм Кипнис. Вторую такую же квартиру он держал в другом отеле на
другом  конце Америки, в жарком Майами, и жил попеременно, в зависимости  от
времени года, то там, то здесь.
     Сейчас  он довольно бодро для своих лет  вышагивал рядом  с  Алексом и,
возбужденно жестикулируя, говорил  с ним на русском языке, изрядно забытом с
тех пор,
     как он мальчиком, учеником гимназии, покинул родной город Пинск.
     - Мой  друг, поверьте опытному человеку... я ведь тоже знал женщин... Я
переспал... чтоб не соврать... с женщинами,  какие  только  есть на земле...
всех национальностей.  Вы  удивлены? Нет, я  не  объездил для  этого  земной
шар...  их  всех  имел  в  одном  месте.  В  одном городе...  Есть  такой...
Рио-де-Жанейро.  Там  я  провел  несколько лет... в молодости.  И  там  были
бордели по национальному признаку... В одном борделе исключительно польки, в
другом-еврейки, в третьем-немки, в четвертом - индианки из племени апачей...
отдельно  из  племени  ирокезов...  Даже  негритянки  из  Африки  тоже  были
разделены строго по племенному признаку.
     Короче, в  городе Рио-де-Жанейро  я перепробовал женщин  всего  земного
шара...  Всех... за одним исключением... Мне не  удалось переспать  только с
голландской женщиной. В голландском борделе я переспал со всеми, кто там был
в  наличии...  и все  они,  когда  их  немножко  поскрести,  оказывались  не
голландками, а норвежками, польками, кем угодно, но не голландками.
     Это  меня задело за живое. И,  будучи в  Европе, я специально  заехал в
Голландию, посетил не один бордель... и не два... и с тем же результатом. Вы
можете  себе такое  представить?  Голландки  не  занимаются этим ремеслом. И
поэтому, если вы меня спросите, что собой представляет голландская  женщина,
я вам честно  признаюсь:  не  знаю,  не пробовал. И  если вы думаете,  что я
что-нибудь помню о других, то глубоко заблуждаетесь. Ничего, дорогой мой, не
помню... Ни  лиц, ни тел... ни глаз... ни  голосов...  Как  будто никогда не
касался   женщины...   А   сколько   я  на   это   денег   ухлопал!  По  тем
временам-состояние...  Не помню...  Единственное,  что осталось в  памяти...
это... что у негритянок какой-то специфический запах... А вот какой запах...
убейте, не припомню.
     Прощаясь  с  Алексом  у  подъезда  своего  "Эссекс-хауза"  на   виду  у
плечистого  мордастого  портье  и  под  устремленными  на   них  объективами
замаскированных  полицейских  телекамер,  Сэм  Кипнис тряс своей  розовой  с
бурыми трупными пятнами головой и смот-
     рел на него слезящимися бесцветными от старости глазами.
     -  Запомните,  что  я вам сказал... Женщина -  пустой звук... Ничего не
остается. Я даже свою  покойную жену забыл. А голландки  остались  для  меня
загадкой. Самые нравственные женщины на земле. Правда, это когда было? Все в
мире изменилось... к худшему. Но если вы надумаете жениться, мой вам совет -
купите билет в Амстердам.
     Совсем другую  реакцию вызвал рассказ Алекса  у  дам в  курилке у  Эйба
Маргулиса.  Они, в отличие  от мужчин,  не смеялись  над его злоключениями в
гостинице в Сан-Франциско, где в самый неподходящий момент на него свалилась
зубная боль.  Миссис  Шоу, нервно курившая сигарету,  исподлобья, неотрывно,
как бы гипнотизируя, рассматривала его и, когда все  спускались из курилки в
гостиную, как бы ненароком задержалась возле Алекса на узкой лестнице и тихо
сказала грудным низким голосом:
     <i>-</i>  Оставьте  мне ваш  телефон.  У меня  имеются связи  в  мире  кино...
Возможно, я смогу быть вам полезной.
     Она позвонила ему  в гостиницу поздно ночью, когда он уже спал на своем
жестком матрасе. Он успел за это время забыть  и ее имя, и как она выглядит,
и поэтому миссис Шоу пришлось долго, с  заметной долей раздражения в голосе,
объяснять ему, кто она такая.
     -  Не  очень  пристойно  так  легко  забывать  даму,  которой  вы  были
представлены,- выговорила она ему по  телефону чуть хрипловатым от излишнего
курения голосом.-Тем  более что  эта дама обещала  свою поддержку в  поисках
нужных связей. Или вы уже устроили свои дела и вам не нужна помощь?
     Алекс  стал лепетать  нечто  оправдательное,  и  по  мере того, как  он
говорил,  сознание  его окончательно освободилось  от сонной  паутины, и  он
вспомнил  жену  адвоката  в  салоне у Эйба  Маргулиса,  средних лет  женщину
вампирного типа, с мрачным затаенным взглядом черных глаз,  глубоко  укрытых
под  густыми  бровями, ее  прямые черные с  проседью  волосы и  неправильный
прикус: выступающую вперед нижнюю челюсть.
     -  Не нужно  оправдываться,-снисходительно сказала она.- Тем  более  по
телефону.  Вы-из другого мира. У  вас -  другая мораль. До  сих пор мужчины,
которых  со  мной  знакомили,  помнили  меня. Даже когда  я  забывала  об их
существовании. Что вы так тяжело дышите?
     - Я  дышу нормально,- ответил  Алекс  и  сам  услышал в  трубке  частое
сопение.- И  если  у вас  нет насморка, значит, нас подслушивает дежурная на
коммутаторе гостиницы. У нее аденоиды, и когда  она  увлеченно слушает чужие
разговоры, начинает сопеть.
     В телефоне что-то треснуло, и сопение прекратилось.
     - Это замечательно,- рассмеялась  миссис Шоу.- Кажется, теперь отличная
слышимость. Вот так обычно  легко  дышится,  когда прочистишь нос.  Да,  так
ближе к делу. Вы,  конечно,  понимаете, что я не  для  того позвонила,  чтоб
услышать сопение леди-телефонистки. Есть дело.
     И таинственно умолкла.
     - Какое?-не выдержал и ухватил наживку Алекс.
     - Приедете - узнаете.
     - Когда?
     - Сейчас... я вам дам адрес. Возьмите такси...
     - А не поздно?
     - Если б  я  так считала,  то  не  стала бы вас  беспокоить. Я  еще раз
повторяю, вам нужна моя поддержка?
     - Конечно, конечно.
     Так  вот.  Я, как вы догадываетесь, не у  себя дома на Лонг-Айленд, а в
Нью-Йорке. В Гринич-Виллидж. У своих друзей. Из вашего мира. Из кино. Я им о
вас говорила...
     - Но... будет ли удобным... беспокоить людей так поздно?
     -  Не  прикидывайтесь наивным.  У этих  людей  день  начинается  только
сейчас, после полуночи. А у вас в Москве богема живет иначе? Потом... мне не
пристало  вас упрашивать.  Снова  проступает  разница культур...  Вы  едете?
Запишите адрес.
     Ехать надо было к черту на рога, через  весь Манхэттен, сверху  вниз по
этому длинному каменному острову, густо застроенному самыми высокими в мире
     домами. На такси он не стал раскошеливаться -  потянуло  бы долларов на
десять.  А  это  - два  дня  жизни. Даже три. Можно вполне  уложиться  в три
доллара в день. Если варить на плите в своем номере куриные крылышки и пупки
- будет и мясо, и можно запить оставшимся бульоном.
     Съехав лифтом  в холл, он отдал ключи дежурной с телефонными наушниками
на голове, и она презрительно фыркнула под его взглядом.
     Алекс  спустился  в  метро.  В  ржавый и  грязный нью-йоркский  собвей,
насквозь пропахший мочой и совсем  не безопасный в это время суток. Внизу на
платформе  два негра и  одна негритянка  тупо  приплясывали на одном  месте,
пощелкивая пальцами и  лениво  отрывая  каблуки  от заплеванного  цементного
пола. На скамейке стоял большой черный транзистор и, казалось, подрагивал от
горячих знойных  ритмов.  Даже  усеянная окурками платформа  вибрировала под
ногами  у  Алекса.  Но  не  от включенного  на всю  мощь транзистора,  а  от
приближающегося  с грохотом и лязгом поезда.  Алекс  поспешно прошел вперед,
чтоб не садиться в тот же вагон, что и эти трое с транзистором.
     Когда  двери  вагона  пневматически  захлопнулись  за  его  спиной,  он
обнаружил,  что, кроме  него, в полупустом вагоне нет ни одного белого лица.
Сплошная чернота. Человек десять на разных скамьях. Молодые и старые негры с
усталыми сонными лицами, и от  этого вид у  них был  совсем не  дружелюбный.
Алексу  сразу припомнились многократные репортажи по  телевизору об убитых в
собвее  пассажирах,  изнасилованных  женщинах. И  всегда  пойманные убийцы и
насильники прикрывали руками  свои лица от объектива камеры,  и почти всегда
эти лица были черными, как и ладони, заслонившие их.
     Хозяева  города, испуганные ростом преступности под землей, поскрипели,
поохали и выжали из тощего бюджета Нью-Йорка еще парочку миллионов долларов,
и по  ночам  в каждом поезде собвея  стали  патрулировать полицейские. Сотни
полицейских торчали под землей, и пассажиры ехали как бы под конвоем.  Дожил
величайший город мира!
     Алекс присел на  свободную скамью и стал косить то в один,  то в другой
конец вагона, надеясь скоро
     увидеть   кряжистую  толстозадую  фигуру   нью-йоркского  полицейского,
увешанного   оружием,  патронташем,  резиновой   дубинкой,   радиоаппаратом,
металлическими  браслетами   наручников  и   связкой  ключей.  Почему-то   у
полицейских на поясе висело  чудовищно  много ключей. Словно для того, чтобы
отпирать и запирать решетчатые двери камер большой тюрьмы. И зады у них были
раскормленные, широкие.  И ходили они вразвалку, как  жирные  гуси, в  своей
темно-синей форме. При взгляде на них возникала мысль, что ударить они могут
крепко, внушительно, но бегать, ловить преступника им при таком весе явно не
под силу.
     Алекс ждал,  теряя терпение, когда  же наконец появится этот  неуклюжий
толстый и  столь желанный полицейский. А  он  не появлялся, и  Алекс  ехал в
окружении  дремавших  черных, и ему казалось, что скоро  кто-нибудь  из  них
встанет  со скамьи, небрежно  подойдет  к  нему  и, оттопырив  толстые губы,
уставится в его  белое,  от страха  еще  сильнее побелевшее лицо. И  как он,
Алекс, тогда поступит? Будет  защищаться один против  дюжины?  Каждый из них
крепче его. Безоружный против ножа, а может быть, и пистолета. Сопротивление
бессмысленно. Лишь больше ударов навлечет на себя.  А сдаться без  боя,  как
баран,  подставить выю под нож было совсем не по-мужски, и Алекса покоробило
оттого,  что  такая  трусливая  мысль  пришла  ему  в голову.  Руки и  спина
покрылись гусиной кожей.
     Вагон качался, погромыхивая, минуя без остановки промежуточные станции,
мелькавшие после  черноты за окном белыми кафельными стенками платформ. Этот
поезд  -  экспресс. И  пока доберется до остановки  и  спасительно распахнет
пневматические двери, можно много раз умереть: быть зарезанным, застреленным
и даже изнасилованным. А что? Среди этих рож немало гомосексуалистов.
     Когда у него вспотели  ладони и окаменела от напряжения шея, из другого
вагона прошел к  ним полицейский. С  широкой, в темно-синем сукне, спиной, с
разошедшимся в стороны  низом форменной  куртки,  потому что куртку распирал
большой  откормленный зад.  Гремели  ключи  в связке  на  поясе, позвякивали
хроми-
     рованные кольца наручников, и большая черная дубинка  подскакивала  при
ходьбе, ударяясь о большое толстое бедро.
     У полицейского были черные, как в перчатках, кулаки. И  черное губастое
лицо под козырьком форменной фуражки. Полицейский тоже был негром.
     Друзья   миссис   Шоу   жили   в  самом   сердце   Гринич-Виллидж,   на
Кристовер-стрит, улице,  известной  на  весь Нью-Йорк  высочайшим  процентом
гомосексуалистов на душу населения.  В этот час, уже  за  полночь, "голубые"
фланировали парочками  по узким тротуарам Кристофер-стрит в обнимку, положив
друг